– Не думаю, что могу последовать этому совету. Я убеждена, что Сара де Вос была самой значительной художницей своего времени.

Хорнсби чуть слышно вздыхает.

– Если бы Диккенс написал всего одну книгу, никто из нас не знал бы его фамилии.

Элли отвечает с придыханием:

– А если бы выяснилось, что он написал еще десяток книг анонимно или под псевдонимом? Разве это не стало бы открытием века?

Хорнсби, застегивая блейзер, отвечает:

– Я была права. Вы злитесь. Это некрасиво.

У Элли такое чувство, будто она получила пощечину от викторианской дамы. Она сглатывает, смотрит на свои бумаги и медленно идет к двери.

По пути в Сидней

Август 2000 г.

Где-то над Тихим океаном Марти де Гроот впервые ненадолго оставляет картину без присмотра. Она завернута в шерстяное одеяло, перевязана бечевкой и летит по отдельному билету первого класса как «личная вещь». На все вопросы Марти отвечает, что это его «голландская подружка». Деньги для него давно уже абстракция, циферки в ежемесячном отчете, такие мелкие, что лень читать. Хватает на все. Ему стыдно, что он не помнит жизни без надежного буфера неограниченных средств. Он выбирается в проход и шаркает мимо стойки с австралийскими фруктами, сыром и вином. Это напоминает о Рейчел и ее приемах на террасе пентхауса. Тогдашние гости – его партнеры по фирме – давно умерли или в деменции, а он по-прежнему на ногах, живет один в трехэтажной квартире, каждое утро спускается за бейглами к завтраку и несет их, теплые, прижимая к груди. Когда Марти идет между креслами к туалету, стюард первого класса награждает его покровительственной улыбкой. Так улыбаются имбецилу, который в данную минуту хорошо себя ведет, – страховка против вселенской недоброты. В крохотном туалетном отсеке Марти садится на унитаз. Мочеиспускание для него – вопрос тщательно рассчитанного времени, упорства и Ньютоновой физики. Нила, сальвадорка, которая готовит ему и убирает в квартире, меняет его простыни чаще, чем сознается. Очень любезно с ее стороны не сознаваться. В благодарность Марти платит ей больше оговоренного и покупает ее сыну-подростку дорогие подарки. Она мать-одиночка из Квинса, приходит три раза в неделю, и от нее пахнет лимонным мылом для рук. Марти радуется, когда она в квартире, но радуется и тому, что она уходит. Нила никогда не сетует на ту развалину, в которую превратилось человеческое тело Марти. Она убирается и готовит для этого человеческого тела. Его возраст – восемьдесят три? или уже восемьдесят пять? – еще одна абстракция, неразборчивый мелкий шрифт. Он думает о Ветхом Завете, о людях, созданных из глины и живших по девятьсот лет. Был это Адам или Ной?

Он встает и опускает крышку, чтобы спустить воду. Гиперзвуковой хлопок унитаза заставляет вспомнить довоенные кофемашины в манхэттенских кафе, огромные, итальянские, с хромированными ручками, громкие, как итальянские мотороллеры «веспа». Почти ничто не напоминает ему о смерти – звук унитазного бачка на огромной высоте так уж точно. Это одно из ироничных последствий того, что перешагиваешь на девятый десяток: Марти убежден, что будет жить вечно, только все с меньшим числом нормально функционирующих органов. Приходится напоминать себе, что его время на исходе и пора бы немного посерьезнеть. Он подозревает, что в предсмертном монологе будет говорить о налогах на собственность и о трансцендентном рыбном сэндвиче с домашним майонезом, которые ел когда-то в Фар-Рокуэе. В зеркало Марти старается не смотреть – там отражается какой-то неприятный, нанятый на день характерный актер. Он тщательно оглядывает бежевую рубашку и теплую ветровку, которую не снимал уже двенадцать часов. «Куантэс эйруэй» поддерживает в салоне первого класса такую температуру, будто перебрасывает через Тихий океан партию стейков. Нила говорит, он одевается, как егерь, Марти считает, что скорее как военный журналист или орнитолог-любитель. Жилет с тысячей карманов где-то в ручной клади. Когда количество карманов стало вопросом моральных принципов? Марти хочется, чтобы в этом жилете, застегнутом на все молнии, его и похоронили. Последнее боевое задание.

Когда он вновь устраивается в кресле, стюард в крахмальном фартуке подливает ему красного вина и приносит еще одеяло, потому что старым и немощным чем больше одеял, тем лучше. При этом он что-то тихо говорит, но у Марти сломался слуховой аппарат, и вся австралийская доброжелательность стюарда воспринимается как волны слабого жужжания. Марти кивает, улыбается, кладет руку на завернутую картину. Где, как не на высоте тридцать пять тысяч футов, можно пить в блаженном пренебрежении к часовым поясам и линиям смены дат? Может быть, сейчас над Фиджи четыре утра, но бокал шираза все равно самое то. Возможно, он произносит это вслух и самоуничижительно, потому что стюард ухмыляется ему, прежде чем двинуться дальше по проходу. Свет притушили, за иллюминаторами чернота, на горизонте различается тончайшая трещина рассвета. Темнота на большой высоте и тишина в середине перелета всегда наводят его на мысль об океанских глубинах. Ощущение, будто ты на подводной лодке и ползешь вдоль дна, а не задеваешь край стратосферы. Черный купол испещрен булавочными уколами звезд, но Марти всегда воображает, будто смотрит на поверхность, видит звезды сквозь слой воды или льда.

Завтрак подают в два по Сиднею. Марти любит эти подносы с маленькими отделениями, в каждом из которых прячется сюрприз. Коробочки не то что миниатюрные, просто уменьшены на треть. Он съедает все, включая фрукт и йогурт. Чувство вкуса у него атрофировалось, но есть своего рода мышечная память, эхо прежних трапез. Солнце теперь бьет в иллюминаторы, почти все шторки опущены. Марти оставляет свою чуть приоткрытой и читает «Таймс» в полоске белого света. Летишь через половину земного шара со своей городской газетой. Чудо, да и только. Надо будет попросить официанта помочь с заполнением таможенного формуляра, поскольку от любого рода формуляров у него подскакивает давление. Его дерганые печатные буквы не влезают в отведенные для них квадратики. Марти чувствует, что щиколотки отекли, и роется в кармане кресла в поисках ибупрофена, потом забывает, что искал, натыкается на маршрутную квитанцию и решает, что хотел посмотреть название гостиницы. Быть может, он последний человек на планете, который пользуется услугами агента бюро путешествий. Это женщина, которую он никогда не видел лично, работавшая прежде в юридической фирме. Она – голос в телефонной трубке, женщина, погруженная в схемы расположения самолетных кресел и заграничный общественный транспорт. Несколько раз она пыталась ему растолковать, что билеты теперь безбумажные, но Марти хотел получить что-нибудь черным по белому. «Безбумажный билет – оксюморон», – сказал он в трубку.

Они летят к краю материка, ободку песчаных обрывов, красных черепичных крыш и буровато-зеленых древесных крон. Марти следит за посадкой на мониторе в спинке кресла перед собой, сопоставляет движение условного, словно из компьютерной игры, самолетика и то, что видит в иллюминатор. Снижаться начинают сразу после того, как внизу показывается нефтяной завод на берегу Ботанического залива. И вот самолет уже катится по посадочной полосе и подъезжает к зданию аэропорта. Марти готовится к высадке. Само слово «высадка» придало бы стюарду сходство с бывшим военным, если бы не розовая гвоздика в петлице. Специфический словарь аэропортов всегда смущает Марти. Территория отчуждения, думает он, идя с картиной по мостику, или по сходням, или как там это называется. У него только маленький чемодан и картина, так что он проходит через зал выдачи багажа и оказывается на таможне в числе первых. Молоденький мальчик в рубашке с короткими рукавами спрашивает, почему картина не задекларирована. Марти отвечает, что везет ее на выставку в Художественную галерею Нового Южного Уэльса, и это, разумеется, усложняет дело. Появляются таможенники постарше, требуют заполнить бланки и протоколы. Марти не разрешает им развернуть картину, но говорит, что они могут просветить ее рентгеном. Его ловят на слове и уводят в отдельное помещение с виниловыми стульями, где он сидит и ждет, пока картину просветят. Наконец ее возвращают, и он выходит в терминал. Пассажиры катят чемоданы в белизну аэропорта, туда, где за ограждением ждут встречающие.

Таксист-индус одет, будто собирается на полюс, в машине жарит печка, хотя на улице больше десяти градусов Цельсия. Марти прилетел из манхэттенского лета в сиднейскую зиму, но она ощущается как ранняя весна перед тем, как вдоль дорожек в Центральном парке распустятся тюльпаны. Внезапно он понимает, что они едут по неправильной полосе. Его это нервирует, хотя сам он последний раз водил машину еще до того, как Клинтон стал президентом. Картина рядом с ним на заднем сиденье, чемодан в багажнике. Марти читает таксисту – Махешу, согласно удостоверению, приколотому на солнцезащитный козырек, – название гостиницы из маршрутной квитанции, тот кивает. Марти спрашивает, нельзя ли выключить печку – у него с собой ценная картина, которой вредны перепады температуры. Махеш молча выключает. Они долго едут мимо складов и мебельных магазинов и наконец оказываются в жилом районе из приземистых одноэтажных домиков с крохотными мощеными двориками и папоротником либо пальмой в кадке у двери. Ближе к городу Марти видит двух-трехэтажные викторианские дома с ажурными балкончиками и двустворчатыми дверями – дальние родственники нью-йоркских таунхаусов. Марти переводит часы на местное время по оранжевым цифрам на приборной панели. Сейчас 9:06, но Марти не знает, какого дня. Он вылетел в среду, но где-то по пути день то ли прибавился, то ли потерялся. «Вы не могли бы сказать, какой сегодня день недели?» Водитель с опаской смотрит на него в зеркало заднего вида и отвечает, что сегодня пятница.

При мысли о том, чтобы провести выходные в гостиничном номере или отправиться куда-нибудь с группой туристов, которых он не будет толком слышать и понимать, Марти становится противно. Он никогда не любил прыгать с фотоаппаратом вокруг памятников или ездить на автобусные экскурсии в живописные загородные поместья. Ему всегда нравилось обходить город пешком, выстраивать в голове план, останавливаться перед витринами риелторских контор и узнавать, сколько стоит небольшой домик в приличном пригороде. Эти городские прогулки всегда смущали Рейчел. Они отправлялись в роскошные круизы по европейским рекам, а он оставался в каюте или читал американскую газету в шезлонге, перед тем как на четыре часа окунуться в неизвестность. Рейчел штудировала карты и путеводители, рассматривала картинки с местной флорой и фауной, пыталась увлечь Марти историей города или страны. Он ничего не желал слышать, пока не окажется на улице. Его интересы были узки – пабы, кулинарии, живопись в гостиничных вестибюлях, двухчасовая прогулка по музеям (без экскурсовода и без этих идиотских наушников), местный колорит, дешевая уличная еда, жесткие матрацы с пуховыми подушками, завтраки в номер. Он выходил в жилете с множеством карманов для своих таблеток, иностранных монет и зубной нити. Они побывали вместе в десятках стран, но он помнит только еду и гостиничные номера. Рейчел упрекала его в недостатке любопытства, в нежелании знакомиться с историей. Марти отвечал, что хочет узнавать страну по ее паркам, улицам и бутербродам. Он писал заметки в пружинных блокнотах, как репортер, и никогда их не перечитывал. В жилете у него был кармашек для шариковых ручек. Теперь, когда Рейчел нет – неужели уже десять лет прошло? – он почти не путешествует, потому что катится под уклон. Так он говорит Ниле. Скоро у него дома установят медицинскую кровать и сиделка будет подмывать его губкой. Это – тупик, которого никак не минуешь. Он не умрет в больнице или хосписе. Последняя привилегия богатства. Однако даже богатому старику приходится мочиться сидя. Это Марти тоже говорит Ниле, а она качает головой и вздыхает.

– Вы не против, если мы поедем не в гостиницу, а в Художественную галерею Нового Южного Уэльса? – спрашивает он таксиста. – Это близко?

– Совсем рядом.

– Спасибо.

– Не за что, сэр.

Хорошо бы в Нью-Йорке были такие таксисты, как Махеш. Они останавливаются перед типичным музейным фасадом: колонны и каменная резьба на фронтоне. Марти расплачивается с таксистом и поднимается по ступеням, неся картину и катя чемодан на колесиках. Только пройдя через главный вход и увидев перед собой охранника, Марти осознает всю нелепость своей затеи. Он не понимает, зачем это все делает и почему идея засела, как атеросклеротическая бляшка в артерии. Элли – одна из причин, но есть и другие, не поддающиеся объяснению, какое-то темное мистическое чувство, что он возвращается назад, или заглаживает вину, или просто заново возникает в другом часовом поясе наперекор времени и смерти. Марти пережил многих, но Элли по-прежнему жива и очень многого добилась. Хочет ли он напомнить ей, с чего она начинала? Нет, думает он, его цель – отдать дань старому мучительному сожалению.

Он говорит охраннику, что пришел к директору, Максу Калкинсу. Охранник меряет Марти взглядом – шаркающего психа с куском фанеры в одеяле.

– Он меня ждет. Скажите, это Марти де Гроот из Нью-Йорка.

Охранник снимает трубку. Звонит. Что-то тихо бормочет.

– Сейчас за вами спустятся, – говорит он немного другим тоном.

Через несколько секунд появляется хорошенькая секретарша. Она напоминает Марти о Гретхен – еще одно имя из прошлого (вышла за сенатора штата, кажется?). Секретарша ведет его через музейные залы к служебным помещениям. Они идут по паркетным полам в галереях, где старая европейская живопись и импрессионисты висят по периферии света, бьющего из стеклянных потолков. Стены галерей выкрашены в темно-серый и винно-красный цвета, кабинеты на верхнем этаже – белые и разгорожены на клетушки. Секретарша предлагает ему кофе или стакан воды, и они разговаривают о дальних перелетах, потому что ей не позволено спросить, что у него в перевязанном бечевкой одеяле. В приемной кабинета их встречает щеголеватый мужчина, который представляется Максом Калкинсом. У него бледное, чуть рябое лицо, и он пожимает Марти руку, словно дипломат или политик, приложив левую ладонь к груди. Марти идет за Калкинсом в кабинет, отмечая безупречный покрой пиджака и брюк, из-под которых выглядывают лавандового цвета носки. Удивительно, но на стенах кабинета нет картин. Над узким письменным столом висят фотографии: Калкинсу вручают чеки гипертрофированных размеров, Калкинс выглядывает из-за блестящего ковша бульдозера перед новым крылом музея. Марти отмечает, что Калкинс старательно не смотрит на чемодан и на предмет в одеяле, как будто прохожие с багажом и картинами – частые гости в кабинете. Секретарша приносит поднос с печеньем и кофе во френч-прессе. Марти говорит, что будет черный, и она наливает ему чашку. Максу она делает кофе с двумя кусочками сахара и молоком – и от уважения Марти к директору отваливается слой или два. Затем она выходит, прикрыв за собой стеклянную дверь.

– Должен сказать, вы не такой курьер, каких мы привыкли здесь видеть. Очень любезно с вашей стороны привезти картину лично в такую даль, – говорит Макс.

– В мои годы стараешься размять ноги при всяком удобном случае. Правда, на то, чтобы обуться, уходит час.

Директор смеется. Они отхлебывают кофе.

– Мои коллеги в Метрополитен-музее говорят, вы для них практически член семьи.

– Назовите это долгим ухаживанием. Они положили глаз на мое собрание еще в шестидесятых и выяснили, что я бездетный вдовец. Полагаю, у них большие шансы на успех.

Директор откидывается в кожаном кресле, чтобы впитать едкий юмор Марти. Он как будто оценивает гостя по частям, издали, как сложную картину.

– Не могу передать, как мы рады, что вы согласились дать нам на выставку свою де Вос. Для нас это очень важно. Надеюсь, картина хорошо перенесла дорогу.

Директор впервые позволяет себе покоситься на завернутый в одеяло прямоугольник.

– Я надеялся встретиться с куратором и передать ей картину лично.

– Увы, она у нас временно, как и многие картины. Элинор преподает в Сиднейском университете и в галерею приезжает не каждый день. Последнее время она работала допоздна. Мы спешно ремонтируем помещение к выставке.

– Когда открытие?

– На следующей неделе. Вообще-то, вы прибыли в последнюю минуту. Мы уже почти отчаялись.

– Извините, что заставил вас тревожиться.

– Ничего страшного, – улыбается Макс.

Марти кладет на картину руку. Видит вздувшиеся вены и бурые пигментные пятна, похожие на маленькие планеты. Он понятия не имеет, чья это рука.

– Долго вы пробудете в городе?

– Пока не знаю.

– Мы были бы рады, если бы вы остались до открытия. Будете почетным гостем. А за это время мы показали бы вам здешние достопримечательности. Хотите, кто-нибудь из кураторов проведет вам экскурсию по музею?

– Да, с удовольствием.

По мнению Марти, дурной тон – перепоручать это куратору. От уважения к директору отваливается еще один слой лака. Рука по-прежнему лежит на картине, но Марти интересно, как Макс заведет разговор о передаче. Он ждет, попивая кофе.

– Нам как раз привезли из Нидерландов еще две картины де Вос, и мы бы хотели узнать, не разрешите ли вы провести кое-какие исследования вашей картины. До развески еще несколько дней, и сейчас все доставленные картины находятся в запаснике.

– Исследования?

– Такой редкий случай – сразу несколько картин де Вос в одном месте. У нас есть сотрудница, которая творит магию с инфракрасным светом и рентгеном. Она практически может сказать, что художник ел на завтрак в тот день, когда положил последний мазок. Могу вас заверить, что ни одна ниточка полотна не пострадает. Все включено в страховку.

Макс начинает елозить ботинками под столом. Марти допивает кофе, который чуть обжигает нёбо, зато кофеин распространяется по телу, как тепло от льющегося на голову душа.

– Мне надо посмотреть бумаги. Картина появилась у нас в семье еще до рождения Исаака Ньютона.

Этот исторический факт словно отнимает ветер у парусов Макса Калкинса. Он, тихонько присвистнув, качает головой.

– Чудо, иначе не скажешь. – Затем директор вновь берет себя в руки. – Да, конечно, ознакомьтесь с документами. Посоветуйтесь со своими юристами, если сочтете нужным. Я попрошу главного реставратора зайти и всем этим заняться. – Он складывает ладони островерхим домиком. – А нельзя мне взглянуть одним глазком?

Марти встает, ставит кофейную чашку на край стола, берет картину и вслед за Максом идет в угол кабинета, где на журнальном столике лежат переплетенные в кожу старинные атласы. Марти кладет картину, Макс достает нож для бумаг – крошечный меч с серебряной рукоятью. Марти берет у него нож, разрезает бечевку, разматывает толстое одеяло, под которым оказывается зеленое сукно.

– Бильярдное? – спрашивает Макс.

– У вас наметанный глаз. Я менял сукно на своем бильярдном столе, а старое сохранил как раз для таких случаев.

– Гениально.

Марти откидывает с картины зеленое сукно. Она в великолепном состоянии, думает он. Находилась в узком температурном интервале, исключая время в такси по пути в аэропорт и из аэропорта. Макс придвигается ближе. На нем рубашка с запонками – Марти носил такие, когда был партнером в юридической фирме. Он смотрит на директора – должно как-то отразиться на его лице уважение к истории, к тому, что дряхлый старик вез это сокровище через половину земного шара. «Ты бы нравился мне больше, если бы пил черный кофе и сам поводил меня по галерее в своих пижонских лиловых носках», – думает Марти. Однако на лице директора он видит нечто иное – тихое изумление.

– Вот оно, – говорит Макс. – Вот оно.

Манхэттен

Сентябрь 1958 г.

Ред Хэммонд звонит сообщить, как он выражается, «вести с полей». Он отправил Марти конверт с визитной карточкой и зернистой фотографией девушки, склонившейся над кухонным столом. Марти вертит карточку в пальцах. «Элинор Шипли, реставрация живописи». Бежевый картон, скромные буквы, номер телефона курсивом. Все со вкусом. Это карточка хорошего реставратора.

Ред говорит:

– По всему выходит, что это женщина.

– Вижу. Что вы о ней узнали?

Однако Ред еще не хочет докладывать результаты. Он хочет рассказывать о неделе наблюдений в Бруклине, как будто только что вернулся из джунглей Малайзии.

– Я решительно не понимаю, что тамошние люди едят. Я чуть с голоду не умер. Ни разу не нашел приличного бейгла. А о параллельной парковке там вообще, похоже, не слышали. Мне иногда приходилось часами кружить возле дома, потому что какой-то идиот не хочет ставить машину по-человечески. А может, там такие маленькие квартиры, что люди хранят одежду в автомобилях. Речь о кладовках на колесах, не о средстве передвижения. Но я вам скажу, по сравнению с Бруклином даже Эджуотер, штат Нью-Джерси, кажется цивилизованным местом.

– Что еще?

– Я поручил какому-то бездельнику присматривать за моим автомобилем, а сам следил за ней. Она ездила в Колумбийский университет, в багетную мастерскую и на встречи с клиентами в кафе и этнических ресторанчиках.

– Что за клиенты?

– Судя по тому, что я смог уловить из разговоров, все это легальные заказы на реставрацию. У нее есть красивая папочка – портфолио с фотографиями отреставрированных картин. Знаете такие папочки, с прозрачными кармашками?

– Знаю. Так у вас нет никаких надежных доказательств?

– Пока нет. Но я через телеобъектив моего «Пентакса» наблюдал, как она пишет у себя на кухне. Встает до света, надевает мужскую рубашку и пишет. Я даже с риском угодить под машину или заработать штраф прошел по магистрали Гованус, чтобы заглянуть в окна ее убогой квартирки. Если хотите знать мое мнение, такие квартиры надо называть меблированными кухоньками. Можно готовить, сидя на краю своей кровати Мерфи. Кстати, кто этот Мерфи и почему в его честь назвали кровать?{21}

Марти разглядывает фотографию девушки, очерченной окном. Она худенькая, бледная, нечесаные светлые волосы доходят до плеч. Глаза опущены, в руке кисточка. Голубая рубашка расстегнута на две пуговицы, утреннее солнце освещает шею и ключицы. Из-за наклона головы лица не видно, на снимке только лоб и непослушные пряди. Во всей внешности чувствуется какая-то безалаберность, которая никак не вяжется у Марти с образом успешного фальсификатора. Расчет, точная комбинация красок, дерзость и смелость – всего этого на фотографии нет. Просто девушка лет двадцати пяти, которая часто забывает умыться. Марти говорит Реду, что вышлет последний платеж, и велит тому ждать дальнейших указаний.

– И еще, – добавляет Ред.

– Что?

– Я слышу, что она говорит с каким-то акцентом, хотя не готов определить с каким. Это может быть южноафриканский, британский или австралийский. Бостонский тоже не исключается.

– Вы настоящий полиглот, Ред, – говорит Марти. – Я вам позвоню.

Он вешает трубку и смотрит в окно. Из нового офиса открывается вид на юг, на силуэты Манхэттена. В ясный день можно видеть Эмпайр-стейт-билдинг. Сейчас почти вечер, и Марти различает отблески света на известняке и граните, на вертикальных полосах нержавеющей стали. Он думает об отвесных стенах, об индейцах-могавках, обо всех этих квебекцах, построивших городу его символ{22}. Из раздумий его выводит Гретхен – она напоминает, что сегодня предстоит еще одна деловая встреча.



После работы Марти проходит восемь кварталов до спортивного клуба, где раз в неделю играет в сквош. Поскольку его коллеги предпочитают теннис и смеются над сквошем, партнеров ему приходится искать за пределами фирмы. Марти приохотил к игре дядя – британский экспат, другие игроки унаследовали любовь к сквошу сходным образом – от спортивных европейских отцов и рьяных англофилов с пульсом в состоянии покоя чуть выше пятидесяти. Подобно его друзьям-радиолюбителям, из которых он мало кого знает лично, эти люди до опасного близки к тому, чтобы прослыть чудаками. Они водят импортные машины с тугими коробками передач, курят «Данхилл», который один из них два раза в год привозит из парижского дьюти-фри, придерживаются смелых взглядов. Марти знает, что должен водить «форд» и пить американское пиво, но пьет ирландские стауты и портеры, водит «Ситроен ДС-19», который половину времени проводит в ремонте. Поскольку он не воевал в Корее и во Вторую мировую, эти непатриотические привычки отчасти вредят его репутации.

Ядро его компании состоит из четырех человек, и они еженедельно играют каждый с каждым, чтобы определить чемпиона. Им всякий раз оказывает Фредерик Крил, швейцарско-немецкий аукционист, директор отдела европейского искусства «Сотбис». Он рослый, крепкий, носит рубашки, сшитые по индивидуальному заказу, и в раздевалку приходит в мокасинах мягкой кожи. Марти беззастенчиво копирует его одежду; Фредерик – барометр элегантного мужского стиля. На корте у него бешеная подача, он отбивает в дальние углы, а его легендарный атакующий удар вниз получил у них название «Люфтваффе». Когда Марти проигрывает Крилу пять или шесть очков, он говорит, его «отлюфтваффили» или «отгиммлерили». Крил умеет выигрывать, не задирая нос, и шутки эти принимает добродушно. Марти думает, что в нем очень правильная пропорция швейцарского и немецкого – нет ощущения, что тебя разбил в пух и прах арийский принц Третьего рейха. Глаза Крила – альпийско-голубые с проблеском слюды – напоминают Марти лед в стакане виски.

Два других игрока – Уилл Тернер, хирург, и Бойд Карри, копирайтер из рекламного агентства на Мэдисон-авеню. Много месяцев Марти излагал им перипетии истории с подделкой и получал в ответ внимание и советы. Четверка любит обсуждать сложные задачки, от проблем национальной безопасности и вопроса, надо ли выпускать Эзру Паунда из психушки{23}, до неосторожных поступков, которыми чреваты поездки на загородные конференции. Поскольку все они любят довольно странный спорт, то и решения предпочитают нетрадиционные.

Сегодня, после того как Фредерик деморализовал их всех, они сидят в гостиной клуба, на столе перед ними импортное пиво в зеленых бутылках и мисочка миндаля. Все, кроме Фредерика, люди женатые и должны быть дома к обеду, но сейчас флиртуют с меню и официанткой. «Студентка Брин-Мора с прической „конский хвост“»{24} убеждает их взять полный обед, но они пока держатся. В отличие от подвальных кортов, похожих на бетонные бункеры с облупившейся белой краской, гостиная украшена красным деревом и портретами покойных членов клуба, а кабинки отделаны бархатом и кожей. Президенты обедали здесь, плавали в выложенном мозаичной плиткой бассейне под стеклянным потолком. Марти хочется спросить совета, как ему быть с последней информацией, с Элинор Шипли, но не знает, как вставить это в разговор. После второй бутылки пива Бойд вбросил вопрос о снах, связанных с профессиональными тревогами. Он любит упорядочить разговор, предложить тему или гипотетическую ситуацию: кто выиграл бы президентскую кампанию, будь в ней такие-то кандидаты, или кто, ягуар или пума, победит в схватке и в забеге по пересеченной местности. Сегодня он спрашивает:

– Какой у вас был самый страшный сон про работу?

– Повторяющийся? – уточняет Уилл.

– Возможно, – отвечает Бойд.

Фредерик говорит:

– У меня всегда один и тот же. Я стою за аукционным столом «Сотбис», зал полон. Несколько сотрудников говорят с лондонскими покупателями в телефонных кабинках. Выносят следующую картину, и у меня мутится в глазах. Должно быть полотно семнадцатого века, а я вижу что-то современное и абстрактное. Смотрю в блокнот, где должны быть имена ожидаемых покупателей и где они сидят, но передо мной белые страницы. Я даже не знаю, что это за картина. Как я буду ее продавать? Просто стою, и тут меня зовут к телефону. Все опускают карточки и смотрят, как я иду через зал к телефону.

– Кто звонит? – спрашивает Марти.

– Он только дышит в трубку, но я откуда-то знаю, что это покойный художник. Его бесконечно огорчило то, что он сейчас увидел.

Все некоторое время молчат, сочувственно потягивая пиво.

Уилл изучает свою ракетку, поправляет струны.

– У меня есть свои ритуалы перед важной операцией, – говорит он. – У себя в кабинете я подстригаю ногти и слушаю оперу Верди. Иногда прочитываю несколько страниц «Гека Финна». Потом иду в операционную и здороваюсь с каждым по имени. Если там новая медсестра, я спрашиваю, как ее зовут и где она училась. Во сне рядом со мной стоит Гарри Трумэн в хирургическом костюме и говорит, когда я зашиваю больного, что я забыл в брюшной полости марлю. Мы спорим, и в конце концов я вновь вскрываю пациента и вытаскиваю окровавленный марлевый тампон.

– Ужас, – говорит Марти. – Мои профессиональные кошмары самые заурядные. Патентным поверенным снится, что они неправильно составили документы или пропустили дедлайн. Ничего хуже представить себе нельзя. До того как меня сделали партнером, я часто просыпался в холодном поту. Я видел, как везу по коридору тележку с кофе или разношу почту. Иногда в этом сне мой босс мочился в кофейник.

– Я не фрейдист, господа, но все это весьма красноречиво, – замечает Бойд. – Я во сне смотрю по телевизору свою рекламу, но она на другом языке – то ли суахили, то ли пиджине. Я бью по телевизору, как будто это может исправить язык передачи. Он хрипит, изображение гаснет, потом возникает снова – и это сменяющиеся пейзажи Среднего Запада.

– А что происходит с вашей рекламой? – спрашивает Фредерик.

– Ее засасывает в кинескоп. Всякий раз, как я бью по телевизору, картинка меняется – деревянный сельский домик, красный амбар, кусок земли со стреноженной лошадью. И тут я понимаю, что это мое детство – ферма в Иллинойсе и паршивый городишко, где я рос.

– Не может быть такого в настоящем сне.

– Расскажите это моему супер-эго.

– Думаю, это ваше ид,{25} – преспокойно объявляет Фредерик.

Марти поднимает свою бутылку.

– Предлагаю сменить тему.

– Я согласен обсуждать только одно – бифштекс, поджаренный так, что кровь в нем еще пульсирует, – заявляет Бойд. – Я так голоден, что готов сожрать кожу, которой обита эта кабинка. Как только наша филологиня снова подойдет, я закажу еду. Кстати, сколько, по-вашему, ей лет?

– У нас с женами пакт – только закуски, – говорит Марти.

– Читайте историю. Пакты заключаются для того, чтобы их нарушать, – отвечает Бойд.

– Ладно, пока вы решаете эту моральную дилемму, я расскажу последние новости о моей украденной картине.

– Выкладывайте, – говорит Фредерик.

– Как вы знаете, я нанял частного детектива – разгильдяя, живущего в плавучем доме на джерсийском берегу Гудзона. Месяц он что-то вынюхивал и жрал на улице хот-доги, а теперь наконец прислал мне несколько фотографий и сообщил имя. Имя реставратора, которая, возможно, изготовила фальшивку, стоящую сейчас на полу у меня в кабинете.

Марти достает из кармана визитную карточку.

– Мы ожидали, что за этим стоит женщина-реставратор? – спрашивает Бойд.

– Я не знаю, что мы ожидали, – отвечает Марти.

Уилл берет карточку, изучает ее под стеклянным бра, передает Фредерику. Марти отмечает безупречный маникюр Крила, когда тот вертит карточку в руках.

– Отличная бумага, – произносит Крил. – В ней есть весомость.

– Вот и я об этом подумал, – говорит Марти.

– Хотим ли мы сказать, что качество бумаги предполагает легальный бизнес? – спрашивает Уилл.

– Нет, этого мы пока не говорим, – отвечает Фредерик. – Итак, каковы ваши следующие шаги?

Марти закидывает в рот несколько зернышек миндаля и задумчиво их пережевывает.

– Ну, полагаю, правильно было бы передать эти сведения в полицию или страховую компанию. Однако мне почему-то хочется познакомиться с этой женщиной, прежде чем ее сдать.

– Зачем с ней знакомиться? – спрашивает Уилл. – Если бы к вам в дом забрался воришка и украл все, что увидел, захотели бы вы читать его мемуары?

– Я бы захотел, – вставляет Бойд.

– Еще один момент, – продолжает Марти, – меня не оставляет ощущение, будто с пропажи картины моя жизнь стала много лучше. Я в каком-то смысле чувствую себя сильнее.

– В сквош вы точно лучше играть не стали, – улыбается Бойд. – Меня только что посетило озарение: заказываю стейк. У меня понизился уровень железа в крови, я сделался раздражительным. Заказать стейк – мой священный долг перед окружающими.

Официантка снова смотрит в их сторону, и Бойд подзывает ее взмахом руки. Она с улыбкой направляется в их сторону.

– Вы хотите сказать, что украденная картина проклята? – спрашивает Уилл.

– Звучит мелодраматично, – отвечает Марти, – однако никто из ее прежних владельцев не прожил больше шестидесяти лет.

– Это потому, что они жили в малярийном болоте под названием Нидерланды и у них не было ватерклозетов, – говорит Бойд.

– Я имею в виду – потом, – уточняет Марти.

– Марти, мы все читали «Портрет Дориана Грея», – произносит Фредерик, – так что вы не первый вообразили, будто картина может обладать сверхъестественной силой. Всякий раз, как я продаю предмет искусства эпохи Возрождения, я думаю, что буду гореть в аду или что я получаю зашифрованное послание от Господа Бога. Позвольте кое-что вам сообщить. Это всего лишь масло и пигменты на куске холста или дерева плюс солнечные лучи, проходящие через цветные призмы. Покупая живопись, мы пытаемся купить себя. Так что, если хотите знать мое мнение, вместе с картиной украли часть вас, и вам следует негодовать. Ну и разумеется, если вы, вернув картину, не захотите держать ее дома, «Сотбис» с большой охотой ее для вас продаст.

– Мне бы хотелось прощупать эту девушку, – упорствует Марти. – Позвонить ей и сделать вид, будто я хочу пригласить ее в качестве консультанта или что-нибудь в таком роде.

– По-моему, это глупо и рискованно, – говорит Уилл.

– А по-моему, занятная идея, – возражает Бойд. – Вам, как и этой официанточке, сейчас принадлежит мое полное и безраздельное внимание.

– Возможно, мне надо будет назваться вымышленным именем. Мое она наверняка знает.

– И скорее всего, знает вас в лицо, – добавляет Уилл.

Бойд, не сводя глаз с подходящей официантки, тем не менее замечает:

– Да, но что может произойти в худшем случае?

– Не знаю. Например, она сбежит из страны, прихватив трехсотлетнюю картину, – отвечает Уилл.

Подходит официантка. Бойд заказывает бифштекс с кровью и печеный картофель. Он вчитывается в меню, спрашивает про суп дня и овощные гарниры. Приятели смотрят на него с видом оскорбленной добродетели. На официантке черная жилетка, придающая ее облику властность, несмотря на юный возраст. Она спрашивает, что будут остальные. Один за другим они сдаются. Марти заказывает стейк портерхаус и еще пиво. Это полная и безоговорочная капитуляция.

– Знаете что? – говорит Уилл. – Когда моя жена подаст на развод из-за отказа есть ее сегодняшнюю лазанью, я впишу в постановление суда фамилию Бойда.

Все смеются и прихлебывают пиво.

Фредерик подхватывает утерянную нить разговора:

– Вот что вам нужно. Знаете аукционный дом Торнтона и Моррела на Пятьдесят седьмой?

Марти кивает.

– На следующей неделе у них аукцион старых мастеров, сейчас все уже выставлено. Вы приглашаете вашу якобы реставраторшу туда. Выясняете, что она знает про этот период, задаете вопросы. Решаете, насколько правдоподобна гипотеза.

– Под вымышленным именем?

– Почему бы заодно не повеселиться? – спрашивает Бойд. – Собственное небольшое расследование. Надо придумать по-настоящему хорошее имя. А если при виде вашего лица она насторожится, вы поймете, что она вас знает. В таком случае вы тут же свернете операцию. Очень в духе Хичкока. Мне нравится.

– Вам бы дешевые романчики писать, а не рекламу «Севн-Ап», – говорит Уилл.

– Почему бы мне не пригласить ее на «Сотбис»? – спрашивает Марти.

– Если станет известно, что я впустил в аукционной дом потенциального фальсификатора, меня отправят в подвальный архив и сменят мою фамилию на регистрационный номер. Мы зовем этих подвальных служащих архивными мартышками.

– Но вы со спокойной совестью отправляете меня к конкурентам?

– У Торнтона и Моррела своя ниша на рынке.

– Я придумал вам имя! – восклицает Бойд. – Оливер Китуэлл.

– Похоже на лондонского барристера, – замечает Фредерик.

– Сэм Айрис, – предлагает Бойд.

– Окулист из Коннектикута{26}.

– Мне всегда хотелось, чтобы меня звали Джейк, – говорит Марти. – Моего отца звали Якоб, то есть Джейкоб. Как насчет Джейк Альперт? В фамилии еще слышится голландское происхождение. Я могу сказать, что пополняю фамильную коллекцию.

– Я все равно думаю, что лучше позвонить в полицию или в страховую компанию, – настаивает Уилл. – Если они узнают, что вы утаили от них существенную информацию, вы лишитесь страховки.

– Вот почему, если у меня когда-нибудь будет аневризма, я бы хотел попасть на операционный стол к вам, Уилл, – говорит Бойд. – Вы предусматриваете все возможные осложнения. Я предпочел бы доверить свои капилляры вам. – Он обводит глазами помещение. – Если мой бифштекс не принесут прямо сейчас, у меня случится вышеупомянутая аневризма.

Марти смеется и допивает пиво. Беседа сворачивает в новом направлении, а он тихонько бормочет себе под нос: «Джейк Альперт, Джейк Альперт», пробуя слова на вкус.



Вернувшись домой, Марти видит воплощение своего кошмара – Гестер приготовила полный обед, и Рейчел несет из кухни тарелки. Марти наливает два бокала вина (Керреуэй радостно вьется у его ног), садится за стол и, переигрывая, говорит:

– Я умираю с голоду.

Рейчел улыбается и кладет себе на колени салфетку.

– Гестер приготовила бефстроганов с зеленой фасолью.

Час назад Марти съел стейк размером со своего терьера. Входит Гестер с полными тарелками, и при мысли о новой порции мяса, да еще со сметаной, у Марти сдавливает горло.

Рейчел начинает рассказывать про свой день, как она высматривала птиц в парке. Недавно она вступила в клуб, филиал благотворительного общества. Они встречаются раз в неделю, обсуждают книги, или наблюдают за птицами в Центральном парке, или отправляются в какой-нибудь загородный культпоход. В шляпках от солнца и с биноклями на шее они пытаются разглядеть не то пеночек, не то перелетных гаечек (Марти понятия не имеет, кого именно), а потом сидят у пруда рядом с азалиями и пьют из термосов чай с бергамотом. Насколько Марти понял, клуб состоит из одних женщин, и главная у них – англичанка в вельветовых штанах, жена федерального судьи. Какими бы глупыми ни казались эти мероприятия, Марти рад, что Рейчел вернулась к жизни и нашла себе какие-то занятия.

– Открыли сегодня новый вид? – спрашивает он.

– Не смейся. Через парк проходит важный маршрут миграции. – Она качает головой. – А потом я ходила в бюро путешествий. Помнишь, мы говорили про речной круиз?

– Конечно.

Рядом с Рейчел на столе лежит стопка брошюр. Круиз по Сене с остановками в городах и поселках Нормандии. Марти предпочел бы поехать на поезде, через Альпы или через Испанию, остановиться в Альгамбре, но он не хочет осложнять отношения. Рейчел открывает брошюру и в перерывах между едой зачитывает избранные места.

– На третий день останавливаемся в Верноне и едем в Живерни, где Моне жил с тысяча восемьсот восемьдесят третьего до своей смерти в тысяча девятьсот двадцать шестом. Увлекательно, правда?

В голове у Марти возникает цветная фотография знаменитого пруда с кувшинками и японским мостиком. Он думает, есть куда лучшие способы потратить восемь дней и несколько тысяч долларов, но, давясь бефстрогановом, говорит: «Замечательно». Когда Рейчел углубляется в брошюру, Марти заносить в рот еще кусок мяса, потом, прикрываясь салфеткой, вытаскивает его изо рта, опускает руку под стол и чувствует, как Керреуэй берет мясо с его пальцев.

За то время, что Рейчел обсуждает маршрут, он успевает таким манером очистить треть тарелки. Мысли уплывают, и Марти выпивает глоток холодной воды, чтобы сосредоточиться. Он смотрит на картину у Рейчел над головой – мрачный фламандский портрет мужчины со шляпой в руках. Как почти все отцовские картины, портрет потемнел от времени и отчаянно нуждается в расчистке. Якоб де Гроот считал, что расчистка лишает картины очарования старины и ослабляет их воздействие. Марти отчасти хочется сказать Рейчел, что частный сыщик нашел серьезный след, но куда больше ему хочется сохранить новые сведения при себе. Целый месяц после обнаружения пропажи, когда в доме толклись полицейские и страховые агенты, Рейчел постоянно спрашивала, удалось ли что-нибудь выяснить, но затем утратила интерес. Он расскажет ей, когда появится что-нибудь определенное.

Возвращаясь взглядом к Рейчел, он говорит:

– Импрессионисты и медленная река, что может быть лучше?

– Ты ненавидишь импрессионистов, – отвечает она с легким смешком.

– Не всех.

– Ты когда-то сказал мне, цитирую: «Моне вызывает у меня такое чувство, будто я на улице и мне дурно от жары».

– Я правда это сказал?

– За этим самым столом, дорогой.

– Возможно, я изменю свое отношение. И где это лучше делать, как не в его краях.

– Я очень ценю, что ты согласился на этот круиз. Просто я думаю, надо иногда выбираться из города.

– Ты абсолютно права, – говорит он, кромсая стручок зеленой фасоли на десяток маленьких кусочков.

Рейчел возвращается к брошюрам. Углы у них затрепаны, внутри что-то подчеркнуто. Как же она старается начать жизнь с чистого листа, оставить катастрофу двух выкидышей позади! Теоретически можно было бы попытаться снова, но после второго раза они заключили как бы негласный пакт – не отдаваться больше во власть слепым силам природы. Марти с внезапным приливом нежности смотрит, как она листает страницы Северной Франции, усилием воли вытаскивая себя из пропасти отчаяния. Несколько лет он был близок к тому, чтобы потерять ее совсем; она бродила по коридорам с грустными, выцветшими на солнце книжками в руке. Он говорит, не думая:

– Если хочешь, я могу взять ребенка из приюта. Хоть десять, если ты хочешь.

Рейчел вздрагивает, поднимает взгляд от тарелки, но тут же смягчается. Сжимая в руках брошюру, она со слабой улыбкой произносит:

– Знаю. Просто думаю, это было бы неправильно для нас. Для меня.

Марти кладет руку на ее ладонь:

– Конечно.



После обеда он идет в библиотеку выкурить сигару и выпить виски за старым отцовским столом. Как и картины, как и сама квартира, стол – огромный капитанский, на толстых ножках орехового дерева, с бронзовыми ручками – достался Марти по наследству. Это память о голландских предках, занимавшихся морской торговлей. В столе по-прежнему можно наткнуться на отцовские вещи, как будто Якоб де Гроот уехал в очередную деловую поездку, а не умер несколько десятилетий назад. Старый ежедневник, билеты в оперу, очки, ножницы, коробки с лентой для пишущей машинки, кожаный стаканчик для игральных костей. В столе есть сдвижные панели и потайные отделения, ящик для лоций, где так и лежат нетронутыми страховой полис и пачка купюр. За годы Марти добавил к этому всему немало своего – тисненую почтовую бумагу, сигарные коробки, старый мундштук от трубы, – но по-прежнему чувствует, что владеет столом на пару с отцом.

Разговор о вымышленных именах в клубе напомнил ему кое о чем, лежащем тут еще с медового месяца. В верхнем ящике, среди писем, Марти находит список имен на гостиничной почтовой бумаге. Они были во Франции, ехали по стране, пробуя разную местную еду, потом махнули на поезде в Барселону и застряли там на неделю. Утром валялись на пляже, в сиесту тихо предавались любви в своей комнате с балкончиком – тела были липкими от морской соли, а крики уличных торговцев снизу рождали иллюзию, будто они занимаются чем-то слегка преступным. Как-то вечером Марти долго лежал в ванне под открытым окном и набросал список возможных имен для будущих детей. Девочки: Марта, Сюзанна, Элизабет, Женевьева, Стелла. Мальчики: Гарольд, Клод, Франклин. Сейчас он читает имена под настольной лампой с легкой ностальгией и в то же время с недоумением: как его угораздило вписать сюда имя Клод, которое сейчас кажется книжным и манерным. Много лет Марти носил список в нагрудном кармане, ожидая законного повода вытащить и перечитать, но ни разу не показал его Рейчел, поскольку бумага казалась каталогом, осязаемым свидетельством их утраты. Вот дети, которых у них никогда не будет. Марти убирает список в ящик, откидывается в кресле и выпускает сигарный дым к потолку.

Фальшивая картина прислонена к книжному шкафу справа. В свете лампы и с такого расстояния Марти не видит ни малейших отличий от оригинала, от образа, сохраненного в его памяти. Он делает мысленную отметку не рассматривать ее слишком близко при дневном свете, боясь, что увидит явный признак подделки – невозможный мазок – и тем уличит самого себя. Времени всего девятый час, но Рейчел уже ушла в спальню с собакой и туристическими брошюрами. Марти вынимает из кармана плотную визитную карточку. Пишет на промокашке: «Джейк Альперт», чтобы не забыть, допивает виски, берет телефонную трубку и набирает номер. После девятого звонка раздается женский голос – чуть запыхавшийся и раздраженный.

– Алло?

– Могу я поговорить с Элинор Шипли?

– Я – Элли.

– Извините что беспокою вас так поздно, мне посоветовали к вам обратиться… – Он делает паузу, начинает снова. – Меня зовут Джейк Альперт, я ищу консультанта по живописи и эксперта по реставрации. Вы этим занимаетесь?

Она отвечает не сразу, и в трубке вроде бы слышен звук текущей из крана воды.

– Совсем не поздно, просто я выскочила из-под душа и вся мокрая. Можно я позвоню вам завтра?

– Конечно. Еще раз извините. Мне неудобно говорить с работы.

– Я позвоню в любое время, когда вам удобно.

Марти думает, какую лавину повлекла за собой маленькая ложь про Джейка Альперта. Он никогда сам не берет трубку, а значит, не может дать ей домашний или рабочий номер.

Молчание затягивается.

– Если вы чуть-чуть подождете, я вытрусь и мы поговорим.

– Если это не чрезмерная назойливость с моей стороны.

Слышно, как трубку кладут на стол. Марти пытается прислушаться к звукам из квартиры, но слышит только, как закрывают кран. Есть что-то нескромное в том, что он на проводе, когда она вытирается. Другая настояла бы, чтобы он перезвонил в рабочее время. Потом Марти соображает, что она привыкла к вечерним звонкам, что в ее мире нет ежедневников и секретарей. Когда она снова берет трубку, голос звучит уверенно и спокойно.

– Мистер Альперт, вы еще здесь?

– Да.

Марти уже определил ее акцент как австралийский и гадает, многие ли частные детективы начисто лишены музыкального слуха, или он нанял единственного в своем роде?

– Итак, чем я могу вам быть полезна?

– Ну, я расширяю отцовскую коллекцию, заполняю лакуны и все такое, и мне нужна пара хороших глаз. Кое-что надо промыть и отреставрировать, но мне нужна и помощь с новыми приобретениями. Я подумываю о голландской и фламандской школах, семнадцатый век. Вы знакомы с этими областями? Мой отец был голландец и с детства приобщал меня к искусству Нидерландов.

– Я пишу диссертацию о Золотом веке. В Колумбийском университете. Моя тема – Голландия, но во Фландрии тоже разбираюсь. Приятно познакомиться с коллекционером, который видит потенциал этой живописи.

– Может быть, встретимся и обсудим перспективы?

– Хорошо. Если не секрет, кто меня порекомендовал?

Марти задумывается, удерживая во рту сигарный дым.

– Хороший вопрос. Не ваш ли преподаватель, с которым я разговаривал на банкете? Помню много твида.

– Это не сильно сужает поле для догадок.

Они оба смеются, и Марти записывает себе очко в плюс.

– Вы из Австралии?

– Спасибо, что не сказали «из Бостона».

– Ничуть не похоже. Откуда конкретно?

– Из Сиднея. Но до приезда в Америку я несколько лет жила в Лондоне. Училась реставрации, здесь занялась историей искусств. Вы знаете лондонский Институт Курто?

– Конечно, – отвечает Марти, хотя не уверен, что слышал это название раньше, и, чуть помолчав, продолжает: – В четверг вечером у Торнтона и Моррела будет аукцион по старым мастерам, и я там кое-что себе присмотрел. Может, встретимся перед аукционом, и, если все будет хорошо, вы станете моим доверенным советчиком?

– Замечательно.

– Я пришлю за вами машину ровно в четыре. Какой у вас адрес?

– Не надо. Я доеду на метро или на автобусе.

– Я настаиваю.

В трубке слышен треск – наверное, его собеседница крутит провод.

– Хорошо.

Она диктует адрес, Марти записывает.

– Тогда доброй ночи, мистер Альперт. Спасибо, что позвонили. Жду встречи.

– Пожалуйста, Элли, называйте меня Джейк.

– Хорошо.

Марти кладет трубку и понимает, что все это время не сводил глаз с фальшивки. В слабом свете тени кажутся размытыми очертаниями, едва различимыми на чуть голубоватом льде и снеге. Марти думает, как ей удалось написать нечто настолько прозрачное, почти нездешнее, и на краткий миг чувствует одно лишь восхищение.

Амстердам

Май 1637 г.

Питер де Гроот идет на распродажу имущества, устроенную Гильдией святого Луки. Он в городе по делу, но в порту случилась задержка, и надо было как-то убить три дня. Только-только светает. Он идет по Кальверстраат, ища адрес, указанный в объявлении. Ночной дозор с трещотками и собаками расходится по домам, фонарщики наливают масло в фонари на горбатых мостиках над каналами. Нужный дом, когда Питер де Гроот его находит, оказывается втиснут в тесный проулок между живописными мастерскими, кузницами и двумя сомнительного вида тавернами под названием «Голодная кошка» и «Хвост льва».

В доме множество темных комнатенок, все на разных уровнях. Худощавый человек, который представляется Теофилусом Тромпом, служителем гильдии, ведет Питера по крутой неосвещенной лестнице. Покупатели и любопытствующие уже собрались в мансарде, отведенной под распродажу. Сюда снесли мебель, свадебные подарки, постельное белье, картины без рам. Полотна расставлены по тематике, на мольбертах и вдоль стены – марины слева, пейзажи посередине, натюрморты справа. Покупатели тихонько ходят, рассматривая товар. Некоторые совещаются между собой, и становится понятно, что они давно знакомы и уже не раз заключали соглашения перед аукционами. Питер гадает, будут ли желающие на натюрморты с тюльпанами. После нескольких лет тюльпаномании рынок с грохотом обвалился. Это произошло в феврале. В годы бума, когда каждый портной и стеклодув бросился спекулировать фьючерсами, Питер де Гроот остался в числе немногих голландцев, устоявших перед опасными поветрием. «Вот как корабль устроен, я понимаю», – говорил он знакомым. Он знал логику шпангоутов, носа, парусов и никогда не вкладывал денег в то, чего не мог объяснить жене и детям. Ставить на цветок, который еще не расцвел, было для него все равно что ставить на движения облаков.

Он присмотрел одну конкретную марину – застигнутый шквалом корабль среди пенных волн. На горизонте сквозь облака пробивался свет, и для Питера это было намеком на вечное спасение. Моряки не утонут. Море свинцовое с прозеленью – Питер видел такие грозные воды в Атлантике в бытность корабельным плотником. Наконец появляется аукционист, близорукий, со стопкой бумаг в перепачканных чернилами пальцах. Он желает сперва продать домашний скарб и начинает скучным голосом объявлять лоты. Питер, просто для затравки, покупает стойку с тремя тростями. Его дом под Роттердамом стоит на огромном участке, и гости часто любуются его молуккской тростью. Другой покупатель забирает почти все кастрюли и миски – возможно, в подарок молодой жене, начинающей вести собственное хозяйство. Прежде чем аукционист успевает перейти к живописи, кто-то из покупателей говорит:

– Ни одно полотно не подписано.

Служитель гильдии осторожно кивает и говорит, тщательно выбирая слова:

– Хотя художники получают разрешение подписывать картины и держать мастерские, картины нельзя продавать вне уложений гильдии.

Из дальнего конца комнаты доносится:

– Должны ли мы понимать, что художник оставил долги перед гильдией?

Служитель смотрит перед собой, поджимает губы и бросает взгляд на аукциониста. Тот начинает быстро перебирать бумаги и называет следующий лот. Первыми уходят натюрморты с тюльпанами – их все скупает слуга, представляющий на аукционе своего хозяина. Головки тюльпанов ярко горят на солнце, роскошный букет в великолепной гостиной – на взгляд Питера, они все равно что портреты демонов. Когда дело доходит до марин, Питер быстро поднимает руку. Шаг торгов десять гульденов. Руку поднимает седой старик с трубкой во рту, судя по виду – отставной шкипер, который до сих пор просыпается к первой вахте. Питер перебивает цену и покупает картину дороже, чем она стоит. Отставной шкипер потягивает трубку, стараясь не глядеть Питеру в глаза, и покупает мрачную сцену с выброшенным на берег левиафаном, которого крестьяне рубят топорами, складывая жир в ведра. Аукцион продолжается примерно час. К концу за окнами уже светло. День жаркий, в мансарде душно, пахнет табаком и масляными красками. Аукционист раскладывает вещи на кучки – у каждой лежит листок с именем покупателя, упаковывает картины в материю. Питер выходит поискать, где бы спастись от духоты.

Он попадает в соседнее маленькое помещение, судя по виду – мастерскую художника, и распахивает ставни на большом окне под брусом для поднятия грузов. Вероятно, раньше тут хранили припасы, но сейчас комната выглядит так, будто художник только что вышел по какой-то мелкой надобности. На столе теснятся бутыли и каменные ступки, в глиняном горшке стоят кисти и мастихины. На полке – пигменты, масла, растворители. Под окном Питер замечает накрытую тряпкой картину. Сперва он думает, что служитель гильдии припрятал что-то для себя, некое сокровище, многократно превосходящее все в соседней комнате. Однако, когда он снимает тряпку и оглядывает полотно, его посещает другая мысль: возможно, картину хотят отправить в архив гильдии, дабы избежать скандала.

Питер поворачивает картину, чтобы рассмотреть ее в свете из окна, но так она слишком сильно бликует. Он снова разворачивает ее, прислоняет к стене, несколько долгих мгновений стоит, зачарованный необычностью сцены. Питер никогда особо не задумывался о картинах и том, что они хотят сказать. Он знает о Рембрандте и дельфтских мастерах, слышал россказни о портретистах, которых приглашают во дворцы. Однако до сего дня художники для него были все равно что каменщики и граверы – люди, зарабатывающие на жизнь своим ремеслом. Эта картина совершенно иная, настолько нездешняя, что как будто исчезает при свете дня. Мальчик, за которым бежит собака, машет рукой, его шарф – не больше чем желтая закорючка, обрезок лимонной кожуры. Босоногая девочка, упираясь бледной рукой в березу, чуть наклонилась к конькобежцам. Свет на горизонте кажется одновременно зловещим и умиротворяющим. Глядя на картину, Питер вспоминает зимние вечера, когда мальчишкой он ждал сумерек. Зажигали свечи. Отец становился задумчивым и неторопливо рассказывал о покойных родственниках. Из котла в очаге шел запах ужина. Все это есть в картине. Мгновения перед наступлением ночи, на рубеже миров.

Питер мысленно видит картину в раме, над письменным столом в своем роттердамском доме. Видит, как она висит на стене, когда он ведет деловые переговоры: корабелы и страховщики, глядя на нее, робеют и соглашаются на его условия.

В соседней комнате слышится шум, и Питер понимает, что ушел оттуда уже довольно давно. Он закрывает картину тряпкой, ставит ее на прежнее место и выходит в коридор. Многие покупатели спускаются по лестнице, таща добычу, служители гильдии встречают их внизу. Питер входит в мансарду и встает рядом с аукционистом. Некоторые покупатели еще упаковывают свои приобретения. Питер, дождавшись, когда последний уйдет, начинает упаковывать стойку и картину. Аукционист вписывает мелкие циферки в амбарную книгу и пересчитывает деньги.

– У меня родственник – аукционист, – говорит Питер. – По большей части лошади и дома. Прибыльное дело.

Аукционист поднимает голову, но не отвечает.

– Много сегодня наторговали? – не отстает Питер. – В целом? Это ж проценты от общей суммы, я не ошибаюсь?

– Что?

– Плата аукциониста.

Тот снова утыкается в амбарную книгу. Сразу видно, что это человек практичный. Ему все равно, что продавать: картины, драгоценности, одежду покойника.

Питеру приходит в голову неожиданная мысль:

– Я читаю объявления о похоронах и не помню там фамилии этого художника. Обычно гильдия пышно провожает знаменитого усопшего члена.

Аукционист снова поднимает голову:

– Гильдия не сообщала его имени.

– Однако узнать его можно, просто расспросив соседей.

– Как вам будет угодно, сударь.

Питер некоторое время расхаживает по комнате, затем поворачивается.

– Я могу лишь предположить, что с покойным художником связан какой-то скандал. – Он смотрит в пол. – Может, руки на себя наложил? Для гильдии это дурная слава.

Аукционист начинает складывать монеты в полотняный мешочек.

– Я видел картину в соседней комнате, – говорит Питер.

Аукционист мгновение щурится, глядя в амбарную книгу, потом отвечает:

– Та картина не продается.

По лицу аукциониста Питер видит, что уперся в какую-то преграду. Тот продолжает писать столбцы цифр.

Питер говорит: