Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Саймон Бекетт

Множественные ушибы

Памяти Фредерик Коммерелл


Глава 1

Машина тянула из последних. Вот уже несколько часов на пути не попадалось ни одной бензозаправки, и стрелка указателя уровня топлива скатилась в красную зону. Надо было бы съехать с дороги, но по обеим сторонам тянулись бескрайние поля, упорно принуждая меня двигаться вперед до последнего чиха мотора. Несмотря на раннее утро, было сухо и жарко. Врывающийся в открытые окна ветерок лишь перемешивал, но не охлаждал воздух.

Сгорбившись за рулем, я вел машину, каждую секунду ожидая, что двигатель заглохнет, и вдруг увидел разрыв в зеленом барьере. Слева, насколько хватало глаз, пшеничные поля прорезала колея. Я свернул в ту сторону и затрясся по рытвинам, не думая, куда приведет этот путь, – главное, чтобы не заметили с шоссе. Колея нырнула в густую рощицу. Я направил «Ауди» под деревья и, когда ветви стали скрести по стеклам, заглушил мотор. Шум стих, только пощелкивал остывающий двигатель, и стало слышно, что где-то неподалеку журчит вода. Закрыв глаза, я откинулся на спинку сиденья, но времени отдыхать не было.

Надо было двигаться дальше.

Я проверил «перчаточник». В нем не оказалось ничего, что бы указывало на личность владельца автомобиля – всякое барахло и почти полная пачка сигарет. «Кэмел», мой любимый сорт. Потянувшись за сигаретами через пассажирское сиденье, я ощутил запах – не сильный, но неприятный, словно кто-то оставил на солнце мясо. Роскошная обивка пассажирского сиденья была чем-то испачкана. Как и вытянутый и лежащий на полу ремень безопасности. В одном месте прочная ткань оказалась почти разорванной. Дотронувшись до ремня, я ощутил что-то липкое и увидел, что кончики пальцев потемнели.

От мысли, что я всю дорогу ехал вот с этим, на самом виду, закружилась голова. Сразу захотелось очутиться как можно дальше от этой машины, но я не мог оставить ее просто так. Пока я выбирался наружу, ветки хлестали по дверце. Через рощицу протекал ручей. И когда я мочил в нем найденную в «перчаточнике» тряпку, заметил, что мои руки дрожат. Сиденье оттереть было легко, но в переплетенье нитей ткани ремня кровь впиталась глубоко. Вычистив, как мог, ремень, я прополоскал тряпку в ручье. Поток обхватил мои запястья, словно стеклянные кандалы. Я мыл руки, оттирал их песком со дна, но даже после этого ощущения чистоты не возникло.

Плеснул воду на лицо, поморщился, когда она обожгла ссадины на щеке, и вернулся к машине. «Ауди» была в дорожной пыли, скрывавшей ее черный цвет. Я сбил камнем английские номера, затем достал из багажника свой рюкзак. Когда я его вынимал, он сдвинул в сторону чехол запасного колеса, и там мелькнуло что-то белое. Я отогнул коврик, и при виде закутанного в полиэтилен свертка у меня узлом скрутило желудок.

Пришлось привалиться к автомобилю – ноги внезапно настолько ослабели, что отказывались держать меня.

Сверток был размером с пачку сахарного песка, но находящийся внутри порошок был отнюдь не таким невинным. Я быстро оглянулся, словно в этом месте кто-нибудь мог наблюдать за мной. Но вокруг были только деревья, а из звуков – лишь гул летающих насекомых. Я неотрывно смотрел на пакет и не мог оценить новое осложнение своего положения. Не хотел брать его с собой, но и не мог оставить в роще. Схватил, затолкал поглубже в рюкзак, захлопнул крышку багажника и двинулся прочь.

Когда я выходил из рощи, хлебные поля казались такими же безжизненными. Я забросил номера и ключи от автомобиля в высокие стебли и вынул телефон. Он оказался безнадежно сломанным. Не останавливаясь, я вытащил из него сим-карту, переломил надвое и зашвырнул половинки в одну сторону поля, а телефон в другую.

Все равно звонить некому.

Серый асфальт шоссе, по мере того как солнце все выше забиралось на небо, расплывался и покрывался текучей рябью. Немногочисленные машины, загнанные в ловушку зноя, казалось, почти не двигались, пока не проносились мимо внезапной вспышкой цвета. Рюкзак лежал у меня на спине – мои единственные пожитки. Я шел почти час, а когда решил, что достаточно удалился от автомобиля, вытянул руку с поднятым пальцем и начал голосовать.

Мои рыжие волосы и преимущество, и недостаток: они привлекают к себе внимание, но одним своим видом дают знать, что я – иностранец. Первым остановившимся автомобилем был старенький «Пежо» с молодой парой в салоне.

– Ou allez-vous?[1] – спросил мужчина. Зажатая в его губах сигарета дрогнула.

Я старался раскрутить свой лингвистический механизм – в последнее время я больше слушал французский язык, чем говорил на нем, – но медлил не потому, что не хватало знаний. Куда я еду?

Если бы я знал.

– Куда глаза глядят. Просто путешествую.

Я сел на переднее сиденье, а девушка безропотно переместилась на заднее. Повезло, что водитель был в солнцезащитных очках, потому что мне это служило оправданием не снимать свои. Они хоть как-то маскировали жуткие синяки на моем лице.

– Британец? – Мужчина покосился на мои рыжие волосы.

– Да.

– Вполне прилично говорите по-французски. Давно здесь живете?

Мне казалось, что я во Франции уже целую вечность.

– Нет, недавно.

– Как же вам удалось так выучить язык? – поинтересовалась девушка, перевесившись между сиденьями. Плотная, темноволосая, с открытым, привлекательным лицом.

– Часто приезжал сюда, когда был моложе. И… мне нравятся французские фильмы. – Я осекся, сообразив, что сказал больше, чем намеревался. К счастью, мои слова их не заинтересовали.

– А я предпочитаю американское кино, – пожал плечами водитель. – Надолго к нам?

– Не знаю.

Меня высадили на окраине маленького городка. Я залез в свой скудный запас евро, чтобы купить хлеба, сыра, бутылку воды и одноразовую зажигалку. Затем в открытых торговых рядах на площади приобрел бейсбольную кепку. Дешевую подделку образца фирмы «Найк», но и такая защитит меня от солнца и поможет спрятать синяки. Понимал, что становлюсь параноиком, но ничего не мог с собой поделать. Не хотел привлекать внимания больше, чем нужно.

И с каким облегчением покинул городок и снова оказался в безлюдной местности! Светившее в спину солнце жгло открытую шею. Пройдя с километр, я остановился в тени под шеренгой тополей и попробовал поесть. Но стоило мне несколько раз откусить от багета и прожевать сыр, как меня замутило и выворачивало до тех пор, пока не заболел желудок. Когда спазм прошел, я почувствовал себя настолько изможденным, что захотелось рухнуть возле дерева и лежать, отказавшись от всякой борьбы.

Но я не мог себе этого позволить. Рука тряслась, когда я высекал огонек из зажигалки и закуривал сигарету. Первую за два года, но ощущение было таким, словно я вернулся домой. Несколько блаженных мгновений я ни о чем не думал – лишь выпускал вместе с дымом напряжение из тела.

А когда докурил, поднялся и снова пошел. Я имел лишь смутное представление, где нахожусь, но поскольку не строил никаких планов, это не имело значения. Всякий раз, как мимо проезжала машина, я махал рукой с выставленным вверх пальцем, но это случалось нечасто. Дороги в тамошнем захолустье все второстепенные, и движения на них почти нет. К середине дня мне попались всего два автомобиля – сначала «Ситроен», затем «Рено», но проехать удалось менее двадцати километров. Подсаживали на короткие расстояния – водители направлялись в ближайший городок или деревню. Но теперь движение и вовсе прекратилось. На дороге царила такая тишина, что казалось, будто мир обо мне забыл. Единственными звуками остались шорох моих подошв и несмолкаемое гудение насекомых. Тени не было, оставалось радоваться той защите, какую давала мне бейсболка.

Я шагал уже целую вечность, и вот поля сменились густой каштановой рощей. Ее огораживал ветхий забор из колючей проволоки, но ветви с широкими листьями все же давали немного тени.

Осторожно сняв с натертых плеч рюкзак, я выпил воды. В бутылке оставалось не более двух дюймов жидкости. Я же настолько разгорячился, что этим количеством никак не мог утолить жажды. «Надо было купить две бутылки, – запоздало подумал я. – Но мало ли чего еще мне следовало сделать. Теперь поздно что-либо менять».

Я посмотрел на убегающее вперед шоссе. Прямое, как стрела, оно окуталось от жары маревом и оставалось пустым. Навинчивая крышку на бутылку, я желал одного: хоть бы скорее появилась какая-нибудь машина. Но машин не было. Господи, как же жарко! Снова до невозможности захотелось пить. Я снял бейсболку и запустил пальцы во влажные от пота волосы. И тут вспомнил, что не так давно видел ворота фермы. Поморщился при мысли, что придется возвращаться, но решение приняло за меня мое пересохшее горло. Я понятия не имел, когда доберусь до следующего городка, а продолжать идти по такой жаре без воды…

Закинув за плечи рюкзак, я повернул назад.

Ворота опутывала та же колючая проволока, которая огораживала лес. Колея скрывалась в каштанах. На воротном столбе висел почтовый ящик с выцветшими белыми буквами, они складывались в единственное слово: «Арно». В «ушках» засова болтался старый, но вполне надежный замок, однако он оказался незапертым.

Я снова окинул взглядом дорогу – на ней никого не было. Стараясь не задеть колючую проволоку, я толкнул створку и вошел в ворота. Дорога слегка забирала вверх и делала поворот, за которым сквозь деревья открывался вид на несколько крыш. Колея привела на пыльный двор, где главной постройкой был ветхий фермерский дом, наполовину обнесенный слишком непрочными, как мне показалось, лесами. Напротив обосновался большой амбар, сбоку – конюшня со старинными с одной стрелкой часами. Лошадей я не заметил, зато под открытым навесом стояли покрытые пылью машины.

На территории не было ни единой души. Где-то неподалеку блеяла коза, в земле копались куры. Я остановился на границе двора, не испытывая никакого желания двигаться дальше. Дверь дома оказалась приоткрытой. Я поднялся по некрашеным ступеням и постучал. Сначала все было тихо, но затем женский голос произнес:

– Qui est-ce?[2]

Я толкнул створку. После яркого света на улице внутри показалось темно. Потребовалась секунда-другая, чтобы я рассмотрел сидящую за кухонным столом женщину, которая держала ребенка.

Не слишком уверено облекая просьбу во французские слова, я поднял пустую бутылку.

– Не дадите мне немного воды?

Если ее и привело в замешательство появление незнакомца, виду она не подала.

– Как вы сюда попали? – Тон был спокойным и неторопливым.

– У вас открыты ворота.

Под ее взглядом я ощутил себя незаконно ворвавшимся в дом чужаком. Женщина усадила ребенка на высокий деревянный стул.

– Хотите еще и стакан воды?

– Буду очень признателен.

Она подошла к раковине и наполнила сначала бутылку, а затем большой стакан. Вода оказалась ледяной, с грубоватым привкусом металла.

– Спасибо. – Я вернул ей пустой стакан.

– Будьте добры, когда пойдете обратно, закройте ворота на засов. Их нельзя оставлять открытыми.

– Хорошо. И еще раз спасибо.

Пересекая залитый солнцем двор, я чувствовал на себе ее взгляд. Колея вывела меня через лес на шоссе. Там было так же пусто, как прежде. Задвинув на воротах засов, я продолжал путь, постоянно оборачиваясь и проверяя, не догоняет ли меня машина. Но видел лишь растопленный солнцем асфальт. Чтобы хоть немного разгрузить от тяжести плечи, я подсунул пальцы под лямки рюкзака. Но он показался мне еще тяжелее, когда я вспомнил, что в нем лежит. Пришлось прогнать все мысли и сосредоточиться на том, чтобы переставлять ноги.

Вдруг сквозь прожаренную тишину стал проявляться гул автомобильного мотора. Я обернулся и заметил, что ко мне что-то приближается, какое-то искаженное жарким маревом темное пятно. Сначала казалось, будто оно недвижимо парит над собственным отражением. Но затем колеса вытянулись и коснулись дороги, и пятно превратилось в мчащуюся в мою сторону голубую машину.

Я уже сделал шаг из-под тени деревьев, когда увидел нечто на ее крыше. Прозрение пришло мгновением позже, и я, неуклюже, потому что мешал рюкзак, перескочил через колючую проволоку и, зацепив за нее джинсами, шлепнулся на землю. И, слыша, как становится громче звук мотора, нырнул в лес. Когда, судя по гулу, автомобиль поравнялся со мной, я спрятался за дерево и выглянул на дорогу.

Полицейский автомобиль промелькнул мимо. Я ждал, что он начнет сбавлять скорость, и тогда станет ясно, что ищут меня. Но звук становился тише и наконец вовсе растаял вдали. Я привалился головой к дереву – понимал, что реагировал неоправданно остро. Французской полиции не было до меня никакого дела, но нервы были настолько взвинчены, что я не стал рисковать. Нельзя допустить, чтобы обыскали рюкзак.

Горький вкус во рту. Кровь. Я разбил губу. Сплюнул и полез в рюкзак за бутылкой с водой. Прополоскал рот и, оглядевшись, стал разбираться, где очутился.

Я находился на поросшем лесом пологом склоне холма. Сквозь деревья на некотором расстоянии поблескивало озеро. По одну сторону от него виднелись крыши фермерских построек. Кажущиеся издалека маленькими и убогими, они, видимо, принадлежали тому самому хозяйству, где мне удалось разжиться водой. Вероятно, я все еще находился на их земле.

Поднявшись, я счистил приставшие к джинсам веточки и комья земли. Пропитанная по́том майка прилипла к телу. Было очень жарко, и воздух просто обжигал. Я снова посмотрел на озеро и подумал: вот бы искупаться. Невозможно – надо было двигаться дальше. Сделав глоток воды, я ступил из-под дерева и вскрикнул, почувствовав, как что-то схватило меня за ногу. Рухнул на колени, а боль распространилась по всей ноге. Ступня угодила в черные полукруглые челюсти, и все попытки освободиться только усиливали разливавшуюся вверх боль.

– Господи!

Я застыл на месте, судорожно хватая ртом воздух. Надо же было попасться в спрятанный в переплетении корней охотничий капкан! Он захлопнулся на ступне от середины подъема до лодыжки, и его неровные зубья впились в грубую кожу моего ботинка. Причем вонзились так глубоко, что я чувствовал их холод возле самой кости. Я крепко зажмурился, только чтобы не видеть этой картины.

– Проклятие!

Но, закрыв глаза, себе не поможешь. Я скинул рюкзак и, расположившись поудобнее, взялся за половинки капкана. Они не шелохнулись. Тогда я уперся свободной ногой в корень дерева и предпринял новую попытку. На сей раз я был вознагражден: половинки дрогнули и подались, но недостаточно, чтобы освободить ногу. Руки от напряжения тряслись, я обдирал кожу о кромки металла. Наконец я медленно отпустил половинки и откинулся назад, тяжело дыша. Потирая царапины на руках, стал внимательнее изучать капкан. Сработан топорно, покрыт ржавчиной, но не настолько, чтобы заключить, что он стоит здесь очень давно. Во всяком случае, масло на петлях довольно свежее. Тревожный факт. Стараясь не задумываться, что бы это значило, я перенес внимание на цепь, удерживающую капкан на месте. Она оказалась короткой и была прикреплена к вбитому среди корней деревянному колу. Несколько попыток выдернуть его из земли показали, что я напрасно теряю время.

Я сидел, вытянув вперед попавшую в западню ногу, и, чтобы не опрокинуться, упирался руками в землю, и вдруг почувствовал под ладонью что-то мокрое. Бутылка лежала там, куда я ее уронил, но значительная часть содержимого успела вытечь на сухую почву. Я схватил ее, хотя в ней мало что осталось. Глотнул, завернул крышку и постарался сосредоточиться.

Боль изменилась, она поднялась по голени, и ногу стало дергать, словно зуб. Сквозь кожу ботинка проступила кровь. В испещренном солнечными пятнами лесу царила тишина, только гудели насекомые. Я посмотрел на далекие крыши фермерских построек. На таком расстоянии, сколько ни кричи, не услышат. Но кричать-то я как раз не хотел. Если уж только совсем припрет.

Я стал рыться в рюкзаке – хотел отыскать перочинный нож. Знал, что он где-то внутри. Но пока этим занимался, пальцы наткнулись на кое-что еще.

Я оторопело смотрел на потрепанную, выцветшую фотографию. Понятия не имел, что она находилась в рюкзаке, вообще про нее забыл. Перелом картона, искажая улыбку на девичьем лице, не позволял рассмотреть его. За девушкой – четкая на фоне голубого неба белизна Брайтонского пирса. Волосы светлые, выбеленные солнцем, загорелое, излучающее здоровье лицо. Счастливое.

Замутило. Деревья словно наклонились в мою сторону, когда я отложил снимок. Стараясь побороть тошноту, я сделал несколько глубоких вдохов. Прошлое ушло, его невозможно изменить. Беспокоиться следовало о том, что предлагало настоящее. Я нашел перочинный нож и открыл его. В нем было трехдюймовое лезвие, бутылочная открывалка, штопор, но ничего такого, что позволяло бы освобождаться от железных капканов. Просунув лезвие между железными половинками, я стал действовать им как рычагом. Нож с хрустом сломался. Отбросив его, я принялся искать что-нибудь другое. Неподалеку лежала сухая ветка. Дотянуться до нее я не мог, но сумел пододвинуть к себе, орудуя другой, поменьше. Толстым концом впихнул между зубьев капкана наподобие клина. Железо кромсало деревяшку, однако капкан начал медленно поддаваться. Я надавил сильнее, скрежеща зубами, когда металлические зубья выходили из моей плоти.

– Ну, давай же! Давай!

Ветка хрустнула. Половинки капкана снова сомкнулись. Я закричал. Я долго лежал, распластавшись на спине; боль понемногу стала утихать. Затем с трудом сел и от бессилия ударил веткой по капкану.

– Чтоб тебя!

Ситуация была угрожающая. Если я даже освобожу ногу, это еще не значит, что мне удастся далеко уйти. Хотя я предпочел бы разбираться со второй проблемой. Гораздо больше пугало, что я не сумею открыть капкан.

Ну что, доволен? Ты все сам себе устроил. Я прогнал эти мысли и постарался сосредоточиться на неотложных делах. Действуя штопором перочинного ножа, стал окапывать держащий капкан кол. Напрасное усилие, но, колотя землю и корни деревьев, я хотя бы выпустил пар. Наконец выронил нож из рук и сгорбился у ствола каштана.

Солнце опустилось, и хотя темнота наступит еще не скоро, меня пугала перспектива пролежать здесь всю ночь. Надо было что-то придумать. Но оставалось лишь одно. Я набрал как можно больше воздуха в легкие и закричал. Звук растаял в лесу, не вызвав эха. Я сомневался, что крик услышат на ферме, куда заходил за водой. Попробовал крикнуть громче. Кричал то по-английски, то по-французски, пока не охрип и не заболело горло.

– Эй, кто-нибудь! – почти прорыдал я и тихо добавил: – Пожалуйста. – Слова, казалось, поглощала вечерняя жара, и они терялись среди деревьев. Мой крик замер, и опять наступила тишина.

Я понял, что все старания напрасны.



К утру меня колотил озноб. Вечером я достал из рюкзака спальный мешок и набросил на себя, однако продрожал всю ночь. Ногу дергало, тупая боль нарастала и ослабевала в такт току крови. Голень выше лодыжки распухла. Хотя я, как мог, расшнуровал ботинок, почерневшая и ставшая липкой кожа давила на ступню. Возникало ощущение, словно огромный нарыв готов был вот-вот прорваться.

С первым светом я попытался опять кричать, но из-за сухости в горле получалось лишь хриплое карканье. Вскоре даже такое усилие стало для меня чрезмерным. Я старался изобрести иные способы привлечь к себе внимание и даже прикидывал, не поджечь ли дерево, под которым лежал. Стал шарить по карманам в поисках зажигалки, но вовремя одумался.

Меня напугало, что я мог серьезно планировать подобное.

Но просветление длилось недолго. Солнце, поднимаясь на небе, жарило все сильнее, и я сбросил с себя спальный мешок. Вот оно, типичное проявление лихорадки: обливаешься по́том и не можешь унять дрожь. Я с ненавистью посмотрел на ногу, жалея, что не способен ее отгрызть, как попавший в ловушку зверь. Несколько мгновений размышлял, не впиться ли в нее зубами, не отведать ли собственной крови и не перекусить ли свою же кость. Но тут же сел и привалился спиной к стволу, а в ногу впивались лишь железные половинки капкана.

Я терял сознание и приходил в себя, погружался в путанные, вызываемые жаром видения. Вскоре открыл глаза и увидел перед собой девушку. Красивую, похожую лицом на Мадонну. Ее образ смешивался с той, что была на фотографии, и наполнял меня скорбью и чувством вины.

– Прости, – проговорил я. Или мне только показалось, что проговорил? – Прости.

Я не сводил глаз с лица, надеясь уловить на нем знак того, что прощен. Но вдруг сквозь кожу начал просвечивать череп – красота лупилась, словно кожура, обнажая под собой разложение и тлен.

Во мне, увлекая на вершину страданий, вспыхнула новая боль. Откуда-то издалека донесся чей-то крик. Когда он замер, я различил голоса. Люди говорили на знакомом мне языке, но смысла я понять не мог. Прежде чем все стихло, отчетливо, словно церковный колокол, прозвучали несколько слов.

– Успокойтесь! Тише!

Но почему кому-то надо успокоиться?

Боль опять подхватила меня, и я перестал существовать.



Лондон



Потолочное окно запотело. Дождь барабанной дробью бил по стеклу. Мы лежали на кровати, а над нашими головами висели наши двойники – заключенные в оконную раму, неясные, смазанные отражения.

Хлоя снова отстранилась. Я хорошо знал это ее настроение, чтобы не настаивать, и ждал, когда она вернется ко мне по собственной воле. Хлоя смотрела в окно, и ее белокурые волосы блестели в свете лампы из морских ракушек, которую она притащила с рынка. Голубые глаза не мигали, и мне, как всегда, показалось, будто я могу помахать перед ними рукой и не вызвать в ней никакой реакции. Хотел спросить, о чем она думает, но не стал – боялся, что она ответит.

Влажный, свежий воздух холодил мою обнаженную грудь. В другом конце комнаты на мольберте Хлои стоял чистый холст, к нему она так и не прикоснулась. Он оставался нетронутым уже несколько недель. Запах масла и скипидара, с которым так долго ассоциировалась у меня эта маленькая квартирка, настолько ослабел, что стал почти неразличим.

Я почувствовал, как Хлоя пошевелилась рядом со мной, и услышал ее вопрос:

– Ты когда-нибудь думал о смерти?

Глава 2

На меня уставился глаз – черный, но запорошенный в центре катарактой; серый туман скрывал его темные очертания. Из середины, словно морщинки, разбегались лучики. В какой-то момент они превратились в рисунок на дереве. Глаз стал сучком, туман – окутывающей его, подобно одеялу, паутиной. Она была испещрена высохшими шкурками давно погибших насекомых. Самого паука я не заметил.

Я долго смотрел вверх, пока не сообразил, что находилось надо мной – деревянная балка, грубая и потемневшая от времени. Еще немного, и я осознал, что очнулся. Однако не ощутил ни малейшего желания двигаться. Мне было тепло и уютно, и в этот момент больше ничего не требовалось. Мысли отсутствовали, мозг довольствовался созерцанием паутины над головой. Но как только я подумал об этом, спокойствие исчезло. Сознание принесло с собой вопросы, и от этого вспыхнул страх. Кто, что, где?

Я приподнял голову и огляделся. Кровать стояла в помещении, принадлежность которого мне определить не удалось. Ни больница и ни камера в полицейском участке. Солнечный свет проникал внутрь сквозь единственное маленькое окно. Балка, на которую я смотрел, оказалась стропилом, частью треугольных конструкций, с обеих сторон уходящей с пола вверх. Из-под положенной внахлест кровельной дранки били лучики света. Следовательно, это чердак. По виду нечто вроде амбара. Длинного, с некрашеными половыми досками и фронтонами с двух сторон, к одному из которых была придвинута моя кровать. У неоштукатуренных каменных стен навален всякий хлам и мебель, в основном сломанная. Неприятный запах свидетельствовал о возрасте строения – так пахнут старое дерево и старая кладка. Было жарко, но не настолько, чтобы испытывать неудобство.

Свет, проходивший сквозь грязное стекло, показался мне бодрым, ранним. А часы на моей руке показывали семь. Словно в подтверждение, что было утро, откуда-то снаружи донеслось хриплое, задиристое кукареканье петуха.

Я не представлял, где нахожусь и что здесь делаю. Но как только пошевелился, неожиданная боль в ступне сразу освежила мою короткую память. Откинув покрывавшую меня простыню, я с облегчением убедился, что нога по-прежнему на месте. Перевязана белым бинтом, из-под него высовывались похожие на редиски пальцы. Я попробовал осторожно пошевелить ими. Это вызвало боль, но не такую сильную, как прежде.

Только теперь я осознал, что лежу голый. Джинсы и майка висели на спинке стоящего рядом с кроватью деревянного стула. Одежда была аккуратно сложена и недавно выстирана. На полу стояли ботинки. Тот, что пострадал от капкана, пытались привести в порядок, но на коже так и остались пятна крови, а дырки от зубьев капкана не взялся бы залатать ни один сапожник.

Накрывшись простыней, я попытался разобраться, что произошло между тем, как я попал в капкан, и моим пробуждением на этой кровати. Но память подбросила другие воспоминания – от ловушки в лесу к тому, как я голосовал на шоссе, и брошенной на проселочной колее машине. Я восстановил события, которые и привели меня сюда. А когда все встало на место, закрыл лицо рукой и пробормотал:

– О господи…

Из этого состояния меня вывел вид моего рюкзака, стоявшего у черной лошадки-качалки. Я помнил, что́ лежало внутри, и мысль о спрятанном там свертке заставила меня сесть на кровати. Но я слишком поспешил – помещение завертелось у меня перед глазами, и потребовалось усилие, чтобы побороть тошноту. Едва она стала отступать, как я услышал приближающиеся снизу шаги. Затем в полу, громко скрипнув, открылся люк. Рука откинула крышку, и на чердак поднялась женщина. Я узнал ее: это была та самая женщина, которую я видел на ферме с ребенком. Так был получен ответ на вопрос, где я нахожусь, однако оставалось выяснить, почему. Увидев меня, женщина в нерешительности помедлила.

– Очнулись?

Я не сразу сообразил, что она говорит по-английски. С сильным акцентом, немного запинаясь, но достаточно свободно. Почувствовав за спиной грубый камень, я обнаружил, что привалился к стене. Рука собрала простыню в потный ком.

Я заставил себя разжать пальцы. Женщина остановилась на расстоянии от моей постели, которая, как я теперь понял, была всего лишь положенным на пол матрасом.

– Как вы себя чувствуете? – Голос был низким, негромким.

Женщина была в блузке без рукавов и потертых джинсах. В ней не чувствовалось никакой угрозы, однако медлительный компьютер в моем мозгу словно завис. Я попытался говорить, но горло сдавил спазм. Сглотнул и пробормотал:

– Моя нога…

– Вас сильно поранило, но не беспокойтесь, все в порядке.

Легко ей говорить «Не беспокойтесь». Я окинул взглядом помещение.

– Где я?

Женщина ответила не сразу – то ли ей понадобилось время, чтобы понять вопрос, то ли чтобы сформулировать фразу. Я повторил вопрос по-французски.

– На ферме. Там, куда заходили за водой. – На своем родном языке она говорила живее, но все равно как-то неуверенно, словно перед тем, как что-нибудь сказать, проверяла себя.

– Это… вроде как амбар?

– В доме места не нашлось. Моя сестра обнаружила вас в лесу. Сходила за мной, и мы принесли вас сюда.

В памяти мелькнуло девичье лицо, но я так и не мог взять в толк, что произошло, отказывался что-либо понимать. В голове еще плавал туман, и мне трудно было определить, что было реальностью, а что бредом.

– Сколько времени я здесь?

– Мы нашли вас три дня назад.

– Три дня!

Возникло смутное ощущение пережитого: боль, пот, ободряющие слова и прикосновение прохладных рук. Но все это могло происходить не наяву, а во сне. Я почувствовал, что во мне снова зарождается тревога, и с опаской наблюдал, как женщина достает из кармана и разворачивает завернутую в ткань большую белую таблетку.

– Что это?

– Антибиотик. Мы давали его вам, пока вы были без сознания. Вас лихорадило, и рана нагноилась.

Я взглянул на топорщащуюся над моей ногой простыню, и ко мне вернулись все мои страхи.

– Что с ногой?

Женщина взяла стоявшую рядом с постелью бутылку и налила в стакан воды.

– Заживает. Но некоторое время вы не сможете наступать на нее.

Если она даже говорила неправду, то я никак не мог ее проверить.

– Что произошло? Там был какой-то капкан…

– Позже. Сейчас вам надо отдыхать. Держите.

Она подала мне таблетку и стакан. У меня путалось в голове, и я не мог мыслить ясно. Женщина распространяла вокруг себя атмосферу тихой сдержанности, и это почему-то успокаивало. Ей было лет тридцать, худощавая, но с полной грудью и широкая в бедрах. Темные волосы коротко подстрижены на затылке, и она постоянно заправляла их за уши с одной и с другой стороны жестом, показавшимся мне больше привычным, чем манерным. Но что в ней поражало, так это глаза – дымчатые, темно-серые, сразу заметные на ее усталом лице.

Я запил таблетку одним глотком и, почувствовав, как мучает меня жажда, осушил стакан до дна.

– Еще? – спросила женщина. Я кивнул и протянул ей стакан. – Свежая вода в бутылках рядом с постелью. Старайтесь пить как можно больше. А если боль усилится, примите две вот этих.

Она показала мне пузырек с лекарством. И в тот же миг, словно по команде, ногу стало дергать. Ощущение было лишь слабым отзвуком того, что я испытывал раньше, но все равно – больно. Я не хотел показывать женщине свою слабость, но по взгляду ее спокойных серых глаз понял, что обмануть мне ее не удалось.

– Как вы догадались, что я англичанин?

– Посмотрела ваш паспорт, – без колебания ответила она.

У меня внезапно пересохло во рту.

– Вы лазили в мой рюкзак?

– Только для того, чтобы выяснить, кто вы такой. – В ее решительном тоне не было ни намека на извинение.

Я старался не смотреть в сторону рюкзака, но почувствовал, как часто забилось сердце в груди.

– Мне пора идти, – произнесла женщина. – Постарайтесь отдохнуть. Скоро принесу вам что-нибудь поесть.

Я кивнул. Мне внезапно захотелось, чтобы она поскорее ушла. Дождавшись, когда за ней закроется люк, я потянул к себе рюкзак. Освободившись от его веса, детская лошадка клюнула носом и принялась раскачиваться. Я открыл клапан и, запустив руку в рюкзак, принялся шарить внутри. Но не нашел ничего, кроме одежды. И когда решил, что пакет исчез, пальцы наткнулись на полиэтиленовые складки.

Не знаю, испытал ли я облегчение или огорчился.

Пакет, судя по всему, не трогали. Он увесисто лежал в моей руке и своей тяжестью словно упрекал меня. Следовало избавиться от него, когда была возможность. Теперь поздно. Я завернул его в майку и положил на дно рюкзака, прикрыв остальной одеждой. Проверил паспорт и деньги – все оказалось на месте. Но когда укладывал их обратно, пальцы коснулись глянцевого квадратика карточки.

Не в силах перебороть себя, я опять вынул фотографию. При взгляде на обращенное к солнцу, улыбающееся девичье лицо засосало под ложечкой, и, повинуясь порыву, я схватил снимок за края, намереваясь разорвать надвое. Но не сумел. Вместо этого разгладил и снова положил в кармашек.

Я вдруг почувствовал изнеможение. И был совершенно сбит с толку. Женщина мне вообще ничего не объяснила, и прежде всего: почему я лежу в каком-то амбаре, а не в больнице. С запозданием я сообразил, что, когда она уходила, кроме звука закрывающегося люка, я слышал кое-что еще – громкое бряканье металла о дерево. Звук возвращаемой на место задвижки.

Я повернул ногу на матрасе, и забинтованную ступню прострелило болью. Не обращая на это внимания, встал, чуть не упав. Привалившись к каменной стене, переждал, пока амбар перестанет вращаться вокруг меня, и сделал шаг. Нога подогнулась под моим весом, я качнулся вперед и ухватился за стул, отчего внутри его основания что-то глухо грохнуло. Оказывается, это был не стул, а стульчак для ночного горшка, и тут я впервые осознал, как распирает мой мочевой пузырь.

Но с этим придется подождать. Далеко мне уйти не удастся, но на матрас я не собирался возвращаться, пока не выясню то, что хотел узнать. Опираясь на расставленную у стен мебель, я доплелся до люка. В крышку было вделано кольцо. Держась за старый секретер, я потянул за него. Крышка слегка подалась, но дальше не двинулась.

Люк закрыли на засов.

Пришлось бороться с новым приступом паники. Я не представлял, зачем меня требовалось запирать. Во всяком случае, ничего хорошего в голову не приходило. Не могло быть и речи, чтобы ломать запор. Даже если бы удалось найти нечто такое, чем бы я сумел вывернуть его, сил на это после того, как я сюда добрался, уже не оставалось. Я воспользовался горшком и, радуясь этому малому облегчению, повалился на матрас. Я был весь в липком поту – теперь не только дергало ногу. Разболелась голова.

Я принял две таблетки болеутоляющего и снова лег на постель, но был слишком взбудоражен, чтобы заснуть. Когда боль в ступне стала успокаиваться, со стороны люка послышался негромкий звук. С легким скрежетом отодвинули засов, скрипнули петли, и крышка поднялась.

На сей раз пришел кто-то другой – девушка. Раньше я ее не видел, но когда она опускала крышку люка, игра света на ее лице всколыхнула мою строптивую память. Девушка несла поднос и застенчиво улыбнулась, увидев, что я сижу. В припадке скромности, присущей скорее обнаженному натурщику эпохи Ренессанса, я поспешно натянул на бедра простыню. Девушка потупилась, стараясь не рассмеяться.

– Принесла вам кое-что поесть.

На вид ей было лет двадцать. Очень миловидная даже в поношенных майке и джинсах и красных шлепанцах, которые своей несообразностью меня подбодрили.

– Только хлеб и молоко, – объяснила она, опуская поднос рядом с моей постелью. – Матильда сказала, что вам много нельзя.

– Матильда?

– Моя сестра.

Несомненно, та, другая женщина. Не слишком они похожи. Волосы девушки светлее – ее можно назвать почти блондинкой – и спускаются до плеч. Глаза хотя и серые, но не такие темные, как у сестры. На переносице горбинка, свидетельствующая о том, что нос был когда-то сломан. Небольшой изъян, который вовсе не портил общей картины, а наоборот, добавлял ей очарования.

Девушка бросала на меня быстрые взгляды и не переставала улыбаться. И когда улыбалась, на щеках появлялись ямочки.

– Меня зовут Греттен. – Имя не французское, но как только она его произнесла, я сразу решил, что оно ей очень подходит. – Я рада, что вы очнулись. Столько дней не приходили в себя.

Теперь я сообразил, почему Греттен показалась мне знакомой: значит, похожая лицом на Мадонну девушка была не плодом воображения во время бреда.

– Это вы меня нашли?

– Да. – Она смутилась, но в то же время казалась довольной. – Если честно, не я, а Лулу.

– Лулу?

– Наша собака. Начала лаять. Я подумала, что она увидела кролика. Вы выглядели как мертвый – совсем не шевелились. И вас всего облепили мухи. Но потом вдруг издали какой-то звук, и я поняла, что вы живы. – Греттен быстро покосилась на меня. – Непросто было вытащить вас из капкана. Пришлось разводить половинки ломиком. Вы брыкались и выкрикивали что-то.

Я сделал усилие, чтобы мой голос не дрогнул:

– Например?

– Несли всякую чушь. – Греттен обошла мою постель и оперлась о лошадку-качалку. – Бредили и говорили по-английски, так что я не поняла. Но как только мы освободили вашу ногу, сразу затихли.

Она рассказывала так, словно в том, что произошло со мной, не было ничего необычного.

– Кто «мы»? – поинтересовался я.

– Я и Матильда.

– Вдвоем, без посторонней помощи, втащили меня сюда?

– Конечно. Вы не такой уж тяжелый.

– Но почему… почему я не в больнице? Вы вызывали «скорую помощь»?

– У нас нет телефона. Да и нужды никакой не было. Матильда знает, как лечить раны. Папа уехал с Жоржем, и она не хотела… В общем, справились сами.

Я не представлял, кто такой Жорж, но мне и без того хватало о чем поразмышлять.

– Матильда медсестра?

– Нет, но она ухаживала за матерью, перед тем как та умерла. И привыкла лечить животных, если они случайно поранятся. Подсвинки вечно либо обдираются, либо режутся о колючку.

Я не знал, кто такие подсвинки, но, честно говоря, мне было безразлично.

– Так вы даже врача не вызвали?

– Говорю вам, не было необходимости. – В голосе Греттен прозвучали раздраженные нотки. – Почему вы так расстраиваетесь? Должны быть благодарны, что мы за вами ухаживаем.

Ситуация становилась все более абсурдной, но я находился не в том положении, чтобы с кем-то ругаться.

– Конечно, я благодарен… просто у меня в голове все спуталось.

Греттен смягчилась, уселась на лошадку-качалку и скользнула взглядом по моему лицу.

– Что с вашей щекой? Упали, когда попали в капкан?

– Наверное. – Я совсем забыл про синяк. Потрогал ушиб пальцем, и от боли возникли воспоминания, заставившие гулко забиться сердце. Опустив руку, я постарался сосредоточиться на том, что происходило теперь. – Капкан выглядел не старым. У вас есть соображения, как он там оказался?

Она кивнула.

– Это один из папиных.

Не знаю, что меня больше поразило: небрежность, с какой Греттен признала данный факт, или вытекающий из ее слов вывод, что в лесу стояли и другие ловушки.

– Хотите сказать, что знали об этом капкане?

– Разумеется. Папа их много расставил. Только он один точно знает, где находится каждый, но он нам объяснил, в каких местах надо быть осторожнее.

Греттен произносила «папа», проглатывая звук «а», отчего ее губы выпячивались вперед. Но звучало это скорее уважительно, чем по-детски. Но в тот момент меня интересовало иное.

– Кого вы ловите? Медведей?

Я смутно припоминал, что бурые медведи могут водиться в Пиренеях, но уж никак не здесь. Однако хватался за соломинку – это было единственное невинное объяснение того, что произошло со мной.

Смех Греттен лишил меня последней надежды.

– Нет! Капканы отпугивают двуногих незваных гостей.

Она сказала это так, словно ставить капканы на людей – естественно. Не веря собственным ушам, я посмотрел на ногу.

– Вы серьезно?

– Лес – наша собственность. Если кто-то в него заходит, пусть пеняет на себя. Что вы делали на нашей земле?

Прятался от полицейской машины… Надо было выбирать меньшее из двух зол.

– Забрел по нужде.

Греттен хихикнула и сразу оттаяла.

– Готова спорить: теперь жалеете, что не потерпели.

Я изобразил улыбку. Она, разглядывая меня, перебирала пальцами грубую гриву игрушечной лошадки.

– Матильда утверждает, будто вы дикий турист. У вас отпуск?

– Что-то вроде этого.

– Очень хорошо говорите по-французски. Завели французскую подружку?

Я покачал головой.

– А английская есть?

– Нет. Когда я смогу уйти?

Греттен перестала поглаживать конскую гриву.

– А что? Спешите?

– Меня ждут люди. Будут обо мне беспокоиться.

Ложь прозвучала неубедительно даже для меня. Греттен откинулась назад, опершись сцепленными за спиной руками о качалку. Майка туго обтянула ее груди. Я отвел взгляд.

– Вам пока нельзя уходить. Вы еще не здоровы. Не забывайте, вы чуть не умерли. Должны быть благодарны.

Она сказала это во второй раз, словно угрожала. Крышка люка за ней осталась не запертой, и мгновение я раздумывал, не совершить ли побег. Но вынужден был смириться с реальностью: бегство в тот момент стало бы не самым удачным выбором.

– Мне пора, – заявила Греттен, поднимаясь с лошадки, которая резко качнулась.

Она наклонилась, чтобы открыть тяжелую крышку люка, и джинсы плотно натянулись на ее теле. Шоу получилось более впечатляющим, чем требовалось. И когда Греттен распрямлялась, я перехватил ее взгляд и решил, что сделано это было не случайно.

– Не могли бы вы оставить люк открытым? Мне не хватает воздуха.

Она весело, по-детски рассмеялась:

– А куда же он делся? Если бы не хватало, вы не смогли бы дышать и умерли.

Крышка за ней закрылась. И хотя я ждал этого звука, тем не менее вздрогнул, услышав, как она задвигает засов.



Я не помню, как заснул. А когда проснулся, на чердаке сгустились сумерки и повсюду плавали тени. Повернув часы так, чтобы на них падал свет, я увидел, что уже десятый час. Прислушался к звукам снаружи, но ничего не уловил. Ни шепота, ни птицы, ни насекомых. Возникло ощущение, будто я последний человек на земле. Принесенный Греттен поднос с едой по-прежнему оставался возле постели. На нем стояли наполненная водой бутылка из-под вина, чашка с молоком и два куска домашнего хлеба. Удивительно, но я испытывал голод. Молоко оказалось холодным и жирным, и по привкусу понял, что оно козье. Обмакивая в него хлеб, подумал, что тем, что принесла девушка, мой голод даже не притушить. Но оказалось, что тот, кто готовил еду, знал свое дело. Прожевав раз-другой, я почувствовал, как сначала идет на убыль, а затем и вовсе пропадает аппетит. И, отодвинув остатки трапезы, вновь улегся на кровать.

Вскоре я, сытый, лежал и смотрел на темнеющие балки крыши, прислушиваясь к боли в ступне, которую дергало с ритмичностью метронома. Я никак не мог решить: кто я в этом доме – пленник или пациент? За мной хорошо ухаживали, и, если принадлежавший ферме лес напичкан незаконными ловушками, ясно, почему хозяева не желали рисковать и везти меня в больницу.

Но затем рассуждения поворачивали в неприятную сторону. Я по-прежнему заперт в амбаре, и никому не известно, где я нахожусь. Как повернутся дела, если мне станет хуже? И что произойдет, если я поправлюсь? Выпустят и позволят уйти?

Весь в поту, я ворочался и метался на комковатом матрасе, пытаясь устроиться поудобнее. И в какой-то момент опять задремал и опять оказался в той рощице, где бросил машину, и теперь пытался стереть пятна крови с ремня безопасности. Они не отчищались, и ремень колотил по сиденью – громче, громче, громче… Я проснулся, однако звуки не прекратились, теперь они раздавались из-под пола. Потребовалось несколько мгновений, чтобы до меня дошло: кто-то поднимается по лестнице. Проскрежетала отодвигаемая задвижка, и крышка люка открылась. Падая, она грохнула по полу, и мужчина с лампой и охотничьим ружьем в руках, бухая ногами по ступеням, одолел последний метр на чердак. Лет пятидесяти, крепко сложенный, грудь, как говорится, колесом, волосы серо-стального цвета, высушенное солнцем лицо искажено гневом. Он не наставлял на меня ружье, но нес его так, будто подумывал, что неплохо бы это сделать.

Я вжался спиной в стену и смотрел, как мужчина громко топает ко мне по полу чердака. Следом за ним по лестнице поспешно поднималась Матильда.

– Не надо! Пожалуйста, не надо!

Он не обратил на нее внимания. Остановился около моей постели и уставился на меня сверху вниз. Желтый отсвет от лампы образовал вокруг нас полость света, отчего остальное помещение погрузилось в еще больший сумрак.

– Убирайся! – прорычал он, распространяя вокруг себя ауру едва сдерживаемой злости, – по всему было видно, что он из последних сил боролся с желанием стащить меня с матраса.

Матильда схватила его за руку.

– Позволь ему хотя бы остаться до утра!

Не сводя с меня взгляда, мужчина движением плеча освободился от нее и повторил:

– Убирайся!

Выбора не оставалось, и я, делая вид, будто меня нисколько не смущает моя нагота, откинул простыню. Доковылял до стульчака и сидя одевался, стараясь не морщиться, когда пропихивал в штанину джинсов забинтованную ступню. Обуть больную ногу я все равно бы не смог и положил разорванный ботинок в рюкзак с остальными вещами. Закончив сборы, я, пошатываясь, встал.

Мужчина – как я решил, отец Матильды и Греттен – махнул ружейным прикладом в сторону люка.

– Двигай!

– Хорошо, хорошо, двигаю, – произнес я, стараясь сохранить достоинство.

Но одно дело сказать, другое выполнить – я не был уверен, что сумею пересечь чердак. Немного постоял, собирая силы для долгого пути к люку. Лицо Матильды ничего не выражало, словно она обособилась от всего, что перед ней происходило. Ее отец сделал ко мне шаг.

– Пошел!

Не мне было с ним спорить. Обеими руками я схватился за алюминиевую раму рюкзака и, толкая перед собой, стал опираться, как на ходунок. И таким образом, делая медленные болезненные скачки, одолел дистанцию до отверстия люка. Матильда с отцом шли следом. В свете его лампы я заметил на ступенях лестницы Греттен с ребенком. Поразительно, но малыш спал, безвольно повиснув у нее на плече.

Я поставил рюкзак на самый край люка. До этого места меня довели гнев и унижение, но я понятия не имел, как двигаться дальше. Чистая одежда прилипла к телу, и я ощущал собственный запах – это был запах пота больного. Осторожно опустившись на пол, я сел на край отверстия и пропустил руки в лямки рюкзака. Скользнул вниз, выставив перед собой здоровую ногу, чтобы перенести на нее свой вес. И наполнился ощущением триумфа, когда, держась за кромку люка, перескочил на следующую ступеньку. Но в этот миг меня толкнули в спину, и я, не успев ничего сообразить, полетел в темноту.

Воздух вылетел из груди, когда я шлепнулся у подножия лестницы. Угодил в какие-то бутылки, и они, устроив настоящую какофонию, разлетелись по полу. Оглушенный, не в силах подняться, я ловил ртом воздух, а сверху меня своим весом придавил рюкзак. Я барахтался под ним, пока кто-то не пришел мне на помощь.

– Вы целы?

Это была Матильда. Прежде чем я успел ответить, по лестнице спустился ее отец, и свет лампы заиграл в раскатившихся вокруг бутылках. За ним я заметил в тени Греттен. Ребенок проснулся и заплакал, но это никого не интересовало. Мы оказались на деревянной галерее – платформе между чердаком и тем, что скрывалось во тьме и было, как я догадался, землей. Я стряхнул с себя руку Матильды и, подобрав бутылку и ухватившись за горлышко, с трудом поднялся и приготовился к встрече с ее отцом.

– Не подходи! – Французский меня подвел, и, выкрикнув слова по-английски, я угрожающе поднял бутылку. Раненая ступня протестовала, когда я, стараясь найти устойчивую точку опоры, переминался с ноги на ногу.

Мужчина спустился с лестницы – центр создаваемого лампой желтого светового круга. Презрительно посмотрев на бутылку, он крепче сжал в руках ружье и шагнул ко мне. Между нами встала Матильда.

– Не надо! Пожалуйста!

Не знаю, к кому она обращалась, к отцу или ко мне. Но мужчина замер и смотрел на меня с ненавистью.

– Я пытался уйти! – закричал я.

Голос меня не слушался. От выброса адреналина я сразу ослабел и задрожал. Внезапно ощутил в руке холодную тяжесть бутылки. Почувствовав дурноту, покачнулся и на мгновение снова оказался на темной улице, где передо мной готовилась прокручиваться другая сцена кровавого насилия.

Я выпустил бутылку, она покатилась по пыльному полу и, глухо звякнув, ударилась о другую. Ребенок верещал и бился в руках Греттен. Никто не сказал ни слова, когда я, шатаясь, направился к следующему пролету лестницы. Но ноги подкосились, и я упал на колени. От отчаяния чуть не расплакался, однако подняться не хватило сил.

Матильда опять оказалась рядом и подхватила меня под руку.

– Сам справлюсь, – раздраженно буркнул я, но она не обратила внимания и, привалив меня к деревянному брусу, повернулась к отцу.

– Он не в том состоянии, чтобы куда-то идти.

Лицо мужчины посуровело.

– Это меня не касается. Я не желаю, чтобы он здесь оставался.

«Если бы не твой капкан, меня вообще бы здесь не было», – хотел я сказать, но слова застряли в горле. Кружилась голова. Я уперся затылком в брус и безвольно слушал, что они говорят.

– Он иностранец, откуда он мог знать?

– Мне плевать. Он не останется тут.

– Предпочитаешь, чтобы его забрали в полицию?

При упоминании о полиции я поднял голову, но угроза, судя по всему, не имела ко мне отношения. В моем лихорадочном состоянии мне казалось, будто присутствующие увлечены каким-то им одним интересным спором, подобно взрослым, которые разговаривают над кроваткой малыша, а тот ничего не понимает. «Вероятно, они не хотят, чтобы полиция узнала о капканах», – подумал я.

– Позволь ему остаться еще на несколько дней, – умоляла Матильда. – Чтобы он достаточно окреп.