Кирил Бонфильоли
По-моему, к югу от Темзы существует некий образцовый околоток, но я его никогда не видел, разве что — мысленным взором, перед коим мне и хочется его сохранить. Единственная пивная под названием «Гроздь винограда» существует в бессмертной песне Грэйси Филдз[1] об азиатских ландышах. Также полагаю, что в Ист-Энде некогда имелась лавка под названием «Электрика Мойхера», но свинобойни с таким названием мне не известны.
Трюк с использованием смотрового лючка в уборной для контрабанды героина действительно некогда применялся, но его давно «засекли», иначе я бы вам о нем не рассказывал. Он также старомоден, как автомобильные покрышки, фотоаппараты из Коулуна, выдолбленные бумеранги из Бендиго (Новый Южный Уэльс), «беременные» дамы из Амстердама, долгоиграющие пластинки, отпрессованные из пластилина ганджи, и даже пыльные ковры из Кашмира, перед доставкой грузополучателю требующие чуточку внимания в некой химчистке у Лондонского порта. То же относится и к прочим методам шалостей, тут описанным: умоляю, не дайте им соблазнить вас и не ступайте на преступную дорожку. Вы, может, и заяц, но «Старый Билл»[2] — крайне искусная черепаха.
Приношу извинения компании «Эр Франс»: все ее стюардессы — превосходные лингвисты. Многие даже понимают мой французский.
1
Маккабрей готовится к встрече с Создателем
Приди же к саду, о Мод, Я здесь у ворот один… «Мод»
М-ДА, НУ ЧТО Ж — вот и все. Вот и ага. Жизнь у меня — была.
Итак, я допил виски, окинул еще одним последним любящим взором нагую Герцогиню и пролил, быть может — я уж и не упомню, — слезу жалости к себе, допустил, так сказать, это прощальное роскошество, после чего неловко воздвигся на ноги. Тяжелый и дружелюбный старый-добрый «смит-и-вессон» всеми своими каморами был заряжен смертоносными боеприпасами из мягкого свинца. Я немного отвел курок, отчего барабан проворачивается. Я его и провернул, прислушиваясь к быстрому и густому хмыканью собачки.
И снова сел.
Несколько минут — и уже слишком поздно: на донышке бутылки осталось чересчур мало скотча. Плещись там хотя бы одной жидкой унцией больше, я бы с ревом вырвался из своей вонючей берлоги, аки некий матерый гризли, однако ныне трезвость держала меня за глотку. Ибо я начал, изволите ли видеть, прикидывать, в какие именно части моего упитанного тела вопьются пули; какие кости треснут и какие осколки вышепомянутых костей разлетятся, вонзаясь в какие именно из моих нежнейших внутренних органов; а также сколь долго все это калеченье продлится, пока щедрая Смерть не отведет боль и не обмахнет своею дланью мои вежды, закрыв их навсегда.
Нет, секундочку, извините. Погодите-ка. Мне только что пришло на ум: вас может чуточку удивить, чего это ради Чарли Маккабрей — я — должен готовиться к смерти в какой-то вонючей пещере под призором одной лишь нагой Герцогини, крупного револьвера и пустой бутылки из-под виски. Я отдаю себе отчет, что некоторые сочтут подобные обстоятельства необычными, а то и крайне причудливыми.
Вот, стало быть, что происходило, пока вы не явились. Тут начинают голенькие новорожденные читатели. Вот этот приятель, Я, понимаете ли, — достоп. Чарли Маккабрей (меня действительно окрестили Чарли), — кой есть — или, скорее, есмь — мил, богат, трусоват, любит поразвлечься и торгует искусством; кроме того, он балуется преступностью, чтобы отвлечься от геморроя. А вот эта фантастическая картина Гойи — «Герцогиня Веллингтонская», коя в момент рисования себя по рассеянности забыла снова надеть трусики. Как и вообще-то все остальное свое облачение. Уважая чужую собственность настолько, что иногда я полагаю себя обязанным заботиться о ней собственнолично, я умыкнул сию картину из музея Прадо в Мадриде и лично же экспортировал оную в Нью-Мексико одному любящему искусство миллионеру. По прибытии я обнаружил любителя искусства свежеприконченным, а распутноокая вдовица уже раскидывала сети на его заместителя. Все пошло сикось-накось, как оно обычно и бывает, мои представления о развлечениях несколько поистрепались в манжетах, и потому я укоротил линии связи — как выражались раньше генералы — и направил стопы свои к Англии, дому и красоте[3] — в означенной последовательности.
К тому времени Маккабрея уже тепло невзлюбили разновидные люди, и, спасаясь от жаркой и чуть ли не смертельной погони, я вынужден был пройти по голове своего испытанного головореза Джока, коему суждено было еще более неприятным манером окончить дни свои в зыбучих песках залива Моркам, Ланкашир. Я — Маккабрей то есть — забился в неиспользуемую охряную копь Уортон-Крэга (в том же Ланкашире), осознал, что гонители мои выследили меня и здесь, и пришел к выводу, что жизнь моя кончена. К тому времени я уже пребывал в достаточно расхристанном состоянии умственно и физически, а потому решился как можно крепче надраться, после чего с ревом выскочить из этой вонючей берлоги и прикончить, как минимум, Мартленда, у моих притеснителей главного.
Ага? Вопросы есть? Вот, стало быть, я, готовый явиться на свет божий и встретить неряшливую кончину, коя частенько на моих глазах поджидала других людей. Себя в этой роли я, как ни верти, представить не мог.
Ах да — но. Что еще? Где тут ощутимая альтернатива?
Я перевернул бутылку и сцедил в рот еще три капли — или, быть может, четыре.
— Возьми себя в руки, Маккабрей, — сурово сказал себе я. — Ничто в жизни не подобало тебе так, как расставание с нею. Гораздо, гораздо лучше, что ты это делаешь сейчас. Ты готов, ты созрел для смерти. Тебе понравится там наверху.
«Наверху? — подумал я. — Где — наверху? Неужто обязательны в такое время шуточки?»
После чего я снова оглядел нарисованную Герцогиню: холст был прислонен к стене шурфа, и она улыбалась мне оттуда, точно целый хор Мон Лиз, сладострастно бесполая, эротичная лишь на том уровне, коего мне вовек не достичь. Хотя бог свидетель, я старался.
— О, ну что ж — очень хорошо, — сообщил ей я.
И подполз к устью шурфа. Снаружи не доносилось ни звука, ни движенья, но гонители мои — там, это уж наверняка. Где им еще быть?
Я возник.
Вспыхнул ярчайший свет, однако необъяснимым образом нацелен он был не в меня, а в противоположном направлении. И осветил, соответственно, не меня, а смертельно бледного и насмерть перепуганного Мартленда. Что ж, по крайней мере, эту часть программы выполнить я сумел. Мартленд вперился в меня вдоль светового луча, руками производя настоятельное мельтешенье.
— Мартленд, — произнес я. Раньше за собой такого голоса я не замечал, но осознавал, что более чем в одном слове нужды не возникнет.
Он открыл рот. Похоже, это ему далось не без затруднений. Вероятно, собирался мне напомнить, что мы с ним учились в одной школе. У меня в сердце не отыскалось склонности пристрелить того, кто выглядит настолько жалко, но мой палец на спусковом крючке жил собственной жизнью. Револьвер жестко подскочил в руке, и от Мартлендовых брюк поднялось облачко пыли — под самой ременной пряжкой.
Зачарованный, я не сводил с нее взора. Крови не было — даже входного отверстия не разглядеть. Мартленд озадаченно воззрился на меня — даже, я бы сказал, возмущенно. Шлепнулся на задницу и посмотрел сердито и разочарованно. После чего принялся умирать — это выглядело довольно ужасно, все тянулось и никак не заканчивалось, отчего мне стало хуже, чем было, и я просто не мог этого вынести, а потому выстрелил в него еще раз и еще, но, судя по всему, прекратить его умирания был не в силах.
Тот, кто управлял фонарем, наконец оторвался от сего зрелища и пригвоздил лучом меня. Я щелкнул курком еще раза три-четыре — барабан был так же пуст, как сам Маккабрей, — три или четыре раза прямо в зияющее око света, потом что было мочи швырнул в него оружие; снова промазал.
— Мистер Маккабрей, — произнес вежливый американский голос.
Я резко развернулся — глаза мои раздирали тьму в клочья, а брюхо урчало, алкая прилета пуль.
— Нет, мистер Маккабрей, — продолжал голос. — Прошу вас, успокойтесь. Никто никого здесь сегодня больше не убьет. Все будет хорошо. Я не шучу — все действительно будет хорошо.
Вы даже вообразить себе не можете, какое это разочарование — собраться с духом перед смертью, а потом в самый момент истины обнаружить, что сегодня не жарят. Я как-то вдруг поймал себя на том, что сижу и шумно рыдаю; всхлипы раздирали мне грудь, как пули, которым разодрать ее не довелось.
Мне дали фляжку виски, и меня стошнило — снова и снова, но в конечном счете хоть что-то удержать внутри мне удалось, — а потом со стороны Мартленда донесся тупой чпок глушителя, и звуки его умирания стихли, после чего женщина подняла меня на ноги и помогла спуститься по склону, перевела через дорогу, сквозь рощу Флигарт и к их палатке. Женщина была очень сильна и пахла старыми шубами. Я уснул, едва голова моя коснулась подстилки.
2
Маккабрей обнаруживает, что Создатель не желает встречи с ним
…когда пар Вздымается от тех смутных полей вокруг домов Людей счастливых, что имеют власть скончаться… «Тифон»
ЖЕНЩИНА РАЗБУДИЛА МЕНЯ несколько мгновений спустя. Вообще-то мгновения, должно быть, растянулись в часы, ибо в палатку сочилась промозглая и замурзанная заря. Я рассерженно взвизгнул и снова зарылся в спальный мешок: он смердел гадкими полицайшами, но мне нравилось — в нем, по крайней мере, не было людей. Пробуждение мое женщина побудила, вцепившись мне в мочку двумя ногтями — трюк этот она, видимо, обнаружила в трудах лорда Баден-Пауэлла.[4] (Не задумываетесь ли вы порой, чем бы зарабатывал Б.-П. на хлеб, живи он в наши дни? «Оксфам»? Корпус мира?[5])
Свой скаутский шеврон за Еду на Костре она, без сомнения, заслужила, ибо в тряские мои пальцы была убедительно вдвинута кружка с чаем явно не для «неженок».[6] Лично я не испытываю неприязни к Сгущенному Молоку — оно придает воодушевляющую крепкую густоту дешевому чаю, который время от времени согревает мне сердце.
Затем она заставила меня умыться и побриться (одолжив мне крошечную бритву с розовой пластиковой ручкой; такие называют «мяу» — интересно, почему?), после чего показала мне, где располагается «Элсан»,[7] — и мы отправились — за ручку — через лесок туда, где у дороги был запаркован огромный американский трейлер. Мы взобрались внутрь. Внутри уже расположились двое. Один лежал на носилках, весь укрытый одеялом. Что ж, это, очевидно, Мартленд. К нему я ничего не испытал. Тогда, по крайней мере. Может, позже. Второй был американцем — нес какую-то околесицу в радиопередатчик, а тот что-то крякал ему в ответ. Американец, как неявно мне помстилось, терпеливо кому-то втолковывал, что нужно связаться с кем-то и этот кто-то санкционирует кому-то еще я уж и не знаю что. С крякуном он был очень вежлив. Наконец он исполнил белиберду «вас-понял-прием-конец-связи», выключил все маленькие рукоятки и развернулся ко мне, ощерившись совершенно неспровоцированно, если учитывать, какая у нас рань стояла. Он оказался человеком по имени полковник Блюхер, с которым мы уже встречались. Хотя бить друг друга нам пока не доводилось.
— Доброе утро, мистер Маккабрей, — произнес он, все так же неспровоцированно щерясь.
— Хрю, — ответил я. Со мною по-прежнему заведомо было что-то не так, ибо я намеревался проявить чуть больше вежливости, однако «хрю» — единственное, что у меня получилось.
Он поморгал, но, похоже, не обиделся.
— Мне очень, очень жаль, что пришлось поднимать вас ни свет ни заря, мистер Маккабрей, ибо, насколько я припоминаю, вы отнюдь не ранняя пташка. Должно быть, вы до сих пор утомлены?
На сей раз я был красноречивее.
— Хрюки-хрюк, — галантно произнес я. Ощущение — страннее не придумаешь: слова в голове высвечивались совершенно разборчиво, однако воспроизвести я мог лишь эту пародию на скотный двор. Озаботившись, я тяжело осел и поник главой на длани. Сочный чмок подо мной и некая комковатая мягкость заставили меня осознать, что уселся я на Мартленда. Взвизгнув, я снова подскочил. Блюхер показался мне встревоженным, поэтому я, естественно, попробовал его ударить, так? То есть в тот миг это казалось наиразумнейшим поступком. Однако мой неистовый замах лишь низвел меня физиономией в пол, и я снова расплакался. Нестерпимо хотелось к мамочке, но я знал, что она не придет, — она ни разу ко мне, знаете ли, не приходила, даже когда была жива. Из тех мамаш, кто полагает, будто Кристофер Робин[8] убивает всех известных микробов. Эдакий литературный «Харпик».[9]
Приблизившись, Блюхер обнял меня и помог встать — и тут, полагаю, я несколько возопил: мне примерещилось, что это Джок восстает из своей зыбучей могилы в трясине. Поэтому полковник извлек нечто из заднего кармана брюк и с гримасой бесконечного сострадания аккуратно двинул меня примерно в ухо. Стало гораздо лучше.
«Вас понял, конец связи», — благодарно подумал я, и меня окутала славная тьма.
3
Маккабрей приходит в сознание, если последнее можно так назвать
Мы лишены всего. Нам ничего не надо. Все тонет в сумрачном Былом.
«Вкушающие лотос»[10]
ПО СЕЙ ДЕНЬ МНЕ НЕВЕДОМО ни где я пришел в себя, ни вообще-то сколько времени провел я в разлуке со своими мыслительными способностями, господи их благослови. Но сдается мне, что в какой-то жуткой дыре на северо-западе Англии, вроде Престона, Вигана, а то и Чорли, упаси боже. Провал времени составлял недели три или четыре: мне подсказали ногти на ногах, которые никто и не подумал остричь. Ощущались они ужасно. Я сам ощущался в раздражении.
— У меня был Нервный Срыв, — раздраженно молвил я себе. — То, что бывает у тетушек к Рождеству.
Без движения я пролежал, как мне показалось, долго. Обмануть их, изволите ли видеть, кем бы ни были они, а себе — предоставить время, дабы все обдумать. Вскорости, однако, стало ясно, что никаких их в комнате не наблюдается, а мне для споспешествования мышлению потребна жидкость — побольше и поувесистее. Кроме того, я решил, что, поскольку меня оставили в живых, им, должно быть, от меня что-то нужно, и жидкость отнюдь не станет неразумным «квид про кво»,[11] что бы им там ни было нужно, если вы следите за ходом моей мысли. (Сами убедитесь: даже воспоминания о том времени мутят мою широкоизвестную ясность мыслетока.)
Еще один приступ мышления убедил меня, что раздобыть жидкость можно, лишь призвав ту мелоликую, черноформенную, кафкианскую полицайшу, что стоит на страже меня. Звонка для трезвона я не обнаружил, а потому выбрался из постели и нелепо уселся на пол, всхлипывая от ничтожной в своем бессилье ярости.
Мой маневр, надо полагать, привел в действие некую боевую музыку, ибо вращающиеся двери завращались, иначе отвратились, — и возник призрак. Я пристально его осмотрел. Он, бесспорно, представлял собой фотографический негатив мелоликой и черноформенной полицайши.
— Вы, бесспорно, представляете собой фотографический негатив, — осуждающе вскричал я. — Изыдьте!
Лик ее, изволите ли видеть, был глубочайше черного оттенка, а форма — ослепительно бела: всё не так. Она хихикнула, явив, что парадоксально, около сорока восьми крупных белых зубов.
— Не-а, дядя, — парировало это существо. — Не гативно. Я не недопроявленная, я неимущая.
Я вгляделся — она рекла правду. Сгребя в охапку, она снова уложила меня в постель (стыд-то какой!), и я убедился еще крепче, ибо нос мой оказался расплюснут одним из ее великолепных 100-ваттных лобовых прожекторов. Невзирая на поистраченное состояние (ох, ладно вам, я знаю, что это не то слово, но вы прекрасно меня поняли), я ощутил, как старина Адам беспрепятственно вздымается в моих чреслах — и я не райского садовника имею в виду. Больше всего на свете мне хотелось выйти и убить ей дракона или двух: сама эта мысль была так прекрасна, что я снова заплакал.
Существо принесло мне жидкости — довольно жиденькой, но, бесспорно, алкогольсодержащей. Энох Пауэлл[12] навсегда потерял мой голос. Я еще немного поплакал, довольно-таки наслаждаясь. Слезами, не поймите меня неверно, не жидкостью, которая вкусом своим напоминала молоко дохлой свиноматки. Вероятно, бурбон или что-то из того же разряда.
Гораздо позже, неимовернейше улыбаясь, она вошла снова и встала спиной к открытой двери.
— А вот — к вам доктор Фарбштайн, — смачно хмыкнула она, словно все это — одна большая шутка. Огромный, жизнерадостный и бородатый малый просквозил мимо ее великолепного бюста (клянусь, тот зазвенел натянутой струной) и уселся на мою кровать. Малый искрился весельем.
— Ступайте прочь, — вяло пропищал я. — Я антисемит.
— Об этом надо было думать, пока вас не обрезали, — оживленно проревел он.
Заблудший солнечный лучик (быть может, мы все-таки и не на северо-западе Англии) высекал золотые искры из его бравой ассирийской бородки; Кингсли Эмис[13] немедленно признал бы в них потеки яичного желтка, потребленного на завтрак, но я — романтик, как вы, стоит думать, уже постигли, даже если не читали о моих предыдущих приключениях.
— Вы были изрядно нездоровы, знаете? — сообщил мне малый, стараясь не расплываться в улыбке, а говорить сурово и озабоченно.
— Я до сих пор изрядно нездоров, — отвечал я с достоинством, — а ногти у меня на ногах — позор Национальной службы здравоохранения. Сколько я пробыл в этом не ведающем лизола «гетапа»,[14] в подвалах этой квазимедицинской Лубянки?
— О! Похоже, целую вечность, — бодро сказал он. — Время от времени мне сообщают, что вы шевелитесь, я заглядываю и накачиваю вас паральдегидом,[15] чтобы вы не гонялись за медсестрами, а потом забываю о вас на много дней кряду. Мы это здесь называем «пусть Природа следует своим милостивым путем».
— А чем же я питался, поведайте мне?
— Да, в общем, почти что и ничем, как я понимаю. Сестра Шибкоу мне докладывала, что пыль на вашем подкладном судне лежит толстым слоем.
— Тьфу! — изрек я. Тут я понял, что действительно иду на поправку, ибо лишь крепкому человеку под силу изречь «тьфу!» как полагается и с должным изгибом верхней губы.
Но осознал я и другое: передо мной — ровня мне, если только я не сведу его вскорости до уместного положения. Я призвал на выручку свой самый аристократический взор.
— Ежели вы и впрямь врач, как утверждает ваша, э, загорелая сообщница, — проскрипел я, — то, вероятно, вы будете любезны сообщить мне, кто ваши наниматели.
Он склонился ниже над моим одром и серафически просиял; борода его расступилась, явив ряд зубов, показавшихся мне случайной выборкой прославленного «Леденцового ассорти Бассетта».
— СМЕРШ![16] — прошептал он. Чесночное дыхание обожгло меня, будто из ацетиленовой горелки.
— Где вы обедаете? — хрипло квакнул я.
— В Манчестере, — просияв, шепнул он. — В одном из двух прекрасных армянских ресторанов, наличествующих во всей Западной Европе. Второй, с радостью должен вам сообщить, также находится в Манчестере.
— Мне тоже потребно армянской еды, — сказал я. — И без дальнейших колебаний и проволочек. Удостоверьтесь, что в ней много «хумуса». Так на кого в действительности вы работаете?
— Вас кошмарно стошнит. А я работаю на профессора психиатрии в больнице университета Северо-Восточного Манчестера, если угодно знать.
— Меня не интересует, как меня стошнит, — это предоставит хоть какую-то занятость здешним медсестрам, которые, судя по всему, позорно недорабатывают. И я не верю ни единому слову этой белиберды про Северо-Восточный Манчестер: только Лондону позволено иметь стороны света, это все знают. Вы явно из тех самозванцев, кого давно вычеркнули из регистра за то, что брались за непростерилизованные пимпочки без перчаток.
Он снова склонился ко мне поближе.
— Задницы, — бормотнул он.
— И за них, вероятно, тоже, — подтвердил я.
Тут мы с ним как-то подружились — он бы назвал это «терапией отвращения»? — и он согласился, что, пожалуй, мог бы прислать сколько-то «хумуса» и горячего армянского хлеба, а также, быть может, чуточку славного салата из кислых бобов, в котором перекатывается турецкая горошина-другая. Кроме того, он сообщил, что ко мне, возможно, допустят посетителя.
— Кому это понадобилось меня посещать? — вопросил я, пролив еще одну сподручную слезу.
— Их там целые гурты, — осклабился доктор. — Сочные маленькие шиксы выстраиваются в очереди в вестибюле, ипсируют без роздыху — это уже представляет угрозу для здоровья.
— Ах, ересь, — сказал я.
— Но и на них хер есть, — согласился он. Просто соль земли эти доктора. Некоторые.
Покончив с прелестями, он стал менее гуманен и приступил к делу.
— Я даже не стану утруждать себя изложением того, что с вами случилось, — решительно начал он. — Поскольку вы лишь попросите меня записать это на бумажку, а я не умею. Это можно было бы назвать «обширной травматической неврастенией» — если бы вы были сельским лекарем, отставшим от жизни лет на тридцать. Человек же вашего возраста скорее назвал бы заболевание «нервным срывом» — именно так ментально неадекватные индивиды описывают синдром, проявляющийся довольно скучным набором признаков и симптомов у людей, которые вдруг осознают, что откусили больше, чем способны эмоционально прожевать.
Я немного подумал.
— Ответ на это, — наконец ответил на это я, — снова будет вынужден начинаться на «е» и заканчиваться на «ь».
Он немного подумал.
— Знаете, я тут немного подумал, — рассудительно произнес он, — и вы можете оказаться правы. Тем не менее суть здесь в следующем: я продержал вас довольно долго под успокоительным и теперь считаю, что с вами все в полном порядке — как бы то ни было, стало не хуже, чем было раньше, ха ха. Время от времени вы будете ловить себя на том, что плачете, но это пройдет. Сейчас я начну давать вам стимуляторы — один препарат из группы метедринов,[17] — и они скоро вас очухают. А тем временем держите при себе «клинекс», ха ха, и плачьте сколько влезет.
Моя нижняя губа задрожала.
— Нет, нет! — закричал доктор. — Не сейчас! Потому что, — он распахнул дверь, как эксгибиционист распахивал бы полы своего макинтоша, — вот ваш посетитель!
В дверном проеме стоял Джок.
Я ощутил, как от мозга отхлынула кровь; возможно, я даже взвизгнул. Точно знаю, что лишился чувств. Когда сознание вернулось ко мне, в дверном проеме по-прежнему стоял Джок, хоть я отчетливо — слишком уж отчетливо — помнил, как топтался ему по голове несколькими неделями раньше, пока его стискивали клешни трясины.
Теперь же он неловко улыбался, будто не очень верил, что ему тут рады; голова в бинтах, на одном глазу черная повязка, а в редких, крепких и желтых зубах — новые лакуны.
— Вы нормально, мистер Чарли? — спросил Джок.
— Спасибо, Джок, да. — И я повернулся к доктору Фарбштайну. — Вы отвратительный ублюдок, — прорычал я. — Зовете себя врачом, а сами так ошарашиваете пациентов? Вы что — хотите меня прикончить?
Он с удовольствием хмыкнул — с такими звуками коровы испражняются.
— Психотерапия, — сказал он. — Шок, ужас, ярость. Вероятно, вам от этого масса пользы.
— Стукни его, Джок, — взмолился я. — Посильнее.
Лицо Джока вытянулось.
— Да он нормальный, мистер Чарли. Честно. Мы с ним каждый день в кункен играли. Я фунтами выигрывал.
Фарбштайн выскользнул из палаты — вне всяких сомнений, светить своим солнышком в других местах. Наверное, он очень хороший врач — если вам такие нравятся. Когда мне чуточку получшело, я сказал:
— Послушай, Джок…
— Не стоит об этом, мистер Чарли. Вы так сделали, потому как я вас попросил. Мамаша моя, будь она там, поступила бы точно так же. Хорошо, что на вас не сапоги были.
Я несколько поразился: то есть мамаша у Джока в некий период жизни наверняка имелась, но я не очень ее себе представлял, а в сапогах — и того меньше. Внезапно я отчаянно устал и уснул.
Когда я проснулся, Джок благопристойно возвышался в изножье моего одра, алчно пялясь в окно, за которым хихикали — должно быть, мимо проходила стайка медсестер.
— Джок, — сказал я, — но как, во имя всего на земле, они…
— «Рейндж-ровер». С такой как бы лебедкой на бампере — ею они меня и выудили. Почти не больно. Вывихнуло плечо, треснула пара ребер, да в самом что ни на есть паху двойная грыжа вылезла. Но я уже очухался.
— А глаз твой, э-э… сильно болит?
— А глаза нету, — жизнерадостно сообщил он. — Вы ж ботинком прям по нему заехали, а на мне лимзы были. Сестрицам тут моя повязка нравится, говорят — романтия. Стеклянный я себе не хочу, ну его к бую, у моего дядьки такой был, так он его глотанул и больше уже не достал.
— Батюшки, — немощно вымолвил я. — Как это случилось?
— В рот положил, понимаете, чтоб согрелся и легче в глазницу входил, а тут икнул — по причине запоя днем раньше. Глаз и провалился. Икота пропала, а глаза своего дядька больше и в глаза не видел.
— Понимаю. — Вот как живет другая половина; само собой. Повисло долгое и счастливое молчание. — Так и не достал? — вслух поинтересовался я.
— Не-а. Дядька мой даже лепилу заставил себе в жопу заглядывать, а тот — ничего, дескать, разглядеть не могу. «Вот потеха, — говорит тогда мой дядька. — А я вас, доктор, наоборот вижу очень ясно».
— Джок, ты врешь как сивый мерин, — сказал я.
— Мистер Чарли?
— На проводе.
— Вы мне знайте сколько жалованья задолжали?
— Извини, Джок. Ты его получишь, как только я окрепну достаточно, чтобы поднять чековую книжку. А также, как мне приходит теперь на ум, у меня на тебя есть изрядная страховка Ответственности Работодателя — мне кажется, за свой глаз ты можешь получить две тысячи фунтов. Из своего собственного кармана я оплачу лучший стеклянный глаз, который только можно купить за деньги, — пусть даже мне придется выгребать наличку. И попрошу тебя носить его в доме. Романтическую черную повязку можешь оставить для своих экспедиций по бабам.
Джок погрузился в благоговейное молчание: в его мире люди получают две тысячи фунтов, только совершая нечто крайне противозаконное и способное заработать человеку разве что пять лет за решеткой. Я снова уснул.
— Мистер Чарли?
Я приоткрыл недовольное веко.
— Да, — ответил я. — Это по-прежнему он.
— Помните, как вы ходили к этому чудиле полковнику Блюхеру в Американское посольство?
— Да, и в красках.
— Так он тут. Ну, тойсь, чуть не каждый день ходит. И все от него дергаются, кроме доктора Фарбштайна — этот, я прикидываю, прикидывает, что тот фриц.
— Похоже на то.
— А самый смак, — продолжал Джок, — он никогда ничего у меня не выпытывает — Блюхер, тойсь, — только спрашивает, хорошо ли они тут за мной смотрят и не надо ли мне принести «Монополию», с медсестрами играть.
Я переждал, пока он не утихомирился до беспомощного прысканья.
— Джок, — сказал я мягко, едва он закончил. — Я знаю, что полковник Блюхер здесь. Вообще-то он стоит у тебя за спиной в дверях.
Он и стоял. Вместе с огромным черным автоматическим пистолетом, который непогрешимо смотрел Джоку в тазовую область. (Очень мило, очень профессионально: тазовая область не подвержена таким флуктуациям, как голова или грудная клетка. Пуля, выпущенная в эту область, пробивает мочевой пузырь и причинные органы, а также иную мясницкую требуху, которую мы держим в почечной лоханке, и так же верна, как пуля, выпущенная между глаз. Кроме того, как мне рассказывали, она несравнимо болезненнее.)
Блюхер нарочитым щелчком поставил пистолет на предохранитель и мановением фокусника отправил оружие за пояс брюк. Это очень сподручное место для хранения пистолетов, пока у вас имеется талия; потом выступ становится несколько двусмысленным.
— Прошу прощения за театральность моего выхода, джентльмены, — сказал полковник, — но, как мне показалось, сейчас настал подходящий момент напомнить вам: вы живы лишь благодаря тому, что я замолвил за вас словечко. Однако в любой миг я могу передумать, если меня к этому вынудят.
Ну знаете! Я, разумеется, съежился, но от страха — лишь отчасти: в остальном — от неловкости за его плачевно скверный вкус.
— Вы осознаете, — браво поинтересовался я, — что в сей момент вы занимаете пространство, имеемое мною к иному применению? Или, вернее, коему у меня имеется иное применение?
— Мне тоже нравится П.Г. Вудхаус, сэр, — парировал полковник, — но я бы поостерегся демонстрировать легкомыслие в находимой вами ситуации. Или, вернее, ситуации, в коей вы находитесь.
Я разинул рот. Быть может, в этом человеке все-таки есть что-то человеческое.
— Чего именно вы от меня хотите? — уточнил я.
— Ну, вообще-то скорее — кого. Подумайте о персоне юной, красивой и сказочно богатой.
Я подумал. Недолго, поскольку я все же не вполне туп.
— Миссис Крампф, — сказал я.
— Точно, — ответил он. — Женитесь на ней. Вот и все.
— Все?
— Ну, практически все.
— Мне снова нужно баиньки, — сказал я. Туда я и отправился.
4
Маккабрей применяет к пропозиции свой бритвенно острый ум
О Грусть, ты будешь жить со мной Не как любовница — женой? «In Memoriam»
CКАЗАТЬ ВАМ ПРАВДУ, отнюдь не тот случай, когда я наслаждался долгим и безмятежным отдохновением. Судите сами: вы помните, когда в последний раз вам сообщали, что жить вы будете и дальше, но при одном условии — вы женитесь на безумно красивой, сдвинутой на сексе миллионерше, которая — и в этом вы довольно-таки уверены — прикончила своего предыдущего мужа почти необнаружимым манером? Вам тогда удалось бы выкроить восемь часов здорового сна?
Подлинная же череда событий была такова: я пробудился, сел в постели и принялся грызть ногти, сигареты и шотландский виски — не обязательно в такой именно очередности. Час или два. (Едва ли мне следует останавливаться на том, что Джок контрабандой раздобыл мне бутылку господ «Хейга и Хейга» — наилучшую и наиярчайшую.)
Эти секретные агенты и малые, о которых вы читаете в книжках с картинками, расчислили бы все в момент до последнего пятнышка крови, я в этом не сомневаюсь, однако у меня не было ни их упругости мысли, ни их юности. Вероятно, к тому же в те дни я не был и вполовину так умен, как нынче. Спустя некоторое время я изрек: «вот херь», «ну не знаю» и «дратих» — на сей раз именно в таком порядке, — и в конечном счете вновь отправился на боковую. Даже не знаю, зачем мне вообще потребовалось просыпаться, ибо и самому постороннему глазу было ясно, что старый анти-Маккабреевский заговор по-прежнему держит руку на штурвале, нос по ветру, а палец на пульсе, причем — по самый сустав. «Дратих», вне всякого сомнения, — лучшая фраза, которую я в тот день отчеканил. Я произнес ее снова. Кажется, помогло.
— Мне надо бы градус повысить, — пробормотал Джок на следующий день, сидя у меня на кровати и наблюдая, как сестра Шибкоу расправляется с моими запущенными ногтями на ногах.
— О, я бы на твоем месте об этом не беспокоился, Джок. Завтра нас отправляют в оздоровительный отпуск в Озерный край. Пара глотков горного воздуха — и ты станешь как лев. Это здешние медсестры из тебя крепость сосут.
Он неловко поерзал:
— Я так прикидываю, вы не совсем поняли насчет «градуса», мистер Чарли. Дело-то не в крепости, а как бы в удовольствии от этой крепости. Знаете, вроде как не просто даешь кому-нибудь по рогам, а еще и посмеиваешься при том.
— Мне кажется, понимаю. — Я глубокомысленно содрогнулся и свежеотделанным большим пальцем тренькнул в роскошную молочную железу медсестры Шибкоу. Не моргнув ни единым глазом, сестра вогнала полдюйма маникюрных ножниц мне в другую ногу. Я не завопил: во мне, знаете ли, тоже градус крепок.
Мгновение спустя, когда она закончила мой педикюр, Джок нежно изъял у нее ножницы и одной рукой смял их в комок. После чего подставил ладонь — собранную чашей. Сестра Шибкоу склонялась, пока вышеотмеченная молочная железа не упокоилась в этом сосуде. Джок тихонько зарычал; сестра ахнула горлом, когда Джокова ладонь начала сжиматься. В отвращении я с некоторым трудом выпростал ногу из этой парочки и, надувшись, обратил к ним спину.
Палату они покинули вместе и без единого слова — курсом на ближайший бельевой чулан, если я что-нибудь понимаю в устройстве больниц.
«Юность, пылкая юность», — горько подумал я.
5
Маккабрей решает, что есть множество судеб приятнее смерти
Храбрейший рыцарь на земле, Он песню распевал в седле…
«Волшебница Шелот»[18]
ВОТ, СТАЛО БЫТЬ, МЫ КАКИЕ — Блюхер, Джок и я, сидим за столом на террасе отеля под сенью одной из тех гор Озерного края, открытки с видами коей вы обычно получаете сами, попиваем чай (!) и наблюдаем, как компания идиотов готовится выступить в пеший поход вверх по склону. День стоит прекрасный для начала ноября в Поозерье — вообще-то прекрасный день для чего угодно в Англии в любое время года, только до сумерек остается часов пять, а восхождение, которое они себе запланировали, занимает три часа быстрым шагом в любую сторону. Горный спасатель умоляет их едва ли не со слезами на глазах, но они лишь с веселым презрением оглядывают его с ног до головы — так начинающая водительница автотранспорта смотрит на своего инструктора. (Она-то знает, что ручные сигналы — белиберда, которую мужчины придумали лишь для того, чтобы сбивать с толку женщин; да что вы, ее мамочка ездит уже много лет и ни разу не пользовалась ручными сигналами. И никаких травм. У кого-то другого — да, может быть, но не у нее.)
Горный малый в конце концов воздел руки и уронил их с видом крайней предельности. Отвернулся от компании и двинулся к нам, слышимо скрежеща зубами. Затем остановился, развернулся и нарочито их сосчитал. Меня бы такое перепугало до смерти. Они же просто захихикали. Пока спасатель к нам приближался, я скроил сочувственную гримасу, и он помедлил у нашего столика.
— Посмотрите на этих засранцев, — проскрежетал он. — В сандалиях! Мерзкие несчастные случаи так и ждут своего часа. А девять пробьет, мы с корешками по темени пойдем всю гору прочесывать да шеи себе ломать. И «Кино в полночь» я точно пропущу.
— Очень жаль, — сказал я, стараясь не меняться в лице.
— Зачем вы этим вообще занимаетесь? — спросил Блюхер.
— Оттяг такой, — буркнул спасатель, шествуя себе дальше.
— Пошел проверять оборудование, — со знанием дела заметил Блюхер.
— Или же лупцевать жену, — сказал я.
Мы продолжали попивать чай; то есть, вернее, попивали его мы с Блюхером, а Джок его скорее всасывал крайне изящным движением верхней губы, изгибавшейся наподобие шланга от «гувера». Меня чаепития средь бела дня не особо прельщают; по утрам вещество, приносимое Джоком мне в постель, подобно непенту, что супруга Тона дала рожденной Зевесом Елене,[19] но после полудня мне от помянутого вещества на ум всегда приходит жижа Ганга, в которой совокуплялись крокодилы.
— Ну что ж, — произнес Блюхер.
Я натянул свое самое интеллигентное и восприимчивое лицо — такое я всегда приберегаю для тех случаев, когда клиент особой весовой категории, зависнув пером над чековой книжкой, принимается излагать мне свою философию коллекционирования шедевров искусства.
— Мистер Маккабрей, как вы считаете, зачем мне и моему начальству понадобилось э-э… предохранять вас от э-э… кончины, причем с немалыми трудностями и входя в немалые траты?
— Вы же мне сами сказали: вы хотите, чтобы я женился на Иоанне Крампф. Я не могу себе даже отдаленно представить зачем. Кстати, что вы сделали с Мартлендовым э… трупом, он же — бренные останки?
— Насколько я понимаю, их выудили из Темзы на Старых Шлюзах Уоппинга. Э-э… морские организмы постарались на славу, и причина смерти зафиксирована как «неизвестная». Полиция подозревает смертоубийство из мести.
— Батюшки, — сказал я. — Ну и мозги у этих людей.
Полковник нетерпеливо заерзал. Я задавал неправильные вопросы. Таким малым, как он, не нравится выдавать информацию за здорово живешь, они любят, чтобы информацию вытягивали. Я вздохнул.
— Ладно, — сказал я. — Почему я обязан жениться на миссис Крампф? Она планирует свергнуть Конституцию Соединенных Штатов?
— Чарли, — веско сказал Блюхер.
— Без формальностей, пожалуйста, — прервал его я. — Знакомые зовут меня просто мистером Маккабреем.
— Маккабрей, — пошел он на компромисс. — Если в вас и есть какой-то недостаток, то он — прискорбная склонность к пустозвонству. Я — человек без чувства юмора и признаю это, а так поступают очень немногие люди без чувства юмора. Поэтому прошу учесть и это, и то, что нити вашей судьбы — у меня в руках.
— Слепая Фурья с Отвратительными Ножницами,[20] — чирикнул я. Настал его черед вздыхать.
— Ах ты ж черт, — вот что вздохнул он. — Послушайте, я вполне отдаю себе отчет, что смерти вы не боитесь; на свой свихнутый манер, я убежден, вы — довольно храбрый человек. Однако смерть как неизбежность-концепция-ситуация очень, очень далека от медленного причинения смерти посредством БОЛИ. — Последнее слово он как бы даже гавкнул. После чего взял себя в руки, подался над столом ко мне и продолжал мягко, здраво: — Маккабрей, мое Агентство заинтересовано только в выигрыше. Мы не нормальные парни ни в каком значении этого слова: у нас нет кодекса поведения, который выдержал бы свет дня и меньше того — тщательное расследование «Вашингтон Пост». А есть у нас определенное количество специализированных оперативников, натренированных в причинении БОЛИ. Многие занимаются этим долгие годы, они думают об этом постоянно. И я боюсь, что некоторым из них причинять боль даже нравится. Мне продолжать?
Я выпрямился на стуле, смотрясь обнадеживающе, полезно, полнозвонно.
— Я весь пристальное внимание, — заверил его я. Полковник со значением посмотрел на Джока. Я перехватил намек и предположил, что Джоку с нами, должно быть, скучно, а отель просто кишит горничными, чьи попки нуждаются в щипках. Джок зарысил прочь.
— Хорошо, — сказал Блюхер. — Итак. Миссис Крампф, судя по всему, с ума по вам сходит. Не скажу, что мне легко это понять, — видимо, тот случай, когда что бы человека ни возбуждало — хорошо. У меня в данный момент нет ясного представления, зачем вы нам нужны рядом с нею, если не считать того, что в этом должно что-то крыться. Что-то крупное. За несколько месяцев до того, как ее супруг э-э… скончался, наше э-э… бухгалтерское подразделение, как мы его называем, засекло тайное перемещение весьма значительных сумм в империю Крампфа и из нее. После его кончины мы рассчитывали, что эти движения прекратятся. Они не прекратились. Более того — возросли в объеме. Надо понимать, что мы говорим не о низкопробной халтурной растасовке денег — этим пускай занимаются парни из Налогового управления или Службы контроля за денежным оборотом. Мы говорим о суммах, на которые в одночасье можно купить центральноамериканскую республику — или две африканских, — и еще останется на карман, чтобы по ним погулять. У нас нет никаких зацепок, мы не понимаем, что происходит. Поэтому ступайте женитесь на миссис Крампф и разузнайте все.
— Лады, — деловито и нелитературно произнес я. — Первым делом с утра отправлю ей каблограмму и намекну на хорошие новости.
— Необязательно, Маккабрей. Она уже здесь.
— Здесь? — взвизгнул я, дико озираясь, как на моем месте поступила бы любая беременная монахиня. — Где это — «здесь»?
— Я имею в виду — здесь, в отеле. Полагаю, у вас в номере. Поищите у себя в постели.
Я исторг нечто вроде мольбы. Он похлопал меня по плечу, будто скаутский вожатый:
— За вторым завтраком вы съели полторы дюжины устриц, Маккабрей. Я верю в вас. Ступайте туда и возвращайтесь с победой, мой мальчик.
Я одарил его взором, исполненным чистой ненависти, и, хныча, пополз в отель и в свой номер.
Там она и оказалась, как обещано, — только не в постели, хвала всевышнему, и даже не обнаженная: на ней была штуковина, больше всего напоминавшая наволочку из кремового шелка с тремя прорезанными дырками, стоимостью, вероятно, несколько сот фунтов; миссис Спон повесила бы на нее ценник с лету. В таком облачении Иоанна выглядела еще обнаженнее. Подозреваю, что я залился румянцем. Секунду-другую она мешкала в этом мешке, начеку, упиваясь мною, как Вордсворт пожирал бы взором поле желтых — да-да, желтых — нарциссов.[21] После чего рванула вперед, в мои объятия — с такой ударной силой, что человека помельче свалила бы с ног.
— О ЧарлиЧарлиЧарли, — вскричала она. — ЧарлиЧарлиЧарли!
— Да да да, — парировал я, — ну ну ну, — неловко похлопывая ее по чарующей левой ягодице. (То есть я вовсе не хочу сказать, что другая, она же правая, ягодица была прелестна в неравной степени — левую я вычленил в целях воспевания лишь из-за того, что подробному рассмотрению в тот миг подверглась именно она, вы же понимаете.)
Иоанна экстатически заизвивалась в моих руках, и я, к своему глубочайшему облегчению, ощутил, как полторы дюжины устриц приступили к работе в допрежь дремавших железах Маккабрея. (Изумительно самоотверженные они ребята, эти устрицы, как я неизменно считаю: позволяют проглатывать себя живьем, даже не пикнув в знак протеста, а затем отнюдь не мстят, подобно угрюмой редиске, а выплачивают превосходный стимулирующий дивиденд. Какая у них, должно быть, чудесная жизнь, а?)
«Что ж, — подумал я, — поехали», — и совершил недвусмысленное движение к тому, что Дж. Донн (1573–1631) называет «верным истинным концом любви». Однако Иоанна, к моему изумлению, твердо оттолкнула меня и как бы навинтила платьице на подобающее место.
— Нет, Чарли, до свадьбы — ни-ни. Иначе что ты обо мне подумаешь?
Я разочарованным манером разинул рот, но, должен признать, ощутил некую отсрочку, если вы уловили намек. Это, изволите ли видеть, давало мне время предать себя рукам способного тренера: легкий галоп по выгулу каждое утро, а также диета из бифштексов, устриц и «Гиннесса» скоро выведут меня из той категории, где победители заезда сразу продаются с аукциона, и введут в хорошую среднеспелую форму.
— Чарли, дорогуша, ты ведь женишься на мне, правда, милый, хм? Твой прелестный доктор сказал, что женитьба окажется для тебя крайне терапевтичной.
— Это Фарбштайн сказал? Вот как? — противно уточнил я.
— Нет, дорогуша, кто такой Фарбштайн? Я имею в виду того миленького американского доктора, который здесь за тобой присматривает, — доктор Блёхэр? — Фамилию она произнесла очень красиво, с прононсом старой Вены.
— Ах да, Блёхэр. Доктор Блёхэр, да-да, конечно. «Миленький» — определение как раз для него. Только мне кажется, ему бы не очень понравилось, если бы ты его так называла, — он бы решил, что звучит слишком нацистски. Ему больше по душе именоваться «Блукером». Чтобы рифмовалось с «нукер», — глубокомысленно прибавил я.
— Спасибо, дорогуша. Но ты не ответил на мой вопрос. — Она очаровательно напучила губки. (Напучивать губки — вымирающее искусство; им владеет миссис Спон, а еще это умеет делать тот мальчик, что создает мне сорочки, но в наши дни оно так же редко, как подхихикиванье и прысканье. Однако сохранились, я полагаю, дородные пожилые джентльмены, еще способные хмыкать.)
— Дражайшая моя Иоанна, разумеется, я намерен жениться на тебе как можно скорее. Скажем, в следующем месяце. Пойдут, само собой, пересуды…
— Чарли, дорогуша, я вообще-то скорее думала про завтра. У меня для этого уже есть ваше безумное Британское Особое Разрешение.[22] Нет, это было просто — я лишь попросила посольского казначея отвезти меня к одному из ваших архиепископов, к такому славному глупенькому старичку. Я сказала ему, что вероисповедание у тебя, должно быть, называется «атеист», а он ответил, что таково же оно и у большинства его епископов, поэтому на бланке написал «англиканская церковь». Я правильно сделала, Чарли?
— Отлично. — Лицом мне удалось не дрогнуть.
— И еще, Чарли, у меня для тебя сюрприз. Надеюсь, тебе понравится. Я позвонила викарию твоей родной деревни — отсюда до нее, может, миль сорок, — и он сначала как бы сомневался насчет твоей церковной посещаемости: сказал, что не помнит тебя на службе с самой конфирмации тридцать лет назад, но я сказала ему, что архиепископ официально записал тебя «англиканцем», да и в конце он сам пришел в себя и сказал: ладно, суну голову в петлю.
— Так и сказал?
— Ну… нет, он сказал что-то грустное и безропотное на латыни, а может, и по-гречески, но сразу было ясно — это он и имеет в виду.
— Ну да, ну да, — пробормотал я. Много бы я дал, чтобы услышать эту латынь или этот греческий, ибо викарий наш — записной острословец.
— Ой, и еще он спросил, как насчет шафера, и я сказала, ох ёлки, а он сказал, что уговорит твоего брата лорда Маккабрея. Как это мило, правда?
— Довольно-таки, — тяжко выдохнул я.
— Ты же не сердишься, правда, Чарли? Правда? Ой, и еще он не сможет собрать хор утром среди недели и очень по этому поводу извиняется. Ты же не будешь сильно возражать?
— Я снесу это мужественно.
— Ах, но у его жены есть целая артель подруг, которые поют Баха, и я ему сказала, что здорово.
— Великолепно. — Наконец-то я сказал что-то искренне.
— А органист будет играть «Паства, пасись спокойно» до начала церемонии, а когда мы будем выходить — «Amanti Costanti» из «Le Nozze de Figaro».[23] Как тебе такое?
— Иоанна, ты блистательна, я люблю тебя чрезмерно, я должен был жениться на тебе много лет назад. — Я едва ли не был чистосердечен в этой части.
После чего она пришла и устроилась у меня на коленях, и мы изрядное время тыкались друг в друга носами и жевали друг другу лица, бормоча милые безделицы и так далее. До какого-то предела это даже приятно, а потом мужской половине скетча становится чувствительно, не так ли?
Иоанна сказала, что хочет пораньше лечь, а сэндвичи закажет в номер, куда я ее и сопроводил, как только смог встать.
— Самое время, — сообщило мне по пути лицо горничной.
Вернувшись к себе, я устало рухнул в кресло и снял телефонную трубку.
— Обслуживание номеров? — спросил я. — Сколько у вас в отеле устриц?
6
Маккабрей пожинает награду и несколько пожинается сам
Ты должна проснуться рано и меня с собой поднять… …Поначалу это трудно, дорогая моя мать… Но уже недолго, впрочем, — близок мой полет, И священник, добрый малый, мир мне снизошлет. «Майская королева»
УСЛОВЛЕННОЕ ЗАРАНЕЕ, как пишут в газетах, бракосочетание имело, как пишут в газетах, место на следующий день в полдень. Викарий проповедовал зрело и кратко, дамская вокальная артель пела Баха, как петушки-ангелочки, орган под пальцами органиста рыдал, как после луковицы Крафт-Эбинга[24] (простите), и, само собой, от братца меня чуть не вырвало. Тот факт, что его парадный наряд для утренних приемов был явным делом рук этого гения с Корк-стрит, а мою визитку взяли напрокат в Кендале у той фирмы, что некогда изготовила пару гетр для герцога Кембриджского, не имел никакого отношения к моему отвращению. Все дело в братцевом пафосе.
После церемонии, дабы наверняка удостовериться, что он окончательно загубил мне день, братец мой отвел меня в сторону и осведомился — с бесконечным тактом, — уверен ли я, что могу и впрямь позволить себе содержание жены, настолько хорошо одетой, и не может ли он мне здесь чем-либо поспоспешествовать. Спрашивая, он окидывал сострадательным взглядом мою мнимую визитку, коя морщила в плечах.
— О да, мне кажется, я справлюсь, Робин, но спасибо, что предложил.
— Значит, она, должно быть, и есть реликт Милтона К. Крампфа, который не так давно скончался при странных обстоятельствах, э?
— Предполагаю, так его и звали. А что?
— Ничего-ничего, мой дорогой мальчик, совершенно ничего. Но прошу тебя — всегда помни, что здесь у тебя есть дом, хорошо?
— Спасибо, Робин, — ответил я, мысленно скрежеща зубами. Ну почему у такого славного малого, как я, должен быть эдакий брат?
Потом ему приспичило тащить всех нас в «Зал» пить шампанское и все такое, но тут уж я воспротивился решительно: мне и так уже сегодня досталось, обнажать ягодицы для новых шпицрутенов было не с руки. Так он, глядишь, и жену свою отомкнет, где бы он там ее, будто в «Джейн Эйр»,[25] ни держал. Бррр, подумал я.
И вот мы отправились в паб через дорогу и заказали «Старомодного» (Иоанна), мерзавчик «Рёдерера» (Робин), бурбон со льдом (Блюхер), стакан молока (я) и половинку горького (викарий). Конгрегация у нас за спинами — пенсионеры, безработные и несколько бездельных мойщиков окон и мастеров гробовых дел — забормотала «ишь ты поди ж ты», а хозяйка сообщила, что ничего из вышеперечисленного у нее в наличии нет, кроме половинки горького. В конечном счете мы уговорились на бренди с содовой для всех, кроме викария и безработных. (Боже святый, вы когда-нибудь пробовали дешевый бренди? Не вздумайте, не вздумайте.) Робин настоял на оплате — ему нравятся такие деяния, и он обожает подсчитывать сдачу, у него при этом сердце поет.
Затем я отправился в уборную, переоблачился и отдал наемные одежды Блюхеру, чтобы он вернул их честному кендалскому ремесленнику, — мне по нраву применять полковника таким образом. Вскоре после этого мы распрощались, едва не запутавшись в лапшовом клубке неискреннего панибратства, — все, кроме викария, который изо всех своих христианских силенок старался поверить, что мы славные ребята, — и отправились каждый своей дорогой.
Выпавшая мне своя дорога свелась к двухсот-с-лишним-мильной транспортировке в Лондон в аппарате, каковой Иоанна окрестила «миленьким британским автомобильчиком», — «дженсене-перехватчике». У нее не хватало терпения на нелепое английское жеманство — ездить по левой стороне; за эти четыре часа я, вероятно, выделил больше адреналина, чем Ники Лауда[26] за весь сезон «Гран-При».
Меня, белого и дрожащего, сцедили у отеля «Браун», Лондон, Дабль-Ю-1, где Иоанна твердой рукой уложила меня в постель подремать с огромным полугаллоном бренди и содовой. Разумеется, на сей раз — достойным. Сон, добрый санитар Природы, сматывал нити с клубка забот[27] до самого обеда, когда я восстал — с нервными окончаниями, уже более-менее адекватно подштопанными. Отобедали мы, не выходя из отеля, что уберегает меня от трудов описывать, насколько хорош был обед. Официант, про которого мне достоверно известно, что он служит здесь с 1938 года, шепнул мне на ушко, дескать, особо рекомендует он горчицу; это утверждение неизменно меня чарует. Воистину, те же самые слова, нашептанные мне тем же самым официантом, впервые распахнули мой юношеский взор навстречу волшебному ландшафту гастрономии во время оно. (Немногие мужчины понимают толк в горчице и почти ни одна женщина — должно быть, вы замечали. Они считают, если смешать горчичный порошок с водой за пять минут до обеда, уже получится приправа; мы же с вами знаем, что в этом случае выйдет лишь припарка для усталых ног.)
Затем мы отправились в «Речные покои», «Седельные покои» — или какой там ночной клуб вошел в том году в моду; моя душа к этому предприятию не лежала. Я капризно заказал блюдо редиски, чтобы швырять в проходящих знакомых танцовщиц, но меткость меня подводила, и я прекратил после того, как профессиональный борец предложил оторвать мне ногу и побить меня ее влажным концом. Иоанна пребывала в неистово прекрасном расположении духа и весело смеялась; ей едва ли не удалось своими чарами отогнать мое предчувствие неизбежного конца и собственной неадекватности.
Вернувшись в отель, никаких признаков усталости она не являла; а явила мне вместо нее ночное облачение, которое на почте приняли бы за открытку, если бы на нем хватало место для марки.
Лишь немногие из оставшихся во мне устриц поигрывали мускулами, но в первый раз я был пристойно хорош.