Кирил Бонфильоли

Эндшпиль Маккабрея

Не тычьте в меня этой штукой

Все эпиграфы сочинены Робертом Браунингом, кроме одного — осязаемой подделки.
Это не автобиографический роман: это книга о каком-то другом дородном, беспутном и аморальном не первой молодости торговце искусством. Остальные персонажи тоже сравнительно вымышлены, в особенности — миссис Спон; однако большинство мест действия реальны.
Трилогия Маккабрея

Toм I

ГЛАВА ПЕРВАЯ

История стара — но рассказать её не лучше? «Пиппа проходит»


КОГДА СЖИГАЕТЕ СТАРУЮ РЕЗНУЮ И ПОЗОЛОЧЕННУЮ РАМУ от картины, она приглушенно шипит в камине — испуская нечто вроде благовоспитанного ф-фух-х, — а сусальное золото окрашивает пламя в изумительную павлинью сине-зелень. Я самодовольно наблюдал этот эффект в среду вечером, когда меня навестил Мартленд. Он прозвонил в звонок три раза и очень быстро — властный человек в большой спешке. Я его более-менее ожидал, поэтому когда мой личный головорез Джок, воздев причудливо брови, просунул голову в дверь, я оказался способен вложить несколько апломба в реплику: — Вкатывай!

Где-то в той макулатуре, которую Мартленд читает, он выискал, что тучные мужчины перемещаются с поразительной лёгкостью и грацией; в результате он скачет повсюду, как пышный эльф в надежде, что его подцепит лепрекон. Вот он вспрыгнул в комнату, весь такой безмолвный, кошачий и нелепый, и ягодицы его бесшумно колыхнулись.

— Не поднимайтесь, — оскалился он, увидев, что я и не намерен. — Я угощусь, не возражаете?

Проигнорировав более соблазнительные бутылки на подносе с напитками, он безошибочно цапнул из-под низу пузатый графин «родни» [1] и плюхнул себе непристойное количество того, что считал моим «Тэйлором» 31-го года. Уже одно очко в мою пользу, ибо графин я наполнил портвейном «Инвалид» невероятной мерзотности. Мартленд не заметил: мне два очка. Он, разумеется, всего лишь полисмен. Вероятно, теперь уже — «был» им.

Мартленд опустил свою массивную корму в моё изящное «Режанс фотёй» [2] и учтиво почмокал губами над кармазинной гадостью у себя в бокале. Я почти слышал, как он нашаривает в мозгу искусную лёгкую реплику для начала разговора. Этакий штришок Оскара Уайлда. У Мартленда имелось всего две ипостаси — Уайлд и Иа-Иа. Невзирая на это, он весьма жестокий и опасный полицейский. Или, вероятно, «был» им… или это я уже говорил?

— Мой дорогой мальчик, — наконец изрёк он. — Какая рисовка. Даже дрова теперь у вас позолоченные.

— Старая рама, — ответил я напрямик. — Решил вот сжечь.

— Но какое расточительство. Прекрасная резная рама Людовика XVI…

— Вам чертовски хорошо известно, что это отнюдь не прекрасная рама никакого не Людовика, — прорычал я. — Это чиппендейловская репродукция с узором из  оплетающей лозы, изготовленная где-то на прошлой неделе одной из тех фирм, что на Грейхаунд-роуд. Она от картины, которую я как-то на днях купил.

Никогда не знаешь, что Мартленд знает и чего не знает, но по вопросу антикварных рам я был вполне уверен: даже Мартленду не удалось бы пройти по ним курса.

— Но было б интересно, если б она оказалась Людовика XVI, вы же признаёте, скажем… где-то 50 на 110 сантиметров, — пробормотал он, задумчиво глядя в камин на её догоравшие остатки.

В этот момент вошёл мой головорез и кинул сверху фунтов так двадцать угля, после чего отбыл, одарив Мартленда культурной улыбкой. Культурную улыбку Джок представляет себе так: подкатить часть верхней губы и обнажить длинный жёлтый клык. Мне, к примеру, становится страшно.

— Послушайте, Мартленд, — равнодушно сказал я. — Если б я спёр этого Гойю  [3] или перехватил бы его у скупщика, неужели вы, боже упаси, всерьёз полагаете, что я бы принёс его сюда прямо в раме? И после этого стал бы жечь эту раму в собственном камине? Ну то есть я же не тупица, правда?

Он заиздавал растерянный и возмущенный бубнеж, словно у него и в мыслях не было царственного Гойи, чья кража из Мадрида не сходила с газетных страниц последние пять дней. Звукам он помогал лёгким трепетом рук, от коего некоторое количество сомнительного вина пролилось на близлежащий коврик.

— А вот это, — твёрдо сказал я. — Ценный ковер «Savonnerie». [4] Портвейн для него вреден. Более того, под ним может оказаться хитро спрятанное бесценное полотно Старого Мастера. Портвейн для него очень вреден.

Мартленд мерзко усмехнулся, зная, что я могу, весьма вероятно, говорить правду. Я застенчиво осклабился в ответ, зная, что правду и говорю. Из теней дверного проёма мой головорез Джок сиял своей культурнейшей из возможных улыбок. Случайному взгляду мы все показались бы счастливыми — окажись такой взгляд где-либо рядом.

На данном этапе, пока никто не подумал, что Мартленд — никчемный остолоп (или был оным), мне лучше вас немного просветить. Вне всякого сомнения, вам известно, что, за исключением крайне чрезвычайных обстоятельств, английские полисмены никогда не носят с собой оружия, если не считать старой панч-и-джудской деревянной дубинки. Вы также знаете, что никогда, никогда не прибегают они к физической недоброжелательности: даже не осмеливаются теперь шлепать по попкам мальчишек, пойманных за воровством яблок, ибо опасаются обвинений в разбойном нападении, служебных расследований и «Международной амнистии».

Всё это вы знаете наверняка, поскольку ни разу не слыхали о Группе Особых Полномочий — ГОП, — являющей собой причудливую разновидность внеполицейского подразделения, измышленного Министерством внутренних дел в припадке осознания реальности после Великого Ограбления Поезда. [5] ГОП была порождена «Королевским Указом в Совете» и обладала такой штукой, которая называлась «Запечатанным Мандатом» Министра внутренних дел и его государственного гражданского служащего — персонажа из тех, кто не так быстро увольняется. Говорили, что мандат этот покрывает пять страниц канцелярской бумаги и его надлежит подписывать заново каждые три месяца. Вся тяжесть песенки его [6] сводится к тому, что в ГОП следует набирать только самых милых и уравновешенных ребят, которым должно спускать с рук даже убийство — это по меньшей мере (если только они гарантируют результаты). Больше не может быть никаких Великих Ограблений, даже если для этого потребуется — свят, свят — замесить парочку мерзавцев, не притянув их сперва к дорогостоящему суду. (На защите по назначению таким образом уже сэкономили целое состояние.) Все газеты, даже принадлежащие Австралии, заключили с Министерством внутренних дел соглашение, по которому они получают свои сенсации непосредственно из канализационного отстойника в обмен на то, что отцеживают нюансы о применении огнестрельного оружия и пыток. Очаровательно.

ГОП — или, как её называли при мне, ГПУ — не нужен больше никакой натуральный товарообмен с Государственной гражданской службой за вычетом одного насмерть перепуганного человечка в Казначействе; а её Мандат инструктирует — инструктирует, будьте так любезны, — Комиссаров полиции предоставлять членам группы «любые административные возможности без всяких дисциплинарных обязательств или канцелярских формальностей». Нормальная полиция, естественно, эту деталь просто обожает. ГОП подотчётна лишь Первому министру Её Величества в лице его Особого поверенного, который является титулованным графом и членом Тайного совета, а по ночам ошивается у общественных уборных.

Подлинным же исполнительным руководителем группы служит бывший полковник парашютно-десантных войск, который учился со мной в одной школе и носит причудливое звание Главного экстра-суперинтендента. Очень способный парень, фамилия Мартленд. Ему нравится делать людям больно — очень.

Ему явственно хотелось бы поделать мне больно здесь и сейчас — как бы прощупать почву, — но за дверью маячил Джок, время от времени притворно-застенчиво порыгивая, дабы напомнить: если потребуется, он всегда под рукой. Джок — эдакий анти-Дживс, немногословный, находчивый, даже почтительный, если на него находит стих, но вообще-то как бы всё время в подпитии и очень любит крушить людям физиономии. В наши дни изящными искусствами заниматься без головореза невозможно, а Джок в своём ремесле — один из лучших. Ну, сами понимаете, — был.

Представив вам Джока — его фамилия как-то вылетела из памяти, но, полагаю, должна быть по матушке, — я, наверное, лучше перейду к некоторым фактам о себе. Я — Чарли Маккабрей. Я не шучу — меня действительно окрестили Чарли; так моя мама, вероятно, каким-то неявным способом добивалась моего отца. И ярлыком «Маккабрей» я очень доволен: штришок древности, намёк на еврейство, душок морального упадка — ни один коллекционер не сможет устоять и скрестит шпаги с торговцем по фамилии Маккабрей, будьте любезны. Я сейчас в самом соку, если это вам о чём-нибудь скажет, едва среднего роста, прискорбным образом выше среднего веса и обладаю интригующими остатками довольно блистательной привлекательности. (По временам в приглушенном свете и с подоткнутым брюшком я готов чуть ли не ухлестнуть за самим собой.) Мне нравятся искусство и деньги, грязные шутки и выпивка. Я сильно преуспевающ. В своей недохорошей второсортной частной школе я обнаружил, что почти любой может одолеть противника в драке, если готов большим пальцем выдавить ему глаз. Большинство не может подвигнуть себя на такое, вы это знали?

Более того, я — «достопочтенный», ибо папочка мой был Бернард, Первый барон Маккабрей Силвердейлский пфальцграфства Ланкастер. Он был вторым величайшим арт-дилером столетия; отравил себе всю жизнь, пытаясь вздуть цены на Дювина [7] несоразмерно остальному рынку. Баронство своё он получил якобы за то, что одарил нацию хорошим, но не продаваемым искусством на треть миллиона фунтов стерлингов, а на самом деле — за то, что вовремя забыл о ком-то нечто конфузное. Мемуары его должны выйти в свет после смерти моего брата — скажем, где-то в будущем апреле, если повезет. Очень вам рекомендую.

А тем временем, в ночлежке Маккабрея и.о. распорядителя работ Мартленд рвал и метал — или делал вид, что. Он ужасный актёр, но, с другой стороны, он довольно ужасен и когда не актерствует, поэтому трудно порой сказать, если вы следите за моим ходом мысли.

— Ох, бросьте, Чарли, — недовольно сказал он. Бровь моя трепетнула в самый раз, чтобы показать: в школе с ним мы учились не так уж и недавно.

— Что вы имеете в виду — «бросьте»? — спросил я.

— Я имею в виду, давайте не будем играть в глупеньких мудозвонов.

Я рассмотрел возможности трёх умных возражений на его одну реплику, но пришёл к выводу, что не стоит беспокойства. Бывают времена, когда я готов перекинуться с Мартлендом словечком-другим, но сейчас было иное время.

— И что именно, — здраво спросил я, — по вашему мнению, я могу вам дать из того, что, по вашему мнению, вы хотите?

— Любую наводку на дельце с Гойей, — ответил он тоном сломленного Иа-Иа. Я воздел ледяную бровь-другую. Он несколько заерзал. — Существуют дипломатические соображения, знаете ли, — слабо простонал он.

— Да, — с некоторым удовлетворением ответствовал я. — И я понимаю, как они могут возникнуть.

— Просто имя или адрес, Чарли. Да вообще-то что угодно. Вы ведь наверняка что-то слышали.

— И где тут вступит в действие старое доброе «куи боно»? [8] — спросил я. — Где широкоизвестный пряник? Или вы опять давите на старую школьную дружбу?

— Этим вы обеспечите себе много мира и покоя, Чарли. Если, разумеется, сами не ввязались в сделку с Гойей как принципал.

Я нарочито некоторое время поразмыслил, тщательно стараясь не проявить чрезмерной заинтересованности и задумчиво поглощая настоящий «Тэйлор» 1931 года, населявший мой собственный бокал.

— Хорошо, — наконец изрёк я. — Немолодой грубоватый на язык парняга в Национальной галерее, прозывается Джим Тернер.

Шариковая ручка счастливо запорхала по уставному блокноту.

— Полное имя? — деловито осведомился Мартленд.

— Джеймс Мэллорд Уильям.

Он начал было записывать, потом замер и злобно глянул на меня.

— 1775-1851, — съязвил я. — Крал у Гойи постоянно. Но, с другой стороны, старина Гойя и сам был тот ещё жук, не так ли?

Я никогда еще так близко не подступал к получению костяного бутерброда прямо в зубы. К счастью для того, что ещё оставалось от моего патрицианского профиля, в комнату, неся прямо перед собой телевизионный приёмник, как бесстыжая незамужняя мамаша — живот, уместно вступил Джок. Мартленд отдал пальму первенства благоразумию.

— Кха-кха, — вежливо изрёк он, откладывая блокнот.

— Сегодня вечером же у нас среда, понимаете? — объяснил я.

— ?

— Профессиональная борьба. По телику. Мы с Джоком никогда её не пропускаем: там выступает столько его друзей. Вы не останетесь посмотреть?

— Доброй ночи, — сказал Мартленд.

Почти час мы с Джоком потчевали себя — и магнитофоны ГОПа — хрюканьем и ржаньем королей захватов в партере и потрясающе вразумительными комментариями мистера Кента Уолтона — единственного на моей памяти человека, целиком и полностью соответствующего своей работе.

— Этот человек потрясающе вразумителен и т.д., — сказал я Джоку.

— Ну. Мне там счас показалось, что он отхватил ухо тому второму мудаку.

— Нет, Джок, не Палло. Кент Уолтон.

— Ну? А по мне так Палло.

— Не принимай близко к сердцу, Джок.

— Как скажьте, мистер Чарли.

Превосходная была программа: все подонки жульничали бесстыже, рефери поймать их за этим занятием никак не удавалось, но хорошие парни всегда побеждали, напрягши пресс в последнюю минуту. Кроме схватки Палло, само собой. Масса удовлетворения. Удовлетворительно было и размышлять о тех умненьких молоденьких бобби-карьеристах, что в эту самую минуту проверяют все полотна Тернера в Национальной галерее. А в Национальной галерее Тернеров очень много. Мартленд был достаточно сообразителен, чтобы осознать: я не стал бы так неубедительно шутить лишь для того, чтобы его подразнить. И потому перевернуть следовало каждого Тернера. И за одним из полотен, все всякого сомнения, отыщется заткнутый конверт. А внутри — опять же, вне всякого сомнения, — люди Мартленда обнаружат одну из этих фотографий.

Когда закончилась последняя схватка — на сей раз драматичным «бостонским захватом», — мы с Джоком выпили виски, что по борцовским вечерам стало у нас традицией. «Красный Плюмаж Делюкс» мне и «Джонни Уокер» ему. Джок его предпочитает; кроме того, он осознаёт своё место в жизни. К тому времени мы, конечно, уже отклеили крохотный микрофон, который Мартленд небрежно забыл под сиденьем моего «фотёй». (В кресле сидел Джок, стало быть, микрофон бесспорно отразил, помимо борьбы, ещё и некоторые вульгарные звуки.) С редкой фантазией Джок опустил жучка в широкий бокал, затем добавил воды и таблетку «алка-зельцера». После чего неудержимо расхихикался — жуткое зрелище и звуковые эффекты.

— Держи себя в руках, Джок, — сказал я. — Ибо нам предстоит работа. Кве ходи нон эст, эрас эрит, [9] что означает: завтра, примерно в полдень, я рассчитываю оказаться арестованным. Произойти это должно в Парке, если возможно, чтобы я мог устроить сцену, буде сочту это уместным. Непосредственно после чего эту квартиру обыщут. Тебя здесь быть не должно, и с тобой здесь не должно быть сам-знаешь-чего. Вложи в обивку жесткого верха, как и раньше, поставь жесткий верх на «эм-джи-би» и отгони к Спинозе на техобслуживание. Убедись, что видишь перед собой мистера Спинозу лично. Будь там ровно в восемь. Понял?

— Ну, мистер Чарли.

С этими словами он проковылял к себе в спальню на другой стороне холла, откуда я ещё долго слышал его довольные хихиканье и флатуленцию. Спальня у него аккуратная, меблирована просто, полна свежего воздуха: именно такой хочется видеть спальню сына-бойскаута. На стене висит сводная таблица Знаков отличия и званий Британской армии; на тумбочке у кровати — фотопортрет Ширли Темпл [10] в рамочке; на комоде — модель галеона, не вполне завершенная, и тщательно выровненная стопка журналов «Моторный цикл». Мне кажется, в качестве лосьона после бритья Джок пользуется хвойным дезинфектантом.

Моя же спальня — довольно верная реконструкция рабочего места недешевой шлюхи периода Директории. [11] Для меня она полна очаровательных воспоминаний, но вас — мужественного британского читателя — наверняка бы стошнило. Ну-ну.

Я погрузился в счастливый бессновиденческий сон, ибо ничто не сравнится с вольной борьбой в очищении разума жалостью и ужасом; это единственный ментальный катарсис, заслуживающий своего имени. Да и не бывает сна слаще сна неправедного.

То была ночь среды, и никто меня не разбудил.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Я — человек, пред вами я стою: Пусть зверь я, что ж — по-зверьи мне и жить! Имей я хвост и когти, человек Бесхвостый был бы господин, а так Пусть обезьяны хвост себе стригут И прикрывают лядвия себе, — Я же, подобный льву, не изменю Того, что сотворил со мной Господь.. Все меблируют логова свои — А я соломе свежей буду рад. «Апология епископа Блуграма»


Никто не разбудил меня до десяти часов прекрасного летнего утра, когда ко мне вошёл Джок — с чаем и канарейкой, распевавшей до самозабвения, как с ней это обычно и бывает. Я пожелал доброго утра обоим: Джок предпочитает, чтобы я приветствовал канарейку, а настолько мелкая услуга ничего не стоит.

— Ах, — добавил я. — Старое доброе успокоительное «улунг» или «лапсанг»!

— Э…?

— Принеси-ка мне трость, мои наижелтейшие туфли и старый зеленый «хомбург», — не отпускал цитату я. — Ибо я отправляюсь в Парк кружиться в буколических танцах. [12]

— Э?

— О, не обращай внимания, Джок. Это во мне говорит Бертрам Вустер.

— Как скажьте, мистер Чарли.

Мне часто мнится, что Джоку стоит заняться сквошем. Из него выйдет отличная стена.

— Ты отогнал «эм-джи-би», Джок?

— Ну.

— Хорошо. Всё в порядке? —  глупый, естественно, вопрос и, разумеется, я немедленно за него поплатился.

— Ну. Только, э-э… самь-знайте-что никак не влезала под обивку, пришлось по краям немного подрезать, ну, самь понимайте.

— Лучше бы ты свой член подрезал, Джок…

— Ладно, мистер Чарли, это шутка у меня была такая.

— Так, хорошо, Джок. Великолепно. Мистер Спиноза что-нибудь сказал?

— Ну. Неприличное слово.

— Н-да, я так и думал.

— Ну.

Я приступил к своему каждодневному «шреклихь-кяйт» [13] вставания. С периодической помощью Джока я осмотрительно отрывался от душа в пользу бритвы, от декседрина в пользу невыносимого выбора галстука; и в безопасности прибыл сорок минут спустя к самым рубежам завтрака — единственного заслуживающего такого названия, завтрака «шмино»: [14] огромной чаше кофе, изукрашенной кружевом, фестонами и филигранью рома. Я проснулся. Меня не тошнило. Сонная улитка всползла на тёрн — хотя бы так. [15]

— Мне кажется, у нас нет зелёного «хомбурга», мистер Чарли.

— Это ничего, Джок.

— Могу послать девочку привратника в «Локс», если желайте.

— Нет, это ничего, Джок.

— Она сбегает за полкроны.

— Не надо, это ничего, Джок.

— Как скажьте, мистер Чарли.

— Тебя не должно быть в квартире через десять минут, Джок. И здесь лучше не оставаться ни оружию, ни чему подобному, разумеется. Вся сигнализация включена и замкнута. «Фото-Рекорда» заряжена пленкой и поставлена на взвод. Сам знаешь.

— Ну, знаю.

— «Ну», — подтвердил я, установив дополнительный набор кавычек вокруг этого слова; вот такой уж я вербальный сноб.

Стало быть, представьте себе эдакого дородного распутника, на всех парусах рассекающего вдоль по Аппер-Брук-стрит, курсом к Сент-Джеймсскому парку и увлекательнейшим приключениям. На щеке его лишь подрагивает крохотная мышца — вероятно, по доброй традиции, — в остальном же он внешне безукоризненно изыскан, уравновешен, не прочь купить букетик фиалок у первой же девицы, швырнув ей золотой соверен; капитан Хью Драммонд-Маккабрей, [16] кавалер «Военного креста», с опереточной мелодией на свистающих устах и складкой шелкового нижнего белья, зажатой меж обильно припудренных ягодиц, господи его благослови.

Само собой, они за мной кинулись, едва я вынырнул из дома — ну, не вполне за мной, ибо то был «передний хвост», к тому же весьма прециозно выполнявшийся: ребят из ГОПа натаскивают год, я вас умоляю, — однако навалились они на меня отнюдь не в полдень, как я предсказывал. Взад и вперёд расхаживал я мимо пруда (твердя непростительные вещи другу моему пеликану), а они только и делали, что вид, будто пристально изучают подкладки своих нелепых шляп (кои топорщились дуплексными рациями, вне всякого сомнения), да подавали украдкой друг другу тайные сигналы, применяя свои красные узловатые руки. Я уже в самом деле начал думать, что переоценил Мартленда, и совсем было собрался двинуться против течения к клубу «Реформа», где заставил бы кого-либо угостить меня ланчем — холодный стол у них не сравнится ни с чьим на свете, — когда случилось:

Вот они. По одному с каждого бока. Громадные, праведные, умелые, смертоносные, глупые, беспринципные, суровые, настороженные, нежно меня ненавидящие.

Один возложил сдерживающую длань на моё запястье.

— Подите от меня прочь, — проблеял я. — Вы где себя полагаете — в Гайд-парке?

— Мистер Маккабрей? — умело пробурчал он.

— Прекратите мне бурчать, — возмутился я. — Ибо это, как вам хорошо известно, я.

— Тогда я вынужден попросить вас проследовать со мной, сэр.

Я вытаращился. Я понятия не имел, что так до сих пор говорят. «Ошарашен» — это то слово, которое мне подходило к данной ситуации.

— Э…? — произнёс я, беззастенчиво цитируя Джока.

— Вы должны пройти со мной, сэр. — Тут он сработал хорошо, полностью проникся ролью.

— Куда вы меня ведёте?

— Куда бы вы хотели пойти, сэр?

— Э-э… домой?

— Боюсь, так не годится, сэр. Там у нас не будет нужного оборудования, понимаете.

— Оборудования? А, ну да. Вполне понимаю. Боже милостивый. — Я посчитал частоту пульса, кровяные тельца и ещё кое-какие необходимые детали организма. Оборудование. Чёрт возьми, да мы с Мартлендом вместе ходили в школу. Они пытались меня напугать, это явно.

— Вы явно пытаетесь меня напугать, — сказал я.

— Нет, сэр. Пока ещё не пытаемся, сэр.

Вы можете придумать по-настоящему остроумный ответ вот на такое? Я тоже не смог.

— Ну что ж тогда, значит, в Скотланд-Ярд, полагаю? — бодро сказал я, в особенности ни на что не надеясь.

— Вообще-то нет, сэр, это тоже не годится, сами понимаете. Они там вусмерть узколобы. Мы думали, может, в нашу Сельскую больницу, что в сторону Эшера.

Однажды Мартленд в минуту несдержанности поделился со мной сведениями о «Сельской больнице», после чего кошмарные сны не отпускали меня несколько ночей.

— Нет, нет, нет и ещё раз нет! — жизнерадостно вскричал я. — Я ни за что не осмелюсь утруждать вас, ребята, столь долгой прогулкой.

— Ну что ж, — произнёс Страхолюдина-II, впервые открыв рот. — Как тогда насчёт вашей собственной сельской дачки возле Стоук-Поджис?

Должен признаться, тут я самую малость мог побледнеть. Моя частная жизнь — книга, открытая для всех и каждого, но я всё же пребывал в убеждении, что «Поссет» — убежище, ведомое лишь нескольким моим ближайшим друзьям. Там нет того, что можно счесть незаконным, однако я сам держу там кое-какое оборудование, которое кое-кто мог бы счесть фривольным. Немножко в духе мистера Норриса — ну, сами понимаете.

— Сельский домик? — парировал я, быстрый как молния. — Сельскидомик сельскидомик сельскидомик?

— Именно, сэр, — подтвердил Страхолюдина-II.

— Милый и уединённый, — съязвил его простодушный партнер.

После нескольких фальстартов я высказал предположение (теперь уже невозмутимо, обходительно, бесстрастно), что приятнее всего сейчас было бы сходить и навестить старину Мартленда: восхитительный парень, ходил со мной в одну школу. Похоже, они были счастливы принять любое моё предложение  — и в следующий же миг мы втроём уже грузились в случайно крейсирующее поблизости такси, и С-л-II бормотал на ушко таксисту адрес, как будто я не знал, где Мартленд обитает, так же хорошо, как собственный налоговый кодекс.

— Нортгемптон-парк, Кэнонбери? — хихикнул я. — С каких это пор старина Мартленд зовет его Кэнонбери?

Они оба улыбнулись мне — эдак по-доброму. Почти столь же гадко, сколь бывает культурная улыбка Джока. Температура моего тела упала чуть ли не на два градуса, я даже почувствовал. По Фаренгейту, разумеется, — зачем мне преувеличивать?

— Я имею в виду, это даже ещё не Ислингтон, — лопотал я диминуэндо, — скорее Ньюингтон-Грин, если вам небезынтересно моё мнение. То есть, что за смехотворное…

Тут я заметил, что интерьеру случайно крейсировавшего поблизости такси недостает некоторой обычной арматуры, вроде извещений о стоимости проезда, рекламных наклеек, дверных ручек. А имелись в нем зато радиотелефон и один наручник, приделанный к рым-болту в полу. Я несколько притих.

Похоже, они не считали, что наручник им понадобится; сидели и смотрели на меня задумчиво, почти доброжелательно, словно тетушки, желающие узнать, чего я хотел бы к чаю.

Мы подъехали к дому Мартленда как раз в тот миг, когда его «мини» в кружавчик продребезжала со стороны Боллз-Понд-роуд. Запарковалась она довольно неряшливо, после чего изрыгнула самого владельца, сердитого и насквозь промокшего.

Это было и хорошо, и плохо.

Хорошо, поскольку означало, что Мартленд не задержался при осаде моей квартиры: Джок со всей очевидностью замкнул мне все охранные системы в соответствии с инструкциями, и Мартленд, мастерски просочившись кинопленкой сквозь парадную дверь, наверняка был встречен моей сиреной «Лом-О-Взломщик Мод. IV» и могучими каскадами воды из автоматических противопожарных установок. Более того — затем в общее веселье влился пронзительно настойчивый звонок, закреплённый на недостижимой высоте на моём фасаде, а в полицейском участке на Хаф-Мун-стрит замигали огни — равно как и на Брутон-стрит, где располагается станция всемирно известной охранной организации, которую я всегда называю «Держи-Вора». Изящная камера-робот японского производства, делающая снимок в секунду, наверняка отщелкивала один кадр за другим из своего орлиного гнезда в потолочной люстре, но что хуже всего — вверх по лестнице уже летела мегера-консьержка, и злокачественный язык её щелкал, как пастуший бич буров.

Задолго до того, как мы подружились с мистером Спинозой, он попросил неких своих друзей «выставить мою фатеру», как они выражаются, только ради того, чтобы я ознакомился с процедурой. Гомон колоколов и сирен был неописуем, потоки воды неотвратимы, конфликт дородных парней из автомашин «зед», [17] вспыльчивых парней из службы охраны и обыкновенных негодяев довольно ужасен, а языка консьержки, перекрывающего всё остальное своей недвусмысленной омерзительностью, и вовсе нельзя было вынести. Бедный Мартленд, с удовольствием подумал я.

Вероятно, мне следует объяснить здесь, что:

(а) Люди из ГОПа, само собой, не носят при себе никаких удостоверений и тщательно стараются не попадаться на глаза обычной полиции, ибо отчасти их работа состоит в разбирательствах с «оборотнями в погонах»;

(б) Некие крысы преступного мира в последнее время с исключительной прозорливостью совершили некоторое количество намеренно неуклюжих и мерзких «деяний» под видом сотрудников ГОПа;

(в) Обычной полиции не очень нравятся люди даже из настоящего ГОПа;

(г) Безмозглые забияки из моей охранной конторы всегда выхватывают свои перечные пистолеты, дуплексные рации, баллончики с анилиновой краской, доберман-пинчеров и резиновые дубинки со свинчаткой задолго до того, как начинают задавать вопросы.

Боже милостивый, ну там, должно быть, и катавасия случилась. И определенно благодаря одной маленькой камере всю квартиру мне мило отделает заново миссис Спон — давно пора, следует заметить, — за чей-то чужой счёт.

И боже милостивый — как зол, должно быть, Мартленд.

Да — это, разумеется, плохо. Он пригвоздил меня одним-единственным тусклым взглядом, бесшумно (тучные мужчины перемещаются с поразительной грацией и т.д.) проскакал вверх по ступеням, уронил ключи, уронил шляпу, наступил на неё и, наконец, вошёл в дом. Ничего хорошего Ч. Маккабрею это не сулило, рассудил я. Страхолюдина-II, пропуская меня вперёд, оглядел меня с такой благожелательностью, что завтрак положительно вспенился у меня в тонкой кишке. Смело сжав ягодицы, я вступил в дом и с толерантной усмешкой окинул взором то, что хозяин называл, вероятно, «Гостиной». Портьер с таким рисунком я не наблюдал нигде с тех пор, как соблазнил Заведующую Пансионом своей Исправительной Школы; ковер сбежал из фойе провинциального синематографа, а на обоях присутствовали клочья крохотных серебристо-серых геральдических лилий. Да уж, воистину. И нигде, разумеется, ни пятнышка. С обстановки можно было обедать — если, конечно, закрыть на неё глаза.

Мне сказали, что я могу сесть, — на самом деле даже принудили меня к посадке. Я ощущал, как печень моя, тяжёлая и хмурая, давит мне на сердце. Ланча мне больше не хотелось.

Мартленд, перепоявившись уже переодетым, был сух, возвращен в себя и искрился весельем.

— Так-так-так, — вскричал он, потирая руки. — Так-так.

— Я должен идти, — твёрдо заявил я.

— Нет-нет-нет, — вскричал он. — Как же, вы же только что вошли. Чего изволите выпить?

— Виски, будьте добры.

— Велли-коллепно. — Себе он налил сполна, мне — ни капли.

«Ха-ха», — подумал я.

— Ха-ха, — высказался я вслух, осмелев.

— Хо-хо, — лукаво парировал он.

В тишине мы затем просидели добрых пять минут — компания, судя по всему, рассчитывала, что я начну возмущенно лопотать, я же был полон решимости ни во что подобное не пускаться, лишь немного волновался, не рассердит ли это Мартленда ещё пуще. Минуты пролетали мимо. Я слышал, как в жилетном кармане одного из Страхолюдин тикают крупные дешёвые часы — вот насколько старомодны эти люди. По мостовой за окном пронёсся юный отпрыск иммигрантов, во всю глотку визжа: «М\'гава! М\'гава!» — или что-то в этом смысле. Физиономия Мартленда упокоилась в самодовольной ухмылке напитанного портвейном и смачной беседой хозяина шикарного дома в кругу друзей и любимых. Жаркая, зудящая, далекая, жужжащая тишина продолжалась. Хотелось в уборную. А они продолжали смотреть на меня — вежливо, внимательно. Умело.

Наконец Мартленд выкарабкался из кресла с поразительной грацией и т.д. и водрузил на проигрыватель пластинку, после чего привередливо выставил баланс квадрофонических колонок. Очень славный альбом с записями проезжающих мимо поездов — мы все такие покупали, когда впервые могли позволить себе стерео. Я никогда не устаю от такой музыки.

— Морис, — вежливо обратился Мартленд к одному из своих хулиганов. — Не будете ли вы любезны принести двенадцативольтовую автомобильную батарею высокого напряжения? Она подзаряжается в подвале… А вы, Алан, — обратился он к другому, — будьте добры задернуть шторы и спустить с мистера Маккабрея брюки?

Ну и что можно совершить, когда происходит вот такое? Бороться? Какое выражение должно принять породистое лицо? Презрения? Негодования? Величавого безразличия? Пока я выбирал надлежащую мину, меня искусно лишили белья, а на лице моём запечатлелась только низменная паника. Мартленд деликатно оборотился ко мне спиной и занялся выжиманием дополнительных децибел из своей стерео-установки. Морис — в моей памяти он навсегда останется Морисом, — уютно пристроил первую клемму на место, а через полминуты Мартленд похотливо дал сигнал к присоединению второй. С изумительной согласованностью «Летучий шотландец» [18] стереофонически взвыл, приближаясь к переезду со шлагбаумом. Я состязался с ним монофонически.

Так и тянулся этот долгий день. Однако, должен признать, счёт минутам потерян не был. Я могу вытерпеть всё, за исключением боли; мало того — меня крайне расстраивает одна мысль о том, что кто-то может намеренно делать мне больно и не морщиться притом. Эти люди, похоже, инстинктивно знали тот рубеж, на котором я решился вскричать «капиви», [19] ибо когда я после этого пришёл в себя, они уже снова надели на меня брюки, а в трёх дюймах от моего носа маячил огромный стакан виски, и с поверхности жидкости мне подмигивал стеклярус пузырьков. Пока я пил, окружающие лица зыбко консолидировались: на вид — добрые, довольные мной, гордые мной. Я их не опозорил, понимал я.

— С вами всё в порядке, Чарли? — участливо спросил Мартленд.

— Я немедленно должен отлучиться в уборную, — ответил я.

— И отлучитесь, мой дорогой мальчик, отлучитесь. Морис, поспособствуйте мистеру М.

Морис отвёл меня в детский тубзик.

— Детвора вернётся из школы ещё только через час, — сообщил он.

Я обрёл некоторое утешение в белочках и зайчиках Маргарет Тарант.  [20] А утешение мне требовалось.

Когда мы возвратились в Гостиную, граммофон распространял, если угодно, «Лебединое озеро». У Мартленда ум незамысловат: вероятно, соблазняя продавщиц, он ставит на вертушку «Болеро» Равеля.

— Ну, выкладывайте, — нежно, чуть ли не ласково сказал он. Таким он представляет себе абортмахера с Харли-стрит.

— У меня попа болит, — проскулил я.

— Да, да, — ответствовал он. — Но фотография.

— Ах, — глубокомысленно изрёк я, качая головой. — Фоготрафик. Вывлыли мновиски наглодный жлудок. Выжзна шшояне обедал.

С этими словами довольно театральным манером я вернул им некоторое количество потреблённого напитка. На лице Мартленда отразилась досада, но я решил, что на чехол его софы излияние подействовало благотворно. Следующие две или три минуты мы обошлись без дальнейшего ущерба для нашей новообретенной взаимности. Мартленд пояснил, что фотографию они и впрямь обнаружили — за Тернером в Национальной галерее в 5.15 утра. Она была заткнута за «Улисса, высмеивающего Полифема» (№ 508). Он продолжал, будто на судебном разбирательстве:

— На фотографии изображены э-э… две совершеннолетние особи мужского пола э-э… приходящие к соглашению.

— Вступающие во взаимодействие, вы имеете в виду?

— Вот именно.

— И одно из лиц оказалось вырезано?

— Оба лица.

Я встал и дошел до того места, где покоилась моя шляпа. Два чурбана не пошевелились, но как бы навострили уши. Вообще-то я далеко не в той форме, чтобы нырять в окна. Я отогнул ленту, оторвал краешек бортовки и протянул Мартленду крохотный фотографический овал. Он тупо взглянул на него.

— Что ж, мой дорогой мальчик, — мягко сказал он. — Нехорошо дразнить наше любопытство. Кто этот джентльмен?

Настал мой черёд глядеть тупо:

— Вы в самом деле не знаете?

Он обозрел овал снова.

— Ликом ныне гораздо более волосат, — подсказал я.

Он покачал головой.

— Парень по фамилии Глоуг, — сообщил я. — Своим друзьям по некой непристойной причине известен как «Фугас». Он сам сделал этот снимок. В Кембридже.

Мартленд неожиданно и необъяснимо весьма и весьма озаботился. Равно как и его кореша, которые вдруг все сгрудились, передавая из одних немытых рук в другие крохотное изображение. После чего все закивали — сперва неуверенно, затем убежденно. Выглядели они при этом довольно забавно, но я слишком утомился, чтобы поистине этим зрелищем насладиться.

Мартленд развернулся ко мне — лицо его сулило пагубу.

— Полноте, Маккабрей, — изрёк он, отбросив всю учтивость. — Выкладывайте на сей раз всё. И быстро, пока я не вышел из себя.

— Сэндвич? — застенчиво попросил я. — Бутылочку пива?

— Позже.

— Ой. Ну ладно. Фугас Глоуг пришёл три недели назад. Отдал мне своё вырезанное лицо и попросил хранить понадежнее — оно означало амнистию для него и деньги в банке для меня. Объяснять он ничего не стал, но я знал, что он не вздумает и пытаться меня надуть — Джок приводит его в ужас. Ещё Глоуг сказал, что впредь будет звонить мне каждый день, а если один пропустит, это будет означать, что у него неприятности, и я должен передать вам, чтобы спросили у Тернера в Национальной галерее. Вот и всё. Насколько я знаю, Гойя тут ни при чём, — я просто ухватился за возможность шепнуть вам словцо. А у Фугаса действительно неприятности? Вы упекли его в свою проклятую Сельскую больницу?

Мартленд пренебрёг ответом. Лишь постоял, глядя на меня и потирая щеку — скрежет при этом стоял гадкий. Я едва не расслышал, как он прикидывает, не вытянет ли из меня батарея немножко больше правды. Я надеялся, что нет: правду следует предоставлять тщательно отмеренными порциями, чтобы у Мартленда разыгрался здоровый аппетит ко лжи, подаваемой позднее.

Вероятно, он решил, что я не лгу — пока, во всяком случае, быть может, ему просто хватило треволнений.

На самом же деле он даже отдаленного понятия не имел, насколько ему придётся поволноваться.

— Уходите, — в конце концов промолвил он.

Я взял шляпу, отряхнул её и направился к двери.

— Не уезжать из города? — подсказал я уже у порога.

— Не уезжайте из города, — рассеянно отозвался он.

Не хотелось напоминать ему о сэндвиче.

Я вынужден был пройти много миль, прежде чем отыскалось такси. Все дверные ручки у него были на месте. И я крепко уснул — сном доброго и преуспевающего лжеца. Боже милостивый, во что превратилась квартира. Я протелефонировал миссис Спон и сообщил ей, что готов к косметическому ремонту. Она приехала незадолго до обеда и помогла нам привести всё в порядок — успех её не испортил, — а после мы провели беззаботный час перед камином, выбирая чинтс, [21] обои и прочее; а после все втроём расселись за кухонным столом и поглотили такую огромную жареху, какую немногие в наше время готовят.

Миссис Спон покинула нас, и я сказал Джоку:

— Знаешь что, Джок? — и он ответил мне:

— Не, чего?

— Я думаю, мистер Глоуг мёртв.

— От жадности, должно быть, — эллиптически заметил мой камердинер. — И кто, по вашему разумению, его, стало быть, ухайдакал?

— Мистер Мартленд, полагаю. Но сдаётся мне, что в кои-то веки об этом пожалел.

— Э…?

— Именно. Что ж, доброй ночи, Джок.

— Доброй ночи, мистер Чарли.

Я разделся и применил ещё немного «Божественной помады» к своим увечьям. На меня вдруг обрушилась опустошительная усталость — со мной всегда так случается после пыток. Джок засунул мне в постель грелку, благослови его господь. Он понимает.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

И понимать я начал — в этот круг Лишь околдован мог я забрести Иль в страшном сне! Нет далее пути… И я сдаюсь. Но в это время звук Раздался вслед за мною, словно люк Захлопнулся. Я, значит, взаперти. «Чайльд-Роланд» [22]


Для меня заря забрезжила ровно в десять — вместе с одной из прекраснейших чашек чаю, с какими мне выпадала честь забавляться. Канарейка пребывала в великолепном голосе. Сонная улитка опять взгромоздилась на тёрн и не проявляла никаких признаков желания с него снисползти. Я едва поморщился, когда о себе дали знать волдыри от Мартлендовых батарей, хотя на какой-то стадии и ощутил прискорбную нехватку гусиной шеи Пантагрюэля.

Я долго разговаривал по телефону со своими страховыми агентами и объяснил им, как они могут вцепиться Мартленду зубами в ухо за тот урон, что был нанесён моему интерьеру, а также посулил им фотопортреты незваных гостей, как только Джок их напечатает.

Затем обрядился в самый свой экстравагантный камвольный костюм в тропической весовой категории, котелок с завёрнутыми кверху полями и пару штанов из оленьей кожи, сотворенных Лоббом в приступе гениальности. (Галстух мой, если не изменяет память, был разновидности «фуляр», [23] преимущественно — «мерде-дуа» [24]расцветкой, хотя почему вас это должно интересовать, я и вообразить не могу.) Подобным образом экипированный — и с недурственно навазелиненными волдырями, — я профланировал в Парк, дабы обынспектировать пеликана и прочих своих пернатых друзей. Они оставались в превосходной форме. «Такие погоды, — казалось, глаголили они, — капитальны». Я одарил их благословением.

После чего нанёс ознакомительный визит в трущобы художественно-торгового района, тщательно стараясь не меняться в лице, разглядывая витрины лавок… прошу прощения, галерей — с выставленными в них неряшливыми Шейерами [25] и заезженными Куккуками. [26] Хей-хо. Спустя несколько времени, удостоверившись, что за мною нет «хвоста» (обратите внимание, это важно) ни спереди, ни сзади, я нырнул во «Двор каменщика». Там, разумеется, тоже имеются галереи, но я вознамерился повидаться с мистером Спинозой, а он — торговец искусством лишь в одном, весьма специфическом смысле.

Мойше Спиноза Барзилай, говоря вообще, — это «Бэзил Уэйн и К⁰», величайший специалист по кузовным работам, о котором даже вы, мои невежественные читатели, наверняка слыхали, хотя и одна десятая процента вас никогда не сможет себе позволить его достославную набивку панелей, а ещё меньше — просто царскую обивку кузова. Ежели, само собой, вы не занижаете свое общественное положение и не являетесь по случаю индийским магараджей или владельцем техасских нефтепромыслов.

Мистер Спиноза создает очень специальные эксклюзивные кузова для величайших автомобилей мира. Он слыхал о Хупере и Маллинере [27] и высказывается о них душевно, хоть и довольно смутно. Он готов время от времени реставрировать или воссоздать старинный «роллс», «инфанту» или «мерседес» — если окажется в настроении. О «бугатти», «кордах», «хиронделях» и восьмицилиндровых «лейландах» с ним тоже можно разговаривать. А также ещё о примерно трёх других «marques». [28] Но попросите его подшаманить «мини» рюшами и серебряными дозаторами кондомов или встроить в «ягуар» откидные скамьи для блуда — и он плюнет вам в глаз. Я не шучу ни капли! Более всего он любит «испано-сюизу» — «исси-сюсси». Сам я склонности этой понять не в силах, а вот поди ж ты.

Помимо этого он интересуется противозаконностью. Это у него такое хобби. Не из-за денег же, в самом деле.

В данный момент для моего лучшего клиента он перестраивал довольно поздний «роллс-ройс» «Серебряный Призрак», который я отчасти и явился инспектировать. Клиент мой, Милтон Крампф (да-да, я не преувеличиваю), обзавелся им у истинного негодяя, который стяжал это авто на какой-то ферме: оно стояло на колодах и приводило в действие соломорезку и репокрошилку после долгой карьеры скотовоза, катафалка, семейного автомобиля, охотничьего выезда, баронского свадебного подарка и передвижной трахостанции; все это, понятное дело, в обратном порядке. Мистер Спиноза отыскал для него шесть изумительно подходящих «лафетных колес» по сотне фунтов за штуку, выстроил досконально точный открытый туристский кузов «Руа де Белж» [29] и покрыл его шестнадцатью слоями белил королевы Анны, причем каждый втирался мокро-сухим способом. Теперь же он завершал оливково-зелёную обивку салона из жатого левантийского сафьяна и хорьковой щеткой наносил вручную симпатичные арабески вдоль линий «карроссери». [30] Разумеется, не собственноручно — он слеп. Вернее был.

Я обошёл машину кругом, восхищаясь ею. Платонически. Не имело смысла её вожделеть — то был автомобиль человека богатого. Поглощает примерно семь галлонов на милю — это ничего, если вы хозяин нефтяного месторождения. А у Милтона Крампфа месторождений много. С начала и до конца машина встанет ему фунтов в 24.000. Сумма эта от него убавит столько же, сколько раскопки пальцем в носу. (Говорят, человек, знающий, насколько богат, вовсе ничуть не богат; так вот, Крампф — знает. Каждое утро ему звонит человек — через час после открытия Нью-Йоркской фондовой биржи — и рассказывает, насколько именно Крампф богат. Радость на весь день.)

Шкодливый подмастерье сообщил мне, что мистер Спиноза у себя в кабинете, и я проложил себе путь в те пенаты.

— Приветствую, мистер Спиноза! — жизнерадостно вскричал я. — Исключительное утро для бурления жизни.

Он злобно глянул на три дюйма выше моего левого плеча.

— Эбаый убъюбог, — сплюнул он. (Живет без нёба, понимаете. Бедняга.) — Эбаый гганый пыггобог, и гебе гвагаег гаггоггы гуг поыгагга, пыггагаг ггагый?

Остальная речь его звучала довольно грубо, и цитировать её дословно я, пожалуй, не стану. Раздражён же он был тем, что днём раньше я отослал ему свой «эм-джи-би» с небольшой особой начинкой под обивкой в такой небожески ранний час. «С ласточкина сранья», по его точному выражению. Более того: он опасался, что люди решат, будто он действительно над этой машиной трудится, а у него в голове развился кошмарный мыслеобраз выстроившихся в очереди парней в матерчатых кепках, и всем до зарезу нужно, чтобы он заново покрасил их «эм-джи».

Едва он добрался до вроде бы венца своей тирады, я подбавил в голос металла:

— Мистер Спиноза, — сказал я. — Сюда я пришёл не для того, чтобы обсуждать свои отношения с моей мамочкой, кои могут служить предметом дискуссии лишь между мной и моим психоаналитиком. Я пришёл с протестом против того, что вы употребляете Неприличные Слова в присутствии Джока, а он, как вам хорошо известно, натура чувствительная.

На что мистер С. ответил ещё более разнообразным ассортиментом гораздо более неприличных слов, причём некоторые мне так и не удалось идентифицировать, однако в мерзостности их сомневаться не приходилось. Когда воздух немного очистился, мистер Спиноза оскорбленно предложил мне прогуляться до «роллса» и обсудить его фары. С изумлением и печалью узрел я в гараже огромный и вульгарный «дуйзенбёрг» — если это правильно пишется, — о чём и не преминул заметить, чем вызвал новую тираду. Никаких дочерей у меня от роду не водилось, что, однако, не помешало мистеру Спинозе обрисовать весь их жизненный путь от родильного дома до, так сказать, уличной панели. Я облокотился на борт «Серебряного Призрака», восхищаясь мастерством оратора. «Пир духа, полёт души», — так подытожил бы его речь Александр Поуп (1688-1744).

Пока мы с ним этаким цивилизованным манером пересылали друг другу словесные пасы, с южной стороны «Двора каменщика» до нас донёсся звук, который я способен описать лишь как ДОНК. Более-менее одновременно с ним примерно в трех футах к северу от моего пупка случился БЗДЫНЬ, и на дверной панели «Серебряного Призрака» образовалась довольно крупная папула. Сопоставив одно сдругим во мгновение ока, я улёгся наземь, даже не подумав о дороговизне моего костюма. Послушайте, в конце концов я матёрый трус. Мистер Спиноза, оглаживавший в тот момент дверцу рукой, осознал, что кто-то покушается на качество его кузовных работ. Он выпрямился и вскричал:

— Эй! — хотя, возможно, это было «Ой!».

Снаружи раздался ещё один ДОНК, за которым на сей раз последовал никакой не БЗДЫНЬ, а некий отчетливый ЧВАК, — и большая часть затылка мистера Спинозы изобильно распределилась по стене, у которой мы с ним стояли. На мой костюм, с радостью могу вам доложить, ничего не попало. Вслед за чем мистер Спиноза тоже прилёг — но уже, разумеется, несколько запоздало. В его верхней губе возникла иссиня-чёрная дыра, а из угла рта выпрыгнула часть искусственной стоматологической конструкции. Выглядел он довольно зверски.

Хорошо бы сказать, что он мне нравился, но, сами понимаете, я его никогда особо не любил.

Джентльмены моего возраста и полноты («выше среднего», как говорят портные) почти никогда не перемещаются на четвереньках по промасленным полам гаражей, в особенности — обряженными в дорогие и сравнительно неношеные тропические камвольные костюмы. Тем не менее, то явно был день нарушения всех правил, посему я приник носом чуть ли не к самому полу и бежал — довольно успешно. Должно быть, выглядел я при этом презабавно, однако мне удалось перебраться через двор и ввалиться в двери «Галереи О\'Флагерти». Мистер О\'Флагерти, хорошо знавший моего отца, — престарелый еврей по фамилии Гроэнблаттер или как-то так. Завидев меня, он прижал ладони к щекам и покачал головой из стороны в сторону, поминально заголосив нечто вроде «Ммм-Ммм-Мммм», где-то между соль и верхним до.

— Как сегодня торговля? — храбро осведомился я несколько дрожащим голосом.

— И не спрашивайте, и не спрашивайте, — машинально ответил он, после чего: — Кто же это на вас напал, Чарли, мальчик мой, — чей-то супруг? Или, Боже упаси, чья-то супруга?

— Послушайте, мистер Г., на меня никто не нападал. Просто у мистера Спинозы какие-то неприятности, мне хотелось оттуда поскорее убраться — ибо кому захочется ввязываться? — и в процессе я споткнулся и упал, вот и всё. А теперь, как мой добрый друг, вы должны попросить-таки Перса уже вызвать мне таксомотор, я не очень хорошо себя чувствую. — С мистером Г. я всегда так разговариваю, на чём ловил себя неоднократно.

Перс, маленький — потому что хозяину большой не по карману, — головорез мистера Г. с крысиной мордочкой, раздобыл для меня такси, и в обмен я пообещал мистеру Г. подослать хорошего клиента: я знал, это свяжет ему язык.

По прибытии домой я рухнул в кресло, неожиданно содрогаясь от запоздалого ужаса. Джок заварил мне чашку изумительно освежающего чая с мятой, от которой мне получшело несоизмеримо — тем более, когда я запил её четырьмя жидкими унциями виски.

Джок заметил, что, если я стану утверждать, будто меня сбило автотранспортное средство, страховое агентство купит мне новый костюм. Подобное замечание довершило мое исцеление, и я незамедлительно связался с агентами, ибо мой бонус «безопасного водителя» давно истаял в дымке времён вместе с детством. Ничто не сравнится с небольшой страховкой, если требуется разгладить морщины на обеспокоенном челе, — поверьте мне на слово. Джок тем временем отправил девочку привратника на такси в «Прюнье» за ланчем «а порте». [31] В него входило миленькое суфле с палтусом, «Варьете Прюнье» (шесть устриц, приготовленных особым способом) и два их фирменных горшочка «пти-по-де-крэм-де-шоколя». [32]

Я немного вздремнул, проснулся значительно умиротворённым и остаток дня с пользой провёл наедине с моей ультрафиолетовой машиной и восковым карандашом, размечая участки перекраски («усиления», как мы называем это в нашем ремесле) роскошного панно, принадлежащего кисти — ну, более-менее кисти — Аллунно ди Амико ди Сандро. (Дай бог здоровья Беренсону, [33] я всегда говорю.) После чего набросал несколько пассажей своей работы для «Берлингтон Мэгэзин», в которой я докажу — раз и навсегда, — что мадонна Тайяра [34] в музее Ашмола [35] в действительности написана Джорджоне, что бы там ни утверждал этот ужасный Беренсон.

На обед  у нас были свиные отбивные с почками внутри, жареный картофель и пиво. Я всегда отправляю Джока с кувшином за разливным и заставляю при этом надевать кепку. У пива после этого вкус лучше, а Джоку, похоже, без разницы. Девочке привратника они, изволите ли видеть, не наливают.

После обеда приехала миссис Спон, вооруженная изобилием образцов канители, кистей и кретонов на чехлы для подушек и прочего, а также с розовой противомоскитной сеткой для ширм вокруг моей кровати. Касаемо сетки пришлось явить твёрдость — должен признать, она была очень мила, однако я настоял, что мальчику больше подобает голубая. Я хочу сказать, у меня, конечно, имеется причуда-другая, но я же не извращенец, Христа ради, разве нет? — спросил у неё я.

Она уже начала чуточку сердиться, когда явился Мартленд и замаячил в дверном проёме, будто проблема загрязнения окружающей среды. В позе для него бесспорно застенчивой, но отчетливо угрожающей для остальных.

Нехотя они признали, что шапочно знакомы. Миссис Спон метнулась к окну. Мне известно множество людей, способных метаться, и миссис Спон из них последняя. Повисло эдакое липкое молчание — как раз того сорта, что я предпочитаю. Наконец Мартленд прошептал:

— Быть может, вам лучше попросить старушенцию покинуть нас, — и шёпот его был уж чересчур театрален.

Миссис Спон набросилась на него и его От-чи-та-ла. Я слыхал об её талантах в этой области, но ни разу не выпадала мне честь слышать, как она отмыкает свою лексическую сокровищницу. Эмоциональное пиршество, высокая литература: Мартленд зримо увял. Никто не сравнится с утонченно образованной трижды разведённой дамой во владении вербальным хлыстом. «Бородавка на заднице налогоплательщика», «юный содержанец инспектора дорожного движения» и «полковник Уигг для нищих» [36] — вот лишь несколько преподнесённых ею любезностей, но воистину их было больше, гораздо больше. Наконец она унеслась, оставив по себе облако «Рагаццы» и очень симпатичных эпитетов. На ней был костюм с замшевыми бриджами, но можно поклясться — минуя Мартленда, она влекла за собой двенадцатифутовый трен из парчи.

— Ну и ну! — воскликнул он, когда она скрылась из виду.

— Да, — удовлетворённо подтвердил я.

— М-да. Что ж, Чарли, послушайте — вообще-то я пришёл, чтобы сообщить вам, как жаль мне и как стыдно, что между нами такое произошло.

Я смерил его своим фирменным ледяным взглядом. Тем, что побольше, экономичного размера.

— Я имею в виду, — продолжал он, — что вам отвратительно досталось, и мне кажется, следует всё вам объяснить. Мне хочется ввести вас в общую картину — что даст вам некоторое преимущество, должен признать, — и э… попросить у вас э… помощи.

«Иди ты!» — подумал я.

— Садитесь, — бесстрастно произнёс я. — Сам я предпочитаю стоять — по причинам, кои вскоре станут вам понятны. Я определённо намерен выслушать ваши объяснения и извинения; что, же до всего остального, обещать ничего не могу.

— Хорошо, — ответил он. Немного помялся, как тот, кто рассчитывает, что сейчас ему предложат выпить, и полагает, что вы забыли оказать ему такую честь. Осознав, что сегодня у него явно Вечер Воздержания, Мартленд продолжил: — Вы знаете, почему сегодня утром застрелили Спинозу?

— Ни малейшего, — со скукой в голосе ответил я, хотя весь день в мозгу у меня циркулировало множество версий. Неверных, впрочем.

— Выстрелы предназначались вам, Чарли.

Сердце мое безответственно затрепетало в грудной клетке. Подмышки увлажнились и похолодели, и мне захотелось в уборную.

То есть электрические батареи и так далее — это одно, в пределах разумного, само собой, но если вас кто-то желает прикончить, навсегда, — эту мысль разум принять отказывается; ему такую мысль хочется выблевать. Обычные люди просто не располагают ментальными или эмоциональными клише, что помогут им справиться с подобным известием.

— И как же вы можете быть настолько в этом уверены? — через мгновение-другое вопросил я.

— Ну, если говорить до конца откровенно, Морис полагал, что подстрелил именно вас. Поскольку именно вас и намеревался подстрелить.

— Морис? — переспросил я. — Морис? В смысле — ваш Морис? И зачем же только ему это могло понадобиться?

— Ну, вообще-то я как бы ему велел.

Тут в конце концов сел и я.

Из теней у двери плавно выделилась необработанная масса Джока, подплыла и упокоилась за моим креслом. В кои-то веки дышал он носом и на выдохе жалобно присвистывал.

— Звонили, сэр?

Джок в самом деле превосходен. То есть, вообразите — сказать такое. Что за такт, что за «савуарфэр», [37] что за опора молодому хозяину в момент стресса. Мне сразу стало значительно лучше.