– Да, я стану очень знаменитой. Я перед сном каждый день так пишу в дневнике, чтобы сбылось.
– Значит, сбудется.
– А ты?
Она странно посмотрела на меня исподлобья. В воздухе повисла тяжелая пауза, словно она уже тогда чувствовала, что у нее нет будущего.
– Пока не знаю.
Она оглядела парковку.
– Папа не приедет. Забыл, наверное.
– Пойдем!
Я взяла ее за руку. У меня не было подружек, прежде я брала за руку только маму или папу, когда мы переходили через дорогу.
У нее была худая нежная ладошка с прохладной кожей. И тут по нашим ногам чуть было не проехала коричневая машина, оборвав так и не начавшуюся танцевальную карьеру. Нет, это был не отец Ори. Водитель гневно нажал на гудок, выругался через открытое окно. С ума мы сошли, что ли? Смотреть надо, куда идем. Злой дядька уехал, и я рассмеялась. Мы были всего лишь детьми.
Я привела новую подругу к маминой машине и распахнула дверцу.
– Садись!
Интересно, что было бы, если бы нас все-таки сбила та машина или ее отец приехал за ней вовремя…
Теперь Ори мертва. С тех пор прошло десять лет, в моей комнате копошится Сарабет, а у меня, клянусь, такое ощущение, что Ори здесь, рядом, валяется на кровати, задрав кверху длинные мускулистые ноги с натруженными пальцами. Меня вновь охватило чувство тяжелой утраты. Оно здесь, в моей постели, мне спать с ним каждую ночь, пока я не найду в себе мужества столкнуться лицом к лицу с тем, что натворила.
Нет, я не ездила к ней в тюрьму, возможности не представилось. Так я отвечу, если меня спросят. Но правда в том, что даже если бы они не отравились – это случилось спустя три недели с того дня, как ее привезли в «Аврору-Хиллз», – я не уверена, что отправилась бы к ней на свидание.
Что я могла ей сказать?
Сейчас тюрьма «Аврора-Хиллз» закрыта. Я читала в Интернете, что какие-то вандалы изрисовали там стены и выбили стекла.
Дальше ворот у подножия холма родные и близкие погибших девочек не заходят. Я видела фото на каком-то из сайтов. Приезжают не только родственники и знакомые, наезжают и обычные зеваки, и всякие извращенцы. Прошло три года, август на исходе, вскоре туда снова съедутся люди. Внезапно и мне захотелось отправиться – до того, как начнется общий сбор со свечами и молитвенными песнопениями. До тридцатого августа. До того, как я отправлюсь в Нью-Йорк. Да, так и сделаю. И положу кое-что в братскую могилу из плюшевых медведей всевозможных размеров и цветов, которую я видела на фотографиях, среди самодельных открыток с корявыми подписями – их оставляли слабоумные ученики из коррекционной школы по соседству – и сгнивших цветов.
Больше положить некуда. Могилы у нее нет. Уезжая из города, отец Ори велел кремировать ее тело.
Сарабет суетится рядом, заглядывает мне в лицо испуганными щенячьими глазами. Не глядя на нее, спрашиваю:
– Надо будет съездить в одно место. Поедешь со мной?
– А сколько ехать? А то меня в машине укачивает. Можно, я музыку в дорогу подберу?
Сарабет осекается, потому что я разжимаю ладонь. В ней зажато ярко-красное перышко. Помнит ли она? Я помню.
Это перышко от головного убора костюма Жар-птицы – того самого, что был на Ори в последний раз. Всё, что у меня осталось. Голос Ори твердит мне на ухо одну фразу, и забыть ее, как я пыталась забыть саму Ори, не удается. Больше никогда, вот что она говорит. Больше никогда.
Дыра в ограде
На следующий день я заставляю Томми сесть за руль. Скоро дам ему отставку.
Сарабет сказала, что поедет с нами, пусть даже ее укачивает в машине и я не разрешу выбрать музыку. Пришлось дожидаться, пока она закончит работу. Потом она разнылась, что замерзнет – а мерзнет она всегда, даже самым жарким летом, – и я велела ей взять у меня в шкафу какой-нибудь свитер. Потом мы сочиняли отмазку для родителей, так что выйти из дома удалось уже после обеда. Томми припарковался на улице, зайти в дом не пожелал и не соизволил объяснить, почему.
Мы с Сарабет подошли к машине, но внутри никого не оказалось. Обойдя вокруг дома, мы обнаружили Томми в саду камней – как раз под окнами моей спальни. Причем не одного.
Томми, прислонившись спиной к садовой решетке, коротко мне кивнул, однако не сделал ни шагу навстречу. Наверное, стоило все-таки ответить на его эсэмэски вечером после спектакля.
И тут из тени выходит второй. Я чуть не падаю, приходится ухватиться за стену. Чтобы они не заметили, притворяюсь, что подвернула ногу.
Потираю лодыжку, выпрямляюсь, киваю.
– Привет, Майлз!
Майлз! Рыцарь Ори без страха и упрека, единственный и неповторимый. Сегодня он во всем черном и – надо же! – умудрился совладать с вихром на лбу. За три года, что мы не виделись, Майлз стал выше и гораздо угрюмее.
Он кивает в ответ, не произнося ни слова. Я перевожу взгляд с одного на другого. Томми и Майлз. С каких пор они дружат? Типа шагу не могут ступить друг без друга, или что вообще происходит?
Томми упорно отводит глаза, смотрит мне под ноги. Несмотря на жару, я в закрытых сандалиях. Знает же, я терпеть не могу, когда он пялится на мои ступни. Бейсболку Томми нацепил козырьком назад, руки так и чешутся повернуть ее нормально. На щеках клочки какого-то пуха. До меня доходит, что он пытается отрастить бороду. Какой кошмар! Балетные мальчики никогда не отращивают бороды.
– Привет, Томми! Привет, Майлз! Я и не знала, что ты поедешь!
Сарабет… Интересно, у нее в памяти хоть что-то дольше двух секунд удерживается?
– Сейчас нам Томми все расскажет. Да, Томми?
Я жажду объяснений. Мне очень интересно, с чего вдруг он притащил с собой этого типа, если я решила поехать в тюрьму. Я вообще позвала Томми только из-за машины. Свою я уже продала, а родители Сарабет не разрешали ей брать их минивэн. Причем я ведь сказала Томми, что это мои личные дела, не надо совать в них нос! А он зовет с собой бывшего парня Ори!
Томми тянет меня в сторону.
Я-то думала, хочет извиниться или хотя бы объяснить, что тут делает Майлз, но он лезет целоваться. Интересно, этот болван понимает, что у меня скоро начнется новая жизнь, в которой нет места прежним глупостям? Он никогда не спрашивал меня ни о чем вроде: «Мы расстаемся или как?» Или: «Твою лучшую подругу обвинили в убийстве, ты была свидетельницей на процессе, а потом она умерла в тюрьме из-за массового отравления. Теперь ты хочешь, чтобы я тебя туда отвез. Что случилось?»
Толкаю его, чтоб не колол своей щетиной мне лицо.
– Что он тут делает?
Краем глаза наблюдаю, как Сарабет старательно улыбается и пытается вести светскую беседу с Майлзом. Надо будет шепнуть ей попозже, что он встречался с Ори.
– Я позвал.
– Это еще зачем?
– Он знает дорогу. Бывал там раньше.
– У тебя навигатор есть.
Томми обижается. Он за Майлза горой. Майлз, видите ли, хочет с ней повидаться. Я и говорю: а ты в курсе, что ее там вообще-то нет, она умерла? Томми: так что теперь, Майлзу не ехать? Он же ей письма писал и даже навещал ее вместе с отчимом, а ты?.. Не думала, что ему столько известно об истории с Орианной. Они даже знакомы не были.
Приходится захлопнуть рот.
– Ладно, едем уже.
Машу рукой Сарабет. Та оступается и рушит бордюр каменного сада. Вот же слонопотам!
Майлз ухмыляется, уверенным шагом идет к калитке и нащупывает потайную щеколду. Он в курсе, как она открывается, потому что частенько бывал здесь, только вот приходил не ко мне.
Наверное, именно тогда между мной и Ори что-то неуловимо изменилось. Она начала встречаться с этим Майлзом – понятия не имею, что она в нем нашла, – и ее уже не было рядом все время, как я привыкла.
Ори подходила к окну, обменивалась с ним таинственными жестами, не раскрывая мне их значение, а потом поворачивалась (в моей-то собственной спальне!) и говорила:
– Майлз хочет поболтать, я спущусь на минуточку?
Пока обувалась и натягивала кофту, обязательно спрашивала:
– Пойдешь со мной?
Это ведь был мой дом.
Разумеется, я отказывалась. Делать мне больше нечего, смотреть, как они облизываются у меня в беседке.
– Нет-нет, иди, я тут посижу, все в порядке.
Возвращалась она всегда поздно, на цыпочках. Я уже ложилась, устав ждать. Ори потихоньку устраивалась рядом, потому что я изо всех сил делала вид, что сплю. Она звала меня шепотом, но я не откликалась. Поворочавшись, моя подруга взбивала подушку и, отыскав наконец удобную позу, коротко вздыхала. Конечно же, я все слышала, как тут не услышишь. От ее вздоха веяло счастьем, оно наполняло комнату воздушными пузырьками. Я не открывала глаз.
– Едем уже, – говорю я.
Все вместе идем к нелепой зеленой машине Томми с непомерно большими шинами и белой полосой посередине – тоже мне, гонщик. Я и слова не успеваю вымолвить, как Майлз садится на переднее сиденье, а мне приходится лезть на заднее вместе с Сарабет. Та нудно бубнит, напоминая, что ей может стать плохо и, если она вдруг попросит притормозить, значит, ее укачало, чтобы Томми был в курсе.
Майлз тут же утыкается в телефон. Я впервые заподозрила, что у Ори роман, именно по эсэмэскам в телефоне. Она постоянно их отправляла и получала. Сперва она пыталась скрыть от меня, решив, что мне это не понравится. В общем-то, я и не обрадовалась.
– Как тебе там, впереди, хорошо? Смотрю, ножки вытянул! – обращаюсь я к Майлзу.
Мои коленки упираются в сиденье. Он не реагирует. От него прямо исходят ядовитые пары ненависти, сейчас стекла запотеют. Наверное, мысленно насылает на меня дождь из лягушек, загадывает, чтобы земля разверзлась или меня ураганом снесло.
Трогаемся с места. Вдруг чувствую тепло чужой ладони на плече. Сарабет. Старается утешить.
Ее прикосновение вызывает у меня прилив воспоминаний.
Они связаны не с Сарабет, она мне никто. Но ладонь на плече… Если бы Ори была с нами в машине, она попросила бы не обращать на Майлза внимания, а сама просунула бы голову между передними сиденьями и велела ему быть полюбезнее.
Она терпеть не могла, когда меня обижали. Опять-таки с самого начала она могла сойтись с любой из девочек из нашей школы, ей достаточно было улыбнуться. Общались бы втроем – Рейчел, Гэрмони и Орианна. Может, вдвоем – Гэрмони с Орианной, а Рейчел дали от ворот поворот. Гэрмони стала бы звать ее Ори. А мы бы виделись только мельком – за упражнениями у станка или в общем номере. Однако Ори почему-то выбрала меня. Может, потому, что со мной больше никто не дружил?
В ней сидело стремление защищать слабых и угнетенных. Если все вокруг старательно избегали кого-то, Ори нарочно подходила поболтать, сглаживала углы, помогала почувствовать себя человеком. Взять хотя бы Майлза. Где она только его откопала?
Прищурившись, рассматриваю его в зеркале. И тут до меня доходит. Получается, ее дружба со мной – тоже благотворительность?
На самом деле ехать недолго. Наблюдая за моими метаниями, любой сказал бы, что до «Авроры» несколько дней пути, что тюрьма находится чуть ли не в другой стране. Да, она расположена на севере рядом с озером Онтарио неподалеку от канадской границы. И это недалеко. Даже если Томми планирует соблюдать все скоростные ограничения, поездка займет не дольше трех часов. На экскурсию на Ниагару ехать дольше.
– Зря ты ее надела, – вдруг произносит Майлз.
Первые слова с тех пор, как мы выехали на трассу. Он обращается к Сарабет – должно быть, они знакомы по школе, оба ходят в муниципальную.
Сарабет краснеет. Она вообще то и дело заливается краской. Если мисс Уиллоу хоть чуть-чуть поправляет ее у станка, Сарабет мгновенно становится пунцовой и веснушки у нее походят на капли крови. Белыми остаются лишь кончик носа, руки и ноги. В памяти вдруг всплыло, что я прозвала Сарабет Малиновкой.
– А что не так? – пролепетала она.
Я уже поняла. Майлз имел в виду толстовку, которую она взяла у меня из шкафа. Полосатый свитер с капюшоном. В полоску – оранжевую, желтую, синюю и зеленую. Я бы ни за что не купила такой попугайский наряд. Еще одна вещь, что осталась от Ори.
Майлз помнил эту толстовку. Помнил Ори в этой толстовке. Он из тех парней, что обращают внимание на одежду.
– Он имеет в виду толстовку, – подсказываю я.
– Ой, так это же не моя, я у Ви взяла.
Майлз переводит взгляд на меня. Впервые с момента встречи.
– Ты украла ее до или после того, как упекла Ори в тюрьму?
Я теряю дар речи. И тут Томми яростно давит на сигнал, как будто на дороге возник олень, но никакого оленя не было, и Ори не вернется, никогда не вернется, она умерла.
И к тому же Майлз прав.
– Какая, нахрен, разница, где чья футболка? – орет Томми. – Майлз, это съезд или нет?
Тот отворачивается, смотрит на дорогу. Мы подъезжаем к воротам тюрьмы, ставшей могилой для тех девочек.
Мне нужно посмотреть на это место до того, как уеду, уеду навсегда. Знаю, что подобраться близко не удастся, там все заперто и огорожено. Но может быть, мы увидим вышку или колючую проволоку. Что-нибудь, что расскажет о ней.
Хотя… разве этого достаточно?
Вскоре мы оказываемся на узкой запутанной дороге посреди леса. Я никогда тут раньше не была, однако именно так все себе и представляла. Асфальт бугристый, весь в ямах, даже меня укачало, а Сарабет так вообще опускает голову на колени и жалуется на тошноту. Дорога, петляя, уходит вверх по склону, но сообразить, где мы находимся, мешают деревья. Небо над нами сжимается до крошечной заплатки, просвечивает между верхушками крон. Почти приехали.
Чувствую, что замерзла, хочется попросить назад толстовку, а больше ничего не чувствую.
Проезжаем мимо погнутого дорожного знака:
«ТЕРРИТОРИЯ ТЮРЬМЫ
НЕ САЖАЙТЕ В МАШИНУ НЕЗНАКОМЦЕВ»
По-прежнему ничего не чувствую.
Майлз говорит, что надо остановиться еще до того, как показались ворота. Он и правда бывал тут раньше. Томми раздумывает, где лучше припарковаться. Переживает, как бы не поцарапали его драгоценную машину. Поблизости что-то не видно парковки для долгожданных посетителей.
И вот я стою у ворот воспитательной колонии, в одной руке букет полуувядших гвоздик, который мы купили по пути, в другой зажато перышко с костюма Ори. Что-то мне подсказывает: она хотела бы, чтобы я оставила его здесь.
Не знаю, как, но она все увидит. Посмотрит на нас сверху и поймет. И отпустит меня. Мы пойдем разными дорогами. У меня впереди огни большого города, Джульярд, слава – все, чего я так хочу. У нее – темная бездна вечности.
Подхожу к неказистой свалке из вещей, которые нанесли посетители. Остальные держатся чуть поодаль, за что я им благодарна. После первого покосившегося указателя «Аврора-Хиллз» – 11 миль» мы не встретили ни одной машины. Вокруг никого – ни скорбящих родственников, ни зевак. Томми может не волноваться за машину.
Здесь только мы и полинявшие плюшевые игрушки.
Я опускаюсь на колени. Как много свечей, и ни одна не горит. Все медвежата, которых я видела на фотографиях, по-прежнему на месте. Другие игрушки тоже. Синий дельфин. Кукла с пластмассовой головой почернела, одна нога полностью сгнила.
Музыкальная шкатулка. Внутри крошечная балерина, такая же, как на моем браслете. Родители дарили мне подвески каждый год на день рождения. Ори нравился мой браслет. Я ношу его до сих пор. Кручу заводной ключ. Заиграла музыка, балерина начала кружиться. Хрупкая фигурка легко ломается. Вот уже никто не танцует, только музыка продолжает играть. Сую балерину себе в карман джинсов.
Те трое стоят позади, наблюдая за каждым моим движением. Шли бы себе подобру-поздорову. Так хочется побыть одной.
Между прутьями решетки покоробленный дождем квадрат картона, на котором нацарапано: «Отбросы общества! Вы отвратительные монстры!» Кто-то же не поленился приехать, чтобы оставить его.
Закрываю глаза, дышу глубоко. Пытаюсь думать о Нью-Йорке. Гаденький голосок внутри нашептывает, что не видать бы мне Нью-Йорка как своих ушей, если бы Ори не посадили или – что лучше? хуже? – вообще оправдали.
И тут раздается голос Майлза:
– Вход справа. В ограде есть дыра. Сама тюрьма наверху холма. Идти недалеко.
– Надо же! – Томми пытается изобразить удивление, хотя наверняка знал заранее.
– Стойте, – протестует Сарабет. – Я думала, мы просто положим цветы! Мы что, внутрь пойдем?
Она достает телефон, чтобы сфотографировать букет.
– Мы в такую даль тащились! – возражает Томми. – Что теперь, тут постоим и обратно? Майлз говорит, там есть вход. Идем!
– Есть, есть. Я раньше заходил.
– Скоро стемнеет… – пищит Сарабет и поворачивается ко мне.
– Возьмем фонарики, – предлагает Томми. – Вряд ли они нам понадобятся, но все-таки.
– Это же незаконное проникновение! – продолжает Сарабет.
Ее никто не слушает.
Томми бежит назад к машине и возвращается с ручным фонариком. Говорит, что у него только один, но можно и телефоном подсветить, если вдруг что. Он приволок баллончики с краской. Наверное, купил перед тем, как за нами заехать.
Майлз смотрит только на меня. В глазах у него черно, как в омуте, волосы растрепались от ветра, на губах играет ядовитая усмешка.
– Ви! – пищит Сарабет. – Вайолет! Вы правда туда собираетесь? Может, я возле машины подожду?
Я даже ухом не веду. Парни тоже.
Майлз был ближе с Ори, чем я. Он приезжал сюда, а я нет. Он видел то, чего я не видела. Он знает слишком многое, а я не знаю.
На память начинает приходить много всякого разного. Она ведь все-таки рассказывала мне, что между ними происходило. И о том дне, когда они переспали у него дома, тоже. О том, как все прекрасно. Как бережно и нежно он с ней обошелся. Наверное, мне надо было восхититься, но я не сумела выдавить из себя ни слова. Почему ей все, а мне ничего? В танцах у нее все получалось с полушага, так что дома она практически не занималась. И растяжка, и гибкость были у нее от природы, ей не приходилось потеть часами, чтобы укрепить лодыжки. Она не спала в пуантах, чтобы растянуть стопу. А теперь у нее появился любящий парень!
– Думаешь, нам стоило подождать? – спросила она, потому что я молчала.
– Кто я такая, чтобы тебе указывать. Ты всегда поступаешь, как хочешь. Разве тебя когда-нибудь волновало, что я думаю?
Гадкий вопрос, на который она не ответила.
И вот Майлз стоит передо мной, сжимая кулаки, подначивает пойти туда, будто уверен, что у меня кишка тонка.
– Идешь?
Это не Томми он спрашивает и не Сарабет.
Так что, я иду? Иду, чтобы увидеть место, где она провела последние дни своей жизни, где съела отравленный обед, где ее в последний раз вырвало? Или все-таки кишка действительно тонка? Хватит ли сил? Есть ли у меня сердце? Смешно! Точнее, было бы смешно, если бы не было так грустно, ведь это последние слова Ори, обращенные ко мне в зале суда. Она бросила их мне в лицо, когда ее уводили охранники. В глазах Ори бушевала ярость, которой я прежде не видела. Да, так она и сказала.
– Все на твоей совести, Ви. У тебя вообще сердце есть?
Есть. Клянусь, что есть. А сейчас покажите мне дырку в ограде.
Просто толкнуть
Как здесь неуютно. Карабкаться наверх пришлось куда дольше, чем я рассчитывала.
Мы продирались через кусты, заросли сорняков, остатки колючей проволоки. Когда добрались до вершины холма и над нами нависла громада из серого камня, все тяжело дышали, а сердца бились где-то у горла, даже у меня, хотя уж я-то должна быть выносливей.
Майлз показывает на покосившийся кусок ограды. Пройдем здесь, свернем на другую дорогу, а там поднырнем под забор, и на месте, говорит он.
– Вы уверены? – пищит Сарабет, указывая на табличку, гласящую, что стена под напряжением.
– Да брось, его отключили сто лет назад, никто не поджарится, – уверяет Майлз.
Сарабет колеблется.
Майлз смотрит на меня. Я киваю. Меня электричеством не проймешь, тем более что оно не работает.
Томми оборачивается ко мне с удивлением.
– А ты не говорила, что ее держали в тюрьме для особо опасных!
– За два убийства? Чего ты хотел! – доносится мой ответ.
И говорить, и слышать это мне неприятно. Почти больно. Вокруг мгновенно сгущаются сумерки, словно надвигается гроза.
Майлз испепеляет меня взглядом. Будь у него в руке камень или еще какое оружие, число жертв возросло бы до трех. До четырех, мысленно поправляет он. Согласна, ведь если по-честному, Ори ведь тоже надо причислить к жертвам.
И здание тюрьмы, и лес вокруг – все отбрасывает в глубь веков. Мне прекрасно известно, что в сторожевых башнях никого нет, но почему-то чудится, что оттуда за нами следят недружелюбным взором. Стены из серого камня. Со всех сторон напирают деревья, берут нас в кольцо, их сдерживает только ограда. Ни спасения, ни надежды. Ни дать ни взять мрачная средневековая крепость.
Я слышала, сюда привозили девочек от тринадцати лет. В голове не укладывается. Перед глазами возникает призрак Ори. Она стоит передо мной, одной рукой держась за ограду, – пятнадцатилетняя, такая же, какой я видела ее в последний раз. Хотя нет, это не та Ори, которую я знала. Это Ори, в которую я ее превратила.
На ней комбинезон оранжевого цвета. В лучах заходящего солнца Ори светится, как фонарь. Сальные растрепанные волосы заправлены за уши. В другой руке – зачем, почему, откуда? – лопата.
Ори отрывает руку от ограды, тянет ее ко мне, машет, как будто зовет подойти ближе.
Делаю шаг вперед, глаза прикованы к ней, поэтому не смотрю вниз, на землю, и попадаю ногой в яму, оступаюсь, падаю на одно колено прямо в грязь.
Майлз смеется. Томми сперва тоже ржет, но, напоровшись на мой взгляд, осекается. Он протягивает руку, но мне не нужна его помощь. Поднимаюсь, ощупываю лодыжку, аккуратно наступаю на ногу. Не сломала ли? Нет, все в порядке.
Смотрю вдаль. Ори исчезла. Не спрашиваю, видели они ее или нет. Конечно, не видели. Им это не под силу. Даже Майлзу.
– Пойдем туда, – говорит он.
Почему так настойчиво меня туда зовет? Неужели думает, что, оказавшись внутри, я пойму что-то такое, чего не пойму снаружи?
Незачем меня подстрекать. Мне самой нестерпимо хочется туда войти. Столько вопросов, на которые надо получить ответ. Как чувствует себя человек, очутившись под этой крышей, за этими толстыми стенами? Пробирает ли мороз по коже, так что хочется укутаться в свитер? Или, наоборот, прошибает пот? Можно ли вытянуть ноги, лежа на койке? Подушки там есть? Что будит по утрам – окрик охранника или сирена? Разрешают поспать подольше в субботу, или за решеткой все дни текут одинаково?
Раньше я гнала от себя эти мысли, а теперь они вдруг мной завладели. Захотелось знать все. Приходилось ли раздеваться догола, когда обыскивали? Случались ли изнасилования? Например, в душе? И как вообще одна девушка может изнасиловать другую? Бывали ли бунты? И если да, били потом охранники или нет? Если да, то дубинками? Или электрошокерами? Как это, когда тебя бьют электрошокером? Наверняка тут действовал целый свод правил. Сбивались ли девочки в группы? И если да, то как – белые с белыми, а чернокожие с чернокожими? А к какой тогда следовало примкнуть, если ты, например, мулатка, как Ори?
Конечно, я никогда не задала бы подобных вопросов вслух. Хотя в голове их вертелось по-прежнему бесчисленное множество. Как это, когда тебе вот-вот должно исполниться шестнадцать, а ты попадаешь сюда после суда, на котором ты отказалась говорить – удивительно и бессмысленно, но у Ори наверняка были на то свои причины, – а затем вошла в эту дверь, вот как мы сейчас, и увидела гулкий пустынный холл, и поняла, что это конец, здесь теперь твой дом?
Внутри темно и отвратительно воняет, пол усыпан битым стеклом. Отовсюду сочится вода; от влажности на коже сперва выступает испарина, а уже в следующую секунду все тело охватывает леденящий холод. Всюду следы разрухи – висящие на одной петле двери, выбитые окна, исписанные стены. Кажется, что так было всегда, хотя я понимаю, что этот холл выглядел совсем иначе, когда ее привезли.
Сарабет, Майлз и Томми крутятся где-то рядом, но мне до них дела нет. Мне хочется пережить то же, что и она, пройти ее дорогой.
Если бы я предстала перед судом, меня все равно не упекли бы сюда, родители легли бы костьми, но этого не допустили. За Орианну Катрину Сперлинг никто не вступился.
У Ори дома был крошечный садик, она обожала с ним возиться. Когда мы с мамой заезжали за ней по пути на балет, Ори встречала нас с выпачканными коленками. Она дарила маме букеты, однако цветы были слишком яркими для нашей гостиной, и мама ставила их в вазу без воды, так что на следующий день они засыхали.
Ори ужинала у нас пять раз в неделю – понятно, почему моя мать считала, что это мы вырастили ее.
Ори не замечала неискренности в ее голосе. Обнаружив, что цветов нет, она приносила другой букет.
Меня не волновало, что думает об Ори моя мать. Оставайся ночевать, когда захочешь, звала я. Мне с ней не было одиноко.
А у нее была я. Когда адвокат запретил мне общаться с ней, Ори осталась одна.
Майлз вырывается вперед. Видно, знает, куда идти.
– Нам сюда, – машет он.
Томми выхватывает лучом фонарика надписи на стенах и зачитывает их вслух:
– «Рей шесть ноль девять». «Класс! Люблю вас, сучки».
Я шагаю следом за Томми, позади плетется Сарабет, практически наступая нам на пятки.
– «Бриджет Лав». Опять «Бриджет Лав». «Монстры, монстры, монстры».
Какая чушь. Об Ори нигде ни слова.
– Вдруг здесь водятся бомжи? – шепчет мне на ухо Сарабет. – Сейчас как набросятся на нас с битами! У них-то, небось, глаза к темноте привыкли.
Уж не знаю, каких она ужастиков насмотрелась. Просто молчу в ответ. Она не слышит. И остальные тоже. Как тут услышишь, если Томми скачет как бешеный, пинает все двери, изображает из себя охранника-садиста?
Майлз привел нас к камерам – снизу и сверху два ряда одинаковых железных дверей. Общее пространство посредине занято какими-то партами со скамейками, намертво прикрученными к полу.
Нужно что-то сказать, что-то важное, а на языке крутится всякая ерунда – вроде того, как же тут холодно, вот это мы забрались. Хотя, похоже, дрожу только я. Обхватываю себя за плечи.
Высоко под потолком, без лестницы не добраться – окна. То есть как окна. Узкие прорези в стене. Сквозь них проникает немного света, чуть разбавляющего окружившую нас тьму.
– Она сидела в этом крыле, – рассказывает Майлз, указывая на зеленую дверь. – Вот, третья камера. Она так писала в последнем письме.
Похоже, он ждал, что я вздрогну при словах о последнем письме, но я невозмутима. Ему хочется, чтобы я начала расспрашивать, о чем она писала. Обойдется.
Дверь в камеру нараспашку. Рядом на стене – старая потертая табличка, висит на одном шурупе. Наклоняю голову и читаю:
«38 СМИТ»
И при чем тут Ори?
– Это не ее, – отступаю назад.
– В камерах сидели по двое. Наверное, это вторая. По-моему, ее фамилия как раз Смит. Как же ее звали?.. Эшли? Эмми? Энн? Как-то на «Э».
Сарабет изучает табличку, проводит по ней пальцами.
– Тридцать восемь, – произносит она со значением, будто в этих цифрах есть тайный смысл. – Интересно, что она натворила? Тоже убила кого-нибудь?
Майлз грозно сверкает глазами.
– Наверное, – говорю я. – Тут почти все убийцы.
Я читала об этой тюрьме гораздо больше, чем может предположить кто-то из моих спутников.
Протискиваюсь внутрь мимо Майлза и Сарабет. Томми остался позади, уже залез на парту.
Камера очень тесная, мой шкаф в два раза больше. Крошечное окно в стене заросло плющом, так что почти ничего не видно. Я давно отобрала у Томми фонарик – он ведет себя отвратительно, свет ему ни к чему – и, стоя в дверях, осветила им камеру. Сама я оставалась в темноте, свет падал лишь на носки моих сандалий. Я инстинктивно поджала пальцы, слишком уж воинственно они торчали вперед.
Те двое позади меня молчали, затаив дыхание. Луч света блуждал по камере в тишине, освещая все то, что видела Ори в последние дни своей жизни три августа тому назад. Даже Томми слез с парты и подошел к нам.
Узкая койка, двухэтажная, как в летнем лагере, и твердая, словно камень; спинка у нее прикручена к стене. Здесь ничего нельзя двигать, все навсегда застыло намертво. Хотя нет, вот перевернутый стул. Неожиданно для самой себя ставлю его на ножки и сажусь. Скорее всего, Ори тоже сидела на нем, если это и впрямь ее камера. Осторожно задвигаю стул за прикрученную к полу парту. За ней Ори писала Майлзу письма. Если это ее парта. А вообще, какая разница, если мне она все равно не писала.
Какой жуткий туалет, на унитазе даже нет сиденья. По нужде приходилось ходить на глазах у сокамерницы, у охранников – ведь любой из них мог заглянуть сюда, когда вздумается. А запах, а стыд… Это бесчеловечно. Отворачиваюсь, однако деться особо некуда. В такой комнате не потанцуешь.
Крошечное окно под потолком открыто, но забрано решеткой, так что внутрь не проникнуть. На верхней койке покрывало из веток, жухлых коричневых и зеленых листьев, обильно политых водой. Сквозь решетку пробиваются буйные заросли плюща. На лозе – ядовито розовый цветок. Он не похож на те розы, которые кидали мне под ноги. Дотрагиваюсь до него, и в палец впивается острый шип.
Позади меня толчется Майлз. Комната слишком тесна для нас обоих. Надо, чтобы кто-то набрался смелости и сказал: «Убирайся, оставь меня в покое».
Томми снова куда-то исчез, наверное, сеять разруху. Сарабет, похоже, отправилась за ним. Даже в такой момент не могу не отметить про себя, что моя подружка слишком охотно уединяется с моим парнем, пусть я и собиралась его на днях бросить.
– Не могу представить ее здесь. А ты? – спрашивает Майлз.
Вдалеке мне опять чудится нарастающий гул: какие-то крики, какие-то песни, будто вдалеке идет футбольный матч. Но Майлз задал мне вопрос и ждет ответа, смотрит на меня, хочет услышать слова, что сорвутся с губ.
– Я тоже.
Я не могу представить здесь никого из знакомых, хотя с воображением у меня все в порядке. Просто в голове не укладывается, что кто-то из них совершил нечто такое, чтобы попасть сюда. Тут я наконец вспоминаю о пальцах на ногах и разжимаю их.
– Да уж, – вздыхает Майлз.
Очевидно, я дала правильный ответ.
Иногда просто диву даюсь, до чего он становится доверчив, когда речь заходит об Ори. Неужели он правда считает, что она невиновна, и мечтает это доказать? Как бы он повел себя, обнаружив направленное на себя лезвие? Окровавленное лезвие в окровавленной руке? Попытался бы забрать его у меня? Закричал бы? Сбежал?
– Но я пытаюсь представить, – заговорил он и сделал шаг в сторону, загородив мне проход. Один шаг – вот все, что он может позволить себе в этой камере. – Надо представить. Потому я и приехал уже в третий раз. Мне все казалось, что на месте получится лучше.
– И как? – спрашиваю полушепотом.
В каком-то смысле мы с Майлзом похожи – серьезные, замкнутые. Только Ори могла пробить нашу бронь. Так она говорила. Если бы Майлз попал в беду, насколько далеко зашла бы Ори, чтобы помочь ему? А ради меня?
– Нет. Не получается.
В общем-то, если присмотреться как следует, я могу понять, что она в нем нашла. Медленная грация движений, которую подметил бы любой танцор, внимательный, сосредоточенный только на тебе взгляд. Очень приятно чувствовать себя в центре внимания.
Я падка на подобные вещи. Если он положит вдруг мне руку на плечо, подвинется ближе и наклонится – губы к губам, – я не отшатнусь.
– Я надеялся, что здесь… Понимаешь, как бы это сказать…
Неожиданно для себя продолжаю его фразу:
– Все обретет смысл?
– Нет. – Он отворачивается, и я больше не вижу его лица. – Ты – единственный человек, который может вернуть всему смысл.
Чувствую, что заливаюсь краской, совсем как глупышка Сарабет. Приходится отвести глаза.
– Да, только ты.
К стене прилеплен измятый листок бумаги, его кончик застрял между стеной и спинкой койки. Если он сохранился здесь с того времени, я хочу знать, что на нем.
– Вайолет!
Ненавижу, когда меня зовут полным именем.
Отрываю от стены листок бумаги и разглаживаю. Не могу представить себе Ори в этом месте. Ни на верхней койке, ни на нижней, ни в том углу, ни в этом, ни на том пятачке, где стоит Майлз, ни на стуле, ни на унитазе, ни у стены – но почему-то легко представить ее с этим клочком бумаги. Внутри зреет чувство, что она наверняка приложила к нему руку.
Это рисунок. На нем голова. Одна голова, даже без плеч.
Плотно сжатый рот, недоверчивые глаза, торчащие уши. Простой, незатейливый, честный портрет. Щурюсь, как будто от яркого света.
Майлз произносит вслух то, что я не решаюсь сказать.
– Это же ты!
Да, это мой портрет, и Ори сделала так, чтобы я нашла его. Пальцы непроизвольно разжимаются, и я роняю листок. Наклоняюсь, чтобы поднять, и слышу, как позади захлопнулась дверь.
Майлз вышел наружу. Закрыл меня в камере.
До двери всего лишь несколько шагов, но вокруг сгустилась тьма, будто мне на голову набросили мешок, и я не вижу, куда идти. Рвусь вперед, бьюсь ногой… должно быть, об унитаз. Раздается всплеск, что-то скользкое, мокрое на моих джинсах. Отступаю и ударяюсь в стену. Шарахаюсь в сторону, острая сталь режет мне шею. Должно быть, край койки. Хватаюсь за горло, отшатываюсь назад. На меня со всех сторон наползает невнятный шепот. Кажется, он идет отовсюду – сверху, снизу, из соседних камер, сочится через каменные стены.
– Сейчас заноет! Стой, стой, подожди! Спорим, завоет, как сучка?
Кто, я? Они обо мне?
– Хватит! – кричу. – Стоп!
Я в западне. Тесно, трудно дышать. Я опять в том туннеле, в курилке, где были мы обе. А потом она услала меня прочь, сказала, что все устроит. Да, сказала она мне, беги, и я побежала, да так и бегу до сих пор.
Если бы я рассказала все, как было, на суде, что тогда? Меня бы привезли сюда с нею вместе, и мы бы вместе съели отравленный обед, а потом в нашу честь возвели бы тот алтарь из полусгнивших плюшевых игрушек?
Я поворачиваюсь в сторону двери, и шепот стихает. Внутри одна тишина и запах пыли. Чихаю.
Глаза чуть привыкли к темноте, мрак рассеивается. В двери забранное мелкой сеткой окно. Выглядываю в него. Фонарик не включается.
В окне лицо Майлза. До меня доносится его приглушенный смех. Выждав, пока он успокоится, кричу:
– Очень смешно, Майлз! Выпусти меня! Открой дверь!
Тяну ее на себя, она не поддается.
– Ну, как? – кричит он. – Привыкается?
– Открой дверь!
– И сколько лет выдержишь, а? В такой камере?
– Майлз, открой дверь!
Он закрывает окошко. Не знаю, чем. Мне ничего не видно. Может, просто прикрыл его рукой, а может, там есть железная заслонка.
Снова темно. Тяну изо всех сил, налегаю на ручку всем весом… Ничего не помогает.
Не слышу ни звука, дверь слишком толстая. Майлз закрыл меня и ушел. Бросил в этой тесной и темной камере.
Холод, подобно назойливому комару, подбирается все ближе. Мне страшно вновь услышать гнусный шепот тех, что назвали меня сукой. Я вся дрожу, изо рта вырываются облачка пара. Меня пробирает до костей. Теперь я знаю, что значит умирать в одиночестве.
– Выпусти меня!
И тут раздается щелчок, будто открылся замок. Откуда у Майлза ключ? Все улетучивается из памяти – где я, кто я, что натворила.
Прижимаюсь щекой к стальной поверхности.
Толкаю. Дверь поддается. Не была заперта, так, что ли? Стоило просто толкнуть?
Я бегу прочь
Мне кажется, или стало темнее?
Я провела в камере Ори за закрытой дверью несколько минут и теперь вырвалась на свободу, но вокруг душная, вязкая, как смола, тьма. На теле выступает пот, футболка липнет к и так липкой коже. Тяжелые капли, срываясь сверху, обрушиваются мне на спину, струйками стекают по позвоночнику. Капли сбегающие со лба, разъедают глаза. Мне стыдно за то, что там, в камере, я так разоралась. К тому же у меня теперь саднит царапина на шее, ломит бедро, а голень распухла.
– Томми! Сарабет!
Вдали прокатился какой-то гул – должно быть, всего лишь отзвук моего голоса.
Ни Томми, ни Сарабет не откликаются.
Ненавижу себя за слабость, но зову его:
– Майлз!
А ведь на долю секунды я подумала, что он хочет меня поцеловать. Какой же кошмар и стыд! Хуже того, я бы ответила на поцелуй. Мне бы и в голову не пришло его оттолкнуть.
Никто не откликнулся, ни он, ни Томми, ни Сарабет. Куда они все подевались?
Иду вперед. Пробую включить фонарик. Он зажигается.
По-моему, у меня слуховые галлюцинации. Когда иду, то слышу все тот же гул голосов, а стоит остановиться, как он затихает. Кто там кричит? Томми? Сарабет? Нет, одному такой шум не поднять. Похоже, там много людей. Малюсенькие окна под потолком бесполезны, они почти не пропускают света. Передо мной лишь тусклое пятно от моего фонарика. Остается лишь шагать вперед по этому коридору.
Внезапно у меня в ушах зазвучала песня Бейонсе. А ведь я не люблю Бейонсе!.. Через мгновение все стихает, ни слов, ни мелодии больше не слышно.
Стены здесь начали рушиться. Какие-то покосившиеся полки полувисят-полулежат на земле. Спустя несколько секунд до меня доходит, что я шагаю не по мху, как мне показалось сперва, а по изорванной на мелкие клочки бумаге – страницы из книг. Очередная полка загородила проход, приходится ее сдвинуть. Нечаянно ступаю на размокшую книжку – все, что осталось от «Завтрака у Тиффани». Книгопечатное месиво липнет к моей сандалии. С отвращением трясу ногой. Только потом до меня доходит, что фонарика в руке больше нет. Наверное, упустила где-то по дороге.
Слышу голос Томми. Он кричит, что нашел рубильник, сейчас включит его и посмотрит, что будет. Кричу: «Не лезь!», но поздно, все уже сделано.
Зажигается свет – тусклый, бледно-зеленый. Оглушительно воет сирена, будто во время воздушной атаки.
Томми ругается. Видимо, он повернул еще какой-то выключатель, потому что лампочки начинают взрываться, в воздухе пахнет горелым. Сверкает искра, подобная молнии, отражается в моем браслете.
Он все еще у меня на руке. Ори была равнодушна к украшениям, однако этот браслет ей нравился. Она поддевала ногтем фигурки балерин, чтобы они плясали. Каждый год родители дарили мне по новой подвеске, их собралось довольно много, я легко могла снять парочку для Ори, но так и не сделала этого. И поносить браслет не предлагала, не давала примерить даже у себя в спальне, где бы она его точно не потеряла.
Я выхожу в просторный холл. Все стихло. Глаза уже привыкли к полутьме; видны надписи и рисунки на стенах, комки пыли и трубы с облупившейся краской, отставшие лоскуты штукатурки. Поднимаю руку, чтобы прикрыть рот и нос.
И тут на меня будто обрушивается ледяной водопад. Я цепенею от ужаса. Не может быть! Я ни за что не расскажу об этом ни Томми, ни Майлзу, ни Сарабет. Они все равно не поверят, станут расспрашивать, а мне не хочется расспросов. Я едва отваживаюсь спросить себя, правда ли это.
Но я ее вижу. Я вижу Ори. Или кого-то другого? Клянусь, здесь кто-то был. Шагаю вперед. Не знаю, зачем, однако окликаю ее по имени.