Луиза Дженсен

Сестра

Роман

Посвящается горячо любимому Иену Хоули, которого мне так не хватает
Louise Jensen

The Sister

* * *

Печатается с разрешения Lorella Belli Literary Agency и Synopsis Literary Agency.
Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers. Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.
© Louise Jensen, 2016
© Издание на русском языке AST Publishers, 2018


Глава 1

Настоящее

Выхожу из машины, ощущая биение сердца и тяжесть в ногах, застегиваю молнию на куртке и натягиваю кожаные перчатки. Потом вытаскиваю из багажника лопату и рюкзак: пора. В резиновых сапогах шлепаю по грязи в сторону пролома в живой изгороди. Он находился там всегда, сколько я себя помню. Содрогаясь, вхожу в лес. Здесь темнее, чем я думала, и, чтобы успокоиться, несколько раз глубоко вдыхаю насыщенный хвоей воздух. Борюсь с острым желанием уйти домой и вернуться утром, напоминаю себе, зачем я здесь, и гоню себя вперед.

Освещая путь смартфоном, я шагаю с оглядкой на кроличьи норы, о которые могла бы споткнуться. Переступаю через поваленные стволы деревьев, через которые когда-то перепрыгивала. Мне двадцать пять, и я еще не так стара для бега, но у меня неудобная ноша, к тому же я не очень спешу к своей цели. Я и не думала, что мне придется делать это в одиночку.

Я останавливаюсь, прислоняю ручку лопаты к бедру и трясу затекшей рукой, чтобы прекратилось покалывание в пальцах. В кустах что-то шуршит, и у меня возникает ощущение, что за мной следят. Сердце замирает, когда из кустов выскакивают два кролика и несутся прочь, увидев свет моего смартфона. «Все хорошо», – убеждаю я себя вслух, но голос кажется громким и гулким, напоминая о том, как я здесь одинока.

Лямки рюкзака врезаются в плечи, я поправляю их и снова иду вперед, наступая на хрупкие ветки. Я уже начинаю думать, что выбрала на развилке неверное направление, но тут наконец выхожу на поляну с расщепленным молнией деревом. У меня не было уверенности, что оно по-прежнему будет здесь, но, когда оглядываюсь, кажется, что ничего не изменилось – хотя конечно же изменилось все. Воспоминания о прошлом налетают с такой силой, что я с трудом перевожу дыхание, опускаясь на землю. Сырость от листьев и земли просачивается сквозь брючную ткань, а прошлое просачивается в настоящее.



– Поторопись, именинница, при таком темпе тебе успеет исполниться шестнадцать. Я замерзаю! – крикнула мне Чарли. Она забралась на калитку, ведущую на кукурузное поле, повсюду были разбросаны пластиковые пакеты, а ее светлые волосы сияли в лучах тусклого красновато-оранжевого солнца. Нетерпеливая Чарли томилась в ожидании, пока я медленно тащилась к ней, бережно держа коробку, в которой хранились наши мечты и надежды.

– Давай же, Грейс. – Она соскочила на землю, сгребла пакеты и устремилась в лес. Я поудобнее перехватила под мышкой коробку и постаралась не отставать, следуя за мельканием ее лиловой куртки и флюидами спрея-дезодоранта «Импульс», который она тайком брала из спальни своей матери.

Ветки колючего кустарника хватали нас за обтянутые джинсами ноги, цеплялись за волосы, но мы продолжали идти, пока не выбрались на поляну.

– У тебя лицо покраснело, теперь оно одного цвета с волосами, – засмеялась Чарли, когда я опустила коробку на землю и, упершись руками в колени, наклонилась, стараясь восстановить дыхание. Несмотря на прохладу раннего вечера, на висках у меня выступили бусинки пота. Чарли перевернула вверх дном пластиковые сумки. Еда, напитки, спички, садовый совок и маленький подарок, завернутый в блестящую фиолетовую бумагу с наклеенным на нее стикером «Пятнадцать лет» – все рассыпалось по комковатой земле. Улыбнувшись, она вручила мне подарок. Я села, скрестив ноги, тщательно развернула упаковку, так чтобы не порвать бумагу, и медленно высвободила коробочку. Внутри лежала половинка золотого сердца на цепочке, на нем было выгравировано «ЛДН» («Лучшие друзья навсегда»). Я посмотрела на Чарли, и глаза защипало от слез. Она оттянула ворот толстовки, обнажая вторую половинку сердца. Я застегнула цепочку на шее, а Чарли начала копать яму. Я, как истинная девочка-скаут, разожгла костер. Когда солнце зайдет, станет еще холоднее, а вечера теперь наступали быстро. К тому времени, как яма была достаточно глубока, Чарли запыхалась, а под ее ногти забилась грязь.

Я принесла коробку и опустила в яму. Мы провели целую субботу, выбирая то, что следует в нее положить, и оклеивая внешнюю сторону пластиковой емкости журнальными фотографиями супермоделей и поп-звезд, на которых мы хотели быть похожими.

– Невозможно быть слишком богатым или слишком худым, – сказала Чарли, подгребая землю и засыпая яму.

– Подожди! – крикнула я. – Хочу положить внутрь вот это. – Я помахала в воздухе упаковочной подарочной бумагой.

– Нельзя, мы ее уже запечатали.

– Я осторожно. – Я медленно отодрала скотч и откинула крышку. К моему удивлению, поверх кипы фотографий лежал розовый конверт, которого там определенно не было, когда мы наполняли коробку. Я бросила быстрый взгляд на Чарли, у нее был таинственный вид. – Что это, Чарли? – потянулась я к конверту.

Чарли схватила меня за руку:

– Не трогай.

Я вырвала руку.

– Что это? – переспросила я, потирая запястье.

Чарли отвела взгляд.

– Мы должны это прочесть, когда вернемся за коробкой.

– О чем там говорится?

Чарли выхватила у меня из руки упаковочную бумагу и с хрустом сунула в коробку, а потом захлопнула крышку. Когда Чарли не хотела о чем-то говорить, было бесполезно пытаться ее убедить. Я решила не настаивать. Не позволю, чтобы ее скрытность испортила мне день рождения.

– Выпьем?

Я взяла банку сидра и потянула за кольцо. Напиток зашипел, и пена выплеснулась из банки. Я вытерла руки о джинсы и сделала глоток. Он согрел желудок, унося недовольство прочь.

Чарли засыпала яму землей и заровняла совком поверхность, а потом села рядом со мной. Привалившись к стволу упавшего дерева, мы сидели перед потрескивающим костром, поджаривая на палочках маршмеллоу, и, только когда догорели последние красные угольки, до меня дошло, как сейчас поздно.

– Пора идти. Мне надо к десяти быть дома.

– Ладно. Пообещаем, что вернемся сюда и откроем коробку вместе? – Чарли выставила мизинец, я обхватила его своим мизинцем, и мы чокнулись банками и выпили за обещание, не ведая, что его будет невозможно выполнить.



Теперь я была одна.

– Чарли, – прошептала я. – Как жаль, что тебя нет со мной.

Подаренная ею половинка сердца, которую я ношу, не снимая, начинает крутиться всякий раз, как я наклоняюсь, словно ищет своего сотоварища, отчаянно желая вновь сделаться с ним единым целым. Я осторожно кладу на землю венок. Непреодолимая паника, терзающая меня четыре месяца со времени смерти Чарли, прорывается наружу, и я рывком ослабляю шарф на шее, чтобы стало легче дышать. Правда ли, что я виновата? Неужели я всегда виновата?

Несмотря на январский холод, мне жарко, и когда я стаскиваю перчатки, то слышу последние слова Чарли, эхом разносящиеся по лесу: Я совершила нечто ужасное, Грейс. Надеюсь, ты сможешь меня простить.

Что она совершила? Это не может быть хуже того, что сделала я, и я твердо намерена выяснить, что произошло. Я не смогу двигаться вперед, не узнав всю правду. Я понятия не имела, с чего начать, пока сегодня утром не получила на почте письмо в розовом конверте, вызвавшее в памяти другое письмо – то, которое Чарли не позволила мне прочесть, – письмо, спрятанное в нашей коробке. Быть может, в том письме содержится какой-то ключ? В любом случае, с чего-то надо начать. Расспросы ее знакомых ни к чему не привели, и к тому же я знала ее лучше, чем кто-либо другой. Ведь я была ее лучшей подругой.

Но можно ли вообще знать кого-то? По-настоящему кого-то знать?

Я опускаюсь на корточки и долго сижу неподвижно, а воздух вокруг холодеет. Ветви качаются и шелестят, словно деревья шепотом выдают мне свои секреты, побуждая раскопать секреты Чарли.

Я трясу головой, отгоняя мысли, и, натянув рукав на ладонь, вытираю мокрые щеки. Подхватив лопату отяжелевшими, словно чужими руками, я так крепко вцепляюсь в рукоятку, что запястьям становится больно. Глубоко вдохнув, начинаю копать.

Глава 2

Настоящее

– Миттенс? – зову я нашу кошку. – Я пришла. – Держа в руках коробку памяти, я протискиваюсь через коридор в гостиную, умудрившись не сшибить с серо-зеленых стен ни одного эстампа с морскими видами. – Вот ты где.

Серый пушистый комочек уютно устроился на табурете перед пианино. На этом инструменте папа учил меня играть, усаживая на кожаный табурет с тех самых пор, как я научилась сидеть без посторонней помощи. Мы с папой сидели бок о бок, его громадные, похожие на сосиски пальцы на удивление проворно брали аккорды, пока я подбирала мелодию. Больше я никогда не буду на нем играть. Слишком мучительны воспоминания о том времени, когда у меня была нормальная жизнь. Нормальная семья.

В гостиной мрачно, несмотря на падающий сквозь стеклянные двери свет. По потемневшему небу несутся грозовые облака. Я щелкаю выключателем. Зима в этом году была суровой, и я с трудом вызываю в памяти летние вечера, когда сиживала в саду с высоким бокалом крюшона, где позвякивали кубики льда, пока не начинал пылать закат, а по небесам цвета индиго – порхать летучие мыши.

Коллекционная тарелка, которую я берегу для особых случаев, балансирует на стопке мужских журналов, засохший яичный желток и кетчуп перекрывают цветочный рисунок. Солонка валяется на полу, белые крупинки соли холмиком высыпались на ковер. Сразу видно, что Дэн поел.

Я перешагиваю через скомканное банное полотенце к кофейному столику, отодвинув в сторону потрепанный экземпляр «Маленьких женщин». Этот роман я читаю вслух соседке, миссис Джонс, – несмотря на сильные очки, она больше не может разбирать мелкий шрифт. Я уже почти добралась до того места, где умирает Бет, и сколько бы раз ни читала его прежде, знаю, что все равно буду плакать. Когда я опускаю на столик коробку памяти, на кремовую столешницу падает засохшая грязь, и я смахиваю ее на пол. Поблекшие изображения певцов-однодневок и супермоделей, когда-то крепко приклеенные, теперь скорбно свисают клочьями с пластиковой коробки, половину из них я едва могу припомнить. Поддеваю ногтем край клейкой ленты, которая запечатывает крышку, и она легко отходит. Я отдираю ее, а потом прижимаю обратно, сильно надавливая большими пальцами. Кажется неправильным открывать коробку без Чарли, но у меня нет выбора, если хочу выяснить, что находится в розовом конверте, и я ее открываю. Но все равно чувствую себя неуютно, как будто вторгаюсь в чужое личное пространство.

В коттедже очень тихо. Ставлю грампластинку. Нина Симон бодра духом. Я рада, что хоть у кого-то из нас все в порядке. Дэн загружает музыку из Интернета, но я нахожу утешение в старомодных вещах, с которыми выросла, пускай даже мой дедушка более современен, чем я сейчас, с его акустической док-станцией и блюрей-плеером. Я плюхаюсь на коричневый кожаный диван, утопая в мягких разномастных подушках. Виниловая пластинка крутится и крутится, потрескивая и шипя, требуя внимания, прямо как мои воспоминания.

Не верится, что прошло семь лет с тех пор, как мы переехали в этот коттедж. Тогда мне было больше не о чем беспокоиться, моя жизнь наконец-то потекла так, как было задумано, и я немного зациклилась на декоративных тканях и обивочных материалах. Дэн закатывал глаза всякий раз, как я приносила в дом новую диванную подушку. Он забирал ее у меня и кружил с ней в танце по гостиной.

Я напевала в такт, а он принимался щекотать меня, и мы валились на пол, стягивая друг с друга одежду, пока он не оказывался на мне, во мне и моя спина начинала гореть от трения о шершавый красный ковролин, который мы со временем заменили ворсистым ковром шоколадного цвета. Потом мы уютно устраивались на разноцветном покрывале, украшавшем спинку дивана, и ели гавайскую пиццу. Я предлагала Дэну заказать пиццу «Пепперони» – он никогда не понимал присутствия фруктов в острой пище, но знал, что я обожаю сочетание сладкого и соленого.

Сейчас кажется, что прошла вечность с тех пор, как мы так смеялись. Так любили. Горе развело нас, словно отталкивающиеся однополюсные магниты: как бы упорно мы ни старались дотянуться друг до друга, между нами существует пропасть, которую мы не в состоянии преодолеть.

Миттенс приподнимается, выгибая спину и выпрямляя ноги, напоминая мне, что я пропустила еще одно занятие по йоге. Ничто так не разъедает, как чувство вины, оно опустошает тебя изнутри. Мне ли не знать: меня постоянно терзают угрызения совести, мне бы следовало родиться католичкой. Миттенс спрыгивает с табурета, так грациозно, как умеют только кошки, и с мяуканьем «Покорми меня немедленно» трется головой о мои икры.

Я тащусь за ней в кухню. Здесь пахнет пережженным маслом, и раковина, которую я оставляла чистой и блестящей, теперь наполовину залита стоячей водой. Из нее, словно дорожный указатель, торчит ручка кастрюльки: помой меня. Я наклоняюсь над раковиной и приоткрываю раздвижное окно. Из сада за домом сквозит ледяной воздух; на завтра обещают снег. Я включаю чайник, подбираю половинки яичной скорлупы – остатки белка липкой слизью тянутся по деревянной поверхности кухонной стойки – и выбрасываю их в переполненный педальный бачок для мусора. Позже мне придется вынести мусор. Вытираю рабочую поверхность и споласкиваю чашку, снова досадуя на то, что Дэн берет новую всякий раз, как готовит себе какой-то напиток. У нас нет посудомоечной машины – если не считать меня, конечно. Я уверена, Дэн считает меня таковой. Наша кухня крохотная. «Компактная, но функциональная», как сказал бы Дэн, если бы наш дом был из числа тех, которые он продает. У нас почти нет места для шкафчиков, но зато есть чудесная кладовка, вмещающая все, что нам нужно.

Я сую руку в металлическую банку для хранения чая, чувствую холодный металл днища. Открываю дверцу холодильника, и лампочка освещает почти пустые полки. Что можно сделать из полбанки козьего сыра и высохшего красного перца? Дэн придет домой после футбола, ожидая, что его ждет обед. Вообще-то это несправедливо, он никогда не просит меня готовить – просто предполагается, что я буду это делать. Я это всегда и делаю. Отгоняю воспоминание о том времени, о котором мы больше не говорим. О времени, когда я с трудом управлялась с духовкой. Теперь я с ней управляюсь. На самом деле.

Я добавляю «чайные пакетики» в бесконечный список продуктов, прикрепленный на холодильнике магнитом с надписью «СТОП» и изображением свиньи. Дэн купил мне этот магнит в прошлом году, как он выразился, в качестве поддержки, когда я разуверилась еще в одной диете. Глянцевые журналы, которые я сосредоточенно изучаю, не помогают. На одной странице они сообщают, что у меня среднестатистический для британской женщины размер, что женщина четырнадцатого размера не толстая, но при этом на следующей странице печатают фотографии изможденных моделей с выпирающими ключицами и ввалившимися щеками. Я держу магнит как постоянное напоминание, что мне надо сбросить десять фунтов. Мне никогда это не удается.

Миттенс вьется у меня между ног, призывая поднять с пола ее пустую миску. В шкафчике остался один пакетик кошачьего корма. Я вытряхиваю его в миску и отмеряю кошачье печенье, а Миттенс тем временем нетерпеливо мяучит.

Наблюдаю, как самозабвенно она ест – так умеют только животные. Она была таким утешением для меня после смерти Чарли, ее молчание успокаивало больше, чем неуклюжие слова Дэна. Я не собиралась заводить домашнее животное, но три года назад кошка бабушкиной соседки принесла шестерых котят, а я пошла туда сделать несколько снимков, чтобы показать в детском саду, где я работаю. Котята были прелестные, и, когда самая маленькая кошечка взобралась мне на колени и там уснула, меня легко уговорили забрать ее домой. Я отнесла ее в свою подержанную «Фиесту». Она сидела на пассажирском сиденье в коробке из-под чипсов «Уолкерс», застеленной выцветшим розовым одеялом, и жмурилась на никогда прежде не виденное солнце. Я ехала домой медленнее, чем обычно, припарковалась в изрытом выбоинами переулке возле своего коттеджа и встряхнула мелко дрожавшими руками. Я так сильно сжимала руль, что ногти впились в ладони и оставили на них полукруглые следы. Помню, я неодобрительно покачала головой. Я ежедневно присматриваю за тридцатью шестью четырехлетками. Уж с котенком-то справлюсь.

Принеся ее в дом, я с любопытством смотрела, как она бесстрашно ступает мягкими лапками по своему новому жилищу. Как мне ее назвать? В детстве я обожала книги Беатрис Поттер. Папа читал мне ее истории по вечерам перед сном, придумывая каждому животному особый говор. Я очень любила слушать о проделках котенка Тома и его сестрах Моппет и Миттенс. Лапки у кошечки были светлее, чем остальная шубка. Имя Миттенс[1] показалось мне идеальным; к тому же оно напоминало о папе.

Когда мы впервые выпустили Миттенс погулять, ее чуть было не переехал мусоровоз. Она ужасно испугалась и больше ни за что не хотела выходить. Мы пытались выманить ее в сад, но она каждый раз так переживала, что ветеринар велел оставить кошку в покое, – она выйдет, когда будет готова, но этого так и не случилось.

Теперь я уже представить себе не могу, каким был бы наш коттедж без нее. Я наблюдаю, как кошка приканчивает свой обед и лакает воду проворным розовым язычком, а потом, крадучись, выходит из кухни.

Чайник булькает, пускает пар и выключается, а я следую за Миттенс в гостиную. Мы сидим бок о бок на диване, уставившись на коробку. Я спрашиваю себя, помнит ли она, как тоже в коробке приехала домой.

– Не беспокойся, в ней нет никого живого, – заверяю я ее. Но это ложь. Мои воспоминания живы, и их труднее удержать в коробке, чем непоседливого котенка.

Я грызу ноготь большого пальца, мечтая о том, что Чарли вот-вот выскочит и закричит: «Сюрприз! Ты ведь не думала всерьез, что я тебя покину?» Одиночество захлестывает меня. Последнее время глаза у меня постоянно на мокром месте, и я не чувствую в себе достаточно сил, чтобы встретиться лицом к лицу с припрятанными воспоминаниями. Боюсь, что если начну вспоминать, то не смогу остановиться, а есть вещи, о которых мне не хочется думать. Не только сейчас, но и вообще никогда.

В коттедже беспорядок, пожалуй, стоит убраться. Уборка всегда действует на меня успокаивающе – прекрасная возможность выкинуть из головы ненужные мысли. Я оставляю коробку в покое и иду на кухню. Засучив рукава, выпускаю в мойку струйку посудомоечного средства, открываю горячий кран. Пока вода прибывает и пузырится, вытираю жир с конфорки. Когда раковина наполняется, я погружаю руки в воду и тут же выдергиваю их, переводя кран на холодную воду, чтобы успокоить обожженную кожу.

Банка крема для рук на подоконнике пуста. Я уверена, что Дэн берет мои туалетные принадлежности, хотя он всегда это отрицает. Я направляюсь наверх, во вторую спальню, где держу запасные лосьоны. Когда мы впервые осматривали коттедж, то знали, что пригласим Чарли переехать к нам, и я по-прежнему думаю об этой комнате как о ее спальне, хотя ей так и не пришлось ее увидеть.

Я нахожу лосьон для рук и втираю его в саднящую кожу. Запах лаванды успокаивает, он напоминает мне о маленьких пакетиках, которые в детстве делала моя бабушка, когда меня всякий раз, как я закрывала глаза, мучили ночные кошмары. Она клала мешочки с лавандой в ящик с моими пижамами, а также мне под подушку. Аромат мягко провожал меня в сон и охранял всю ночь. С тех пор прошло много времени, и пораженные артритом бабушкины пальцы уже не могут шить, но спокойствие до сих пор ассоциируется у меня с лавандой.

В кармане вибрирует телефон, и я беру его скользкими пальцами, зажимаю между плечом и ухом и вытираю руки о фартук.

– Привет, Дэн. Вы выиграли?

– Да, три-два. Взяли реванш в последнюю минуту.

– Ты, наверное, рад. Сто лет уже не выигрывали.

– Спасибо за напоминание…

– Я не имела в виду… – Я замолкаю. Притворяюсь, что мы нормальная пара, и тщательно выбираю слова. – Это блестящая новость. Я куплю бифштекс и вино, чтобы отпраздновать.

– Мы уже празднуем в баре. Приходи.

– Не могу.

– Тебе надо когда-то снова начинать жить. Почему бы не сегодня? Все здесь.

Не все. Я думаю о покоящейся на столе коробке – о частичке Чарли: как я могу выйти и оставить ее?

– У меня дела.

– Прекрасно. – Я почти слышу неприязнь в его голосе, и на долю секунды мне хочется оказаться в клубе вместе с ним, попивать теплый сидр и смеяться над шутками, слишком грубыми, чтобы их повторить. – Не жди меня, ложись спать.

И он дает отбой, прежде чем я успеваю ответить, что не буду его ждать и лягу одна. Я всегда так делаю.

Передо мной простирается вечер, долгий и тихий, и хотя я еще не поела, голода не чувствую. В кухне открываю бутылку вина. А это ведь не просто выпить чашку чая, говорю я себе. Мне всегда немного чудно пить в одиночестве.

В гостиной уныло, и я включаю настольные лампы, уменьшая резкий верхний свет. Абрикосовое свечение создает теплоту, и я сижу на диване, подогнув ноги и положив руку на спящую Миттенс.

– Сегодня мы с тобой вдвоем, – говорю я ей, глядя на коробку, и знаю, что это неправда. Чарли тоже здесь.

Довольно скоро я опустошаю первый бокал шардоне, ледяная жидкость оседает среди порхающих в животе бабочек. Я выпиваю еще полбокала, и лишь тогда дрожащими пальцами открываю коробку. Сверху лежит лист блестящей лиловой упаковочной бумаги, я помню, что письмо под ней. Подношу розовый конверт к носу и глубоко вдыхаю, надеясь уловить запах Чарли. Но конверт пахнет сыростью и землей. Комок в горле, который я беспрестанно проглатываю, нарастает снова. Сколько еще близких людей мне предстоит потерять? Порой, когда слышу в замке ключ Дэна, челюсти сжимаются и я подготавливаю себя к очередной ссоре, но мысль о том, чтобы остаться одной, страшит меня. К тому же случившееся не развело нас, стало быть, оно наверняка сделало нас сильнее?

Я сжимаю в руке мобильный телефон. Просматриваю список недавних звонков. Дэн находится под номером шесть. Я нажимаю кнопку вызова. Вспыхивает наше фото – то, где мы одеты как Супермен и Чудо-женщина, на вечеринке у Лин. Она скорее моя подруга, чем начальник, и, глядя на фото, я всегда улыбаюсь.

– Просто хочу сказать, что я тебя люблю, – говорю я.

– Я знаю. – Голос его звучит отрывисто.

– Пожалуйста, будь осторожен, не езди пьяным.

– Что? Я тебя плохо слышу.

– Я говорю, пожалуйста, будь ос…

– Грейс, сигнал очень слабый, ты пропадаешь. Погоди, я сейчас…

Связь обрывается. Я нажимаю повтор, и механический голос предлагает мне оставить сообщение. Разочарованная, я швыряю телефон на диван и наклоняюсь, чтобы распаковать коробку.

Мириады воспоминаний проносятся в мозгу, пока я листаю маленький фотоальбом. Вот мы с Чарли позируем на пляже, гордые, в наших первых бикини, демонстрирующих плоские груди; вот мы на школьной дискотеке, наши руки сверкают серебряным блеском. Есть несколько фотографий, где Чарли, Дэн и я смеемся в саду знойным летним днем, поливая друг друга из шланга, и одна, где Чарли улыбается в камеру, а Дэн с обожанием смотрит на нее. Вот фото, где я, Чарли и Дэн в последний день семестра со смехом подбрасываем школьные галстуки, которые больше никогда не наденем. Какими свободными мы себя чувствовали. Еще одна фотография, на сей раз групповая: я, Эсме, Чарли и Шиван. Наша маленькая четверка. Как близки мы были. Кто бы мог подумать, что мы перессоримся, как это получилось?

Я вынимаю из пластикового кармашка последнее фото. Чарли стоит в саду моих бабушки и дедушки с растрепанными на ветру белесыми волосами, в оранжевой «вареной» футболке и крохотных белых джинсовых шортах. Ей стоило такого труда утащить эти джинсы из платяного шкафа своей матери, а затем отрезать от них штанины, затупив при этом парикмахерские ножницы моей бабушки.

Я вынимаю из стоящей на пианино серебряной рамки фотографию, где мы с Дэном болтаем ключами от коттеджа и потрясаем бутылкой шампанского, – и вставляю на ее место Чарли.

Звонит мобильник. Я бросаюсь к нему, надеясь, что это Дэн, но это какой-то незнакомый номер. В голову мгновенно приходит мысль: Дэн попал в аварию, мне звонят из больницы, – я покрываюсь испариной. Нажимаю кнопку, и в трубке кто-то дышит.

– Алло? – говорю я. Затем громче: – Алло? Алло?

Но никто не отвечает. В конце концов в трубке слышится длинный низкий гудок. Это уже в третий раз за сегодняшний день, и я выключаю телефон.

По телу прокатывается волна усталости. Алкоголь и душевное волнение на пару побуждают глаза закрыться, я тру их, стараясь развеять прошлое. Беру фотографию и конверт с собой в кровать и прислоняю к настольной лампе. Фотографии вызвали так много эмоций, что я боюсь их растерять, если открою сегодня письмо Чарли. Я выталкиваю из серебристого тюбика таблетку снотворного, кладу ее на язык и запиваю теплой водой. Проваливаюсь в прерывистый сон, испещренный образами Чарли и моего отца.

– Это твоя вина, Грейс, – говорит во сне папа. – Я бы до сих пор был здесь, если бы не ты.

– Открой конверт, Грейс, – шепчет моему подсознанию Чарли. – Не подводи меня.

Я просыпаюсь утром на скомканных простынях и влажной подушке. Дэн домой не приходил.

Глава 3

Прошлое

Мало-помалу мир перестал кружиться, и я осознала, что теплые и крепкие дедушкины руки растирают мне спину маленькими круговыми движениями.

– Дыши медленно, Грейс, – посоветовал он, потому что я пыхтела, как паровоз. Я резко вдохнула и закашлялась от ледяного ветра. Слезы струились по замерзшим щекам, пока я вдыхала и выдыхала на счет пять, как меня учили, пока не почувствовала себя достаточно спокойной, чтобы выпрямиться и расслабить руки, вцепившиеся в железные перила. Я держалась за них так крепко, что чешуйки темно-зеленой краски пристали к перчаткам. Я похлопала в ладоши, отряхивая чешуйки краски на тротуар, одновременно обозревая чудовищную конструкцию передо мной.

– Не заставляй меня туда входить.

– Знаю, переезд дался тебе нелегко.

Это было слабо сказано. Дело было не только в людях, которых я оставила, в моей желтой спальне или в школе, по которой я скучала. Ощущение дома создавалось звуками. Звуком разбивающихся волн, под который я просыпалась каждое утро; скрипом третьей ступеньки всякий раз, как кто-то на нее ступал; хриплыми криками чаек, когда я шла в школу; хрустом прибрежной гальки, по которой я бежала домой, наполняя легкие соленым воздухом.

Я всегда любила навещать дедушку и бабушку во время школьных каникул. Наблюдать, как причудливая оксфордширская деревня разрастается год от года по мере того, как на ее окраинах прибавляются дома из красного кирпича. Построены второй паб, кофейня, кооперативный дом. «Все удобства современные», – говорила бабушка, но все равно это не ощущалось как дом. Звучало по-другому. Никогда больше не свернусь я калачиком под одеялом, слушая, как ветер и дождь объявляют войну утесам, и глядя, как мигающий свет маяка сочится сквозь шторы.

– Ты скоро заведешь себе друзей, – сказал дедушка, неисправимый оптимист.

– Не заведу, если они узнают, что я сделала.

– Перестань себя винить. Никто ничего не узнает, если ты им не расскажешь. – Дедушка поправил на мне шляпку. – Тебе надо ходить в школу, Грейс. – Он улыбнулся, но в отличие от обычной его улыбки вокруг глаз не образовались морщинки, и я кивнула, чувствуя вину за то, что так разволновалась на ровном месте. Мне исполнилось девять, я должна вести себя в соответствии с возрастом. Будь тут бабушка, она бы провела меня прямо в здание.

– Пошли. – Он протянул мне морщинистую руку, испещренную возрастными пятнами. – Войдем внутрь.

Я обхватила его пальцы, и мы не спеша прошли через пустынную игровую площадку. Я только что закончила читать «Путешествия Гулливера», и когда остановилась у подножия бетонной лестницы и уставилась на громадное красное здание, то почувствовала себя лилипуткой. Здание казалось в миллион раз больше, чем моя старая начальная школа.

У дедушки был такой вид, как будто он собирался что-то сказать, но вместо этого покачал головой и мягко потянул меня за руку, пока я нехотя не последовала за ним в тропическое тепло моей новой школы.

Внутри за конторкой сидела неулыбчивая секретарша. Над ней на стене было написано желтой краской: «УЧЕБНОЕ СООБЩЕСТВО „ГРИНФИЛДС“ ПРИВЕТСТВУЕТ ВАС!»

– Грейс Мэтьюз. – Дедушка похлопал меня по плечу. – Это ее первый день.

Секретарша жестом указала нам на оранжево-розовые кресла, которые когда-то могли быть красными, и я с благодарностью уселась на мягкие сиденья. Ноги не доставали до пола. Я с глухим стуком поставила новую пластмассовую коробку для завтрака на деревянный стол, на котором было вырезано: «Мисс Маркхем в хорошей форме».

– Наверное, мисс Маркхем учительница физкультуры, – задумчиво проговорил дедушка.

Теребя рукой распушившиеся кончики ниток на обтрепанном сиденье, я огляделась. Никакие рисунки или поделки не украшали обшарпанные стены. В углу стояла заброшенная рождественская елка с почти голыми ветвями, лишь посередине ее опоясывала слишком короткая и безвкусная световая гирлянда. Мне совсем не хотелось снова праздновать Рождество. Несколько недель назад я бы чувствовала себя так же, как любой другой девятилетний ребенок, а теперь у меня был собственный психотерапевт по имени Пола. Я ненавидела ежедневные сеансы психотерапии, разговоры о моих чувствах – как будто они могли что-то изменить. Сейчас же я пожалела, что не нахожусь в кабинете у Полы, насыщенно-голубые стены которого вызывали у меня ощущение, будто я тону. Мне хотелось быть где угодно, только не здесь.

Цитрусовый запах моющих средств раздражал, от него сводило желудок, меня охватила страстная тоска по старой школе: запаху кед и плакатной краски, старым друзьям, играм в классики и салочки. Я откинула голову на спинку и закрыла глаза. Было пугающе тихо. Нам велели подождать, пока меня не оформят, чтобы снизить психологическую нагрузку, но, на мой взгляд, так было даже хуже. Мне предстояло войти в класс уже после начала урока. Я стала глубоко дышать – так, как учила меня Пола, и постаралась перенестись в какое-то приятное место. Я вообразила себя в спальне, моей настоящей спальне, той, которую я, вероятно, уже никогда не увижу. Постепенно кулаки разжались, и, должно быть, я задремала, потому что меня пробудило цоканье высоких каблуков. На какую-то секунду я всерьез поверила, что все как обычно. Я дома, и мама готовит ужин для папы.

– Это миссис Битон, – сказал дедушка. – Я был у нее, когда тебя записывал.

– Здравствуй, Грейс, как приятно с тобой познакомиться. – Директриса стояла передо мной с сострадательной улыбкой. В последнее время я таких улыбок перевидала множество.

Я молча смотрела на нее, вытянув губы в прямую линию.

– Не угодно ли пройти со мной, мистер Робертс? Нужно заполнить кое-какие бумаги. Грейс, мы ненадолго.

Они склонились над конторкой секретарши, почти соприкасаясь головами, и тихо о чем-то заговорили, время от времени бросая в мою сторону обеспокоенные взгляды.

– Увидимся позже, детка. – Когда некоторое время спустя дедушка помахал мне на прощание, голос его был слишком громким, а улыбка – слишком широкой. Я проводила его взглядом до двери. Его шаги отдавались громким эхом, стуча в унисон с моим сердцем.

Я засеменила за миссис Битон через лабиринт одинаковых коридоров, замедляя шаг всякий раз, как мы проходили мимо окна, стремясь мельком увидеть дедушку. Он шел, склонив голову под ветром, сунув руки в карманы вельветовых брюк. Мои нарядные новые туфли скрипели по линолеуму, и я уже чувствовала, как на пятках образуются волдыри.

– Вот мы и пришли. – Миссис Битон толкнула дверь класса. Все лица обратились к нам, и я никогда не ощущала себя такой маленькой, как в тот момент.

– Грейс, это мисс Стайлз.

Мисс Стайлз поправила очки. На ней были брюки, и она была моложе моей предыдущей учительницы, которая всегда носила платье. Я молила о том, чтобы она не попросила меня представиться.

– Сзади есть свободное место, Грейс.

Опьяневшая от облегчения, я бросилась к пустому стулу быстрее, чем следовало бы в моих еще не разношенных туфлях. Почувствовав, что поскользнулась, я выставила вперед руки, чтобы смягчить падение. Коробка для завтрака загремела по полу, а я растянулась рядом с ней, готовая провалиться сквозь землю.

Ни на кого не глядя, я одернула юбку, чтобы сохранить остатки достоинства, и кое-как собрала с пола свой завтрак. Ложка для йогурта пропала, но меня это не заботило. Крышка новой коробки для завтрака перекосилась, потому что одна петля сломалась, но я затолкала все обратно и прижала коробку к груди. Мне было больно стоять, болела лодыжка, и я сдерживала жгучие слезы.

– Кажется, это твое?

Какой-то мальчишка, наклонив свой стул, протягивал мне клочок бумаги.

Я покачала головой и, прихрамывая, побрела вперед.

– Не забывай, как сильно мы тебя любим, Грейси.

Я застыла – слова, которые могли быть любовно написаны не кем иным, как дедушкой, с издевкой зачитывались вслух.

Я выхватила у него бумажку, а класс захихикал.

Мальчишка ткнул в мою сторону пальцем:

– Смотрите, лицо у рыжей такое же красное, как ее волосы!

– Довольно, Дэниел Гибсон. – Благодарная мисс Стайлз за вмешательство, я захромала к своему месту, уставившись в пол, как будто он мог превратиться в дорогу, вымощенную желтым кирпичом, и привести меня к Волшебнику. Нет места лучше дома.

Парты были на двоих. Я не испытала признательности к своей соседке по парте, когда она подвинула учебник на середину, чтобы я могла им воспользоваться. С враждебностью я могла справиться, доброта же вызывала у меня слезы. В последнее время я достаточно наплакалась.

Я попыталась успокоиться, представив, что я на пляже, но это вызвало мысли о доме, и мне захотелось положить лоб на парту и завыть от несправедливости всего происходящего. Казалось, прошли часы, прежде чем зазвонил звонок на ланч.

Ученики, толпясь, заспешили к двери, и мисс Стайлз протолкнулась к задней части класса.

– Шарлотта, – обратилась она к сидевшей рядом со мной девочке, которая засовывала вещи в розовый рюкзак. – Не могла бы ты показать Грейс, где мы едим?

– Хорошо, – сказала Шарлотта. – Откуда ты? – спросила она, пока мы кружили по лабиринту коридоров. Она была высокой. Мне приходилось почти бежать, чтобы поспевать за ней. В лодыжке пульсировала боль, но я не жаловалась, благодарная за то, что не одна. – Почему ты так поздно приступила к занятиям?

Я ожидала этого вопроса, но ложь, которую я отрабатывала перед зеркалом своей спальни, похоже, застряла у меня в горле. Шарлотта остановилась, и я проглотила комок в горле, думая, что она ждет моего ответа, но потом сообразила, что мы уже находимся в столовой. Помещение вызывало в памяти клип о тюрьме, который я однажды видела по телевизору: ряды пластиковых серых столов и оранжевых стульев. Ланч только начался, но на паркетном полу уже валялись чипсы и корки. Меня уколола острая тоска по старой школе, где мы ели ланч в нашей классной комнате, обмениваясь печеньем и меняя йогурты на кексы.

– Ну вот, это столовая. «Не „Ритц“», как сказала бы моя мама, но сама понимаешь…

Я кивнула, хотя понятия не имела, что она имеет в виду.

Шарлотта помахала двум девочкам, сидевшим на корточках в углу.

– Это Эсме и Шиван, я тебя потом познакомлю. Обычно я сижу с ними, но не сегодня. Пошли.

Я суетливо заспешила за Шарлоттой, стараясь не упустить то, что она говорит.

– Если хочешь, можем пойти ко мне домой после уроков, ага? Я могу сделать тебе прическу и навести макияж. Моя мама певица, и у нее уйма крутых штучек. Она редко бывает дома, так что ничего не узнает.

Я не могла. За мной должен был прийти дедушка, к тому же бабушку хватит удар, если я заявлюсь с макияжем.

– Может быть, – ответила я, не желая вести себя, как маленькая.

– Давай сядем здесь. – Шарлотта с грохотом опустила свои вещи рядом с мальчишкой, который унижал меня на уроке. Я помедлила в нерешительности, потом сказала себе, что это лучше, чем сидеть одной, но все равно почувствовала, что щеки разгораются.

– Садись. – Шарлотта внимательно смотрела на меня. Ее блестящие зеленые глаза напоминали мне нашу старую кошку Бесси, и что-то подсказывало, что ей можно доверять.

Горло у меня словно перекрывалось всякий раз, когда я волновалась, но я все равно села и распаковала свой ланч. Если бы у меня ложка не потерялась, я могла бы проглотить немного йогурта. К тому же это был абрикосовый йогурт, мой любимый. Я бросила сердитый взгляд на Дэниела, затем проткнула соломинкой упаковку яблочного сока и стала пить маленькими глотками. Шарлотта встряхнула бутылку бананового молока.

– Не мог бы ты принести мне соломинку? – Она одарила Дэниела ослепительной улыбкой.

– Угу. – Он покраснел, со скрипом отодвинул свой стул и двинулся через зал с важным видом, говорящим: «Я слишком крут для школы».

– Постой на стреме. – Шарлотта схватила недоеденный сандвич Дэниела и сняла с него верхний кусок хлеба. Потом выхватила из подставки с приправами бутылку кетчупа, брызнула им на клубничный джем и снова закрыла его куском хлеба.

Дэниел вернулся, взял свой бутерброд и откусил большой кусок. Я замерла. Он начал жевать, а потом выплюнул все и стал тереть рот рукавом.

– О, посмотрите! – указала на него Шарлотта. – У него лицо такое же красное, как и его сандвич.

– Кто это сделал? – Дэниел вскочил и стоял, сжимая кулаки.

– Я. Будешь знать, как издеваться над Грейс в ее первый день.

– Ты чертова стерва, Шарлотта Фишер. – Дэниел смахнул свой ланч в рюкзак, сверкая на меня глазами, и я вздрогнула. – Я до тебя доберусь. – И он ринулся к выходу.

– Скатертью дорожка! – крикнула Шарлотта.

– Не могу поверить, Шарлотта, что ты это сделала, – сказала я.

– Зови меня Чарли, а не Шарлотта, если мы будем с тобой тусоваться. Хочешь?

Рот у меня слишком пересох, чтобы есть, но я взяла кусок сыра и ломтик луковых чипсов и положила на язык.

– Так почему ты сюда переехала, Грейс?

И ломтик чипсов стал тяжелым и жестким у меня во рту. Я попыталась его проглотить, но горло замкнулось.

Глава 4

Настоящее

Прошлой ночью мне потребовалась целая вечность, чтобы заснуть. Фотоальбом пробудил так много воспоминаний, что меня замутило от тоски, а ум отказывался успокоиться. Снотворные таблетки действуют на меня не так эффективно, как когда-то. Я решаю пойти в понедельник к врачу, притвориться, что потеряла последний рецепт. Таким образом я смогу получить еще некоторое количество и удвоить дозу.

Когда я в прошлый раз проверяла время – обезумевшая от беспокойства о том, что Дэна до сих пор нет дома, – было два часа ночи, и я думала, что ни за что не усну, но сейчас, когда смотрю на часы, на них седьмой час, так что, очевидно, я заснула. Я так быстро вскакиваю с кровати, что кружится голова. Сую ноги в тапочки и сдергиваю халат с крючка на двери. Есть шанс, говорю я себе, что Дэн прокрался и свалился на диване, чтобы меня не будить, но, когда я вбегаю в гостиную и щелкаю выключателем, там только Миттенс, моргающая от внезапно включившегося света.

Я отдергиваю занавески. В висках стучит, пока я бог знает в какой раз набираю номер Дэна, и в мозгу проносятся ужасные картины: Дэн в дорожной канаве, машина перевернута, колеса все еще вращаются; Дэн ограблен и оставлен умирать в темном переулке; Дэн с переломанными костями истекает кровью на обочине.

В окно почти ничего не видно, кроме садика перед домом. По-прежнему по-зимнему темно, и в воздухе висит густой туман, он словно тянет ко мне свои пальцы, оставляя переулок невидимым. Только когда мы переехали сюда, я оценила, каким могуществом обладает погода: то ты ее видишь, то нет. Я дрожу, хотя мне не холодно, и плотнее запахиваю халат. В кармане у меня пачка мятных пастилок, и я отправляю одну в рот. Лекарство, на котором я сижу, оставляет во рту неприятный привкус, и он, похоже, держится весь день, сколько бы раз я ни чистила зубы и сколько бы мятных пастилок ни съедала.

Я снова проверяю часы, как будто могу каким-то образом заставить время двигаться быстрее. Еще нет семи, слишком рано для настоящей паники, но все равно это не мешает мне думать о худшем – так уж я устроена. Пола говорила, что это проистекает от страха потери, Дэн говорит, что это проистекает от моей тревожности. Я, как тигр в клетке, хожу взад-вперед перед окном гостиной, приминая тапочками ворсистый ковер, сжавшись от напряжения, точно пружина.

Когда у нас с Дэном все начало рушиться? Моя жизнь будто расколота на две части: до смерти Чарли и после. Мне кажется, что до этого мы были счастливы, но трудно как следует припомнить. Иногда у меня возникает ощущение, что я слишком далеко его оттолкнула и будет невозможно притянуть обратно. Я панически боюсь его потерять, но в то же время не могу подавить дикое раздражение, которое он вызывает. Я говорю себе: неважно, что он везде мусорит, что не выполняет обещаний, – почти подначиваю, почти хочу, чтобы он иногда давал мне отпор.

Ветер завывает, ударяет в калитку, и я вздрагиваю. Щеколда не выдерживает, и калитка распахивается настежь, а потом опять с грохотом захлопывается. Я столько раз просила Дэна починить задвижку. Я слышу шум машины и напрягаю зрение, чтобы ее разглядеть. Свет фар, словно кошачьи глаза, пронзает туман в конце переулка, и я жду, пока машина по-настоящему проявится. Вероятно, это Дэн. Наш переулок ведет только к полям. Когда мы покупали коттедж, я представляла себе пасущихся овец и лошадей, заглядывающих к нам через калитку с пятью перекладинами, но земля в поле пахотная. Здесь выращивают пшеницу, и всякий раз, когда ем хлебцы «Витабикс», я испытываю странную гордость, будто сама вырастила это зерно.

Из тумана появляется машина. Она слишком маленькая, чтобы быть машиной Дэна, и едва движется. Уж не заблудился ли водитель? Здесь, в переулке, только два коттеджа: наш и миссис Джонс. У нее нет машины, и гости приезжают к ней только на Рождество и в день рождения; к тому же кто станет наносить визиты в столь ранний час? Сейчас еще даже толком не рассвело.

Машина подползает ближе и ближе, пока не останавливается у самого коттеджа, но из-за тумана невозможно разглядеть, что делается внутри. Мотор тарахтит, и фары освещают нашу яблоню, но из машины никто не выходит. Секунды бегут, и мне интересно, что делает водитель. За кем он наблюдает? Эти слова вызывают озноб. Уже не первый раз у меня такое чувство, что за мной следят, и я говорю себе, что это нелепо. Кто станет за мной следить? Но, несмотря на это, не могу оторвать взгляд от машины. В последний раз, когда я попросила повторить рецепт, врач спросил, не вызывает ли снотворное каких-нибудь побочных эффектов. Я сказала нет, но чувство беспокойства закралось в меня; вот и сейчас по коже бегают мурашки, мысли путаются, и мне трудно сосредоточиться. Мне действительно следует перестать его принимать. Я стала нервной и подозрительной и едва себя узнаю.

Это всего лишь машина.

Показывается вторая пара огней, и в поле зрения с пыхтением появляется древний «Лендровер» Дэна. Я стремглав бегу к дивану, небрежно раскидываюсь на нем и все еще дрожащей рукой подхватываю книгу. Буду спокойна. Дэн шаркающей походкой входит в комнату, швыряет куртку на диван рядом с моими ногами и бросает на меня взгляд налитых кровью глаз. Выглядит он ужасно. Во мне борются ярость и радость: ярость побеждает.

– Где ты был, черт возьми? Кто с тобой?

– Со мной? – Дэн смотрит на меня через плечо.

– Другая машина.

– Другая машина?

– Так и будешь за мной повторять? Почему ты не позвонил?

– Я потерял телефон.

– Где?

– Если бы я знал, он бы не был потерян, – огрызается он.

– Не смей…

Он выставляет вперед руки с растопыренными пальцами.

– Извини, мне следовало позвонить тебе с телефона Гарри, но я уснул у него на диване.

Меня словно пронзает кинжалом, когда я представляю себе Дэна, Гарри и Хлою, девушку Гарри, свернувшимися клубочком перед дровяным камином с ящиком «Будвайзера» и мисками кукурузных чипсов и сальсы. Пока не умерла Чарли, мы все вместе так расслаблялись субботним вечером.

– Я беспокоилась.

– Ты всегда беспокоишься. Я собираюсь привести себя в порядок и отрубиться на пару часов.

Избегая моего взгляда, Дэн широким шагом выходит из комнаты и топает вверх по лестнице. Через секунду я слышу скрип двери ванной и бульканье в трубах – это он включает воду.

Я спрашиваю себя, спустится ли он ко мне после душа. Может, предложит посидеть, ласково прижавшись друг к другу. Я спрашиваю себя, почему сама не решаюсь это предложить. Вскоре открывается и закрывается дверь спальни. Скрипят пружины кровати.

В ванной вздымается и висит пар, а меня окутывает облако неуверенности. Я открываю маленькое окошко и подбираю с пола полотенце Дэна. Шагнув в стеклянный кубик душевой кабины, включаю душ и дрожу в ожидании, пока вода нагреется. Закрыв глаза, вспоминаю, как раньше мы оба сюда втискивались. Мои ладони вжимались в мокрые плитки. Его руки лежали у меня на бедрах. Потом он намыливал шампунем мои волосы, а я прижималась спиной к его телу. Действительно ли он всю ночь провел у Гарри? Я моюсь лавандовым гелем для душа: знакомый аромат, утешение из детства, рассеивает страхи, пока я, один за другим, не смываю их в сливное отверстие. У меня нет причин считать, что Дэн мне солгал. Горе исказило мою рассудительность. Я не способна объективно оценивать реальность. Пола всегда поощряла меня рассуждать рационально, а не поддаваться страху. «Ум способен создавать многочисленные возможные сценарии от одной мысли, и большая их часть будет ложной», – говорила она. Я слишком устала, чтобы как следует над этим подумать.

Выхожу из-под душа, подальше от своих мыслей, и снова натягиваю пижаму. Оставлю Дэна наверстывать то, что он недоспал. Я боюсь того, что могла бы сказать, если останусь, боюсь того, что могла бы услышать, и лишь когда спускаюсь на первый этаж, мне приходит в голову поинтересоваться, по-прежнему ли та машина стоит за калиткой. Но ее там нет.



В сарае очень холодно, мое дыхание образует облачка. Я включаю обогреватель и натягиваю серые перчатки без пальцев. Телефонный столик, который я отшлифовала песком, покоится на листах газеты, готовый к покраске. Он предназначен ко дню рождения миссис Джонс. Она всегда восхищается моим столиком. Я погружаю кисть в фисташковую краску и провожу по неотделанной древесине полосу. Дэн не может понять моей увлеченности старой мебелью, но я обожаю находить старой вещи новое применение, мне приятно сохранить маленький кусочек истории. Я всегда задаюсь вопросами о прежних владельцах: какова была их жизнь, были ли они счастливы? Движение кисти успокаивает меня, и к тому времени, как я заканчиваю, напряжение ослабляет хватку на моих плечах, а мои страхи надежно засунуты туда, где их не видно. Мой телефон пищит, и я провожу пальцем по экрану. Это дедушка подтверждает, что ланч будет в час. Не то чтобы я могла забыть, – мы почти всегда ходим к ним обедать по воскресеньям, но с тех пор, как бабушка в прошлом году купила ему мобильный телефон на семидесятый день рождения, дед постоянно шлет мне эсэмэски. Я отбиваю ответ, гораздо более оптимистичный, чем мое настроение, и сую телефон в карман. Пожалуй, мне лучше разбудить Дэна.



Подливка густая и однородная. Я наливаю ее в белый фарфоровый соусник, вытираю пальцем капли, струйками стекающие по бокам. Дедушка нарезает ростбиф, а бабушка тем временем накладывает красочные, дымящиеся овощи в сервировочные миски. Мой рот наполняется слюной от запаха йоркширских пудингов. Я проголодалась. Я пропустила завтрак, беспокойство притупило чувство голода. «НЕ ПИТЬ АЛКОГОЛЬ» написано на моем пузырьке со снотворными таблетками, но ведь это просто шаблонное предостережение, не так ли? А такие предостережения мы все игнорируем. Я подцепляю мясо на вилку, отправляю в рот, и от соуса из хрена начинает хлюпать нос. Бабушка протягивает мне бумажный носовой платок и продолжает рассказывать нам о «милом молодом человеке», который пришел наладить их новый компьютер, и о том, как она каждый день сидит в «Гугле».

Мои плечи трясутся от подавленного смеха, и я пытаюсь поймать взгляд Дэна. Склонившись над столом, он ковыряется в тарелке и не поднимает головы, когда я начинаю убирать со стола. Я отношу грязные тарелки в кухню и ставлю стопку посуды возле мойки. Я часто пыталась убедить бабушку и дедушку купить посудомоечную машину. Они могут себе это позволить и имеют для этого достаточно пространства. Они всегда говорят, что обдумают этот вопрос, но я считаю, им нравится процесс мытья посуды вручную: они стоят бок о бок, бабушка моет, дедушка вытирает. Глядя в окно над мойкой, они обсуждают, какие крупные выросли кабачки, распознают птиц в кормушке.

Дедушкин голос доносится из-за стены, низкий и сиплый. Если не знать, можно подумать, что он курит. Дэн смеется, и мне требуется целая секунда, чтобы идентифицировать этот звук, я так давно его не слышала. Мы выросли вместе, и порой я спрашиваю себя, естественно ли это, что мы отдалились друг от друга, случилось ли бы это в любом случае и, может, обстоятельства не виноваты.

Бабушка помешивает домашний заварной крем для яблочного пирога, который подогревается в духовке. Я встаю на цыпочки и снимаю с буфета розовый кувшин с изображением пасущихся коров. Споласкиваю его водой под краном.

– Грейси, я на днях получила электронное письмо от моей подруги Джоан. Оно ждет тебя на холодильнике.

– Ты его распечатала?

– Да. Она прислала рецепт, который я хотела перенаправить тебе.

Я открываю рот, чтобы объяснить, что на самом деле означает «перенаправить», и снова его закрываю. На данный момент довольно, что она справляется с задачей составления электронного послания, пусть даже пишет каждый раз в строке темы «ЭТО ОТ БАБУШКИ», а затем звонит мне, чтобы удостовериться, что я его получила.

Это рецепт ризотто с мускатной тыквой, звучит вкусно. Испробую его к чаю на следующей неделе, хотя мне придется приготовить бифштекс для Дэна, а не то он станет приподнимать вилкой овощи и спрашивать, где прячется мясо.

– И еще я видела Лекси.

Я застываю при упоминании матери Чарли.

– Опять пьяная, еле стояла на ногах.

Лекси всегда любила выпить, еще когда Чарли была жива, но окончательно съехала с катушек с тех пор, как ее дочь умерла. Бабушка выключает газовую конфорку и поворачивается ко мне лицом.

– Не знаю, стоит ли тебе говорить, Грейс. Меньше всего мне бы хотелось, чтобы ты расстраивалась из-за этой женщины. – Бабушка никогда не была особенно высокого мнения о Лекси.

– Расскажи, в чем дело.

– Она хочет тебя видеть.

Пульс резко подскакивает при мысли о том, чтобы увидеться с матерью моей лучшей подруги. Я не видела ее с момента похорон Чарли. Похорон, которые мне пришлось покинуть после того, как Лекси сказала, что никогда не простит мне смерти своей дочери.

То, что случилось перед смертью Чарли, не было моей виной. Как и виной Чарли. Как это могло быть нашей виной? «Тогда почему Чарли сбежала?» – шепчет голос у меня в голове. Я его игнорирую, но он не желает смолкать.

Бабушка перекладывает крем в кувшин и вручает его мне, чтобы я отнесла в столовую. Он плещется на ходу, горячая жидкость попадает мне на руку, но я едва замечаю. Бабушка идет за мной следом с яблочным пирогом, о котором я теперь не могу думать. Сижу за столом, зажав в руке ложку. Жужжание окружающих меня голосов становится все более и более отдаленным, пока голоса не делаются совсем неразборчивыми. Я улыбаюсь и киваю в подходящие, по моему мнению, моменты, а тем временем в мозгу крутится и крутится одна и та же мысль: чего от меня хочет Лекси?

Глава 5

Прошлое

Я переминалась с ноги на ногу, потирая озябшие плечи, и вглядывалась в конец дороги в ожидании Чарли. Она должна была прийти на чай. Когда бабушка предложила пригласить домой кого-то из моих друзей в конце первой школьной недели, я тщательно обдумала этот вопрос. Эсме была очаровательна, Шиван более сдержанна, но все равно мила, даже Дэн после самого первого дня относился ко мне неплохо, но только между Чарли и мной уже возникла сильная связь. Никто прежде не вставал на мою защиту – вероятно, просто не было такой необходимости.

– Ты напустишь холоду, – проворчала из прихожей бабушка.

Я закрыла входную дверь, но осталась стоять на ступеньке, вставая на цыпочки всякий раз, как слышала шум автомобиля. Через двадцать минут появилась Чарли.

Я ввела ее в прихожую.

– Мы поднимемся наверх, в мою комнату.

– Но только не в обуви, юная леди, ты знаешь правила, – стремительно возникла в прихожей бабушка, вытирая о фартук испачканные мукой руки.

У меня мурашки пробежали по голове от смущения, когда Чарли скинула линялые кроссовки. Бабушка подхватила их и поставила на полку для обуви, пощелкав языком, когда заметила, что мыски почти протерлись. Мы с Чарли вихрем устремились вверх по лестнице и плюхнулись на мою кровать.

– Что ты хочешь делать?

Я все еще толком не распаковалась. В углу моей комнаты стояли коробки с играми и книжками. Чарли подошла к ним, взяла игру «Мышеловка» и встряхнула коробку. Внутри загремело содержимое.

– Вот. – Она передала игру мне, и я открыла крышку. Игра была не самой любимой – некоторые ее этапы были довольно замысловатыми. – Как получилось, что ты живешь с бабушкой и дедушкой?

Я ожидала этого вопроса, но все равно почувствовала себя не подготовленной к нему.

– Мои родители не могут присматривать за мной. Какого цвета мышку берешь? – Я выставила раскрытую ладонь.

Чарли выбрала зеленую и пристально посмотрела на меня:

– Почему не могут?

– Они умерли. – Ложь застряла у меня в горле, и я подхватила розовый пластмассовый стаканчик с витаминным концентратом, который бабушка поставила ко мне в комнату, и залпом проглотила содержимое, словно стремясь смыть свои слова, и поморщила нос от приторной сладости.

– Умерли? – Чарли нахмурилась.

– Да.

– Как они умерли?

– Пожалуй, возьму синюю. – Я бросила остальных мышей обратно в коробку. – У тебя есть братья или сестры?

– Нет, – ответила Чарли. – Мы живем вдвоем с мамой. Мне порой бывало так одиноко, что я завела себе воображаемую подругу.

– Правда?

– Да, ее звали Белль. Она подстрекала меня на всякие плохие поступки, и мама выходила из себя и орала, а Белль смеялась, когда мне попадало. Однажды мне на Рождество подарили Барби, и Белль заставила меня отрезать ей волосы и намазать лицо лаком для ногтей. Хотя с такой подругой бывало и весело.

– Ты назвала ее Белль в честь героини сказки «Красавица и чудовище»?

– Наверное. Впрочем, я из нее уже выросла, как выросла из Диснея.

– Я тоже. – Я надеялась, Чарли не станет открывать коробку с моими видеофильмами. До недавнего времени я была просто одержима принцессами. Хотя уже тоже выросла из них, после того что случилось с моими родителями. Всякий бы вырос.

– Тебе повезло, что у тебя есть бабушка и дедушка.

– Знаю. А у тебя разве нет?

– Не-а. Мама говорит, нам больше никто не нужен. Только я и она против остального гадкого мира. Но теперь мы с тобой вместе, не так ли? Мы же похожи, у нас нет отцов. Мы будем лучшими подругами.

Чарли потянулась к своей куртке и вытащила «Кит-кат». Открыла упаковку и, сделав зарубку на фольге большим пальцем, разломила пополам и протянула мне половину. Я с благодарностью ее приняла.

– Давай играть в «Мышеловку» – с тобой будет гораздо веселее, чем с Белль, пусть даже мне не гарантирован выигрыш. – Чарли с широкой улыбкой встряхнула игральный кубик. – И улыбайся! Ты, я, Шиван и Эсме, мы будем в школе как маленькая семья. Я об этом позабочусь.

Мы увлеклись игрой. Когда Чарли должна была ходить, в дверь постучала бабушка. Мука с ее рук осыпалась на ковер. Она растерла ее носком тапочки.

– Тебя к телефону, Грейс.

– Не жульничай, Чарли. Я вернусь через минуту.

Внизу бабушка скрылась в кухне. Я подняла телефонную трубку и стала наматывать телефонный шнур на палец, слушая тишину на другом конце провода. Я молчала. Я уже знала, кто это, и мне было нечего сказать.