Паоло недооценил папу. Если бы он немного подождал, а потом пошел на уступки, возможно, ему удалось бы настоять на своем. Но вместо этого темпераментный глупец пошел к своему адвокату и подал заявку об учреждении торговой марки Paolo Gucci. Этот ход прямо противоречил акционерному соглашению, которое конкретно воспрещало использование фамилии Гуччи «для развития любой дальнейшей производственной, коммерческой или ремесленной деятельности».

Моего отца разгневало неуважение, проявленное его сыном, но мысль о побочном бизнесе под знаменем GG привела его в такую ярость, какую он обычно приберегал для контрафактников. Он тотчас обратился в суд с иском в связи с посягательством на торговый знак, а затем пригрозил внести в черный список любого поставщика, который осмелится вести бизнес с его сыном. Эта угроза прозвучала смертным приговором для тех, кто намеревался не повиноваться; ведь основной поток сбыта большинства поставщиков зависел от Гуччи. Это решило исход дела, и обида Паоло на папу отравила их отношения навсегда.

Контакты с двумя другими моими братьями к этому времени были чуть более дружественными. Атмосфера между нами смягчилась, хотя для меня они всегда были скорее дядями, чем братьями. В общем-то, они оставались в основном такими, какими я увидела их в первую нашу встречу.

Джорджо всегда неловко чувствовал себя при больших скоплениях людей, и только когда мы были наедине, подальше от папы, к нему возвращалась способность быть самим собой. Общаясь со мной, он почти не заикался. Я также обнаружила, что у него имеется этакое квазибританское чувство юмора, и он, чей характер был далек от кротости и мягкости, мог быть резким, как бритва.

Роберто, с волосами, зализанными на косой пробор, в своих фирменных рубашках со скругленным отложным воротником, оставался высокомерным и никогда не изменял своему саркастическому тону, избранному для разговоров со мной. Я тоже не потеплела к нему душой. К тому же я ему не доверяла. Он притворялся со мной милым в присутствии папы, но когда мы оставались одни, то становился глумливым и довольно холодным. Они с женой начали пренебрежительно называть меня la lava — из-за моей индивидуальности, которую находили слишком взрывной, и я воспринимала это «лава» как комплимент. Хотя мне самой кажется, что была склонна не взрываться, а подспудно тихо кипеть.

Его старший сын Козимо был единственным членом папиной семьи, который мне по-настоящему нравился. Он приглашал меня обедать вместе со своей невестой и всегда выказывал величайшее уважение моему отцу, так что между нами моментально возник контакт. Проработав в семейном бизнесе несколько лет, он знал, как в нем все устроено, так что всякий раз, когда я бывала во Флоренции, он брал меня под крылышко и водил по городу. Он был мне в большей степени братом, чем все они, вместе взятые.

Во время одной поездки на фабрику Скандиччи вместе с отцом, когда мне было семнадцать, он хотел показать мне последнюю коллекцию, которую только-только открывали для закупщиков со всего мира. К этому времени вся моя детская нервозность бесследно растаяла, и я чувствовала себя как дома в окружении семьи и давних сотрудников фирмы. С растущей уверенностью, которую воспитывала во мне школа с самого юного возраста, я представлялась по-итальянски или по-английски нашим франчайзи из Японии и Северной Америки, а также представителям наших магазинов в Соединенном Королевстве, Франции и Италии.

Наблюдая за показом из задних рядов вместе с Козимо, пока модели демонстрировали зрителям готовую одежду нового сезона, обувь, сумки и аксессуары, теперь воочию видела, как закупщики делают свой выбор, и это позволило мне начать понимать сложности розничной торговли. В тот день ответственным за демонстрацию новинок был Роберто. Он, взяв микрофон, объявил, что всех нас приглашают в столовую на обед. В качестве заключительной шутки он добавил:

— Всех, кроме тебя, Патрисия! — выделив меня таким образом среди всех присутствовавших. Его неудачная попытка сострить лишь смутила нас обоих.

Как бы я ни была рада побывать на мероприятии этого дня, тем не менее никогда серьезно не рассматривала возможность работать в семейном бизнесе. Как в свое время мой дядя Родольфо, я мечтала о сценической карьере. С удовольствием занималась в школьном драмкружке, в том числе и в Эглоне, где меня регулярно выбирали на ведущие роли, например Мэйси в мюзикле «Бойфренд». Это невероятно, но на спектакле смогла присутствовать и моя мать. «Браво, Патрицина! Ты была восхитительна», — сказала она мне после представления, прежде чем повезти ужинать со своими друзьями. Это было еще одно счастливое воспоминание.

Я была бы рада, если бы папа мог увидеть мой звездный дебют, но он, разумеется, в то время находился на другой стороне земного шара. Впрочем, я быстро оправилась от своего разочарования, поскольку на премьеру не приехал никто из отцов моих подруг. Что ж, хотя бы мама смогла появиться. Папа прислал мне записку, которую храню по сей день наряду с другими подбадривающими письмами, которые он присылал мне за эти годы. В этой записке он написал: «Посылаю тебе всю мою крепчайшую любовь и всегда думаю о тебе и о том, как я горжусь своей дочерью».

Летом 1980 года настала пора расстаться с Эглоном и вернуться к городской жизни. С благословения родителей я перебралась в Лондон, чтобы подготовиться к вступительным экзаменам и учебе в университете, где надеялась продолжить изучение актерского мастерства. Иметь квартиру, принадлежавшую мне одной, прямо напротив «Хэрродс»[65], было воистину раскрепощающим опытом. Наконец-то я обрела свободу от правил и ограничений и могла вкусить подлинной независимости — впервые в жизни. И, разумеется, постаралась извлечь максимум из своей новообретенной свободы.

Лондон был волнующим местом. Там жили почти все мои подруги, включая и многих недавно приехавших их Эглона. Там была моя дорогая подруга Мария Далин, а также Энрико Мароне Чинзано, который называет меня на «девяносто процентов идеальной, а на десять — сумасшедшей». В те дни соотношение, безусловно, было обратным. Мы втроем, бывало, проводили ночи напролет в клубах вроде Blitz или Heaven, а на рассвете ловили такси, и звуки музыки Ultravox[66], Visage[67] и Human League[68] продолжали звучать у нас в ушах. Из-за недосыпа и отсутствия человека, который мог бы призвать меня к порядку, я практически не занималась, и мои оценки неизбежно страдали.

Мы с матерью вели раздельную жизнь. Периодически разговаривали по телефону, особенно когда мне были нужны новые рецепты пасты, после того как надоедало есть спагетти со сливочным маслом и пармезаном — это служило лучшим средством от моих слишком частых похмелий.

— Как ты готовишь penne all’arrabbiata? — спрашивала я. — Ко мне сегодня придут гости, и это блюдо идеально подошло бы для большой компании.

У нас по-прежнему сохранялись разногласия, но когда речь шла о еде, беседа всегда протекала в безопасной зоне.

К тому времени, когда приблизилось мое 18-летие, которое должно было исполниться в феврале 1981 года, я прожила в Лондоне полгода и не имела никаких реальных планов на жизнь, о которых стоило бы говорить. Думала только о развлечениях. Своим дочерним обязанностям или мысли о том, что однажды меня могут призвать к ним, я почти не уделяла внимания, а между тем их существование громко заявило о себе, когда кто-то в компании GUCCI предложил превратить мой день рождения в пиар-событие. Идея о «бале дебютантки» в Палм-Бич и Нью-Йорке привела меня в ужас, и я сразу же сказала об этом отцу.

— Ладно, а чего бы ты хотела вместо этого? — спро-сил он.

Я выбрала частный званый ужин с вечерним дресс-кодом в гостинице «Савой» в Лондоне, где (в то время я этого еще не знала) мой дед впервые обрел свое творческое вдохновение сто лет назад. Я могла бы заказать любой понравившийся мне наряд, но вместо этого выбрала длинное черное платье с блестками времен 1930-х годов в винтажном магазине на Кингс-роуд в Челси. Никогда не забуду тот вечер. Увы, мама не смогла разделить мой праздник. На сей раз она нашла отговорку, сославшись на то, что там соберется «слишком много молодежи» и ей будет неуютно находиться в такой толпе. Папа же, напротив, наслаждался безмерно. Он обожал общаться с моими ровесниками и с великой гордостью вывел меня на танцпол на первый вальс. Ближе к концу вечера запомнился один прекрасный момент, когда он взял микрофон, попросил тишины и произнес речь перед всеми моими друзьями. Немного смущенная, я стояла чуть в стороне и слышала, как он заявил всем гостям, что я сделала его «самым гордым отцом в мире».

Через два месяца надо было присутствовать еще на одном грандиозном вечере — на сей раз в Палм-Бич.


Поскольку мой отец проводил много времени там и в Нью-Йорке, он решил сделать Америку своей официальной второй родиной.


Хотя Италия навсегда оставалась страной его сердца, тогда она переживала неспокойные времена и для многих ее граждан становилась все более опасным местом. Напротив, дух фрондерства, свойственный Америке, и ее предпринимательская культура позволили моему отцу взлететь на огромную высоту. Зарегистрировавшись в качестве постоянного жителя Флориды, он официально сделал этот штат местом своего постоянного проживания, что означало: отныне и впредь он должен был платить подоходный налог в казну штата.

Это решение еще больше укрепило его любовь к Палм-Бич. Он купил свободный участок рядом с нашей виллой и построил фантастический новый дом при участии того же архитектора, который спроектировал Gucci Galleria. Несмотря на то что папу все еще преследовали неутихающие семейные распри и тревога за судьбу моего брата Паоло, он решил отвлечься от забот и устроить большое новоселье. Он хотел, чтобы мы с мамой находились рядом с ним в начале, как он надеялся, новой эры для всех нас.

К моменту моего приезда приготовления к празднику, который местные СМИ назвали «главным гвоздем сезона в городе», уже шли полным ходом. В саду возвышался огромный белый шатер, рассчитанный на 250 гостей, в их числе Лучано Паваротти и сливки общества Палм-Бич. Пока прислуга металась в заботах, мама переживала свой собственный частный ад. Она терпеть не могла подобные мероприятия — особенно когда ей предстояло оказаться в центре внимания, — и мысль о том, что придется общаться с таким количеством незнакомых людей, приводила ее в ступор.

— Вечеринки меня убивают! — протестовала она. — Терпеть не могу столько улыбаться! Это такая фальшь!

Годы спустя она призналась мне, что всегда чувствовала себя «болезненно неадекватной» и зажатой в тех кругах, где вращался мой отец, словно она не принадлежала к ним: «Никогда не понимала, уместные ли вещи говорю, достойно ли выгляжу. Я казалась себе вдесятеро меньше тех искушенных женщин, которые умели взять себя в руки и поддерживать беседу. Я была вроде Золушки».

В тот вечер ей не было нужды беспокоиться. Когда она вышла из спальни в эфирном платье из серого шифона, мы с папой ахнули.

— Quanto sei bella![69] — вскричал мой отец, распахивая навстречу ей свои объятия. Я тоже уверила маму, что она выглядит сногсшибательно, но, разумеется, она ни на секунду не поверила ни одному из нас и умоляла не дразнить ее.

Невероятно, но весь вечер она подавала себя как звезда — без всякого напряжения общаясь с людьми, причем с такой уверенностью, какую я редко видела прежде. Наблюдая за ней с расстояния, я была заворожена ее обликом и не могла не думать о том, как ей это удается. Я смотрела, как она грациозно принимает поцелуи Паваротти, который пребывал в таком же восхищенном трансе.

— Бруна! Ты — полный восторг! — воскликнул он, прежде чем заключить нас обеих в свои большие ласковые объятия. Мой отец усмехался, глядя на игривый спектакль, устроенный этой колоссальной персоной, и я понимала, почему они с великим тенором стали добрыми друзьями.

В тот вечер моя мать за актерское мастерство могла бы удостоиться «Оскара». Только мы с папой знали, что внутри у нее все дрожит. Единственная причина, по которой ей удалось продержаться до конца вечеринки, как я позднее узнала, заключалась в том, что кто-то из друзей семьи потихоньку сунул ей первую (и последнюю) в ее жизни таблетку транквилизатора, позволившую ей расслабиться и свободно «дрейфовать» весь праздник.

«Меня там словно и вовсе не было, но ощущение было ужасным! — рассказывала она мне. — Больше — никогда!»

Вероятно, наихудший для мамы момент наступил тогда, когда отец поднялся во время ужина и настоял, чтобы мы с ней встали по обеим сторонам от него, в то время как он обратился к гостям. Он твердо решил показать всем присутствующим, насколько важны мы в его жизни, и притянул нас поближе к себе, чтобы позировать для фото. Я видела, как маме хотелось, чтобы земля разверзлась под ногами и поглотила ее, когда все взгляды сосредоточились на нас и мой отец начал свою речь.

— Я счастлив приветствовать вас всех в нашем новом доме, — говорил он, и глаза его сверкали, — и находиться с моей прекрасной женой Бруной и моей чудесной дочерью Патрисией здесь, в Палм-Бич, — нашем самом любимом месте на земле.

Все мы улыбались на камеры, собравшиеся аплодировали, и, несмотря на смущение матери, это был вечер, которым можно дорожить всю жизнь.

Глава 18

Проблемы в семейном бизнесе Gucci и тайная свадьба

В чем моя мать была талантлива от природы — так это в лечении болезней. Со своими домашними бульонами и лечебными блюдами из риса она была настоящим алхимиком, и у нее непременно находилось средство буквально от любого недуга. Все это было частью ее роли una mamma Italiana, роли мамы-итальянки.

Когда я была маленькой и болела обычными детскими болезнями, мама была не просто внимательной, но балансировала на грани одержимости. Она клала мне на голову полотенце и усаживала над миской с эвкалиптовым отваром, чтобы прочистить носовые пазухи, или смачивала болячки при ветрянке цинковой мазью, давая мне строгие указания не чесаться. Намерения ее были самыми благими, но временами ее компульсивная манера несколько раздражала меня. «Прими эту микстуру и иди спать!» — примерно так она желала мне спокойной ночи.

Уверена, она томилась в ожидании, когда мне вырезали миндалины в Беркшире; с ума сходила в тот день, когда меня увезли в больницу посреди ночи с приступом аппендицита в Эглоне; но, должно быть, эти воспоминания куда-то затерялись. И сейчас она устраивает суматоху при первых признаках простуды, звоня каждое утро, чтобы убедиться, что со мной все в порядке. Come ti senti oggi?[70] — как правило, спрашивает она, еще не успев поздороваться. Она была такой же участливой и с отцом, но сочувствия в случаях, которые, по ее разумению, подходили под категорию «сам виноват», от нее не стоило ждать. Не обращала она особого внимания и на тот факт, что мы с отцом, путешествуя, пересекали по нескольку часовых поясов и часто нам приходилось становиться свидетелями несчастий внешнего мира. Когда у папы началась бессонница, поначалу мама была строга с ним, списывая ее на счет синдрома смены часовых поясов. Папа всегда был непоседой, но, как правило, спал довольно крепко для человека с таким активным разумом. Когда же он действительно не находил себе места по ночам, моя мать — которой пришлось на себе испытать расстройство сна — начинала проповедовать пользу глубокого дыхания для прочистки разума. Пользу оно приносило, но редко. После полуночи мама просыпалась в Палм-Бич и обнаруживала, что его нет в постели. Набросив халат, она выглядывала в сад, в душную влажную ночь, и находила его босым, поливающим лужайку под усыпанным звездами небом.

— Альдо! Что ты делаешь? — окликала она.

— Все нормально, Бруна. Иди в постель. Я скоро приду.

Он не знал, как часто она оставалась, чтобы понаблюдать за ним: он настолько был поглощен своими мыслями, что стоял на одном и том же месте по нескольку минут кряду и устраивал наводнение, стоя в луже босыми ногами.

Надеясь, что это всего лишь «временно», мама в глубине души знала, что причина его взволнованности — проблемы в семейном бизнесе, и никакое глубокое дыхание не поможет ему избавиться от одной конкретной тревоги. Мой брат Паоло продолжал оставаться занозой у отца в боку, и его выходки требовали все больше и больше его внимания.

— Он никогда не удовлетворен, — жаловался папа приглушенным голосом. — Вечно ему надо чего-то еще. И эти адвокаты, которых он все время втягивает! Вот уж от кого одни неприятности. Почему он не может быть как его братья и просто заниматься своим делом?

— Неужели они не могут заставить его прекратить всю эту ерунду? — спрашивала мама.

— Они пытались, но без толку.

— Альдо, тебе нельзя волноваться так сильно, — говорила она ему, но понимала, что легче сказать, чем сделать, — при всем этом медленно кипящем напряжении. Когда она оставалась наедине со мной, это была уже другая история.

— Паоло нас погубит! — восклицала она с растущим предчувствием. — Ему всегда всего мало. Твой отец вне себя.

Были и другие проблемы. Мой дядя Родольфо недавно потребовал себе бо́льшую долю в Gucci Parfums — компании, которую папа учредил ради блага моих братьев, но которая с тех пор резко пошла в гору, опередив все ожидания. В то время Родольфо согласился на выделение своим племянникам 20-процентной доли в дочерней компании и предпочел не выделять Маурицио такую же долю акций, поскольку они еще не имели выхода во внешний мир. Теперь же, когда этот бизнес процветал, он захотел втрое увеличить собственный процент, но мой отец ему отказал.

Стресс начал всерьез подрывать папино здоровье, хотя это было бы последним, в чем он признался бы. Он был спортивным и здоровым человеком всю свою жизнь и редко пропускал работу по болезни. Но летом 1981 года, когда ему полагалось отдыхать во Флориде вместе с нами, у него развился ужасный кашель, который никак не удавалось остановить.

— А я тебе скажу, как ты его заработал, — попрекала его мама, смешивая для него молоко с медом. — Это все твои хождения среди ночи. Неужели ты не знаешь, как опасно входить с жаркой улицы в дом, где работает кондиционер, да еще с мокрыми ногами?

Она боялась, что в придачу к бессоннице рискует разладиться его иммунная система, поэтому готовила ему свой «волшебный» куриный бульон. Отмахиваясь от ее тревог, папа заявлял, что он достаточно здоров, чтобы присутствовать на встрече в Майами, хотя его и мучила одышка.

— Со мной все будет в порядке, — ворчливо говорил он. — Это всего на пару часов.

— Нет, Альдо, ты не должен ехать! — настаивала она, грозя ему пальцем. — Я тебе запрещаю!

Она доставала его, пока его растущее раздражение не передалось мне, и я, наконец, вмешивалась, пытаясь предотвратить ссору.

— Ой, да пусть едет, мама, — говорила я. — Он достаточно взрослый, чтобы самостоятельно принимать решения.

Ничуть не смущаясь, мама потребовала стороннего мнения. Врач, которого она вызвала, предположил, что это грипп, и рекомендовал сдать анализы крови.

— Это пневмония! — спорила мама. — Ему нужно в больницу.

Проигнорировав единственного квалифицированного врача в округе, она велела нашему шоферу Стэнли немедленно отвезти папу в местный пункт неотложной помощи.

— Поезжай с ним, Патрисия, — командовала она. — Я соберу его вещи и прибуду следом.

Было очевидно, что возражений она не примет, поэтому мы поступили так, как нам было сказано.

Только когда я уселась на заднее сиденье машины рядом с отцом, мой скептицизм превратился в тревогу: до меня дошло, что, возможно, мама не ошиблась. Словно утратив необходимость притворяться, будто с ним все в порядке, папа стал пепельно-бледным, и ему с трудом давался каждый вдох. К тому времени, когда мы добрались до больницы, он сдался на попечение врачей, словно ребенок. Что, возможно, было к лучшему, так как мама оказалась права. Они поставили диагноз — вирусная пневмония, и, когда выяснилось, что у него аллергия на пенициллин, им пришлось дожидаться несколько критически важных часов, пока не доставили самолетом специальный антибиотик.

Было страшно смотреть, как быстро отец сдает. Вот буквально только что он спорил с матерью — а в следующую минуту уже был близок к обмороку, подскочила температура. Для 76-летнего мужчины такое состояние представляло угрозу жизни. Впервые я осознала, что однажды потеряю его, и эта мысль потрясла меня. Я часто ездила к нему в больницу, а моя мать не отходила от его койки в ожидании, когда лекарства начнут действовать. Она питалась одними бананами и кофе и похудела на пять килограммов за столько же дней. Сидя рядом с папой, она заметила, как он сжимает в кулаке крохотное золотое изображение Мадонны с младенцем Иисусом. Должно быть, он взял его с собой, прежде чем выйти из дома. Это лишний раз убеждало: он все это время знал, что опасно болен.

— Вы должны благодарить свою жену, — сказали папе врачи, когда он наконец открыл глаза. — Еще сутки — и, возможно, оказалось бы слишком поздно.

Им необязательно было это говорить, поскольку во время своего полукоматозного состояния он, по его собственному признанию, «коснулся завесы». Разговаривая с мамой о своем внетелесном опыте, он впал в изумление и смирение.

— Я двигался к яркому свету! — со слезами говорил он ей. — Он был такой мирный, такой спокойный, Бруна! Мне совершенно не было страшно.

Сжимая ее руку, он сказал, что заставил себя вернуться только потому, что ему следовало позаботиться о «незавершенных делах».

Во время всего периода беспамятства он осознавал ее постоянное присутствие. Опыт на грани смерти кристаллизовал его мысли и заставил осознать, как мало времени ему, возможно, осталось. Все, что моя мать многие годы пыталась внушить ему о важности духовной жизни, внезапно обрело для него смысл. Она была права. У всех нас есть высшее предназначение, и наша обязанность — поступать по справедливости с теми, кто нас любит.

Целуя маленький медальон в своей руке, с лицом, отражавшим бурю эмоций, он сказал ей:

— Я клянусь на этой Мадонне, что, если покину эту больницу живым, сделаю тебя своей женой.

— Ой, прекрати, — пожурила его мама. — Ты не можешь давать такую клятву. Ты уже женат!

И, ошеломленная, в ответ она услышала его рассказ о том, что́ он обнаружил во время недавней поездки в отдел регистрации земельных сделок в пригороде Рима. Насколько папа мог судить, из-за его недосмотра их брак с Олвен, заключенный в 1927 году, похоже, не был зарегистрирован в Италии. Если это действительно так, сказал он, то, с точки зрения местных властей, он до сих пор официально холост.

Это означало, что церемония их бракосочетания в Шропшире могла быть единственной официальной регистрацией их союза. Такой грубый просчет был губительным для его сыновей.

Моя мать выслушала его, а потом положила ладонь ему на лоб и велела лечь на подушку и поспать. Она была рада, что он сообщил ей эту новость, но знала, что это не имеет значения. Он в бреду, сказала она себе, и его предложение руки и сердца мало что значит, а может, и вовсе ничего. Факт оставался фактом: Олвен была его женой бо́льшую часть жизни и родила ему троих сыновей. Она никогда не дала бы ему развода, и моя мать относилась к этому с уважением. Все, чего она хотела, — вернуть папу домой.

Однако мой отец был не из тех людей, кто разбрасывается такими клятвами, не выполняя их. Даже если это был всего лишь символический жест, он хотел поблагодарить мою мать за все, что она для него сделала. И решил, что в его жизни только два человека, по-настоящему любящие его, — мама и я. В конечном счете мы были единственными, на кого он мог рассчитывать. Любовь и верность — вот и все, что имеет значение, не раз повторял он. Любовь и верность.

В его представлении он выжил лишь благодаря внимательной заботе моей матери и своей вере в Бога. Он искренне намеревался сдержать свое обещание перед обоими. Когда отец позвонил и попросил нас прилететь в Лос-Анджелес на День благодарения в ноябре 1981 года, ни одна из нас не заподозрила, что у него имелся тайный план.

— У меня есть для тебя сюрприз, — вот и все, что он сказал, посмеиваясь, моей матери.

Она терпеть не могла сюрпризов и опасалась худшего.

— Что ты затеял, Альдо?

— Если я тебе скажу, это уже не будет сюрпризом, верно?

К тому времени, когда она приехала в дом на Беверли-Хиллс, опередив меня на пару часов, он уже не мог больше хранить свою тайну.

— Мы женимся! — воскликнул он. — Через два дня мы едем в «Инглсайд Инн» в Палм-Спрингс, и священник на следующее утро обвенчает нас. Все уже обговорено.

Она лишь покачала головой, осознавая невозможность этой затеи, однако он заключил ее в объятия и пообещал, что это будет скромная церемония:

— Только мы и агент по рекламе GUCCI в Лос-Анджелесе — леди по имени Глория Лученбилл.

Измученная резкой сменой часовых поясов, пребывая в подвешенном состоянии неверия в происходящее, моя мать взяла себя в руки, когда смысл его объявления начал доходить до нее. Вплоть до этого момента единственное, что он говорил о перспективах их брака, — мол, Олвен, несомненно, умрет раньше него, и тогда они смогут быть вместе. В своих письмах он часто называл мою мать mia per sempre, то есть моя навеки, и теперь, похоже, не собирался больше ждать, пока настанет этот день. Юридические основания грядущего «брака» были сомнительными. Священник, который должен был венчать их, вероятно, также не знал всей правды, как и тот, что крестил меня в Лондоне. Отвечая согласием на предложение папы, каким бы нереалистичным оно ни было, она просто принимала этот знак его преданности ей. Ничего более.

Польщенная тем, что таково было его сердечное желание, она согласилась.

— Хорошо, Альдо, — сказала она ему с улыбкой. — Если ты действительно этого хочешь, буду рада дать согласие.

Глорию Лученбилл и ее команду кратко посвятили в суть происходящего, чтобы гарантировать тайну. Если бы члены другой стороны семьи отца узнали об этом, они бы, мягко говоря, расстроились. Так уж случилось, что церемония состоялась на следующий день после того, как актриса Натали Вуд утонула у берегов Южной Калифорнии, поэтому все внимание прессы было сосредоточено на поисках неподтвержденных слухов.

К тому времени, когда я приехала к ним в Лос-Анджелес, папа и мама уже откупорили шампанское.

— Мы с твоей мамой женимся! — объявил отец, произнеся слова, которые я уже не чаяла услышать. Когда он объяснил всю механику предстоящего события, я просто онемела. Олвен по-прежнему оставалась его законной женой, и вся эта затея казалась абсурдной.

Я, как вечно во всем сомневающийся подросток, считала брак на этой стадии их жизни совершенно бессмысленным и ненужным. Да и мою жизнь он не смог бы никак изменить. С того самого дня, когда моя мать рассказала мне, что у папы есть другая семья, я смирилась с тем, что они с мамой не женаты. Олвен оставалась его законной женой и матерью его сыновей. Я приняла это точно так же, как и мама, и никогда не жаждала, чтобы они стали мужем и женой (разве что это уменьшило бы ее тревожность). И будь они супругами, ничего не изменилось бы.

В ту ночь я лежала в постели, ворочаясь с боку на бок и пытаясь «договориться» с этой новостью, и мириады противоречивых эмоций наполняли мое сознание. Было ли это связано с незаконной природой их романа или с тем, что я надеялась провести вместе с ними тихий День благодарения и обманулась в ожиданиях, — я и сама не понимала; но ощущение было такое, будто от меня в очередной раз потребовали просто принять то, что было представлено мне как дело решенное. В очередной раз я оказалась снаружи и заглядывала внутрь, чувствуя себя брошенной и совершенно озадаченной. Как бы я ни старалась, насколько бы мудрее ни становилась с возрастом, мне никогда не понять их отношений. Все, что мне действительно было ясно, — это что я еще раз стала пешкой в их странном союзе, в «мире по Альдо и Бруне».

Однако ничто не должно омрачить им радость, и, засыпая, я решила задвинуть собственные чувства. В конце концов, я была искренне рада за них; прошло немало времени с тех пор, когда в последний раз видела маму в таком приподнятом расположении духа. К рассвету я уже пришла в себя и, когда мы с мамой пошли в «Нейман Маркус»[71] покупать свадебные наряды, полностью прониклась духом происходящего. Мама выбрала красивое желтое шифоновое платье в голубой горошек, а я — что-то от Chloé сумеречно-розового оттенка.

Однако при всех моих опасениях я никак не ожидала того, что случилось дальше. На следующее утро, собираясь встать с постели, неожиданно обнаружила, что буквально не в состоянии пошевельнуться. Мышцы шеи свел спазм, причиняя мучительную боль. Никогда так и не узнаю, в чем именно была проблема: то ли спала в неудобном положении, то ли у меня случился своего рода эмоциональный припадок. Как бы там ни было, в моем состоянии было слишком больно думать даже о небольшом путешествии от спальни до кухни, не говоря уже о том, чтобы сесть в машину и ехать два с половиной часа. Меньше всего мне хотелось испортить родителям праздник, так что я предложила им отправиться в пустыню без меня.

— Нет, Патрисия, пожалуйста! — взмолилась мама таким тоном, какого я никогда не слышала прежде. Она прикладывала к моей шее холодные компрессы, пыталась снять спазм массажем, но ничто не помогало, и она повезла меня в местную больницу, где мне сделали укол кортизона, который облегчил мои муки. Час спустя я, обложенная подушками, сидела на заднем сиденье лимузина на пути в Палм-Спрингс, чтобы быть свидетельницей тайной «свадьбы» моих родителей. Это произошло 30 ноября 1981 года, через двадцать пять лет после их первой встречи.

Перестроенная гасиенда[72] у подножия гор Сан-Хасинто, гостиница «Инглсайд Инн» была идеальным местом для предстоящей церемонии. В дни своей славы она была любимым отелем голливудских звезд и по-прежнему не утратила своего очарования. Мы собрались в ярко освещенном номере моих родителей с видом на окаймленные пальмами лужайки и наблюдали короткую церемонию.

Папа был таким красивым в темно-синем костюме с бледно-желтым цветком в петлице! Я ни разу за всю жизнь не видела его более счастливым, и его радость была заразительна. Мама в своем красивом платье скромно улыбалась и была замечательно спокойна. Они излучали такую любовь друг к другу, которая меня поразила. Мои воспоминания о них в последние годы и близко не были такими радостными, и трудно было забыть о непростых временах, которые случались у них в прошлом. Но в этом солнечном номере, когда они держались за руки, стоя лицом друг к другу, священник начал проговаривать их обеты, и его слова вызвали глубокий отклик в моей душе: «Чтобы быть с ней и беречь ее с этого дня и впредь, в радости и печали, болезни и здравии, в богатстве и бедности…» Затем мой отец поклялся:

— Я буду любить и почитать тебя до конца моих дней.

Глядя, как они приносят свои обеты, я не могла не радоваться. За считаные мгновения все мои сомнения растаяли. Истина заключалась в том, что де-факто они были мужем и женой уже много лет, и никто лучше меня не знал, сколько каждый из них пережил ради другого. Мама отказалась от перспективы свободной и открытой жизни. Она была изгнана в Лондон, когда забеременела, и после этого не могла появляться на публике. Даже в Беркшире, где она надеялась наладить нормальную жизнь, все шло не так, как она рассчитывала.

Моему отцу все это далось намного легче: он мог нырять в нашу жизнь и выныривать из нее, когда пожелает; но он тоже заплатил свою цену, будучи причиной тревожности и депрессии моей матери: она так и не смогла в полной мере стать той женщиной, которую он надеялся видеть рядом с собой. Два десятилетия назад он изливал ей душу в самых трогательных любовных письмах, заявляя: «Знаю, наша судьба — быть вместе… Я люблю тебя безнадежно, ты завоевала мое сердце, и я принадлежу тебе».

И теперь, наконец, он действительно принадлежал ей.

Глава 19

Попытки примирения семьи и роль Патрисии в компании Gucci

В человеческих отношениях порой бывает трудно ориентироваться. И наши отношения с родителями могут быть очень сложными и часто требуют компромиссов, когда мы приходим к осознанию, что никто из нас не живет в идеальном мире и люди, которых мы любим, несовершенны.

Если бы я более открыто общалась с родителями в юности, то, возможно, понимала бы их немного лучше, но, поскольку мне не с чем было сравнивать наши отношения, я делала вывод, что они нормальны. Вероятно, порой надеялась на нечто большее, когда видела свою подругу Би с ее матерью или читала о счастливых семьях в книгах, но никогда не питала особых надежд и просто принимала вещи такими, какими они были.

Отношения моего отца с его сыновьями всегда было трудно интерпретировать. Он был настолько захвачен вихрем чувств в те выходные в Палм-Спрингсе со своей «молодой женой», что сомневаюсь, чтобы он задумался о масштабах последствий, если сыновья об этом узнают. Когда же это случилось, его эйфория растаяла.

— Остальные члены семьи знают, — сказала по телефону Руби Хамра, руководитель его нью-йоркской пиар-службы, ровно через сутки после того, как они с мамой подняли бокалы за начало новой жизни. — Каким-то образом произошла утечка информации. Мне очень жаль.

Их медовый месяц закончился, даже не начавшись. Несмотря на старания отца сохранить все в секрете, мои братья узнали о церемонии в калифорнийской пустыне благодаря болтливому продавцу из магазина на Родео-драйв. Тот факт, что они узнали об этом, вызвал у моей матери глубокую тревогу. Так же, как в случае с теми давними ядовитыми письмами, она волновалась, гадая, кто их выдал, пока не узнала это точно.

Папу гораздо больше заботили последствия, хотя не думаю, чтобы он как-то особенно размышлял о том, что́ сказать сыновьям. К счастью, у него была Руби, которая постаралась успокоить их, утверждая, что это дезинформация. Альдо и Бруна, настаивала она, поехали в Палм-Спрингс только для того, чтобы отпраздновать 25-ю годовщину своих отношений. «Вот и все, больше ничего не было», — уверяла Руби.

Радовало то, что никому не было выгодно информировать прессу, так что едва ли эта история могла стать публичной. Увы, мои возмущенные братья отправились прямо в отдел регистрации в поисках свидетельства о браке своих родителей, чтобы подтвердить, что это был единственный законный союз. Там они выяснили то, что мой отец знал все это время, а именно: брачный статус их матери с юридической точки зрения находится под вопросом. Если их родители не зарегистрировали свой свершившийся в Англии брак, по текущему итальянскому законодательству их отец был волен делать, что пожелает.

Желая исправить положение, кто-то из них поспешил в Англию, чтобы получить копию свидетельства, выданного более полувека назад. Затем они, очевидно, повезли дряхлую 73-летнюю Олвен в отдел регистрации в Риме, чтобы официально зарегистрировать этот документ. Наконец ее брак с Альдо был официально подтвержден.

Их вмешательство привело отца в ярость.

— Они не имели права! Это было частное дело между их матерью и мной. Им известно, что я всегда заботился о ней. Это их не касается!

У мамы возникло кошмарное ощущение дежавю. Я была младенцем, когда посланница Олвен постучалась в ее дверь с требованием оставить Альдо в покое. С тех пор все успели прийти к взаимному согласию и приняли положение вещей. Мама надеялась, что уик-энд в «Инглсайд Инн» останется незамеченным, но теперь, когда тайна ее брака с папой всплыла на свет, блеск этого события потускнел.

Но маме не было нужды беспокоиться. Хотя фундаментально ничего не изменилось, она не могла предвидеть тех перемен в моем отце, которые начались после приступа пневмонии и были усилены их брачными обетами. Она называла это un miracolo — чудо. Почти мгновенно он сделался более внимательным и заботливым, всегда отвечал на ее звонки, желал, чтобы она постоянно находилась рядом, и обращался к ней за советом. Даже после всех этих лет совместной жизни они ощущали себя настоящими новобрачными.

И все же мама сочувствовала папиной настоящей жене. Она знала, что Олвен слаба здоровьем, и новость об этом браке, должно быть, расстроила ее так же, как и сыновей. Мама позаботилась о том, чтобы папа время от времени справлялся о ней, особенно по воскресеньям.

— Не пренебрегай ею, — напоминала она ему.

Как-то раз на Рождество папа подарил маме золотой браслет, а она предложила отдать его Олвен, зная на личном опыте, каково приходится женщине, которую оставили одну в доме.

— Привези ей подарок. Проведи с ней день. Выпейте вместе чаю, — мягко убеждала она его. Он послушно проделывал 30-минутный путь пешком от маминой квартиры до виллы Камиллучча и — наверняка дивясь про себя хитросплетениям загадочной женской души — старался быть мягким с первой женой, чтобы угодить второй.

Всякий раз после встречи с Олвен он спешил обратно со словами:

— Бруна, ты не представляешь, как постарела Олвен! Она почти не слышит меня и едва понимает то, что я говорю. Ждать уже недолго.

Моя мать всегда смеялась в ответ.

— Альдо, ты выжил из ума! Говорю тебе, эта женщина еще тебя переживет. Ты уйдешь раньше нее, поверь мне.

В своем стремлении умиротворить остальную часть семьи мой отец пошел на неожиданный шаг. Минул почти год после его последнего разговора с Паоло, поэтому он пригласил сына в Палм-Бич, чтобы обсудить мировое соглашение. Нью-йоркский судья недавно отклонил иск по торговому знаку, но Паоло по-прежнему отстаивал права на открытие своей линии Gucci Plus. Папу это раздражало, тем не менее он планировал до конца года положить конец их вражде. Под некоторым давлением он в конечном счете согласился с основными требованиями Паоло.

Затем он переключился на другие проблемные отношения. Его брат Родольфо по-прежнему требовал себе больший кусок пирога и нанял поверенного, чтобы оспорить структуру компании и распределение дивидендов. Папа разрешил этот спор и санкционировал реструктуризацию, инкорпорировав Gucci Parfums и разрешив свободное хождение акций на итальянском фондовом рынке. Новая компания получила новое название — Guccio Gucci SpA[73].

При таком повороте событий Родольфо внезапно получил контрольный 50-процентный пакет в новом предприятии, и его сын Маурицио был призван обратно в Италию, чтобы помогать отцу приглядывать за операциями. Моему отцу осталось сорок процентов, а братьям на троих — десять. Затем папа подарил еще одиннадцать процентов своих американских долей моим братьям и дал им право голосовать в совете директоров.

В этой реорганизации мое имя ни разу не было упомянуто — да я этого и не ожидала. В те времена, когда моей тетке Гримальде было запрещено иметь долю в бизнесе, женщин не приветствовали на властных позициях. Хотя мой отец с тех пор не раз нанимал на работу женщин-профессионалов, эта традиция продолжала жить. В любом случае у меня не было стремления работать в GUCCI: я была слишком занята осуществлением своей мечты стать актрисой — страсть, которая впервые вспыхнула во мне, когда мы с Би ставили свои маленькие пьесы в Беркшире, и получила дальнейшее развитие в Херст-Лодже, а потом и в Эглоне, где я участвовала в постановке «Бойфренда». С этой целью в 1981 году я перебралась в Нью-Йорк и подала заявление о приеме в Джульярдскую школу, престижную академию танца, сценического искусства и музыки.

Этой мечте так и не суждено было сбыться. Я чувствовала, что у меня есть талант, но как только встретилась лицом к лицу с преподавателями и коллегами-актерами в день прослушивания, осознала, что мне это не по зубам. Я выбрала монолог из «Ифигении в Авлиде» — пьесы Еврипида — и во время репетиций не раз повторяла текст, отчаянно пытаясь отождествиться с Ифигенией, которая умоляет отца не приносить ее в жертву, напоминая ему о его «улыбках и поцелуях» и том времени, когда она сидела у него на коленях.

Мне было трудно достичь эмоционального согласия со своей героиней, так что мой наставник по сценическому мастерству призвал меня опереться на личный опыт и особенно отношения с собственным отцом.

— Представьте это! — говорил он мне. — Ваш отец стоит над вами с ножом. Что бы вы сказали ему?

Я много раз читала эту греческую трагедию, но, как ни старалась, просто не могла вообразить подобный разговор со своим папой. Наши семейные отношения были не такими, по крайней мере, он не был таким со мной. В силу разницы в возрасте он был мне скорее дедом, чем отцом, что означало: ему было трудно отождествляться с моей жизнью. Кроме того, он воспитывался в поколении мужчин, у которых не было принято говорить о любви, утрате или мечтах. До меня дошло, что я никогда не слышала, чтобы он упоминал что-нибудь о собственных матери или отце, о своих детских выходках, о своих сыновьях, когда они были маленькими.

Я зависела от человека, который мчался изо дня в день, поглощенный работой; он редко делал паузу, чтобы обсудить более приземленные темы. Хотя отец всегда был добр со мной, мое общение с ним оказывалось в лучшем случае мимолетным и поверхностным. С братьями была другая история. Мама всегда говорила мне, что в отношении своих сыновей отец выступал почти тираном, не позволяя оспаривать его приказы, и я задумалась, уж не потому ли с их стороны было столько возмущения и раздоров. Таких вопросов без ответов было много.

Я, которая всегда полагала, что у нас с папой хорошее взаимопонимание, усомнилась в этом, и некоторое время мне казалось, что я совершенно его не знаю. Впрочем, как и себя, раз уж на то пошло. Сделанное мной открытие стало для меня откровением, повлекшим серьезные психологические последствия.

Несмотря на провал на прослушивании в Джульярдской школе, я по-прежнему была настроена сделать актерскую карьеру где-нибудь в другом месте, хотя отец заручился моим согласием присутствовать еще на нескольких мероприятиях, связанных с компанией GUCCI. Я записалась на курсы актерского мастерства в прославленной студии Герберта Бергхофа. Занятия проходили три раза в неделю, но вскоре я осознала, что, как бы ни любила театр, это мне не поможет. Мои коллеги, казалось, ели, спали и дышали актерством, а я, честно говоря, нет. Моя голова в этом не участвовала, и я не могла посвящать время своему ремеслу с той непреклонной, постоянной преданностью, которой оно требовало.

Вместо этого я стала мастером в иной роли — как посланница отца на самых разных светских вечеринках. Будучи внутренне зрелой, я легко общалась с его деловыми партнерами, равно как и с кинозвездами вроде Кэри Гранта или Грегори Пека, которые очень располагали к себе и сразу же позволяли мне вести себя непринужденно. Помню только один случай, когда моя юность едва не подвела меня. Это был гала-вечер в музее изящных искусств «Метрополитен» в Нью-Йорке, открытие выставки «Ватиканские коллекции. Папство и искусство» — собрание из 237 скульптур, картин и гобеленов, предоставленных музеем Ватикана, в том числе впечатляющий холст Караваджо «Снятие с креста». Я попросила своего школьного друга Энрико быть моим спутником, и должна признаться, мы выпили слишком много шампанского и немного охмелели. К счастью, нам удалось вовремя собраться, как раз перед тем, как нас представили Нэнси Рейган[74], одной из самых могущественных женщин мира. При всей своей миниатюрности первая леди Америки излучала властность.

Еще одним человеком, произведшим на меня впечатление, был принц Чарльз, с которым я познакомилась на спонсированном компанией GUCCI турнире по поло в Большом парке Виндзора много лет назад. Он играл в этом турнире, и, когда его команда победила, я вручила ему кубок. Он сверкнул улыбкой, от которой я едва не покраснела.

— Счастлив познакомиться с вами, — проговорил он своим знаменитым медовым голосом, а потом принялся болтать со мной так, что я почувствовала себя на эти несколько мгновений центром его мироздания. Все это было чуточку сюрреалистично.

Однако чем больше занятий в студии в Нью-Йорке я пропускала из-за мероприятий, связанных с компанией, тем быстрее таяли мои амбиции. Я пришла к осознанию, что мою жизнь в театре придется принести в жертву, если хочу оставаться частью семейного бизнеса в том амплуа, которое виделось моему отцу. Эти два мира разделяли целые галактики. Актерство означало неопределенность и отверженность, в то время как отец предлагал мне неограниченную поддержку и четкий поступательный путь, полный возможностей. Я осознала, что все произошло очень быстро, и, в сущности, позволила ему взять надо мной верх. Хотя мне хотелось бы получить высшее образование, папа никогда не поощрял подобных планов. Однако работа рядом с ним до некоторой степени скрашивала решение не продолжать образования. Впервые в жизни у меня был позитивный наставник. «Brava, Патрисия!» — говорил он, и чем больше папа мной гордился, тем лучше я относилась к себе.

Пусть занавес над моей актерской карьерой опустился, но я ничуть не сожалела о том, что стала жить в Нью-Йорке вместе со своими друзьями, часть из которых перебралась сюда из Европы: Мария теперь жила в нью-йоркском Сохо[75], а Андреа с Энрико приехали из Бостона. В те времена существовало заметное разделение между «верхним» и «нижним» городом. Я проводила дни в апартаментах своего отца в «верхнем» городе, но во всем остальном была типичной жительницей даунтауна, «моего» города. «Нижний» Манхэттен казался настоящей деревней, где на улицах встречались самые разные люди. Расцветало гей-движение, и во всем ощущалась подлинно революционная свобода выражения. Это радикально отличалось от всего того, что любой из нас прежде видел, и все мы могли быть самими собой. Мне нравилось одеваться на японский манер или носить эклектичные наряды, которые я отыскивала в винтажных магазинах, сочетая их с броской костюмной бижутерией, а иногда и париками, если была в соответствующем настроении.

— Спорим, ты это не наденешь! — однажды подначил меня Энрико, увидев в витрине секс-шопа зажимы для сосков. Через несколько дней я явилась на вечеринку в каком-то диком наряде с зажимами, прицепленными с наружной стороны.

На одном скучном балу дебютанток на Верхнем Истсайде я собрала компанию из нескольких человек и предложила:

— Поехали в даунтаун, в какой-нибудь клуб, Area или Danceteria, на 21-й улице! Обещаю, вам понравится!

И мы поехали — девушки в бальных платьях и парни в смокингах. И никто на нас не обращал особого внимания: здесь царила эклектика, и затянутые в кожу подражательницы Мадонны с начесом на голове могли танцевать рядом с людьми, одетыми, как мы. На свете не было ничего подобного Нью-Йорку 1980-х.

Однако помимо бурной ночной жизни для меня одной из лучших черт нью-йоркской жизни была возможность проводить гораздо больше времени с отцом. Мы с ним всегда отличались одинаковой непоседливой энергией — до такой степени, что мама говаривала: «У меня от вас обоих голова идет кругом!» Папа был неутомим — даже мне бывало трудно угнаться за ним. Я сидела в его кабинете и только диву давалась, глядя, как он переходит от одной встречи к другой, делая в промежутке телефонные звонки, не теряя ни секунды. Если у него выдавалась свободная минута, он спускался вниз, в торговый зал, и проверял работу разных отделов, указывая мне попутно на проблемы с витринами. Это было восхитительно — наблюдать, как работает его ум. Папа обладал интуитивно наметанным глазом на правильность во внешнем виде, к тому же в нем жила внутренняя потребность наставлять меня и учить всему, что знал сам. Его присутствие поглощало мое внимание без остатка, и каждый день, проведенный с ним, был возможностью чему-то научиться.

Чем активнее он вовлекал меня в бизнес, тем отчетливее я сама приходила к осознанию, что фамилия, которую носила всю жизнь, очень многое значит для людей. В детстве, когда я жила в Лондоне, никто не обращал на нее особого внимания, но в Манхэттене все было иначе: стоило человеку узнать о моей связи с Гуччи, как он начинал смотреть на меня по-другому, едва ли не пронзая взглядом насквозь. Из-за этого испытывала такой дискомфорт, что старалась не говорить, кто я такая, если этого можно было избежать. Дело не в том, что я стыдилась и скрывала свою идентичность — в конце концов, другой у меня не было; скорее, хотя моя фамилия, несомненно, распахивала передо мной многие двери, временами это было решительно неудобно.

Однако были и преимущества. Как дочь il dottore меня приглашали на многие спонсируемые компанией благотворительные мероприятия, включая концерт в Радио-Сити-Мюзик-холле, в котором принимали участие Фрэнк Синатра и Лучано Паваротти. Еще одним ярким событием стал проходящий раз в два года бал «Карусель надежды», организуемый Фондом борьбы с детским диабетом, где Марвин Дэвис, промышленник и филантроп, устроил «Флорентийскую фантазию» — тематическую вечеринку с модным показом, в котором участвовали модели в черных трико, демонстрировавшие аксессуары и украшения от GUCCI.

Поскольку отца удерживали в Риме дела, меня выбрали номинальным представителем компании на этот вечер. Когда ужин был окончен, я вышла на сцену, чтобы произнести краткую речь:

— Выступая от имени моего отца, дотторе Альдо Гуччи, который, к сожалению, не смог присутствовать на этом вечере, я очень рада находиться здесь, чтобы поддержать столь достойное дело. Надеюсь, все вы прекрасно проводите время и получаете удовольствие от шоу.

Потом, во время гранд-финала, я вновь появилась на сцене в белой лисьей шубе в пол, на шее у меня было ожерелье ручной работы с огромным аквамарином. Возможно, в это трудно поверить, но я, несмотря на свою юность, чувствовала себя в своей стихии. Для меня это ничем не отличалось от выходов на сцену в качестве актрисы в школе или на занятиях по актерскому мастерству. Это была не я сама — просто роль, которую играла, и даже если немного нервничала, то не из-за того, что представляла наш бренд, а потому, что опасалась, как бы не опозорить отца.

В те давние дни Руби Хамра — моя наставница, которая подсказывала мне, что следует говорить прессе и на общественных мероприятиях, — почти всегда сопровождала меня.

— Дай мне знать, что ты об этом думаешь, — говаривала она, показывая мне речь, подготовленную для меня. Если я нервничала, она советовала мне не беспокоиться и утверждала, что мне с моим английским акцентом сойдет с рук почти все.

Я была очень юна, но уже привыкла к представлению о том, что появление на публике — часть моей повседневной работы. Папа словно безмолвно спрашивал меня: «Ты хочешь этим заниматься?» — но так, что я не ощущала никакого давления или ожиданий. Он пробовал меня в деле, позволяя выходить на люди и развлекаться, а сам наблюдал, как я справляюсь. К счастью, я ни разу не оступилась и не подцепила «звездной болезни». Честно говоря, VIP-персоны казались мне не скучнее и не очаровательнее любого обычного человека. Но я ценила неординарность этих событий и считала для себя честью участвовать в них.

Должно быть, отец полагал, что я хорошо с этим справляюсь, поскольку таких заданий становилось все больше. А главное, когда предложила кое-какие идеи по оформлению наших витрин на Пятой авеню, он дал мне карт-бланш, добавив всего пару указаний насчет того, как следует демонстрировать товары. Я рассматривала каждую витрину как сцену, используя произведения абстрактного искусства, созданные начинающими художниками, с которыми была знакома по «нижнему» городу, и объединяла их с разнообразными стойками и тканями, чтобы сделать витрину более броской и интересной. Я позволила себе немного смешивать краски: вместо того чтобы подбирать обувь в тон сумкам и нарядам, как всегда делали в GUCCI, я добавляла элемент непредсказуемости вроде ярко раскрашенной сумки, игривой шляпки или яркого шарфа.

Творческий процесс был для меня органичным, а его результаты получили положительный отзыв; со временем я стала заведовать оформлением всех витрин компании в Нью-Йорке, Чикаго, Палм-Бич, Беверли-Хиллз и в фирменных магазинах по всей Северной Америке.

Как и всегда, я повиновалась всем предъявляемым ко мне требованиям, довольная тем, что папа готов пойти на риск и дать мне больше ответственности. Моя новая роль означала, что теперь у нас появилась общая почва, поскольку я все теснее переплеталась с его повседневным миром — тем самым, который ускользал от меня в детстве. Не скажу, чтобы мы вели какие-то глубокомысленные философские беседы. Мы поддерживали легкий тон общения, и отец по-прежнему ухитрялся так смешить меня в ресторанах, что возникала опасность подавиться, особенно когда он выделял случайных людей, которые чем-то привлекли его взгляд, и начинал оценивать их.

— Видишь вон ту молодую леди рядом с тем стариком? Это его секретарша, а не жена.

Мама всегда говорила, что нет такого человека, которого отец не смог бы увидеть насквозь: «Он всех раскладывал по полочкам».

Меня завораживала его способность прочитывать отношения других людей, особенно удивительная потому, что он не всегда так же хорошо разбирался в собственных. Однако всякий раз, прощаясь с ним, я со вздохом осознавала, что, хотя мы, несомненно, стали ближе и непринужденнее чувствовали себя в обществе друг друга, по большому счету между нами мало что изменилось. После быстрого поцелуя в щеку и краткого объятия я неизменно уходила прочь, чувствуя, что на самом деле ничего не узнала ни о нем, ни о его жизни, и порой сомневалась, что вообще когда-нибудь узна́ю.

Глава 20

Первая женщина, занявшая место в совете директоров

Любовь — это та тема, о которой могу говорить со знанием дела. Возможно, в детстве мне ее не хватало, но после всего того, что мне пришлось пережить, полагаю, теперь я стала в вопросах любви своего рода экспертом. Однако так было не всегда. В юности, играя своими первыми отношениями, я никогда не умела выбирать подходящих партнеров, и часто это заканчивалось слезами.

Неожиданным плюсом этих юношеских сердечных травм стало сближение с матерью. Между нами по-прежнему случались столкновения, но постепенно мы становились союзницами, обращаясь друг к другу за советом. Со временем я начала откровенно говорить с ней — особенно о своей любовной жизни: эту тему ни при каких условиях не могла обсуждать с папой. Как и большинство отцов, имеющих дочерей, он стремился от всего защищать меня и как-то раз даже оборвал моего собеседника, который поинтересовался, когда я собираюсь замуж: «Я этого не позволю!» И добавил: он плотно загружает меня делами, и я «слишком занята», чтобы иметь бойфренда. Наивный!

Однако мама все обо мне знала. Она прошла со мной через все эпизоды, когда мне казалось, будто я влюблена до безумия, и все те случаи, когда осознавала, что мужчина, в которого влюбилась, вовсе мне не подходит.


Будучи постоянной свидетельницей ее отношений с отцом, я поклялась избегать итальянцев.


— Все они изменники, — заявляла я. — Все ведут себя одинаково, и мне с ними скучно. Они так предсказуемы, особенно в том, как обращаются с женщинами!

Я предпочитала скандинавский или англосаксонский тип — высоких, красивых и разнообразных мужчин. Хотя ни одна из моих связей ни к чему не привела, моя мать косвенно переживала их через мои рассказы и наслаждалась каждой подробностью моих романтических увлечений.

Когда мне исполнилось девятнадцать, у меня попросту не оставалось времени, чтобы думать о серьезных отношениях, поскольку мое участие в делах компании GUCCI расширилось. Глория Лученбилл послала моему отцу рабочую записку со словами: «Думаю, пора воспользоваться превосходным и стильным образом Патрисии в качестве лица бренда для продвижения выгодного молодежного сегмента». Далее в записке говорилось, что «компании не повредит», если я буду ассоциироваться со следующим поколением, и это поможет оживить сложившуюся «почтенную» репутацию.

— Что думаешь, Патрисия? — спросил отец, показав мне записку.

— А что для этого потребуется?

— Мы создадим рекламную кампанию с вещами из последней коллекции, и ты будешь ее центром.

— А у меня будет право слова в работе над стилем? — спросила я.

— Разумеется, — утвердительно ответил он.

Все происходило настолько быстро, что я не могла не заподозрить: отец спланировал все это заранее. Внезапно я вышла из кулис на авансцену — уже как модель и публичное лицо компании GUCCI с журнальными разворотами на пятой странице. Будучи подростком, в одежде нашего производства я выглядела иначе, чем модели постарше. Я приехала в Gucci Galleria, и меня принялись одевать в вечерние платья, повседневную одежду и даже в купальники, парикмахеры начесывали мне волосы и накладывали макияж, затем своей камерой защелкал фотограф.

А потом отец совершил еще один поступок, который меня удивил. Однажды он между делом показал мне рабочую записку и, когда я поинтересовалась, что это, ответил:

— А, это просто объявление о том, что ты теперь входишь в совет директоров.

Казалось, я узнавала обо всем последней.

— И что это значит? — спросила я.

— Это всего лишь означает, что ты должна будешь временами появляться на заседаниях и сможешь из первых рук получать информацию о делах компании.

Именно так все и произошло: без всякой помпы, буднично меня ввели в совет директоров GUCCI America. Мне не только были даны более широкие полномочия в моей повседневной деятельности; теперь я официально вошла в состав исполнительного комитета.

— Я хочу тебе дать более зрелую роль, — сказал он мне, скрывая истинную причину моего внезапного повышения. Отцу было выгодно иметь на своей стороне «партизанский» голос; тем не менее уверена, — он искренне думал, что я могу привнести в совет нечто ценное.

Мне еще не было двадцати лет, поэтому я не придавала особого значения тому, что стала первой женщиной в семье, занявшей кресло в совете директоров. Однако когда я появилась на первом заседании, с ног до головы одетая в продукцию GUCCI, и заняла свое место у овального стола из красного дерева рядом с Джорджо, то почувствовала на себе прожигающие взгляды присутствующих. Сохраняя спокойствие, я просто кивнула всем и улыбнулась.

Все знали, что я присутствую там главным образом для того, чтобы поддерживать отца, но все равно упивалась этой возможностью. Меня также завораживала интрига между отцом и моими братьями, когда он председательствовал на заседаниях. Роберто, его любимец, редко бывал в США, но в тех немногих случаях, когда это ему удавалось, он вел себя безупречно. Джорджо тоже был нечастым гостем, однако отец обращался с ним совершенно иначе, всякий раз сурово одергивая сына, стоило ему открыть рот. Паоло не присутствовал ни на одном заседании за все то время, пока я была в Нью-Йорке. Они с моим отцом по-прежнему были на ножах, и в тот период он в основном жил в Италии, работая над Gucci Plus. Мой кузен Маурицио всегда участвовал в заседаниях и поддакивал каждому слову моего отца.

Как только стартовала новая маркетинговая кампания, пресса окрестила меня «девушкой Гуччи», а раздел стиля «Нью-Йорк таймс» назвал «самой подходящей девушкой в мире», описывая как «итальянскую красавицу с английским акцентом, рожденную в династии, где первенство принадлежит мужчинам». Другие намекали на то, что я стану наследницей Альдо Гуччи. Мысль о роли наследницы, очевидно, была смехотворной, и если кто-нибудь меня об этом спрашивал, я отвечала: «Очень надеюсь, что нет!» Тогда я еще только училась, а империя GUCCI — это не какая-нибудь маленькая аптека. Оставалось только гадать, что думали обо всем этом мои братья, но мне не пришлось долго ждать, чтобы узнать их мнение. Паоло, по-прежнему добивавшийся статуса в компании, стал утверждать, что я и дня не продержалась бы без отца, хотя все же признавал, что у меня «больше мозгов, чем у остальных членов совета директоров, вместе взятых».

Тем временем я пустилась в тур по стране, чтобы резать ленточки на разнообразных торжественных открытиях магазинов. Я была одета в кожаные брюки верблюжьего цвета или замшевую юбку с шелковой блузкой — всегда с обязательными аксессуарами от GUCCI. Моя задача — показать, каким образом можно адаптировать нашу одежду для более молодой, современной аудитории.

— Мое поколение даже не мечтало покупать вещи со знаком GG, — призналась я Руби Хамре по дороге к нашему очередному мероприятию. — Наш образ — слишком благоразумный. Мне хотелось бы в испытанную формулу привнести энергии и веселья.

Должно быть, у папы имелись некоторые сомнения, но увидев, как я обращаюсь с витринами, он понял, что у меня острый глаз и есть необходимые качества для успеха.

— Только помни, что ты — Гуччи, — говорил он мне. — Ты должна быть шикарной и элегантной во всех случаях жизни.

Отец не только признал меня; главное — он подарил мне собственный голос. Я чувствовала себя «сопричастной» и видела свое будущее в творческой свободе, которой жаждала. Может быть, в компании и найдется для меня долгосрочная роль, думала я.

У Паоло, напротив, такой уверенности в своем будущем в GUCCI быть не могло. Вернувшись в лоно семьи, он решил, что ему будет предоставлена бо́льшая независимость, тем более речь шла о его дизайнерских разработках для Gucci Plus, но потом обнаружил, что каждый созданный им эскиз обязательно требует одобрения руководства. Чаще всего его идеи отвергали. Совет директоров утверждал, что творчество Паоло не вписывается в стиль компании. Он, в свою очередь, воспринимал это как заговор, возглавляемый папой и дядей Родольфо, и жаловался на предвзятое отношение. В июне 1982 года накал страстей достиг кульминации, когда отец временно отстранил его от дел вплоть до общего собрания совета директоров, которое должно было состояться в июле во Флоренции.

Я не присутствовала на той встрече, но слышала, что она закончилась взрывом. Вместо того чтобы идти своим обычным сонным чередом, заседание неоднократно прерывалось репликами Паоло, который стремился выплеснуть все свои обиды, а затем отклонился от повестки заседания, чтобы задать отцу вопрос насчет прибыли, якобы утекающей в офшорные холдинговые компании, — факт, который, по утверждению Паоло, вскрылся совсем недавно.

Когда повестка дня заседания превратилась в хаос, отец попытался восстановить порядок и попросил секретаря перестать вести протокол. В наступившем неловком молчании раздался необычный щелчок.

— Что это за звук? — спросил папа.

Все прислушались, затем дружно повернулись к Паоло. Звук исходил от диктофона, спрятанного в его пиджаке. Понимая, что разоблачен, он полез в карман и вынул оттуда преступное устройство, которое дерзко выложил перед собой на стол.

— Он все это записывал! — воскликнул кто-то, и при виде столь грубого обмана раздалось коллективное «ах!».

По словам отца, Джорджо и Маурицио попытались выхватить диктофон у готового сорваться в истерику Паоло, последовала потасовка. Сидевший во главе стола отец, не веря собственным глазам, наблюдал, как его племянник и сыновья хватают друг друга за грудки. Потом Паоло схватил свое предательское устройство и побежал на выход, выкрикивая, что на него совершено нападение. Получив несколько царапин на лице, он подал иск на сумму в 13,3 миллиона долларов по факту нарушения условий контракта и обвинил своих родственников в том, что они «избивали и колотили» его кулаками и «разными предметами».

Новость о драке вышла под сенсационными заголовками вроде «Семейные распри сотрясают дом Гуччи», уподобив эту свару проблемам клана Борджиа. Реакция отца была типично дипломатичной. Пожимая плечами, он говорил журналистам: «Паоло любит преувеличивать». Но в узком кругу он давал волю ярости и говорил маме:

— В этом мальчишке нет никакого уважения!

Папа уволил Паоло, не оставив ему ничего, кроме его доли в компании. Зная, что Паоло не сдастся, все гадали, что будет дальше. А вскоре появилась разгадка, когда он снова поднял бучу, заключив сепаратную сделку и дав свое имя линии мебели. Он даже открыл в Нью-Йорке — незаконно — магазин Paolo Gucci. Мы с матерью были далеко не единственные, кто пребывал в тревожных догадках, куда все это заведет, но она особенно огорчалась, видя, как моего отца изматывали проблемы на той стадии жизни, которая, по идее, должна быть самой спокойной.

Нас ждали очередные дурные вести: у дяди Родольфо врачи обнаружили рак простаты. Лучевая терапия приковала его к инвалидной коляске, и он вернулся в Сент-Мориц для последующей реабилитации. Через считаные дни Маурицио взял под свой контроль предприятие в Милане. Когда в одном ведущем итальянском журнале появилась статья о нем, в которой он превозносил себя, моего отца особенно возмутило, что он подал себя как будущего главу Gucci. Моя мать сразу заподозрила, кто стоял за этой публикацией, и пророчески предостерегла папу:

— Жена Маурицио станет крахом для этой компании!

Как всегда, меньше всего мне хотелось создавать новые проблемы. В начале 1983 года приближалось мое 20-летие. Я работала на полную ставку — как координатор по моде и разъездной посол компании. Мне выделили отдельный кабинет и поручали задания быть «тенью» отца во время поездок в магазины, на встречах и во взаимодействиях со служащими — опыт, который я считала бесценным.

— Внимание к деталям имеет первостепенное значение, — напоминал мне отец, останавливаясь по дороге, если замечал, что стеклянные столешницы не натерты до блеска, так же, как это делал мой дед. — Качество не может быть предметом компромисса, — настаивал он, проверяя, нет ли на кожаной сумке трещин или царапин. Я запоминала все его замечания и утешалась тем фактом, что всегда, когда мне это потребуется, смогу черпать из отцовского опыта и мудрости.

Я была ревностной ученицей, жаждавшей упрочить свою роль в компании, хотя знала, что мне придется вложить много упорного труда. И была только «за». Впервые в жизни получала не просто удовольствие, но и зарплату.

Мой отец продолжал летать по миру, держа руку на пульсе наших зарубежных предприятий, в то время как мать продолжала вести обычную жизнь, проводя бо́льшую часть времени в Риме. Я по-прежнему мало контактировала с ней в этот период; она не проявляла интереса к моему участию в бизнесе, поскольку была далека от него. Когда я узнала, что она одна прилетит в Нью-Йорк на свой день рождения в октябре, то решила устроить для нее вечеринку в своей квартире, которая располагалась через холл от квартиры отца. Одна из моих любимых маминых фотографий была сделана именно в тот вечер. Сорокапятилетняя мама роскошно выглядела в розовом свитере из ангоры и черных кожаных брюках. Мои друзья откупорили в ее честь шампанское и устроили овацию. Затем кто-то приглушил свет, и я вручила ей торт со свечами, а гости пели «С днем рождения!».

— Buon compleanno[76], мама! — воскликнула я, когда она задувала свечи, и, похоже, ей нравилось (для разнообразия) находиться в центре внимания в роли la festeggiata[77]. Хотя у нас по-прежнему оставались разногласия, совместных беззаботных моментов стало больше. Я была счастлива видеть ее такой радостной и молилась лишь о том, чтобы это состояние продлилось подольше.

Той весной мы с отцом полетели в Милан под предлогом открытия нового магазина прямо через улицу от того, которым руководил дядя Родольфо после войны. Теперь им заведовал Маурицио, и отцу было странно и непривычно осознавать, что брата больше нет рядом. В стандартной ситуации папа взял бы на себя более активную роль в организации торжества, но все понимали, для чего он на самом деле явился. Фоффо умирал, и папа приехал попрощаться.

Вплоть до того дня в Милане у меня просто не было возможности узнать Маурицио поближе. Не считая его скромных появлений на совете директоров, я видела его однажды на вечеринке в Нью-Йорке вместе с Патрицией, но мы едва перемолвились словом. Так что, когда я узнала, что он навязался сопровождать моего отца — между прочим, против его желания — во время последней встречи с Фоффо, это обнажило вселяющую тревогу черту его характера, о которой я прежде не знала. На самом деле Маурицио контролировал все подобные визиты, причем делал это до такой степени навязчиво, что мой брат Роберто позднее сказал, что Маурицио словно «охранял заключенного».

Отец был потрясен дряхлостью Фоффо. Поскольку Маурицио собственнически нависал над ними, они лишь перемолвились парой слов, а потом Родольфо велел сыну на несколько минут выйти из комнаты, чтобы они могли «поговорить наедине». В те краткие минуты Родольфо поманил папу, чтобы тот наклонился поближе, и заставил его пообещать, что он будет пристально приглядывать за Маурицио и никогда даже близко не подпустит его жену Патрицию к акциям компании. Отец заверил брата, что сдержит слово, еще немного побыл с ним, а потом поцеловал в лоб на прощание.

Родольфо умер в мае 1983 года и был похоронен в семейном склепе на кладбище Соффьяно за городской чертой Флоренции. После его смерти мой отец, старший из сыновей старого Гуччо, единственный оставался в живых. Это было концом эпохи и началом новой главы в истории компании — и вопрос, кто унаследует принадлежавшие дяде 50 процентов акций, пока оставался без ответа.

Погруженная в работу, я мало что знала о стычках между отцом и остальной частью семейства. Он редко обсуждал со мной такие проблемы, к тому же тогда я по уши влюбилась. Нарушив свою клятву никогда не влюбляться в итальянцев, я начала встречаться с виноторговцем из Виченцы в северной Италии. Его звали Сантино. Наше знакомство завязалось неудачно, когда я буквально упала в его объятия, оступившись на коктейль-вечеринке в Ньюпорте, на Род-Айленде. Вечеринку в поддержку вступления команды Италии в Кубок Америки на яхте Azzurra устраивал Ага-хан[78], а спонсировала компания Cinzano. Когда я шла по газону в коротком черном коктейльном платье с блестками (разумеется, от GUCCI), высокая шпилька одной из моих туфель застряла в мягкой почве, и я потеряла равновесие.

— Позвольте вам помочь, — проговорил Сантино, ловя меня в полете. Стоило мне взглянуть в его зеленые глаза, как я пропала. Необыкновенно красивый, он напоминал молодого Фрэнка Синатру. К тому же он отличался спонтанным и шаловливым характером, и я никогда не знала, чего от него ожидать. Что-то в нем вызывало во мне искренний восторг, и мы сразу же прониклись друг к другу симпатией. Узнав, что он знаком с одной моей подругой в Нью-Йорке, я позаботилась о том, чтобы Сантино получил приглашение на официальный банкет, который я устраивала в своей квартире несколько недель спустя. Он пришел, а в следующий уик-энд пригласил меня на бранч с друзьями в своем доме в Гринвич-Виллидж, чтобы мы могли вместе посмотреть первый в истории «гей-парад». После этого я редко покидала его квартиру, впервые в жизни встретив мужчину, который дорожил мною и все для меня делал.

— Я знаю, что ты думаешь, но он не такой, как все! — сказала я матери, которая не стала скрывать скептицизма. — Он заставляет меня чувствовать себя особенной, не похожей на других.

Я умолчала о том, что в нем также чувствуется нечто необузданное, и тем он привлекал меня, как ни один другой мужчина. Я была совершенно без ума от него.

Вскоре после этого, когда Сантино предложил мне сесть в самолет и на пару дней слетать на Ямайку, я примчалась к матери, чтобы сообщить ей эту новость.

— Я должна поехать, мама! Прикроешь меня?

Привыкшая хранить тайны, она согласилась почти ничего не говорить папе, и я уехала. Дело не в том, что я боялась отца, но наши отношения только-только начинались, и не было смысла ничего рассказывать до тех пор, пока не настанет время, когда он действительно должен будет о них узнать.

На Ямайке, ныряя в глубокие холодные воды Блю Хоул, танцуя до рассвета на фестивале регги или просто лежа в гамаке под пальмой, я чувствовала, что еще никогда не была так счастлива. Все казалось новым и волнующим, и все в моей жизни в тот момент складывалось воедино в идеальной гармонии. Отец возложил на меня больше обязанностей в бизнесе, мать пребывала в добром расположении духа, а у меня появился мужчина, который рождал во мне ощущение, будто я — единственная женщина на свете.

Разве могло что-то пойти не так?

Глава 21

Месть Паоло и расследование против Gucci

Хотя кому-то может казаться, что члены моей семьи во многом были баловнями судьбы, я и мой отец не согласились бы с этим мнением. Он не был суеверным и никогда не верил в «просто» удачу — так же, как и я. Мы оба считали, что люди сами куют свои судьбы и, опираясь на взвешенные решения, способны сделать свою участь лучше.

Мой дед Гуччо отправился в Лондон и устроился работать в «Савой» не спонтанно — он это спланировал, не полагаясь на случай. Маленькую флорентийскую мастерскую мой отец превратил в глобальный феномен, опираясь на собственное ви́дение и упорный труд; он никогда не действовал по наитию. Мама решилась пойти работать — и оказалась в магазине Гуччи, хотя она сама почти наверняка стала бы утверждать, что это было предрешено звездами.

Однако в дальнейшей жизни у моего отца были все причины начать верить в злой рок, когда череда невзгод сбила его тщательно сконструированный мир с оси и он утратил власть над событиями. С учетом предсказаний бабушки и пророческих снов моей матери нам следовало бы предвидеть, что́ на нас надвигается. Теперь мама утверждает, что змея, с которой она столкнулась во Флориде, имела более глубокий смысл, чем ей представлялось в то время, хоть она и прочла, будто змея символизирует несчастье, которое падет на голову главы дома.


Первый удар был нанесен летним утром 1983 года, когда мой отец легкой походкой вошел в холл своего офиса на Пятой авеню.


К нему неожиданно приблизился незнакомец и вручил пакет документов. Этим человеком был представитель американской внутренней налоговой службы IRS, а бумаги, который он сунул в руки моему отцу, — требование предоставить его личную финансовую отчетность плюс отчетность компании GUCCI America за 1979–1981 годы. Эта повестка явилась результатом одного из судебных исков Паоло по поводу так называемой «финансовой недобросовестности». Он утверждал, что якобы не облагаемые налогом платежи переводились на офшорные счета. Хотя суд отклонил этот иск, его беспочвенные обвинения привлекли внимание криминального следственного отдела IRS.

В последнее время отношения между Паоло и папой испортились окончательно. После того, как моего брата изгнали из компании и на каждом шагу его планы рушились, он позвонил отцу в Палм-Бич, умоляя о помощи и заявляя, что остался нищим, разведясь с первой женой и снова женившись: мол, теперь ему нужно содержать две семьи и скоро родится ребенок. Мама была рядом, когда отец принял этот звонок, и по его виду могла судить, что разговор развивался не слишком хорошо. Снова всплыла тема Gucci Plus, но отец, не способный простить инцидент на совете директоров и тот факт, что Паоло предпринял юридические действия против собственных родственников, наотрез отказался сотрудничать с сыном.

Под конец папа взорвался. Вскочив на ноги, он выкрикнул:

— Нет, Паоло! Я не могу тебе помочь! Тебя пригласили обратно в дело — и посмотри, что ты сделал! Как ты посмел? Ты сам во всем виноват!

Затем он швырнул трубку на рычаг, проклиная тот день, когда родился Паоло, и называя его un idiota, после чего выбежал из комнаты. Он не сознавал, насколько далеко Паоло был готов зайти, чтобы отомстить. «Идиот» превратился в maledetto, проклятого, как только мы узнали, что Паоло согласился сотрудничать с IRS, и теперь эта служба обладала конфиденциальными документами, которые могли быть взяты только из личных бумаг моего отца.

Под тихо кипевшим папиным гневом крылось нечто намного более глубокое — горькое разочарование от того, что собственный сын смог запросто его продать. Предательство разбило ему сердце, и результаты были налицо. Когда мама позвонила мне, чтобы рассказать о случившемся, она была настолько вне себя, что мне показалось, что у нее вот-вот случится нервный срыв.

— Что произошло? — спросила я.

— Дело в твоем отце. Мне невыносимо видеть его таким. Он просто сидит, сидит и не говорит ни слова. Это все Паоло виноват. Презренный человечишка! Не знаю, что делать.

Последние новости из Нью-Йорка еще больше усугубили положение. Федеральные агенты, получившие ордера на обыск, ворвались в офисы GUCCI и изъяли все документы и банковские уведомления компании. Даже в Гонконге финансистам были даны приказы помогать следствию. Это было крупное международное расследование — такая буря не пройдет бесследно. Мой отец как генеральный директор компании понял, что ему придется взять на себя всю полноту ответственности, когда новость просочилась в прессу.

Мы с мамой были глубоко обеспокоены, но папа старался умерить наши страхи, убеждая, что все счета в надежных руках его поверенных и бухгалтеров. Это они устанавливали офшорные платежи для финансирования предприятий в Юго-Восточной Азии, говорил он, и теперь их призовут разобраться в этом недоразумении. Стараясь делать вид, что все дела идут обычным порядком, он вернулся к работе.

Я знаю, что в те несколько месяцев он чувствовал себя осажденным со всех сторон. Родольфо и Васко уже не было в живых, Маурицио не заслуживал доверия, а бухгалтер моего отца, он же главный «режиссер», стоявший за трансферами денег, недавно скончался. Мои братья Роберто и Джорджо были так встревожены недавними событиями и возможными последствиями для них и их семей, что бомбардировали отца звонками из Италии днем и ночью.

Чем глубже IRS зарывалась в дела компании, тем тревожнее становились новости. Бухгалтеры официально утверждали, что папа имел доход всего в 100 тысяч долларов в год, но потом IRS обнаружила, что его дома в Палм-Бич и Беверли-Хиллз были оплачены офшорным предприятием. Это привело их к проверке консультационных и других выплат, которые в сумме давали миллионы и в которых они, по их утверждениям, тоже нашли «нарушения».

Поверенные отца продолжали сотрудничать с властями, избрав политику открытости везде, где было возможно. Компания подчинялась стандартным практикам бизнеса, уверял они, и никогда не совершала попыток ввести в заблуждение правительство США.

Нас с мамой не нужно было убеждать в том, что все, что предпринимал отец, делалось по совету его бухгалтеров, и он ни в коем случае не пошел бы на такой риск сознательно. Его адвокатская команда, в свою очередь, уверяла папу, что даже если будут найдены какие-то «непоследовательности», любые долги по налогам можно просто выплатить вместе со штрафом — на том дело и кончится. Они заявляли, что мой отец все равно сможет избежать реального содержания под стражей, несмотря на то что это было громкое дело, которым занимался амбициозный молодой прокурор по имени Рудольф Джулиани[79]. Мол, все, что ему нужно сделать, — это принять полную ответственность и оставаться в США до судебного заседания. «Мы выиграем дело, — говорили они ему, и я сама это слышала. — С вами все будет в порядке».

Отец делал все, что предлагали юристы. Он любил Америку и не испытывал никакого желания бежать в Италию, как обычный преступник, пусть даже именно об этом умоляла его моя мать:

— Давай вернемся в Рим, Альдо!

— Нет-нет, Бруна, — говорил он ей с улыбкой. — Об этом не может быть и речи.

Кроме того, перед ним стояло еще множество задач — не только в Америке, но и глобальных. Даже если у него когда-нибудь мелькала мысль уехать, он знал, что его решение — остаться в США и встретить последствия лицом к лицу — было правильным.

Однако у одного из советников отца было иное мнение, и он взял на себя смелость однажды вечером за ужином предупредить мою мать, что отец вполне может оказаться в тюрьме. Она настолько расстроилась, что папе пришлось прервать вечер и отвезти ее домой. Как только они остались наедине, она дала волю слезам:

— Тюрьма, Альдо?! Но тебе почти восемьдесят! Они ведь не могут посадить тебя в тюрьму, правда?

Он обнял ее и пообещал, что ничего подобного с ним не случится.

— Не волнуйся. Все будет хорошо.

Когда мама рассказала об этом мне, внутри у меня все сжалось.

— В тюрьму? — эхом повторила я. Этого я не могла даже вообразить. Мой отец был неуязвимым: хозяин собственной судьбы, который всегда исправлял ситуацию, когда та выходила из-под контроля, все держалось на нем. Не может быть, чтобы это происходило на самом деле!

Впервые с тех пор, как он ввел меня в состав исполнительного комитета, я полностью поняла преимущества этого поста. Мое присутствие в совете директоров требовалось, чтобы поддерживать любые предлагаемые им шаги и принимаемые решения. Это могло быть что угодно — от одобрения бюджета, выделяемого на новый магазин, до постановки целей продаж на грядущий квартал. Пусть я не всегда улавливала смысл или теряла нить технической или финансовой дискуссии (цифры никогда не были моим коньком), но если моему отцу когда-нибудь и нужны были союзники, то такой момент настал. Как и в вопросе с решениями, которые он стремился провести через совет; отец знал, что может рассчитывать на мою поддержку, но это не отменяло того факта, что он находился под чудовищным давлением.

Он мог «сохранять лицо» со мной и мамой дома, но на совете директоров я увидела ту его сторону, о которой прежде только слышала. Мой брат Джорджо оказался невольным объектом одной из худших папиных тирад. Даже не помню, что именно переполнило чашу терпения отца, но он внезапно вскочил на ноги и начал орать на Джорджо. Это был настоящий ураган, и его ярость потрясла меня. Всю мою жизнь он казался уравновешенным и сдержанным! Видеть его таким, со вздутыми венами на шее, с багровым лицом, извергающего оскорбления, было не слишком приятно. Внутренне я молила его остановиться.

Бедный Джорджо был похож на кролика в свете фар. Я никогда не видела, чтобы кого-то публично так унижали, и, чувствуя его стыд, отвернулась в сторону. В этот момент, уверена, я была последним человеком, которого ему хотелось бы видеть в зале заседаний. Мне было стыдно за него, стыдно за внезапную вспышку отца. Когда его гнев, наконец, остыл, он тяжело опустился в кресло, едва переводя дыхание. Повисла такая тишина, что если бы пролетела муха, ее было бы слышно.

В этот момент я поняла, что папин взрыв не имел ничего общего с проступком Джорджо, каким бы тот ни был; это было отражением его крайней фрустрации, вызванной грядущей катастрофой. Он понимал, что у него возникли серьезные проблемы.

Моя мать тоже это чувствовала и, испуганная тем, что может произойти, начала терять самообладание. Однажды я застала ее в слезах в их нью-йоркской квартире, когда он поехал к своим финансовым советникам в Италию — ему пока еще позволяли это делать. Перспектива ареста моего отца сразила ее, и она зациклилась на мысли, что он не выйдет оттуда живым. Я пыталась успокоить мать, но утешить ее было невозможно — и это возрождало неприятные воспоминания о ее депрессии, когда я была ребенком. Под конец мне пришлось просить папу срочно вернуться из Италии. Между собой мы приняли решение, что будет лучше отправить маму домой, в Италию, и держать ее подальше от разворачивающейся драмы.

Как бы я ни волновалась за маму, отец тоже вызывал у меня глубокую тревогу — особенно с тех пор, как она улетела в Рим. Мне пришло в голову, что необходимость быть сильным ради нее укрепляла его собственную решимость. Всю свою жизнь я полагала, что мама полностью зависит от него, и только в первые дни следствия по делу о мошенничестве до меня дошло, что их зависимость была взаимной.

Ощущая груз ответственности, я изо всех сил старалась поддерживать и отвлекать папу от его проблем при любой возможности. В то время я работала над одним из самых трудных своих проектов — запуском нашей новой весенне-летней коллекции готовой одежды. Презентация должна была состояться в присутствии трех сотен VIP-персон и приглашенных СМИ в зале «Котильон» отеля Pierre в Нью-Йорке. Если показ пройдет хорошо, его можно повторить в Чикаго, Палм-Бич и Лос-Анджелесе. То, что меня выбрали его режиссером, хореографом и продюсером, попутно отвлекало от тревог и меня саму, что было совсем не лишним. Вдохновленная дизайном сцены нашего недавнего шоу в Милане, где был использован приподнятый подиум, я несколько недель отбирала моделей и музыкальное сопровождение, стилизовала одежду и режиссировала отдельные детали шоу. В качестве саундтрека я скомпилировала разностильный плейлист, в который вошли бразильская музыка, босса-нова, регги и R&B. Я увязла в списках дел и понимала, что все взгляды будут устремлены на меня, а это было пострашнее, чем войти в любой совет директоров. Модели, которых я отобрала, пересмотрев сотни портфолио, должны были выйти в финале шоу в обтягивающих черных комбинезонах и наших новейших украшениях из коллекции Oro Coccodrillo.

К моему огромному удивлению, отец пришел заранее. Увидев мое изумленное лицо, он поцеловал меня в щеку и спросил:

— А что такое? Неужели я не могу пожелать удачи своей дочери?

Затем он вернулся за свой столик, чтобы смотреть показ. Я ужасно нервничала и весь вечер молилась, чтобы все прошло по плану, пока модели сновали мимо меня, выходя на подиум и вспышки камер.

Когда шоу закончилось и зал взорвался аплодисментами, по выражению папиного лица я поняла, что подарила ему драгоценный час свободы от горестей, и уже одно это стоило всех трудов.

Когда я увидела, как он стоит и кричит «Brava!», хлопая вместе со всеми остальными, для меня уже не имело значения то, что он не появлялся в школе на родительских собраниях или не видел меня в «Бойфренде».

— Патрисия, я так горжусь тобой! — сказал он мне за сценой после окончания шоу, поднимая в мою честь бокал с шампанским. Это был момент радости, запечатлевшийся в моем сердце. Что бы ни ожидало нас впереди, хорошее или плохое, я знала: он останется со мной навсегда.

Глава 22

Роспуск совета директоров и свадьба Патрисии

Говорят, худшее предательство совершают люди, которых ты считал самыми близкими. С моим отцом именно это и произошло. Все мы страдаем от предательства в тот или иной момент своей жизни — начиная с формирования и распада детских компаний. Однако к тому времени, когда мы становимся взрослыми, любого рода предательство приобретает серьезный характер и часто ведет к разрушительным последствиям.

Моя мать пережила предательство своей бывшей подруги, присылавшей Джорджо те самые подметные письма. Папа тоже не раз сталкивался с коварством, но худшее было впереди. Очередная встреча совета директоров GUCCI была назначена на сентябрь 1984 года. Она проходила в Манхэттене, но отец из-за огромной занятости не смог присутствовать. IRS объявила, что его дело будет слушать Большое жюри присяжных[80], поэтому он поддерживал тесный контакт со своими поверенными. Несмотря на то что заседание совета проходило в том же здании, он направил своего заместителя — Роберта Берри. Когда запыхавшийся Роберт, повторяя имя отца, ворвался в кабинет, папа недоумевающе поднял на него глаза и приготовился услышать очередные скверные новости. Что еще случилось? Паоло придумал какую-то новую каверзу?

Полученный ответ, пожалуй, он ожидал меньше всего. Сделав неожиданный ход, Маурицио, — который унаследовал имущество Родольфо, — внес предложение распустить совет директоров, освободить от занимаемой должности моего отца и создать новый исполнительный комитет с ним во главе. Это был возмутительный переворот, спланированный как насильственный захват власти. Впоследствии папа узнал, что Маурицио действовал не в одиночку. Паоло согласился продать ему свои акции, таким образом передав в его руки контрольный пакет акций[81] компании.