Камила Шамси

Домашний огонь

© Любовь Сумм, перевод, 2018

© «Фантом Пресс», оформление, издание, 2018

* * *

Посвящается Джиллиан Слово
А те, кого мы любим… отечества враги. Софокл. Антигона


Исма

1

Исма опаздывала на рейс. Стоимость билета не возместят: авиакомпания не брала на себя ответственность за проблемы пассажира, прибывшего в аэропорт за три часа до вылета и препровожденного на все это время в комнату для допросов. Исма понимала, что ее ждет, но не предвидела, что допроса придется дожидаться часами, как не предвидела, сколь унизительной будет процедура досмотра содержимого чемодана. Ей хватило благоразумия не брать с собой ничего, что вызвало бы подозрения или даже лишние вопросы – Коран, семейные фотографии, даже книги по специальности, – и все равно женщина в форме брала в руки по очереди каждый предмет одежды и перебирала в пальцах не столько в поисках потайных карманов, сколько оценивая качество изделия. Наконец женщина ухватила дизайнерскую пуховую куртку – Исма повесила ее на спинку стула, войдя в комнату для допросов, – и вытянула на одной руке, другой ощупывая плечи.

– Это не ваша вещь, – сказала она, явно подразумевая не «потому что она, по меньшей мере, на размер велика», а «потому что чересчур хороша для такой, как ты».

– Я работала в химчистке. Заказчица отказалась ее забрать, поскольку не удалось вывести пятно.

Исма показала жирный след на кармане.

– Управляющий знал, что вы взяли эту вещь себе?

– Я и была управляющим.

– Вы заведовали химчисткой, а теперь направляетесь в Амхерст, штат Массачусетс, в аспирантуру по социологии?

– Да.

– Как же это у вас вышло?

– Мы – я и мои младшие брат и сестра – осиротели как раз в тот год, когда я окончила университет. Им было двенадцать лет, они близнецы. Я взялась за первую же работу, какая подвернулась. Теперь они выросли, и я могу вернуться к своей жизни.

– Вернуться к своей жизни… В Амхерсте, штат Массачусетс?

– К академической жизни. Моя научная руководительница перешла из Лондонской школы экономики в Амхерст. Ее имя Хайра Шах. Вы можете связаться с ней. Она пригласила меня пожить у нее, пока я не подыщу себе жилье.

– В Амхерсте.

– Нет. Не знаю. Извините, вы спросили о том, где она живет, или где буду жить я? Она живет в Нортхемптоне, это недалеко от Амхерста. Я огляжусь и подыщу где-то в округе подходящее для меня место. Возможно, в самом Амхерсте, но, возможно, и нет. У меня в телефоне есть контакты нескольких риелторов. В телефоне, который вы отобрали.

Тут она прикусила язык. Офицер проделала именно то, с чем Исма не раз уже сталкивалась: люди из службы безопасности держат паузу, пока ты подробно отвечаешь на вопрос, и тем самым у допрашиваемого возникает ощущение, будто от него требуется что-то еще – и чем больше говоришь, тем подозрительнее выглядишь.

Женщина бросила куртку поверх кучи одежды и обуви и велела Исме ждать.

Прошло немало времени. Должно быть, уже объявили посадку. Исма посмотрела на свой чемодан – как только женщина вышла, она заново его собрала и тут же встревожилась, а имела ли она право упаковаться, не спросив разрешения. Может, лучше вывалить снова всю одежду или нет, так только хуже будет? Она поднялась, расстегнула чемодан и подняла крышку: пусть все остается на виду.

В комнату вошел мужчина, Исма увидела у него в руках свой паспорт, ноутбук и телефон. Вспыхнула было надежда, но мужчина сел, жестом велел и ей садиться и поставил между ними диктофон.

– Считаете ли вы себя британкой? – задал он первый вопрос.

– Я британка.

– Но считаете ли вы себя британкой?

– Я прожила здесь всю жизнь. – Этим она хотела сказать, что не чувствует принадлежности ни к какой другой стране, однако прозвучал ответ уклончиво.

Допрос затянулся почти на два часа. Офицер желал знать, как она относится к шиитам, гомосексуалам, королеве, демократии, Великому состязанию пекарей, вторжению в Иран, Израилю, террористам-камикадзе, сайтам свиданий. После ошибки с первым ответом, насчет ощущения себя британкой, Исма вспомнила свои тренировки с Аникой – та играла дознавателя, а Исма отвечала так, словно перед ней была клиентка с мутными политическими взглядами, которую не хочется отпугнуть своей однозначной позицией, но и лгать ей тоже не стоит. («Когда речь идет о шиитах и суннитах, причина обычно в каком-то дисбалансе власти, в Ираке, Сирии или где-то еще, а я, гражданка Великобритании, едва ли смогу отличить одних мусульман от других». «Оккупация чужой территории обычно порождает больше проблем, чем решает» – это годилось и применительно к Ираку, и применительно к Израилю. «Убивать мирных жителей грешно, каким бы способом это ни делалось – хоть бомбой самоубийцы, хоть воздушными бомбардировками, хоть ударами дронов».) После каждого ответа повисала долгая пауза перед новым вопросом. Мужчина щелкал клавишами ее ноутбука, изучал историю поисков в интернете. Он знал теперь, что ее интересовало, состоит ли в браке актер из популярного телесериала, что, хотя она и носит хиджаб, это не мешает ей покупать дорогие шампуни для обуздания курчавых волос и что она задавала в поисковике вопрос «Как вести легкий разговор с американцами?».

– Знаешь, не обязательно во всем подчиняться, – сказала Аника во время такой ролевой игры. Младшая сестричка в неполные девятнадцать лет выбрала профессию юриста и знала уже все о своих правах – и ничего о том, сколь ненадежно ее положение в этом мире. – Например, тебя спросят о королеве, а ты ответишь: «Мне, уроженке Ближнего Востока, остается лишь восхищаться ее палитрой». Важно проявить самую чуточку презрения к этой процедуре.

Но Исма ответила иначе:

– Я глубоко восхищаюсь последовательностью, с какой ее величество исполняет свои обязанности.

И все же приятно было слышать в голове альтернативные ответы сестры, ее торжествующее «ха!», когда офицер задавал вопрос, который Аника предусмотрела и от которого Исма отмахнулась, вроде этого, о Великом состязании пекарей. Что ж, если ей не дали сесть на этот самолет и на следующий тоже не пустят, она вернется домой, к Анике. Половина ее души с самого начала хотела остаться. Насколько этого же хотела бы и Аника – труднее ответить. Она так настаивала, чтобы Исма не меняла своих планов, не отказывалась от Америки, а из самоотверженности или из жажды остаться без присмотра она этого требовала – в этом едва ли и сама Аника могла бы разобраться. А еще в мозгу что-то промелькнуло – мысль о Парвизе попыталась вырваться на поверхность, прежде чем ее подавил решительный, раз и навсегда, отказ думать о брате.

Наконец дверь снова открылась, и вошла знакомая женщина из службы безопасности. Наверное, ей поручено задавать вопросы о семье – те, на которые труднее всего отвечать, над которыми она больше всего работала в спарринге с сестрой.

– Сожалею, – не слишком убедительно произнесла женщина. – Пришлось ждать, пока в Америке проснутся и подтвердят вашу студенческую визу. Все в порядке. Держите.

Великодушным жестом она протянула Исме твердый бумажный прямоугольник. Посадочный талон на давно улетевший самолет.

Исма поднялась, неуверенно – ноги кололо и сводило, все это время она боялась пошевелить ими под столом, как бы ненароком не задеть сидевшего напротив офицера. Выкатывая из комнаты для допросов чемодан, она поблагодарила женщину, оставившую на ее белье отпечатки своих пальцев, и не позволила и капле сарказма просочиться в голос.

* * *

Мороз пребольно кусал за все обнаженные участки кожи, а затем проник и сквозь несколько слоев одежды. Исма запрокинула голову и втянула воздух ртом – губы тут же онемели, заныли зубы. У выхода из терминала сверкал в свете фонарей покрытый хрустящей коркой снег. Оставив чемодан у ног профессора Хайры Шах, которая проделала двухчасовой путь на машине через штат Массачусетс, чтобы встретить ее в аэропорту Логан, Исма подошла к сугробу на дальнем краю стоянки, сняла перчатки и прижала к снегу ладони. Поначалу снег противился прикосновению, затем поддался, пальцы зарылись в мягкий слой под коркой.

Исма слизала с ладони снег, во рту стало не так сухо. Женщина в отделе работы с клиентами аэропорта Хитроу – мусульманка – подобрала ей место на следующем рейсе, и доплачивать не пришлось. Всю дорогу Исма тревожилась из-за нового допроса, в Бостоне: уж там-то ее непременно либо задержат, либо посадят на обратный самолет, в Лондон. Но пограничник спросил только, где ей предстоит учиться, сказал что-то насчет университетской баскетбольной команды, чего Исма не поняла, но постаралась изобразить интерес, и дал отмашку. А потом, когда она вышла из зоны прибытия, – вот она, доктор Шах, наставница и спасительница, ничуть не изменившаяся со студенческих дней Исмы, разве что немного седины появилось в коротко постриженных темных волосах. Увидев, как Шах поднимает ладонь, приветствуя ее, Исма поняла, что чувствовали люди в прошлые столетия, выходя на палубу и видя протянутую навстречу руку статуи Свободы: мы добрались, с нами все будет в порядке. И пока пальцы окончательно не потеряли чувствительность, она набрала сообщение: «Добралась благополучно. Граница без проблем. Др Шах здесь. Что у тебя?»

Сестра ответила: «Отлично. Теперь я знаю, что тебя пропустили. Тетя Насим перестанет молиться, а я перестану метаться».

«Правда отлично?»

«Перестань волноваться за меня. Начни жить своей жизнью. Я правда этого хочу для тебя».

Большие надежные автомобили на парковке: потом широкие авеню, всюду ярко горят фонари, их свет отражается и умножается стеклянными витринами и снегом. Кураж и самоуверенность, и в то новогоднее утро 2015-го – обещание новых начал.

* * *

Исма проснулась – светло, две фигуры срываются с неба и несутся вниз, к ней, яркое гало вздувается над их головами.

Когда Хайра Шах на следующий день после прибытия привезла Исму посмотреть эту студию, арендодатель особо расхваливал верхний свет как большое преимущество, уравновешивающее недостатки сырого встроенного шкафа, обещал, что жилица сможет любоваться кометами и лунными затмениями. Нервы все еще не успокоились после допроса в Хитроу, а потому Исме виделись лишь перемещающиеся по небу спутники-шпионы, и она отказалась от студии. Но к концу дня, когда перебрали все прочие варианты, стало ясно, что ничего другого ей не снять, если только не согласиться на иное обременение – соседа. И теперь, спустя два с половиной месяца, она привыкла потягиваться в постели, невидимая и видящая все.

Как медленно спускались парашютисты, красная искра и золотая. В человеческой истории, если кто-то падал с неба, это были ангелы, боги, демоны или рухнувший с высоты Икар, тщеславный мальчишка, которого не успел подхватить его отец Дедал. Каково было жить в тогдашнем мире? Все взгляды были прикованы к небесам в ожидании, когда же явится нечто божественное. А теперь она сфотографировала парашютистов и послала Анике снимок с подписью: «Попробуем как-нибудь?», затем встала с постели, раздумывая, весна ли наступила раньше времени или это лишь оттепель.

За ночь столбик термометра резко скакнул вверх, снег таял, растекаясь ручьями. При первом пробуждении, на рассвете, для молитвы, Исма слышала, как вода журчит по склону улицы. Всю зиму бушевали метели – сверх обычного, говорили ей, – и, одеваясь, Исма воображала, как люди выходят из дому и на оголившихся впервые за несколько месяцев клочках земли обнаруживают потерянное: перчатку, ключи, ручку или монету. Под тяжестью снега предметы утратили знакомые формы, так что найденная перчатка, положенная рядом со второй из пары, казалась отдаленной ее родственницей. И как теперь быть? Выбросить обе перчатки или носить несхожие, радуясь чуду их воссоединения?

Исма сложила пижаму, убрала ее под подушку, разгладила одеяло. Оглядела чистое пустое жилье – узкая кровать, рабочий стол со стулом, комод. По утрам она остро ощущала радость от того, что повседневная жизнь сведена к первоосновам: книги, прогулки, место для мысли и работы.

Тяжелая дверь двухэтажного каменного дома распахнулась навстречу утреннему воздуху – впервые он не колол тысячами лезвий. Снег на мостовой и тротуарах стаял, они расширились, и Исма почувствовала себя – как это сказать? – без границ! И зашагала, быстро, не боясь поскользнуться. Мимо двухэтажных колониальных особняков, мимо автомобилей с политическими наклейками на бамперах, мимо лавки с винтажной одеждой, мимо антикварного магазинчика и класса йоги. Она свернула на Мэйн-стрит, где мэрия с нелепыми нормандскими башнями при узких бойницах придавала городу праздничный вид.

Исма вошла в любимое кафе, потом уже с кружкой в руках спустилась по лесенке в подвал, где по стенам тянулись полки с книгами, в это прибежище теплого света ламп, протертых кресел и крепкого кофе. Потыкала в кнопки на клавиатуре, будя ноутбук, едва заметила слишком уже привычную заставку – портрет матери в юности, в восьмидесятые, с длинными волосами и тяжелыми серьгами, целующей Нему в лысую младенческую макушку. По утреннему обычаю открыла скайп, проверяя, нет ли сестры в Сети. Сестры не было, но когда Исма собиралась выйти из скайпа, в списке бодрствующих контактов всплыло другое имя: Парвиз Паша. Исма убрала пальцы с клавиатуры, положила ладони по обе стороны ноутбука и молча смотрела на имя брата. Она не видела его в списке активных контактов с того дня в декабре, когда Парвиз позвонил и сообщил им свое решение. Он и на минуту не задумался о том, как это скажется на сестрах. А сейчас, наверное, тоже смотрел на ее имя, на зеленую галочку, извещавшую, что Исма здесь и с ней можно поговорить. Окошечко скайпа располагалось у самых губ ее матери на заставке. Тонкие, изящные черты Зейнаб Паши не достались Исме, перешли к близнецам, те смеялись, растягивая материнские губы, материнские глаза вспыхивали светом, когда они улыбались. Исма открыла скайп во весь экран, обхватила ладонями горло, чувствуя, как пульс частит и кровь с удвоенной силон разносится по артериям. Тянулись секунды, брат молчал. Исма не сводила глаз с экрана, зная, что он так же следит за своим, и оба они медлили по одной и той же причине: ждали Анику.

За несколько недель до того в квартире Хайры Шах однажды странная музыка пробилась сквозь стук ножа – Хайра резала картофель, – с подсвистом, на высокой ноте, звон. Исма и Хайра проверили телефоны, домофон, прижимались ухом к стенам и к полу, выбегали на площадку, открывали шкафы, заходили в пустые комнаты, а звук все длился, прекрасный и пугающий, ни на каком известном музыкальном инструменте не сыграть такой, не голос, не птичье пение. Заглянул и сосед, тоже хотел разобраться.

– Призраки, – подмигнул он и ушел.

Исма засмеялась, но Хайра, съежившись, дотронулась до висевшего на стене амулета от сглаза, который Исма всегда считала обычным украшением. Музыка продолжала звучать, неслась отовсюду и ниоткуда, преследовала их, пока они обыскивали квартиру. Хайра вернулась на кухню и снова взялась за нож, бормоча какие-то слова – оказалось, Иисусову молитву, она воспитывалась в монастырской школе Кашмира. Наконец доктор Шах – сама рациональность, с острым как бритва умом – объявила, что, несмотря на град, они пойдут ужинать в ресторан. Глядишь, этот звук угомонится к их возвращению. Исма поднялась на второй этаж в ванную, смыть с рук пыль, приставшую во время поисков в потайных уголках. Стоя перед раковиной, она глянула в окно рядом с ней и тут-то обнаружила источник звука.

Сбежав вниз по лестнице, она ухватила Хайру за руку и потащила наружу, за дверь черного хода, пригнув голову от града. Вдоль всего краснокирпичного особняка, от края и до края, с застрех свисали сосульки длиной в фут и более. По этим прозрачным палашам стучали градины – вот откуда музыка. Лед, ударяющий о лед, невероятная акустика, такое и не представишь себе, пока сама не увидишь.

Внезапная боль, физическая мука повергла Нему на колени. Хайра бросилась к ней, Исма остановила ее движением руки, откинулась на спину, в снег, пусть боль волнами перекатывается по телу, пока град и сосульки играют симфонию, как будто на синтезаторе. Парвиз, мальчик, которого никогда не видели без наушников с микрофоном, тоже разлегся бы здесь и не вставал, пока длится песня, снег насквозь промочил бы его одежду, град колошматил бы его, а он бы, с глазами, отуманенными восторгом, ничего не замечал, ни о чем не тревожился, лишь бы уловить то, чего раньше не слышал.

То был единственный раз, когда она глубоко, искренне тосковала по брату и в чувство безвозвратной потери не вторгались такие слова, как «неблагодарный» и «эгоистичный».

Анике придется свыкнуться с мыслью, что он потерян навсегда. К этому вполне можно привыкнуть, как бы ты ни любила, Исма рано усвоила такой урок. Но усвоить его удается лишь тогда, когда на месте любимого – полная пустота.

Имя брата исчезло с экрана. Исма коснулась плеча, мышцы под кожей завязаны в узел. Помяла плечо, думая, что вот это и значит остаться одной: если что-то болит, только ты сама и потрешь больное место, больше никто не утишит твое страдание. «Мы будем на связи все время», – обещали друг другу Исма и Аника в недели перед отъездом, но постоянная связь, обеспечиваемая современной технологией, все же не соприкосновение, а без физического соприкосновения сестры утратили нечто для них обеих важнейшее. Ведь с этого начиналась их любовь – бабушка и девятилетняя сестра купали малютку Анику, переодевали, укачивали, пока Парвиз, более слабый и болезненный из близнецов, сосал материнскую грудь (молока хватало только на одного) и плакал, если мать пыталась передать его кому-то на руки. Близнецы подросли, создали собственный закрытый мир, Анике все реже требовалась помощь Исмы, но и тогда сохранились отношения именно физической близости – обо всех бедах и тревогах Аника говорила с Парвизом, но к Исме прибегала обняться, просила погладить, сворачивалась калачиком рядом с ней на диване. И когда мир слишком сильно давил Исме на плечи, особенно поначалу в ту пору, когда с разницей в год умерли бабушка и мама, оставив Исму единственной кормилицей и попечительницей двух горюющих подростков, тогда Аника клала на плечи старшей сестре ладони, массировала, прогоняла боль.

Прищелкнув языком – осудив себя за слабость и жалость к себе, – Исма открыла на экране статью, над которой работала, и укрылась в убежище своей работы.

* * *

К середине дня температура поднялась выше 50 по Фаренгейту, что и звучало, и ощущалось куда как теплее, чем аналогичные 11 по Цельсию. Приступ весенней лихорадки выгнал из подвального кафе почти всех посетителей. Исма наклонила к себе чашку послеобеденного кофе, дотронулась пальцем до края жидкости, соображая, прилично ли попросить, чтобы кофе подогрели в микроволновке. Только она решилась на этот шаг и его последствия, как дверь открылась, из помещения для курильщиков проник запах сигарет, а следом – поразительной наружности юноша. Наружность его поражала не исключительностью: густые темные волосы, кожа цвета чая с молоком, хорошие пропорции лица, достаточно высокий, широкие плечи – встань на углу выбранной наугад улицы в Уэмбли и рано или поздно увидишь вариацию на эту же тему, разве что поменьше уверенности в своих привилегиях. Нет, Нему поразило, до спазма в животе, насколько знакомым оказалось это лицо.

В доме дяди – не кровного дяди и даже не по свойству, просто он привычно присутствовал в жизни ее семьи – имелась фотография семидесятых годов местной крикетной команды с добытым трофеем. Иногда, ребенком, Исма вглядывалась в этот снимок, дивясь контрасту: гордые, овеянные славой парни – и те невидимки средних лет, в кого они выросли. На самом деле внимание она обращала только на тех из команды, кого знала как мужчин средних лет, а потому почти не замечала того, неулыбчивого, в плохо сидящей одежде, пока однажды бабушка, остановившись перед тем же снимком, не произнесла: «Бесстыжий!», ткнув пальцем в юнца.

– А, да, новоизбранный член парламента, – подхватил дядя, подошедший посмотреть, чем вызвана столь непривычная вспышка гнева. – Для финальной игры нам не хватало одного игрока, а этот, мистер Принимайте-меня-всерьез, приехал к своему кузену, который у нас на воротцах стоял, вот мы и сказали: окей, будешь играть за нас – и выдали ему форму отбивающего, который слег с травмой. За весь матч ничего не сделал, разве что мяч из рук выронил, а в итоге он-то и держит кубок на официальной фотографии в местной газете. Мы ему из вежливости предложили подержать, поскольку он гость, да и были уверены, он поблагодарит и откажется, мол, кубок полагается взять капитану – а это как раз был я. Могли бы тогда сразу понять, что он пойдет в политику. Ставлю двадцать фунтов: он повесил снимок в рамочке на стену и всем говорит, что самолично выиграл матч.

В тот же день Исма слышала разговор бабушки с соседкой и лучшей подругой тетей Насим и узнала подлинную причину этой вспышки: «Бесстыжий». Не в том дело, какую карьеру выбрал себе неулыбчивый тип, а в том, как жестоко он обошелся с их семьей, когда к нему обратились за помощью. После этого Исма годами следила за ним, за тем единственным на снимке, кто вырос худым и резким, кто гонялся за все более громкими и крупными трофеями. И вот он тут, движется к ней через зал кафе, но не тот ненавистный и внушающий трепет, каким стал с годами, а тот парень или чуточку старше, что на фотографии с крикетной командой, разве что волосы пышнее и лицо более открытое. Наверное, его сын, кто же еще. Ей попадалась на глаза и фотография с сыном, но юноша на снимке наклонил голову, и грива волос закрывала его лицо. Тогда она еще подумала, не нарочно ли. Эймон, так его звали. Вот уж они в Уэмбли посмеялись, вычитывав в сопровождавшей снимок статье эту подробность, ирландское написание мусульманского имени, Эймон вместо Айман, доказательство интеграции (американская, с ирландскими корнями жена рассматривалась как еще один способ мимикрировать, а не как понятное объяснение имени).

Парень остановился у стойки. Синие джинсы, стеганая оливкового цвета куртка, ждал официанта.

Исма поднялась, прихватив с собой кружку, подошла к нему.

– За стойкой кто-то появляется, только если народу много.

– Спасибо, что предупредили. А где здесь…

Манера произносить гласные беззастенчиво аристократическая. Она-то ожидала услышать не столь классово однозначный лондонский акцент отца.

– Наверху. Я провожу. То есть вы, разумеется, найдете дорогу наверх, но мне самой туда надо. Кофе холодный.

С чего это столько слов?

С неожиданной фамильярностью он взял кружку из ее рук.

– Разрешите мне. В качестве благодарности за спасение от участи Англичанина Который Вечность Стоял у Пустой Стойки. Вполне естественно принять его также за Англичанина Который Заблудится Если Пойдет Наверх.

– Кофе надо подогреть, вот и все.

– Верно. – Он понюхал кружку, еще один слишком фамильярный жест. – Пахнет изумительно. Что за сорт? Я бы не отличил эфиопский от колумбийского, даже если…

Тут он смолк, а потом добавил:

– Это предложение замерло и не знает, как ему закончиться.

– Дай ладно. Это какая-то их собственная смесь.

Несколько секунд она оставалась у стойки, глядя ему вслед. Он взбирался по лестнице, с одной стороны ограниченной кадками с папоротниками, а с другой – стеной, на обоях которой тоже были нарисованы папоротники. Когда он обернулся к ней и одними губами произнес: «Пока не заблудился», она притворилась, будто погружена в собственные мысли и вернулась за маленький стол в нише, села, изогнувшись так, чтобы тенью своего тела заслонить от солнца экран ноутбука. Провела пальцами по деревянной столешнице, шишкам, ожогам. «Угадай, кого…», начала она печатать СМС, остановилась и стерла. Нетрудно было себе представить реакцию Аники. «Фу!» или «Как ты могла с ним заговорить?»

Юноша не возвращался. Наверное, увидел наверху очередь, пожал плечами, поставил ее чашку на стойку и ушел. Эта мысль и разочаровала Нему, и утвердила в собственной правоте. Она пошла за новой порцией кофе, но аппарат оказался неисправен, и пришлось довольствоваться кипятком и чайным пакетиком, чтобы хоть подкрасить воду. Вернувшись в подвал, она обнаружила на своем столе чашку свежего кофе и парня: развалился в кресле, ноги перебросил через подлокотник и читает книгу, толщиной соответствующую прорехе на полке над его головой.

– Что это? – глянул он на чашку с чаем. Присмотрелся к ярлыку на пакетике заварки. – Красный рубин. Только цвет, на вкус можно даже не надеяться.

Она взяла кофе, приподняла кружку, молча благодаря. Кофе можно бы и погорячее, но, видимо, парень откуда-то его принес, шел с ним по улице.

– Сколько я должна?

– Пять минут разговора. Столько же времени, сколько я потратил в очереди. Но это после того, как вы закончите свои дела.

– Это не так быстро.

– Отлично. Я пока изучу наиважнейшее сочинение… – Закрыв книгу, он зачитал название с обложки: «Священная книга женских тайн в одном томе. Женское колдовство, ритуалы богини, заклятия и другие женские искусства».

Кто-то из студентов с недовольством обернулся. Исма сунула ноутбук в рюкзак, допила кофе.

– Можете проводить меня до супермаркета.

* * *

За короткий путь до супермаркета она успела узнать, что юноша бросил работу консультанта по менеджменту и набирается опыта жизни вне офиса, в том числе отправился в гости к бабушке и дедушке с материнской стороны, в Амхерст, город, любимый с детства, где он всегда проводил летние каникулы.

Пока она пыталась выбрать какой-то из малосимпатичных сортов помидоров для запланированной на вечер пиццы, Эймон отошел и вернулся с банкой сливовидных помидоров и с зеленью для салата, который она готовить не собиралась.

– Рукола, – объявил он, преувеличенно раскатывая «р». – Хорошее название для итальянского танца или для мази от бородавок.

Никак Исма не могла взять в толк, пытается ли парень произвести на нее впечатление или он из тех, кто упивается собственным обаянием. Дождавшись, когда она сложит все покупки, он подхватил ее рюкзак с прилавка и закинул на плечо, примолвив, что ему нравится это ощущение, будто снова стал школьником, – можно ему немножко пройтись так, с рюкзаком?

Она подумала: он выставляет напоказ свои изысканные манеры, у таких, как он, это вменяется в заслугу. Но когда она сказала, что не нуждается в подобном рыцарстве, он возразил: не рыцарство, а прямая его противоположность – навязывать даме свое общество лишь потому, что ему одиноко и лондонский акцент – наилучшее лекарство для него в таком состоянии. Вот они и пошли дальше вместе, направились в ближайший лесок, уж очень хороший выдался день. По дороге он попросил сделать крюк через Мэйн-стрит (название улицы он произнес чуть высокомерно, как человек, явившийся прямиком из метрополии) и остановиться возле уличного одежного магазина – она едва успела перейти дорогу и снять с карточки двадцать долларов, как он уже вынырнул из магазина в дорогих прогулочных башмаках, и рюкзак явно прибавил в весе.

В лесу было слякотно, и все же радовал свет, проникавший сквозь колючие ветки, и ревела река, вздуваясь от талого снега. Оба подняли воротники, спасаясь от капели. Юноша весело вскрикивал, когда крупные холодные капли шлепались ему на голову, хвалил стильную защиту, которую обеспечивал Исме шерстяной тюрбан, и сравнивал ее с Гретой Гарбо. Время от времени слышалось «ба-бах» – большой ком снега отрывался и падал наземь, – но в целом казалось вполне безопасным гулять тут. Говорили о пустяках, о погоде, о дружелюбии американцев к первому встречному, о любимых маршрутах лондонских автобусов (что лишь подтвердило существенно различавшуюся географию их жизней), и все же его английский юмор, знакомые аллюзии оказались для Исмы – чего она сама не ожидала – настоящим праздником.

Ему такая болтовня давалась легко, но юноша следил за тем, чтобы не впадать в монолог и внимательно выслушивал самые банальные ее реплики и задавал дополнительные вопросы, а не использовал ее слова как трамплин, чтобы разразиться длинной речью – в отличие от большинства знакомых ей мужчин. «Кто-то воспитал его так, как я старалась воспитать Парвиза», – пришла непрошеная мысль.

На одном из сравнительно спокойных участков ручья обнаружилось поваленное дерево, ствол лежал перекинутым с берега мостком длиной шесть или семь метров. Исма прошлась по нему, раскинув руки, балансируя, а юноша держался позади, издавал невнятные звуки, отчасти тревожные, отчасти восхищенные, очень приятно было это слышать. Небо насыщенной синевы, вода прибывала, словно кровь, отхлынувшая от сердца, стройный юноша из того мира, который был так далек, ждал Нему, просил вернуться к нему. Она глубоко вдохнула, попыталась уловить свое отражение в воде, но течение было слишком быстрым, ничего общего с той неторопливой рекой, к которой она привыкла.

Исма выросла в городе, пронизанном каналами, она открывала их тайны в отрочестве, пока сверстники увлекались иными поисками, которые более пугали Исму, чем привлекали. В Адпертоне, в двух милях от прежнего своего дома, она могла свернуть на тихие прибрежные улочки, почти безлюдные, если сравнить их с проезжими, по которым Исма добиралась туда. Она знала, мама и бабушка считают это небезопасным, чтобы девочка одна шла мимо каких-то заводских территорий и по глухим участкам, где нет ничего, кроме деревьев, словно в сельской местности (ее родным сельская местность казалась полной угроз: будешь звать на помощь, никто не услышит), и она говорила попросту, не вдаваясь в подробности: «Я пойду погулять», что старшие родственницы воспринимали как безобидный и даже милый вид отдыха.

Подошва скользнула по мокрой поверхности ствола, пришлось упасть на колени, иначе свалилась бы в воду. Холодные брызги полетели на рукава, на ладони. Исма повернулась и уже осторожнее двинулась к берегу, видела, что Эймон смотрит на нее с тревогой.

После этого приключения он стал задавать более прямые вопросы о ней и ее жизни, словно полностью сосредоточившись на той, которая только что уходила от него прочь по стволу упавшего дерева. Она выбрала наиболее простую версию: выросла в Северном Лондоне (это он уже мог угадать по маршрутам автобусов), если точнее, поблизости от Престон-роуд, но такой точности ему и не требовалось. Брат и сестра, намного моложе. Ее вырастили мама и бабушка, обеих уже нет на свете, отца она почти не знала. Сюда приехала в аспирантуру, грант полностью покрывает стоимость обучения, а также она получила стипендию научного ассистента, и этого хватает на жизнь. Она опоздала с подачей заявления и не попала на первый семестр, но прежняя научная руководительница, доктор Шах, добилась для нее разрешения приступить к занятиям с января, и вот она тут.

– Занимаешься тем, чем тебе хочется? Повезло!

– Да, – сказала она. – Очень повезло.

Следует ли в свою очередь расспросить, как складывается его жизнь? Но тогда он, наверное, упомянет своего отца, и она же не сможет сделать вид, будто никогда не слыхала этого имени, и разговор, скорее всего, свернет в ту сторону, куда вовсе не хотелось.

Река потемнела, первый признак приближающегося конца дня, хотя на небе все еще было в избытке света. Исма вывела своего спутника обратно к дороге, они вынырнули около школы, где длинноногие подростки нарезали круги по расчищенному для бега участку, по углам квадрата расползались грязные сугробы.

– Можно спросить? – заговорил Эймон. – Этот тюрбан – дань моде или вере?

– Знаете, в Массачусетсе мне до сих пор этот вопрос задавали только двое, но оба формулировали иначе: мода или последствия химиотерапии?

Он расхохотался:

– Что страшнее – ислам или рак?

И все-таки подобные вопросы до сих пор заставали ее врасплох. Юноша тут же поднял руки, извиняясь.

– Боже! То есть – прошу прощения. Скверно вышло, честное слово. Я всего лишь хотел сказать, что в наше время нелегко быть мусульманином.

– Мне труднее – намного – не быть мусульманкой, – ответила она, и дальше они шли в молчании, которое сделалось уже отчасти неловким к тому времени, как они добрались до Мэйн-стрит. Она-то заведомо решила, будто Эймон в каком-то смысле, пусть светском, политическом, а не религиозном, все-таки причисляет себя к мусульманам. Как глупо было ожидать такого от сына его отца.

– Что ж, всего доброго, – произнесла Исма, когда они вернулись к кафе, и протянула руку, лишь задним числом сообразив, что рукопожатие в их случае до нелепости формальный жест.

– Спасибо за компанию. Надеюсь, еще как-нибудь встретимся, – ответил он, вытаскивая свои старые ботинки и всовывая ей в руку рюкзак, словно за этим она руку и протянула. Небось решил, будто женщины, которые носят тюрбаны как «дань вере», не пожимают руку мужчине. И она побрела домой, размышляя, насколько же приятнее жить среди чужаков, не различая в их словах никакого подтекста. Не зная, к примеру, что «Надеюсь, еще как-нибудь встретимся» означает на самом деле «После этого разговора не имею особого желания видеть тебя снова».

* * *

Тетушка Насим, соседка, заменившая умершую бабушку – Аника и сейчас жила у нее, – позвонила сказать: она вовсе не хочет тревожить Нему, но Анику следовало бы проконтролировать. «Она стала так часто ночевать не дома, и я думала, она гостит у подруг, но только что я встретила Гиту, и та сказала, подруги тоже редко видят ее в последнее время».

Гита с Престон-роуд служила связующим звеном между семейной и университетской жизнью Аники. Она была на год старше близнецов, не ладила с новой своей мачехой и занимала комнату в общежитии, запасной ключ от которой отдала Анике, – сама Гита в общежитии почти не появлялась, переселившись к бойфренду, о чем, разумеется, старших не извещала.

Когда Аника повадилась ночевать в комнате Гиты, потому что засиживалась в библиотеке или тусовалась до закрытия метро, Нему это не порадовало. Столько парней в университете, о чьих родителях никто ничего не знает, а в отличие от Исмы Аника всегда привлекала взгляды парней, да и сама на них посматривала. И не только посматривала, но эту сторону своей жизни Аника всегда аккуратно прятала от сестры, чересчур, пожалуй, склонной к нотациям. Парвиз уговорил Исму относиться к этому спокойнее: если с Аникой что-то пойдет не так, уж он-то точно будет в курсе и обратится к Исме за помощью, чтобы поучить близняшку уму-разуму. Но нечего наживать себе бессонницу, воображая Анику, одинешеньку посреди холодного и безликого Лондона – она всегда отыщет кого-то, кто о ней позаботится. На людей неотразимо действовали сочетавшиеся в девушке противоположности, ее острый язык и вдумчивая доброта, серьезность и готовность к безудержному дурачеству, а еще способность к состраданию, притом что сама она отказывалась жалеть себя, брошенную отцом и в детстве утратившую мать («У меня есть ты и Пи, и этого достаточно»). Исма и Парвиз в любой группе держались с краю, чтобы никто не приставал с личными вопросами («А где ваш отец? Эти слухи о нем – неужели правда?»), но Аника умела устроиться в самом средоточии тусовки, обозначить границы и общаться, не допуская никого в запретную зону. Это искусство она каким-то образом освоила еще в детстве: стоило кому-то затронуть тему отца, и Аника обдавала дерзкого холодом, нестерпимым для каждого, кто привык к ее приветливому теплу, – допустивший такой промах спешил отступить и вознаграждался мгновенным возвращением той Аники, которую знал и любил. Но теперь и Парвиз превратился в запретную зону, огромную, Аника не (умеет втиснуть ее в дальний уголок своей жизни.

После разговора с тетушкой Насим Исма несколько раз попыталась дозвониться сестре, но та ответила, лишь когда в Лондоне уже настала ночь. Лампа на прикроватном столике освещала книгу на груди у Аники – комикс «Астерикс», любимый с детства, – но лицо оставалось вне этого круга света, в тени.

– Мигранты купили новую машину. БМВ. БМВ у нас на подъездной дорожке. Что дальше? Пони? Профессиональная плита? Прислуга?

Когда в дом, где все они выросли, въехали съемщики, сменили тюлевые занавески несомненно дорогими жалюзи (и почти никогда их не поднимали), Аника заявила, что впервые в жизни солидарна с соседями, возмущавшимися нашествием «мигрантов». Прозвище прилипло, сколько Исма ни билась.

– Удивительно, когда ты успела это заметить. Тетушка Насим говорит, она тебя почти не видит в последнее время. И твои университетские друзья тоже.

– Должно быть, я и впрямь дурно себя веду, если тетушка Насим вынуждена жаловаться, – откликнулась Аника.

– Она тревожится за тебя, вот и все.

– Знаю. Мне очень жаль. Я вовсе не хотела причинить ей беспокойство. И тебе тоже. Просто мне сейчас легче быть одной. Я начинаю понимать, почему ты всегда предпочитала одиночество.

– Скоро я приеду. Уже недалеко до весенних каникул. У нас будет по меньшей мере неделя.

Даже мысль о Лондоне угнетала, но Исма следила, чтобы голос не дрогнул.

– У тебя нет на это лишних денег, да ты и не захочешь снова проходить через допросы в аэропорту. А вдруг на этот раз тебя не выпустят? Или в Бостоне придерутся? Да и мне пора сдавать курсовую. Главным образом поэтому сейчас меня мало кто видит. Я работаю. Юристам приходится вкалывать в отличие от социологов, которые смотрят телик и называют это исследованием.

– Давно ли мы научились лгать друг другу?

– С тех пор как мне было четырнадцать и я сказала, что пойду посмотреть, как Парвиз играет в крикет, а сама пошла в «Макдоналдс» на свидание с Джимми Сингхом.

– Джимми Сингх? Джимми Сингх из Паундленда? Аника! Парвиз об этом знал?

– Конечно, знал. Он всегда все обо мне знал.

В ту ночь, когда стало известно, что натворил Парвиз, Аника позволила Исме долго расчесывать ей длинные черные волосы – так их мама всегда поступала, если дочка нуждалась в утешении, – и в какой-то момент Аника откинулась, прижавшись к груди сестры, и сказала:

– Он так и не объяснил, почему не сказал мне о билетах на Ибсена.

Через несколько месяцев после смерти матери Парвиз, мальчик, внезапно ощутивший наступление отрочества в доме, где все щели были заполнены скорбью и неоплаченными счетами, твердо решил: ему необходим собственный ноутбук, чтобы сестры не отвлекали от работы над аудиопроектом, в который он одержимо погрузился. Однажды ночью, пока все спали, он тихо выбрался из дому, доехал на автобусе до центра Лондона и простоял с полуночи до позднего утра в очереди в кассу театра за сданными билетами на премьеру пьесы Ибсена, в которой играл актер, недавно получивший роль супергероя и вошедший в топовый список Голливуда, – это задумывалось как триумфальное возвращение на сцену. Парвиз купил два билета на деньги, «позаимствованные» из семейного бюджета, то есть с дебетовой карточки Исмы, и тут же перепродал их с астрономической наценкой. О своей удаче он громко возвестил, войдя в дом как победитель, однако наградой ему был гнев обеих сестер. Исма возмутилась, потому что работала на износ, лишь бы не впустить в дом коллекторов, а еще от мысли, сколько опасностей поджидало мальчика ночью в этом мире педофилов и расистов, но куда яростнее неистовствовала Аника: «Почему ты не рассказал мне? Я тебе все рассказываю – как ты мог скрыть от меня?»

Исма и Парвиз привыкли к тому, что Аника играет роль буфера между ними, и к такому оказались вовсе не готовы. Шесть лет спустя эта история послужила для Аники единственным объяснением очередного тайного поступка брата. У Исмы имелся ответ проще и беспощаднее: сын своего отца, безответственность у него в крови.

– Мальчики не такие, как мы, – сказала Исма. – Когда им чего-то хочется, они только это и видят. Туннельное зрение.

Экран на миг взбаламутился, какое-то движение, смазанные формы, а потом Исма увидела сестру в постели, телефон она засунула в док-станцию и легла к нему лицом.

– Может быть, если начать прямо сейчас подыскивать дешевые билеты, я бы смогла приехать к тебе на пасхальные каникулы, – предложила Аника, но Исма решительно покачала головой, даже не дослушав до конца. – Не хочешь, чтобы я рассказала этим мартышкам из службы безопасности в Хитроу, как я обожаю стиль королевы и ее цветовые предпочтения?

– Не хочу! – У нее внутри все сжалось при одной мысли об Анике в комнате для допросов. – Мы в самом деле не собираемся обсуждать тот факт, что Парвиз появился в скайпе?

– Если начнем говорить о нем, обязательно поссоримся. Я сейчас не готова спорить.

– И я тоже. Но я хочу знать, говорила ли ты с ним.

– Он написал сообщение, просто что все в порядке. Тебе тоже?

– Нет. Я ничего не получала.

– Ох, Исма, я была уверена, что он и тебе написал. Иначе я бы сразу тебе сказала. Да, только и всего. «Я в порядке». Наверное, он считал, что я сообщу тебе, как только прочту.

– Это подразумевает в нем способность думать о ком-то, кроме себя.

– Пожалуйста, перестань. Я понимаю, у тебя так, гневом, выражается тревога о нем, но просто не надо, прошу тебя.

Гневом у меня выражается гнев, ответила бы она в другой ситуации, но в ту ночь сказала только:

– Я скучаю по тебе.

– Побудь со мной, пока я не усну, – попросила Аника, протянула руку к Исме, нащупывая выключатель. Погасила свет.

– Жили-были девочка и мальчик, звали их Аника и Парвиз, и они умели разговаривать с животными.

Аника рассмеялась.

– Про страуса расскажи, – напомнила она, уткнувшись в подушку, голос прозвучал глухо.

Аника уснула прежде, чем Исма довела до конца детскую сказку, некогда придуманную мамой для нее, первенца, а потом отредактированную старшей сестрой для близнецов, но Исма еще долго оставалась на линии, слушая, как обе они дышат в унисон, в точности как в былые времена, когда Аника забиралась к ней в постель, очнувшись от дурного сна или чего-то испугавшись при пробуждении, и только ровный пульс старшей помогал частившему сердечку младшей уняться, пока единственным слышным звуком не оставались их ритмичные вдохи и выдохи и вселенная не замирала вокруг.

2

Все утро она притворялась, будто не замечает его в другом углу подвального кафе, где он возился с кроссвордом. Но когда она заказала на ланч сэндвич и вернулась к своем столу, он подошел и сказал, что тоже надумал поесть и нельзя ли ему сесть рядом.

– Престон-роуд, – заговорил он, возвратившись спустя несколько минут с тарелкой пасты. – Мне это название показалось знакомым, когда ты упомянула, где родилась, но я не мог сообразить, пока не глянул на карту. Это же Уэмбли. Семья моего отца живет в тех же местах. Я приезжал туда каждый год на Ид-аль-Фитр[1].

– В самом деле? – переспросила она, предпочитая не признаваться в том, что ей точно известно, где именно жила семья его отца, как и в том, что она знала (а он, видимо, нет) о переезде его родственников в Канаду.

– Была такая песенка, ее пели кузины моей маленькой сестренке, если старших не было поблизости. У меня в голове так одна строчка и застряла. С ума сводит, что не могу вспомнить все остальное, а сестренка и вовсе ее забыла. Может, ты знаешь?

И он вдруг напел пакистанскую поп-мелодию, сочиненную еще до его рождения – он ведь на четыре года моложе Исмы, это она уже выяснила. Она узнала напев, не слова, у него вышла абракадабра, приправленная урду. Он пропел две строчки, тихо, лицо залилось краской – вот уж не ожидала от него такой застенчивости, ведь голос у него вполне приятный. Исма отыскала песню у себя на телефоне, протянула Эймону. Тот нацепил наушники, дорогущие, хотя сам он едва ли задумывался об их цене. Парвиз мечтал о таких. Юноша слушал, прикрыв глаза, на лице – скорее узнавание, чем радость.

– Спасибо, – произнес он, когда песня закончилась. – О чем тут говорится?

– Славятся девушки со светлой кожей, которым нечего в жизни бояться, ведь каждый влюбится в их светлую кожу и голубые глаза.

– О да! – рассмеялся он. – Когда-то я знал. Этой песней дразнили мою сестру, но она предпочитала воспринимать ее словно комплимент – и так оно и вышло. Видишь, какая у меня сестра.

– А ты? Тебе песня понравилась?

Он слегка нахмурился, вонзил зубцы своей вилки в короткие трубки макарон.

– Нет, похоже, не понравилась, – сказал он растерянно, как человек, не привыкший отвечать на вопросы о своих склонностях.

Он поднес вилку ко рту и с негромким чмоканием засосал макароны.

– Ох, извини. Обычно я веду себя пристойнее за столом.

– Не беда. Ты хоть немного говоришь на УРДУ?

Он покачал головой – такой реакции и следовало ожидать, учитывая его попытку воспроизвести песенку, и Исма уточнила:

– И не знаешь, что такое bay-takalufli?

Он выпрямился и поднял руку, словно школьник:

– А это я как раз знаю. Нарушение этикета как выражение близости.

На миг она удивилась, с какой стати отец, не обучивший сына даже начаткам урду, все-таки надумал объяснить ему это слово.

– Я бы сказала, не близости, скорее вы просто чувствуете себя рядом с этим человеком свободно и спокойно. До такой степени, что отпадает необходимость соблюдать хорошие манеры за столом. Если это сделано правильно, вы этим оказываете другому человеку честь, демонстрируя, что вам легко и приятно в его обществе – это особенно важно, когда знакомство недавнее.

Длинные фразы стремительно слетали с ее губ – лишь бы скрыть, забыть, как дрогнул голос на слове «близость».

– Ладно, – сказал он, словно она сделала предложение и он его принял. – Пусть нам будет легко друг с другом без застольных манер.

Он подтолкнул к ней тарелку, и Исма, к собственному удивлению, обмакнула в соус от пасты корочку своего сэндвича и, наклонившись над тарелкой, впилась зубами в этот вкусный кусочек.

Когда завершился ланч – ланч, за которым они чувствовали себя так свободно и время текло так быстро, – Эймон поднялся и сказал:

– Встретимся здесь же на днях? Я выяснил – у них лучший капучино в городе, когда автомат работает.

– У меня занятия во второй половине дня, а утро я чаще всего провожу здесь, – ответила она.

На самом деле иногда она ходила в другое кафе, если тут собиралось слишком много народу на ее вкус, но зачем так уж суетиться?

* * *

Сестры и брат всегда следили друг за другом, и каждый ловил на себе взгляды двух других. Во всяком случае, так это ощущалось, хотя, скорее всего, Исма была сосредоточена на близнецах куда больше, чем они на старшей сестре. На миг она оторвала взгляд от экрана и заметила Эймона за столиком – не слишком далеко от нее и не слишком близко, – он столь внимательно изучал какие-то новости в местной газете, что не отводил глаз от страницы, даже когда подносил ко рту чашку и отхлебывал кофе. Очень непохоже на тот мир, в который Исма переносилась на несколько минут каждое утро ровно в одиннадцать часов утра. Ее брат всегда был рабом своих привычек, и это оказалось к счастью, иначе так проходили бы не минуты, а часы каждый день: следить, как Аника в скайпе ждет Парвиза, потом рядом с его именем вспыхивает зеленая галочка, и тогда Исма принималась гадать: «Что он ей говорит, не расстроит ли ее своими рассказами, не вздумает ли позвать ее к себе, стать частью того же безумия? О нет, пожалуйста, только не это, такого он не сделает, но почему же он не может просто оставить ее в покое». Каждый раз это длилось лишь несколько мгновений, и тут же его имя вновь перемещалось в колонку неактивных контактов. Сразу после Аника писала Исме: он отметился. «Отметься» – так близнецы наставляли друг друга, если школьная поездка или ночевка у друзей разлучала их, и в назначенный заранее час приходило СМС с единственным словом: «Отмечаюсь».

Когда Парвиз отключился, а вскоре следом и Аника, Исма избавилась от бремени этого дня и послала смайлик с исходящей паром кружкой через несколько столиков, Эймону, и тот сразу же послушно отправился наверх взять им обоим кофе. Это тоже стало частью ежедневного ритуала за последнюю неделю – примерно, – хотя зачем прикидываться, будто она сбилась со счета? Ровно девять дней с того ланча, когда он предложил отказаться от хороших манер во имя близости.

– Что в мире творится? – спросила Исма, когда Эймон вернулся и сел напротив. Он кратко пересказал наиболее интересные сюжеты из местных новостей: медведь поцарапал дверь гаража; в соседнем городке случился недолгий транспортный коллапс из-за столкновения трех машин, никто не пострадал; статуя Рональда Макдоналда исчезла из принадлежащего семье сада. Исма отдала пальму первенства статуе Рональда как «самой местной» из местных новостей, но Эймон заспорил: Рональд – мировая знаменитость.

Каждый день после их одиннадцатичасового кофепития он отправлялся «блуждать» пешком или на велосипеде, смиренный Христофор Колумб, исследующий тропы своего детства и открывающий новые. Порой наутро он возвращался в кафе с каким-то сувениром, добытым в этих странствиях: то с банкой кленового сиропа из кондитерской лавки, то с однодолларовой купюрой, которую обнаружил прибитой к дубу, в купюре отверстие по форме дубового листа. Или с фроттажем надгробной надписи Эмили Дикинсон. Странное выбрали выражение, ворчал он: «отозвана», словно речь идет о бракованной партии товара. Из его рассказов Исма узнавала больше о той части света, где теперь поселилась, чем из непосредственного опыта жизни здесь, но когда она спросила, какую цель он себе ставит – может, хочет написать травелог? – Эймон ответил, что повседневные наблюдения сами по себе вполне достаточная цель. А что будет, когда его сбережения иссякнут, беспокоилась она. Вообще-то деньги, о которых он ранее упоминал, принадлежат его матери, пояснил Эймон, недавно она отказалась от большей части своей работы, решила, что ради работы люди жертвуют слишком многим – в жизни, в отношениях. Дочь она так и не сумела отговорить от семнадцатичасового рабочего дня, зато сына легко убедила поискать в жизни иные смыслы, кроме заработка и карьеры. Исме эта идея тоже показалась восхитительной, но разочаровывало, как мало Эймон использует полученную возможность. Лучше бы новый язык учил или за штурвалом спасательного судна бороздил воды, где переворачиваются жалкие лодчонки, на которых беженцы пытаются достичь спасительного берега.

Поначалу она ждала, что он предложит ей какое-то совместное занятие после кофе – сходить в кино, пообедать, еще раз прогуляться, – но вскоре убедилась, что для него она лишь одна из вех, помогающих распределить время: его дни обладали не структурой, но содержанием. «Кофе с Исмой» между утренней газетой и дневной прогулкой. И хотя она ясно дала понять, что у нее прибавилось свободного времени – весенние каникулы начались, – ничего не изменилось.

За кофе Эймон нередко упоминал своего отца, но всегда как члена семьи, не как государственного деятеля. Нарисованный им портрет – преданного семье, доброго, любящего подшутить над детьми отца – был так далек от образа, давно сложившегося у Исмы, что порой она гадала, уж не выдумывает ли он все это, скрывая правду об отце. Но нет, конечно, – видно же, как ненастороженно, свободно Эймон держится.

Однажды утром он опоздал. Исма подумала, причина в погоде: вернулась зима. Снег бил в окна, небо побелело, дорожная полиция по толщине снежного слоя на крыше опознавала автомобили, превысившие двухчасовой лимит парковки. Но едва Исма справилась с разочарованием и погрузилась в задачу о недостающих переменных из курса статистики, пришло СМС от Аники: «Слыхала? Одинокий Волк теперь министр внутренних дел».

Должно быть, у нее вырвалось какое-то восклицание. Сидевшая поблизости женщина спросила: «Вам нехорошо?», но Исма уже кликнула на закладку браузера и открыла новостной сайт, и да, там «молния», рокировка в кабинете министров, и главная новость – назначен другой министр внутренних дел. Вот он, тот человек, чьей точной копией показался ей Эймон поначалу, пока она не провела множество утр подряд, присматриваясь к индивидуальным особенностям его лица, к его мимике. В статье только что назначенный министр именовался «выходцем из мусульманской среды», они всегда так его описывали, как будто «мусульманская среда» – мир, из которого он ушел, хлопнув дверью, и прах отряс. И дальше, разумеется, о «жестких мерах безопасности». Ей сделалось плохо прежде, чем она успела сформулировать свою мысль, понять причину дурноты. Телефон ожил, одно СМС падало за другим.

Станет еще хуже.

Он постарается доказать, что он всей душой их, а не наш, ведь так? Как будто до сих пор не доказал.

Ненавижу эту страну.

Не звони мне, а то наговорю лишнего.

Хватит читать наши сообщения, засранцы, пойдите арестуйте воров-банкиров.

– Эй, Грета Гарбо, что нахмурилась?

Он упал на стул, одну руну закинул за его спинку. Такой ленивый, расслабленный – полная противоположность отцу, сжатой пружине. Исма захлопнула ноутбук, выключила звук телефона.

– Ты припозднился, – сказала она.

– В семье большие события. – Он подался вперед, улыбаясь, гордясь. Столик был маленький, их колени соприкоснулись. – Моего отца только что назначили министром внутренних дел. Карамат Лоун – ты же слышала это имя?

Она кивнула, отпила кофе, чтобы хоть чем-то занять руки.

– Наверное, ты из тех людей, кто, увидев меня, услышав мою фамилию, не угадывает сразу, кто есть кто.

– Фамилия довольно распространенная у пакистанцев. – Это не ложь, это она умело вывернулась, сказала себе Исма.

– Знаю. Но я рад, что могу наконец-то сказать тебе все как есть. Потому-то я и не сумел раньше ответить, долго ли тут пробуду. Ненавижу, когда они начинают вытаскивать старую грязь против него – и так каждый раз, когда его имя попадает в новости, а уж теперь будет хуже прежнего. Я просто сбежал от этого. Он с этим прекрасно справляется, а я нет. Так что если увидишь, что я зациклился на какой-то ерунде в интернете, отними у меня телефон. Договорились? – Он постукал пальцем по ее пальцам, прося обратить внимание на заключительную фразу.

Старую грязь. Это он о фотографии – Карамат Лоун входит в мечеть, мулла которой прославился «проповедями ненависти». Под конец его первого срока в парламенте фотография попала в таблоид, газеты подняли вой, но Одинокий Волк преспокойно отвечал: фотографии уже немало лет, в мечеть он пришел на заупокойную молитву по дяде, а иначе ноги бы его не было там, где «сохраняется гендерное разделение». А затем – фотографии, на которых он под руку с женой идет в церковь. До выборов оставалось несколько недель, и округ, где доминировали мусульмане, забаллотировал Карамата – но он быстро вернулся в парламент благодаря дополнительным выборам в другом, надежном округе, населенном преимущественно белыми, и те же таблоиды, которые недавно его полоскали, теперь прославляли его как одинокого рыцаря, борющегося с отсталостью британских мусульман. Исма глубоко сомневалась, чтобы старая грязь выплыла снова – разве что речь идет о другой стороне той истории, о тех обвинениях, которых она-то наслушалась и считала справедливыми: что Карамат точно рассчитал краткосрочные потери и долгосрочные преимущества презрительного высказывания в адрес мечети и ее традиций. Продажная шкура, кокосовый орех, оппортунист и предатель.

– Вы с отцом, похоже, близки.

– Знаешь, как оно бывает между отцами и сыновьями.

– Нет, не знаю.

– Прежде всего – это наши проводники в мир взрослых мужчин.

Этого она толком никогда понять не могла, хотя наслышалась и навидалась немало – и в виде примеров перед глазами, и как исследователь, – чтобы признавать некоторую обоснованность этого высказывания. Выходит, для девочки стать женщиной – неизбежность, а для мальчика стать мужчиной – желанная цель. Эймон, видимо, заметил промелькнувшее на ее лице недоумение и попробовал объяснить.

– Мы хотим стать похожими на них, мы хотим стать лучше. Мы хотим, чтобы только нам одним на всем свете было позволено превзойти их.

Он обвел рукой кафе вокруг, указав и на себя самого, и пожал плечами, как бы признавая заурядность всей этой картины.

– Но я давно уже понял, что даже пытаться бессмысленно.

– Неправда. Ты намного лучше – как человек, – чем он.

– Откуда тебе знать?

Она не ответила, не знала как, и тогда он спросил:

– Почему ты закрыла и ноут, и телефон, когда я вошел?

Она мгновение помедлила, потом повернула ноутбук к нему и подняла крышку.

– Ты читала о нем. Исма, ты давно уже знаешь, что он мой отец?

– Да.

– Зачем же ты лгала?

Она сложила руки ладонь к ладони, посмотрела на собственные переплетенные пальцы, которых он только что коснулся так привычно и легко.

– Ты из них? Из тех мусульман, которые говорят о нем гадости?

– Да.

Он еще чего-то ждал, но что она могла к этому добавить?

– Понятно. Что ж, очень жаль.

Стул заскрипел, она подняла глаза и увидела, как Эймон встает.

– Наверное, со временем я увижу и забавную сторону: бежать в Америку, чтобы уйти от подобных предрассудков – и в итоге пить по утрам кофе с их воплощением.

Куда подевался приветливый, добрый юноша? Перед ней стоял мужчина, тяжело переживавший все те раны, которые для его толстокожего отца – булавочные уколы. Он попрощался, и его тон не оставлял сомнений: навсегда.

* * *

Ветер улегся, медленно опускались крупные снежинки; упав на рукав Исмы, они мгновение сохраняли форму, потом таяли и впитывались в ткань. Исма прошла пешком недалекий путь до дома, но у самого входа мысль о студии с гудящими и клацающими трубами сделалась невыносимой. Исма побрела дальше, к окаймленному деревьями кладбищу, так странно располагавшемуся поблизости от младшей школы, напротив бейсбольной площадки. Летом там тенистое укрытие, осенью буйство красок, но Исма знала только белое от снега, серокаменное кладбище. Она двинулась по расчищенной тропинке, а потом свернула на целину, снег доходил почти до края высоких сапог, ухватилась за надгробие XIX века, подтянулась и села, свесив ноги. Иногда здесь ощущалось дружеское присутствие мертвых, но в тот день мертвые были просто мертвы и каждая обработанная резцом глыба – знак чьей-то скорби. Исма пнула пяткой надгробие.

– Глупо! – пробормотала она.

Только этим словом и могла она передать чувство огромной потери, когда терять-то вроде было почти и нечего.

* * *

– Не стоит искать ответа, в чем тут смысл, – сказала ей вечером Хайра Шах за ужином, как всегда тщательно приготовленным. Хайра, одинокая пятидесятилетняя женщина, которой никогда не приходилось регулярно кормить семью, сохранила предрассудок, будто любой гость к ужину – это повод для кухонных подвигов, и неважно, как часто этот гость заходит. А может быть, она поступала так лишь потому, что эта гостья давно лишилась материнской заботы.

– Надо бы попытаться понять, почему ты так переживаешь. Что у вас было – что ты теряешь?

– Бесполезно. Да и все равно он возвращается в Лондон.

Хайра Шах остановила в воздухе вилку с куском роган джош[2] и внимательно посмотрела на Нему.

– Знаешь, в Лондонской школе экономики мне казалось, я тебя раздражаю.

– С какой стати? А, ты про первый семестр. Когда я вот так закатила глаза?

– Это противоречит семистам девяноста годам господства права в Британии, – произнесла лектор родом из Кашмира в страстной речи о мерах по борьбе с терроризмом и урезании гражданских свобод, и тут тихая девушка в третьем ряду выразительно закатила глаза.

– Вы что-то хотите возразить, мисс Паша?

– Да, доктор Шах. Если обратиться к колониальным законам, вы обнаружите там сколько угодно прецедентов, когда людей лишали основных прав. Вся разница в том, что на этот раз ограничения коснулись граждан Великобритании, да и тут не так уж много изменилось, поскольку риторически эти группы людей лишаются гражданства.

– Продолжайте.

– Террористы из семь/семь нигде в СМИ не именуются «британскими террористами». Даже если употребляется слово «британцы», то всегда в сочетании «британцы пакистанского происхождения», или «британские мусульмане», или, мое любимое, «обладатели британского паспорта», то есть между «британцем» и «террористом» всегда возникает некая прокладка.

– Ого, а вы, оказывается, умеете возвышать голос.

В тот вечер Исма вернулась домой и долго стояла перед зеркалом, ощупывая гортань и чувствуя, как внутри что-то дрожит, пробуждаясь. И пробудилось – долго подавляемый гнев нашел выход в курсовой о социологическом воздействии войны против терроризма. А потом умерла мать, и голос Исмы снова умолк – доныне. Доктор Шах выманила его наружу, уговорив Исму поработать вместе над статьей «Государство небезопасности: инструментализация страха в Британии». Опыт, пережитый Исмой в комнате для допросов, превращался в объект исследования.

– Нет, не только тогда. Всегда, до последнего курса. Мне казалось, тебе что-то не нравится во мне лично и поэтому ты сразу же замыкаешься, как только я пытаюсь заговорить о чем-то кроме учебы. Только после смерти твоей мамы, когда ты рассказала мне обо всем, я поняла.

Как она рыдала в тот день в кабинете Хайры Шах. Оплакивала маму, оплакивала бабушку, ушедшую всего за год до своей невестки, отца, осиротевших близнецов, которые толком и не знали свою мать до того, как усталость и горечь уничтожили ту жизнерадостную и любящую женщину, какой она была прежде, а горше всего она оплакивала себя.

– Я не нуждаюсь в жалости Эймона, если ты на это намекаешь.

– Я намекаю на то, как опасна привычка к секретности, – самым профессорским тоном ответила Хайра. – И как люди, старающиеся утаить свой секрет, недооценивают готовность других людей принимать сложные истины чужой жизни.

– И что? Я должна позвонить ему и… – Она поднесла к уху баночку с солью, имитируя разговор по телефону. – Эймон, я хотела рассказать тебе прикольную историю про моего отца…

– «Прикольную» можно пропустить.

– И что дальше? Перехожу к еще более прикольной истории про моего брата? Рассказываю все сыну только что назначенного министра внутренних дел?

– Хм. Может быть, стоит начать с твоего отца и посмотреть, как пойдет. И еще один совет. Подумай насчет хиджаба. – Она указала на тюрбан, который Исма оставила у двери вместе с обувью – обувь она снимала ради паркета и персидских ковров Хайры, а хиджаб – ради ее убеждений.

– Не упускаете ни одной возможности, да, доктор Шах?

– Возможно, именно это настораживает твоего молодого человека. Он считывает неверный сигнал.

– Он не мой молодой человек, и сигнал он считывает почти правильно. И разве я говорила, будто хочу от него чего-то в этом роде?

Столько времени прошло с тех пор, как на ее горизонте маячило «что-то в этом роде», что она не знала, не разучилась ли этого хотеть. Мо – еще в университете – был последним и – если не считать несколько не удержавшихся в памяти встреч – единственным опытом физической близости. Возможно, если бы они зашли дальше, у нее осталось бы чувство какой-то утраты, но Мо тревожился о вечной погибели, а Исма считала, нужно хотя бы мысленно допустить возможность выйти замуж за человека, прежде чем заняться с ним столь значимым делом. Задним числом даже странно, что их роман продлился почти весь второй курс.

– Ты ведь знаешь, Коран велит нам наслаждаться сексом как одним из даров Бога, – напомнила Хайра.

– В браке!

– У каждого свой способ избирательного чтения святой книги.

Исма рассмеялась и поднялась, чтобы убрать со стола.

Со своей великодушной точки зрения Хайра Шах так ясно видела Исму – ее измученность, столько всего обрушилось на нее еще в юности, что некоторые возможности попросту махнули рукой и повернулись к ней спиной. Но когда этот парень оказался на пути Исмы и его смех обещал, что жизнь ее наполнится радостью, если держаться его, Хайра Шах сосредоточила все внимание на куске ткани и сказала: вот, хиджаб и нерассказанная история – все, что вас разделяет.

На миг Исма замерла посреди кухни, среди знакомых запахов, под теплым светом лампы, и почти поверила в это. Рядом с домом его бабушки и дедушки есть очень неплохая кофейня – с чего бы он проезжал каждое утро двадцать пять минут на велосипеде до «их» кафе? Она поймала свое отражение в оконном стекле. Она понятия не имела, где он бывает по вечерам, где проводит ночи. Где может быть сейчас.

– Глупо, – сказала она и принялась составлять тарелки в посудомоечную машину.