48

После того страшного сна Куколка, собрав все силы, буквально заставила себя вылезти из теплой воды, напялила батиковый халат Уайлдер, вышла в темный, заваленный игрушками коридор и увидела, что подруга застыла в дверях спальни Макса и смотрит на спящего сына.

– Иногда я стою здесь по часу, а то и больше, – не оборачиваясь, тихонько сказала Уайлдер. – Просто смотрю и слушаю. – И они обе стали смотреть на Макса, свернувшегося калачиком на постели. Под тонкой простыней его тельце было похоже на вопросительный знак. В комнате было очень тихо, слышалось только посапывание спящего малыша. Время от времени Макс что-то бормотал и даже вскрикивал – ему явно снились сны. – Для меня это самое счастливое время дня, – шепнула Уайлдер. – Средоточие покоя.

И Куколка молча взяла ее за руку. Так они и стояли в полумраке коридора, глядя на Макса, и у Куколки вдруг возникла надежда – правда, всего лишь на мгновение, поскольку ей было ясно, что это мгновение скоро пролетит и совсем ничего не будет значить, – что это ощущение покоя и счастья никогда не кончится и будет длиться вечно.

– Для этого и слов-то нет, – сказала наконец Уайлдер, по-прежнему не оборачиваясь и не глядя на Куколку, – поэтому никто не может это ни назвать, ни отнять у тебя.

– Нет, Уайлдер, отнять у тебя они могут все, – ответила Куколка шепотом, чтобы не разбудить Макса; она уже во второй раз и вполне сознательно возражала Уайлдер. – Они же сами все это создают, всю эту гнусную шумиху; выбирают в твоей жизни какой-нибудь самый невинный эпизод и выдают его за доказательство твоей виновности в выдуманном ими преступлении; то есть берут правду и превращают ее в ложь. И как только у них язык поворачивается? Вот, например, сегодня один парень на конечной остановке парома читал в газете все это вранье про меня, и сокрушенно качал головой, и ругал меня последними словами, и я понимала, что он всему этому поверил, потому что я и сама вплоть до вчерашнего дня точно так же, как он, верила всему; болталась по городу, ждала чего-нибудь интересного, глотала всю ту чушь, которую пишут в газетах или передают по радио, а потом извергала ту же самую чушь, выбалтывая ее другим.

И, вспоминая все то, что она видела и слышала за этот день – политика, выступавшего в радиопередаче, который говорил, что террористов нужно стереть с лица земли; Коуди, сообщавшего с экрана телевизора в доме Моретти, что ему известно, кто она, Куколка, такая; собственное изображение на гигантском плазменном экране в торговом центре, где она казалась персонажем порнофильма, – Куколка невольно говорила все громче и громче:

– Только это неправда, Уайлдер! Это все ложь! И эта ложь с каждым часом все разрастается, а они… они же как грязные псы… и теперь это даже не…

Куколка уже готова была произнести имя Тарика, но тут все как-то разом на нее обрушилось: не отвечавший телефон Тарика, тот грязный переулок, разбитая «Тойота», дребезжащие звуки ноктюрна Шопена, гудящая стая мух, качающаяся крышка багажника и исходившая оттуда вонь, так и ввинчивавшаяся ей в ноздри, – и у нее просто не хватило сил рассказать Уайлдер, что она видела Тарика мертвым. Ею вновь овладела паника.

– Ты же видишь, Уайлдер, как все переменилось, – с трудом выговорила она. – Ведь они же теперь за мной охотятся. – И, не в силах больше сдерживать рыдания, выкрикнула: – Они же теперь меня убить хотят!

– Ну-ну, не говори глупостей. – Уайлдер обняла Куколку, и та спрятала лицо у нее на плече, чтобы заглушить рыдания и не разбудить спящего мальчика. А Уайлдер повела ее прочь от спальни Макса, приговаривая: – Не надо так думать, ни к чему хорошему подобные мысли не приведут.

– Они уже привели. Во всяком случае, теперь я понимаю, какова жизнь, – сказала Куколка и слегка отстранилась от Уайлдер. – И каковы люди. Они не хорошие и не плохие, Уайлдер, – просто слабые. – И она, потупившись, повторила это слово так, словно услышала его впервые. – Слабые? Ну да, слабые… слабые…

Потом вдруг, будто придя в себя, она ясными глазами посмотрела на Уайлдер и сказала громко и четко:

– Люди идут за теми, у кого власть и сила: ты меня понимаешь, Уайлдер? А как еще они могут поступить? И что, черт подери, со всем этим можно поделать?

Она изо всех сил вцепилась в рубаху Уайлдер и притянула ее к себе так близко, что та почувствовала ее дыхание и услышала выкрики, похожие на прикосновение к щекам влажного ветра. Уайлдер снова попыталась успокоить подругу и, как ребенка, погладила ее по стриженой голове, но Куколка резко вывернулась из-под ее руки и каким-то ломким, колючим голосом выкрикнула:

– Нет, Уайлдер! Тебе придется меня выслушать! Людям нравится бояться. Все мы любим, чтобы нас пугали, все мы хотим, чтобы нам кто-нибудь объяснил, как жить дальше, с кем следует трахаться и почему нужно поступать и думать так, а не иначе. Потому что все остальное – происки дьявола. Вот почему я так важна для них, Уайлдер, – ведь если они способны из ничего создать террориста, значит, они могут и самого дьявола людям показать. А дьявола они просто обожают. Он им совершенно необходим. И теперь мое задание – стать для них этим дьяволом. Ты понимаешь, о чем я?

Однако ей было совершенно ясно, что Уайлдер абсолютно ничего не понимает. Она воспринимала мир только с позиций добра; в ее мире никакого дьявола не существовало, и любые разговоры о дьяволе или о всемирном зле звучали для нее всего лишь как суеверные бредни.

Куколка была уже почти на грани истерики. Никогда раньше подобные вещи ей даже в голову не приходили, но сейчас, когда она все это сказала вслух, они вдруг показались ей не только неопровержимо правдивыми, но и пугающими, и у нее возникло ощущение, что в крови у нее уже бушует злая сила.

– Да, я и есть их дьявол! – крикнула она, рыдая и задыхаясь; слезы и сопли у нее лились ручьем, и она время от времени некрасиво шмыгала носом. – Я тот самый дьявол, который им нужен, неужели ты этого не понимаешь?!

Уайлдер тщетно пыталась ее успокоить, говорила, что она все понимает, что все будет хорошо, но на самом деле даже не вслушивалась толком в ее слова.

Но Куколке-то было совершенно ясно, что хорошо уже никогда не будет. И она все еще пыталась сказать Уайлдер, что слишком поздно, что наступил час расплаты, но она отнюдь не испытывает с этим несогласия, не считает подобную расплату несправедливой, не думает о том, правда все это или ложь. Нет, сейчас Куколка понимала, что единственное, чего она хочет, это спрятаться, скрыться, куда-то сбежать, не видеть того, что происходит вокруг. Вот только она не знала, как это сделать. И, сознавая собственную беспомощность, она окончательно сломалась и все же рассказала Уайлдер, что Тарик мертв.

49

Уайлдер что-то говорила, но Куколка ее не слушала. Ей казалось, что она совершенно утратила ощущение того, что правильно, а что неправильно, как она должна вести себя и как не должна. Неумолимая, безжалостная череда событий, инициатором которых была вовсе не она и которые практически не имели никакого отношения к ее реальной жизни, породила в ее душе фатализм. Какая разница – будет она что-то предпринимать или не будет? Все равно то, что должно произойти, в любом случае произойдет.

Уайлдер усадила ее, продолжая твердить: «Успокойся, все еще можно исправить», – и даже попыталась ее накормить – разогрела найденные в холодильнике остатки тайской лапши, принесенной из ресторана. А потом вдруг села и сказала:

– Ну, хорошо. Давай посмотрим, какой у тебя есть выбор.

Эти слова поразили Куколку, ибо в них был какой-то совершенно иной, непривычный смысл. Да, выбор у нее был, но, что бы она ни выбрала, это уже ничего не могло изменить. Она заставила себя несколько раз ковырнуть вилкой еду и поняла, что есть совершенно не хочет. Мало того, еда казалась ей помехой, чем-то таким, что может ее задержать, если вдруг придется спасаться бегством.

Во-первых, заявила Уайлдер, у Куколки все еще есть возможность пойти и сдаться в полицию. Хотя теперь они обе понимали, что исходная ситуация весьма осложнилась и вряд ли можно с уверенностью сказать, как отреагируют в полиции на появление Джины Дэвис – может, поверят ей, а может, сразу посадят за решетку. Куколка задумчиво возила по тарелке тайскую лапшу и молчала.

Во-вторых, сказала Уайлдер, можно удариться в бега. Как известно, достать фальшивое удостоверение личности не так уж сложно. Это только так кажется, возразила Куколка, пока нечто подобное не понадобится тебе самому. А без поддельного ID из страны не выехать. Уайлдер, кроме того, выразила сомнение, что Куколка сможет уехать без денег, ведь, судя по телесериалам и фильмам, полиция запросто может выследить любого по банковским картам.

– К счастью, у меня этих карт нет и никогда не было, – сказала Куколка.

Но у нее, как справедливо заметила Уайлдер, нет при себе и наличных, ведь деньги из тайника она так и не забрала.

И, наконец, Уайлдер предложила Куколке просто остаться у нее и ждать, пока ее не найдут. Впрочем, обе не сомневались, что очень скоро полицейские постучатся в дверь к Уайлдер и начнут задавать вопросы. А может, прямо сразу с оружием заявятся. В том, что они придут, Куколка совершенно не сомневалась. Придут, как пришли в тот дом, где жил Тарик, – одетые в боевую черную форму, вооруженные скорострельными винтовками, готовые убивать при малейшей попытке к сопротивлению. А кто может сказать, что не сами полицейские Тарика и убили? Кто знает, чья пуля пробила его бедную головушку?

– Они стреляют на поражение! – вдруг выкрикнула Куколка, выронила вилку и разрыдалась. Она бы, наверное, еще долго проплакала, но инстинктивно чувствовала, что не может и не должна этого делать.

Обе женщины некоторое время молчали, потом Куколка сказала:

– Мне нужны мои деньги. Я не собираюсь их терять. – Уж, по крайней мере, в этом отношении она была настроена весьма решительно. И если раньше эти деньги должны были помочь воплощению в жизнь ее заветных планов, то теперь им предстояло послужить спасению самой жизни.

– Как только мои деньги окажутся у меня в руках, уж я сумею найти способ, чтобы выпутаться из этого дерьма, – заявила Куколка и вздохнула, словно признаваясь, что не знает, как вернуть деньги, но все равно намерена это сделать.

Тогда Уайлдер предложила ей вполне разумный план действий: раз идти в полицию Куколка боится, а просто сидеть и ждать ей еще страшнее, но сама пойти и забрать из тайника деньги она тоже не решается, значит, нужно найти такое место, где она сможет спокойно переночевать, а утром Уайлдер сходит к ней домой, вынет деньги из дыры в потолке и принесет ей.

Но где же ей спрятаться на ночь? Лучше всего, наверное, в какой-нибудь дешевой гостинице. В битком набитом постояльцами клоповнике – там ее вряд ли опознают. Уайлдер вдруг вскочила и исчезла в своей спальне, но вскоре вернулась и сунула Куколке карточку Visa:

– Вот. Возьми. Не станешь же ты в гостинице расплачиваться наличными. И потом, они всегда из соображений безопасности требуют карточку. А моя карта тебе не годится – ни к чему в полиции знать, что я тебе помогаю.

Куколка опустила глаза и прочла на пластике выбитое неуклюжими квадратными буквами имя: Ивлин Мьюер.

– Это моя мама, – сказала Уайлдер. – Незадолго до смерти она снова вышла замуж, вот почему она не Ивлин Уайлдер. Но сперва умер ее муж, а потом и она, и на меня свалились все эти похороны, счета, кредиты, с которыми я так до конца и не разобралась. Я и этот счет в банке тогда не закрыла, и по какой-то причине – возможно, потому что маму похоронили как Ивлин Уайлдер – банк эту карту не аннулировал. Сообщения о вкладе все продолжали приходить, и я решила: вдруг когда-нибудь этот счет мне для чего-нибудь сгодится?

Они вытащили телефонную книгу и стали подыскивать гостиницу. Уайлдер считала, что в западных пригородах Куколке было бы безопасней, но она слишком хорошо знала свою подругу, так что даже не стала предлагать ей ничего на западе, и они искали что-нибудь ближе к центру. Сделав несколько звонков и узнав расценки, они остановились на гостинице в Дабл-Бей – номера там стоили на удивление дешево. Уайлдер зарезервировала номер на четверо суток и сказала Куколке, что более длительный срок в такой гостинице может показаться подозрительным.

Вызвали такси, и после добрых получаса ожидания Куколка попрощалась с подругой и нырнула на заднее сиденье автомобиля, где противно воняло рвотой и распыленным дезодорантом. Хотя в такси работал кондиционер и был включен еще маленький, почти игрушечный вентилятор, это практически ничего не давало; казалось, тучный водитель, инкапсюлированный в плексигласовую защитную оболочку своей кабины, как эмбрион юрского периода в гигантское яйцо, поглощает своим объемистым телом большую часть кондиционированного воздуха, несущего ему криогенное благословение, и выделяет при этом, точно цветок пыльцу, странный, отдающий аммиаком запах.

Стараясь как можно меньше прикасаться к липкому виниловому покрытию сиденья, в трещины которого глубоко въелась жирная грязь, Куколка, выпрямившись как штырь, пристроилась на самом краешке сиденья. Но как только машина тронулась с места – а сама Куколка невольно наклонилась вперед, чтобы удержаться на сиденье, – в голове у нее возникла четкая мысль: понимание того, что ей нужно делать дальше, которое не только принесло ей невероятное облегчение, но и оформилось в конкретную цель. Естественно, она понимала, что это новое внезапное решение связано с некоторыми унижениями; да-да, унижения несомненно будут. Но это не самое страшное. К этому она вполне готова. Зато, возможно, это станет решением всех ее проблем.

– Забудьте про Дабл-Бей, – сказала Куколка тучному таксисту. – Я еду в Мосман.

50

Разумеется, он заставит ее за это заплатить – ведь за все всегда приходится платить, думала Куколка, когда они уже ехали по мосту Харбор-Бридж. Но теперь ей было ясно: она с превеликим удовольствием заплатит любую цену, лишь бы Моретти ей помог. Она непременно должна с ним встретиться, и чем скорее, тем лучше. Она все ему расскажет, в красках опишет все, что на нее в последние дни свалилось; она будет действовать активно, и он, конечно же, ей поможет.

Теперь, приняв вполне конкретное решение, Куколка сразу почувствовала себя лучше – ей казалось, что она уже нашла выход из кошмарного положения. И когда острые, как воровские кинжалы, скалы Северного Сиднея остались позади, она снова стала думать о том, что вскоре сможет покрыть все свое тело деньгами, а потом и купить себе квартирку где-нибудь в центре. И будет счастлива, будет свободна. Придется, правда, выполнить все то, чего может попросить от нее Моретти – а он может потребовать любых, даже самых отвратительных вещей, – но она на это готова; ведь это будет плата за то, чего захочет.

Но, когда такси остановилось возле особняка Моретти, дом отнюдь не выглядел ни темным, ни притихшим, как Куколка себе это представляла. У Моретти явно были гости. Все окна были освещены, а на подъездной дорожке стояли черный полноприводный «БМВ» и два «Мерседеса».

И Куколка вдруг утратила прежнюю уверенность. И уже не так ясно представляла, что, собственно, ей сказать Моретти. О чем она может его попросить? Как сумеет объяснить, что именно с ней случилось? Ее нынешнее положение выглядело настолько странным, прямо-таки невероятным, что на мгновение она и сама засомневалась в правильности своего решения. Ну да, Моретти, возможно, очень богат, но что, в конце концов, может сделать даже такой богатый человек? Даже если он ее поймет и поверит ей – как, скажите на милость, он сможет ей помочь? И то, что всего несколько минут назад казалось Куколке простым и очевидным, теперь выглядело чересчур сложным и до идиотизма запутанным.

Пребывая в смятении, Куколка готова была повернуться и убежать, однако, поскольку она уже успела нажать на кнопку дверного звонка, осталась. В эту минуту дверь отворилась, и на пороге возникла кривоногая особа в длинном синем фартуке – видимо, кто-то из приходящей обслуги, догадалась Куколка.

Теперь она была просто вынуждена что-то сказать.

– Не могли бы вы передать мистеру Моретти, что пришла Кристал? – попросила она женщину.

Та внимательно на нее посмотрела и переспросила:

– Как-как?

– Кристал, – повторила Куколка.

Женщина продолжала тупо на нее смотреть, и Куколка почувствовала себя униженной. Потом служанка снова переспросила:

– Кристал?

– Да, именно так, спасибо, – сказала Куколка и улыбнулась этой паршивой суке.

Женщина исчезла. Из приоткрытой двери доносился смех гостей, и это вызывало у Куколки прямо-таки нервный озноб. Через некоторое время послышалось знакомое урчание электромотора, и из-за угла выехал на своем кресле Моретти.

– Да? – спросил он, не потрудившись даже назвать ее по имени. И вообще он держался с ней иначе, чем по утрам в понедельник: сейчас он был холоден, раздражен, и его глаза за стеклами очков Porsche в красной оправе больше не выглядели полусонными, как у совы; сейчас они смотрели остро и пронзительно, как луч лазера.

– Извините, мистер Моретти… – произнесла Куколка, потому что нужно же было ей хоть что-то сказать, и умолкла.

Она стояла перед элегантной дверью из кедра, смотрела на сидящего в инвалидном кресле Моретти, и ей казалось, что в голове у нее произошло короткое замыкание, что ее мозг просто не выдержал перегрузки последних дней, за которые столько всего на нее обрушилось; теперь она была не в состоянии найти нужные слова, заставить хоть одно из своих воспоминаний вновь всплыть и заставить язык говорить.

Собственную жизнь она воспринимала сейчас всего лишь как невнятное отражение того, что рассказывали о ней в СМИ. И вместо того, чтобы этому воспротивиться, она вдруг подумала, что, наверное, ей стоило бы прийти к согласию с тем, что говорят телевидение, радио и газеты, а не отрицать сказанное ими и уж точно не пытаться найти от них спасение у Моретти. В конце концов, всегда стоит прийти к некоему соглашению и даже, может, подчиниться. Все равно ведь всегда, так или иначе, приходится приспосабливаться, а сейчас это особенно важно – если учесть, что ей отведена ненавистная роль террористки.

И Куколка стояла на пороге дома Моретти, чувствуя, что сама отдала себя на милость этого жалкого мудака, и понимала, что с ее стороны это было полным безумием. Но, с другой стороны, разве все остальное – не безумие? Так что же ей делать: приспособиться, смириться или же, наоборот, противостоять этому чудовищному миру? На нее обрушилась огромная страшная беда, и она никак не могла разобраться в случившемся, она попросту не находила для этого слов; однако беда уже обрушилась, и теперь именно она каким-то образом оказалась во всем виноватой. Она смотрела на Моретти и странным образом чувствовала себя настоящей преступницей. «Возможно, – думала она, – это со мной что-то не так, а вовсе не с этим миром? И я именно поэтому не нахожу с ним общего языка? Наверное, моя вина и состоит в несогласии с ним».

Все это ей и нужно было объяснить Моретти, рассказать обо всех этих противоречащих друг другу вещах, попросить у него защиты. Но разум отказывался ей подчиняться, и она по-прежнему не находила слов, чтобы хоть как-то выразить свои замороженные, застывшие мысли.

– Твое время – утро понедельника, – прошипел Моретти. – Если я захочу тебя видеть в какое-то другое время, я тебе сообщу. – И он слегка толкнул кедровую дверь, пытаясь ее закрыть.

Понимая, что дверь захлопнется и этому непременно нужно помешать, Куколка вытянула руку и придержала ее.

– Понимаете, я где-то кошелек потеряла, – внезапно заявила она и почувствовала, что на губах невольно возникла та отвратительная, «клубная», улыбка. Но, хотя голос у нее слегка дрожал, она все же на удивление легко продолжала врать дальше, как если бы сейчас был самый обыкновенный вечер у них в клубе. – Мне кажется, я его здесь случайно забыла.

– Я ничего не заметил, – сказал Моретти.

– Вы не возражаете, если я войду? – Она улыбнулась. – Я быстренько посмотрю и сразу уйду, хорошо?

– У меня гости, – отрезал Моретти, явно давая понять, что ее появление в доме крайне нежелательно.

Куколка промолчала, но не предприняла ни малейшей попытки уйти.

– Ну, хорошо, – буркнул Моретти, внезапно смягчившись. – Посмотри. Потом сама за собой дверь захлопнешь. – Он описал полукруг на своем кресле, собираясь уехать, но вдруг снова развернулся и, подъехав к Куколке вплотную, сказал: – Между прочим, чтобы спастись, тебе понадобится нечто большее, чем иной цвет волос. Считай на этом наш с тобой договор исчерпанным. Сегодня мы видимся в последний раз. – С этими словами он снова ловко развернулся и покатил в столовую.

А Куколка так и осталась стоять в дверях. Она чувствовала себя самой распоследней сукой – грязной, вонючей сукой – и прекрасно понимала, что ей вообще не следовало бы здесь находиться. Как понимала теперь и то, что Моретти – даже если б она заранее сумела все продумать – помогать ей не стал бы, ибо он явно успел уже кое-что разнюхать и хотел только одного: поскорее послать ее ко всем чертям.

И все же, не зная, что еще делать, Куколка прошла на кухню, мимоходом заметив, что в огромной столовой уже рассаживаются приглашенные к обеду гости. На нее, похоже, никто внимания не обратил. На кухне хлопотала повариха, та самая кривоногая женщина в синем переднике; ей помогала молодая девушка, весьма модная и одетая, как официантка. Некоторое время Куколка притворялась, будто ищет пропавший кошелек, но, естественно, ничего не нашла и сказала, что еще поищет в библиотеке. Она знала, что там сможет немного побыть одна.

В библиотеке ее внимание привлекла лежавшая на боковом столике открытая книга с черно-белыми фотографиями. Куколка наклонилась ближе и некоторое время рассматривала снимок какой-то женщины с обритой головой, стоявшей в окружении толпы. Она перевернула страницу, и оказалось, что дальше следует целая серия подобных фотографий, и на всех из них обритые наголо женщины. Подпись под первой фотографией гласила: КОЛЛАБОРАЦИОНИСТКА, а дальше мелким шрифтом следовало пояснение:

«После того как в августе 1944 года союзники заняли французский город Шартр, эту молодую женщину, прижившую ребенка от немецкого солдата, жители города подвергли унизительному наказанию, наголо обрив ей голову».

В толпе были в основном женщины. Они, судя по их улыбкам и смеху, были довольны происходящим. И дети их тоже сияли и, казалось, наслаждались веселым зрелищем. Мрачной и угнетенной выглядела только та молодая женщина с обритой головой; она не сводила глаз с ребенка, которого держала на руках.

Куколка направилась к выходу, но в холле на мгновение остановилась возле резного деревянного шкафа, глядя на знакомую картину Миро. «Что же мне делать?» – безмолвно спросила она у человека, который проглотил солнце. Да и что, собственно, тут можно поделать? И вдруг, впервые, она заметила, что те части картины, которые раньше казались ей просто нечеткими, на самом деле покрыты слоем паутины, которую маленькие паучки соткали между самим полотном и стеклом. Куколка пригляделась и увидела, что как раз над головой человека, проглотившего солнце, висит крошечный белый паучий кокон. Моретти, догадалась она, должно быть, сам никогда и не смотрит на эту картину, а ведь он так ею гордится. Наверняка у него в доме полно вещей, на которые он крайне редко обращает внимание.

На кухне послышались голоса – это прибыли поставщики провизии; из столовой доносились смех, звон бокалов, звяканье приборов о тарелки – там обедали гости. Но вокруг никого видно не было. И ее, Куколку, похоже, тоже никто не видел. Она привычно пробежала пальцами по головкам крупных, выкованных вручную марокканских гвоздей, потом решительно подняла руку, сняла с верхней полки шкафа слоника, приподняла его хобот и достала из тайника ключ.

51

Ник Лукакис посмотрел на почти пустую бутылку Penfolds Bin 128.

– Вкусно? – спросил он.

– Наверное, я бы не стала это пить, если б было невкусно, – сказала Дайана.

Рядом с этой бутылкой стояла еще одна, пустая, из-под Coriole Redstone. «Как это я раньше не замечал, – подумал Ник Лукакис, – что Дайана теперь каждый вечер выпивает по бутылке, а то и больше?» Наверное, дело в том, что пьяной она при Нике никогда не выглядела: двигалась уверенно, вполне устойчивой походкой. Только становилась все более сердитой. Ее гнев стал теперь практически постоянным.

Однако сама она никогда не говорила, что им следует развестись. И он понимал, что последнее решение будет только за ним. И от этого чувствовал себя капитаном горящего судна. Ведь в какой-то момент ему все равно придется признать, что это неравное сражение далее продолжать невозможно. И тогда он будет вынужден сказать: «Наш брак разрушен, все кончено, и нам все-таки придется совершить неизбежное: развестись».

Но пока что рано. Он все еще надеялся – но на что?

– Черт побери, до чего же ты мелочный, ограниченный! – как-то воскликнула в сердцах Дайана. – Впрочем, ты ведь и сам это понимаешь. Сам знаешь, до чего ты порой бываешь занудным, верно?

Да, верно. Он действительно знал, что иногда бывает на редкость занудным и мелочным. Но не всегда же. Иногда он просто не находил слов, чтобы о чем-то рассказать так, чтобы ей это не показалось скучным и мелочным. Они давно утратили умение разговаривать друг с другом. Да и просто быть вместе. То, что еще оставалось, напоминало удары кремня по стали. Сплошной скрежет, боль, ослепительные вспышки. Когда они ложились в постель, он часто говорил ей: «Пожалуйста, Дайана, не надо так меня ненавидеть!» – и повторял это снова и снова, но все равно чувствовал, что она его ненавидит.

Да она и должна была его ненавидеть, и действительно его ненавидела. Эта ненависть стала мерой ее горя и боли; ее правом и ее единственной надеждой на спасение; воплощением ее гордости и достоинства, все эти качества когда-то его в ней восхищали, но теперь они как-то особенно обострились, и ему казалось, что ей хочется все разбить вдребезги, в том числе и эти свои прекрасные качества, и тем самым заставить его понять, что все кончено, что он должен наконец сказать: «Все, мы должны расстаться. Нам с тобой придется развестись».

Но оба не желали этого понимать. Хотя прекрасно знали, что так уж вышло, и хотели, чтобы все это наконец кончилось. И в то же время оба чувствовали, что должны еще немного подождать, и ждали, но при этом, точно дикие звери, угодившие в ловушку, созданную не ими, терзали друг друга, изматывали, даже калечили и все ждали, ждали, ждали.

Их сыновья целыми днями дрались и ругались, и никакие разговоры, которые Ник Лукакис пытался с ними вести, не в силах были, похоже, положить этому конец. Перед обедом он свел их вместе, взял каждого за руку и уже собрался выдать им очередную бессмысленную сентенцию, но вдруг почувствовал, что не может сказать ни слова, ибо неожиданно понял: все их мелкие пакости, вся их взаимная ненависть, постоянные укусы и тычки исподтишка, драки по самым дурацким поводам и осыпание друг друга оскорблениями – это всего лишь подражание ему и Дайане, и на самом деле братья любят друг друга, но ведут себя так, как научились у него, своего отца.

А ведь когда-то он надеялся, что им будет достаточно одной лишь его любви. И ему захотелось рассказать сыновьям об этом. О тех своих надеждах. О своей любви к ним. Однако одной любви им теперь было недостаточно. Да и всегда было недостаточно.

– Пожалуйста, папочка, не плачь, – сказал ему младший сын. – Не стоит из-за этого плакать.

52

Куколка шла пешком и понемногу приходила в себя. Покинув дом Моретти, она несколько раз пыталась «голосовать», но остановить такси ей так и не удалось, а воспользоваться украденным телефоном, чтобы вызвать машину, она не захотела. В итоге она только-только успела на последний паром, чтобы вернуться в центр города. Но, высадившись на набережной Сёркьюлар Ки, она нарочно тянула время и слонялась по причалу, пока он совсем не опустел; она даже дошла до самого его конца, якобы желая полюбоваться видом на ночной залив. Там она вытащила собственный телефон и включила его.

Телефон сообщил: получено двадцать три пропущенных звонка и тридцать шесть сообщений, память переполнена. Но Куколка не потрудилась даже просмотреть номера тех, кто звонил и присылал эсэмэс. Она снова отключила телефон, крепко сжала его в ладошке и присела на корточки у самого края причала, словно высматривая что-то внизу, в темной, покрытой слоем мусора воде. А потом позволила телефону выскользнуть у нее из рук, и он камнем пошел на дно залива, где уже хранилось столько самых разнообразных сиднейских тайн. Затем Куколка встала и снова пешком, уже во второй раз за этот день, двинулась в сторону душного центра.

Она, собственно, держала путь к гостинице «Ретро», находившейся на дальнем конце Питт-стрит. О самой гостинице ей ровным счетом ничего известно не было, но она много раз обращала внимание на ее покосившуюся и какую-то вечно разбитую вывеску, проезжая мимо на такси. Ей казалось, что будет лучше и безопасней остаться здесь, в CBD[20], выбрав дешевую гостиницу, где плату требуют заранее, а не ехать в Дабл-Бей, где Уайлдер заказала ей номер. Подобное решение, правда, их предварительному плану не соответствовало, но как раз это-то, возможно, и хорошо, решила Куколка; ничего, завтра я сама позвоню Уайлдер, и мы договоримся, когда она сможет забрать мои деньги.

Итак, утешала она себя, пока что в распоряжении органов безопасности имеется всего несколько кадров весьма сомнительного качества, сделанных камерой наружного наблюдения, какие-то непонятные старые фотографии и совершенно идиотская видеозапись ее танца в парандже. И нигде она, пожалуй, толком на себя не похожа; во всяком случае, точно не похожа на Джину Дэвис, какой та бывает в обычной жизни; а уж теперь, с новым цветом волос и с новой стрижкой, сделанной Уайлдер, в ней и вовсе будет довольно трудно узнать прежнюю Куколку. Однако ей все равно казалось, что в толпе все же могут найтись те, кто ее узнает и захочет сдать ее полиции, а в полиции ее запросто могут взять и пристрелить, если им вдруг в голову такое придет. Поэтому Куколка шла очень быстро, опустив голову, и старалась ни на кого не смотреть.

И все же она повсюду на улице видела свое лицо, слышала свое имя в обрывках чужих разговоров – например, одна весьма величественного вида дама, выходя из бара-кондитерской и вдыхая жаркий ночной воздух, прощебетала: «Да я как-то и не успела как следует дослушать историю этой танцовщицы…» Куколка мгновенно отвернулась, и дама проследовала мимо нее; за ней тянулся запах Chanel No.5, смешиваясь с липкой вонью горячего жира и помоев, доносившейся из кухни ближайшего ресторана. Но до ушей Куколки успела долететь последняя фраза этой дамы: «Я только надеюсь, что ее схватят раньше, чем она успеет до нас добраться».

Этот город, который еще совсем недавно казался ей истинным воплощением свободы, теперь неумолимо сжимал вокруг нее смертельно опасное кольцо; жара, адский трафик, полицейские сирены, грохот и визг строительных механизмов, никогда, похоже, не останавливающихся, – все это теперь почему-то тяжело давило на нее, казалось враждебным, наполняло душу дурными предчувствиями.

На минутку подняв голову, Куколка увидела, как усталый продавец упаковывает свой товар, выставленный на стенде у входа; он складывал его в клети из металлической сетки и заносил на ночь внутрь магазина. Клети были оклеены газетными баннерами с кричащими подписями: ГНЕЗДА ТЕРРОРИСТОВ ПО ВСЕМУ ГОРОДУ! ЛЮБОВНИКИ-ТЕРРОРИСТЫ! ГОТОВ ЛИ СИДНЕЙ К ХУДШЕМУ? Заметив, что Куколка на него смотрит, усталый продавец глянул в ее сторону, хрипло поздоровался, а потом вдруг, перестав работать, уставился на нее в упор и пробормотал:

– Не пойму, отчего ваше лицо кажется мне знакомым… Никак не могу вспомнить, где я мог вас видеть? Может… Вы случайно не на телевидении работаете? Или где-то в таком месте? Так, да? Вы, наверное, знаменитость. Вы уж меня извините… Ну, никак я не могу вспомнить, где я вас видел! Может, вы снимались в телешоу «Большой брат»?

– Хотелось бы, – улыбнулась Куколка и пошла дальше.

Все было не так, как прежде. Мартин Плейс, где она когда-то счастливо паслась в дизайнерских бутиках, сейчас показалась ей такой же пустой и чужой, как руины какого-то древнего города, который утратил свое значение еще в стародавние времена. На мгновение она остановилась, но увидела вокруг лишь пестрые флажки и разноцветные картинки, которые ни о чем ей не говорили. Dolce & Gabbana. Louis Vuitton. Что означают эти слова? На вертикальных баннерах, выставив перед собой дизайнерский знак, красовались юные модели, почти дети, с отсутствующими лицами и странным несфокусированным взглядом – казалось, они стали невольными свидетелями резни или чего-то столь же ужасного и до сих пор не могут прийти в себя. Versace. Gucci. Armani. У Куколки возникло мимолетное ощущение, что перед ней останки некогда великой, но теперь погибшей цивилизации, язык которой уже не поддается расшифровке – вроде той, что создала храмы Ангкор, которые Уайлдер однажды посетила, а потом показывала знакомым фотографии этих чудесных мест, великолепных строений и прекрасных, но странных предметов, свидетельств удивительной культуры, которая обладала и целью, и смыслом, но только до тех пор, пока все вокруг считали, что у нее действительно есть цель и смысл.

А потом это ощущение исчезло, и Куколка вновь увидела перед собой обычную улицу ночного Сиднея, причем такую, которую ей лучше поскорей миновать, и она, ускорив шаг, двинулась дальше, направляясь к гостинице «Ретро».

53

Ричард Коуди сидел перед монитором в редакции Undercurrent, комнате размером со шкаф для хранения метел, зато с непропорционально большим кондиционером, и струя неприятно пахнущего ледяного воздуха била ему прямо в больную голову. Было уже очень поздно. Молодой редактор Тодд Бёрчел бесцельно мотался туда-сюда, но ничем не мог ему помочь. Нет, это совершенно безнадежно, с тоской думал Ричард Коуди. Ему не хватало главного – того стержня, на который можно было бы нанизать все кусочки интервью и тем самым объединить их. В распоряжении у него было менее суток, и за это время он был обязан создать спецвыпуск, посвященный танцовщице-стриптизерше, оказавшейся террористкой, но он по-прежнему не находил ничего, что можно было бы положить в основу этой захватывающей истории.

Считалось, что Тодд Бёрчел способен смонтировать любой материал. Ему было совершенно безразлично, хорошо ли сделаны связки, искусно ли «дырки» в сюжете заделаны врезками, имеется ли вообще сколько-нибудь полная история, оправдывающая показ данного сюжета. «ЧЕГО БЫ ЭТО НИ СТОИЛО» – таков был девиз Тодда Бёрчела, начертанный на его бейсболке; эта бейсболка, вне зависимости от погоды или ситуации, постоянно красовалась у него на голове. Но даже Тодд Бёрчел в данный момент пребывал в растерянности, не зная, что делать. Он сокрушенно пощелкал языком, стуча пирсингом о передние зубы, и сказал задумчиво:

– А может, все это просто гребаная фигня? – Ричард Коуди, обдумывая этот вопрос, стал методично рвать на мелкие кусочки какой-то конверт, а Тодд Бёрчел продолжал: – Ну, то есть спит она с каким-то парнем, а потом вдруг оказывается обвиненной во всех грехах – от атаки на башни-близнецы до подозрения на рак у Кайли Миноуг. Как-то все это странно, по-моему. И вообще, с какой стати у такой девицы, как она, могло возникнуть желание стать массовым убийцей?

Тодд Бёрчел уже начинал раздражать Ричарда Коуди. В конце концов, думал он, я же не давал себе обещания создать из этой женщины образ монстра, даже если не найдется никаких реальных свидетельств того, что она совершила нечто противозаконное. Нет, ни в коем случае. Ибо это стало бы отвратительным проявлением цинизма, а любой настоящий циник просто обязан быть исключительно искренним в своих убеждениях. Скорее уж, предположил Ричард Коуди, можно представить себе вполне взрослую женщину, настолько травмированную жизнью, что она утратила способность чувствовать, сострадать и сопереживать, а потому и может с легкостью совершать даже самые чудовищные в своей жестокости действия. В итоге ему и самому стало страшно при одной лишь мысли о том, что где-то действительно существует эта женщина-монстр, лишенная чувств и эмоций, а значит, способная запросто убить сотни людей. Но вопрос Тодда Бёрчела так и остался без ответа: с какой стати у нее могло возникнуть такое желание?

И снова Тодд Бёрчел, действуя Ричарду Коуди на нервы, поцокал языком, стуча пирсингом о передние зубы, словно рассчитывая, что босс прямо здесь и сейчас опишет ему конкретный сюжет. Но Ричард Коуди, чувствуя себя оскорбленным, молчал, и Тодд Бёрчел счел за лучшее временно удалиться, сказав, что принесет пива.

Ричард Коуди презирал журналистов, способных «скроить» сюжет, подтасовывая факты. И ненавидел расхожую фразу «не позволяйте фактам портить хороший сюжет», ибо искусство журналистики – а Ричард Коуди, уже несколько раз ставший лауреатом австралийской премии Walkley и в качестве хобби, как недавно писали о нем в Women’s Weekly, увлекавшийся акварельной пейзажной живописью, твердо верил, что журналистика «в своей наивысшей инкарнации безусловно является искусством», – должно основываться только на достоверных фактах, которые автор материала сумел собрать и донести до читателей или слушателей в виде достойной внимания истории.

А потому он все-таки постарался дозвониться до Рея Эттслингера, в данный момент находившегося в Байрон-Бей на конференции, посвященной парапсихологическим аспектам современного корпоративного менеджмента, ибо очень хотел услышать ответ Рея на вопрос о том, может ли подобное, почти гротескное, отсутствие эмоций соотноситься с портретом террориста-самоубийцы.

Рей Эттслингер ответил не сразу, поскольку был пьян. Сперва он, стараясь не замечать аборигенов-попрошаек, полюбовался прекрасным видом на Австралийское море, открывавшимся с веранды ресторана. Затем, так и не сказав Коуди ни «да», ни «нет» и прикрыв рукой залапанный сальными пальцами телефон Motorola, прошипел сидевшим с ним за одним столом академикам: «Пресса!» – и скорбно округлил свои хитрые глазки, словно общение с прессой было весьма утомительной составляющей его каждодневной жизни, а не тем единственным, что в данный момент волновало всех представителей его мира, вселяя в них надежду.

Услугами психолога Рея Эттслингера Ричард Коуди в последний раз пользовался, создавая сюжет о полтергейсте в Сиднейской Опере. Ричарду Коуди очень нравилось подобное сотрудничество: Эттслингер обладал поистине чудесным талантом интерпретатора. У него был самый большой нос из всех, какие Ричарду Коуди когда-либо доводилось видеть, несколько диковатый взгляд и совершенно особая манера держаться – одновременно и слегка напыщенная, и в высшей степени авторитетная. Он всегда правильно понимал то направление, которое задавал ему Ричард Коуди, и никогда не возражал, если тот его прерывал. В общем, он был, что называется, с понятием.

Рей Эттслингер встал из-за стола и, спустившись с веранды, стал рассказывать Ричарду Коуди, как он устал, как отчаянно болит у него спина, а также плечо и живот, хотя на самом деле он очень неплохо провел вечер в одном из ресторанов Байрон-Бей. Затем он долго и нудно жаловался на студентов, но стоило Ричарду Коуди упомянуть о стриптизерше, оказавшейся террористкой, и Рей Эттслингер мгновенно перестал ныть и ожил, точно «проснувшийся» компьютер. Ричарду Коуди даже показалось, что он слышит тихое журчание магнитных дисков и гудение вентиляторов, охлаждающих платы «Интела», которые в настоящий момент обрабатывают полученную информацию, дабы выдать максимально корректный результат.

Центр Рея Эттслингера по совершенствованию культуры управления при Сиднейском технологическом университете уже не привлекал такого количества слушателей, как несколько лет назад. Кроме того, Рей только что расстался со своей третьей женой, а продвижения по службе ему обещано не было, поскольку он отказался от заведования кафедрой в Университете Тасмании – по той причине, как он шутя объяснял приятелям, что никак не мог решить, то ли ему воспринимать подобное предложение как повышение, то ли как ссылку. Его первые две жены постоянно требовали от него увеличения алиментов, а некогда дававшие весьма приличный дополнительный доход консультации по корпоративному менеджменту перестали быть столь прибыльными. Короче, Рею Эттслингеру деньги были очень нужны, и он прекрасно понимал: чтобы их заработать, ему необходимо обратить на себя внимание. Он уже сделал на конференции в Штутгарте доклад, весьма хорошо воспринятый аудиторией, на тему «Когнитивный диссонанс и террорист-самоубийца» и закинул удочку на предмет заведования только что созданной кафедрой по исследованию проблем терроризма в Австралийской академии министерства обороны. И вот теперь он должен был определить, может ли эта танцовщица быть террористкой.

– Ну, конечно, – сказал Рей Эттслингер. – Все эти составляющие прекрасно друг с другом соотносятся.

И это действительно было так.

Как бы его приятели из Академии наук ни высмеивали коммерческие СМИ, Рей Эттслингер понимал: журналистские расследования имеют куда больший вес, чем это осмеливаются признавать его коллеги. А в данный момент руководство программы Undercurrent предлагало ему маленькую, но весьма важную и, как он подозревал, значимую роль в драме поистине государственного значения. И он был просто не в силах противиться такому искушению.

– Подобное поведение вполне предсказуемо, – куда более уверенным тоном продолжал Рей Эттслингер; теперь голос его звучал столь же ярко, как на новом мониторе LCD. – Да и кто, на самом деле, мог бы с уверенностью сказать, что именно послужило причиной того, что человек сознательно решил сам себя взорвать? Что? Скорее всего, некая, поистине ужасающая, душевная травма.

– Ну, какая там у нее может быть душевная травма, Рей? – усмехнулся Ричард Коуди. – Она, похоже… в общем… она самая обычная девица.

– А ее семья? – спросил Рей Эттслингер.

– Родители разведены. Тоже дело обычное. Мать умерла, погибла в автомобильной аварии. Никаких свидетельств в криминальном досье.

– Возьми интервью у ее отца, – потребовал Рей Эттслингер, – потом перешлешь мне видеозапись со своими комментариями. Либо отец ее ненавидит, либо между ними существует полное отчуждение – вот тебе и прекрасное объяснение того, что ее потянуло к террористам!

– И она с кем-то из них с горя потрахалась, – задумчиво предположил Ричард Коуди, начиная улавливать, куда клонит Рей Эттслингер; это, впрочем, оказалось совсем не трудно, особенно если учесть, что Рей сейчас просто развивал идею, предложенную им, Ричардом Коуди, с самого начала.

– Идеология исламистов в таких случаях работает безотказно, – продолжал Рей Эттслингер, хотя об исламе не знал практически ничего, – ибо предлагает не только надежную личностную тождественность, но механизм возмездия. Возможен и альтернативный вариант: отец ее любит, души в ней не чает, и она совершенно испорчена и избалована – в общем, синдром Патти Хёрст[21]. – Рей Эттслингер практически ничего не знал и о Патти Хёрст.

– Значит, она сперва разозлилась, а потом с кем-то потрахалась в состоянии крайнего раздражения? – предположил Ричард Коуди.

– Совершенно верно, – заметил Эттслингер. – Причем трахалась она с кем-то из террористов. Так или иначе, а я легко могу повернуть все так, как будет выгодно нам.

Ричарду Коуди очень понравилось это «нам». Ничего не скажешь, Рей – настоящий командный игрок. А Эттслингер между тем все продолжал рассуждать, вываливая на Ричарда Коуди массу весьма полезных советов. И поскольку ничто так не возбуждает, как совместное преследование цели, какова бы эта цель ни была, теперь уже оба невероятно оживились. Затем они согласовали время для завтрашнего интервью, и, прежде чем завершить разговор, Рей Эттслингер сказал:

– Понимаешь, это как игра в судоку. Нужно просто должным образом подставить цифры.

Как раз в этот момент в редакцию вернулся Тодд Бёрчел с шестью бутылками пива Tooheys New. Бейсболку свою он с головы все-таки стащил.

– Там все еще черт знает какая жарища, – вздохнул он, протягивая боссу открывалку.

И Ричард Коуди, что было для него совершенно нехарактерно, открывалку взял, хотя в голове у него и бродили мрачные мысли о том, кто мог касаться этой бутылки и какие бактерии шныряют по ее поверхности, с виду относительно чистой. Впрочем, сейчас он чувствовал, что у него есть причина кое-что отпраздновать – уже почти выстроен сюжет для вечерней программы, похоже, сулящий ему победоносный возврат былой популярности. Ничего, потом он помоет руки, и все.

54

Вывеска была сделана особой, светящейся в темноте акриловой краской «Perspex». Однако в нескольких местах она была разбита, и сквозь дырки виднелись неоновые трубки, подсвечивавшие изнутри довольно странную надпись: О’ЕЛЬ РЕ’РО.

Куколка последовала за группой азиатских туристов, вливавшихся в вестибюль гостиницы клубящейся тучкой, в центре которой была женщина с длинным шестом, увенчанным пластмассовым цветком подсолнуха. Когда Куколка добралась наконец до стойки портье и протянула кредитную карточку Уайлдер, девушка там, даже не взглянув на нее, пожелала ей удачного дня и, по-прежнему глядя в стол, вернула карточку и дала ключ от номера.

Куколка с трудом втиснулась в допотопный лифт, забитый все теми же низкорослыми азиатами. И пока кабина, подрагивая, тащилась вверх, их головы качались у Куколки перед носом, точно уложенные в коробку шарикоподшипники.

Номер был крошечный. Куколка разделась и сделала пару шагов по опрысканному антипожарной жидкостью ковру – на ощупь такому хрупкому и сухому, что ей казалось, будто она ступает по осколкам расплавленного пластика, – до двери, ведущей в ванную комнату. Сама ванна была выкрашена акриловой краской; «пупырышки» у нее на дне, предотвращающие скольжение, почернели от грязи, но Куколка все же решительно в эту ванну влезла и, включив душ, постаралась жалким кусочком гостиничного мыла хоть как-то смыть с себя вонь жаркого вечера.

Потом она сразу улеглась в постель, стараясь не обращать внимания на острый запах химикатов, оставшийся после сухой чистки; дешевые нейлоновые простыни были отвратительными на ощупь, и ей казалось, словно она лежит на горячей наждачной бумаге; голова каталась по упругой поролоновой подушке, точно шарик караоке. Куколка изо всех сил старалась успокоиться и дышать глубоко и медленно, но это давалось ей с трудом: несмотря на работающий кондиционер, в номере стояла невероятная духота.

Куколка упорно внушала себе, что на самом деле ничего страшного с ней не случилось, что здесь она в полной безопасности, что она по-прежнему живет в Австралии, где таких вещей, как терроризм, вообще не бывает. Но, лежа в этом отвратительном, душном гостиничном номере, в самом сердце своей родной страны, она чувствовала, что дышать ей становится все труднее.

Она вспомнила ту историю, которую рассказал ей Моретти: о немецких солдатах, которые предали обреченную на гибель Сребреницу. И подумала, что те вояки, безропотно отдавшие свое оружие, поступили точно так же, как поступают нынешние политики, представители сил безопасности и журналисты: вместо того чтобы защищать простых людей, они попросту их предают.

Подобные размышления привели к тому, что ей стало совсем невмоготу, она начала задыхаться и была вынуждена встать и подойти к окну. Но открыть ставни оказалось невозможно. Куколка стояла, пытаясь утишить дыхание, смотрела на собственное отражение в оконном стекле, и душу ее терзали ужасные откровения. А разве сама она ведет себя иначе? Разве сегодня утром она не прошла мимо той нищенки с воспаленным лицом? Разве только что, всего несколько часов назад, она не поспешила пробежать мимо старухи, над которой издевались мальчишки?

И она с ужасом поняла, что никогда по-настоящему ни о ком не заботилась, никем не интересовалась, ни одно обвинение не ставила под вопрос, и, значит, вряд ли кто-то станет заботиться о ней, интересоваться ее жизнью, сомневаться в том, что о ней рассказали. Раз она сама никому ни разу не помогла, ей нечего и ждать помощи от других. Раз она в общем хоре кого-то обвиняла, что же удивительного в том, что теперь другие обвиняют ее.

Теперь ей было ясно: все те, кто следит за развитием истории, связанной с ней, с «этой танцовщицей-террористкой», ведут себя именно так, как вела себя раньше и она сама. Когда людей пугали сообщениями о «неизвестном террористе», разве она не пугалась вместе со всеми? А теперь эти бесчисленные другие, как и она когда-то, преспокойно лягут спать, посмотрев по телевизору «историю ее жизни», и будут думать, будто только что услышали о чем-то неясно плохом, чему, впрочем, противопоставлено нечто неясно хорошее – национальные ценности, национальный стиль жизни, национальная безопасность; ведь и она много раз задремывала после таких вот новостных сюжетов, не задумываясь, в общем-то, ни о чем. Ни о чем!

Куколка проглотила две таблетки снотворного, улеглась на противные шершавые, как наждачная бумага, простыни и попыталась представить себе, что она находится вовсе не здесь и все у нее очень даже хорошо. Но она, увы, находилась здесь, в этом мерзком гостиничном номере, и все у нее было совсем даже не хорошо. Наконец лекарство начало действовать, и Куколка ощутила под веками знакомую тяжесть. Ей казалось, что сейчас она рухнет в бездонную пропасть сна, но сон так и не пришел.

Зато вокруг нее стала сгущаться ужасающая непроглядная тьма, и она знала, что сквозь эту тьму ей предстоит идти в одиночку. Впрочем, она не могла не только сдвинуться с места, но даже пошевелиться; ей еще трудней стало дышать, и в ушах снова зазвучал тот внутренний голос, о котором она так старалась забыть. Ты убила Фан! – твердил ей этот голос. Ты убила Фан! Ты убила Фан! Так заявляла о себе ночь, и даже самый верный друг Куколки, снотворное, больше не мог ей помочь.

55

Фрэнку Моретти хотелось участвовать в жизни Сиднея, быть частью местного общества; собственно, эти две вещи были для него нераздельны. И он знал, что это ему удастся – с помощью денег, лжи, подхалимажа, угроз, взяток, обмана, обаяния, решительности и силы духа; ему всегда это удавалось и всегда будет удаваться.

Но сейчас ему явно было не по себе; его подташнивало, а в комнате почему-то было чересчур жарко и душно. Он весь взмок, и ко всем этим неприятным физическим ощущениям прибавлялось неожиданное чувство стыда и сожаления, которое его только злило, и от приступов гнева ему становилось только хуже. Но откуда у него этот страх, это странное чувство вины?

Хотя Фрэнк Моретти весь день старался не заглядывать в газеты, но удержаться все же не смог. Впрочем, ничего нового там не было, и фотографии были все те же, и на этих фотографиях он, Тарик-аль-Хаким, программист, а по совместительству наркокурьер, услугами которого Фрэнк в последнее время не раз пользовался; дважды Тарик привозил ему вещества из Пакистана, а один раз, чрезвычайно удачно, привез большую партию порошка из Куала-Лумпура. Но самое удивительное, что на фотографии рядом с Тариком была стриптизерша Кристал. Вот это, пожалуй, было действительно очень странно. А впрочем, может, не так уж и странно. Кто его знает. Фрэнку Моретти было ясно одно: всего лишь вопрос времени, когда к нему явятся представители соответствующих организаций и начнут задавать вопросы, во всем копаться, устроят обыск, станут просматривать его счета, и в итоге все будет кончено. Он прекрасно понимал, что они очень быстро выяснят, кто он на самом деле такой и чем он на самом деле занимается.

В конце концов, именно Тарик-аль-Хаким, умственное развитие которого значительно превышало его невысокий социальный статус, познакомил его с Ли Муном, которому тоже, по-видимому, поставлял наркотики. А затем уже сам Ли Мун предложил ему, Фрэнку Моретти, взять на себя ту часть операции, которая была связана с сиднейским портом. Операция заключалась в том, что в Австралию контрабандой, прямо в судовых контейнерах, привозили людей, а у Фрэнка Моретти имелись в порту – еще по прежнему бизнесу, связанному с импортом товаров, – прямо-таки идеальные связи, прочные и надежные.

– С женщинами мы поступим иначе, – с улыбкой сказал Ли Мун. И Фрэнк Моретти отлично понял, что это означает: женщин станут ввозить по так называемым студенческим визам и отправлять работать в бордели Ли Муна, в его «курятники», которые он любезно пригласил посещать Фрэнка Моретти в любое время в качестве его персонального гостя.

Сделка была заключена, и тем утром Тарик-аль-Хаким должен был забрать прибывший «груз», но прошел не только весь день, но и большая часть вечера, однако никаких известий от него Моретти так и не получил. Сильно встревоженный, он снова и снова пытался до него дозвониться.

56

Ник Лукакис не признал в звуковом сигнале мобильника, доносившемся из багажника автомобиля, знакомую мелодию Тупака Шакура Thugs Get Lonely Too. Но даже в тусклом свете уличных фонарей он прекрасно разглядел и туго натянувшуюся одежду на раздувшемся, уже начинавшем «плыть» теле, и копошащихся червей, покрывавших рану на виске, перекрученной, как турецкий тюрбан, лентой, и сразу понял, кем был когда-то этот отвратительный разлагающийся труп. Он посмотрел на часы: половина одиннадцатого – пожалуй, для всего уже слишком поздно.

Этим вечером, всего несколько часов назад, он, поговорив с сыновьями, решил немного проветриться, сел за руль и включил в машине радиоприемник. Казалось, на всех станциях говорят исключительно о страшной угрозе терроризма. Разумеется, в новостных блоках сообщали и о некоторых текущих событиях – например, о смерти сразу нескольких пожилых людей, что было связано с небывалой жарой, а также об очередных столкновениях на расовой почве в юго-западных пригородах Сиднея между сторонниками «белого превосходства» и ливанскими группировками. Но все же основной темой была банда террористов, и говорили в основном о том, где именно террористы могут нанести удар – в аэропорту, на вокзалах, на пляжах, на мосту Харбор-Бридж или в центре города – и как они собираются это сделать. Отдельные радиостанции и вовсе не скрывали панического страха по поводу того, что террористы могут взорвать «грязную» атомную бомбу и в результате весь центр Сиднея накроет радиоактивными осадками. Переключившись на музыкальный канал, Ник Лукакис стал вспоминать новостной репортаж, который видел по телевизору несколько часов назад.

Именно тогда он впервые смог разглядеть лица предполагаемых террористов – до этого он, собственно, и внимания толком не обращал на все эти вопли об угрозе терроризма. А тут, едва взглянув на экран, он сразу узнал этих людей, ибо хорошо знал, кто они такие. Мужчину звали Тарик-аль-Хаким, и он был тем самым наркокурьером, которого Ник Лукакис еще в прошлом году выслеживал в течение нескольких недель, надеясь, что он, возможно, приведет его к синдикату самого Ли Муна. Однако он вывел всего лишь на след некоего Фрэнка Моретти, который время от времени покупал у него наркотики; впрочем, похоже, этот Фрэнк Моретти и сам руководил кое-какими жульническими операциями, но делал это настолько умно, что у группы Ника Лукакиса ни разу не хватило улик, чтобы его прищучить.

Женщина тоже была известна: она являлась подругой Уайлдер, и звали ее Джина Дэвис. Она работала в клубе Chairman’s Lounge и танцевала на пилоне. Ник даже как-то подвозил ее домой от Уайлдер.

Сперва он испытал настоящее потрясение – но не от того, что наркокурьер и приятельница его, Ника, близкой подруги могли оказаться террористами, а от того, что он сам до этого не додумался. «Дубина стоеросовая, ругал он себя, почему же мне-то ни разу подобная мысль в голову не пришла! Ведь я прекрасно знал, что Тарик-аль-Хаким много раз бывал и в Пакистане, и в Малайзии, но я почему-то всегда был уверен, что он ездит туда исключительно за наркотиками». Безусловно, и ASIO, и федералы, и кое-кто еще знали куда больше, чем можно было ожидать от следователя из отдела по борьбе с наркотиками. Но ведь он вообще все пропустил мимо ушей! И почему-то никто ни разу ни о чем таком ему даже не намекнул.

Ник Лукакис успел отъехать довольно далеко от Панании, но ночного трафика было немного, и он через полчаса двинул в сторону Дарлингхёрста, как всегда возвращаясь к привычным делам.

Он припарковался примерно за полквартала от того дома, где жила Куколка, и некоторое время просто сидел в машине, не выключив ни двигатель, ни кондиционер; мысли его метались как бешеные.

«Связь с космосом! – радостно возвестил радиоприемник. – Nokia – это не просто телефон, это истинная революция!»

Ник Лукакис выключил двигатель, вылез из своего «Форда» и немного послонялся вокруг дома Джины Дэвис, вспоминая, как впервые с ней познакомился и какой обыкновенной, заурядной девицей она ему показалась. И вдруг, проходя мимо какого-то переулка, он уловил очень нехороший запашок. Инстинкт в таких случаях никогда его не обманывал, подсказывая: раз откуда-то исходит подобная вонь, нужно непременно обнаружить ее источник и причину.

И вот теперь, глядя на труп Тарика-аль-Хакима и вспоминая все то, что он знал о Джине Дэвис, и все то, что ему было известно о самом Тарике, он понимал, что картинка никак не складывается. Ну, не складывается, и все.

Ему, разумеется, придется позвонить в убойный отдел. Но всех своих соображений он им не выложит. Пока еще нет. Сперва он снова посмотрит все материалы, касающиеся Фрэнка Моретти, ибо о нем Лукакису был известен один довольно странный факт, который теперь почему-то казался весьма значимым: один раз в неделю Джина Дэвис приходила к Моретти домой и в качестве «приватного шоу» демонстрировала стриптиз.

57

Для Фрэнка Моретти не было ничего загадочного в том, почему он согласился на незначительную роль субподрядчика в контрабанде людей. Это отнюдь не было его «гуманитарным хобби», как он втайне шутил наедине с собой и порой даже пытался хотя бы отчасти в это поверить.

Нет, он занимался этим потому, что данный бизнес был весьма прибыльным, а его роль – достаточно легкой и приносившей стабильно высокий доход. Ему достаточно было сделать несколько телефонных звонков, дать кое-кому финансовый «пинок», нанять «проводника», то есть перевозчика, и человека – в данном случае этим занимался Тарик-аль-Хаким, – который выпустил бы людей из контейнера, вывел их из порта и передал в нужные руки.

За исключением тех женщин, за которых Моретти платил сам, он редко находил человеческие существа красивыми, но был приятно удивлен, когда оказалось, что торговля этими существами на редкость выгодна. Сегодня, например, прибыл еще один контейнер, на этот раз прямиком из Шанхая, с грузом албанской консервированной томатной пасты и двенадцати человек. Почему албанскую томатную пасту в Австралию поставляют из Шанхая, Моретти мог только гадать; впрочем, ему это объяснили старинными торговыми связями.

«Ничего удивительного, – думал Фрэнк Моретти, – что я так паршиво себя чувствую. Какой кошмарный вечер!» Сперва заявилась эта стриптизерша, требуя бог знает чего, а потом, когда приглашенные на обед гости уже с благодарностями разошлись по домам, а сам он собирался в сотый раз набрать номер Тарика-аль-Хакима, в дверь вдруг кто-то позвонил.

Моретти окатила волна страха и вины, когда он, открыв дверь, увидел перед собой полицейского и тот сразу начал задавать множество вопросов о стриптизерше. «А в чем, собственно, состоит мое преступление? – вдруг подумал Моретти, как бы споря с самим собой. – Разве мои действия чем-то отличаются от того, что многие соседи совершают ради денег? И от того, что, в сущности, всем нам велят делать каждый день?»

Затем он вспомнил, как улыбался Ли Мун над своим стаканом виски Johnnie Walker Blue Label в тот день, когда они впервые познакомились, и как он объяснил ему, что на самом деле все эти соглашения о свободной торговле лгут, что многое до сих пор так и не разрешено, а торговля некоторыми товарами не одобряется вполне официально, но и без слов понятно, что сделки на торговлю ими все равно заключаются. Ли Мун обладал весьма приятной наружностью и всегда лучился приятнейшей улыбкой; он очень напоминал Фрэнку Моретти далай-ламу, одетого в дорогой темный костюм.

– Да, да! – радостно говорил Ли Мун, и улыбка его становилась все шире, придавая его округлому лицу выражение радостного изумления. – Органы исчезнувших туристов, невинность детей, приехавших посмотреть аниме «Маи Чаи» с музыкой Эннио Морриконе… Да, да, Фрэнк! А знаете, вчера мне предложили для продажи здесь, в Австралии, коллаген, извлеченный из кожи казненных китайских преступников. Да, да! Это же просто удивительно!

Это и впрямь было удивительно, и Ли Мун засмеялся. Ему все это казалось таким забавным! Фрэнк Моретти тоже засмеялся, а Ли Мун продолжал:

– Вы знаете, Фрэнк, самое главное – это отнюдь не правила и ограничения: делайте так, а так делать нельзя. О нет! – Он выразительно поднял палец и даже чуть наклонился вперед. – Самое главное – это дух свободной торговли, дух великой глобализации. Да, да. Дух нашей эпохи: покупай-продавай, Фрэнк; да, да, все на свете существует для того, чтобы покупать и продавать. Даже мы! Да, да.

Фрэнк Моретти засмеялся. Засмеялся и Ли Мун.

– За нас! – сказал Ли Мун, поднимая стакан с виски.

– За нас! – сказал Фрэнк Моретти, тоже поднял стакан, и у него возникло мимолетное ощущение, что этот тост странным образом связал его не только с Ли Муном, но и с чем-то огромным, жестоким, нависшим над ними обоими, точно холодная тень этого мира. И он невольно содрогнулся, понимая, впрочем, что это нехорошее чувство скоро пройдет, что у него будет еще больше денег и тогда он забудет это тревожащее душу ощущение. Он одним глотком допил виски и с улыбкой пожал Ли Муну руку.

«Если оглянуться назад, – думал Фрэнк Моретти, – то ведь все, сказанное тогда Ли Муном, оказалось правдой. Правда, что мы существуем, чтобы нас покупали и продавали. Правда, что естественные законы нашей жизни, наша судьба, наша биология имеют значение только в рамках нашей способности удачно заключить сделку. Правда, что наш мир – это базар». И Моретти чувствовал, что сам он давно уже подо всем этим подписался и долгие годы прожил в полном соответствии с этим.

И все же, поскольку в данный момент он был весьма обеспокоен сложившейся ситуацией, Моретти вдруг обнаружил, что вовсю лжет, когда внезапно заявившийся к нему коп стал спрашивать его о стриптизерше Кристал, – лжет не для того, разумеется, чтобы защитить себя, а чтобы защитить ее, эту сумасшедшую девицу. И, стараясь ее спасти, он выдал полицейскому совсем уж странную ложь: сказал, что ее здесь не было уже целый месяц.

Но полицейский с греческой фамилией оказался достаточно умным и по-прежнему держался весьма дружелюбно, так что Моретти вместо того, чтобы выставить его за дверь и позвонить адвокату, счел более благоразумным продемонстрировать свое желание помочь следствию. Впрочем, он в любом случае всегда именно так обращался с любыми представителями государственной власти; это была, так сказать, его фирменная, «сиднейская» манера – улыбаться, выказывать желание помочь, проявлять гостеприимство и дружелюбие.

И когда он предложил полицейскому-греку выпить, тот, несмотря на поздний час, согласился, и они выпили немного, потом еще немного, а потом солодовый виски вызвал естественное желание угоститься утонченной граппой, а это, в свою очередь, привело к тому, что Моретти – а он всегда испытывал некоторую гордость, слыша комплименты в свой адрес из уст тех, кто искренне восхищался его познаниями в искусстве, – не смог противиться страстному желанию коллекционера и устроил полицейскому небольшую экскурсию по дому, показывая наиболее интересные и экзотические экземпляры из своей коллекции сокровищ. Вскоре они, естественно, оказались возле резного шкафа в холле, и Моретти попросил нового знакомого достать ключ и открыть дверцу шкафа, желая показать лучшие образцы того, что там хранилось. Для начала он предложил Лукакису выдвинуть тот ящичек, где хранилась «беретта», и уже начал рассказывать ее историю, но этот верзила, глядя на него с каким-то странным выражением лица, вдруг растерянно сказал:

– Но здесь никакого пистолета нет.

Моретти, хоть и был потрясен этим известием, довольно быстро оправился от удара, понимая, что очевидное изумление – это дополнительное доказательство его собственной невиновности, и сразу согласился с предположением грека о том, что наверняка это дело рук кого-то из допущенных в дом. Впрочем, сюда вчера и сегодня приходили многие: поставщики провизии, официантка, прислуживавшая за обедом, сиделка – этих вообще несколько, и они по очереди приходят каждый день, чтобы привести его в порядок. Мне даже трудно припомнить все их имена, сказал Моретти, но, когда коп спросил его прямо, он сразу заявил, что стриптизерша взять пистолет никак не могла, потому что уже очень давно сюда не приходила. Это была на редкость глупая ложь, и все же Моретти на ней настаивал.

– И потом, – прибавил он, – откуда ей было знать, что хранится в этом шкафу и уж тем более где спрятан ключ от него.

Он согласился с полицейским, когда тот заметил, что это просто невероятная загадка, прекрасно понимая, что грек не поверил ни единому его слову. И все же девушку он почему-то не выдал. Это было совершенно необъяснимо.

– Никому не дано знать, какие у того или иного человека могут быть тайные мотивы, – предпринял последнюю попытку грек, уже стоя в дверях. – Вы абсолютно уверены, что пистолет украла не она?

Когда же полицейский наконец ушел, Моретти признался себе: если бы его арестовали, да еще и применили к нему допрос с пристрастием, он бы, пожалуй, сознался не только в том, что Кристал здесь была, но и во всех своих, весьма сомнительных делишках – в подделке рисунков аборигенов и устава компании, в изготовлении фальшивых «предметов древности», в контрабанде наркотиков и людей и даже в том, как именно ему удавалось все эти дела проворачивать; однако объяснять, почему он это делал, он никогда бы не стал; даже сама мысль о подобных объяснениях была ему до крайности неприятна.

Разве мог он, например, признаться этому копу, что давно уже разгадал в этой стриптизерше те же страстные желания, что бушевали и в его душе? Ведь именно они сделали его хозяином этого великолепного особняка и всех собранных сокровищ; но они же и заставили его постоянно жить во лжи. Ибо и он, разумеется, был совсем не тем человеком, каким представлялся этой девушке: к семье богатых итальянских виноторговцев он не имел никакого отношения и родился не в восточных пригородах Сиднея и не на северном побережье; он был точно таким же «уэсти», как и она; «уэсти», стремившимся во что бы то ни стало сделать карьеру; «уэсти», сумевшим заново создать себя после страшной автомобильной аварии и начать новую жизнь с новым именем, которое сам выбрал, и с отчаянным желанием во что бы то ни стало подняться наверх. Он всегда ненавидел WoG[22], эту идиотскую игру в Героев, и ему показалось, что будет справедливо назвать именем одного из этих «вогов» то изуродованное бессильное тело, внутри которого ему отныне предстояло существовать.

Наверное, ему все же следовало рассказать копу все, что он знает о Кристал, и признаться, что, скорее всего, именно она и взяла пистолет. Но как бы он смог объяснить, что она – это, в сущности, он сам до той аварии, что именно поэтому он и не смог ее предать? Однажды он согласился с Ли Муном, когда тот заявил, что все на свете существует для покупки и продажи. А что, если это все же не так? Что тогда?

Он поставил CD с ноктюрнами Шопена в исполнении Дину Липатти, пытаясь успокоиться и снова напомнить себе о красоте и искусстве. Как только заиграла музыка, он развернул свое кресло и уже собирался подъехать поближе к боковому столику, на котором стоял телефон, чтобы позвонить – но вдруг испытал весьма странное ощущение: все предметы вдруг словно стали неожиданно тяжелыми, а каждое движение превратилось для него чуть ли не в подвиг.

Ему казалось, будто что-то невидимое ползет, расползается по его телу и одновременно что-то еще вытекает из его тела, оставляя после себя пустоту. И что-то странно покалывало у него в руке, перемещаясь то вверх, то вниз по всей ее длине. И пальцы отчего-то вдруг онемели, когда он попытался нажать на кнопку пульта управления креслом. Что-то с невероятной силой билось у него в грудной клетке, сокрушая ребра. Что-то так сдавило легкие, что стало трудно дышать. Кто это душит его? Кто стиснул ему шею железными пальцами? Кто заталкивает его язык назад, в глотку?

– Нет! Нет! Нет! – вдруг громко выкрикнул он. Ему было безумно, безумно страшно. Его охватила паника, но он понимал, что непременно должен что-то предпринять. Хоть что-нибудь. Однако он так и не сумел сдвинуться с места и лишь сильней и сильней раскачивался всем телом. В итоге он настолько наклонился вперед, что потерял равновесие и, не сумев вернуться в прежнее положение, вывалился из кресла.

Собственно, вывалился он не на пол, а на другое кресло, старинное, эпохи Ренессанса, украшенное инкрустацией из слоновой кости и покрытое тонкой резьбой подобно многим другим предметам мебели, которыми он так гордился. Но на самом деле это была не резьба, а бесчисленное множество дырочек, оставленных жучками-древоточцами и как бы замаскированных невероятным количеством пыли, собравшейся за долгие годы, словно ждавшей освобождения из этого миража, созданного искусством насекомых-резчиков. И вот, когда на ветхое кресло рухнуло маленькое, но довольно тяжелое тело его хозяина, одна изъеденная древоточцем ножка подломилась. Моретти соскользнул на пол, сильно ударившись виском об угол нижней полки книжного шкафа. Сознание его померкло, и, как впоследствии определил коронер, именно удар виском навсегда лишил его возможности вернуться в этот мир.

Теперь в доме была слышна только музыка; можно было, казалось, даже определить, с какой силой обитые фетром молоточки ударяют внутри рояля по туго натянутым струнам. И дивные звуки ноктюрна Шопена все продолжали звучать над мертвым телом Фрэнка Моретти.

58

Ричард Коуди в тот вечер допоздна просидел у себя в кабинете, глядя на экран компьютера. Его дом в пригороде Воклюз имел тот же достойный и роскошный вид, что и все прочие большие и по-настоящему богатые особняки. В таком особняке человеку казалось, что он столь же далек от реальной жизни, как, например, астронавт на космической станции, где компанию ему составляют лишь что-то шепчущие механизмы, пребывающие в идеальном порядке. Вообще-то, ему всего должно было бы быть достаточно – замечательный дом, собственная слава, высокие награды, победоносное возвращение «на Олимп» и то, что оно сулило в дальнейшем. Но чем выше Ричард Коуди поднимался, тем больше портилось у него настроение; чем явственней был его успех, тем хуже он себя чувствовал.

Это ведь он «приводил» своих знаменитых и могущественных друзей в гостиные простых австралийцев; это он в прямом эфире искренне молился даровать Австралии мудрость; это он воплощал в себе истинно австралийские добродетели и австралийское достоинство; он первым вместе со всеми горевал об австралийских бедах и радовался спортивным успехам земляков; он вел телемарафоны и специальные выпуски, посвященные исполнению рождественских гимнов, и телепередачи о наиболее известных благотворительных базарах, которые, кстати, он же и патронировал. Но все эти воспоминания не приносили Ричарду Коуди душевного покоя. Ему было этого мало; ему всегда было мало, и он знать не хотел о том, чего ему могло бы быть достаточно.

Ричард Коуди был женат дважды, и его второй брак казался поистине идеальным – во всяком случае, настолько, насколько это вообще было возможно, ибо с первой женой у него больше не было ничего общего, кроме громадных долгов, социальных амбиций и взрослого сына, который работал в парикмахерском салоне – ну разве такая профессия может служить предметом беседы на званом обеде?

И, как подсознательно представлялось Ричарду Коуди, что-то такое в этом мире просто не позволяло ему действовать иначе, как причиняя другим боль. Было время, когда он по этому поводу печалился; затем он стал этим буквально упиваться; теперь же он воспринимал это как собственное редкостное умение, за которое его не раз награждали. Но душевного покоя он так и не обрел. И ему очень хотелось иметь возможность по душам поговорить с сыном.

Образ, который являлся ему в такие моменты, был связан с его детскими воспоминаниями о чайке, упавшей на песок и бившейся в предсмертных судорогах. Тогда на пляже он, собственно, просто швырял камнями в круживших над ним чаек и удачным броском сбил одну из них. Сперва он был преисполнен радости, когда с небес вдруг упала крупная птица, но затем его душу объял ужас, ибо он увидел, как другие чайки кровожадно бросаются на свою, пока еще живую, бьющуюся на песке товарку и разрывают ее в клочья.

«Нигде нет мне покоя, нигде», – снова и снова повторял про себя Ричард Коуди, стоя у раковины в ванной комнате первого этажа и старательно отмывая руки после прикосновений к клавиатуре. «Иногда жизнь человека превращается в раковую опухоль, – думал он, – вот только никому не известно, что больше всего этот человек боится того, что он сам и есть раковая опухоль».

В такие моменты ему казалось, что он неким образом сам превратился в ту чайку, бьющуюся на песке. Была в его жизни когда-то одна женщина – он с ней даже ни разу не спал, – которая умерла в туманную манхэттенскую зимнюю ночь много лет назад, а он все продолжал жить под ярким солнцем Сиднея. Но и то, и другое – и ее смерть, и его жизнь – казались ему бессмысленными. Он давно уже пришел к выводу, что все его амбициозные устремления были связаны в основном с патетическими нервными всплесками. На самом же деле – хотя он даже думать об этом боялся – больше всего он мечтал о полном забвении. Но еще сильней ему хотелось поговорить с сыном.

Ричард Коуди выключил воду и, чтобы избежать попадания микробов с полотенца на кожу рук, некоторое время постоял в темноте, потряхивая руками, чтобы поскорее высохли.

59

В соседнем номере зазвонил телефон и звонил, не переставая. Куколка, которой так и не удалось уснуть, включила маленький телевизор, стоявший на чем-то загадочном из щербатых древесностружечных плит. По одному из кабельных каналов показывали прекрасно сохранившееся тело женщины, которой было три тысячи лет. Ее тело недавно обнаружили на торфяном болоте в Швеции. Несчастную женщину попросту утопили; у нее на шее даже сохранилась петля с привязанным к ней грузом в виде камней. А голова была обрита наголо. По мнению немецкого эксперта, это была ритуальная казнь, но за какое преступление – теперь уж, конечно, узнать невозможно.

А телефон в соседнем номере все продолжал звонить, и трубку по-прежнему никто не брал.

Куколка смотрела документальный фильм об утопленной в болоте женщине и чувствовала, что не только она сама, но и многие другие женщины чувствуют себя причастными к ее судьбе. Она прямо-таки видела всех этих женщин: собравшись вместе, они рассказывают друг другу разные истории и чувствуют себя самыми лучшими, самыми сильными, самыми могущественными, но одновременно и рассерженно-возбужденными, потому что им тоже немного страшно; они боятся, что если они не обвинят кого-то другого, то этот другой может обвинить их. Наверняка эту женщину наказали за какое-то страшное преступление, хотя, возможно, она его и не совершала; ведь называют же ее, Куколку, сейчас террористкой, а в те времена, быть может, ее назвали бы ведьмой или колдуньей, и это, разумеется, было бы неправдой.

Ей казалось, что она почти слышит тех, воображаемых, древних женщин – они болтают взахлеб, как трепятся у них в клубной раздевалке, торопясь возразить друг другу и высказать свое мнение о том, как неправильно вела себя та женщина и какая она была плохая, хотя, возможно, именно в эти минуты ее как раз и топили в болоте. Но хуже всего было то, что Куколка прекрасно понимала: и она была бы среди этих женщин, охотно обвинявших несчастную. Она, в конце концов, принадлежала к тому типу людей, которые всегда стремятся выжить; она совершила немало разных вещей, и знала, что способна даже на самое худшее, если обстоятельства ее заставят.

Она переключилась на другой канал, где показывали сюжет о ней. Ведущей была улыбающаяся журналистка, говорившая с легким американским акцентом. Впервые она услышала, как произносят ее настоящее имя, которое, как она догадывалась, стало известно из сюжета, созданного Ричардом Коуди и показанного тем же вечером, но несколько раньше. Были также продемонстрированы ее относительно недавние фотографии. И вот тут Куколке стало совсем плохо: она не хотела быть террористкой, которую показывают по кабельному телевидению; не хотела быть еще одной несчастной женщиной, утопленной в дерьмовом болоте; не хотела быть похожей на ту француженку с обритой наголо головой, которую видела в книге из библиотеки Моретти, – вокруг несчастной, помнится, толпились весело смеющиеся женщины, как раз, видимо, ее и обрившие.

Так, может, думала Куколка, лежа на жалкой гостиничной постели и пялясь в телевизор, существует некая потребность в том, чтобы одни люди причиняли боль другим? И, согласно этой ужасной потребности, люди, причиняя боль одной женщине, заставляют всех остальных чувствовать себя в безопасности? И они действительно чувствуют себя благополучными и счастливыми – как, например, те улыбающиеся француженки на фотографии или эта улыбающаяся американская журналистка на экране телевизора?

Но в таком случае ей, возможно, следует просто смириться с тем, что ей причиняют боль, поскольку это делается ради всеобщего блага?

Она выключила телевизор.

Нет, думала она, не могу я с этим смириться! Не могу согласиться с тем, что меня нужно преследовать, как дикого зверя, что мне нужно причинять боль! Не могу просто поднять руки и сдаться на милость полиции!

Есть ей не хотелось, но она понимала, что силы нужно поддерживать, а потому вытащила из имевшегося в номере холодильника пакетик орехов кешью и шоколадный батончик Chokito и съела все это, запивая минералкой с тоником. И хотя сперва она едва проталкивала в себя еду, ибо этому противились и ее горло, и желудок, но орехи и шоколад оказались такими вкусными – значительно лучше, чем можно было предположить, – что, даже получив столь жалкую пищу, тело ее совершенно успокоилось, и ей стало ясно, до чего она была голодна и измучена.

Потом Куколка довольно долго пыталась уснуть и в какой-то момент, видимо, все-таки соскользнула в сон, но какой-то неровный, полупрозрачный. Во всяком случае, сквозь сон она смутно слышала и гудки автомобилей, и вой сирен где-то внизу, и людские крики и вопли, а порой и топот бегущих ног.

Ее короткие сны носили клаустрофобический характер: она задыхалась в тесном пространстве; возникавшие в мозгу образы с немыслимой скоростью сменяли друг друга – то ей мерещилась та француженка, которой никак не удавалось увернуться от щелкавших в воздухе ножниц, то утопленная в болоте древняя женщина, кричавшая и захлебывавшаяся в вонючей жиже, то мухи, выползавшие изо рта мертвого Тарика…

А еще ей все время казалось, что снаружи в ее номер продолжает ломиться непреодолимая сила, и от этого становилось еще труднее дышать. И телефон за стеной все продолжал звонить, и было совершенно не понятно, что и кому он хочет сообщить…

60

Хотя спал Ричард Коуди крепко и обычно терпеть не мог, когда кто-то будил его среди ночи, но на сей раз он был несказанно рад звонку, разбудившему его около полуночи.

– Я понимаю, что звоню слишком поздно, – услышал он голос Сива Хармсена, – но мне хотелось, чтобы ты был первым из наших друзей в СМИ, кому я сообщу эту новость.

Ричард Коуди встал и с телефоном в руках вышел на лестничную площадку.

– Мы нашли Тарика-аль-Хакима, – продолжал Сив Хармсен. – Мертвого и аккуратненько, как рулетик с фелафелем, засунутого в автомобильный багажник.

– Боже мой! – вырвалось у Ричарда Коуди, но не потому, что это его шокировало, а потому, что и эта новость, и сам звонок Хармсена были очень важны, хотя он и сам еще толком не успел осознать их важность, поскольку не совсем проснулся. Впрочем, он сразу сообразил, что нужно немедленно вытянуть из Сива Хармсена все подробности. – И каковы предположения?

– Разумеется, предстоит долгое расследование. Там уже работает убойный отдел… – Сив немного помолчал. – Ну, в общем, ты представляешь себе, как это делается. – Но Ричард Коуди терпеливо ждал продолжения, слушая негромкое жужжание кондиционера, похожее на шум легкого дождя. – Короче, пока эта информация оглашению не подлежит… – снова заговорил Сив Хармсен, – но ведь мы с тобой всегда друг друга понимали, не так ли, Ричард?

– Абсолютно, – откликнулся Ричард Коуди.

– В общем, они совершенно серьезно полагают, что это мог сделать другой террорист.

– Не вижу смысла, – сказал Ричард Коуди. – С какой стати один террорист станет убивать другого?

– Ну, это-то как раз вполне очевидно! – возразил Сив Хармсен. – Убитый стал персоной публичной, слишком хорошо известной, а потому превратился в помеху. Эти люди совершенно безжалостны даже по отношению к своим. Как это ты сказал сегодня утром по телевизору? «Неизвестный террорист»? Вот как раз они, эти самые неизвестные, и могут спокойно уйти от любого преследования вместе со своими бомбами. Их-то, собственно, и надо больше всего бояться.

Смерть Тарика-аль-Хакима не создала для Ричарда Коуди дополнительных проблем; пожалуй, наоборот, она разрешила одну ключевую дилемму. Джерри Мендес прямо-таки настаивал на теме Бонни и Клайда. И, поскольку никто не предложил ничего лучшего, анонсированный спецвыпуск пока что представляли примерно так: «леденящие душу свидетельства доморощенного терроризма у нас в Австралии». А теперь Джерри Мендес наверняка согласится с тем, что центральной фигурой специального репортажа должна стать именно Джина Дэвис. И Ричард Коуди чувствовал, что для этого у него есть отличный и, кстати, весьма жизненный козырь. Кажется, всем известно, как обычно поступает Черная Вдова? Ну да, разумеется, убивает своего партнера!

Ричард Коуди поблагодарил осведомителя из ASIO за столь личную и совершенно неоценимую услугу и уже собирался повесить трубку, но Сив Хармсен оказался как-то странно разговорчив для столь позднего звонка.

– Вся эта шелупонь насчет того, что новые законы по борьбе с терроризмом на самом деле подавляют истину, мне осточертела, – сказал он. – Ну, в общем, ты понимаешь, о чем я. Так вот: мы хотим, чтобы публике стало кое-что известно. И это не мои слова, Ричард. А тех, кто значительно выше меня.

– Я этому только рад, – произнес Ричард Коуди. – В такой момент мы все должны сплотиться.

– Чертовски верно, – согласился Сив Хармсен. – Видишь ли, ты-то все понимаешь, а вот очень многие почему-то нет. А нам нужно, чтоб понимали. Мое руководство хорошо относится к боссу твоего департамента, Ричард, – прибавил он. – Мое руководство хочет помочь мистеру Фриту и тебе всем, чем только возможно.

Не слушая, что там ворчит жена насчет чересчур поздних звонков и людской бесцеремонности, Ричард Коуди снова улегся в постель, уже чувствуя себя победителем. Теперь для спецрепортажа у него было практически все. И он уже почти видел на экране то название, на котором окончательно решил остановиться после звонка Сива Хармсена. Оно прозвучит особенно драматично после рекламной паузы, когда сочный мужской голос возвестит:

«А сразу после рекламной паузы смотрите специальный репортаж Ричарда Коуди «НЕИЗВЕСТНЫЙ ТЕРРОРИСТ».

Да, теперь у него вполне достаточно фактов. Во всяком случае, их должно быть достаточно. Но боже мой, как же ему хотелось сейчас обнять своего сына! Никому не дано знать, что на самом деле творится в душе у того или иного человека.

Вторник

61

Уайлдер еще спала, и ей приснилось, что ее сбросило с постели взрывом. Она уже очень давно не испытывала во сне ощущения полета, и сейчас оно оказалось настолько сильным и приятным, что грохот взрыва и стук настежь распахнувшейся двери в спальню, топот и крики каких-то людей, ворвавшихся внутрь, – все это на какую-то долю секунды как бы вобрал в себя ее сон; а потом ворвавшиеся к ней люди вовлекли ее в свой собственный кошмар, творившийся наяву.

Самым первым реальным ощущением Уайлдер была боль – она довольно-таки неудачно приземлилась на собственные туфли и груду книг на полу, – и лишь после этого начала медленно осознавать, что рядом кто-то громко кричит, но звуки эти слышала смутно, как если бы они доносились откуда-то издали. Она воспринимала происходящее не последовательно, а как бы все разом: темная, со все еще задернутыми шторами спальня, не совсем проснувшийся разум, невероятное количество людей, вломившихся в дом, с головы до ног одетых в черное, в военных шлемах и защитных очках, размахивающих штурмовым оружием. И когда она почувствовала их страх, их чудовищную, едва сдерживаемую агрессивность, ей и самой стало так страшно…

– Господи, да она же обоссалась! – услышала Уайлдер голос одного из этих, в черном.

Позднее в тот же день она будет рассказывать Куколке по телефону:

– Господи, до чего же я испугалась! Черт побери, я ведь решила, что это террористы, что они хотят меня похитить, взять в заложники! И на солдат они не были похожи. И на полицейских тоже. И на этих парней из госбезопасности. Они выглядели, как… нет, это просто невероятно! Ей-богу, Джина, я никак не могла им поверить. У них был такой вид, словно они инопланетяне и явились прямиком из «Звездных войн» – с головы до ног упакованы в черные костюмы с кучей всяких специальных карманов, кнопок, гаджетов. В этих своих шлемах и жутких очках они и вовсе смахивали на фантастических монстров-амфибий, вроде тех жаб-убийц, которые выползали из канализационных люков, чтобы истребить всех людей на Земле. В общем, они были жутко странными. Знаешь, Джина, так, наверное, выглядит смерть, когда она за тобой приходит, вот я и подумала, что сейчас умру.

В телефонной трубке снова послышались ее всхлипывания, но она быстро взяла себя в руки и продолжила рассказ:

– Понимаешь, больше всего мне запомнился даже не шум, с которым они ко мне вломились, и не их внешний вид, а запах. От них пахло, как пахнут животные, одновременно испуганные и возбужденные. Так еще иногда пахнут разгоряченные мальчишки. И меня обуял такой ужас, так мне стало хреново, что я даже пошевелиться не могла, когда они приказали мне встать. Я была уверена, что сейчас меня убьют. Не знаю уж, что за фокус они удумали. Но дом мой они буквально разнесли вдребезги – все выворотили, шкафы, буфеты, гардеробы… что уж они там искали?.. И Макс так пронзительно кричал… кричал… А я сперва и понять не могла, чего им нужно. Потом до меня все же дошло, что это полицейские и у них даже есть какой-то там ордер на обыск, но мне и тогда яснее не стало, что именно они ищут. Может быть, наркотики? А может, это просто какая-то ошибка? Лишь позже я догадалась, что все дело в тебе, Джина, и только в тебе. Все это из-за тебя. Но мне все равно было так страшно, что я снова обмочилась. Представляешь, прямо на пол написала! И один из этих типов в черном и в жутких очках приставил к моей голове винтовку да так и застыл, не шевелясь, и я ему сказала: «Если вы ищете Джину, то просто сами не понимаете, что делаете. Она прекрасна и совершенно невинна. А это все сущее безумие. Вы же ее совершенно не знаете!»

– А он мне отвечает: «А тебе никогда в голову не приходило, что ты сама, возможно, совсем эту Джину не знаешь? Может, ей приказали ни единым вздохом себя не выдавать даже перед тобой?»

Куколка никак слова подруги не прокомментировала, лишь слегка отодвинула от уха телефон. Вокруг нее звучало множество разных звуков, и теперь голос Уайлдер стал как бы просто одним из них. У нее было такое ощущение, словно это обилие звуков символизирует конец чего-то важного, начало великих сомнений. В этой разноголосице слышались и гудки автомобилей, и гудение работающих дрелей, и вопли полицейских сирен, и скрежет строительной и дорожной техники – все это были, казалось, сигналы некоего невидимого отлива, некоего подводного течения, движений которого никто не может ни понять, ни предсказать, но которому каждый должен подчиняться. Куколка чувствовала, что теряет опору, что ноги ее уже не касаются пола, что она находится целиком во власти неведомых сил, которые уже завладели ее телом и уносят его прочь.

– Джина? – услышала она голос Уайлдер. – Джина, ты еще там?

62

Примерно через час после того, как Уайлдер так жестоко ошиблась, приняв грубое вторжение в ее дом за свободный полет во сне, Ник Лукакис, который вследствие скандала с женой улегся спать на надувном матрасе в гостиной, решил отказаться от тщетных попыток уснуть и стал размышлять о своем неудавшемся браке. Он вдруг отчетливо понял, что больше они вместе жить не могут и он должен ее оставить. И ему показалось, что не просто важно, но абсолютно необходимо немедленно поговорить об этом с женой. Он встал и пошел наверх, в спальню, но оказалось, что жена крепко спит, лежа на боку и даже слегка похрапывая.

В эти минуты Лукакисом владела столь сильная и безнадежная потребность немедленно все переменить и больше не жить так, как они жили в последнее время, что он все же попытался разбудить жену. Хотя то, что по-прежнему казалось ему чрезвычайно важным, вдруг словно утратило способность к самовыражению, и он, глядя на спящую жену, понятия не имел, что именно мог бы сейчас ей сказать.

– Ты спишь? – тихонько спросил он, надеясь, что от звука его голоса она проснется, но, с другой стороны – и, пожалуй, куда сильней, – он надеялся, что его тихого голоса жена не расслышит и не проснется. Она не проснулась.

Ник Лукакис присел боком на краешек кровати и задумался, не зная, что делать дальше. Он сидел и вспоминал документальный фильм о большом внутреннем море на территории России; это море всегда отдавало свои жизнетворные силы людям, и люди беззастенчиво этим пользовались, пока всего за несколько лет это море не съежилось до почти полного исчезновения. Отчего-то их с женой любовь казалась Нику похожей на это море, которое выглядело неисчерпаемым и бессмертным, но в один прекрасный день попросту исчезло с лица земли. Он еще немного посидел возле спящей жены, потом наклонился над ней и шепотом ее окликнул – уж очень ему хотелось рассказать ей о том море, – и она снова ему не ответила.

В конце концов темная ночь сменилась серым рассветом, а Ник Лукакис все сидел на кровати рядом с женой, почти утратив уверенность в том, что ему так уж важно и необходимо о чем-то ей рассказать; да он толком и не помнил, что именно хотел с ней обсудить, хотя ему казалось, что сделать это нужно очень срочно. За ночь история об исчезнувшем море трансформировалась в его мозгу до такой степени, что теперь представлялась ему всего лишь легендой, и впрямь почти не имевшей для него значения. Но он все же надеялся, что вместе они, возможно, сумеют найти какие-то слова, чтобы выплеснуть наружу ту невыносимую муку, которая терзала не только его душу, но, как он подозревал, и душу его жены.

Но миновал час рассвета, наступило утро, и когда чуть позже они вновь встретились на кухне с кофейными чашками в руках, то посмотрели друг на друга как чужие и не нашли иных слов, кроме самых банальных. Ибо, как смутно догадывался Ник Лукакис, для подобных вещей и слов-то на свете, наверное, не существует – ни когда обретаешь любовь, ни когда она вдруг из твоей жизни исчезает.

63

Куколке все еще что-то снилось, когда телевизор вдруг включился, разбудив ее, и какая-то женщина сказала с экрана:

«В эфире ваша любимая домашняя программа «С добрым утром». И не забудьте, на этой неделе мы угощаем вас особым «континентальным завтраком».

Женщина исчезла, и по телевизору стали показывать утреннюю новостную программу 6-News, которая называлась «Заря нового дня».

«Итак, – сообщил диктор, – история о танцовщице-террористке набирает обороты».

Затем он стал комментировать очередной набор кадров, а Куколка принялась судорожно искать телевизионный пульт: она не желала больше все это слушать. Ей казалось, что если не слушать, то, может быть, все же удастся что-то придумать, найти какой-то выход. Слушать и смотреть – значит, тоже участвовать в этом безумии. Нет, она не станет ни смотреть, ни слушать всю эту чушь!

Но телевизионный пульт почему-то никак не находился, и вести из этого нового мира, в котором она больше не была Куколкой, а стала кем-то или чем-то совсем другим, продолжали вливаться ей в уши, опутывая ее паутиной неизбежного, мучительного, неотвратимого и все подминающего под себя ужаса, похожего на неумолимую сиднейскую жару, которая уже чувствовалась, наливалась силой за наглухо запечатанным окном.

«Согласно полученной нами информации, подозреваемый в терроризме Тарик-аль-Хаким был найден мертвым на одной из улиц Сиднея. В полиции полагают, что это убийство. Между тем вторая подозреваемая, сообщница Тарика-аль-Хакима, некая Джина Дэвис, известная также под кличкой Черная Вдова, до сих пор на свободе. Полиция распространила ориентировочный портрет Джины Дэвис, предположив, что она могла изменить свою внешность».

На экране появилось изображение молодой женщины, отчасти похожей на Джину, со светлыми волосами и короткой стрижкой «боб». В общем, сходство было не таким уж плохим – примерно так обычно фотография на удостоверении личности похожа на оригинал: с первого взгляда вроде бы похоже, но если начать сравнивать по-настоящему, то узнать, конечно, невозможно. И это, догадалась Куколка, весьма существенно, но почему-то данная мысль никакого успокоения ей не принесла. А диктор между тем продолжал:

«Сегодня рано утром в сиднейском пригороде Редферн был осуществлен полицейский рейд, во время которого была арестована женщина, выразившая желание помочь полиции в расследовании деятельности террористических ячеек на территории Австралии. Вскоре эта женщина, естественно, была отпущена на свободу».

Куколка поняла, что это наверняка Уайлдер, ее они отвезли в полицию, но знать об этом ей не хотелось. Ей было ясно, что теперь Уайлдер уже никогда не сможет забрать ее деньги и передать ей, но и об этом она думать не хотела. Встав с постели, она поискала телевизионный пульт на маленьком шатком столике возле сломанной настольной лампы, но не нашла, и все время, продолжая лихорадочно искать пульт, уговаривала себя: «Это же мог быть и кто-то другой, какой-нибудь настоящий террорист, скажем, кто-то из этих гребаных придурков-ливанцев вроде той тетки в парандже. А может, просто какой-то абориген – аборигенов вечно хватают и сажают в кутузку…» И от этой последней мысли ей стало как-то совсем не по себе, потому что несчастные аборигены ничуть не больше, чем Уайлдер, заслуживали преследований и угроз со стороны полиции, ибо и Уайлдер, и аборигены были абсолютно ни в чем не виноваты. Хотя кому какое дело до аборигенов? Или до таких людей, как Уайлдер, которые тоже особого значения не имеют?

Пульта она так и не нашла и вдруг подумала: надо бы позвонить Уайлдер. Впрочем, она тут же выругала себя за подобную глупую идею. Разве можно теперь ей звонить? А что, если ее разговоры прослушиваются? И она еще более упорно принялась искать проклятый пульт.