– Какая квартира? – На миг Зайцеву показалось, что среди вызванных на допрос соседей затесался посторонний.

Петров вытаращился.

– Наша.

Зайцев почувствовал, как мир медленно, но верно съезжает со своей оси.

Самойлова, похоже, обуревали подобные чувства. Он принялся теребить бакенбарду.

– Соседи? – уточнил.

– Поклонники и помощники, – обернулся к нему и веско поправил Петров. – Великой артистки.

– И давно вы – это… помогаете… Помогали покойной.

– Она жива, – надменно ответствовал Петров.

«Я с ними скоро сам на Пряжке окажусь», – промелькнуло у Зайцева. Петров даже не запнулся:

– …Ее искусство живо, пока жив кинематограф.

– Это да. Несомненно, – поспешил согласиться Зайцев. – Вы как давно в квартире вместе живете?

– С тех самых пор, как уплотнять начали… Уплотнять – ее! Разве не понятно: артистке нужно уединение! Свой мир. В тиши и покое взращивать зерно…

«И этот про уединение и взращивание». Зайцев перебил:

– Какое совпадение интересное. Все соседи – и все поклонники.

– Это не совпадение.

– Как так?

– Мы стали соседями, потому что были… и есть! – с вызовом поправился он. – Ее поклонники.

– Что, все одиннадцать комнат? – врезался в беседу Самойлов. По лицу его было видно, что мысль о Пряжке – главной психиатрической лечебнице Ленинграда – пришла и ему.

– Как же это так вышло, товарищ Петров? Только не говорите, что вас всех свели случай и зов искусства.

– Нет, – не стал спорить Петров. – Она сама пригласила нас жить в ее квартире.

– Варвара Метель?!

– Когда начали… – Он с отвращением выговорил: – …уплотнять. Она не стала дожидаться, пока ей подселят неизвестно кого. И пригласила избранных. Самых верных. Самых близких. Некоторых, впрочем, я бы на ее месте и на пушечный выстрел не подпустил, – быстро добавил он. – Но решения Варвары Николаевны не оспариваю. Принял как есть. Я поклялся себе, что сделаю все, что в моих силах, чтобы оберегать ее покой.

Сейчас Зайцев бы совсем не возразил, если бы Самойлов встрял с вопросом. Лишним. Ошибочным. Любым. Но и Самойлов, похоже, онемел.

Зайцев шумно выпустил воздух: пуффф.

– Хорошо… Ладно.

«Самое время твердо встать на землю. Факты. Только факты».

– Вы ничего подозрительного не слышали… той ночью?

Петров презрительно оттопырил губу.

– Я паладин ее искусства. Но это не дает вам повода считать меня хлюпиком. Я георгиевский кавалер. Вы хотели сказать – в ту ночь, когда она умерла? Слышал ли я, как ее убивали? Если бы я слышал, ее бы не убили, – горько выговорил он. – Я не слышал ничего. Я спал.

* * *

Самойлов глубоко запустил пальцы в баки.

– Экспертиза говорит, смерть наступила ночью. А вызвали нас когда – помнишь?

Самойлов призадумался, распушил баки.

– А чего – на службу ей вставать?

– Тоже верно.

Теперь задумался Зайцев. Синицына пришла с яйцом – значит, рутинный порядок: позднее пробуждение было обычным делом. Убийца, получается, это знал? Знал, что никто Варю долго еще не хватится?

Он решил отойти от фактов ненадолго – чтобы потом вновь увидеть свежим взглядом.

– Ты про политинформацию слышал?

– А чего про нее слышать? – перестал трепать бакенбарды Самойлов. – Перескажи своими словами, что в газетах пишут, и всего делов.

Зайцев вздохнул.

– Ладно, посмотрим, что Крачкин скажет.

– А ему зачем? – удивился Самойлов. – Он же не комсомолец. Ты лучше Розанову спроси, это ее затея.

– Да по Вариному делу. У него небось пальчики уже готовы.

– Вот про соседей-поклонников удивится.

– Он не удивится. Он старый.

– Такое даже он еще не видел.

– Ставлю маленькую пива.

– Ага!

– Чего ага, Самойлов? Чего ага?

– Ссыковато на большую.

– Не поэтому.

– Потому что знаешь: продуешь.

– Потому что пить вредно, Самойлов!



Крачкин удивился:

– Одиннадцать комнат – и в каждой поклонник или поклонница?!

– Квартирка, ёпт, – подтвердил довольный Самойлов. Показал Зайцеву жестом: большую пива с тебя. Тот ответил жестом: маленькую, маленькую.

Крачкин с неудовольствием посмотрел на пантомиму.

– Не пойму только, – вернулся к делу Самойлов, – как это они на нее не обиделись?

* * *

Сидели все на излюбленных местах: Самойлов и Серафимов на молескиновом диване, Нефедов на подоконнике, Крачкин в кресле, продавившемся чуть не до самого пола. Зайцев, как всегда, вышагивал по кабинету, присаживаясь то на край стола, то на подлокотник дивана.

– За что обижаться-то?

– Жить-то с ней в квартире пригласила, прислуживать себе – пожалуйста, а мебелишкой делиться – ни-ни.

– Богиня, – пожал плечами Крачкин. – Богам положено быть капризными.

– В общем, если не брешут соседи эти, – продолжал Самойлов, – затею они все приняли на ура. Почли за честь. Сами перетащили все ее имущество в самую большую залу. А потом радостно вселились со своими манатками в опустевший апартамент.

– Коммуна прямо какая-то, – все не мог себе этого представить Зайцев.

– Ну… И понятно, что ее затею вернуться в кино они тоже хором одобрили.

– Она и это с ними обсуждала? – уточнил Крачкин.

– То-то я, когда первый раз Синицыну допрашивали, подумал: на хрена ей столько гусиного жира? А свежих яиц? Это ж обожраться можно. А ей, видишь, для омоложения. Горло, видишь, яйцами полоскать… Голос разрабатывать. Я еще тогда обратил…

– Только почему-то никому об этом не сказал, – безжалостно прервал Крачкин. – Забыл сказать, наверное.

Самойлов надулся.

– Ладно тебе, Крачкин. У нас у всех факты были под носом.

– Черт-те что. Все не то, чем выглядело, – признал Серафимов. – Старуха оказалась молодой бабой, а соседи – прислугой.

– Меня другое больше удивляет. Ночью в любой квартире более или менее тихо. Спали все. Хорошо, я верю.

– А я нет, – встрял Самойлов.

Крачкин демонстративно повторил:

– …верю. Имею ту же эксцентрическую привычку – спать по ночам… Но в тишине любой звук слышнее.

Зайцев обернулся от Крачкина – к Самойлову:

– А какие комнаты с комнатой убитой соседствуют стена в стену?

Самойлов справился в блокноте:

– Ступников и Легри.

– О, покалякать с ними надо попристальнее. Отлично. …Крачкин, а ты о чем задумался теперь?

Взгляд у старого сыщика не сразу вынырнул на поверхность.

– Вы подумайте… Какая верность кумиру, – нехотя ответил он.

– Я все-таки не отказываюсь от своих слов, – снова пошел в бой Самойлов. – Мое предположение: ищи среди соседей. Особенно женского пола. Хоть какие они поклонники. Когда люди вместе живут в одной квартире, срут в один нужник, на одной кухне кастрюлями стучат, разные обиды возникают. Из года в год курочка по зернышку клюет. А потом – самая мелкая мелочь: кран не закрыли, свет не потушили, кастрюлю не там поставили. И привет. Жмур.

– Мы эту версию не сбрасываем, – заверил его Зайцев. Самойлов довольно откинулся на молескиновую спину, та испустила скрипучий вздох.

– Как и версию, что цацки Варины кому-то спать спокойно мешали.

– Одно другому не противоречит.

– Ты о чем, Крачкин?

– А что, если кто-то из соседей навел? Допустим, даже не совсем умышленно. Мог, например, Синицыну эту в ломбарде однажды кто-то приметить.

– В торгсине, – поправил Самойлов.

Крачкин опять и ухом не повел:

– …особенно если в ломбард она ходила один и тот же. Попалась на глаза кому не надо, и…

Зайцев поднял обе ладони:

– Погоди, Крачкин. Могло так быть, как ты говоришь? Могло. В жизни бывает всякое. Но мы будем стоять при фактах и идти не дальше, чем они нас пускают. Лады? Давай факты, Крачкин.

Тот зашуршал папкой.

– Во-первых, нож. Четких пальцев нет. Если и были, стерты.

Все поскучнели.

– Во-вторых, на рояле, – продолжал Крачкин. – Убитая. И неизвестный.

Скрипнул диван, все едва заметно шевельнулись: дело сдвинулось?

– Ну ты даешь, Крачкин, – воскликнул Зайцев. – Это же во-первых!

На столе затрещал телефон.

– Я вот чую, кто-то из соседей замешан, – не сдавался Самойлов.

– Чую – не аргумент.

– За так называемым чутьем обычно стоит наблюдение, которое не отпечаталось рассудком, – заметил Крачкин.

– Самойлов, чутье твое подкрепим фактами: пригони соседей на пианино нам поиграть.

Зайцев подошел, снял трубку, прикрыл, говоря в комнату:

– Размышление никому не повредит. Но помним: за версии не цепляемся. Глаз себе не замыливаем. С психологией не перебарщиваем. Опираемся на голые факты. Погоди, Крачкин, про пальчики ещё… Да, – ответил он в трубку.

Все сидели, слушая неразборчивый ропоток.

– Как раз по ее делу и совещаемся сейчас. …Не нашли, – только и ответил Зайцев. – Письма нашли. …Крачкин, там – письма?

– То есть как?

– Нет другого чего? – понадеялся Зайцев. – Так сказать, между строк.

Крачкин холодно подтвердил:

– Письма.

Зайцев снова обернулся к трубке:

– Понятно. …Да хорошо, хорошо. Сползаем, глянем, раз интересуются. …Я сказал: слетаем и все перетряхнем!

Он повесил трубку. Но явно не мог снова поймать нить совещания:

– Коптельцев… Так вот, Крачкин. Пальчики…

Он смотрел на остальных и не соображал, что собирался сказать и о чем минуту назад думал – вылетело из головы. Снова снял трубку:

– Гараж.

Дождался соединения:

– Запрягай телегу.

И остальным:

– По пути договорим.

– Шлепнули кого-то? – встал Серафимов.

– Куда едем-то? – без особого интереса уточнил Самойлов. Крачкин потянулся за своим саквояжем.

– Сундук оставь, не понадобится, – остановил Зайцев.

– Мы куда? – теперь интерес проснулся.

– Обратно к Варе в гости.

– Зачем?! – изумился даже старый сыщик.

– Знаете, что Коптельцев первым делом спросил? Не нашли ли мы ее мемуары.

– Чегось?

– Что это все набежали ее мемуарами интересоваться. Сперва тот хмырь в квартире.

– Не хмырь, а секретарь писателя Чуковского.

– …потом тот папаня на лестнице набросился.

– Не папаня, а ассистент профессора Качалова.

– А Коптельцеву-то чего?

– Ему-то ничего. Ему самому под задницу железный лист положили и костерок развели.

– Да кто?!

– Ну иди и спроси у Коптельцева кто – если интересно тебе, – рассердился Зайцев. – Не с кинофабрики, и не из Теаджаза, надо полагать, если Коптельцев тут же на телефон запрыгнул и мне начал дырку в черепе долбить.

– Мы же не нашли никаких мемуаров в комнате ее.

– В этом, похоже, вся беда.

Глава 7



По дороге совещание возобновилось само собой.

– А чему ты удивляешься, Вася?

– Ничему, в общем. Но… кино, – пробормотал Зайцев.

– А что не так с кино?

– Да всё так, – поспешно заверил он Крачкина. – Просто вот опера – это понятно. Или на скрипке играть. Или вот балет. Тоже понятно. Это уметь надо. Но как можно быть великой актрисой в кино – я не понимаю. Это же не искусство.

Отозвался Серафимов:

– Современные американские ленты бывают ничего.

– Но старье дореволюционное? Чушь ведь собачья. Чтобы вот так на этой почве башкой двигаться. В услужение пойти.

– Я соседям этим тоже не верю, – поддержал Самойлов.

– А во что вы верите, товарищ Самойлов? – осведомился Крачкин.

– В шкурный интерес. Жилплощадь. Комнаты им в хорошем доме приглянулись. Квартира большая, сухая.

– Дети мои, дважды в неделю подстригать ногти можно только тому, кого очень любишь. Это психология.

– Не согласен, Крачкин. Если ты профессорская вдова, а у тебя за стенкой сосед алкаш по ночам орет, бутылки колотит, мимо унитаза валит, то ты кому угодно ногти и на ногах стричь будешь, лишь бы жить среди себе подобных – или хотя бы тихих. Вот это – психология.

Крачкин махнул рукой:

– Невыносимо. Учил я вас с недоверием подходить ко всему. Учил. И выучил на свою голову. Нигилисты какие-то. Ни во что святое не верите.

– Фактам верю. Это – святое, – сказал Зайцев.

– А я тебя, Крачкин, поддерживаю, – вдруг отвернулся от окна Серафимов.

– Мерси, товарищ Серафимов.

– Чем только люди не бредят в наши дни, – говорил и словно сам слегка удивлялся сообщаемым фактам Серафимов. – Есть кружки кактусоводов. Аквариумных рыбок. Хорового пения. Фанерных моделей. Покажи мне любую чушь, а я тебе покажу людей, которые на этой почве башкой двинулись.

– Благодарю, товарищ Серафимов. За поддержку.

– Пожалуйста, Крачкин.



Лифт опять не работал. Теперь уже в самом деле. Крачкин несколько раз попытался оживить его, в шахте, затянутой сеткой, даже что-то бухало и лязгало. Но недра оставались темны. А дверь не размыкалась. Напрасно Крачкин дергал ручку.

– Крачкин! – крикнул Зайцев с лестничной площадки в закрученную морскую раковину пролета. – Ты бы уже давно пришел.

Крачкин пробормотал ругательство. Утопил кнопку еще раз. Еще раз дернул ручку. Послушал металлическое молчание неживого лифта. И потопал по лестнице.

– Сдал наш старикан, – вздохнул Самойлов.

– Но-но, – оборвал Зайцев.

Дворник гремел ключами на связке. «Интересно, а он тоже – из поклонников?»

– Я ведь знал ее с самого «Замка Тамары», – мечтательно начал дворник, словно услышал вопрос у Зайцева в черепной коробке. Глаза его чуть затуманились. – Ни одной ее фильмы с тех пор не пропускал. Я вообще…

– Мы поговорим, товарищ, – поторопил его Зайцев. – После.

Дворник отпер высокую дверь бывшей квартиры Вари Метель – гражданки Берг.

– Пожалуйте.

Зайцеву показалось, что он продолжит: «…на чаек бы с вашей милости». Настолько ясно, будто дворник в самом деле это сказал.

Тут же, как кукушка из часов, выглянула Елена Львовна. Показала нос – и закрыла дверь быстрее, чем до Зайцева долетело ее «добрый день».

«Да, тут ничего в тайне от соседей не удержится», – отметил Зайцев.

Из кухни доносился булькающий звук, тянуло запахом дегтярного мыла – шла стирка. Днем, в часы, когда весь Ленинград на службе, квартира отнюдь не пустовала. На пороге кухни нарисовалась Синицына.

– Здравствуйте, товарищ агент. Вам кого?

Но Зайцеву было не до нее – так поразила его простершаяся перед ними пустота:

– А мебеля где?

Коридор отозвался эхом.

– Так ваши же и вывезли, – в свой черед удивилась Наталья.

Все быстро переглянулись. Склад улик в угрозыске, конечно, был, но не такой, чтобы вместить мебельный магазин.

– Все утро таскали, не гуляли, – уточнил дворник.

Все опять переглянулись. Дворника эти взгляды озадачили.

– Да они и документик показали. Все чин чином.

– Потом разберемся, – сказал за всех Зайцев. – Пошли.

Протопали к комнате, в которой Варя Метель затворилась от мира и из которой думала выпорхнуть в сиянии новой славы. Если бы не убийца.

Зайцев посмотрел: Синицына так и торчала в дверях. Нос, казалось, даже удлинился от любопытства.

– Мы с тобой еще потолкуем, Наталья, – пообещал Зайцев. Тоном, как будто собирался обсудить магазины, очереди, рецепты со старой знакомой. Та кивнула, убралась обратно – к булькающему звуку, к запаху мыла.

Зайцев сломал печати. Сорвал бумажную ленту со своим автографом (по привычке проверив, что лихие закорючки-ловушки с подвохом – ровно такие, какими их вывела его рука).

Дверь впустила в коридор дневной северный свет. Даже летом он был металлического оттенка.

Отсюда, с порога, комната не просто казалась большой. Она и была огромной. Не комната – зал. Давно мертвая люстра ловила свет из шести высоких окон всеми своими висюльками и передавала дальше – в виде алмазных искр. Разевал пыльную пасть мраморный камин. Пыль оттеняла лепнину на потолке. На вычурном паркете видны были свежие царапины: разбирая мебельный бурелом, не церемонились. От шелковых обоев все так же нестерпимо пахло старьем.

– Псть! – раздалось за спиной. Крачкин наконец подошел. Все четверо стояли, не двигаясь. Разглядывали гулкий зал.

– Где ж тут искать? – высказал общий вопрос Серафимов.

В самом деле, нагая комната не оставляла простора воображению.

– Сима, ты начни в камине шуровать. Самойлов, сходи к дворнику – пусть трубочиста вызовет. Пошуровать надо в дымоходе, не заткнули ли туда чего. …Да! И лестницу пусть притаранит! Крачкин, возьмешь пол?

– У меня колени ноют.

– Нефедов, простукивай пол. Ты, Крачкин, бери короткие стены, а я длинные. Вдруг тайник где устроен… Правда, есть у меня нехорошее чувство, что тайник ее в любой комнате может быть, и в кухне, и в сортире. Вон у нее с соседями альянс какой.

– Не дай бог.

– Бога нет, – немедленно отозвался Серафимов. – Его попы выдумали.

Нефедов тут же опустился на корточки. Пополз, стуча костяшками. Слушая звук. Крачкин с места не двинулся. Зайцев обернулся.

– Чувствую, зря это всё.

«Точно. Сдает».

– Почему?

– Тайник, скорее всего, среди мебели был устроен. Мы его, может, сами своими руками отсюда вынесли. Может, она свою рукопись в диван запрятала. Может, в столе каком-нибудь двойное дно. Может…

– Всё может быть, – поспешил согласиться Зайцев. – Значит, и до мебели дойдем. Если надо.

– Надо мыслить как одинокая молодая женщина, – наставлял Крачкин. В паузах между словами слышалось только звонкое деревянное «тук-тук» (Нефедов) и приглушенное шелком (Зайцев).

– Элегантная дама не станет шарить в камине. Грязно.

Серафимов остановился. Обернулся на Зайцева. Покачал головой. И снова залез обеими руками в камин.

– Элегантная дама не станет скакать по лестнице-стремянке под потолком, как мартышка, – рассуждал Крачкин. И отпрянул. В него задом мягко врезался Нефедов. Пробормотал нечто похожее на «извините». Крачкин переступил через него не глядя. Пошел к окну.

– Вот ты, товарищ Зайцев, молодая элегантная дама. Где бы ты устроил тайник?

– Я отказываюсь себе это представлять, Крачкин.

– Зря. Ставить себя на место другого – полезное умственное упражнение. Основа психологического метода.

Он провел рукой под широким подоконником. Перешел к другому.

– Не, Крачкин. Что у дамы на уме, сам товарищ Бехтерев не разберет вместе со всем своим Институтом мозга. А я лучше работу буду работать. Тщательно проверять доступное. Исключать проверенное. Серенько так, без фантазии.

Второе окно тоже ничего не дало. Крачкин задумчиво подергал шпингалет. Осмотрел раму. Перешел к третьему.

В стене гулко и тупо стукнуло. Очевидно, ухнул свою гирьку в дымоход трубочист. Серафимова обдало старой сажей, пыхнувшей из мраморных ворот. Он закашлялся. Закрыл лицо рукавом, но тотчас бросился к выпавшему из дымохода комку.

У Зайцева забилось сердце: сожженные листки?

Серафимов развернул, отбросил:

– Газетный пыж. Выбросило, видать, тягой вверх, когда разводили огонь. Фу холера. Пусто, Вася.

Он встал, отряхивая колени.

– …Эх, была б такая техника, чтоб показывала отпечаток человека в воздухе. Кто здесь был, что делал. Никаких больше тайн и улик. Никакие свидетели не нужны. Обработал воздух, сфотографировал. Или даже снял преступление на киноаппарат. Опознал харю. И всё – высылай наряд брать.

– Может, в будущем изобретут.

– Ты только подумай, – оживился Серафимов. – Криминалистика будущего откроет такие…

– Не откроет, – шестое, последнее окно тоже не дало Крачкину ничего.

– Ты, Крачкин, что, не веришь в будущее?

– Не верю. Оно мне не интересно.

– Потому что ты старый. Уж извини. Но это факт.

– Не поэтому, – неожиданно не обиделся Крачкин. – Просто наша работа не имеет ничего общего ни с будущим, ни с настоящим. Мы расследуем прошлое. Было, состоялось, завершилось. Случилось.

И не дал никому возразить:

– Пять минут назад, час или год – разницы никакой. Мы всегда расследуем прошлое.

Зайцев обернулся в комнату. Огромная. Просто огромная. Высокие окна. Камин. Мощная люстра. Высоченный потолок. Паркет. Теперь, когда хлам вынесли, она стала собой: парадной залой. Теперь вся квартира с ее обитателями выглядела иначе. Вся история. И сама ее мертвая героиня.

Не затравленная бытом и соседями чокнутая одиночка, как показалось сперва. А королева со свитой – в изгнании.

«Черт его знает, – задумался Зайцев, глядя на солнечные параллелепипеды, в которых плясала золотая пыль. – Может, Самойлов и прав. Только тогда не банальная ссора раздраженных соседей. А придворные интриги, ревность приближенных. Тайны мадридского двора».

Задом вперед прополз, стуча костяшками пальцев по паркету, Нефедов. Поднял на Зайцева совиное лицо, покачал отрицательно: ничего.



«Мебель вывезена по распоряжению, – бесцветно прошуршал в трубке голос Коптельцева. – Не отвлекайся от задачи». И шеф угрозыска повесил трубку, словно прихлопывая другие возможные вопросы.

– Говорит, что в курсе, – ответил Зайцев вопросительному взгляду Крачкина.

* * *

Пошли в домоуправление.

– Далеко-то еще топать, отец? – сразу задребезжал Крачкин. «Ой как мне это все не нравится, – огорченно поглядел на его спину Зайцев. – Сначала на второй этаж высоко. Теперь в соседний двор далеко. Уж не решил ли Крачкин коньки отбросить». Спина старого сыщика теперь казалась ему какой-то слишком тощей, слишком шишковатой, «спина старика», тихо ужаснулся он. И поскорее ввязался в разговор с дворником, который топал позади него слишком уж близко, так близко, что Зайцев чувствовал его дыхание на своей шее, отодвинулся, пропустил вровень с собой.

– Давно здесь служишь, уважаемый?

– С восемнадцатого года.

– А до того?

– А ты что, комиссия по чистке?

– Нет, – просто ответил Зайцев. – Просто привык везде нос совать. Куда надо и куда не надо.

Такой подход обычно обезоруживал тех, кто и так переутомлен человеческим обществом: дворников, конторщиц, продавцов, людей в очереди, ветеранов кухонных битв. Сработал и на сей раз.

– У «Медведя» служил, – ответил дворник и предупредил новый вопрос: – Подавальщиком.

«Да жук ты еще, видать, тот», – подумал Зайцев.

– Хороший ресторан, – одобрил Крачкин. – Публика солидная. Не шантрапа всякая.

– Тоже бывали? – заинтересовался, но осторожно дворник.

Крачкин кивнул. Он не стал уточнять, что бывал там исключительно по делу: брал очередного преступника.

– В прошлые времена.

Дворник довольно ухмыльнулся.

– Да, были времена. Но шантрапы, вам скажу, тоже хватало, – охотно он ввязался в беседу. – С виду приличные господа, а нажрутся – тьфу. И зеркала бьют, и морды. И по счету не платят. Как самые простые.

– Фух. Стойте, – Крачкин схватился за грудь. Зайцев встревожился. «Как бы карету вызывать не пришлось», – пристально глядел он на лицо Крачкина. Побледнел? Нет ли синеватого треугольника, который, как он слыхал на курсах первой помощи, намечается вокруг носа в преддверии сердечного приступа.

– Пришли, – к счастью, объявил дворник. Зайцев обрадовался скамейке, как пустому сиденью в трамвае в конце рабочего дня.

– Крачкин, ты посиди здесь. Чего мы туда делегацией попремся, только распугаем всех.

– Домоуправление-то? Они сами кого хочешь распугают, – но сопротивляться не стал. Сел.

И здесь Крачкин не ошибся. Домоуправ с клубничным носом опытного алкоголика заорал без разбега:

– Какие еще планы дома? Кому? Очистите помещение. Ходют тут…

Зайцев заткнул ему пасть удостоверением:

– Мне планы. Угрозыск ходит.

Тот покосился, осекся. Забурчал:

– Чего сразу не сказать? Меня тут, знаешь, как донимают все, кто ни попадя.