Желал ли Люк смерти Амброуза? Не знаю. Сейчас, в больнице, рядом с Фрейей, которая во сне – сущий ангел, я готова принять оба сценария. Возможно, Люк действительно хотел убить своего приемного отца; намерение зародилось в момент гнева и быстро прошло – да помочь уже ничем было нельзя. Возможно, Люк стремился лишь отомстить Амброузу, опозорить его. Есть и третий вариант: Люк вообще не думал, действия диктовались бешеной яростью и отчаянием.

Хочется надеяться, что в планы Люка входило только унижение Амброуза – но не убийство. Амброуз должен был вызвать службу спасения и дожидаться медиков, валяясь в луже героиновой блевотины. Потом, конечно, его выгнали бы с работы. Словом, в представлении Люка он бы достаточно пострадал; Люк был бы отомщен. Следует учитывать еще вот какой момент: Люк, сын наркоманки, пожалуй, знал, что от оральных передозировок откачивают на раз и Амброуз успеет обратиться за медицинской помощью.

Впрочем, не уверена. Да и какая теперь разница?

Теперь только одно имеет значение – поступок Люка.

Он сделал все именно так, как пошагово описывала Кейт, беря вину на себя. Люк сбежал с уроков, вернулся на мельницу днем, когда и Кейт, и Амброуз были в Солтен-Хаусе. Нашел заначку Амброуза, высыпал весь героин в бутылку с вином, затем выбрал наиболее компрометирующие рисунки из тех, что сумел отыскать, запечатал их в конверт и отправил в школу.

Амброуз, Амброуз! Что-то он почувствовал, поняв, что отравлен Люком? И как он понял, по каким признакам? Насторожился, уловив странный привкус в вине? Догадался, когда его стало клонить в сон? Наверняка понимание пришло не сразу, в замедленном сознании все не складывались два и два – а героин тем временем проникал из желудка в кровеносную систему.

Спящая Фрейя по-прежнему держит меня за руку. Воображение крутит свое кино – черно-белое, тусклое, состаренное «под сепию». Вот Амброуз осматривает и обнюхивает винную бутылку; вот встает на нетвердые ноги, тащится к шкафу, достает жестянку, обнаруживает отсутствие заначки… понимает, что натворил Люк; осмысливает, какая доза им принята.

О чем он думал, что чувствовал, немеющей рукой выводя шаткие буквы, умоляя Кейт защитить брата?

Трудно сказать. Боль от осознания произошедшего, масштабы последствий ошибки не укладываются в голове; месть несопоставима с обидой. Лишь в одном я, глядящая на Фрейю, ощущающая цепкость ее пальчиков, сейчас уверена: впервые за все время я вполне поняла смысл действий Амброуза, и они наконец-то кажутся мне совершенно логичными.

Первая его мысль была не о собственном спасении, нет; Амброуз решил позаботиться о мальчике, которого приютил, которого любил, которого пытался – и не сумел оградить от беды.

Когда-то он отправил этого мальчика, совсем еще малыша, обратно в ад – хотя спас его, свалившегося в Рич, менял ему подгузники, любил его мать, пока она еще была адекватной.

Один раз Амброуз уже предал Люка; и вот, сидя с пустой бутылкой, чувствуя, как кровь разносит яд по организму, он понял: в глазах Люка он замыслил второе предательство.

Я был безрассуден, не думал о последствиях своих действий – и вот теперь исполняю то, что должен исполнить… Я поступаю так, чтобы больше никто не страдал…

Он написал это, чтобы быть уверенным: лишь одна жизнь будет принесена в жертву – его собственная. Он обращался к Кейт, зная: она поймет, угадает его мысль, его намерение. Она защитит брата, ведь именно об этом просит ее отец.

Не вини никого, моя радость. Я ухожу добровольно и с миром… А главное – поступай так, чтобы случившееся не было напрасным.

И Кейт послушалась. Сделала все, что могла. Защитила Люка, лгала ради него годами. Лишь одну отцовскую просьбу она не выполнила. Кейт винила Люка – и кто же ее осудит? Кейт так его и не простила.

Впрочем, и Люк был отчасти прав. Кейт могла дождаться не только своего, но и его шестнадцатилетия, прежде чем заявлять о пропаже отца. А Кейт не стала ждать. И Люка, уверенного, что самого страшного он счастливо избежал, отправили обратно к матери.

Из-за любви к сводной сестре убивший приемного отца, человека, который один о нем заботился, Люк понес чудовищное наказание. Кейт отвернулась от него. Во Франции он понял, по чьей милости возвращен в домашний ад. Лишь Кейт знала, кто убил Амброуза, – и Кейт отомстила.

Я всегда тебя одну любил. Я бы на что угодно пошел, лишь бы с тобой не разлучаться.

Слова Люка звенят в моем мозгу.

И я удивляюсь, как до сих пор не разорвалось сердце.

Правило пятое: умей остановиться

Отнюдь не Оуэн забирает из больницы меня и Фрейю. Оуэну я до сих пор не позвонила. Как это принято в службе здравоохранения, нас выписывают, а точнее, вышвыривают, уже на следующий день, в девять утра – коек, видите ли, не хватает.

Мобильник сгорел вместе с мельницей, мне разрешили позвонить с поста медсестер. Набираю номер Оуэна, и тут внутри что-то переклинивает. Нет сил с ним говорить, и точка. Можно сколько угодно оправдываться практическими соображениями – в Лондоне пробки, попробуй, вырвись из них. Однако правда в другом: вчера ночью, когда жизнь Фрейи висела на волоске, во мне что-то изменилось. Я уже не прежняя, хотя сама пока не разобралась в характере перемены.

В итоге звоню Фатиме. С Фрейей, завернутой в больничное одеяльце, ждем в вестибюле. К больнице подкатывает такси, за окнами маячат бледные Фатима и Тея.

Забираюсь в машину, усаживаю Фрейю в детское кресло – Фатима и об этом позаботилась. У ног Теи лежит Верный, ее тощая рука – на его ошейнике.

– Нас сегодня с утра пораньше уже в полиции поимели, – объясняет Фатима, обернувшись с переднего сиденья. Под глазами у нее залегли темные круги. – Я забронировала номер на троих. С завтраком. Тут, недалеко, на побережье. Наверняка Марк Рен нас так просто не отпустит. Придется снова давать показания.

Киваю. Касаюсь в кармане конверта с запиской Амброуза.

– В голове не укладывается, – произносит Тея. Лицо у нее бледное, пальцы нервно теребят шерсть Верного. – Неужели это он? Как вы думаете, девочки? Я про овцу…

Понятно: Тея подозревает Люка. Если он такое с приемным отцом сотворил, что ему стоило овечку выпотрошить? Тея с Фатимой, конечно, сегодня не спали. Гадали, прикидывали. Пытались отделить правду от лжи.

– Не знаю, – наконец произношу я, вскинув взгляд на Фатиму. – Вряд ли.

Тут я вынуждена умолкнуть. Нельзя озвучивать свои соображения при таксисте. За рулем не Рик – другой водитель, я его впервые вижу. Наверняка из местных. Я же считаю, зря мы подозревали Люка именно в этом преступлении. Тогда, прочтя окровавленную записку, я решила, что Люк написал ее из ненависти к Кейт, почти уверенный, что она скрыла тело отца.

Я думала, Люк пытался вытащить из нас признание. Хотел, чтобы правда вышла наружу.

А потом Кейт сообщила про шантаж – и я засомневалась. Почему-то шантаж никак не вязался с Люком. Мог ли Люк хладнокровно вымогать деньги у Кейт? По моим наблюдениям, он на деньги вообще плевал. Другое дело – месть; мне казалось, Люк не погнушался бы шантажом, чтобы причинить Кейт страдания.

Однако после сегодняшней ночи я так не думаю. Не верю, что Люк был еще и шантажистом. Это против всякой логики. Правду знали только Кейт и Люк; Люк лгал еще больше, чем мы все, вместе взятые. Участвовал в игре в ложь. Если бы правда всплыла, последствия для Люка были бы гораздо хуже, чем для нас. И вот еще что: этой ночью я вспомнила, в числе прочего, и длинный список правонарушений Люка, присланный Оуэном. В память врезалась одна конкретная дата.

Нет. Записку, приложенную к овце, писал не Люк.

Почта, стойка, тяжелые руки, сильные пальцы с запекшейся под ногтями кровью – вот что всплывает в памяти.

Насчет Люка такой уверенности не было, а насчет нее – есть. Она вполне способна на такое.



В номере сразу забираюсь в постель вместе с Фрейей. Мы проваливаемся в сон, тонем во сне, как два безжизненных тела могут тонуть в глубокой, тихой воде. Через несколько часов я выныриваю, но сориентироваться не получается довольно долго.

Гостиница находится всего в нескольких милях от школы, и вид из окна практически тот же, что из башни 2Б. Пытаясь привести в относительный порядок платье – измятое, жесткое от морской соли, убирая со щечки Фрейи потные прядки волос, я чувствую себя пятнадцатилетней.

Хотя рядом со мной дочь – мне снова пятнадцать, я снова школьница-пансионерка. Надрываются чайки, непривычный прозрачный свет плещет из-за рамы, а напротив – кровать подружки.

Закрываю глаза, прислушиваюсь к звукам из прошлого, представляю себя прежней девчонкой – той, которую окружают три подруги, той, у которой все ошибки еще впереди.

Как славно, как хорошо!

Фрейя просыпается, хнычет. Иллюзия разбита. Мне – тридцать два, я – юрист, я – мать. И страшная правда, на время спугнутая сном, возвращается, ложится на плечи, давит.

Кейт и Люк мертвы.

С Фрейей на руках иду вниз, отчаянно зевая. Фатима и Тея сидят на застекленной террасе, смотрят на море.

Июль, но день пасмурный и промозглый, тучи того же оттенка, что пятна на хребте Верного. Сам Верный лежит у ног Теи, уткнувшись черным носом ей в ладонь. Уловив мои шаги, Верный поднимает морду. На миг собачьи глаза вспыхивают надеждой – и снова гаснут. Понятно, кого он ждет. Кейт погибла безвременно и безвинно – но разве объяснишь это псу? Я и сама только-только приблизилась к грани понимания.

– Из полиции звонили, – сообщает Фатима.

Подтягивает колени к подбородку, обхватывает руками.

– Требуют, чтобы мы явились к четырем. Надо определиться с легендой.

– Конечно.

Вздыхаю, тру глаза. Усаживаю Фрейю на пол, среди старых журналов. Фрейя тотчас дергает обложку, страница, к ее неописуемому восторгу, рвется с хрустом. Надо бы отобрать журнал – но у меня нет сил. Пусть себе забавляется.

Долго, очень долго мы молчим, наблюдая за Фрейей. Без расспросов знаю: Фатима и Тея прошлой ночью тоже пытались понять случившееся, пытались свыкнуться с бедой. Ощущение, что еще вчера я была цела и невредима – а сегодня проснулась без одной руки.

– Она нарушила правила, – выдает Тея. Голос тихий, неуверенный. – Она лгала своим. Нам. Почему она не сказала правду? Не доверяла? Думала, мы ее заложим?

– Тайна принадлежала не ей одной, – объясняю я.

А сама думаю не столько о Кейт, сколько об Оуэне. О том, как лгала ему почти десять лет, нарушая наш неписаный закон. Правильного ответа не существует, так? Можно только менять одно предательство на другое. У Кейт был выбор – сохранить тайну Люка или лгать подругам. Она предпочла ложь. Предпочла нарушить правила. Предпочла… Тут я снова пытаюсь сглотнуть ком. Кейт защищала Люка, это бесспорно. Но заодно она защищала и нас.

– Хоть режь, не понимаю! – не выдерживает Фатима, стискивает кулачки, стучит по подлокотнику кресла, обитого ситцем. – Почему Амброуз не боролся за жизнь? Ведь у него было время! Ладно, допустим, он не сразу понял, что отравлен; но записку он писал, уже зная о передозировке! Мог бы в «Скорую» позвонить. Зачем он последние минуты потратил на внушение Кейт – спасай Люка? Не лучше ли было бы позаботиться о себе самом?

– Может, понял, что спасать его некому, – говорит Тея, ерзая в кресле, пряча пальцы с обгрызенными ногтями в рукава шерстяного свитера. – На мельнице ведь не было телефона. И я что-то не припомню, чтобы Амброуз пользовался мобильником. У Кейт мобильник был, а вот его я ни разу с трубкой не видела.

– А может… – начинаю я.

Перевожу взгляд на Фрейю, мирно играющую на коврике.

– Что? – торопит Тея.

– Может, для Амброуза выжить самому было делом десятым.

Девочки молчат. Фатима кусает губу, Тея смотрит в сторону, за окно, на неспокойное море. Что, если она думает о своем собственном отце и задается вопросом: а он бы такой выбор сделал? Что-то мне подсказывает: едва ли.

Сама я думаю о Мэри Рен. О том, что она сказала мне на железнодорожном переезде. «Он бы в огонь и в воду ради детей пошел…»

А потом память подбрасывает другую фразу – и в животе начинает ныть.

– Девочки, я должна вам кое-что сообщить.

Тея вскидывает взгляд. Продолжаю:

– В такси вы спрашивали насчет овцы. Тогда я не рискнула ответить, а сейчас…

Делаю паузу, упорядочиваю мысли, подбираю слова, способные растолковать Фатиме и Тее мою убежденность, которая после разговора у железнодорожного переезда тенью пролегла в сознании.

– Так вот, насчет овцы. Мы думали на Люка – а почему? Потому что в свете известной нам информации это казалось очевидным. Сейчас я считаю, мы ошибались. Если бы правда всплыла, Люк попал бы за решетку. Иными словами, он отнюдь не был заинтересован в разоблачении. И вообще, у меня есть все основания считать, что ту ночь Люк провел в полицейском участке города Рай.

Фатима с Теей не спрашивают, ни что это за основания, ни откуда они взялись – и слава богу, потому что объясняться мне не хочется.

– Кроме того, есть еще один момент. Кейт поделилась. В этот раз, когда я одна к ней приехала.

– Давай и ты теперь делись, – бросает Тея.

– Кейт шантажировали, – прямо говорю я. – Шантаж длился много лет. И овца, и рисунки – части шантажа. Таким способом шантажист пытался вынудить Кейт брать деньги у нас, раз свои кончились.

– С ума сойти! – восклицает Фатима. Лицо на фоне темного хиджаба кажется совершенно белым. – Почему Кейт нам не говорила?

– Волновать не хотела, – мямлю я. Объяснение неубедительное: молчание Кейт никому не помогло. Если бы она хоть намекнула! – В любом случае шантажировал ее не Люк. Во-первых, шантаж – не в его духе, а во-вторых, он начался давно, когда Люк еще жил во Франции.

– Не Люк – а кто тогда? – спрашивает Тея.

– Мэри Рен.

Повисает пауза. С минуту девочки таращатся на меня, наконец Фатима кивает:

– Похоже на правду. Мэри всю жизнь Кейт ненавидела.

– А когда ты догадалась, Айса? – спрашивает Тея. – В какой момент? – Ее пальцы треплют Верного по холке, гладят собачьи уши. Дымчато-серые шерстинки цепляются за обгрызенную кутикулу.

– Когда Мэри везла меня на вокзал.

Прижимаю пальцы ко лбу, напрягаю память. Нужно вспомнить сказанное Мэри слово в слово. Голова болит, а счастливый писк Фрейи, терзающей очередной журнал, только усугубляет боль.

– Мэри вызвалась меня подвезти и по дороге обронила одну фразу. Я тогда пропустила ее слова мимо ушей. Мэри ведь рассказала еще и о связи Кейт с Люком. Шокировала меня этим. А фраза была вот какая: «У этой девчонки руки в кровище, и кровища не только овечья». Откуда Мэри могла знать про овцу?

– Марк поделился, – предполагает Фатима, но Тея качает головой:

– Кейт в полицию не звонила, или не помнишь? Правда, позвонить мог фермер…

– Мог, но точно не стал этого делать. Кейт сунула ему двести фунтов – по-моему, неплохая плата за молчание. Притом дело не только в самой фразе – дело в интонации. Мэри говорила так, будто… – Снова умолкаю, стараюсь подобрать единственно подходящие слова. – Интонация была злорадная. Будто Мэри считала, что Кейт получает по заслугам. От Мэри разило ненавистью. А слова! Не просто «кровь», а «кровища», да еще дважды повторила! Не сомневаюсь: именно Мэри написала ту записку. И рисунки в конвертах тоже она нам отправила. Ну хотя бы потому, что больше никто наши адреса добыть не мог.

– Что же нам делать? – лепечет Фатима.

Тея пожимает плечами:

– Да что всегда. Молчать. Нельзя же заявить Марку, что его мамаша – шантажистка.

– Значит, пусть безнаказанной остается? Пусть теперь, когда Кейт больше нет, шантажирует нас?

– Продолжим нашу любимую игру, – мрачно говорит Тея. – Только на этот раз будем умней. Придумаем легенду и всем ее выдадим – полиции, родным, знакомым. Все должны поверить, что Амброуз покончил с собой – на минуточку, это его легенда и была. И Кейт хотела, чтобы все так думали. Жаль только, подтвердить особо нечем.

– Ну, не то чтобы нечем…

Достаю из кармана конверт, адресованный Кейт, – старый, истрепанный по краям, а теперь еще и покоробившийся от морской воды.

И все-таки записка читабельна. Чернила расплылись, но не смылись, и вполне можно разобрать напутствие Амброуза обожаемой дочери: «Живи, люби, будь счастлива. А главное, поступай так, чтобы случившееся не было напрасным».

Только теперь полное ощущение, что Амброуз обращается к каждой из нас.



Доезжаем до солтенского променада. Фатима расплачивается с таксистом, я вылезаю из машины, разминаю затекшие ноги, смотрю не в сторону полицейского участка, будто присевшего на корточки рядом с волнорезом, а на бухту, на море, что простирается до самого горизонта. Это море я видела из спальни Солтен-Хауса. С тех пор оно не изменилось. Оно все такое же – опасное, неумолимое, восхитительное. И эта мысль вселяет уверенность. Скольких оно повидало, для скольких стало последним приютом! Совсем скоро море долижет остатки пепла, растворит в себе прах мельницы, прах Кейт и Люка. Та же судьба ожидает и наши ошибки, и нашу ложь – они навеки сгинут в пучине.

Тея возникает рядом, смотрит на часы.

– Уже почти четыре. Ты готова, Айса?

Киваю, но с места не двигаюсь.

– Я тут думала, девочки…

– О чем? – спрашивает Фатима, выскочившая из такси.

Автомобиль отъезжает, и я продолжаю:

– Я думала… – Слово является непрошеным, я сама удивлена. Озвучиваю его: – Я думала о чувстве вины.

– О чувстве вины? – хмурится Фатима.

– Сегодня ночью до меня дошло. Семнадцать лет нам казалось, что мы виноваты в смерти Амброуза. Что он умер из-за рисунков. Понимаете? Если бы мы не околачивались на мельнице, он бы нас и не рисовал – со всеми вытекающими…

– А никто его не просил рисовать, – шепчет Фатима. – Никто его не просил!

Зато Тея, кажется, со мной согласна:

– Айса, я тебя понимаю. Логики в этом никакой, но я тоже чувствовала вину.

– Ну а теперь я думаю… – Опять трудности с подбором слов, ведь мысль еще даже не сформировалась в моей голове. – Я думаю, ни мы, ни рисунки тут ни при чем. Амброуз умер по другой причине. Мы не виноваты.

Тея кивает. А Фатима вдруг обнимает нас обеих.

– Нам нечего стыдиться, девочки. Никакой вины на нас нет и никогда не было.

Идем к полицейскому участку. Вдруг из узенького переулка, которыми пронизан Солтен, появляется знакомая массивная фигура. Она кутается в шаль, жидкую седую косицу треплет ветер.

Это Мэри Рен.

Увидев нас, Мэри останавливается, расплывается в крокодильей улыбке. Воображает, что у нее над нами власть. В следующую секунду Мэри ускоряет шаг. Она движется к нам.

Но мы, держась за руки, продолжаем путь. Мэри меняет траекторию, хочет пойти нам наперерез. Пальцы Фатимы крепче вцепляются в мою ладонь. Тея ускоряет шаг, рискует сломать каблуки на камнях мостовой.

Мэри осклабилась, демонстрируя желтые зубы, – вот-вот щелкнет смертоносными челюстями. Сердце в моей груди стучит неумолимо.

Но я смотрю Мэри прямо в глаза. Впервые после возвращения в Солтен я не чувствую за собой вины. И не чувствую страха. Потому что знаю правду.

И Мэри теряет уверенность. Она замедляет шаг, и мы трое проходим мимо, по-прежнему держась за руки. Ладонь Фатимы больше не дрожит, а Тея и вовсе улыбается. Внезапно сквозь тучи проглядывает солнце, золотит серое море.

Неразборчивое ругательство Мэри разбивается о наши выпрямленные спины.

Мы продолжаем путь.

И даже не думаем оглядываться.



Вот история, которую услышит от меня Фрейя, когда подрастет. Я расскажу ей о пожаре, возникшем из-за неисправной электропроводки, из-за разбившейся парафиновой лампы.

Расскажу о человеке, который спас мою девочку ценой собственной жизни. Расскажу о лучшей подруге, которая так сильно любила этого героя, что бросилась за ним в пылающий дом, понимая: спасения не будет.

Получится история об отваге, любви и самопожертвовании. История отца, покончившего с собой; история вечной скорби его детей.

Я объясню Фрейе, в чем посыл этой истории. Он – в надежде. Мы, выжившие, спасенные, просто обязаны продолжать путь, несмотря на ужас случившегося. Мы обязаны быть счастливыми, чтобы жертвенные поступки погибших за нас не оказались напрасными.

Эта история уже озвучена. Мы с Теей и Фатимой изложили ее сержанту Рену, и он нам поверил, потому что это была правда.

И в то же время – ложь.

Мы лгали почти двадцать лет. Но теперь наконец-то мы знаем, почему это делали. Наконец-то мы знаем правду.



Прошло две недели. Мы с Фрейей снова в поезде. Едем в Авимор. Дальше от Солтена просто нельзя уехать при условии, что не пересекаешь Северное море.

Под стук колес, уносящих нас на север, я думаю о лжи. Фрейя спит у меня на руках. Многолетняя ложь отравляла мое существование, мои отношения с хорошим человеком, любящим мужем и отцом. Я думаю о цене, заплаченной Кейт за эту ложь; о смертельной опасности, которой ложь подвергла Фрейю, – и я крепче стискиваю ее, и она пищит и сучит ножками.

Возможно, настало время закончить с ложью. Возможно, мы все должны открыть правду.

Но я не одна на свете – у меня есть Фрейя. И я понимаю со всей отчетливостью: Фрейя не должна повторить мой путь. Не допущу, чтобы она снова и снова прокручивала в уме легенду, проверяла, нет ли нестыковок, слабых мест; пыталась припомнить, что говорила в последний раз; гадала, не раскололись ли соучастники.

Не допущу, чтобы моя Фрейя жила с оглядкой на остальных, чтобы лгала ради их спокойствия.

Амброуз принес себя в жертву Кейт с Люком – но правды Фрейя не узнает. Открыть ей правду – значит переложить на ее плечи свое тяжкое бремя.

Я выдержу. Мы выдержим – я, Тея, Фатима. Мы умеем хранить тайны. В девочках я не сомневаюсь. Они будут повторять легенду, состряпанную нами в приморской гостинице. Мы все продумали, не оставили ни временны́х, ни прочих нестыковок, обеспечили друг другу алиби. В конце концов, так мы отдаем последний долг нашей Кейт.

Поезд приближается к Йорку. Мобильник жужжит, Фрейя вздрагивает – и снова погружается в сон. Сообщение от Оуэна:

Как дела? Едешь? Порядок?

Всю дорогу я думала об Оуэне. Мы простились на Кингз-Кросс, я уже махала из вагона, а Оуэн все смотрел, все вытягивал шею.

И другая картинка: Оуэн примчался за нами в Солтен, выскочил из машины, подхватил Фрейю на руки, словно не видел ее много месяцев, будто не из Лондона приехал, а целый океан вплавь пересек. Он поцеловал Фрейю в темечко и поднял взгляд, и я заметила слезы у него на ресницах.

Была и третья картинка: ночь рождения Фрейи, Оуэн, склонившийся над малышкой, переводит взгляд на меня, словно освященный потусторонним светом. Я тогда поняла – Оуэн ради Фрейи в огонь и в воду пойдет. Я это с самого начала знала.

Делаю вдох, задерживаю дыхание, глядя на спящую Фрейю. Набираю ответ:

Порядок. Папа нас встретит. Я тебя люблю.

Со всей отчетливостью понимаю: это – ложь. Я лгу и буду лгать ради Фрейи. Как знать, может, однажды слова про любовь к Оуэну станут правдой.

Выражение признательности

Прежде всего я должна поблагодарить моих выдающихся редакторов – Лиз, Джейд и обеих Элисон (одна из которых живет в Британии, а другая – в Штатах). Они выполнили блестящую редактуру, внесли немало вдохновляющих предложений; они задавали вопросы без счету, их усилиями каждая из моих книг стала лучше минимум наполовину. Одной бы мне такого результата не добиться.

Дорогие Бетан, Септембер и Хлоя! Вы не просто команда, вы – мечта писателя. Никакими словами не выразить признательность за ваш вклад в эту и предыдущие книги.

Спасибо сотрудникам издательства «Винтаж». Милые Фэй, Рейчел, Ричард, Крис, Рашель, Анна, Хелен, Том, Джейн, Пенни, Моник, Сэм, Кристина, Бет и Алекс, и все, чья бесценная работа осталась за кадром! Вы невероятно талантливы и остроумны, сотрудничать с вами – истинное наслаждение. Я горда, что являюсь одним из ваших авторов.

Мой агент Ив Уайт и вся ее команда были моим надежным тылом. Я бесконечно благодарна обширному сообществу авторов, подбадривавших меня как в онлайне, так и лично, предлагавших советы и техническую поддержку. Список имен сам по себе потянул бы на целую книгу, поэтому, дорогие мои, просто запомните: я вас люблю и ценю!

Впрочем, одно имя я все же назову. Это Аиша Малик. Работая над собственной книгой, она выкраивала время, чтобы давать мне советы! Все ляпы, конечно, целиком и полностью на моей совести – но без Аиши их было бы в разы больше…

Отдельное спасибо Марку Хопгуду за щедрые предложения на благотворительном аукционе, который проводился фондом «Рак и лейкемия в юном возрасте» («Cancer and Leukaemia in Childhood, CLIC»), а также за то, что позволил использовать его имя в романе. Гость на вечере встречи в Солтен-Хаусе – помните? Надеюсь, Марк, этот герой вас не разочаровал!

Мои дорогие друзья и родственники! Я вас люблю, без вас я бы не справилась – и это чистая правда! Поэтому – огромное спасибо!