Инспектор Кочина сидел на переднем сиденье, обернувшись назад. Взгляд его был устремлен куда-то поверх голов мэра и комиссара. В заднее стекло он видел то выныривающие, то исчезающие вновь огни идущего следом его собственного неприметного полицейского автомобиля, за рулем которого сидела Кармен Толедо.

Процесс над Промпартией закончился, и разведка могла бы продолжить нормальные контакты с Третьяковым, но 2 января 1931 года из берлинской резидентуры, где концентрировалась значительная часть работы с белой эмиграцией, в Париж поступила информация:

Тема снегоочистителей мгновенно была забыта, и мэр сосредоточил внимание на Фреде Кочине.

«А/15 вернулся из поездки в Париж. А/15 сообщает, что в связи с процессом Промпартии в Торгпроме была большая паника: наблюдалось недоверие друг к другу, боязнь высылки из Франции, все важные документы были спрятаны в банковский сейф, посетителей принимали недоверчиво, ключи от всего помещения и шкафов были переданы управделами. Префектурой была поставлена охрана внутри помещения Торгпрома и наблюдение извне. РОВС предложил офицеров-добровольцев, но это по соглашению с префектурой было отклонено.

— Отвратительное происшествие, это убийство, — проговорил он сокрушенно, и уголки его губ напряглись. Кольцо редких непокорных волос обрамляло значительную лысину, отчего мэр напряженно вскидывал голову. — Почему оно должно было случиться именно в Верхнем Ист-Сайде? Толпа людей, облеченных властью, накинется на нас со всей силой, если убийца не будет найден. — Он тяжело вздохнул и потер лысеющую голову. — Сам не пойму, чего ради я занял это неблагодарное место?

А/67-му удалось нащупать существование при Торгпроме так называемого „специального сектора“. Основную роль в этом секторе играет якобы С. Н. Третьяков».

В Центре заподозрили Третьякова в обмане и запросили Париж:

— Газеты „Ньюс\" и „Пост\" не оставят нас в покое, — пробурчал полицейский комиссар, к нижней губе которого приклеилась незажженная сигара. Его лицо то освещалось, то вновь погружалось в темноту в зависимости от проносящихся мимо машин. Это был крупный мясистый чернокожий с лицом бульдога; его темно-синий костюм, судя по всему, был сшит еще в те времена, когда хозяин его весил на добрых шесть килограммов меньше. — Мои люди в обеих газетах позвонили мне, чтобы предупредить, какие завтра в них появятся заголовки. Хотите послушать, что они там насочиняли?

«Мы не имеем от „Иванова“ самого таких же подробных и интересных данных, как от А/67-го. Вот тут-то опять возникает ряд вопросов.

1) Действительно ли организован так называемый „спец. сектор“.

— Избавь меня от этого кошмара, Джек, — поспешно и горько отмахнулся мэр, отворачиваясь в сторону и глядя в окно на черневшую вдали реку. — Я и так скоро все узнаю.

2) Работает ли действительно „Иванов“ в этом секторе.

3) Соответствует ли действительности персональный состав комиссии.

— Я хочу, чтобы вы как можно скорее распутали это дело, обратился комиссар к Кочине. — Вынув изо рта сигару, он принялся помахивать ею в такт каждому произнесенному слову. — Это нужно было сделать еще вчера.

Наряду с этими вопросами возникает и основной: сообщил ли вам „Иванов“ о спец, секторе? Если проверкой через „Иванова“ подтвердятся данные источника А/67-го, то необходимо будет развить разработку „спец. сектора“ и установить действительные связи Торгпрома в СССР».

— Мы стараемся, — буркнул Кочина. — Значит, нужно стараться сильнее, черт возьми! Я требую, чтобы дело было раскрыто, и как можно быстрее! — Комиссар откинулся назад, снова воткнул в рот сигару и принялся катать ее между зубами. Кочина молча следил за ним.

Оказалось, что сообщения о «спецсекторе» — липа. Некоторые агенты кормились с того, что придумывали громкие истории, дабы набить себе цену.

— Не думаю, что это так просто, сэр, — спокойно заметил он. — А кто сказал, что в этом городе хоть что-то делается просто? — пророкотал комиссар. — Нью-Йорк есть Нью-Йорк…

В начале января 1931 года с Третьяковым встретился парижский резидент:

— Да, сэр, но мы с вами обсуждаем не обычное убийство на бытовой почве. Не хочу сеять тревогу, но не исключено, что речь идет о разгуливающем на свободе психе. Нужно быть готовым к самому худшему.

«Вчера я вернулся из своего последнего путешествия. Мои переговоры с „Ивановым“ приняли совершенно неожиданный для нас оборот, и содержание этих переговоров я не счел возможным доверить даже курьерской связи (на случай провала).

— У вас есть доказательства? — требовательно произнес комиссар.

По мере возможности я постараюсь почти стенографически вам передать содержание моих с ним двух бесед, которые длились по нескольку часов.

— Пока нет, сэр. Но, судя по всему, Вайяна Ферроу — не последняя скальпированная жертва, которую нам предстоит увидеть.

Встретились, сели в машину и поехали. Я ему говорю:

— О, Господи спаси! — простонал мэр. — Вы хотите сказать, это маньяк-убийца? Еще один „Джек-потрошитель\"?

— А мы с вами, оказывается, товарищи по несчастью.

Кочина посмотрел ему прямо в глаза.

— Почему?

— Возможно… хотя, может, и нет. Нам пока остается только надеяться на удачу.

— Да вы, оказывается, старый ишиатик, и я болею тем же. Нельзя ли узнать, чем вы его лечите?

— Маньяк-убийца! — Мэр закатил глаза, обессиленно привалившись к спинке сиденья. — Только этого нам не доставало! Весь Верхний Ист-Сайд вооружится, а женщины будут бояться высунуть нос на улицу!

— Нет, ишиасом я давно не болею. А вот геморрой мне очень докучает.

— Почему же вы его не оперируете?

— Кочина, — угрюмо буркнул комиссар, — если вы правы, то нам необходимо найти этого ублюдка сверхбыстро. Прежде, чем он убьет еще кого-нибудь. Вы знаете, как действовать. Сколотите специальную бригаду. Приглашайте любые силы из любого приглянувшегося вам полицейского участка. Если почувствуете какое-то сопротивление — пусть звонят мне. Но расследуйте этот случай во что бы то ни стало! Ни один из полицейских умников не смеет помешать расследованию!

— Где же деньги взять? За квартиру нечем платить, где уж тут об операции думать!

— И умоляю вас, — подхватил мэр, — что бы вы ни делали, постарайтесь не слишком оповещать окружающих о своих подозрениях… Ну, что тут замешан маньяк… Если об этом прознает пресса, в городе поднимется паника.

— А почему же не обращаетесь к вашему другу и приятелю профессору Алексинскому? Товарищ по партии и работе, неужели он с вас деньги потребует?

24

— Ну, знаете, к Алексинскому обращаться почти бесполезно. К нему надо за несколько месяцев записаться в очередь. И к тому же вообще неохота сейчас этим заниматься. А что он мне товарищ по работе — это я от вас впервые слышу. Насколько мне известно, Алексинский никакой работы не ведет.

— Ну, как не ведет! Ведь он у вас состоит председателем организации помощи семьям борцов, погибших в борьбе с большевиками.

Эдвина не заметила, как такси подкатило к стоянке напротив дома Р.Л. Ее мысли были совершенно в другом месте — она все еще прокручивала в сознании события этого кошмарного вечера, возвращалась мыслями к своему офису… Точнее, поправила она себя, к тому, что было ее офисом еще двадцать минут назад. Пока Р.Л. ждал ее в такси, остановив машину на 7-й авеню, 550, она метнулась внутрь и, присев за столик у входа, яростно нацарапала несколько слов об отставке. Затем, прошагав по плохо освещенному коридору к кабинету Антонио, со всего маху припечатала заявление посередине его массивного стола со стеклянной столешницей, прижав сверху одной из драгоценных наград фирмы „Коти\".

— Состоять-то он, может быть, и состоит, да толку никакого от этого состояния. Чтобы помогать, нужно иметь деньги, а положение такое, что с колоссальным скандалом, когда угрожали выбросить наше учреждение на улицу, мы еле-еле достали двести долларов на уплату за наем помещения.

Каким-то образом, подумала Эдвина, этот смерч событий — ее отставка и уход с многолюдного вечера — уменьшили боль, но сейчас она почувствовала себя намного хуже. Боль стала резче. Ее жгла изнутри взрывоопасная смесь ярости и страдания, усиленная чувством отвращения, обиды, незаслуженного унижения.

— Кстати, не знаете, какова партийная кличка Алексинского? Ведь у вас тоже, как и в других партиях, у каждого существует кличка.

Неужели Антонио не мог отозвать ее в сторону и один на один поведать о своем намерении? Нет, ей пришлось узнать обо всем от Класа — да еще в присутствии всей этой толпы!

— Нет, понятия не имею и думаю, что никакой клички у Алексинского не имеется.

Она позволила Р.Л. вывести себя из такси и проводить к центральному входу. Она едва понимала, где находится. Поднимаясь в его двухэтажную квартиру, Эдвина автоматически оглядывалась, не вполне понимая, что происходит. Что она здесь делает? Если у нее и было какое-то желание, так это забиться в угол в каком-нибудь безопасном местечке и в одиночестве зализать свои раны.

В промежутке всяких других разговоров я его спрашиваю, знает ли он адмирала Ермакова.

— Я приготовлю что-нибудь выпить, — улыбнулся Р.Л. — Думаю, нам обоим это не помешает.

— Как же, старый друг и приятель! Неужели и он вас интересует?

Она застыла на месте, обхватив себя руками, пока он бесшумно шел по ковру к столику, на котором был представлен богатый выбор бутылок, графинов и бокалов. Она услышала звон хрусталя и звук льющейся в бокалы жидкости. Р.Л. повернулся к ней, протянув бокал. Эдвина молча приняла его, задумчиво вглядываясь в янтарную жидкость, словно решая, как поступить с ней.

— Ну, а что вы про него знаете?

Р.Л. осушил свой бокал до дна и взглянул на нее. Она по-прежнему пребывала в какой-то своей реальности, пронизанной болью.

— Выпей, — мягко приказал он, ставя свой бокал на столик. Подчиняясь, она поднесла напиток к губам и одним махом проглотила его, даже не поморщившись и не заметив, что это прекрасное выдержанное бренди. Но животворящая сила напитка взяла свое: волна согревающего тепла поднялась из глубины, взбодрив, вернув к жизни.

— Беженец, как и все. Голодает и чем пробавляется, неизвестно. В свое время, когда больше денег бывало, при каких-либо съездах или прочих торжественных случаях Ермакову всегда поручалось разместить гостей, наблюдать за сервировкой и прочее. А сейчас он и того не делает. Но если вас интересуют подробности, что он делает, то мне это не составит труда узнать.

Эдвина с благодарностью взглянула на Р.Л. снизу вверх. Похоже, он всегда абсолютно точно знает, что и когда нужно сделать, словно ему дано заглянуть в ее мысли и предугадать ее желания.

— Насколько мне известно, ваше учреждение совсем недавно проектировало привлечь Ермакова для работы по некоторым вопросам, и, как будто, вам должно быть об этом известно.

— Тебе получше? — спросил он, забирая бокал из ее рук и ставя его на столик.

— Нет, ничего подобного мне не известно. Он, правда, иногда заглядывает к нам. Не исключено, конечно, он там по линии своих связей подкапывается под одного из наших секретарей, чтобы сесть на его место. Но о привлечении его к работе в наше учреждение, насколько мне известно, никогда вопрос не поднимался.

— Немножко, — кивнула она. Ее взгляд чуть дольше задержался на нем. Какие у него большие зеленые и прекрасные глаза, подумала Эдвина. Глубокие и согревающие. Казалось, они пронзают ее насквозь, вызывая пожар где-то внутри.

Словно в гипнозе, она не могла отвести от него глаз. Дыхание перехватывало, жаркая волна поднималась из глубины, захлестывая, затуманивая сознание.

Дальнейшая беседа происходила уже в кафе. Я поставил вопрос относительно переговоров с министерством страны его проживания. Обычно всегда спокойный и выдержанный „Иванов“, никогда и ни в каких случаях не меняющий выражения своего лица, услыхав этот вопрос, заерзал на стуле, лицо у него залилось всеми красками — от багрово-красного до зеленого, мундштук во рту забегал от одного угла рта до другого до того, что папироса из него выпала. Смотрел он минуты полторы уже не прямо на меня, а в сторону, несколько раз повторил сам вопрос: „переговоры с министерством, переговоры с министерством“, а потом, придя немного в себя, сказал:

— Ну, а теперь забудь обо всем, что произошло на этом вечере. Ничего этого больше нет. Все случилось в каком-то другом мире, за стенами этого дома. Сейчас существуем только мы с тобой. Ты и я — единственная реальность…

— Нет, относительно таких переговоров мне ничего не известно. Да и кто их мог вести? Нобель? Его сейчас нет здесь. Остается только лишь Денисов. Знаете, может быть, переговоры и были, но я о них впервые от вас слышу. Обещаю вам сделать всё возможное, чтобы об этом узнать. Попытаюсь переговорить лично с Денисовым.

Эдвине казалось, что воздух комнаты наэлектризован до предела. Только сейчас она уловила тонкий приятный запах одеколона, исходящий от Р.Л., неяркое освещение, бросающее мягкие тени на его лицо, надежную тишину и спокойствие его дома, в котором существовали только они. Ее охватило смятение.

Боль постепенно утихала, отступая, превращаясь в какое-то смутное воспоминание, злость, сжигавшая ее изнутри, исчезла.

Из материалов 67-го видно, что лично „Иванов“ вел переговоры с министерством. При виде его состояния, когда я ему задал этот вопрос, я решил, что материалы, данные нам 67-м, верны. „Иванов“ о них знает, он вел переговоры с министерством.

Да что же с нею происходит?

Я его спросил, что у них сейчас нового в учреждении:

Она вспыхнула, едва Р.Л. сделал шаг ей навстречу, и откинула голову, чтобы по-прежнему видеть его глаза, не в состоянии освободиться от тех чар, которыми они ее окутывали. Она не могла думать ни о чем другом, только об Р.Л. — его росте, ширине его плеч, блеске его кожи. Интересно, это она придумала, или действительно при ближайшем рассмотрении он оказывается еще красивее?

Он поднес руку к ее щеке, и она едва не задохнулась, когда нежные пальцы слегка коснулись ее кожи и мягко скользнули по лицу. Одного его прикосновения было достаточно, чтобы внутри опять полыхнуло пламя.

— Какие заседания и совещания происходили за последнее время? Что обсуждалось в связи с процессом? Кстати, кто председательствует на этих собраниях? Есть ли постоянный председатель? Или попеременно? Как часто вы лично председательствуете?

Они смотрели друг на друга не отрываясь. Эдвине показалось, что ноги ее слабеют, становятся ватными. Его ласковые прикосновения, казалось, высекают искры. Удивительно, что обычные человеческие руки могут вызвать такую реакцию.

— Собрания происходят почти регулярно раз в неделю. На обсуждение, как правило, ставятся вопросы о положении в СССР. Причем к каждому такому собранию кто-либо подготавливает доклад.

Р.Л. внимательно наблюдал за ней.

Главари почти никогда не председательствуют. Что же касается его лично, то он не председательствовал на каких-либо собраниях уже года полтора-два.

— Ты так красива, — промолвил он, и ей показалось, что это не просто слова, — она не просто слышит его голос, но ощущает на себе согревающее дыхание этой фразы. Его пальцы неспешно коснулись ее губ. — Знаешь, сколько я мечтал об этом моменте? О нашей встрече?

— Так и не председательствовали?

Ее глаза широко распахнулись. Он медленно склонил голову, касаясь губами ее губ.

— Нет, полтора года как я не председательствовал ни на одном собрании.

Эдвина затрепетала, как от удара током. Она закрыла глаза, и его поцелуй стал глубже, настойчивее. Губы ее приоткрылись, отвечая ему. Руки Р.Л. скользнули вниз — одна застыла на обнаженной спине, другая по впадине на спине опустилась к ягодицам. Он властно притянул ее к себе, крепко прижав к груди.

Я решил, что дальнейшую игру в прятки с ним нет никакого смысла вести. Если верны материалы 67-го, если верно то, что говорилось на процессе, то в лице „Иванова“ мы имеем самого злостного двойника и игра эта может кончиться только лишь тем, что он нас, хорошенько разработав, предаст.

Спустя мгновение его губы оторвались от ее губ, и Эдвина открыла глаза. Р.Л. смотрел на нее сверху вниз, улыбаясь, и она ответила ему встречной улыбкой.

Мне ничего не оставалось, как заявить ему следующее:

Застывшая на спине рука скользнула вниз, нежно поглаживая мягкие изгибы и волнующие выпуклости ее бедер сквозь шелк вечернего наряда.

— Всё то, что вы мне сейчас рассказывали о деятельности вашего учреждения, и все ваши ответы на мои вопросы, есть явная чепуха. Такой игры с нами мы никому не позволим вести. Силой работать с нами мы вас не заставляли, вы добровольно на это согласились, поэтому будьте добры или работать по-настоящему, или же совсем отказаться от работы с нами. Сегодняшний вечер мы с вами должны договориться в одну или другую сторону. Вам предстоит решить вопрос, или окончательно закрепить свою дружбу с нами, или же с нами рассориться со всеми вытекающими отсюда для вас последствиями. В нашем распоряжении имеются данные, не подлежащие никакому сомнению, о той настоящей роли и той работе, которые вы ведете в вашем учреждении. Этих данных вы нам не сообщаете, а, приходя на свидание, рассказываете нам детские сказки, не представляющие для нас никакого интереса. В вопросах денежных взаимоотношений с вами, возможно, были созданы не те отношения, которые соответствовали бы вашей работе, и мне предлагается этот вопрос коренным образом пересмотреть. Я имею довольно широкие полномочия. И при первых же доказательствах с вашей стороны о наличии доброй воли к дружественным взаимоотношениям с нами я вам выдам сегодня же вечером в порядке аванса 25 тысяч. Я вам предлагаю следующее. Вы мне сообщаете двадцать процентов того, что вам известно, и я вам выплачиваю обещанную сумму.

— Эдс… — прошептал он.

При упоминании двадцати пяти тысяч „Иванов“ также заерзал на стуле, как и при вопросе о переговорах с министерством. Свой ответ мне он и начал с денег, ибо денежный вопрос у него вообще всегда занимает половину времени его свиданий с нами.

В прикованном к нему взгляде Эдвины застыл немой вопрос.

— Слушайте, двадцать пять тысяч! Да представляете вы себе, какой это для меня капитал! Ведь он меня сразу выводит из всех бед и ставит во всех отношениях на ноги. Какой из меня сейчас работник, когда я принужден бегать в поисках маленького займа. А при таких деньгах…

— Где ты была все эти годы? Как я мог жить без тебя?

Тут он назвал целый ряд „имен“, отношения с которыми, если бы у него появились деньги, сразу бы улучшились.

— Это не ты, это…

— Тс-с! — прервал он ее, коснувшись пальцем ее губ. — Не говори не слова!

— На всё то, что вы мне сказали, я вам могу ответить следующее. Вы говорите, что у вас имеются неопровержимые данные о моей роли и работе. Я вам должен заявить следующее. А вы, как хотите, — верьте или не верьте. Смерти я не боюсь. В моем теперешнем положении она мне не страшна. Я прекрасно знаю, что достаточен с вашей стороны нажим кнопки — и единственное, что мне остается, — это пуля в лоб. Но я вам заявляю, что за всё время моей связи с вами я еще никогда не был во всех отношениях вашим человеком, как я есть сейчас. Вы ссылаетесь на имеющиеся у вас данные. А я считаю, что вы вообще переоцениваете эмиграцию и ее органы. И раньше они, с моей точки зрения, ничего существенного из себя не представляли, а при теперешнем политическом положении в Европе это одна пыль. Положение у нас кислее кислого. Что же касается моей работы, то я вам сообщаю абсолютно всё, что мне известно. Выдумывать для вас — я не выдумывал и впредь это делать не буду, ибо считаю, что такой путь взаимоотношений может быть для меня самым пагубным. Я — ваш приказчик, а вы — мой хозяин. Обязанности приказчика и хозяина я, как вам известно, очень хорошо знаю… И вот как приказчик я честно делаю для вас всё, что в моих силах. Это всё, что я могу вам ответить.

Затем он снова склонился к ее лицу, еще крепче сжимая ее и притягивая к себе. На этот раз поцелуй был более нетерпеливым и жадным, и она ответила ему так же нетерпеливо, упиваясь ощущением его теплых губ, твердых белых зубов и мягкого языка. Ей казалось, что грудь ее вот-вот расплющится в его объятиях, безошибочно отмечая его растущее возбуждение, пока еще сдерживаемое, но уже страстно устремленное навстречу ей. Эдвина жадно обвила Р.Л. руками, впиваясь пальцами в его бицепсы.

Тогда я ему заявляю, что это очень красивые слова, но чтобы он себе иллюзий не строил, что его словам поверят. Замечание это он, очевидно, понял по-своему и заявляет мне следующее:

— Знаете что, если вам нужны более реальные доказательства моей преданности вам, то если вам нужно, чтобы мое учреждение вело переговоры со здешним министерством, то я вам напишу, что такие переговоры оно вело. Пожалуйста!

Голова кружилась. Этот поцелуй парализовал ее; казалось, он будет длиться вечно. Его нежные взыскательные пальцы начали медленно раздевать ее. Сначала убийственно-розовый пояс, затем, нащупав, Р.Л. расстегнул молнию на спинке желтовато-зеленого лифа, так что шелк, распахнувшись, медленно поплыл вниз, подобно шелестящему лопнувшему кокону. Не торопясь, он провел рукой по узкой, расширяющейся книзу юбке, сгоняя ее по бедрам, пока она, шурша, не скользнула вниз сама по себе, волнами окутав ее щиколотки.

Я ему отвечал, что это нам не интересно, а нам нужно знать только то, что есть на самом деле. Закончилось свидание моим заявлением, что я готов дать ему несколько дней на обдумывание нашего разговора. Поэтому пусть он себе иллюзий насчет последствий не строит. Не обошлось, конечно, без выплакивания денег, и я решил пожертвовать еще 100 долларами. Следующее свидание произошло дней через пять-шесть. После разговоров на общие темы он первый начал беседу по существу:

Эдвина вздрогнула, внезапно ощутив обнаженным телом волну прохладного воздуха. Это была изысканная пытка, агония намеренного сдерживания бушевавших страстей. Желание нарастало в ней, обдавая жаром. Силы отказывали, она готова была уступить, сдаться в этой неспешной любовной игре.

Очередное прикосновение Р.Л. бросило Эдвину в дрожь. Его пальцы медленно двигались по ее безупречному телу, губы продолжали целовать ее. Они дышали друг другом, как бы черпая и одновременно делясь с другим дыханием, чувствуя жажду друг друга и откликаясь на малейшее взаимное желание.

— О Боже! — выдохнула Эдвина, когда он наконец медленно оторвался от ее губ. Р.Л. принялся снимать с себя одежду, но она быстро остановила его: — Нет!

— Я могу вам только лишь повторить то, что сказал при предыдущем свидании. Для большего доказательства, что я полностью ваш человек, я вам принес (вынимает из кармана и передает) чистый лист бумаги с моей подписью. Можете там написать всё, что захотите. Больше того, если хотите, чтобы я собственной рукой написал там то, что вам нужно, я это сделаю. Если и после этого вы мне не поверите, что я — ваш преданный приказчик, то бо́льших доказательств уже вам дать не могу…

— Голос ее прозвучал приглушенно, но настойчиво.

— Дай мне!

Он застыл, подчиняясь ей, и теперь уже ее руки метнулись к вороту его рубашки, легкие, как перо, пальцы освободили узел галстука-бабочки, вынули запонки и булавки из его рубашки. Сдерживая себя, чтобы продлить эту прелюдию любви, тон которой задал Р.Л., Эдвина скользнула рукой в распахнутый ворот рубашки и с наслаждением погладила ладонью его покрытую завитками волос грудь, слегка помассировала соски и лишь потом плавно провела рукой по животу.

Теперь настал его черед вздрогнуть, задохнувшись от страсти. Эдвина принялась расстегивать пояс на брюках, и Р.Л. замер, затаив дыхание. Так же, как и он, она не отрывала от него взора, глядя в его теплые зеленые глаза, зачаровывая его, как только что зачаровывал ее он.

Внезапное открытие потрясло ее: ее лоно увлажнилось. Наблюдая за сладкой пыткой-агонией, которую испытывал Р.Л., Эдвина и сама теряла голову.

Следующий поцелуй был ее. Одной рукой она притянула к себе его голову, а другой расстегнула молнию на брюках. Ее нежные пальцы коснулись сквозь ткань его плоти, возбужденной и жадной, рвущейся к ней, вгоняя Р.Л. в дрожь.

Эдвина старалась справиться с охватившим ее нетерпением. Спокойно, сдерживала она себя, не спеши… Как прекрасно касаться его, лаская, наслаждаться его силой…

О Боже, так может продолжаться вечно! Она провела рукой по бедрам Р.Л., и он закрыл глаза. Она слышала его учащенное дыхание. Быстрым движением она стянула с него брюки.

Теперь уже ни один из них не в состоянии был противиться желанию. Быстро перешагнув через упавшую на пол одежду, Р.Л. подхватил Эдвину, поднял ее на руки. Пока он легко, без усилий, нес ее по накрытой ковром лестнице на второй этаж в свою спальню, она доверчиво прильнула к его груди. Слушая все ускоряющееся биение его сердца, она еще крепче прижалась к нему, чувствуя щекой его успокаивающее тепло. Ей казалось, что все происходит в полусне: она плывет по воздуху, а перила лестницы отступают, растворяясь, по мере того как они приближаются к его спальне. Какая тишина в этих комнатах! Какое прекрасное убежище можно обрести здесь!

Р.Л. ногой толкнул дверь, распахивая ее настежь.

Огромная комната была залита таинственным светом, отбрасывающим по сторонам сказочные тени.

Р.Л. нежно опустил ее на мягкую постель, застланную тонкими золотистого шелка простынями. Она наблюдала, как он опускается на кровать рядом с ней. Его губы коснулись ее в легком поцелуе. Лоб. Губы. Шея. Грудь… Каждое прикосновение было изысканно-чувственным, намеренно возбуждающим.

Он неспешно вошел в нее, двигаясь нежно и бережно. Почувствовав в себе его силу, Эдвина не могла больше сдерживаться. Крепко обняв его, она настойчиво и жадно притянула его к себе.

Движения, поначалу медленные, постепенно ускорялись. Каждый его порыв отдавался в ней утонченной мелодией, уносил на новый уровень чувственного наслаждения. Секс как бы возвращал ей силы, помогая возродиться вновь. Она почти физически ощущала, как одна часть ее умирает, давая жизнь чему-то новому.

Слезы подступили к глазам, и она тихо застонала. Их тела — ее, с нежной смугловатой кожей, тугой и натянутой, сверкающее влажным блеском, и его, крупное, сильное, с рельефной мускулатурой — слились воедино.

— Возьми меня, Р.Л., возьми меня… — простонала Эдвина.

Словно следуя ее мольбам, движения его ускорились, сделавшись более нетерпеливыми, упорными, сокрушающими.

Ее лицо исказилось, словно от невыносимой боли, однако в глубине глаз сверкал огонь восторга.

Затем наступил оргазм. Волны накатывали на нее неустанным прибоем, с силой разбиваясь о берег…

Наверное, такова смерть. Или жизнь? Скорее всего, это конец одного и начало другого. Настоящее и будущее слились воедино, неразрывные, как луна и звезды.

Ей бы хотелось, чтобы это длилось вечно… Вечно… Эдвина почувствовала, как напрягся Р.Л. Откинувшись назад, он издал глубокий, исполненный страсти стон; тело его сотрясалось. Эдвина страстно притянула его к себе, дождавшись последнего вздоха, и они слились в объятиях, постанывая от наслаждения, уносясь за пределы реальности и самого времени, в космос, за пределы мироздания.

Они еще долго лежали рядом, опустошенные, слившись воедино, тяжело, прерывисто дыша.

Наконец Эдвина изумленно тряхнула головой, постепенно приходя в себя. Р.Л. все еще держал ее в своих объятиях, и чтобы увидеть его, ей пришлось выгнуться и отстраниться. Ее глаза сияли в полумраке.

— У меня такое чувство, будто я только что вернулась с другой планеты! Мы всегда были такими молодцами?

Приподнявшись на локте, он откинул с ее лица прядь непослушных блестящих волос.

— Неужели ты не помнишь? — спросил он тихо, все еще прерывисто дыша.

— Это было так давно, Р.Л… — Она закусила губу, словно стараясь сдержать накатывающие слезы. Потом быстро отвернулась и добавила шепотом: — Невыносимо, непростительно давно…

— Всего лишь четырнадцать лет назад, — беззаботно заметил он.

— Нет. — Она тряхнула головой и медленно повернулась, устремляя на него взгляд. — Я говорю о другом. — Она продолжала глядеть ему прямо в глаза. — Я не была с мужчиной… несколько лет…

Он потрясенно смотрел на нее. Не отводя глаз, она потянулась и нежно положила руки ему на лицо, словно забрав его в рамку. Преданно, с любовью разглядывая его, Эдвина искренне прошептала:

— Спасибо тебе.

Вместо ответа он быстро перекатил ее на спину, глядя на нее сверху вниз, затем, уткнувшись носом ей в щеку, пробормотал:

— Ночь еще только началась… Да и мы тоже. — Хитро поглядывая на Эдвину, Р.Л. осыпал ее поцелуями. — Все это только начало.

И, как бы в доказательство этих слов, Эдвина почувствовала вновь его нарастающее возбуждение.

Уж если занятия любовью не лучшее лекарство от боли, успела подумать она, тогда что же?

25

На Шэрон Кочине были джинсы, одна из клетчатых фланелевых рубашек мужа и теплые гетры, оставляющие босыми ноги. Длинные рыжеватые волосы собраны на затылке и скреплены черепаховой заколкой. Драгоценности она не любила, однако запястье украшал золотой браслет фирмы „Картье\", который муж подарил ей в этом году на день рождения. Шэрон уютно устроилась на софе в гостиной, поджав под себя ноги.

Любая другая женщина выглядела бы в этой позе обольстительной, но о Шэрон этого сказать было нельзя. Да ее и трудно было назвать обычной женщиной. Фред Кочина нередко ловил себя на том, что подчас жена кажется ему сказочным лесорубом Полом Беньяном женского пола: огромная валькирия, на добрых две головы возвышающаяся над самой высокой женщиной. Прямоугольная, с острыми чертами и тяжелым подбородком, она была безгрудой, плоской там, где у других женщин волнующие выпуклости, с крепкими, как колонны, ногами.

Миссис Фред Кочина была не просто женой полицейского — многие знали Шэрон как доктора медицины, уважаемого психиатра, успешно практикующего под своим девичьим именем — Шэрон Мэдфорд.

Казалось бы, грузный детектив с картофелиной вместо носа и высоченная женщина-лошадь — существа довольно бесполые, однако их отношения отличала особая магия. Даже после долгих лет супружества их сексуальная жизнь была настолько ярка и разнообразна, что могла вызвать зависть у многих молодых.

Такой оборот в действиях „Иванова“ я менее всего предвидел, и признаться, выкинутый им номер произвел впечатление. Однако я положил бумагу на стол и заявил, что не это нам нужно, а то, что я ему говорил при предыдущем свидании. Минут двадцать продолжалась прежняя волынка — я свое, он свое, и в конечном счете я убедился, что продолжать эту волынку совершенно бесполезно. Тут „Иванов“ отправился на пару минут в уборную, и я это использовал для того, чтобы положить бумагу к себе в карман.

— Так-так, давай-ка вернемся к началу, — мягко, но настойчиво проговорила Шэрон. Где-то в глубине квартиры тихо „просилась на луну\" Билли Холидей. Комната тонула в полумраке, освещенная лишь мерцающими свечами, водруженными в крошечные стеклянные подсвечники. — Убийца — кто бы он ни был — вовсе не обязательно порождение зла, Фред. Ты должен исключить это слово из своего лексикона. Видишь ли, в данном случае нельзя вести речь о добре и зле.

А еще минут через пятнадцать он мне заявляет следующее:

— Вы, психиатры, не перестаете меня удивлять, — покачал головой Кочина. — Да он просто чудовище. Иначе и быть не может. Кто же еще способен на подобное?

— Слушайте, душу человека очень трудно распознать. Вы, например, не знаете, какую большую роль в вопросе моей связи с вами сыграла моя озлобленность против моих вчерашних друзей. Сейчас говорить об этом еще не время. Но знайте, если в ваших государственных интересах, чтобы я написал кое-какие вещи и их подписал, то я согласен это сделать. Я полагаю, что мое положение еще не подмочено (прошу обратить внимание на это заявление, которое он впервые делает).

Она провела пальцем по краю банки с пивом, которую держала в руках, с наслаждением отпила глоток и спокойно посмотрела на мужа.

— Психиатры редко дают оценочные суждения, ты это знаешь. Различие между добром и злом — это проблема церкви и человека лично.

Я всё более начинал склоняться к тому, что мы „Иванова“ переоценивали. Он ничего не знает о деятельности своего учреждения или же почти ничего не знает. И для меня стало ясным, что материалы, данные нам 67-м или же 15-м, надо рассматривать на 99 процентов как липу. Я дал ему еще три тысячи монет (120 долларов). Он начал клянчить: ну, хоть еще пятьсот дайте. И клянчил он так нахально, что пришлось ему отдать почти последние деньги, которые были в кармане.

Несмотря на расхождения во взглядах, Кочина смотрел на жену влюбленными глазами. Подчас его выводили из себя ее рассуждения, но ни с кем другим эти проблемы он обсуждать бы не стал. Неважно, что люди видят в ней прежде всего гигантское плоскогрудое существо женского пола с ногами-тумбами и торсом баскетболистки. Любовь слепа. Для Фреда Кочины она самая прекрасная и желанная женщина в мире.

Выводы, которые я могу сделать на основании своей троекратной встречи с „Ивановым“, следующие:

— Значит, ты не считаешь его чудовищем?

1. За деньги „Иванов“ продаст всё и что угодно.

— Профессионально? — Шэрон, нахмурившись, уставилась на банку с пивом. — Нет. Он не чудовище, — она покачала головой, — и не воплощение зла. Его нельзя даже назвать „плохим\" в том смысле, в каком это слово употребляется в учебниках.

2. В серьезную работу, проводимую учреждением „Иванова“, он не посвящен. Если бы он был в курсе этой работы, он бы нам если не всё, то почти всё докладывал бы, тем паче при перспективе получения за это больших денег.

Он помолчал, рука, державшая банку с пивом, застыла на полпути ко рту:

3. „Иванова“ и его возможности мы переоценивали с первого же момента нашей связи с ним.

— Тогда кто же он?

4. Сейчас он может быть использован только как второстепенный источник, и делать ставку на него как на генерального осведомителя по линии его учреждения было бы заблуждением.

— Больной, — ответила она просто.

Или „Иванов“ — гениальнейший артист, который ведет какую-то очень неплохую, тонкую и с дальним прицелом двойную игру. Последнее предположение не имеет никакой логики под собой. Ведь он ни минуты не сомневается в том, что в случае разрыва с нами мы его немедленно провалим. Он знает, что он нам передал в свое время вещи, которые пахнут кровью, и что за такие вещи, какая бы там ни была с нами большая или маленькая игра, даже по поручению его учреждения, ему не простят — никто и никогда. Поэтому я более чем убежден, что правильны мои предположения.

— Вот уж поистине слово психиатра! — колко заметил он. — И все же я не могу с тобой согласиться.

В этом случае возникают следующие вопросы: с какой провокацией мы имеем дело? Есть ли эти материалы — липа одного 15-го или же совместно с 67-м? Если в этой провокации участвовал и 67-й, то не имеем ли мы здесь дело с чрезвычайно тонкой провокацией — поймать и уличить „Иванова“ как нашего агента?»

— Да я этого и не требую. — Она сухо улыбнулась.

Эта беседа, особенно эпизод с подписанным Третьяковым чистым листом бумаги, не могла не произвести впечатления на руководителей разведки. Третьяков, во-первых, доказал, что он будет сообщать Москве только то, в чем полностью уверен. Не подсунет сомнительную информацию. Не введет в заблуждение. И, во-вторых, продемонстрировал искреннюю преданность Советской России. Подписав чистый лист, он рисковал абсолютно всем. Его подписью можно было воспользоваться для самого громкого дела.

— Ты полицейский, и ты смотришь на вещи с другой стороны.

Москва немедленно откликнулась:

— Да ладно, говори, что знаешь. — Он последним долгим глотком опорожнил банку, скомкал ее и нахмурился, как бы прислушиваясь к голосу Билли Холидей, затем испытующе посмотрел на жену. — Хорошо. Ты высказала мне точку зрения доктора Шэрон Мэдфорд, теперь скажи, что ты думаешь об этом лично? Что думает Шэрон Кочина?

«Ваш подробный доклад о встрече и разговорах с „Ивановым“ и ваши выводы в отношении него дают нам ясную картину того, кого мы имеем перед собой в качестве источника, и подтверждают наши законные сомнения в подлинности материалов источника А/15 и А/67-го.

Она задумчиво подняла на него глаза.

„Иванову“ следует назначить месячное жалованье в удовлетворяющем его размере. Очень „зажимать“ его в денежном отношении нам не хочется, и даже выгодно нам известное время быть в отношении него „джентльменами“. Воспитывая его как нашего работника, освободив его от мелких материальных тревог, поставив ему задачу поднять свой общественный вес, мы надеемся, что он из второстепенной личности сможет выйти на „роли“ и взять соответствующую инициативу в организации в свои руки».

— Лично я… — вздохнула женщина, — что ж, я вынуждена согласиться с тобой. Конечно, это чудовище и порождение зла, и его необходимо изолировать от людей навечно. Тут уж ничего не попишешь. — Она смущенно улыбнулась. — Я ведь тоже всего лишь человек, — пожав плечами, как бы виновато объяснила Шэрон. — Хоть на том спасибо.

Но сотрудники парижской резидентуры по-прежнему испытывали к Третьякову неприязнь. Постоянно жаловались в Центр.

Забрав у мужа смятую банку, Шэрон поднялась, чтобы принести с кухни пару новых. Вернувшись в комнату, она открыла банку, громко щелкнув крышкой, и они заговорили о других случаях нашумевших убийств.

Семнадцатого февраля 1931 года: «Всё, что можно было написать об „Иванове“, уже исписано. Нового ничего не скажешь. И, к моему величайшему сожалению, я должен констатировать, что моя точка зрения о нем была верной. Он или ни черта не знает, или давать не желает. Следующим письмом я напишу подробнее о нем и о тех предложениях, которые мы имеем для его дальнейшего использования».

— Ты неверно все воспринимаешь, Фред. — Шэрон опять неодобрительно покачала головой. — Этот самый „Сын Сэма\", этот убийца из Калифорнии, — вовсе не зло само по себе. Просто он не похож на нас с тобой, как и на большинство других людей. Что-то жуткое, больное в их душах заставляет их совершать эти ужасные вещи. Если как следует покопаться в их прошлом, выяснится, что когда-то давным-давно они пережили ужасные страдания. Когда-то в юношеские годы их… э-э… умственно уничтожили, разрушили.

Тринадцатого апреля 1931 года: «С „Ивановым“ всё то же. Ничего он не дает. После того, как он начал от нас получать те деньги, о которых он раньше и не мечтал, он еще больше обнаглел в этом отношении и вечно просит пару сот франков, как он любит выражаться. Подробнее на нем не буду больше останавливаться. Я лично пришел к окончательному и последнему убеждению, что его надо беспощадно выгнать. Жаль тех 200 долларов, которые он совершенно зря получает. Ничего из него не выйдет».

— Ну, а этот любитель скальпов? Что доктор Мэдфорд может сказать о нем?

Москва на это отвечала: «Мы всё же считаем, что пока тех мер, которые вы предлагаете, то есть ликвидации — проводить не нужно. Мы остаемся при нашей старой точке зрения, что „Иванова“ можно будет заставить работать».

Она вздохнула.

Но тут возникла новая опасность.

— Полицейские психиатры изучают почерк преступления? — Шэрон метнула на него вопросительный взгляд.

Связной Третьякова 25 августа 1931 года сообщил в Москву:

— Да, — кивнул он. — Но твоему мнению я доверяю больше.

«В свое время, когда я принимал „Иванова“, меня просили ему передать, чтобы он порвал всякие отношения с неким Окороковым, который его в свое время с нами свел.

— Очень мило, хотя и довольно глупо. По мне судить нельзя. Психиатры и психологи — народ особый, ты же знаешь. Как нельзя сравнивать результаты работы одного из них с тем, чего добился другой. По-твоему, я просто псих. Иногда я сама удивляюсь…

— Ну? — мягко попытался он вернуть ее к теме. — Этот любитель скальпов…

Год „Иванов“ Окорокова не видел. Некоторое время тому назад Окороков опять стал к нему приходить. Сначала он заявил ему, что получил письмо с родины, его просят повидаться с „Ивановым“ и передать задания. „Иванов“ ответил, что он с нами не работает и работать не желает и просил Окорокова оставить его в покое. Однако Окороков продолжал являться и в последний приход сообщил „Иванову“, что он, Окороков, откроет скоро в Париже дело и хочет взять „Иванова“ на службу и хорошее жалованье. В виде задатка предложил 100 франков. „Иванов“ денег не взял.

Она нахмурилась.

Я велел „Иванову“ переезжать на другую квартиру и тем самым исчезнуть из поля зрения Окорокова. Я полагаю, что Окороков связан с каким-либо нашим аппаратом, и т. к. он думает, что „Иванов“ с нами не работает, хочет нам его „продать“ вторично. Если это так, предпишите соответствующему аппарату оставить „Иванова“ в покое».

— Судя по тому, что ты рассказал мне, — Шэрон тщательно подбирала слова, — я бы рискнула предположить, что его сильно третировали в годы формирования его личности.

Москва дала иные рекомендации:

— Женщина?

«Думаем, что „бегать“ от встречи с Окороковым не дело, ибо в конце концов эта встреча все-таки произойдет. Для того же, чтобы обезопасить себя со стороны Окорокова, по нашему мнению, нужно проделать следующее.

— Возможно, но опять же не обязательно. Помни, мы ничего конкретно о нем не знаем. Мы можем только предполагать, а кто как не полицейский, лучше всех знает, насколько опасны бывают предположения.

При ближайшей встрече „Иванов“ должен обрушиться на Окорокова с руганью за те „гнусные предложения“, которые он ему делал в свое время о работе с нами. Иванов должен заявить, что он не только никогда не согласится на такое позорное сотрудничество, но при ближайшем же случае взорвет Окорокова как большевистского агента.

— Да, — он невесело рассмеялся, — но это все же лучше, чем ничего.

Нам кажется, что такой оборот может дать нам соответствующую страховку и, может быть, убедит Окорокова, что „Иванов“ действительно с нами не работает. Сообщите ваши соображения».

— Это тоже еще неясно.

Связной Третьякова предупредил Центр 18 октября 1931 года: «Насчет Окорокова прошу учесть следующее соображение „Иванова“: Окороков не скрывает своих общений с советскими учреждениями, его все считают большевицким агентом и стараются бойкотировать».

Кочина смотрел, как жена поднесла к губам банку с пивом, отпила из нее, а затем утерла рот рукавом. В том, как она тянула пиво прямо из банки, не было ничего женского. Едва ли эту манеру можно было отнести и на счет ее профессии. Она проделывала это с удовольствием, как парень: каждое движение исполнено уверенности, ни намека на кокетство или изысканность. Именно это он в ней и любил — откровенную уверенность, свободное от всякой ерунды умение быть самой собой.

В Москве не понимали, что происходит:

— Ты считаешь, — спросил он медленно, — что этот парень убивал и скальпировал ради забавы?

«По вопросу настойчивых подходов Окорокова к „Иванову“. Нам так же, как и вам, в этом деле ничего не понятно. Мы срочно по этому вопросу запросили тамошний аппарат. Мы считаем этот вопрос весьма серьезным, так как в свое время мы давали категорические указания аппарату ни в коем случае не реализовывать Окорокова по этому делу. Исходя из этого, мы сомневаемся, рискнул ли наш аппарат без нашей санкции на такую операцию, имея наше запрещение. Мы боимся, что здесь дело более серьезное и что Окороков действует по своей собственной инициативе, а, быть может, и что-либо похуже.

— Ради забавы? — Она наклонилась вперед и резко поставила банку с пивом на кофейный столик среди мерцающих свечей. — Ради забавы? — еще раз повторила она, словно боясь, что неверно его расслышала. — Ты хочешь сказать, для развлечения? Да ни в коем случае. Возможно, внешне это выглядит именно так, однако внешность обманчива. У меня нет ни малейших сомнений: этого парня что-то мучает, Фред. Его тянет к насильственному превышению предела допустимого, как других людей тянет к успеху.

При получении ответа оттуда мы вас срочно поставим в известность. Пока что дайте указания „Иванову“ ни в коем случае не встречаться с Окороковым».

— О да! — Его губы скривились в насмешливой улыбке. — Но между ними есть одно существенное различие.

Первая же проверка насторожила Центр:

— И есть, и нет.

«Оказывается, наш аппарат никаких указаний Окорокову по этому вопросу не давал, никаких записок мы не писали, и Окороков, у коего осторожно выясняли этот вопрос, утверждает, что после получения им в прошлом году директив не связываться с „Ивановым“ как с „провокатором“, он эти наши директивы строго соблюдает и никаких подходов к „Иванову“ не делал.

Как вы видите, дело становится весьма серьезным. Здесь мы допускаем, что Окороков — провокатор, выясняющий сейчас по заданиям противника, связан ли с нами „Иванов“ или нет. Каких-либо данных, кроме сообщенных вами фактов о подходах, против Окорокова у нас нет; наоборот, за последнее время он более или менее прилично работал как средний информатор.

— Да можешь ты хотя бы признать, что мы говорим сейчас о психопате?

Учитывая важность всего этого дела, мы со своей стороны приняли меры к детальной разработке Окорокова и устанавливаем за ним наблюдение. Вас просим дать указания „Иванову“ ни в коем случае ни на какие провокации — звонки и записки — не идти».

— Гм-м… — Ее густые брови сошлись на переносице в серьезной сосредоточенности, придающей ей особую вдумчивость и осторожность.

Окороков утверждал, что вовсе не преследует Третьякова:

Ну просто Верховный судья, подумал Фред. Не хватает только мантии и молотка.

«Третьяков был привлечен к сотрудничеству мною. Это было еще в 1930 году. Я изредка встречался с Третьяковым, который меня информировал по некоторым вопросам. Третьяков по обыкновению, нуждаясь в деньгах, просил взаимообразно.

— Ты, конечно, можешь так его называть, — признала она наконец, — хотя профессионалы скорее сочтут его социопатом.

Третьяков теперь часто уезжает из Парижа в Швейцарию, так как он каким-то образом установил, что у швейцарской фирмы „Броун Бовери“ находится около полутора миллионов франков, переведенных фирмой Третьякова из Москвы в 1916 году.

— Гм… — Теперь пришел его черед свести брови в раздумье. — Я все еще продолжаю путать психов с социально-опасными типами.

Но, начиная с июня 1931 года, я встречаться с Третьяковым избегаю, так как мне передали предостережение, чтобы избегать Третьякова вследствие его нелояльности».

— Учебник определяет психопата как индивидуума, чье поведение антисоциально и преступно.

Связной Третьякова доложил в Москву:

— А социопата?

«Окороков не только не оставил „Иванова“ в покое, но продолжает засыпать его угрожающими письмами. Вы в свое время говорили мне, что Окорокова можно забрать домой. Я полагаю, что это единственный исход и необходимо сделать это немедленно, иначе возможны самые неожиданные последствия.

— Это человек, чье поведение не просто антисоциально, но, что куда более важно, у него отсутствует чувство моральной ответственности, или социальное сознание.

Окороков, как я вам говорил, просто жулик, который хочет заставить „Иванова“ работать на себя. Сам он никаких сведений иметь не может. Я настаиваю на том, чтобы вопрос этот был решен немедленно. Не забывайте, что из-за какого-то Окорокова ставится под удар целая организация».

— И поэтому у него нет угрызений совести?

Но парижский резидент своего мнения о Третьякове не изменил:

— Даже и не пахнет.

«Получаемые им от нас сейчас сравнительно большие деньги его только еще больше развратили, и деньги, которые мы на него тратим, просто-напросто выброшены на ветер. Из „Иванова“ ничего путного не выйдет.

— Не вижу большого отличия от психопата.

— Ну, на поверхностный взгляд, наверное, так. Но ты же видишь: если у него совершенно отсутствует чувство моральной ответственности, если его не удручает совесть…

Мне совершенно непонятно, чем вы руководствуетесь, когда вы с такой патетичностью утверждаете, что из него может выйти источник и что его можно заставить работать, в то время, когда мы, то есть те, кто с ним непосредственно связан, категорически утверждаем обратное. Я отнюдь не хочу этим сказать, что правда на нашей, а не на вашей стороне, не такие я и Поль умники, чтобы не грешить и не ошибаться, но если бы вы были более последовательны, то после того, как мы в течение почти года не сумели его заставить работать, вам надо было бы его от нас забрать и передать кому-либо другому, ибо наша связь с ним, с нашей точки зрения, никаких результатов не даст.

— Тогда, что бы он ни делал, его поступки нельзя расценивать в категориях „хорошо-плохо\", — закончил он ее мысль. — По крайней мере, по отношению к нему.

Я сейчас больше, чем когда-либо, убежден в том, что связь эта ничего не даст, не потому, что „Иванов“ не хочет, а только лишь потому, что „Иванов“ ничего не знает. Цепляться за выдохшегося источника — это политика страуса. Источник давно выдохся и просится на покой, а мы за него держимся. А под боком вырастает заговор… Выдохшегося источника надо безжалостно ликвидировать.

— Совершенно верно, — кивнула она с серьезным видом.

Ни я, ни Поль заставить „Иванова“ работать, очевидно, не сумели. Ежемесячно платить 200 долларов и ничего не получать — полная бессмыслица. Поэтому если вы уверены в том, что из него можно сделать источника, вам надлежит его передать кому-либо другому».

— О Господи! — прошептал он, резко выпрямившись. — Ты понимаешь, что говоришь?

Москва ответила нейтрально: «„Иванова“ в дальнейшем будем именовать УЖ/1. За последнее время мы отмечаем то, что материалы УЖ/1 стали гораздо более интересными и конкретными».

— Да, — отозвалась она, — и слишком хорошо. Если он социопат, тогда он очень опасен. И, если он вновь почувствует позыв убивать и увечить, что ж… Его никто не сможет остановить. Ничто и… никто.

Связной Третьякова доложил в Москву:

— Вот дерьмо!

«Прилагаю очередной доклад „Иванова“ и обращаю ваше внимание на следующие обстоятельства:

— Дерьмо, совершенно верно. Запомни: для человека, полностью лишенного совести, убийство — примерно то же самое, что, скажем, почистить зубы или выдавить прыщ. В его сознании не существует категории „правильно-неправильно\".

1) „Иванов“ сильно пил и начал постепенно опускаться, чему способствовала нужда (он у меня в авансе в размере двухмесячного оклада, который я думаю ему теперь простить, иначе он не выпутается), он содержит две квартиры и две семьи.

Он снова тяжело опустился на софу, задумчиво потирая лоб неуклюжими пальцами.

Удалось привести его опять в нормальный вид, он бросил пить и с известным рвением принялся за работу.

— Так как же, по-твоему, его найти?

2) Избрание Нобеля главой Торгпрома, с одной стороны, укрепило положение „Иванова“, а с другой, подняло престиж Торгпрома. В эмиграции к людям с деньгами питают всегда уважение, и к ним стекаются всегда всякие дела и предложения. Поскольку такие предложения теперь будут попадать к „Иванову“, то он может приобрести известный интерес.

— Единственно возможным способом, — отозвалась Шэрон. — Старомодным детективным расследованием. Но только не рассчитывай, что у тебя будет хоть какая-то зацепка, разве что он решит поиграть с тобой или в тайне хочет быть пойманным. Не исключено, что он куда более умен, чем ты предполагаешь. Социопаты могут быть очень яркими личностями. Ты можешь сталкиваться с ним каждый день, но тебе даже в голову не придет, что он на самом деле собой представляет. Внешне он может даже казаться куда более нормальным, чем любой из нас. Кто знает? Он вполне может работать — поваром в буфете, например. Или комиссаром полиции. Или быть актером, лауреатом премии „Оскар\". Даже председателем правления клуба „Форчун 500\".[6]

С первым деловым предложением обратился к „Иванову“ генерал Туркул („Иванов“ дружен с Витковским и Туркулом — у последнего почти ежедневно завтракали). Туркул жаловался на бездеятельность РОВСа, на ничтожество Миллера и т. п. Им в противовес он ставил группы „молодых генералов“, которые действительно могут кое-что сделать, посылают людей в СССР и т. п. Они имеют людей, способных на теракты. Туркул спросил „Иванова“, может ли последний помочь им получить деньги на эти дела у Нобеля.

Кочина глубоко вздохнул, надув щеки, и с шумом выпустил воздух наружу.

Передаю „Иванова“ Дуче».

— Итак, ты хочешь сказать, что можно не надеяться на психа с диким взглядом и всклокоченными волосами?

Вот это решение оказалось удачным. Приехавший во Францию Сергей Михайлович Шпигельглас превратил Третьякова в ценнейший, незаменимый источник информации. У него возникла идея, реализация которой сделала Третьякова одним из самых ценных агентов в Париже.

— Это уж точно. Почти наверное это не так.

Шпигельглас пришел к разумному выводу, что Торгпром и в самом деле не представляет реального интереса для советской разведки. Сосредоточиться надо на главном противнике — Русском общевоинском союзе. Именно Третьяков открыл разведке повседневный доступ к секретам РОВСа. И помог Скоблину с Плевицкой…

— Прекрасно! А что ты скажешь о скальпировании? Признаюсь, этого я совершенно не могу понять. Это-то он ради чего делает?

Она возвела руки к небу, затем резко уронила их на колени.

Министр у микрофона

— Ну, вот и начали все сначала — опять возвращаемся к догадкам и предположениям. — Она строго взглянула на мужа.

Последние годы Сергей Николаевич Третьяков, поссорившись с женой, жил отдельно от семьи. Шпигельглас обратил внимание на то, что семья Третьякова снимает три квартиры в доме, который очень интересовал советскую разведку.

При Кутепове аппарат РОВСа располагался на рю Казимир Перье. Помещение обходилось недешево. Когда Евгений Карлович Миллер возглавил союз, он в апреле 1930 года из экономии перевел канцелярию РОВСа и управление 1-го отдела в дом 29 на рю дю Колизе.

Фред выжидательно молчал.

По счастливой для Москвы случайности Третьяков снимал в том же доме три квартиры. Одну, побольше, как раз над штабом РОВСа, и другую, поменьше, рядом. В третьей квартире поселилась семья Третьякова. И у Шпигельгласа родилась новаторская по тем временам идея: установить подслушивающую аппаратуру и записывать все разговоры, которые ведутся в святая святых РОВСа!