Но салат нам принесли именно тот, что был в меню. И правильно, нечего капризничать и выпендриваться!

– Дядь Вань, ну еще, пожалуйста! Ты ничего не забыл?

Это в России мы можем запросто попросить официанта сделать так, как мы любим, и вряд ли получим отказ.

Она подолгу смотрела на море, вглядываясь в его бесконечную даль, словно выискивая на горизонте корабль.



– Так бывает? – шепотом спросила она.

В связи с этой историей вспомнилась другая.

– А как же! – улыбнулся он. – Как можно не верить книгам?

Мы с подругой и двумя детками в подмосковном санатории в районе Фрязино. Зимние каникулы, погода чудесная, недалеко от пансионата есть конюшня, и предприимчивые конюхи катают в упряжке детишек.

Ася неуверенно ответила:

На выходные приезжают мужья. Скромный ужин – каша, творожная запеканка и тефтелька, что вполне хватило нам с детьми, их не устроил. В девять вечера, нагулявшись и надышавшись, наши мужчины проголодались. Пансионат в глухом лесу, рядом чистое поле. Ни магазинов, а уж тем более кафе нет и близко.

– Все-таки не верится, дядь Вань! – И, помолчав, серьезно добавила: – Хотя тебе я верю. Всегда. – И встрепенулась: – А эта девушка, ну, Ассоль, она была какая?

И мой муж отправляется на кухню. А через час нам приносят большущее блюдо жареной картошки и аппетитные куски мяса.

– Красавица, тут же написано! Необыкновенная красавица, первая в городе. Такая, какой будешь ты! Не сейчас, но очень и очень скоро.

Оказалось, что одна из поварих живет тут же, в пансионате. А лишняя копеечка никому, как известно, не помешает. Что есть, то есть – в России всегда можно договориться.

Ася недоверчиво хмыкнула:

И все равно Испания – моя страна. Она доброжелательна и прекрасна. Она яркая, шумная, разнообразная. В ней море всего интересного. И еще есть свежая рыба и морепродукты, что может быть лучше?

– Дядь Вань, а короткое имя у нее какое?

А запеченное карамельное суфле с нежнейшей хрустящей корочкой?

– В каком смысле – короткое? – не понял он.

Не пробовали? Рекомендую.

– Ну, – нетерпеливо объяснила девочка, – вот мамка моя Любка, да? Это короткое. А длинное – Любовь. Бабка была теть Дашей, а в паспорте – Дарья Михайловна. А у меня только короткое – обрезанное какое-то: Ася и Ася! А длинного нет.

Да, и еще – я как-то пробовала сделать паэлью дома. Не пожалела денег на креветок разных размеров, осьминожек и кальмаров. Положила и курицу, и овощи, даже свежий зеленый горошек. А получилась ерунда.

– Неполное, Асенька! Короткое – это неполное. А длинное, как ты изволила выразиться, – это полное имя. Ваня – Иван. Люба – Любовь. Все правильно. А бывают короткие, ты права. Они же и полные, неизменяемые, они не меняются и не удлиняются, – улыбнулся он. – А чем тебя не устраивает твое прекрасное имя? По-моему, очень красиво!

Вроде и блюдо не самое сложное, вроде и кулинар я опытный, а не вышло. Бывает.

– Ничего красивого в нем не вижу. Аська и Аська. Как кличка собачья.

– Ася! – вдруг осенило его. – А как ты думаешь, если бы у Ассоль было короткое имя, как бы ее звали, а?

Крит

С минуту подумав, Ася пожала плечом:

Прекрасный остров Крит. Три моря: Критское, Ионическое и Ливийское. Полно достопримечательностей, на Крите существовала древнейшая минойская цивилизация. Венецианская крепость Фортецца, Диктейская пещера, пресноводное озеро Курна, знаменитый Кносский дворец. Ариадна, Тесей, Минотавр, Дедал и Икар. Музеи, раскопки, остатки амфитеатров, вся средиземноморская красота.

– Ну ты же сказал, что короткого у нее не было, почем я знаю?

И очень полезная кухня на основе оливкового масла, разнообразных специй и трав, рассольных сыров и, конечно же, даров моря.

– Нет, Асенька! Было! Наверняка было! И знаешь какое?

Кстати, коров на Крите не разводят, поэтому продукты из коровьего молока здесь встретить сложно. Молочные продукты делаются из молока козьего и овечьего, что, говорят, намного полезнее. Прекрасен и сыр халуми, и свежий, и жареный.

Девочка испуганно посмотрела на него:

Ну и знаменитая закуска-мезе. Множество тарелочек – несколько видов сыров, мелкая жареная рыбешка, мини-осьминоги, кальмары, какие-то пасты, мажущиеся на свежайший и теплый хлеб.

– Откуда мне знать?

В общем, наесться можно и без горячего. А как невообразимо вкусно и разнообразно!

– Ася ее звали, понимаешь? Ася! Длинное, как ты говоришь, – Ассоль. А короткое Ася!

Но, вспоминая Крит, хочу рассказать о двух вещах.

Ася, кажется, сомневалась. А потом примирительно кивнула:

Помните, я писала о сложном путешествии через весь остров? О маленьком селе, где нас, измученных, встретили и напоили холодным лимонадом и где мы отдохнули душой и телом? Ну так вот. До противоположного конца острова мы все-таки добрались. Место не туристическое, пляж пустоват и не облагорожен, никаких тебе зонтов и шезлонгов, но и в этом есть своя прелесть. В общем, отдых от цивилизации.

– Ладно, дядь Вань! Хотя, – с сомнением добавила она, – мне кажется, ты все придумал. Да и потом, кто будет звать меня Ассоль? Все станут только смеяться.

Отелей вблизи берега нет, а может, нет и вообще. Но отдыхающие есть, значит, сдаются квартиры в аренду. И это уж точно куда дешевле, чем номер в гостинице в туристическом месте.

– Поглядим – посмотрим, – засмеялся он. – Ну а пока так буду звать тебя я! Ты не против, надеюсь?

Прямо на берегу несколько едален. Именно едален, таверн – назвать их кафе довольно сложно.

И он увидел, как радостно вспыхнули ее глаза.

Сооружения имеют вид временных: навес из подручных материалов, в глубине кухня, где снуют несколько женщин, на улице под большим зонтом пара грубых деревянных столов с лавками.

Асины успехи его удивляли – через полгода, к зиме, она сама ставила натюрморты, усложняя их с каждым разом. Иван удивлялся, как она играет со светом и как четко соблюдает пропорции. Придя из школы, она тут же бросалась к бумаге и краскам. Вечером, если была собой довольна, со смущением показывала ему работу. Но если ей не нравилась, несмотря на его просьбы, ни за что не показывала.

Никаких тебе туристических примочек, все очень просто.

– Я ведь могу подсказать, Ася! Что-то поправить!

Присаживаемся за стол.

Она упрямилась:

В этот момент к берегу причаливает лодка, из которой бодро выскакивает молодой, загорелый и мускулистый мужчина.

– Нет, дядь Вань. Плохо, значит, плохо. И нечего там исправлять.

Из кухни к нему спешит немолодая полная женщина. Понимаем, что это мать и сын, они очень похожи.

– Коза упрямая! – сердилась Любка. – Ничем ее не перегнуть.

Он показывает ей корзину с уловом, на солнце переливается серебром рыба, совсем мелкая и покрупнее.

– Характер, – возражал Иван. – Это характер, Люба, а не упрямство.

Мать разглядывает добычу и кивает сыну – неси!

К Новому году он поехал в город и купил ей масляные краски и картон.

Вторая женщина, видимо, невестка, подхватывает корзину и тут же, за соседним столом, начинает ловко и быстро чистить рыбешку. Мы, как завороженные, наблюдаем за ее действиями. Рыбешка плюхается в большой таз с водой.

– Зря это все, – недовольно бросила Любка, – зря. Рисуночки эти. Для тебя, Ваня, это забава. А девка втянется, и что дальше? На художника пойдет? Не смеши! Видели мы художников, уж извини! С хлеба на воду. После восьмого отправлю ее в ПТУ, на повара или портниху. С такими профессиями не пропадет. Не то что я, дура! Мать уговаривала меня учиться, а я, Ваня, любовь все искала! Думала, это и есть в жизни главное. А оказалось…

Просим меню. Нам приносят потрепанный, небрежно исписанный вручную листок. Конечно же, на греческом, какой там английский!

– Оказалось, что нет?

Видя нашу растерянность, хозяйка берет меня за руку и тащит на кухню. При этом она что-то лопочет, объясняет, рассказывает и показывает. И я понимаю, что теперь вся ответственность лежит на мне – оборачиваясь, вижу девять пар голодных глаз моих попутчиков. А тем временам женщина начинает открывать крышки котелков и сковородок. Плывут невероятные запахи.

– А ты по-другому думаешь? Ну, значит, и ты дурак, дядь Вань! – недобро рассмеялась Любка. – Значит, ничему тебя жизнь не научила! А я, Вань, хорошая ученица, все давно поняла. И знаешь, когда поняла, мне стало легче.

Что там, в котелках и кастрюльках, я понимаю не очень. Тушеное мясо? «Беее», – заливисто блеет хозяйка. И я понимаю, что в котелке ягнятина. В следующем котелке крошечные, размером со спичечный коробок, голубцы – доброй женщине удается засунуть мне голубец для пробы и оценки. Нежнейшее мясо завернуто в нежнейший капустный листик. В общем, настоящая домашняя еда. Сделанная с любовью, а не на поток.

«Жалко ее, – в который раз думал Иван. – Не просто раненая – подстреленная. И кто ее так?»

Странные у них были отношения. Ночью ему казалось, что ближе Любки у него никого нет. Он обрел свою женщину и был рядом с ней. Ее тело, уже знакомое ему до мелочей, было не просто желанным – родным. Родинка на шее, под густыми и душистыми волосами, похожая на смоляного жучка. Глубокая ложбинка между грудей, всегда влажная от пота. Шрам на бедре, глубокий, широкий, змеей струившийся к заветному месту.

Конечно, мы съели все, что нам предложили, – еще бы! Как можно было обидеть милейшую женщину и отказаться от возможности попробовать настоящую критскую кухню? Гостеприимство и милота этих простых, чудесных людей запомнились нам навсегда.

– Откуда он у тебя? – спросил он однажды.



– Кот оцарапал.

И еще история – теперь уж совсем туристическая, рассчитанная на русских туристов.

Иван с сомнением покачал головой:

Так как мы были с детьми-подростками, нам захотелось их развлечь небольшим путешествием, прогулкой по морю, экзотикой. И мы взяли в аренду маленькую яхточку, которой управляли капитан и помощник.

– Кот? Да это тигр, пожалуй! Такие-то когти!

Планы были такие – прогулка по морю, рыбалка с лодки и посещение маленького дикого островка. Разумеется, с обедом, который входил в стоимость.

– Не тигр, – ответила она, – точно не тигр. Какой там тигр, господи? Блудливый, драный кот.

Первое, от чего мы пришли в ужас, – это состояние капитана и его помощника. Оба были пьяными в хлам. Но этого мало – развеселые, краснолицые и «ароматные» дяденьки, совсем нас не стесняясь, то и дело прикладывались к бутылке. Словом, настоящие морские волки. Мы тихо присели на лавочку на палубе.

Больше к вопросу не возвращались.

– Может, вернемся? – заныли женщины, они же матери.

А утром все становилось по-прежнему – общались они коротко и только по делу, как старые, давно привыкшие друг к другу соседи: «Суп будешь?», «Кинь рубашку – постираю», «Сходи за хлебом. Захвати молока». Никаких разговоров! Никаких. Казалось, это не нужно ни ей, ни ему, их все устраивает.

Наши мужчины были более снисходительны.

Но нет, капитан нас убедил, что все в порядке и не о чем волноваться.

А разве это нормально? Правильно? Раз они близкие люди? Иван снова вспоминал Катю, Майю, Алену и даже Нику – да, и ее. Вспоминал и Машку Велижанскую. Эти женщины были ему понятны: их вкусы и предпочтения, их порывы и действия. Пусть не все из них были честны, пусть совершали недопустимые ошибки, пусть делали вещи странные и не всегда объяснимые: изменяли, лгали, брали чужое. Но они были женщинами его круга, и с ними он мог говорить обо всем.

Пришлось покориться судьбе.

Он их понимал. А Любка была из другой жизни. Сакральных вопросов, люблю ли я ее, он себе не задавал. Идет как идет, значит, так надо. Но на сердце опять появилась какая-то муть. Какие-то ночные случки, ей-богу. Что у него было к ней, кроме страсти и жалости? Кроме острой нужды быть с кем-то рядом? Или любовь – это хлеб и стол, а не размышления о смысле жизни и совпадение мнений? Может, вообще все гораздо проще – есть человек, которому доверяешь и который доверяет тебе? Может, главное – знать, что тебя не предадут?

В открытом море под орущий магнитофон наши мальчишки с папашами приступили к рыбалке. Кое-что поймали, но особенно хвастаться было нечем. Ну и ладно, кто рассчитывал на большой улов? Побаловались – и хватит. И мы поплыли дальше, к дикому островку.

И еще знал: их связывала девочка. Так крепко связывала, как не могут связать ни клятва верности, ни общее имущество. Ничего не могло привязать его крепче, чем эта нежность к чужому, странному, одинокому, тревожному и талантливому ребенку.

Ни на какую «дикость» острова мы не рассчитывали – какой уж дикий остров в тридцати – пятидесяти километрах от шумного туристического городка? Но островок оказался действительно пустынным и тихим, зажатым между двумя скалами, с чудесной живописной бухточкой и белоснежным нежнейшим песком. Но самое главное – мы были там одни.

– Аська не отлипает от тебя, – однажды сказала Любка, – вот дурочка! Не понимает, как в жизни бывает. Ты ей кто? А никто, дядь Вань. Дядька, который спит с ее мамкой. Сегодня ты здесь, а завтра и след простыл! Тебе-то что, верно? А девка будет страдать и сопли размазывать.

Пока мы наслаждались теплейшей бирюзовой прозрачной и чистейшей водой, наши морские волки, дойдя, как нам казалось, уже до кондиции, принялись готовить обед.

– Прогнать меня собралась? – усмехнулся он. – Я-то вроде не сильно мешаю. Или не так?

На мангале зажарили пойманную рыбу и мясо, которое привезли с собой. На раскладном столике накрыли роскошный обед – сладчайшие помидоры и зелень, жареные мясо и рыба, плошка с темно-зеленым оливковым маслом, круг белого рассольного сыра, крупная соль, здоровенная бутыль домашнего красного вина и восхитительный местный хлеб.

– Ну раз «вроде», – усмехнулась Любка, – значит, живи.

Что еще надо для полного счастья?

На кладбище к матери Любка не ходила: «Не люблю я все это».

Это был незабываемый день. Красное солнце медленно опускалось за горизонт, вода сливалась с небом, в море плескались наши дети, а мы были молоды и счастливы.

Иван удивлялся: «При чем тут «люблю, не люблю»? Просто… так принято».

Доставили нас ко времени в целости и сохранности, хотя наш капитан уже не стоял на ногах.

– Кем? – разозлилась она.

Вот что значит закалка!

– Людьми, – смутился Иван. – Это традиции.

Спали мы в ту ночь, как не спят младенцы – сладко и крепко, без сновидений.

– А мне наплевать, – перебила она. – И на твоих людей, и на их традиции! Никто мне не указ! Как хочу, так и живу!

Вот такие воспоминания у меня об острове Крит, чудесном, красивейшем, гостеприимном, окруженном горами, морями, и о проживающих на нем настоящих морских волках.

Ему стало смешно – горячится, бунтует. Против него? Да нет, понимал, что он ни при чем. Любка бодается с жизнью. Но как-то ночью, лежа на его плече, тихо спросила:

– Плохая я, да? – И, не дождавшись ответа, продолжила: – Сама знаю – плохая. Дочь плохая. Мать никудышная. Жена из меня… никакая. Вот, может, любовница? – хрипло засмеялась она, привстав на локте и посмотрев ему в глаза. – Что молчишь?

Голландия

– Нет, Любка. Ты не плохая! Ты… – он задумался. – А любовница… Сама знаешь. На комплимент нарываешься?

Как молоды мы были и как легко все давалось! Как просто мы принимали решения!

Как-то позвал ее с ними на море. Любка отмахнулась:

Гостим мы себе у наших друзей в Германии. Любуемся прекрасным садом с разноцветными гортензиями, слушаем мелодичный звук колоколов католического храма, что неподалеку, пьем вечерний чаек и вдруг нас осеняет – путешествие! Дома мы уже насиделись. И мы решаем с самого утра рвануть в Голландию.

– Да говорила тебе – ненавижу я его, твое море! Не-на-вижу! И тебя не понимаю. Ходишь туда, как на работу. Что тебе там? Не насмотрелся еще?

А что – запросто! И встать в пять утра нам пока еще легко, и нарезать бутербродов в дорогу, и налить термос с кофе. И бодро прыгнуть в машину навстречу новым впечатлениям. И при этом мы все, надо сказать, в замечательном настроении.

– Нет, – рассмеялся он, – на море нельзя насмотреться.

Ехать по Германии – это отдельное удовольствие: сказочные дороги, чистейшие леса и смешные дорожные знаки – «Осторожно, лягушки!». Ну или зайцы и утки.

Любка раздраженно отвернулась и ничего не ответила.

Туалеты вдоль дороги – никому не приходит в голову забежать в лесок, чтобы справить нужду.

А однажды глубокой ночью у них произошел разговор, и начала его, как ни странно, Любка. Говорила она горячо, перескакивая с одного на другое. И было видно, что те далекие события ей по-прежнему не безразличны. Даже не так – ее все так же бьет током, корежит и крючит, как только она вспоминает об этом. Она не вспоминает, а проживает с этим каждый свой день, без передышки, и никогда об этом не забывает.

Светит теплое сентябрьское солнце, рядом любимый муж и дорогие друзья, а впереди – новые впечатления! Я люблю тебя, жизнь!

В ту ночь он все понял. Все понял и ужаснулся. Господи, какая судьба! Да куда там ему – выходило, что у него не беды – так, неприятности.

Въезжаем в Голландию. Незаметненько так въезжаем, безо всяких там блокпостов, без пограничных кордонов, проверок паспортов – объединенная Европа, как это здорово! От прежних времен остались пустая пограничная будка и болтающийся шлагбаум.

Любка рассказывала о себе. Не плакала – голос ее не дрожал и не срывался. Говорила она монотонно и очень спокойно. Но он понимал… Понимал, как ей это дается.

Слева – зеленые луга и пасущиеся козы, белоснежные, чистейшие, с переливающейся на солнце шерстью, словно только что от куафера. Но поражает не только это – на мордах у коз улыбки! Ей-богу, они улыбались! Ну ладно, просто на мордах у них было написано истинное блаженство.

Луг с пасущимися коровами, чистыми, лоснящимися и крутобокими красавицами.

В пятнадцать лет Любка влюбилась. Да как! Совсем потеряла голову. Все объяснимо – первая любовь и первый мужчина. Сергей был хороший парень, надежный, серьезный. Не парень, а золото. Целыми днями, в любую погоду, они пропадали на берегу, он был отличным пловцом. Строили планы: Любка окончит девять классов, и они уедут в большой город – нет, не в Москву и не в Ленинград, там слишком суетно и им, провинциалам, будет сложно. Рассматривали более близкие и доступные варианты – Сочи, Ялта, Симферополь. Главное, чтобы было море. «Без него мне не жить», – говорил он.

За лугом траншея, а дальше видны строения фермы.

Любка сидела на берегу и смотрела, как ее любимый, заплывая далеко-далеко, превращается в мелкую темную точку. Плавать он начинал рано, еще в начале мая, когда местные еще опасливо обходили пляж стороной. А заканчивал в начале ноября.

Так вот, в неглубокой траншее постоянно стоит вода, дойти до хлева, минуя траншею, невозможно. Для чего вырыта и наполнена водой траншея? Чтобы животинка помыла конечности и вернулась домой в чистом виде. Эх…

Была весна, конец мая, и они потихоньку собирались в дорогу. Мать Любку не отпускала, и они решили бежать.

Первый голландский городок. Решаем заехать и выпить кофе по-человечески, сидя за столиком в кафе.

Это случилось 26 мая, этот день ей никогда не забыть.

Аккуратные домики под черепичными крышами, палисадники, полные цветущих кустов. Запах роз витает над городком.

Было прохладно, поднялся ветер, и начался шторм. Любка страшно не хотела идти на берег, пытаясь отговорить любимого, удержать. Но Сергей только смеялся:

И вот рыночная площадь, полная веселого, расслабленного, отдыхающего народу.

– Опасно? Да брось! Ты ж меня знаешь! Это моя стихия! Я же как рыба в воде.

Что это? Да просто суббота, выходной день, рыбаки продают свою продукцию, а фермеры – свежайшие овощи и фрукты.

Звучит музыка, на маленькой сцене танцует народный ансамбль, девушки в ярких костюмах и фартучках бодро колотят деревянными сабо по деревянному полу.

Конечно, пошли вместе, одного бы она не отпустила. Они всегда были вместе, никогда не разлучались.

– Селедка! – громко глотая слюну, говорит наш приятель.

Укутавшись в старую кофту, Любка сидела на берегу, и ее бил странный колотун. В сердце, как змея, заползла тревога. «Холодно, – дрожа, думала она. – Просто очень ветрено и холодно». Сергей скинул рубашку и брюки и, ежась от ветра, пошел к воде.

Селедка? Ну ладно, попробуем. Хотя какая селедка в восемь утра? Мы, кажется, приехали выпить кофе.

У самой кромки, у набегавшей белым барашком волны, он обернулся и улыбнулся: мол, Любка, не дрейфь! Скоро вернусь.

Как я ошибалась!

Но не вернулся.

Итак, рассказываю про сам процесс. Это именно процесс, вековая традиция.

Спустя полчаса обеспокоенная Любка бегала вдоль берега, пытаясь разглядеть его силуэт. Но волны, набравшие высоту и силу, застилали горизонт, ударяясь о растревоженный песок, и угрожающе, как змеи, шипели.

У прилавка с селедкой толпится народ. Очищенное филе надеваешь на вилку, запрокидываешь голову, заглатываешь, как удав, полоску филе. А потом начинаешь жевать. Точнее – испытывать неземное, невиданное блаженство.

Волна обдавала ее соленой, злой волной, обжигающим страхом и ужасом, а она металась и выла, как волчица, у которой отобрали волчат. Она звала Сергея, понимая, что случилось самое страшное.

Селедка не просто тает во рту – она растворяется, распадается на молекулы, заполняя твой рот небывалой, незнакомой тебе вкуснотой. Трудно описать вкус и послевкусие. Остается только поверить.

Хотела броситься вслед, но тут ее схватили за плечи и оттащили от воды. Это был почтальон, проезжавший мимо на велосипеде и услышавший ее страшный, нечеловеческий крик. Любка рухнула на песок и потеряла сознание.

А рядом – и это тоже нельзя пропустить – на небольших жаровнях жарится, истекая полезнейшим жирком, свежайшая камбала. Камбалу ловко снимают с жаровни, кладут на поджаренную белую булку, посыпают хрустящим жареным лучком, заворачивают в тончайший пергамент и с улыбкой протягивают тебе.

Очнулась она в больнице два дня спустя. К ней подошла медсестра, тревожно оглядела ее и позвала врача. Первой и последней Любкиной фразой был вопрос, где он.

Замечаю, что ем с закрытыми глазами. Ем и постанываю от удовольствия. Неудобно? Да наплевать! Я не одна здесь такая.

Врач опустил глаза. С того дня Любка замолчала.

В общем, вкус этой рыбы, стук сабо и звуки народной музыки нам запомнились навсегда.

Через неделю ее выписали. Она лежала на кровати и смотрела в потолок. Мать теребила ее, пыталась уговорить поесть и попить, но Любка не отвечала.

Вот так мы заехали выпить кофе в ближайший приграничный городок.

Голос – не ее, чужой, незнакомый, хриплый и низкий – прорезался через две недели.

Голландия прекрасна. Прекрасен и Амстердам, с его каналами, узкими домиками, блошиными рынками, бело-голубой, похожей на нашу Гжель керамикой, которую, конечно же, мы купили в качестве сувениров. Прекрасны кафешки, стоящие вдоль каналов, велосипедисты, яростно накручивающие педали, музеи. Улицу Красных фонарей мы тоже не пропустили.

Еле выдавила из себя:

Прекрасны Гаага и Роттердам.

– Сергея нашли?

Спасибо, Голландия!

Мать махнула рукой:

– Где там! Шторм-то был – ого-го. Наверняка отнесло.

Эстония

И Любка опять замолчала.

В Эстонию мы ездили часто – там жила наша родня, мамин двоюродный брат, бывший капитан-подводник, и моя сестра, его дочь, с которой я очень дружила.

Она не выходила из дома полгода. Полгода лежала с открытыми глазами и почти не спала. Полгода пила только воду и жевала пустой хлеб. Похудела и потемнела лицом. В черных смоляных волосах появились белые нити. А через полгода встала.

Таллин в советские времена был для нас абсолютной заграницей. Средневековая архитектура, булыжные мостовые, запах уголька, витающий над Старым городом, стройный, затянутый в черный смокинг трубочист в цилиндре, держащий под мышкой лесенку.

– Уеду я, – сказала матери, – не могу я здесь, понимаешь?

Прохлада и простор католических соборов, узкие мощеные улочки, крошечные сувенирные лавочки с вязаными свитерами, шарфами, варежками. Магазинчики с кожаными изделиями – ремнями, кошельками и портмоне. И, конечно же, ювелирные – серебро и янтарь, изделия местных художников-ювелиров.

Та молча кивнула и ничего не ответила.

Я не поклонница янтаря, не ношу его, но несколько раз порывалась купить – такие замечательные изделия мне попадались.

Любка уехала в город. Устроилась в столовую посудомойкой. Руки не отмывались от жира и отвратительно пахли. Ни пахучее «Земляничное», ни вонючее «Хозяйственное» – ничего эту вонь не брало и не перебивало.

Янтарь – камень живой. Теплый, медовый. Его тянет взять в руку и понюхать. Мед прозрачный, мед засахаренный. Янтарные бусы – тяжелые, теплые, их не хочется выпускать из рук. Серебро массивное – янтарь нуждается в массивной оправе. Красота невозможная, из лавочки ухожу с трудом и сожалением – ну вот, опять не купила. Но и стоят эти авторские украшения ого-го.

От этого запаха Любку тошнило. Ей казалось, что воняли не только руки, а провоняла вся она, от головы до ног. Даже в волосы впитался едкий столовский жир, никаким шампунем не перебить.

Кроме запаха уголька, Старый город пахнет тмином из пекарен и, конечно же, кофе! Кофейни на каждом шагу, а кроме отличного кофе там продают и пирожные.

«Да и черт с ним, – думала она, – мне уже все равно». Зато была сыта – поварихи девку жалели и пытались накормить до отвала. Но Любка ела мало, пожует – и хорош. Главное, чтобы ноги носили.

Ну вот представьте: восьмидесятые годы и – пирожные со взбитыми сливками и красной смородиной.

Жила она там же, в столовке, в крошечной подсобке, где хранились банки с томатной пастой, соками, майонезом и солеными огурцами. По ночам шуршали мыши, по стенам ползали тараканы. А ей было все равно – жива, ну и ладно. Только зачем?

Я уже говорила, что я кофеман, без кофе жить не могу. Запах кофе для меня – ароматерапия. Вкус кофе – блаженство и рай. А весь Таллин пахнет кофе.

В город она не выходила, с утра до вечера работала, а потом как подкошенная падала на кровать. Да и не тянуло ее в город. А вот на море тянуло. По ночам, ворочаясь без сна, мечтала, как придет на берег, конечно же поздним вечером, почти ночью, когда там никого не будет, ни одного человека, и зайдет в воду. А дальше – медленно-медленно пойдет вглубь. И будет идти, пока не накроет ее с головой, пока не захлебнется и не утянет ее за собой густая, черная вода. И станет ей так хорошо. И она наконец успокоится.

Помню, как мы пили кофе в кафе яхтенного клуба в Пирита, на заливе, и в окна – от пола до потолка – смотрели на сероватое, матовое море. Оно не выглядит ласковым – скорее, суровым. Но все равно это море, и оно было прекрасно.

Только бы ее не нашли! Только бы не прибило на берег, чтобы остаться там, с ним. Навсегда.



В этой столовке ей впервые предложили выпить – поварихи часто выпивали после работы. Мокрые от пота, усталые, замученные, с распаренными «рачьими клешнями» вместо рук, в нечистых халатах, забрызганных за смену супом и жиром, они усаживались вокруг стола и разливали тягучий сладкий портвейн. Домой не торопились, чего там хорошего? Поддатый муж, сопливые и крикливые дети. Ничего, перебьются, они и так все тянут на себе, прут каждый день тяжеленные сумки. Распивали бутылочку, а то и две и понемногу приходили в себя. Скидывали рабочие халаты, брали туго набитые авоськи, в которых лежали ловко и тщательно завязанные кульки со сливочным маслом и мясом, укутанные в старые грязноватые вафельные полотенца поллитровки густой, неразбавленной сметаны, и, переваливаясь как утки, направлялись к выходу.

Столовые в Таллине в советские времена были совершенно другие – без привычного запаха вареного капустного листа и мокрой лежалой тряпки. Там пахло едой – не изысканной, нет, но у нее был съедобный и даже вполне аппетитный вид. И она была вполне по студенческому карману. В обычных столовых в граненых стаканах подавался густой кисель со взбитыми сливками. Бесшумно фланировали по залу подавальщицы с кружевными наколками в волосах и в белоснежных передниках, никаких пятен от борща и подливы. Конечно, мы знали, что в гостинице «Виру», где жили только иностранцы и очень важные люди, есть знаменитый гриль-бар с открытой кухней и там работают повара в смешных красных колпаках и красных же галстуках. Но попасть туда нам, простым смертным, увы, было невозможно. Не для нас, истекая соком, на вертелах, ожидая своей участи, крутились и подрумянивались аппетитные курочки. Да и три рубля, которые надо было заплатить важному швейцару, для нас, студентов, были огромные деньги.

И Любка снова оставалась одна. Не зажигая света, она стояла у темного окна, внимательно вглядываясь в черную улицу. Народу почти не было, рабочий день давно закончился, все поужинали и мирно сидят у телевизора. На стене висит красный ковер, а кресла обиты бархатной тканью. В углу притулился уютный торшер. На кухне ворчит холодильник, а в соседней комнате, в спальне, ждет чистая, уютная постель. У людей – у всех, без исключения! – есть дом. И почти у всех рядом, только протяни руку, есть близкий и родной человек.

Ну и ладно, решили мы, переживем, голодными не останемся. И нашли замечательное место – кафе под названием «Молочный зал». Это скорее было не кафе, а столовая: довольно просторное помещение, простые пластиковые столы и стулья, стойка с едой, подносы. Никаких официантов и никакого меню. Только вот одна особенность – на всех столах стояли алюминиевые этажерки с выпечкой, разнообразными булочками: с корицей и изюмом, с творогом и вареньем, с тмином и сыром. Такая вот чудная этажерочка – бери, сколько хочешь. А ответ держать будешь на кассе. Там у тебя сухо, но вежливо спросят, брал ли ты булочки, что на этажерке? И ты честно скажешь, что брал, две штуки. Или три. Или пять, по аппетиту. Или вообще не брал – не люблю я эти ваши булки.

Этот нехитрый советский мещанский уют – красный ковер на стене, монотонно урчащий телевизор, накрахмаленное белье, душистые от стирального порошка полотенца – был предел их с Сергеем мечтаний. Как часто они об этом говорили! А теперь ничего не случится. Никогда. Потому что его уже нет. Да и ее почти нет – так, остатки…

Вы поняли? Все на доверии. Обалдеть! Я представила себе, если бы такое ввели в московских столовках. Как тырили бы эти булочки и пирожки, как врали бы на кассе. Есть, что говорить, у нашего народа такое любимое слово – «халява».

Любка отправлялась в свою каморку, на серые, застиранные, чужие простыни, отвратительно пропахшие столовской вонью. Так же пахли и полотенца, тонкие, вафельные, в старых, неотстирываемых пятнах. Все здесь было чужим, казенным. Да и вся ее жизнь стала теперь как будто не ее, а чужой, как эти полотенца и кастрюли. Разве могла подумать, что все сложится так? Разве не мечтала, чтобы и у нее было все как у нормальных людей? А ничего этого нет. И уже никогда не будет.

В какой-то момент лавочку прикрыли. Никаких тебе этажерок с «честными» булочками. Бери на стойке и плати сразу.

Они с Сергеем вместе мечтали об этом. Но теперь нет этого вместе. И тоже больше не будет.

– Слишком много туристов, – скривилась молодая кассирша. – Стали обманывать. – И глянула на меня так, что я поняла – речь про моих соотечественников.

Она стояла и не чувствовала слез, бегущих по холодным щекам. Она вообще ничего не чувствовала – давно, почти год, с тех пор как Сергей утонул.



Небо резко прорвала яркая, до боли в глазах, желтая молния. Невозможно белым, пугающим светом прорезались и вспыхнули островерхие зарницы. Она вздрогнула, очнулась. Вытерла ладонью слезы и отвернулась от окна.

Ну и еще один случай, на сей раз смешной.

На столе стояла недопитая бутылка портвейна. И одним махом, одним глотком, Любка опрокинула полстакана. Ей стало тепло и приятно. Секунду раздумывая, словно прикидывая и сомневаясь, она вылила остатки в стакан и выпила.

Мы снова в Таллине: муж, сестра, мой семилетний сынок и я. Назавтра нам уезжать. Все небольшие деньги потратили – проели, купили сувениры родным и друзьям. В общем, в самом прямом смысле считаем копейки.

Той ночью она впервые спокойно и безмятежно спала. Ей впервые стало чуть легче.

Погода прекрасная, теплая, денег в обрез – какие уж тут магазины и кафе. И мы отправляемся на пляж.

С той черной, громыхающей разрядами ночи Любка начала пить.

Сынок наш знакомится с детками, и они прекрасно проводят время – играют в мяч, строят крепости, словом, заняты делом.

– Ну и пошло-поехало, – усмехнулась она. – А чего мне было терять?

Настает время обеда. Мы достаем из кошельков жалкие остатки и бредем в пляжное кафе, чтобы хоть что-то купить. Хватает ровно на три сосиски, хлеб, два бутерброда с сыром и лимонад.

Если прежде, после того как Сергея не стало, ей просто не хотелось жить, то теперь хотелось расправиться с этой жизнью. Наплевать ей в лицо, густо харкнуть и выкрикнуть проклятия:

Ничего, разберемся. Приносим нашу поистине драгоценную ношу в картонных тарелочках и ставим ее на свою пляжную подстилку. Глотаем слюну и потираем руки – сейчас поедим. И тут наш ребенок, увидев еду, бодро отряхивает ладошки от песка.

– Ты со мной так, так и я с тобой так же!

– О, ребята! – восклицает дитя. – А вот и еда! Родители поесть принесли! Ну что, перекусим?

Поварихи жалели «бедную девку», прикрывали ее как могли, старались оттянуть от бутылки, прятали спиртное и даже свернули свои вечерние посиделки. Куда там! Любка пила.

И вся ребятня, человек пять, устремляется к нам.

Терпение заведующей кончилось, и Любку из столовки погнали.

Немая сцена. Детки рассаживаются вокруг подстилки.

Куда деваться? В тот же вечер, на вокзале, где она притулилась, к ней подкатил местный бомбила – высоченный, килограммов в сто двадцать, бритый как шар местный «хозяин», Вовчик-череп. Он поехал с ней в какой-то занюханный бар на окраине города, напоил до полусмерти, а после отвез в полупустой дом на краю города.

Мы, взрослые, беспомощно переглядываемся. Что делать? Прогнать детей? Как-то не очень… Остаться голодными – это вообще ни в какие ворота. Да уж, создал наш добрый, воспитанный мальчик, что называется, ситуацию. Но тут я понимаю в очередной раз: кто, если не я, мать, жена, сестра? Громко выдохнув, обращаюсь к детям:

Встретила их пожилая, увешанная ярким дутым золотом, сильно накрашенная женщина.

– Так, мои хорошие. А сейчас мы прощаемся. Марш по своим родителям. У нас, дети, обед. А дальше – поезд, уж извините!

«Мамка, – догадалась пьяная Любка, – значит, сдал меня эта мразь».

Бедные, растерянные и расстроенные дети! Простите меня! Неловко было ужасно.

Ну что ж – она даже не испугалась. Выходит, такая судьба. Ни во что хорошее Любка давно не верила.

А как объяснить семилетнему ребенку, что поступила я так, просто потому, что думала о семье.

Мамка, тетя Валя, как звали ее девочки, оказалась незлобной и нежадной – месяц впихивала в Любку жирную желтую сметану и сладкие булки – откармливала. Конечно, старалась не ради нее, а для себя.

Да, некрасиво. Но в жизни, мой мальчик, бывают разные ситуации. И еще – дай бог этого тебе никогда не узнать.

Когда тощая Любка слегка отъелась, тетя Валя швырнула ей на кровать несколько блестящих платьев, туфли на каблуках, красное, в жестких кружевах белье и мешок с дешевой косметикой. Велела к восьми вечера «быть красулей».

А три честно поделенные сосиски и два бутерброда пошли не очень, без аппетита как-то пошли.

Любка хмыкнула, отпихнула «подарки» ногой и показала мамке жирную фигу.

Смешная вроде бы ситуация. А осадочек, как говорится, остался.

В тот же вечер их навестил Вовчик-череп. Швырнул Любку на кровать и изнасиловал ее. Мучил ее долго, несколько часов, ждал, пока она попросит пощады. Но Любка молчала. Закусив губы и чувствуя соленый вкус собственной крови, молчала.

В поезде мы с голоду не померли – таллинская сестра сварила яйца, зажарила курицу, положила помидоры и огурцы.

Вовчик-череп наконец насытился и, подтягивая брюки, процедил:

Мне казалось, что урок я усвоила – деньги надо считать, а расходы планировать и бюджет распределять, чтобы впредь не оказаться в дурацкой ситуации.

– Ну? Поняла, чума? Урок усвоила? Теперь будешь паинькой, да?

Думаете, получилось? Как же, ага.

Любка ничего не ответила.

Сбежала Любка от мамки через полтора года – чудом, помог водопроводчик, чинивший в ванной кран. Сбежала в том самом жутком люрексовом серебряном платье и в туфлях на шпильках. А больше ничего у нее и не было. Да и денег не было – только тоненькая золотая цепочка, подаренная добрым клиентом и, конечно, припрятанная от мамки.

Азербайджан

Повезло – ее бегство обнаружили только к вечеру, когда она уже была далеко от города. Вообще ей тогда повезло – доковыляв кое-как до дороги, она сбросила неудобные туфли и быстро поймала попутку.

В этой замечательной стране мне довелось побывать еще при Советском Союзе – в прекрасном, интернациональном городе Баку жили наши друзья.

Шофером оказался пожилой добрый дядька, поверивший ей сразу и пожалевший несчастную девку.

Я слышала, что есть два города, определяющих национальность, – это Баку и Одесса. То есть бакинец и одессит – это характер, менталитет и традиции. Мне кажется, это абсолютно точно.

Остановились у придорожной харчевни, и дядя Юра, так звали шофера, накормил ее до отвала. А в поселковом магазине купил ей простое ситцевое платье и туфли на плоской подошве.

Ну про кавказское гостеприимство все знают, можно не повторяться.

– Куда ты теперь? Может, домой?

Здесь я просто хочу вспомнить прекрасный город, чудесных людей и очень вкусную азербайджанскую кухню.

Любка испугалась:

Да, и еще – в Баку я с тех пор больше не была. Но верю, что этот город стал еще краше, еще обильнее.

– Нет, домой не поеду, лучше сдохну, а не поеду. Не могу я там, понимаешь?

Итак, мы в Баку. В любом доме накрыты столы – приехали гости. Свежая зелень, рассольные сыры, потрясающие кутабы, аналоги чебуреков, но жаренные почти без масла. Начинка любая – мясо, зелень, сыр. Кутабы хрустят поджаристой корочкой и тают во рту.

Дядя Юра вздохнул и завел мотор. Через полтора часа они съехали с шоссе и свернули на местную гравийную дорогу. Вдалеке показалась деревня.

Отдельный разговор про азербайджанские первые блюда. Мой фаворит – дюшбара. Это крепкий насыщенный бульон с мелкими, с ноготь, пельмешками. По старинному преданию, невесту перед свадьбой проверяли – в столовой ложке должны были поместиться двенадцать пельмешек. Я не оговорилась – в столовой ложке. Ну вот и представьте. Конечно, сейчас дюшбаринки крупнее, но у хорошей хозяйки уж точно не больше ногтя большого пальца. Естественно, без наращивания.

Дядя Юра затормозил у маленького аккуратного домика под синей крышей.

Бульон заправляется мелко нарезанной зеленью и подается в пиалах. Вообще есть зелень и готовить с обилием зелени нас научили именно азербайджанцы.

– Выходи, – бросил он.

Есть в азербайджанской кухне летний супчик довга, делается он на катыке, но можно и на других кисломолочных продуктах, а заправляется вареным рисом и зеленью. Можно добавить и фрикадельки.

Растерянно оглядываясь, Любка выбралась из машины.

Еще один хит азербайджанской кухни – суп кюфта-бозбаш: густой, наваристый бульон с картофелем, помидорами, сладким перцем и обилием зелени и очень крупные фрикадельки. Внутрь фрикаделек кладется кислая слива алыча. И еще в бозбаш обязательно кладут нут. Во многие супы азербайджанцы кладут сухую, перетертую в порошок мяту.

– Сестра здесь моя проживает, – объяснил дядя Юра, – Мария. Пока у нее перекантуешься. А там видно будет.

Еще одно блюдо – садж. Вкуснейшее, надо сказать. Садж – это название сковороды с вогнутым дном, предназначенной для готовки на открытом огне.

На крыльцо вышла немолодая высокая женщина с красивым, иконописным, строгим лицом, в темной косынке, завязанной по самые брови. Увидев брата, радостно улыбнулась. Потом глянула на Любку и нахмурила брови: «А это что за подарок?» – читалось в ее взгляде.

Мясо берется любое – баранина, говядина, курица. Сначала обжаривают мясо, потом добавляют овощи – картошку, баклажаны, сладкий перец, помидоры и лук. Овощи пропитываются мясным соком, а мясо принимает ароматы и вкусы южных овощей. В общем, сказка. Что-то наподобие рагу, но назвать так это блюдо язык не поворачивается.

Любка опустила глаза.

И, конечно же, в Баку делают хаш – крепчайший мясной бульон, который варится с рубцом, хвостами и головой. Туда крошатся зелень и тонкий лаваш.

Что там нашептал сестре дядя Юра, ей было неведомо, но Мария ее приняла.