– Ну, простите, тут уж были хороши любые средства. Искомым катализатором оказалась банальная боль, честное слово, если бы у нас был иной выход, я не отдал бы приказа вас истязать. Это было небезопасно, вы могли погибнуть от болевого шока раньше, чем завершился бы эксперимент. Вы пошли на поправку, потихоньку возвращался разум, тело принимало исходный вид, это, должно быть, тоже было достаточно неприятно. Потом появилась речь. Наверное, не помните, но вы постоянно звали кого-то и каялись в прегрешениях. Однако изменения никак не желали закрепляться. Сознание, конечно, вернулось, тело и память – тоже, но малейшее изменение комфортных условий, например, голод, возвращало все обратно. Гена был уверен, что эксперимент провалился. Доброволец-смертник Женя был обречен, но мы ошиблись. Как вам удалось контролировать себя? Зачем вы себя укусили? К сожалению, чтобы сохранить вам жизнь, потребовалось экстренное переливание крови, поэтому нам не удалось сделать все необходимые замеры. Что вы чувствовали? О чем думали? Мы на завершающей стадии разработок. Что закрепило наш успех? – глаза полковника горели.

Алексеева смотрела на него и понимала. Такой же фанатик, как и она сама. Неудержимый экспериментатор, преданный делу выживания.

– Эмпатия. Думаю, вас это удивит, но меня удержало сострадание. Я думала о том, как мне жаль бедного мальчика, мне очень хотелось, чтобы он остался жив. Сознание ускользнуло раньше, чем я успела себя укусить. Женя говорил, что мое альтер-эго пыталось наброситься на него, но в последний момент вцепилось себе в руку. В кровь поступил необходимый адреналин. Вот и все.

– Потрясающе! Уникально! – воскликнул Рябушев. – Марина, вы мне необходимы, я прошу вас сотрудничать со мной.

– Сотрудничать? Напомню вам, что я по-прежнему в положении пленницы. Вряд ли это можно назвать таким громким словом, – без тени иронии ответила Алексеева.

– Ошибаетесь. Вы совершенно свободны. Пленники в моем бункере выглядят немного иначе. Как минимум, я не предложил бы им чаю, – усмехнулся Андрей Сергеевич.

– Если я скажу, что хочу уйти, вы меня отпустите?

– Куда вы направитесь, если решите нас покинуть?

– Какая вам разница, – устало сказала Марина. – Вы не ответили мне.

– Вам некуда идти. Я могу предложить вам больше, чем свободу. Должность моей советницы и помощницы, участие в экспериментах. Вы сможете сделать для выживших больше, чем кто-либо другой. Вам не страшна радиация на поверхности, в отличие от всех нас. И еще. Если нам удастся поймать в Москве кого-то из ваших бывших воспитанников, возможно, мы сумеем еще раз повторить наш опыт реверсии.

– Не сможете. Они – мутанты с детства, наследственные, пластохинон только сдерживал их. А из старших изменилась только я, остальные погибли. Да и… даже если бы такое было возможно, я сделала бы все, чтобы не позволить вам этого.

– Отчего же? – удивился полковник.

– Мои дети – хозяева нового мира, им не нужно прятаться по подземельям и тяжко добывать пропитание. Вырвать их из комфортной среды, причинять невыносимую боль ради возвращения – к чему? Обратно к мучительной жизни без солнца, постоянному страху и голоду? Нет, это немыслимая жестокость. Пусть выживают люди, грызут зубами землю, копаются в темноте, как кроты, пытаясь украсть у природы еще несколько лет беспросветного существования. А я не желаю моим воспитанникам этой судьбы. Как не желала себе.

– Жестоко… – протянул Рябушев. – Про ваших детей – я погорячился, Гена тоже считает, что едва ли реверсия возможна в их случае. Но вы не ответили, куда вы направитесь, если я отпущу вас.

– Куда угодно. В свою квартиру, в конце концов, раз уж мне не страшна поверхность, – запальчиво бросила женщина.

– Будете жить одна в разрушенном городе, скатитесь в первобытное состояние охоты и собирательства, сойдете с ума без социума и быстро погибнете. Плачевный исход, не правда ли? Я предлагаю вам куда больше. И еще: вы не пленница, не смотрите на меня волком, не стоит меня ненавидеть. Мы все питаем к вам искреннее расположение и желаем добра. Считайте, что я прошу вас о помощи, – неожиданно мягко заметил полковник.

В глазах Марины мелькнуло сомнение. «Что я теряю? Он прав, мне некуда идти. В мытищинские бункеры? Какой смысл менять одно на другое, лучше уж остаться здесь и послужить на благо выжившим, чем стать чужачкой где-то в другом месте. В метро? Нет уж, задыхаться от вони и жрать грибы, грызться за ресурсы – оно того не стоит. Куда еще? Идти, куда глаза глядят, бродить по свету? В одиночестве далеко не уйду. Да, радиация мне не страшна, но я не всесильна, и с тварями поверхности мне не справиться, меня растерзает первая же встречная крылатая бестия, стоит лишь выйти из города. Возможно, то, что предлагает мне Рябушев, – не самый плохой вариант. В конце концов, я столько лет служила делу выживания, что теперь бросить все на половине пути, когда мы стоим на пороге такого открытия – это просто предательство самой себя. Как поступить? История повторяется вновь. Марина Алексеева, помощница начальника бункера. Это какая-то жестокая судьба, я бегу от нее изо всех сил, но она настигает меня и заставляет покориться. Нечего терять…» – в голове блуждали тяжелые мысли, разум искал выход, перебирая сотни вариантов, но в глубине души женщина уже приняла решение. Осталось набраться смелости высказать это вслух хотя бы самой себе. Вдруг ее кольнула страшная мысль.

– Что будет с моим сокамерником? – тревожно спросила Марина, предчувствуя ответ, который придется ей очень не по нраву.

– Он приговорен к смерти. Шпионы из моего бункера живыми не выходят, увы. Уничтожать ценный материал глупо, я отдам его в лаборатории Геннадия, ему как раз нужно несколько смертников для одного эксперимента, – безразлично ответил полковник. Его лицо вдруг приобрело пугающее выражение равнодушия. Он воспринимал чужих как генетический материал для экспериментов, но не как живых людей. И это было страшно. Марина вздрогнула, пораженная внезапной метаморфозой.

– Вы этого не сделаете, – тихо сказала она. Ей вдруг показалось крайне важным спасти Женю от ужасной смерти.

– Отчего же? Столько лет делал, а сейчас вдруг передумаю? – насмешливо спросил Рябушев.

– Я остаюсь. Но у меня есть условие – мальчишка останется в живых, – поспешно проговорила Алексеева.

Андрей Сергеевич в удивлении приподнял бровь.

– Вот уж не думал, что вы так сентиментальны, – протянул он. – Признаться, я разочарован. Мне казалось, вы куда более жесткий человек. По крайней мере, из вашего дневника можно было сделать вывод, что вы готовы пожертвовать чем и кем угодно ради общего блага и дела выживания.

– Прекратите, – женщина устало поморщилась. – Я не играю в ваши игры, да и не девочка уже, чтобы пытаться взять меня на «слабо». Вы сами поступаете точно так же. Свои – привилегированная каста, за их жизни можно отдать что угодно. Чужие – вас не интересует, что будет с ними дальше, они всего лишь средство получения желаемого. Скажете, я не права? Бросьте, мы с вами одинаковые, глядя на вас, я вижу себя в бункере. Так что давайте начистоту: у меня есть свои причины спасти парня из ваших лап. Считайте, что его жизнь – цена моей помощи вашему убежищу. Как минимум, подло – убить человека, который столько времени, пусть и по принуждению, помогал в ходе исследований.

– Не стоит меня шантажировать, – вдруг с угрозой сказал полковник.

– Могу и буду, – Алексеева жестко усмехнулась. – Думаете, я не поняла, чего вам нужно? Вам нужен мой ребенок, тот, которого утащили разведчики из бункера автоконструкторов. И вам его не выцарапать без моей помощи, ребята прекрасно осознали, что малыш вам необходим, и решили так просто не расставаться с объектом ваших желаний. А я – его мать, мне будет куда легче забрать младенца и передать его вам для экспериментов. Нормальный ребенок, родившийся у кошмарной твари. За такой образец Доктор Менгеле будет готов сожрать свой халат без соли. И, конечно же, если я откажусь с вами сотрудничать, никуда вы меня не отпустите, посадите на цепь и продолжите наблюдать. Заканчивайте это представление, я все прекрасно понимаю. Если я покончу жизнь самоубийством, вы себе не простите, верно? А я это сделаю, если вы откажетесь принять мои условия. Грязный шантаж, совершенно верно. Но у вас всего два варианта. Или вы соглашаетесь с моими требованиями и тогда получаете мою помощь и… послушание. Или завтра в камере вы обнаружите мой труп. Кстати, даже если вы поставите часового день и ночь наблюдать за мной, это не поможет. Поверьте, я найду способ лишить себя жизни.

Рябушев недобро смотрел на нее, размышляя. Он верил ей. Женщина оказалась права, как всегда, высказывая вслух то, о чем он сам хотел бы промолчать, чтобы сохранить лицо. И полковник, и Доктор Менгеле приходили в ужас от мысли, что их эксперимент может провалиться со смертью главного подопытного образца. Геннадий мечтал исследовать психофизиологические реакции пленницы, Андрей Сергеевич думал о том, что Алексеева порой дает поразительно мудрые советы, его мучило любопытство. Как она поведет себя в той или иной ситуации? К чему стоит приглядеться, чему поучиться? И он не лгал, когда сказал ей, что всей душой желает сотрудничества. Полковник колебался. Принять ее условия, сохранить жизнь мальчишке, которого мечтает заполучить Гена? Поддаться на шантаж? Где гарантия, что Марина и Женя не выйдут из-под контроля, поставив под угрозу упорядоченную жизнь его убежища? С другой стороны, обещание женщины – не блеф, Андрей верил, что ей хватит духу умереть, если он откажет ей в просьбе. Впервые за долгое время начальник бункера сомневался.

– Хорошо. Жизнь мальчишки – это все, что вы хотите? – наконец, спросил он.

– Свободу его и моих перемещений в случае сотрудничества. За это я обещаю вам выполнять ваши приказы. Любые.

– Опрометчивое заявление, Марина. Вы даже себе не представляете, что я могу вам приказать, – нехорошо усмехнулся полковник.

– Ну же?

Он протянул ей простой канцелярский нож.

– Если я прикажу вам порезать себе руку, вы это выполните? – спросил он, внимательно наблюдая за своей собеседницей.

– Вы ждете от меня подтверждения преданности? Пусть будет по-вашему, – кивнула Алексеева. Она прочертила глубокую царапину на внешней стороне руки, чуть ниже локтя. Ее лицо было совершенно спокойным и даже отрешенным. Женщина задумчиво взглянула на капли крови, выступившие из-под лезвия, и снова посмотрела на Рябушева, возвращая нож.

Некоторое время молчали, думая каждый о своем.

– Вы меня удивили, – наконец признался мужчина. – Я думал, договориться будет сложнее.

– Вы хотите знать мои мотивы, не так ли? Любопытство – страшный грех, за него многие поплатились разбитыми иллюзиями, – без улыбки заметила Марина.

– Я восхищаюсь вами все больше. Поразительная проницательность, удивительный разум.

– Ах, какая грубая лесть. Мы с вами по одну сторону баррикад, хотя я не одобряю ваших методов. Моя жизнь была посвящена выживанию, и после эксперимента мне хватит благородства продолжить начатое. Признаюсь откровенно, мое любопытство не меньше вашего. И да, мне действительно некуда идти, сотрудничество принесет всем куда больше выгоды и пользы, чем попытки сопротивляться, заведомо бесполезные. Что же насчет мальчишки – я сама еще не знаю, почему мне так важно, чтобы он остался жив. Не спрашивайте – когда я придумаю убедительный ответ, скажу вам об этом. Пока что считайте это сентиментальностью и блажью. Наверное, я сошла с ума, но его жизнь мне кажется куда более ценной, чем моя собственная. Женя – мое прошлое, моя светлая память о детях, которых я не смогла спасти. Наивный, безрассудный и смелый. Такой же, как мои воспитанники. Это – последнее, что у меня осталось, как бы глупо ни прозвучала сейчас моя исповедь. Жертва, искупление, как угодно называйте. Я должна его спасти, потому что не спасла других. Для успокоения собственной совести. И та сделка с собой, на которую я иду, соглашаясь сотрудничать с вами в ваших жестоких экспериментах, оценена в одну человеческую жизнь.

– Понимаю вас, – неожиданно кивнул Рябушев. – Забавно, насколько мы с вами похожи. Когда Гена начал свои опыты над людьми, мне было очень тяжело это принять. И сделка с собственной совестью обошлась несколько дороже. Как-нибудь я расскажу вам об этом. Хорошо. Пусть будет так. Мальчишка остается жить. А вас, товарищ Алексеева, я поздравляю со вступлением в наши дружные ряды. Теперь к делу. Ваш сын находится в бункере автоконструкторов, и наша задача, как вы совершенно верно заметили, забрать его оттуда. Я пока не знаю, как нам это сделать, предлагаю вместе составить план.

– Вы на самом деле не знаете, кому сейчас сохранили жизнь? – мягко спросила Марина. Полковник удивленно вскинул брови, обратившись в слух. – Женя Коровин – сын начальника бункера автоконструкторов. Как вы думаете, согласится ли отец отдать нам моего мальчика, когда мы вернем ему собственного ребенка?

– Ах, какая же вы удивительная сволочь! – с восхищением воскликнул Андрей Сергеевич. – Прелесть! Обожаю таких людей, от них можно ожидать чего угодно. Признаться, я начинаю побаиваться, не зря ли я обещал вам свободу перемещений. Я не удивлюсь ножу между лопаток из ваших женских ручек.

– В том-то все и дело, что я не сволочь, – грустно заметила Марина. – Мое слово стоит дорого. Я обещала вам преданность и верность. Вы ее получите. А Женя получит свободу. И если что-то вдруг пойдет не по моему плану, он все равно останется жив, это главное. Кстати, в случае моей неожиданной смерти сделка остается в силе, это вам тоже придется обещать. И еще одно. Парень не должен знать о том, что происходило за закрытыми дверями вашего кабинета, он слишком честный и благородный, в отличие от вас и от меня. Он может натворить много глупостей. Необходимо инсценировать побег, пусть пленник думает, что сумел вас обмануть. Его доверие ко мне сейчас – ключевой момент.

* * *

Марина вынырнула из омута воспоминаний, устало тряхнула короткими волосами, отгоняя наваждение. Она вновь сидела напротив полковника, пила чай из того же стакана и думала о своем.

– Я не замечал такого мазохизма за тобой раньше, – проворчал Рябушев, наливая ей еще кипятка из чайника.

– Ты плохо меня знаешь, – бросила Алексеева, бесцельно перебирая бумаги, лежащие перед ней.

– Если серьезно, на твоем месте я бы задумался о том, чтобы наказать паршивца. Он слишком много себе позволяет для пленника. Не боишься?

– Я разберусь сама, – недовольно ответила женщина. – Ты обещал.

– Мое терпение не безгранично. Я тебя предупреждаю, еще одна его выходка – и я лично позабочусь о том, чтобы мальчишка ответил за каждое свое слово. Бунтовщики мне не нужны, не хватало еще, чтобы мои подчиненные насмотрелись на его безнаказанность и подумали, что им тоже так можно. Ты меня поняла? – раздраженно спросил мужчина.

– Я виновата перед ним. Очень виновата. Поэтому и пытаюсь защитить. Женя не заслужил того, во что мне пришлось его вовлечь, – прошептала Марина, напрасно ища сочувствия в глазах полковника.

– Ну, хватит! Вот уж не повод для рефлексии. Кстати, думаю, вы со Светой заслужили поощрение. Мастерски сочинили новый план и претворили его в жизнь. Что ты хочешь в качестве награды? И да, если я услышу «Женя», буду очень зол. Мне бесконечно надоел этот мальчишка. Гена озверел, когда ему доложили, что ребенок погиб. Он орал так, что стены дрожали. Все из-за твоего идиота. Так что следи за ним, раз уж ты так решила. Хотя, нужна тебе эта головная боль…

– Андрей! – оборвала его собеседница. – Это не обсуждается. Геннадий моего пленника не получит. Если уж на то пошло, я сама его пристрелю, случись что.

– Здравое решение. Чем раньше, тем лучше.

– Перестань, – устало вздохнула Марина, прижимая ладони к вискам. – Я уверена, он уже успокоился и готов к диалогу. Я обещала ему показать, что здесь происходит. Хватит с него моих исповедей. Если ты жаждешь мести, сопроводи его по бункеру, расскажи правду, которой он так хочет.

– Жестокая вы дама, госпожа Алексеева! – засмеялся Рябушев. – Хорошо, будь по-твоему. Так что насчет поощрения?

– Считай, что ты это уже сделал. Избавил меня от неприятного обещания.

– Глупо потраченное желание, – веселился мужчина. – И как ты ловко обошла мой запрет, надоевшего мне имени не прозвучало, но все равно мальчишка каким-то боком оказался замешан и в этой истории. Я тебя не понимаю.

– Мне не хватает простых человеческих чувств. Привязанности, дружбы. Ты меня используешь, Геннадий меня использует, весь бункер в Раменках меня использовал. Но все забыли, что я не только советчица, помощница и человек, решающий проблемы, но еще и женщина. Мне не дарили цветов, не говорили комплиментов, моя молодость прошла рядом с начальником убежища, в бесконечном исполнении его приказов. В свои тридцать я ходила нянькой за его преемником, хранила сотни тайн и оберегала общий дом в одиночку. Потом на меня свалился давний хахаль, который, прежде чем сдохнуть, устроил мне диверсию и беременность. И вот, в неполные сорок я оказываюсь в очередной раз всем должной, храню еще одну кучу страшных тайн, вру, предаю и сбиваюсь с ног, пытаясь снова защитить выживших. А по ночам, когда нормальные люди спят, я вскакиваю от кошмаров и пытаюсь осознать и примириться с тем, что произошло лично со мной. Засыпаю, вновь просыпаюсь с криком и занимаюсь самооправданием. Только вот самой себе врать получается плохо. И осознавать себя сволочью очень неприятно. И ты еще спрашиваешь, почему это я пытаюсь защитить хотя бы одного человека? Да чтобы окончательно не свихнуться от собственного одиночества и беспомощности. Чтобы, если после смерти все же что-то есть, не попасть в ад, которого мне хватило при жизни. Потому что жалость и сострадание помогли мне выкарабкаться, и если я потеряю Женю, то превращусь в чудовище без эмоций и чувств.

Марина поднялась с кресла и зашагала по кабинету. Усталость достигла критической точки, прорываясь мелкими ручейками злости и тоски. Выспаться без кошмаров. Поесть в тишине, не думая о том, что кто-то где-то сейчас страдает от голода. Оторваться хоть на несколько часов от бесконечных документов, советов, карт и планов, прекратить этот суматошный бег в никуда, выдохнуть и пойти дальше. И не видеть всего того, что происходит в бункере военных. Не видеть и никогда не знать.

Дверь без стука распахнулась, и в кабинет влетел Доктор Менгеле. Невысокого роста, вечно взъерошенный, в заклеенных скотчем очках, с которыми он никак не желал расстаться, и белом халате.

– Какого черта подопытные еще не готовы к выходу на поверхность? – в своей обычной манере, без приветствий начал Геннадий.

– Потому что я занят. Через час их сопроводит Марина, у меня дела, – спокойно отреагировал полковник, наливая товарищу чаю.

Ученый устроился в кресле, залпом выпил остывшую заварку.

– Хорошо. Марина, вы сами знаете, что делать. Побудете с ними полчаса, проследите, чтобы одна контрольная группа вышла в теплой одежде, а вторая – без. Часовых предупредят. Кстати, вы не изменили своего решения насчет пленника? – уже спокойно спросил он.

Алексеева передернулась. С трудом отвертевшись от одного неприятного дела, претившего всему ее естеству, она, сама того не зная, подписалась на другое, не менее жуткое.

– Я вас поняла, профессор. Что касается Жени, вы не будете ставить опыты на нем.

– Вы насмотрелись на моих подопытных и теперь думаете, что я всем делаю больно и довожу до летального исхода? – поинтересовался Доктор Менгеле.

– Кажется, я выразилась ясно. Над Евгением не будет проводиться экспериментов – и точка.

– Но вы уже проводите не менее жестокое исследование его психики, – уколол ее медик.

– И что же вам нужно от моего пленника? – сдалась Марина.

– Его психика сейчас угнетена обилием новой информации. А я как раз занимаюсь разработкой транквилизатора, который будет действовать без эффекта заторможенности. Видите ли, мне необходим человек в глубоком стрессе, близкий к истерике, но при этом физически сильный и здоровый. Мои подопечные на эту роль уже не подходят, слишком истощены. А вот ваш юноша был бы идеальной кандидатурой. Вы облегчите ему жизнь, – коварно улыбнулся Доктор Менгеле, и женщине очень не понравился его тон.

– И в чем же подвох? – недоверчиво спросила она.

– Никакого подвоха, все предельно честно. Кроме побочных эффектов.

– Примерно об этом я и спрашиваю. И мальчик, конечно же, будет от ваших транквилизаторов загибаться от боли?

– Ошибаетесь. Скорее всего, ничего страшного не случится. Имейте в виду, простое успокоительное я вам не дам, когда вы придете его просить! – вскипел Геннадий, раздраженный несговорчивостью собеседницы.

– Справимся своими силами. Скоро вернусь, – коротко кивнула Алексеева и поспешила прочь из кабинета.

* * *

Женя смотрел в потолок, опустошенный, жалкий, лежа в луже собственной рвоты и мочи. Часовой приковал его к кровати за руки, лишив возможности встать и дойти до отхожего места. Несчастный сдерживался до последнего, до невыносимой боли, но физиология взяла свое. Пленника тошнило желчью на жесткий грязный матрас, во рту стоял отвратительный привкус. Ему было горько и стыдно за свою слабость, но все это заглушало безразличие и запредельное отчаянье. Его предали все, кто мог предать. Отец, друзья, Марина. Тело казалось чужим и странным, взрывалось болью от каждой попытки пошевелиться. Он пытался кричать, но голос пропал, сорванный. В желудке когтями царапался голод. Голова раскалывалась, что вызывало новые приступы тошноты. Юноша разглядывал трещину в побелке, и воспаленному рассудку казалось, что в ней кроется спасение. Хоть бы все кончилось. Сейчас узнику хотелось смерти. Это – выход, последний рубеж и спасение. За чертой – пустота, темнота и спасительное ничто. Но сознание никак не желало уходить, заставляя его выстрадать каждую мысль, каждую секунду жестокой пытки.

Дверь заскрипела, открываясь, но даже этот негромкий звук взорвался в ушах гранатой после долгих часов тишины, внутренности вновь скрутило спазмом. Женя застонал, скорчившись, насколько позволяли затекшие руки. В камеру неслышной тенью проскользнула Марина. Она замерла, глядя на него, хотела заговорить, но не смогла.

Парень не повернул головы, продолжая смотреть перед собой невидящим взглядом. Алексеева сделала шаг вперед и непроизвольно скривилась от смрада, но тотчас же устыдилась самой себя.

– Женя, – тихо позвала она, опускаясь рядом на колени. – Прости.

Женщина щелкнула ключом, освобождая ему руки, но пленник не пошевелился.

– Я не хотела. Не хотела, – прошептала она, сжимая его ладонь.

– Уйди, – проговорил юноша, не глядя на нее.

– Прости… Вставай. Тебе нужно поесть и вымыться. Пожалуйста! – в ее голосе прозвучала мольба.

– Уйди, – чуть громче повторил пленник.

– Ты просил меня о правде. Я не хочу больше тайн. Вставай.

– Мне нет дела до твоих секретов. Ты предала меня.

– Женя, прошу, – в голосе Марины было столько боли, что парень заставил себя повернуть голову.

– Зачем ты пришла? Издеваться дальше? Тебе мало было моих унижений?

– Женя…

– Мне уже все равно. Делай, что угодно. Я тебя ненавижу, – тихо сказал парень, и в его голосе сквозила пустота.

– Андрей покажет тебе бункер, – с усилием выговорила Алексеева. – Он не выносит грязи и голодных обмороков, поэтому тебе придется вымыться и поесть.

Пленник молчал, пустыми глазами уставившись вверх.

– Тебе станет лучше, – уговаривала женщина. – Прошу тебя.

– Мне уже стало лучше, – с горьким сарказмом ответил парень, отстраняя ее руку. – Когда ты велела пристегнуть меня наручниками к кровати. Моя разбитая спина сказала тебе «спасибо».

– Чего ты хочешь? – не выдержала Марина.

– Ничего, – безразлично ответил он.

– Мне уйти? Будешь дальше жалеть себя в одиночестве, пока не сойдешь с ума?

Женя укоризненно посмотрел на нее и снова отвернулся.

– Уходи.

Марина выдохнула, справляясь с собой, вышла в коридор. Ее встретил вытянувшийся в струнку часовой.

– Пленника вымыть и накормить. Откажется – сделайте это насильно. В камере произвести санитарную обработку. На выполнение – тридцать минут, потом проводите его к Андрею Сергеевичу, он в курсе, – отдала ему короткий приказ Марина и с порога обернулась к Жене. – Я не хотела, но ты меня вынуждаешь. Советую попытаться прийти в себя, пока тебе дают такую возможность. И да, не зли свой конвой, для них насильно – это действительно любыми методами. Попробуешь сопротивляться, мне тебя жалко не будет. До скорой встречи.

В ее чертах не осталось мягкости и грусти, голос прозвучал по-военному сухо и сурово. «Она способна на все!» – вдруг со страхом подумал юноша, в глубине души уже раскаиваясь, что разозлил свою покровительницу. Ни жалости, ни сострадания в лице Алексеевой уже не было – безразличная восковая маска. Что ж, чувство долга и умение скрыть все, что накопилось внутри, всегда было ее сильной стороной. Пленнику стало жутко…

Он покорно позволил часовому вывести себя в коридор и остановился лицом в стену, ожидая, пока солдат закроет дверь камеры. Но краем глаза пленник все же успел заметить, что Марина остановилась в конце коридора, обернулась и долго смотрела на него. Женю вдруг уколол стыд. Эта женщина желает ему добра, с внезапной ясностью осознал он. Использовала, предавала в своих интересах, но раз за разом спасала его жизнь. Он давно был бы мертв, если бы не ее защита. Ей больно. Так же, как и ему, даже хуже. Она перенесла куда больше, чем он сам, и так же ищет помощи и поддержки в нем. А он раз за разом отталкивает ее, обвиняя во всех бедах своего единственного и последнего друга. Юноша твердо решил просить у нее прощения, если у нее хватит сил простить его еще раз.

Часовой довел пленника до двери с надписью «душ» и втолкнул его туда.

– У тебя есть пять минут, – скомандовал он, захлопывая за ним створку.

Вода была ледяной, видимо, для заключенных системы обогрева не предусматривалось. Тело тотчас же отозвалось судорогой, ноги свело. Женя едва не упал, поскользнувшись на мокром кафеле, однако, памятуя наставление Алексеевой, стойко вынес мучительную банную процедуру. Ему очень не хотелось, чтобы конвоир насильно держал его под холодными струями голым, от мысли о новых унижениях становилось дурно.

Крохотное, серое от времени полотенце почти не впитывало влагу, с волос на спину падали тяжелые капли, отзываясь болью в незаживших ранах, пальцы посинели. Пленник дрожал, пытаясь онемевшими руками натянуть чистые штаны. Но, несмотря на все это, он почувствовал себя гораздо лучше. Безразличное отупение отступило, в голове прояснилось. Казалось, вместе с грязью вода смыла отчаянье и тоску, появилась воля к жизни. Жене хотелось увидеть Марину. Разгадать ее, понять, что она прячет под маской, поговорить, наконец, начистоту. Она обещала ему, что тайн больше не будет. Сейчас парень был готов принять любую правду. Принять с такой же стойкостью и железной силой духа, как и его спасительница.

Часовой привел его обратно в камеру. За те короткие минуты, что они провели в коридоре, оттуда исчез грязный матрас, полы остро пахли хлоркой. У двери стояла дымящаяся миска супа и стакан мутного грибного отвара, который заключенным давали вместо чая. После нескольких дней голода эта незатейливая пища показалась юноше деликатесом. По крайней мере, еда была горячей и согревала изнутри. Марина оказалась права, Евгению и впрямь полегчало. Он торопливо допил отвар, обжигая губы, и постучал в железную дверь.

– Я готов, – доложил заключенный часовому, и тот выпустил его в коридор. На сей раз он надел пленнику кандалы не только на руки, но и на ноги. Женя сделал пару неловких шагов и едва не упал. – Зачем это?

– Приказ Алексеевой. Вперед, – конвоир подтолкнул его в спину.

Парня вдруг снова затопила обида. «Зачем она так со мной? Она хочет, чтобы я чувствовал свою беспомощность, вновь желает унизить. Почему? Что плохого сделал ей именно я?» – печально размышлял он, глядя в пол.

В конце коридора, перед лестницей, ведущей вниз, на другие этажи бункера, их встретил полковник. Он кивком отпустил часового, оглядел юношу с головы до ног и удовлетворенно улыбнулся.

– Добрый день, молодой человек. Я снова вижу на лице ненависть ко всему живому. Ты опять расстроил Марину Александровну, и сейчас наверняка думаешь, зачем же она так с тобой обошлась. Не стоит, наручники – это мой приказ. Уверен, то, что ты сейчас увидишь, тебе очень не понравится. А зная твою любовь к истерикам, я подстраховался. Но напоминаю, начнешь орать и дергаться – Алексеева тебя не спасет, – в своей обычной издевательской манере поприветствовал его Рябушев.

Женя исподлобья взглянул на него, но промолчал. Вдвоем они спустились на второй этаж. Пленник замер, оглядывая картину, открывшуюся перед ним. Он не верил своим глазам.

Второй этаж бункера представлял собой огромный зал, в который выходили двери жилых комнат. Он был совершенно не похож на тот мрачный бело-зеленый коридор, который видел Женя во время своего заключения. Стены были выкрашены в ярко-алый цвет, на них выделялись выведенные белой краской по трафарету лозунги. Один из них, повторенный несколько раз, гласил: «Труд и подчинение – основа счастливой жизни!». Парень вдруг задумался о смысле написанного, но не сумел осознать, что за этими простыми словами крылась целая система, которая складывалась много лет. Полковник с интересом наблюдал за реакцией спутника и, кажется, был доволен.

По центру зала стояли столы, за которыми группами расположились обитатели убежища. Было шумно, слышались смех и разговоры. Рябушев кивнул солдату, стоявшему у дверей, и тот тотчас же отдал честь и схватил мегафон, лежавший на столе.

– Смирно! – гаркнул он, и его голос, в несколько раз усиленный, отозвался эхом.

По команде, в едином порыве все присутствующие одновременно встали и вытянулись по стойке смирно. Мгновенно стало тихо, только из-за закрытых дверей доносились едва слышные звуки, напоминавшие о том, что здесь царит жизнь.

– Вольно, – махнул рукой Андрей Сергеевич. Дневальный громко повторил его команду.

– Вольно! – и тотчас же все вновь вернулись к прерванным занятиям, возобновились разговоры, будто ничего и не было.

Полковник обвел рукой свои владения.

– Ну, как тебе? Чудесно, не так ли? – обратился он к потрясенному пленнику.

Женя уставился на него, лишь спустя несколько секунд осознав, что ему задали вопрос.

– Как вам это удалось? – наконец, выговорил он.

– О, ты даже не представляешь, какого труда мне стоило научить бестолковое человеческое стадо подчиняться приказам, – засмеялся мужчина, неспешно направившись вдоль стены зала. Юноша поторопился за ним, путаясь в кандалах, стараясь не упустить ни одного слова. – Раз уж Марина так просила, я расскажу тебе, что нам пришлось сделать за эти двадцать лет.

Полковник погрузился в воспоминания.

В день Катастрофы он дежурил по части – молодой лейтенант, еще совсем неопытный, но честолюбивый и амбициозный. Летнее тепло навевало ленивые мысли, в открытые окна лилось солнце. Андрей думал о том, что завтра ему дадут увольнительную, и он встретится со Светой, которая специально ради него прогуляет пары в институте. Они выпьют вкусного ароматного кофе в ресторанчике возле парка, потом пойдут кататься на аттракционах – он давно обещал ей. Резкий звук с улицы отозвался внутри паникой, рефлекторно, неосознанно, прежде чем до парня дошло, что это воет сирена ядерной тревоги.

«Не может быть!» – пронеслась мгновенная мысль, но душу затопило ожидание худшего. Это не учебная тревога. Это правда. Третья мировая война началась.

За долгие годы память стерла страшные картины бегства под землю и неразбериху томительных первых дней в убежище. Андрей помнил лишь, насколько слаженно и организованно действовало командование, эвакуируя личный состав в бункер, и отчаянную панику гражданских, бегущих от смерти, умоляющих о спасении. Конечно же, всем помочь было невозможно. Пускали женщин с детьми, молодых девушек и парней, с циничной жестокостью оставляя снаружи стариков.

Лейтенант находился у дверей вместе с командиром части, отгоняя тех, кто был не нужен под землей. Солдаты встали заградительной стеной у входа в подвал, ощетинились автоматами. Толпа напирала, лезла, слышались крики и мольбы, рыдала, упав на колени, пожилая женщина.

– Мальчики, родненькие, пустите! Ой, страшно! – причитала она, протягивая руки. Молодые ребята не дрогнули, не отступили ни на шаг, четко следуя вбитой бесконечными учебными тревогами инструкции. Здесь не было места состраданию, жалости и милосердию. Нужно было выжить. Любой ценой. И каждый понимал, что даже один впущенный человек – лишний рот, лишающий лично его, солдата-срочника, который волей случая оказался здесь, необходимого куска пищи и глотка воды.

Генерал Васильев, начальник части 41–27 города Мытищи[5], то и дело хватался за телефонный аппарат, то набирая какие-то цифры на диске, то отвечая на звонки, устало кивал, тихо отдавал команды Рябушеву, и парень метался между выходом из убежища и дверью подвала, передавая приказы. Высшему командному составу уже тогда было ясно, что их пребывание под землей затянется надолго, решения принимали на ходу, боясь опоздать. Андрей вернулся к командиру, задыхаясь от быстрого бега. Тот смотрел перед собой, держа в руках молчащую трубку. Лицо мужчины было серым и безжизненным.

– Личному составу срочно эвакуироваться в бункер, закрыть гермодвери, – четко скомандовал он. И добавил тише, обратившись к солдату, как к родному: – Держись, сынок. Связи больше нет. Все кончено.

Парню потом еще долго снилось помертвевшее лицо генерала и тихая, полная отчаянья фраза. Это действительно был конец. В спешке закрывали выходы. Гражданские бросались на автоматы, пытаясь найти спасение, и падали, скошенные очередями. Упавших затаптывали, бежали по телам, рвались внутрь любой ценой. А вдалеке, над городом разгоралось алое зарево.

Лейтенант увидел прямо перед собой бледное, перекошенное страхом лицо.

– Впусти, товарищ! – крикнул молодой человек в очках, держа за руку запыхавшуюся, перепуганную девушку. – Я – ученый, работаю на Генштаб!

Он пытался достать из кармана красную книжечку удостоверения, но дрожащие пальцы не слушались. Андрею показалось вдруг бесконечно важным помочь этому человеку, но он не мог впустить двоих. Места катастрофически не хватало, убежище было переполнено.

– Впущу, но тебя одного! – военный пытался перекричать ревущую толпу.

Юноша отпустил руку своей спутницы, сделал шаг вперед. Она в панике вцепилась в его рукав, растрепанная, с совершенно безумным взглядом. Ученый оттолкнул ее, несчастная упала, и тотчас же девушку поглотило бушующее людское море.

– Не бросай меня! Гена! – отчаянный крик взвился над толпой и оборвался на самой высокой ноте. Он даже не обернулся, спеша скрыться за спасительным строем солдат. Грянули выстрелы, и дверь закрылась, отсекая звуки. Молодой лейтенант прижался взмокшей спиной к холодной стене. Начиналась новая страница жизни, и чтобы не сойти с ума, нужно было забыть прошлое, вычеркнуть его из памяти навсегда.

С Геннадием Андрей подружился сразу. Честолюбивый солдат и беспринципный ученый образовали тандем, связанный сначала взаимной выгодой, а потом скрепленный искренней привязанностью. Первое время несдержанный и жестокий юноша вызывал у лейтенанта отвращение, перед глазами сразу возникало бледное от ужаса лицо бедняжки, которую тот так легко оттолкнул, оставив умирать. Но Гена обладал каким-то природным магнетизмом и талантом убеждать, и вскоре Рябушев и сам поверил в то, что его товарищ поступил правильно. Выжившим нужны были люди, способные принести пользу. И когда перед молодым человеком встал выбор – спастись одному или благородно погибнуть вместе со случайной пассией, он не сомневался ни секунды. Андрей ночами долго думал, что здесь правда, а что ложь, но не находил ответа. И когда он принял поступок друга, оправдал его, согласившись на сделку с собственной совестью, то миновал и точку невозврата, с которой началась история будущего полковника.

Рябушев отвлекся от воспоминаний, внимательно посмотрел на Женю, словно чего-то ожидая, но пленник молчал. Только в его глазах разгорался недобрый огонь.

– Ну, что? Говори, не бойся, если будешь вежлив и спокоен, даю слово, я честно отвечу на все твои вопросы, – благосклонно кивнул полковник.

– Боюсь, что вежливой беседы не получится, – проговорил парень, сжимая кулаки. – Но я прошу вас продолжать, а в свою очередь, обещаю внимательно слушать.

Историю с пластохиноном Андрей Сергеевич вспомнил мельком, заметив только, что выпросить у командования машину для экспедиции в Москву было непросто. Генерал долго сомневался в разумности этой затеи все же спустя всего месяц после Катастрофы на поверхности было слишком опасно. Но молодые люди его убедили.

Они вернулись домой спустя почти сутки, уставшие, как черти, но страшно довольные. После отбоя Геннадий вертелся в кровати, не в силах уснуть, и, наконец, не выдержал. Вокруг храпели утомившиеся за день сослуживцы, возле двери клевал носом ночной дежурный. Гена дождался, пока он в очередной раз опустит голову, на пару мгновений погружаясь в сон, и запустил в Андрея подушкой. Товарищ мгновенно проснулся и сел на кровати, озираясь вокруг. Ученый указал глазами на дверь, показал два пальца и вышел из комнаты. Спустя пару минут за ним последовал и Рябушев. Сонный часовой не обратил на них внимания, и вскоре товарищи заперлись в уборной и, наконец, смогли спокойно поговорить.

Они беседовали долго. Геннадий с горящими глазами убеждал Андрея в том, что в их руках находится бесценный материал, способный принести огромную пользу всему человечеству. Нужно было приспособить убежище под свои нужды и начать эксперименты. Следовало организовать экспедицию на поверхность, найти любые оставшиеся медикаменты и реактивы и спустить их под землю. Желания двух заговорщиков, противоположные по форме, но одинаковые по сути, прозвучали в унисон: сместить руководство, изменить всю систему управления бункером, разделить общество на группы. В случае успеха Рябушев получил бы власть, к которой он так стремился, а Гена – неограниченное поле для опытов. Молодые люди сошлись во мнении, что генерал Васильев ничего не смыслит в управлении, он слишком мягкий, слишком слабый, чтобы вести выживших за собой. Начальник части был обречен.

Полковник самодовольно усмехнулся, перевел насмешливый взгляд на Женю.

– Ты считаешь меня редкостным гадом, не так ли? Я не буду утомлять тебя подробностями того, как мы готовили мятеж. В итоге все кончилось тем, что мы расстреляли Васильева на глазах у всего личного состава. Потом было сложнее. Мы собрали вокруг себя команду верных нам людей, искренне преданных, готовых умереть за общее дело. А потом начали делить население убежища на классы, практически касты, замкнутые и с разными обязанностями. Сильных и выносливых молодых людей нужно было убедить встать на нашу сторону, тех, кто слабее, определить на обязательные работы в бункере. Некоторых Гена забрал для опытов. К сожалению, никто из них не выжил. Нам пришлось завоевывать власть при помощи страха, но потом верные нам товарищи осознали, что покорные получают все, а бунтовщики – только мучения и смерть. Сотрудничество начало казаться людям выгодным. Именно тогда Геннадий получил кличку «Доктор Менгеле». С легкой руки одного из старших офицеров – тот, кстати, очень долго страдал, прежде чем умер в лаборатории. А дальше было совсем просто. Гена занялся селекцией. Исследовал каждого жителя нашего подземного дома и выявил наиболее удачные пары. Потомство получилось качественным, все дети родились здоровыми. Некоторые женщины погибли при родах, но их малыши выжили. Конечно, бабы протестовали против того, чтобы ложиться в постель с тем, на кого укажет Доктор Менгеле, но мы умели убеждать. Думаю, ты даже догадываешься, каким способом. Общее благо превыше всего. Насилием, уговорами, угрозами, как угодно, но я продолжал шаг за шагом строить новый мир. Дети росли, старшие умирали, кто во время вылазок на поверхность, кто от болезней. В итоге в живых остались только те, кто с молоком матери впитал, что послушание и труд – ключ к лучшей жизни. Мы никого не обманули, у нас отличное снабжение – в наследство от военной части нам остался огромный подземный склад, доверху набитый консервами, оружием, медикаментами и прочими жизненными благами. Гена занимался не только селекцией людей, с растениями тоже вышло неплохо. В рационе – корнеплоды, которые мы выращиваем под ультрафиолетом, грибы, запасов тушенки хватит еще надолго. Питание дополняется витаминами, которых тоже в избытке. У нас нет тех проблем, которые существовали в ваших бункерах, нам не грозит голод, практически отсутствуют болезни. Рай на земле, доступный только тем, кто по моей команде готов убить своих друзей и шагнуть в огонь.

– Невозможно, – пораженно выговорил Женя. – Вы – чудовище, монстр! Неужели они все не понимают, что вы сам дьявол, беспринципный, бесчестный! Неужели они добровольно вам подчиняются?

– Увидишь сам, – пожал плечами полковник. Они подошли к группе беседующих молодых людей. – Сергеев, ко мне! Скажи-ка, как тебе живется здесь? Наш гость интересуется.

– Живется отлично, товарищ полковник! – отрапортовал солдат.

– Они боятся вас! – воскликнул Евгений.

– Никак нет, товарищ полковник, мы вас уважаем! – ответил Сергеев. Пленник взглянул ему в лицо. Он ошибся. Эти люди не боятся Рябушева. Они его любят, искренне и преданно, почитая почти за божество. Новое поколение, не знающее иной жизни, верные псы.

– Продались за миску каши, – сквозь зубы проговорил парень.

– Товарищ полковник, прикажете заставить его извиниться? – спросил солдат, с неожиданной злостью глядя на юношу.

– Если разрешит Алексеева, дашь ему по морде, – отозвался Андрей Сергеевич. – Этот наглец принадлежит ей.

– Принадлежит? – растерянно повторил Женя.

– Разрешите позвать товарища Алексееву? – перебил его Сергеев, получил разрешение кивком головы и умчался.

– Заметь, без моего приказа он даже чихнуть бы не решился в твою сторону, хотя у него очень чесались кулаки тебе врезать. Полное подчинение и контроль. Ну, если Марина Александровна на тебя еще обижена, точно получишь по своей наглой физиономии. Ребят дразнить не советую, тут так не принято. Можешь сильно поплатиться за невоздержанность. И да, хоть тебе это и не нравится, но ты принадлежишь Алексеевой. Как вещь, как раб. Она может выкинуть тебя, как только перестанет в тебе нуждаться. Если она захочет, расстреляет тебя лично или передаст в лабораторию. Ты здесь никто и жив только по ее милости. Не советую ее злить, ты себе даже не представляешь, на что она способна, – ухмыльнулся мужчина.

– Вам просто повезло, – прошептал пленник, будто не слышал слов своего спутника. – Только потому, что здесь нет голода и угрозы, вы можете чувствовать себя вершителем судеб. Когда кончится ваша тушенка, они растерзают вас.

– Уже вряд ли. Модель поведения вшита в подсознание, пластохинон с каждым годом все больше закрепляет ее. Геннадию удалось усовершенствовать формулу именно так, как того желал Генштаб, теперь эс-кей-кью, помимо своего прямого назначения, ускоряет регенерацию и притупляет сознание. Покорность – мое главное требование, видишь лозунги на стенах? Видимо, я отвык от бунтовщиков, поэтому ты мне так неприятен, – честно заявил Андрей Сергеевич.

– Вы – чудовище, – чуть слышно проговорил Женя, избегая смотреть на него.

– Я – их спаситель. В отличие от Коровина и Рыбакова, я не обрекал своих людей на голод и лишения, свободные люди в моем бункере не чистят сортиры и не копаются в земле, как это происходило в ваших убежищах.

– И кто же тогда чистит сортиры? – запальчиво спросил парень. – Уж не вы ли?

– Не хами, – раздраженно бросил полковник. – Ты еще не понял? Я разделил общество на классы, замкнутые касты. Всего их три. Свободные люди – я, Геннадий, ребята, которых ты очень разозлил своим наглым заявлением. Эта каста – лучшие мужчины и женщины, безоговорочно преданные, получила самые широкие привилегии, несмотря на военную организацию ее быта. Второй этаж полностью жилой, за дверями расположены комнаты на три-пять человек, в общем зале проводят свободное время и принимают пищу. В обязанности мужчин входит несение дежурства у дверей, операции на поверхности, функции надзирателей на нижних ярусах. Женщины занимаются воспитанием и обучением детей, некоторые из них также пожелали стать разведчиками, наравне с молодыми людьми. В касте свободных нет дискриминации, девушки вправе заниматься тем же, чем и юноши. Эти люди имеют право производить потомство, свободны в перемещениях, однако порой я или Геннадий отдаем им распоряжения. Как ты видел, при моем появлении они обязаны встать и дождаться команды «вольно!». Это дисциплинирует. Кстати, стены выкрашены в красный не случайно. Этот цвет угнетает психику, лишает воли к сопротивлению. Яркий свет и постоянное нахождение на виду также не способствует организации мятежа. Впрочем, его никогда и не будет, это скорее меры предосторожности, что-то вроде превентивного удара, мы не хотим рисковать. Кстати, вот и Марина Александровна.

Алексеева, сопровождаемая Сергеевым, остановилась, бросила хмурый взгляд на полковника.

– Геннадий будет очень недоволен тем, что вы меня отрываете от его задания. Что произошло?

Рябушев кивнул солдату, разрешая заговорить.

– Заключенный грубо высказался о нашей преданности и верности общему делу. Лично моя честь и честь всех моих товарищей задета. Я требую сатисфакции! – доложил парень.

– Что происходит? Андрей, что за игры, чем я могу здесь помочь? – резко спросила женщина.

– Это твой пленник. Если я разрешу Сергееву его ударить, ты же первая скажешь мне, что я не имел права так поступить, – издевательски протянул мужчина. Он явно желал вывести советницу из себя. Марина, едва стоящая на ногах от усталости, не поддалась на провокацию.

– Извинись, – приказала она Евгению.

– Вот так, да? – тихо сказал парень. – Не разобравшись, что к чему?

Алексеева застонала, обхватив голову руками.

– Как же мне все это надоело! Делай с ним, что хочешь, – опрометчиво заявила она, собираясь уйти.

Солдат только и ждал разрешения. Он ударил юношу по лицу, Женя пошатнулся, но устоял на ногах, с ненавистью взглянул на своих мучителей, потирая ушибленную скулу.

– Видишь, я ничего ему не приказывал. Сергеев принял решение сам, ему очень не понравилось твое неуважение, – заметил полковник. – Кстати, о подчинении. Ты помнишь, я сказал тебе, что те, кто удостоился чести быть свободными людьми, сделают по моему приказу все, что угодно. Можешь не верить мне, поверь своим глазам. Марина, покажи.

Женщина подняла глаза и послушно закатала рукав. Женя смотрел на нее с ужасом и удивлением, ему было дико видеть ее такой. Его гордая, железная Марина – тоже марионетка Рябушева. Парень разглядел на ее руке зажившую глубокую царапину, вопросительно взглянул на Алексееву.

– Ну, что ты молчишь? Скажи, откуда эта царапина, – приказал мужчина.

«Что он себе позволяет? Приказывает ей, как служанке, а она? Неужели ответит, не взбунтуется, не пошлет его куда подальше? Так не может быть. Неправильно, все неправильно!» – мучили юношу тяжелые мысли.

– Андрей Сергеевич приказал мне в знак преданности порезать руку. Я сделала это, – отрешенно и монотонно, как зомби, ответила женщина. Ее взгляд был совершенно стеклянным, но Рябушев был слишком умен, чтобы ошибаться на ее счет. Марина не боится его, не считает богом и властелином, как жители бункера. Советница загнала свои чувства настолько глубоко внутрь, что сама осталась там, в омуте тяжелой памяти и горького сожаления. Ей нужно было спрятать под панцирем безразличия все хорошее и светлое, что еще оставалось внутри, сохранить для себя, не показывать никому. Перед ними – всего лишь маска, скрывающая искаженное болью лицо. Проще подчиниться, раз уж решение принято. А внутри кипят невыплаканные слезы. Андрей понимал это, а Женя – нет, Марина оставалась для него загадкой, тайной. Он видел ее такой, какой видели все, и не мог разглядеть души за высокой стеной отчуждения.

– Я прошу обойтись без эксцессов, – услышал парень негромкий голос женщины сквозь пелену своих мыслей. – Если заключенный еще раз проявит неуважение, разберись с ним сам.

Она ушла, торопливая, нервная, оставив его с полковником.

– Надеюсь, ты понял. Ну что ж, продолжим наш рассказ. Пойдем. Всего в убежище четыре этажа. Первый ты уже видел, и не раз, там мы устроили камеры для заключенных, мой рабочий кабинет, комнату дезактивации. Второй – жилой, для свободных людей. На третьем обитает другая каста. Физически слабые, дефективные или замеченные в попытке бунта. Эти свободны наполовину. Они занимаются уборкой, приготовлением пищи, работают на плантациях, короче, обеспечивают хозяйственную часть жизни бункера. Самые лояльные из них могут родить ребенка, выбрав пару среди своих же, класс должен воспроизводить сам себя. Те, кто сослан сюда за неповиновение, этой возможности лишились навсегда. Здесь все подвержено строгому контролю, без разрешения нельзя ступить ни шагу, система наказаний жестокая. Однако их положение все же не столь плачевно, как у третьего класса, рабов, которых ты увидишь позже. Полусвободные получают достаточное количество пищи, поощрения за хорошее поведение, вольны передвигаться по этажам, получив от дежурного разрешение. Ну, идем, не отставай, – Рябушев говорил совершенно спокойно, будто рассуждал не о страшных вещах, творящихся здесь, а о прогулке летним днем. Женя едва успевал за его легким стремительным шагом, до крови сбивая ноги о холодную сталь оков. Ушибленная скула саднила и горела, в мыслях царила путаница. А Андрей Сергеевич говорил и говорил, открывая горькую правду.

На третьем этаже было темно и мрачно. Здесь стены были депрессивно-серыми, они давили, угнетали, казалось, даже воздуха стало меньше. Такой же зал, как и наверху, был разделен пополам фанерными ширмами. По правую сторону двухъярусные нары тянулись в несколько рядов до самой стены, застеленные простыми шерстяными одеялами. С другой стороны стояли общие столы и лавки, за ними в тишине обедали несколько человек. Здесь не было слышно разговоров, тишина нарушалась лишь стуком ложек об железные миски. За людьми наблюдал часовой с автоматом, рядом с ним стоял дежурный, внимательно глядя вокруг, то и дело косясь на часы.

– Прием пищи окончен! – рявкнул он, и по его команде мужчины и женщины встали и поспешили уйти, оставив недоеденные порции, их тотчас же унесли появившиеся из-за двери уборщики в синих халатах.

Полковник жестом остановил одного из молодых людей, закончившего обед. Тот замер в ожидании, но первым заговорить не решился.

– Вольно, вольно, – махнул рукой Рябушев, но парень позволил себе лишь переступить с ноги на ногу. – Дима, кажется, так тебя зовут? Как тебе тут живется?

– Так точно. Хорошо, товарищ полковник, – неуверенно ответил юноша, но взглянул в суровое лицо Андрея Сергеевича, осекся и тотчас исправился: – Отлично, товарищ полковник!

Женя потрясенно уставился на парня. Почти его ровесник, может, чуть старше, но измученный, уставший от бесконечной тяжелой работы и запуганный сверх всякой меры. Глаза потухшие, совсем не юношеские, смотрят с испугом, ловя малейший намек или полувзгляд, означающий наказание или поощрение.

– За что ты здесь? – тихо спросил Евгений, но Дмитрий не ответил, опустив глаза в пол и ожидая, пока к нему обратится сам Рябушев.

– Ну, ответь, – в голосе полковника послышалось недовольство, и молодой человек вздрогнул, ожидая удара. Головы, однако, поднять не решился, продолжая смотреть вниз.

– Я нарушил устав, отказался исполнить команду офицера и был наказан, – чуть слышно проговорил он.

– Прекрати мямлить! – прервал его мужчина. – Отвечай, как положено! Как тебя наказали?

– Меня отправили на исправительные работы, – громче сказал Дима, вздрагивая от унижения.

– Не смей лгать, отвечай, что именно с тобой сделали после того, как перевели сюда! – недовольно потребовал Рябушев.

– Не надо, – чуть слышно проговорил Женя, переполняясь жалостью к заключенному. Тот на секунду вскинул глаза, но поймал взгляд полковника, уставился в пол и прошептал:

– Меня били.

Его голос сорвался, плечи задрожали, казалось, еще мгновение – и юноша разрыдается. Но начальник бункера потребовал:

– Смотреть в глаза! Как именно тебя били?

Парень поднял голову и заговорил:

– По спине, ремнем. Потом привязали руки к ногам и заставили провести ночь в такой позе. Утром пришел караульный и спросил, раскаиваюсь ли я, но я упорствовал в своих ошибках. Тогда надзиратели… тогда… Пожалуйста, не заставляйте меня вспоминать… Я раскаиваюсь, никогда больше… пожалуйста…

Дмитрий заплакал, однако больше не посмел опустить голову без приказа, так и стоял, глядя в лицо своему мучителю.

– Продолжай, – безжалостно приказал Рябушев.

– Прошу вас… Умоляю вас… – застонал заключенный, давясь слезами.

– Перестаньте! Так нельзя! – крикнул Женя. – Неужели здесь все – сволочи?! Неужели никто не вмешается?!

Люди вокруг отворачивались, делая вид, что не замечают происходящего, все, даже женщины и девушки, старались как можно скорее исчезнуть с глаз полковника, боясь стать следующей жертвой.

– Продолжай, – с угрозой потребовал мужчина, не замечая опрометчиво громкого замечания своего спутника.

– Они заставили меня раздеться и совершили насилие, – с трудом выговорил заключенный. Его лицо было почти таким же серым, как стены жилого этажа, глаза были полны боли.

– И что с тобой будет, если ты еще раз откажешься исполнить команду? – зловеще поинтересовался Андрей Сергеевич.

– Меня отправят на четвертый этаж, – прошептал парень. От страха голос его не слушался. – Или в лабораторию к Геннадию Львовичу, служить на благо науки.

– Хорошо. Ты быстро осознаешь свои ошибки. Дежурный! Дима заслужил поощрение.

– Спасибо, спасибо! – забормотал несчастный. Солдат подошел к нему и увел куда-то, сгорбленного, отчаявшегося.

– Вы – чудовище, – в ужасе произнес Женя. – Зачем вы это сделали? Зачем вы заставили его при посторонних вспоминать то, что случилось с ним? Разве мало ему было унижений?

– Повторение – это то, что не дает забыть содеянное. А в его случае это очередное напоминание самому себе, что даже за неправильный взгляд или жест с ним повторится то же самое. А если его проступки будут более серьезными – ему прямая дорога к Доктору Менгеле. И после этого избиение покажется ему милосердием, он это прекрасно понимает. Кстати, заметь, Дима был уверен, что сейчас я накажу его за отказ говорить, но вдруг получил поощрение. А это означает дополнительную порцию еды, теплое одеяло и спокойный сон без ночных побудок. Ему не нужно будет отчитываться дежурному каждые два часа, за обедом можно будет провести не положенные пятнадцать минут, а целых сорок, и никто не оторвет его от миски с супом. Вдвое увеличится личное время вечером, парню даже позволят почитать книгу или пообщаться с такими же счастливчиками, заслужившими награду за хорошее поведение. Поверь, сейчас он готов броситься мне в ноги и на коленях благодарить за помилование. Оно кажется вдвойне прекрасным после ожидания казни.

Женя смотрел вокруг, и ему казалось, что он спустился в преисподнюю. Люди бесплотными тенями сновали по большому залу, стараясь лишний раз не смотреть на полковника, опасаясь навлечь его гнев одним лишь неосторожным взглядом. Дежурный раздавал указания, сверяясь с записями в блокноте, и рабочие уходили, так и не подняв головы. Казалось, что за многие годы они привыкли к такой униженной, рабской позе.

– Они даже умеют улыбаться, – заметил полковник. – Сейчас не положено, а вот вечером у них есть час личного времени перед отбоем. Эти люди не в самом худшем положении, иногда здесь даже звучит смех.

– Это немыслимо, – выговорил пленник. Он был бледен, на лице наливался фиолетовый синяк, губы сжались в укоризненную линию. – Вы запугали их до полусмерти. Это не люди, это призраки! А вы – дьявол, и весь ваш бункер – это ад!

– Ну, насчет ада ты пока погорячился, он у нас чуть ниже. Но в остальном ты прав, это не люди, это призраки людей. Здесь только те, кто не заслужил поощрения упорным трудом и повиновением. Для таких осознавших, как Дмитрий, за дверью в конце коридора – еще один небольшой жилой зал. Туда можно попасть за примерное поведение и безоговорочное послушание, там проще. Малейшая ошибка – и они снова окажутся здесь. А совершить ее очень просто. Поэтому большинство живет в этом зале. Они боятся, существуют в постоянном страхе, потому что заслужили. И самое, пожалуй, ужасное – что все они видят, как живут те, кто с самого начала был верен нам и общему делу. Обратного пути нет, их жизнь – это раскаянье и расплата за попытки бунта. Дима из таких, разжалованных. Долго упорствовал и, похоже, сломался, совсем забитый. Я не прощаю ошибок. Никогда.

– Их больше. Смести вас, растерзать, взять власть в свои руки! – чуть громче, чем следовало, воскликнул Женя, и его голос гулко разлетелся под низким потолком.

Рабочие даже не обернулись, не отрываясь от своих дел, но некоторые вздрогнули, услышав опрометчивое заявление. Юноша посмотрел вокруг с бессильным отчаяньем. Нет, эти люди уже не способны к бунту.

– Каждый вспомнил свое унижение – видел, как их всех передернуло. Спроси любого, как он был наказан, услышишь много интересных историй. Помнят и боятся. Желают заслужить поощрение, еще надеясь вернуться к лучшей жизни, в красный зал. Знаешь, пару человек я даже отправил туда, чтобы не отбирать последнюю надежду и веру в чудо. Сейчас бывшие слуги – самые злобные, самые жестокие надсмотрщики, и это мотивирует. Все, живущие на этом этаже, мечтают о том, чтобы оказаться по другую сторону черты, с автоматами в руках раздавать приказы. Забавно наблюдать. Здесь процветает шпионаж и доносительство, эти забитые и печальные людишки готовы загрызть того, кто хоть немного лучше их, лишь бы он не оказался выше. Именно это никогда не даст им сплотиться против свободных. Жалкое зрелище. Им нужен лидер, но сами они его выбрать не смогут никогда. Такая вот отрицательная селекция. Там скопились лучшие, здесь – худшие. Они до дрожи боятся вызвать недовольство надсмотрщиков и меня лично. Нескольких особо непокорных отправили в лабораторию к Доктору Менгеле, а спустя пару недель вернули обратно умирать. Это зрелище подействовало лучше слов и убеждений, достаточно было всего парочки таких вот смертников и нескольких выкарабкавшихся наверх – и все, машина запущена. Она работает без остановки на вечном двигателе человеческой ненависти, зависти и страха. Кажется, ты думал о людях лучше. Поставь их в критические условия, сыграй на инстинктах – и все, дрянь полезет наружу, как из губки. Думаешь, ты один такой юный и наивный? Нет, я и сам долго не мог принять того, что человечество куда хуже, чем кажется. Заметил, все кровати на виду, у них личного пространства меньше, чем у свободных. А это дисциплинирует. Когда в любой момент может подойти дежурный, а вокруг неустанно следят товарищи, начинаешь себя контролировать даже во сне. Ну, что ты побледнел? Конечно же, самое интересное впереди. Не вздумай падать в обморок, не лишай меня удовольствия увидеть твое заплаканное лицо.

В голосе полковника сквозили абсолютно садистские нотки. Женя молча шел за ним, чувствуя, как серые стены давят, ломают и лишают воли к сопротивлению.

– Если бы Марина не просила за меня, я оказался бы здесь? – пленник задал вопрос, который мучил его уже несколько дней. Что стало бы с ним, если бы Алексеева не вытаскивала его каждый раз? «Не расстрел! Хуже!» – прозвучал в голове ее полный горя крик. Это мрачное небытие куда хуже расстрела, оно бесконечно, пытка длиною в жизнь. А пуля в лоб – это короткий переход в лучший мир, даже если там, за гранью, ничего нет. Юноша удивлялся самому себе. Мог ли он еще каких-то пару месяцев назад предположить, что смерть покажется ему выходом? Но сейчас привычный мир рухнул, погребенный под знанием, которого несчастный не желал.

– Здесь? – Рябушев насмешливо поднял брови. – Поражен твоей наивностью. Это почти свободные люди, жители убежища. Их участь, конечно, не из приятных, но не так тяжела, как тебе могло показаться. И ты думаешь, я оставил бы тебя здесь? Нет, если бы не мое обещание Марине, ты оказался бы в совсем ином месте, почувствовал бы на своей шкуре, что такое истинные страдания.

Хуже этого? Что еще предстоит увидеть сегодня, если этот каземат, наполненный призраками и униженными, сломленными, жалкими подобиями людей – не самое ужасное в этом бункере? У парня не хватало сил представить.

– Вы все ненавидите меня. Вы, Светлана, отец, товарищи. И даже Марина в какой-то мере. Когда же я успел так нагрешить, что столько людей ополчилось против меня? – устало спросил Евгений.

– Алексеева к тебе привязана. Зря ты пытаешься оттолкнуть ее. Уж кто-кто, а она точно желает тебе добра. Глупец, тебе стоило бы на коленях благодарить Марину за все, что она для тебя сделала, а ты все жалуешься на несправедливость судьбы и ищешь спасения за бабской юбкой, – презрительно, но как-то слишком по-человечески ответил ему Андрей Сергеевич. В уголках его строгих серых глаз залегли глубокие морщины. Ему на мгновение подумалось, что будь у него такая покровительница в юности, он целовал бы ей ноги и сделал бы все возможное, лишь бы и дальше получать поддержку и добрый совет в трудный момент. Когда он был молод, никто не сказал ему, как избежать стольких падений в жизни. А сейчас, с высоты прожитых лет, мужчина видел, с какой самоотверженностью его советница каждый раз бросается на помощь этому юнцу, и с какой болью каждый раз уходит прочь, вместо благодарности получая презрение.

– Она предала меня, – упрямо сказал парень.

– Дурак! Она тебя спасла. Пригрозила самоубийством, если ты умрешь, кричала, что готова пожертвовать собой ради тебя. Несчастная женщина. Но, очевидно, сумасшедшая, раз связалась с тобой, – в голосе полковника вдруг прозвучали теплота и сострадание, удивившие его самого. Он на мгновение утратил свою суровую сдержанность, но тотчас его лицо вновь приняло холодное и злое выражение. – Идем. Я покажу тебе, что стало бы с тобой без нее.

Они вышли в длинный коридор, в котором тускло светили лампочки, по бокам потянулись бесконечные стальные двери. Но даже сквозь толстый металл слышались крики и вой, мало похожий на человеческий.

– Лаборатория Доктора Менгеле. В камерах – его опытные образцы, – спокойно сказал Рябушев, будто не замечая звуков, от которых кровь стыла в жилах.

Женя почувствовал, как к горлу поднимается тугой пульсирующий комок.

– Я не хочу видеть… – выговорил юноша, останавливаясь. Он зажал уши руками, закрыл глаза и не двигался с места.

– Ты хотел знать всю правду, – жестко оборвал его начальник бункера. – Будь мужчиной и найди в себе смелость посмотреть ей в лицо.

Пленник сделал шаг вперед, пошатнулся и едва не упал. «Я – мужчина. Я должен знать. Должен!» – уговаривал он сам себя, справляясь с дурнотой.

В конце коридора распахнулась дверь, оттуда выглянул недовольный Геннадий.

– Что? – в своей обычной манере спросил он, явно отвлеченный от какого-то дела. Евгений взглянул на него, и желудок вновь скрутило спазмом. Халат ученого был покрыт алыми пятнами свежей крови.

– Покажи ему, чем ты тут занимаешься, – попросил полковник. Хозяин лаборатории вытащил из кармана связку ключей и открыл одну из камер.

В ушах эхом отозвался полный невыносимой муки стон. Женя замер на пороге, заставляя себя открыть глаза. Он простоял, зажмурившись, несколько секунд, прежде чем решился взглянуть.

Узник сумасшедшего ученого лежал на полу, абсолютно голый, скорчившись от невыносимой боли, и на его теле почти не осталось живого места. Кожа вздулась ожогами и рубцами, слезла, обнажив плоть. Над каждой страшной отметиной перманентным маркером был выведен номер. Несчастный не переставая стонал, испытывая чудовищные страдания. Доктор Менгеле опустился на корточки перед своей жертвой, достал из кармана резиновые перчатки.

– Спиной к стене, – не повышая голоса, приказал он.

Заключенный повиновался беспрекословно, зная, что ослушание приведет к новым мучениям. С огромным усилием он повернулся к своему палачу. На его лице живыми были только глаза, измученные, воспаленные, остальные черты были обезображены пытками. Геннадий провел тампоном по одной из ран, и пленник зашелся криком. Его глаза закатились, и он затих, безжизненный и жуткий.

Женя пошатнулся, схватился рукой за стену. В глазах потемнело, на губах ощущался знакомый горький привкус. Сердце сбилось с ритма, стало нечем дышать. Он упал бы, но полковник подхватил его за локоть и усадил на пол.

Когда сознание юноши немного прояснилось, дверь в камеру была уже закрыта, Доктор Менгеле склонился над ним с пузырьком нашатырного спирта. Рябушева рядом не было, они остались вдвоем в темном коридоре. По спине Евгения поползли ледяные мурашки страха. «Куда делся полковник? Почему он оставил меня здесь?! И там, там…» – в висках пульсировала кровь.

– Что это? – выговорил парень.

– Внутри? – невозмутимо поинтересовался Гена. – На этом образце я испытываю средства для защиты кожи от химических воздействий. Если эксперимент увенчается успехом, возможно, споры грибов больше не будут для нас угрозой.

– Там… он… – Женю затрясло в ознобе.

– Пока что опыты можно считать неудачными, – с недовольством признался ученый. – Образец получает химические ожоги, средства не действуют в нужной мере.

– Образец? – прошептал пленник, пытаясь унять колотящееся сердце. – Он – человек, живой, он живой…

– На мертвом опыты ставить не получится, – равнодушно пожал плечами Доктор Менгеле. – Им придется немного пострадать во имя науки и выживания всего человечества.

– Вы – садист! – выдохнул юноша, закрывая лицо руками.

– Я – ученый. Нельзя слишком привязываться к опытным материалам, истинный человек науки должен быть хладнокровным. Заключенные, попавшие сюда, это заслужили. Они – либо чужаки, либо бунтари, и то и другое плохо. Здесь они теряют свое имя и личность, с того момента, как закрывается дверь камеры, у них есть только номера. Это лишает ненужной сентиментальности и иллюзий, – вдруг разговорился Гена.

– Так нельзя…

– Ну, отчего же? Чтобы что-то получить, нужно чем-то пожертвовать, – философствовал мужчина. – Жизнь нескольких десятков человек во имя выживания вида хомо сапиенс – не такая большая цена. Увы, образцы зачастую умирают достаточно мучительно, но все наше существование преисполнено боли.

– Вы искренне верите в это! – воскликнул Женя, начиная понимать. Не садист. Свихнувшийся фанатик.

– Каждый во что-то верит. Я тоже человек, у меня есть чувства, как и у всех, – внезапно разоткровенничался Геннадий. – Прозвище, данное в честь одного из самых жестоких фашистских ученых, мне, несомненно, льстит. Но почему-то люди считают, что если я предан науке, у меня не может быть желаний, терзаний, обид или радости, короче, всего того, что ощущает обычный человек. Это не так. Знаешь, мне доставляет удовольствие беседовать с моими заключенными, правда, ни один из них этого разговора не пережил. С тобой мне тоже хочется быть откровенным, хотя бы потому, что твои полные страха глаза немного ослабляют желание тебя задушить за то, что ты сделал с ребенком Алексеевой.

– Я – не ваш узник, – сквозь зубы проговорил Женя. Ему хотелось казаться спокойным, но дрожащие руки и белое лицо его выдавали, парню вдруг стало бесконечно страшно. Неспроста этот ужасный человек решил поговорить с ним начистоту. Не к добру… Доктор Менгеле усмехнулся своим мыслям, пристально посмотрел юноше в глаза.

– Уверен, скоро Марина Александровна изменит свое решение, и ты снова окажешься здесь, но тогда тебе уже никто не поможет, – по-змеиному прошипел он, приблизив лицо к лицу пленника. – Я сделаю тебя частью самого жестокого эксперимента, какой только смогу придумать. До скорой встречи, юный друг!

Ученый скрылся за поворотом коридора, оставив его в одиночестве. Евгений судорожно вдыхал и выдыхал, грудь разрывал липкий ужас, которому не было конца, горло сжималось спазмами.

Послышались знакомые легкие шаги, и перед юношей остановился Рябушев.

– Ай-ай-ай, какие нынче парни слабые пошли. Увидел кровь, и сразу в обморок, – ехидно укорил его мужчина, помогая подняться на ноги.

– Если бы Марина не защитила меня… я был бы на месте этого несчастного? – спросил Женя, заранее зная ответ.

– Несомненно. Тебе стоит ценить ее благородство. О, да вот и она, легка на помине! – полковник помахал рукой Алексеевой, вошедшей в коридор. Следом за ней появились два солдата в химзащите и противогазах, с автоматами в руках.

Она кивнула и отвернулась. Ее глаза были совершенно пустыми, лицо не выражало ничего.