— Спасибо, я здоров! Чего и вам желаю!
— То есть ни вашим, ни нашим! Браво!
Афористов картинно зааплодировал, высоко подняв руки. Обалдевший зал замер, переваривая сказанное, помедлил секунду-другую… и вдруг сорвался в овацию — неожиданно бурную, истеричную, даже пугающую своей спонтанностью. Будто здоровенный кусок Дворцовой набережной со всеми постройками и прогуливающимися по ней гражданами ни с того ни с сего рухнул в Неву…
И громом прокатился над этой стихией густой бас Афористова:
— Работник советского вуза, профессор, доктор философских наук товарищ Сивой начисто отрицает категории добра и зла!
— Я убежденный марксист! — выкрикнул Сивой каким-то ломающимся, мальчишеским фальцетом. — Я мыслю категориями классовой борьбы! А не всякими фантиками!
— Фантики, вот как! То есть вам все равно — Альенде или Пиночет, Кастро или Батиста, Ленин или Ницше, истина или ложь?
— При чем тут это?
Сивой растерялся, пригнул голову, словно хотел спрятаться за кафедрой.
Поднялся Вышеградский, тоже посеревший, напуганный, постучал карандашом по графину с водой: «Товарищи, товарищи!..»
— При том, товарищ Сивой, что истина — добро, а ложь — это зло! — пророкотал Афористов.
Кто-то тронул Ивана за плечо, он вздрогнул, оглянулся. Живицкий смотрел на него удивленно, кивнул на Афористова: что тут вообще происходит? Откуда такая поддержка? Иван пожал плечами. Он ничего не понимал. Как будто на окружающую вражескую пехоту вдруг выкатился тяжелый танк. Собственно, так оно и было: Афористов мог считаться танком.
…Его боялись и уважали. Уважали безмерно. Преклонялись и поклонялись. Историк планетарного масштаба с абсолютной интуицией, фантастической памятью, безграничными знаниями, который, казалось, не столько изучает историю, сколько припоминает ее, как собственное детство или юность… Автор ставших уже классическими трудов по Древнему Египту, Палестине и Междуречью…
И так же безмерно его боялись. Трепетали. Афористов был знаменит не только своими трудами и открытиями, но и тем, что добился лишения всех ученых степеней для нескольких известных московских академиков, уличив их в еретическом противоречии постулатам исторического материализма. При этом сам никогда не скрывал своего… прохладного, скажем так, отношения к марксизму как научной дисциплине. Что непостижимым образом сходило ему с рук.
Он зарубил десятки, если не сотни диссертаций. Уволил с формулировкой «за идеологическую незрелость» целый отдел Института истории во главе с заведующим. Ходили слухи, будто именно Афористов, как лицо, приближенное к Сталину, являлся одним из идейных вдохновителей кампании «по борьбе с космополитизмом» — за что позже якобы и поплатился, будучи низвергнут со всех административных постов и сослан в Ленинградский университет…
Афористов — Великий и Ужасный.
Гений и злодей.
Так что реакция зала на его появление объяснима. Масштаб этой личности, ореол ученой славы и скандальности, окружающий ее, просто несовместимы с масштабом проходящего здесь мероприятия. Ах, ну да — когда-то он косвенно вступился за Трофимова в связи с публикацией «Тоннельного метода»… Но вряд ли это было сделано осознанно, с упором на личность Трофимова. Почему? С какой стати? Этого просто не может быть.
— …Вот как раз об истине как категории добра я и хотел поговорить с вами, товарищи в ходе научной дискуссии!
Афористов широким шагом спустился к кафедре, с вежливым «простите» невежливо отодвинул в сторону оторопело собирающего свои бумаги Сивого.
— А истина, товарищи, состоит в том, что перстень, о котором написал наш диссертант, и в самом деле принадлежал историческому Иуде! — объявил он, сверкнув ослепительной улыбкой. — Не библейскому Иуде, подчеркну, поскольку я выступаю здесь не как богослов, а как историк. Именно историческому Иуде Искариоту, уроженцу иудейского города Кириафа, чьи жизненные рамки можно обозначить, не углубляясь сейчас в ненужные подробности, первыми тремя десятками лет нашей эры… «Иудин» перстень — подлинный предмет той эпохи, который молодой ученый Трофимов открыл для мировой науки. Нисколько не сомневаюсь, что этому открытию будут посвящены публикации в ближайших номерах таких авторитетных изданий, как «Nature» и «Science». Однако никто из наших уважаемых оппонентов почему-то даже не обратил внимания на такую, простите, мелочь!
Он наклонился к Сивому — все вдруг с удивлением обнаружили, что второй оппонент — настоящий коротышка, — с издевательской и даже страшной гримасой ухмыльнулся ему прямо в лицо, отчего тот вздрогнул и попятился.
— Среди собравшихся нет специалистов по ювелирному делу, потому я не хочу сейчас обсуждать особенности гравировки и уникальную «чешуйчатую» огранку камня… Которые, впрочем, ясно и однозначно указывают даже не на эпоху, а на конкретного мастера, жившего в Иудее в период прокураторства Понтия Пилата… Но, думаю, для собравшихся куда убедительней будут показания научных приборов. К примеру, газового хроматографа Ленинградского института физики АН СССР, на котором перстень был исследован под руководством профессора Козицына. Согласно его заключению, перстень датируется первым веком нашей эры.
Афористов извлек из внутреннего кармана сложенный вчетверо лист бумаги, развернул и выставил перед собой в вытянутой руке. Словно голову казненного.
— А почему тогда заключение не упоминается в диссертации Трофимова? — крикнул с места Рынкевич.
Иван вскочил с места, не успев даже понять, что собирается говорить. Совершенно не представляя, откуда Афористову может быть известно о том его давнем походе в Институт физики, не говоря уже о результатах спектрального анализа… Но тут он услышал собственный голос, спокойный, даже въедливый немного, будто записанный на магнитофонную пленку когда-то ранее, в совершенно другой обстановке:
— Очевидно, потому, товарищ Рынкевич, что в данной работе я решал задачи иного плана… Историко-философского, скажем так. Что же касается вопроса о происхождении перстня и судьбы Иуды Искариота, то он заслуживает отдельного исследования…
Это было нарушение регламента — ему следовало ждать заключительного слова. Но в следующий момент он совершенно изумил себя и аудиторию, выдав:
— Возможно, это будет темой моей докторской диссертации.
Между членами Совета пробежал легкий шумок: такое заявление соискателя кандидатской степени, присуждение которой и так под вопросом, рассматривается как беспардонная наглость и увеличивает количество «черных шаров» при голосовании. И зачем он это брякнул?
Трофимов тоже это осознавал и тоже не понимал, зачем он вылез с этой дерзкой репликой. Как будто кто-то произнес вызывающую фразу вместо него!
В последующей дискуссии выступил научный руководитель, предложивший поддержать соискателя, и несколько членов Совета, которые занимали неопределенную позицию: с одной стороны — да, многое диссертантом сделано, но с другой — осталось и немало пробелов, так что каждый пусть голосует по своей оценке и собственной совести… Это был плохой признак. И то, что остальные члены Совета не высказывались, а рисовали что-то в своих блокнотах, возможно, чтобы не встречаться ни с кем глазами, тоже являлось плохим признаком.
Председатель объявил перерыв для тайного голосования и попросил всех, кроме членов Совета, покинуть зал. Публика вышла в коридор. Судя по звучавшим репликам, никто из научной братии не ждал благополучного исхода голосования.
— Прокатят, сто процентов прокатят!
— Зачем он про докторскую сказал? Это же вызов! Все только обозлились…
— Хорошо, если хоть половина проголосует «за»… Надо две трети, но хоть не с «сухим» счетом…
— А если ни одного «белого» шара не окажется? Тогда научному руководителю от позора не отмыться…
Трофимов нервно ходил взад-вперед, как сдавший партию гроссмейстер. При его приближении разговоры замолкали. Как-то боком подошел озабоченный Живицкий:
— И черт тебя дернул ляпнуть про докторскую! — процедил он. Потом взял под локоть: — Успокойся, на этом жизнь не заканчивается. В крайнем случае через год выйдешь на повторную защиту…
Через пятнадцать минут секретарь пригласила всех в зал, и председатель счетной комиссии профессор Целков объявил результаты тайного голосования:
— Девятнадцать — «за», против — нет, воздержавшихся нет. Товарищу Трофимову единогласно присуждена ученая степень кандидата исторических наук! — Целков ошалело потряс головой и снова заглянул в протокол, будто не веря тому, что сам произнес. — Да, единогласно…
Наступила гнетущая тишина. Члены Совета склоняли головы друг к другу и бесшумно перешептывались.
— …Уррра-а-а!!!
Это закричали неискушенные студенты, которые не понимали подтекста происходящего, а просто ставили на место диссертанта себя при защите дипломной работы.
Трофимов улыбался во весь рот, это было похоже на лицевую судорогу, он не мог произнести ни слова и только бесконечно поправлял и протирал запотевающие очки.
— Заседание Совета объявляется закрытым! — хриплым голосом объявил Вышеградский.
Пространство аудитории сразу раздвинулось. Студенты и зрители со стороны покидали зал, у выхода топтались черно-белой пингвиньей стайкой члены Совета в темных костюмах, белых сорочках и черных галстуках. Гудят, бурчат вполголоса, в глаза друг другу стараются не смотреть. Явно растеряны. Чуть в стороне Целков, подняв плечи и разведя руки, оправдывается в чем-то перед Вышеградским. Сивого и след простыл. Широко улыбаясь, подошел Живицкий, зашептал горячо в ухо:
— Не знаю, что у них случилось, но это просто чудо! Дело шло к полному, разгромному провалу! В моей практике такой поворот впервые!
Научный руководитель исчез, несколько студентов и двое незнакомых солидных мужчин подошли с поздравлениями. Какие-то личности с портативными магнитофонами. Пять заслуженных красавиц томно улыбались. Ага, вот и девочка с удивленными глазами. Трофимов впился в нее взглядом, ожидая, что сейчас она почувствует и…
Его толкают в плечо.
— Иван Родионыч, где посуда?!
Живицкий, словно булавой, размахивал над головой бутылкой шампанского. Его древнегреческая богиня, скосив глаза к переносице, сосредоточенно прикуривала сигарету, заправленную в длинный мундштук.
«Здесь курить нельзя, — растерянно подумал Иван. И тут же, без всякого перехода: — Я защитился!!! Братцы, семь лет!!! Я сделал это!!!»
Ирка, запыхавшаяся, только что прилетевшая с работы с двумя спортивными сумками («Ой, у нас переаттестация, никак не могла раньше!»), радостно загромыхала бокалами и стаканами.
— За нового кандидата! За Ивана-победителя!
От волнения он осушил свой бокал залпом. Шампанское как-то странно обожгло горло и сразу ударило в голову. Иван открыл рот, выпучил глаза, закашлялся. Похоже, это было не шампанское.
— Нет, а что вы хотели, молодой человек? Глушить сладкую шипучку после такой победы?!
Где-то рядом испуганно хлопотала Ирка:
— Ой, Ванечка, Ванечка, ты как, в порядке?
А прямо перед ним расплывалось, ускользая из фокуса, довольное, похохатывающее лицо Афористова.
— До дна выпил? Пр-р-равильно! Напиток победителей!
Заливисто хохочет Железная Ната. Откуда взялась? Когда Трофимов приглашал ее на защиту, отказалась под благовидным предлогом — видно, кто-то шепнул, что будут проблемы. Сейчас вдруг примчалась, видно, опять шепнули (кто же это такой осведомленный шепчущий?) С Натой Петро и Николай.
— Ну что, старик, теперь в нашем подвале опять кандидат сидеть будет, а?!
Намек на Киндяева — тот был кандидатом. Неуместно как-то, нехорошо, после того как беднягу разорвал лев…
Петро подмигивает: наливай!
Трофимову кажется, что зал по-прежнему полон, как во время защиты. Никто не расходится. Все словно чего-то ждут.
А он даже не готовился. Вообще никак. В кармане двадцать пять рублей. Домой, что ли, вести эту ораву? Так ведь и дома шаром покати… Сам Живицкий, каналья, говорил ему: никаких ресторанов, никаких банкетов, плохая примета, не защитишься!..
А сейчас размахивает уже пустой бутылкой. Куда-то зовет.
— Ирка, что делать будем?
— Как что? Идем в факультетскую столовку. Афористов уже распорядился, там столы накрывают…
— Как Афористов? Почему Афористов?
— Как почему? — Ирка удивленно смотрит на него. — Он ведь завкафедрой, его все слушаются!..
И вот они уже спускаются по темной лестнице, большая шумная компания. Впереди громыхает голос Афористова:
— А как же без банкета? Это совсем неприлично, без банкета! Насколько помнится, в Болонье еще в XII веке… Да, да, еще при светлой памяти ректоре Вернерии новоиспеченных докторов права обязательно чествовали праздничным обедом! Мортаделла, «венерины пупки» и непременно — старая граппа-стравеккья!
Глава 5
Банкет
В столовой вспыхивают, мигают полусонно люминесцентные лампы, столы с алюминиевыми ножками сдвинуты буквой «П», скрипят и визжат стулья, гулко перекрикиваются голоса на кухне. Гости рассаживаются. Донельзя вельможный Афористов, похожий на заезжую оперную знаменитость, втолковывает что-то огромной поварихе. Такое впечатление, что говорит по-французски. Бешамель, беарнез, рататуй. На лице у поварихи испуг, паника, однако кивает согласно: все будет сделано.
На столах мясная, рыбная и сырная нарезка, пиво, водка. Незнакомый мужчина с кавказскими усиками, по виду таксист, занес ящик коньяка. Столовая взрывается дружными аплодисментами. Из портативного магнитофона, стоящего у окошка раздачи, льется негромкая музыка. Трофимов стоит навытяжку, с отвращением вдыхая коньячные пары из чашеобразного сосуда, который он держит на уровне груди. Сосуд удивительным образом напоминает древнегреческий скифос, хотя совершенно непонятно, откуда он тут взялся.
А по другую сторону стола Афористов уже говорит тост:
— …«Иудин» перстень интересовал меня давно. Какие-то намеки в апокрифической литературе, в персидских хрониках, в староанглийской народной поэзии… И — в городских легендах нового времени. Даже в современном блатном фольклоре. Очень, очень любопытно. Только все как-то не было времени взяться за это дело всерьез… И вдруг до меня доходят слухи, будто некий сотрудник Эрмитажа, вчерашний студент, зацепился за мой перстень и уже вовсю роет, как молодой терьер, только комья в стороны летят! Вот, думаю, сгною нахала. Изничтожу. Как он посмел замахнуться на мою добычу, я ведь первый на нее лапу наложил!.. А потом, знаете, даже интересно стало. Смотрю: получается у него. В самом деле что-то нарыл. От ростовского бандита Седого протянул ниточку к офицерику-белогвардейцу, к фон Брауну этому несчастному… Так, думаю, наш Трофимов, чего доброго, и к аламутским фидаинам дотянется, и к лекарю иерусалимскому, и дальше копать пойдет!
Афористов пробуравил Ивана черными глазами, улыбнулся.
— Давайте выпьем за молодого ученого, перед которым открылась бесконечная бездна… Бездна человеческой истории. За его долгий, полный приключений и открытий путь вниз, к истокам!
Трофимов едва не перебивает его:
— Погодите, о каких фидаинах вы говорите, Сергей Ильич? О каком лекаре?
— Ну а как, по-вашему, перстень попал к наполеоновскому поручику Годе? — смеется Афористов. — Не от самого же Иуды Искариота?
Ивану все равно ничего не понятно. Он хочет спросить еще, но в руку вцепляется Железная Ната, уволакивает в сторону.
— Откуда ты его знаешь? Вы что, родственники? Он тебе помогал, да? Ну ты, Трофимов, вообще! То Сомов, то Афористов! Откуда такие знакомства, признавайся!
— Да мы едва знакомы, Наталья Ивановна! — Он пытается вырвать руку, но Ната впилась в него, как клещ. — Однажды встретились случайно на Новодевичьем, когда Сомова хоронили… Глупая какая-то, непонятная встреча… И до сегодняшнего дня больше не виделись и не разговаривали ни разу!
Раскрасневшаяся Ната грозит ему пальчиком:
— Ой, темнишь ты, Трофимов…
И чувственно поглаживает его запястье, отчего у Ивана начинается приступ паники.
А вокруг все бурлит. В углу возле раздаточной молодежь ломает шейк. В центре стола скворчат на блюде зажаренные целиком молочные поросята с пучками петрушки во рту… Какая-то рыбина вроде осетра выгнула шипастую спину… Целая батарея высоких бутылок в пыли и паутине, словно только что из винного погреба … Откуда все это?!
Трофимов взглянул на сосуд, который до сих пор сжимал в руке. Чернофигурная роспись в тоненькой сетке трещин, отколотый край и инвентарный номер на сколе. Подлинный древнегреческий скифос, мама родная…
Ему показалось, что он сходит с ума.
— Старая граппа, Иван Родионыч! Пейте, вам положено! — хором кричат студентки, окружив их с Железной Натой.
Вот уж нет, хватит, больше ни капли, говорит он себе и пьет до дна.
Происходит небольшое столкновение — танцующая пара врезается в него (кажется, это Живицкий со своей богиней), Нату куда-то уносит. В тот же момент в него впиваются огромные удивленные глаза и уже не отпускают, пока Трофимов не уединяется с их обладательницей где-то в темном коридоре… Девочка, на вид такая хрупкая и тоненькая, набрасывается на него, как изголодавшийся прапорщик, решительно вталкивает свой язык ему в гортань, а грудью прижимается так, что он чувствует каждый шов на ее бюстгальтере.
Но и тут ему не дают покоя.
Потный, красный как помидор профессор Вышеградский в обнимку с Рынкевичем влетают в коридор, лихо вскидывая ноги в канкане. Увидев Трофимова с девочкой, они почтительно застывают, восклицают хором: «О!» И уволакивают Трофимова в зал, ко всей честной компании…
А там горят фейерверки. С гулом вращается огненное колесо, разбрасывая вокруг искры. Стриженные под горшок музыканты в алых и желтых трико, в башмаках с длиннющими носами дуют в рожки и бьют в барабаны.
Пьяненькая Ирка отчаянно твистует в паре со златокудрым римским воином-преторианцем, увешанным наградными фалерами. На Иркиной голове, грозя вот-вот свалиться на пол, болтается его огромный стальной шлем с гребнем.
Восточного вида дамы в полупрозрачных шароварах водят хоровод вокруг неведомо как образовавшегося посреди столовой бассейна с фонтаном. В бассейне, хохоча и отплевываясь, как тюлени, плещутся стариканы из диссертационного Совета и пытаются стащить восточных дам в воду.
Визжат студентки, окружив кольцом двух воинов с выкрашенными синей краской лицами, рубящихся на коротких мечах.
Смуглый бородач в иудейской кипе и богато украшенном вышивкой хитоне самозабвенно топчется в медленном танце, обняв подругу профессора Живицкого… На него недобро смотрит пират с бородкой клинышком и шпагой с эфесом в дырочках на боку.
А в дальнем углу на возвышении стоит резное ложе, на котором с бокалом в руке возлежит Сергей Ильич Афористов. Он в белой тоге и с лавровым венком на голове, как древний римлянин на симпозиуме. Кстати, этим словом тогда называли не научную конференцию, как сейчас, а пиршество, попойку. Впрочем, и сегодня конференции заканчиваются именно этим!
— Что-то не пошла мне ваша граппа, — пожаловался ему Иван.
— Такое возможно, — согласился Афористов. — Восемьсот лет напитку, как-никак. Могла, знаете, набраться всякой дури за это время… Попробуйте лучше вот это.
— Я все равно ничего не понимаю! — Иван взял из рук профессора бокал, послушно отпил, не почувствовав вкуса. — Вы говорили про этих фидаинов…
Он запнулся, не в силах сформулировать мысль. Тупо уставился в зал столовой, где закручивался чудовищный галлюциногенный ураган. Средневековые музыканты выводили битловский «Hey, Jude». Появились какие-то новые люди в древних тогах и туниках, в кольчужных доспехах и ужатых по талии сюртуках. Кто-то пил, танцевал и смеялся, кто-то собирался драться на дуэльных пистолетах. Огромная повариха показала в окошке раздаточной распаренное лицо, крикнула повелительно: «Посуду не бить, кому сказала!»
— Откуда все это, Сергей Ильич?.. Как?.. Почему? — наконец проговорил Трофимов.
Афористов невозмутимо пожал плечами.
— Ты же сам все видишь. Вот они все перед тобой… Эй, Иуда! — позвал он.
Бородач в кипе оглянулся в их сторону, что-то торопливо прошептал своей партнерше, и, приподнимая полы хитона, засеменил к Афористову.
— Тут есть люди, которые сомневаются, носил ли ты тот самый перстень, — бросил ему профессор.
— Но как же, Сергей Ильич! — с легким одесским акцентом воскликнул бородач. — Тому есть множество свидетелей! Это, простите, смешно: чтобы сам Иуда Искариот не носил «иудин» перстень! Ха-ха! Вот, взгляните!
Он протянул левую руку, и Трофимов увидел, что у основания безымянного пальца отсутствует мясо и видна голая почерневшая кость.
— Простите, а как вы… — произнес Иван, но бородач уже умчался в объятия спутницы Живицкого.
— Ни стыда, ни совести, — сказал Афористов непонятно к чему, но с явным удовольствием.
— А потом был этот доблестный красавец-блондин… — Сергей Ильич громко хлопнул в ладоши. — Эй, Марк, хватит охмурять чужих жен!
Златокудрый преторианец тут же застыл на месте, развернулся к ним и энергично вскинул руку в римском приветствии.
— Зиги бросает, подлец, а? — Афористов расхохотался. — Смотри, Иван, чтобы супругу твою не уволили потом из Публички за порочащие связи!
Похоже, Ирку порочащие связи нисколько не беспокоили. Она дернула преторианца за руку, что-то крикнула ему требовательным тоном. Бросив в сторону Афористова извиняющийся взгляд, златокудрый Марк продолжил твистовать.
— А после Марка был Кфир, лекарь иерусалимский… Кфир, ты где, душегуб?
Из раскачивающейся под музыку толпы показалась мощная волосатая рука, приветственно помахала им. Затем рука поднялась выше — оказалось, что никакого продолжения в виде туловища у нее нет и заканчивается она похожей на куцее крыло лопаткой. Рука взлетела, словно резвясь, под самый потолок и вдруг оказалась рядом с Трофимовым, легонько ткнув его растопыренной для рукопожатия ладонью.
— Поздоровайся, Иван, а то обидится… Сперва доведут людей, понимаешь, что те их четвертуют, а потом обижаются.
Трофимов пожал руку. Один из пальцев, он успел заметить, тоже торчал на голой кости, будто эскимо на палочке.
— А это Модус, сын Готрига Корнуоллского, со своим лучшим другом… Эй, вы, два кельтских болвана! Я к вам обращаюсь!
Синелицые воины тут же прекратили поединок, согнулись в почтительном поклоне. Иван только сейчас заметил, что у одного из них на плечах, словно мохнатые серые эполеты, сидят две огромные крысы (они невозмутимо перебрались на спину во время поклона и вернулись на место, когда воин выпрямился), а у другого на шее болтается веревочная петля.
— Запомни, Трофимов, эти рожи. Особенно ту, что слева. Когда-нибудь докопаешься и до них, если хорошо будешь стараться…
Воин с крысами вдруг сделал быстрое движение и воткнул свой меч в спину противника. Под испуганный визг студенток-болельщиц тот рухнул на пол, корчась в судорогах и поливая кровью цементный пол столовой. Афористов с ухмылкой покосился на онемевшего от ужаса Ивана.
— Ты бы лучше иногда за спину поглядывал, Иван Родионыч. Смерть, она такая, отвлечет какой-нибудь ерундой, а сама подкрадется незаметно, и — ком цу мир…
Трофимов обернулся и вскрикнул. Прямо перед ним застыла зловещая фигура в белом стеганом халате с замотанным куском ткани лицом. В руках у нее, словно два сверкающих пропеллера, вращались сабли.
— А ну, остынь, Фарид! — прикрикнул Сергей Ильич. — Этому товарищу еще докторскую диссертацию о тебе писать! Вряд ли он сможет это сделать, если ты изрубишь его в куски!
В узкой щели над тканью сверкнули глаза. Сабли тут же прекратили свое вращение. Фарид скрестил клинки на своей груди («…персидский шемшир, XII век, дамасская сталь», — автоматически отметил про себя Трофимов) и, чуть согнув колени, вдруг оттолкнулся от пола и нырнул спиной вперед, словно прыгун, выполняющий упражнение из задней стойки. Но вместо того, чтобы врезаться головой в пол, он пролетел сквозь него и исчез.
— Слава ибн Саббаху! — донесся откуда-то слабый удаляющийся голос.
А Иван вдруг обнаружил, что никакого пола-то и нет. Это только видимость, пелена тумана над бездонной пропастью. И они вместе с Афористовым висят над бездной, и даже сквозь подошвы ботинок он чувствует сырой пронизывающий холод, идущий снизу. Больше нет никого и ничего. Факультетская столовая со всей обстановкой и веселящимися гостями в одно мгновение обесцветилась, растаяла в полумраке, как причудливые завитки тумана под порывом ветра.
— Ну что, Иван, понравилось? — пророкотал рядом голос Афористова.
Ложе с резной спинкой, на котором он возлежал с самым невозмутимым видом, слегка покачивалось в воздухе. Деревянные ножки покрылись обильной росой, и капли время от времени срывались вниз.
— Увидеть их, живых… Услышать, как дышат, как говорят, а? Почувствовать тепло и запах их тел. Роскошная возможность для историка, я считаю…
— Да, — только и проговорил Иван. Его очень беспокоило чувство подвешенности. Волосы, мокрые от тумана, хоть выжимай, тем не менее стояли дыбом. Может, он висит вниз головой? Вестибулярный аппарат, потерявший ориентацию, посылал тревожные сигналы. Его тошнило.
— Ты делаешь очень нужную работу. Все уже забыли и про перстень, и про то, что с ним связано. Сотни и тысячи эпизодов раскинуты во времени и в нем же затерялись. А ты собираешь их вместе и документируешь в статьях, монографиях, своей диссертации, наконец! Сейчас их интерпретируют убого, подстраивая под идеологию, но через несколько лет подходы изменятся, а твои труды останутся и приобретут совсем иное звучание. И оценку совсем другую!
— А кому это все нужно? — поинтересовался Иван, преодолевая тошноту.
— Кому, кому… Не понимаешь? — Афористов хищно улыбнулся, но видя, что понимание к Ивану не пришло, устало махнул рукой. — Да тебе самому в первую очередь. Скоро придет признание. Международные симпозиумы, премии, поездки… Ты в Сиднее, например, был?
Иван молча покрутил головой.
— Значит, будешь. Ну и деньги появятся. Квартиру четырехкомнатную на Арсенальной набережной получишь… Или тебе на Смольной?
В данный момент Ивану было все равно.
— Ну и бабы, естественно. Тут уж я не хочу перегибать палку, ты сам смотри. Ирка все-таки какая-никакая опора, залог стабильности, уюта. Для серьезного ученого это тоже важно. Завтрак там приготовить, суета-беготня всякая. А ты сиди, исследуй…
Лицо Афористова надвинулось на него, приблизилось настолько, что сперва заслонило все, а потом распалось на мелкие фрагменты.
— Но главное, никаких правил. Главное — работа, перстень. Если от Ирки не будет толку, можешь вышвырнуть ее в окно, на здоровье. Хотя я обычно рекомендую синтетический тетродотоксин…
Фрагменты. Это была бесконечная туча саранчи, которая, обтекая Ивана, летела куда-то с гулом, напоминающим человеческий голос, разложенный на атомы. У насекомых были по-босховски уродливые, страшные морды. Некоторые из них словно нарочно метили Ивану в лицо, заставляя его испуганно вскрикивать и закрывать глаза, но в самую последнюю секунду, видимо, изменяли курс, потому что он чувствовал на лбу и щеках только вибрирующие потоки воздуха от крыльев.
— Главное — работа! — гудела стая.
— Главное — перстень!
— Перстень!
— Перстень!
Его все-таки вытошнило. Со страшной силой. И то, что вылетело из Ивана, устремилось не вниз, как положено по законам физики, и не вверх, как если бы он и в самом деле висел в положении «оверкиль», — нет, вылетело вперед. Прямо по курсу. Как пламя из пасти Змея Горыныча.
В туче саранчи тотчас образовалась круглая пробоина, которая постепенно вытянулась в стороны наподобие улыбки. А потом все стало как-то странно прыгать и дрожать. И грохотать. Грохот шел отовсюду: и снаружи — с неба и земли, — и изнутри. Это был чей-то смех. Гомерический, раскатистый, безудержный смех. Как будто Иван только что отмочил очень удачную шутку… Или, наоборот, очень крупно опозорился.
* * *
У соседей что-то сверлили. Звук дрели терзал мозг, даже когда Иван накрылся одеялом с головой. И заткнул уши.
Потом появилась Ирка в халате, с мокрыми волосами. Из душа. Дрели не было слышно. Иван уже почему-то стоял посреди комнаты и пытался удержать равновесие.
— Живой хоть? — спросила она.
— Угу, — сказал он и сразу вспомнил, зачем встал.
По замысловатой извилистой траектории, догоняя свою тяжелую голову, он протопал на кухню, напился прямо из-под крана.
Постоял, вздрагивая, как лошадь.
— Ирка! — позвал он громко.
— Ну чего кричишь?
Ирка, как оказалось, стояла рядом и жарила оладьи. Уже целую тарелку нажарила.
— У тебя с ним что-то было? — спросил он, еле ворочая языком.
— С кем?
— Со злато… кудрым. С Марком. Претори… анцем.
Очень трудно говорить.
Ирка этого не понимала. Смотрела с таким прищуром. Улыбалась неопределенно.
— Ты про Марка Анатольевича, что ли, из Совета? Но ему ведь скоро семьдесят, Ванюш…
— Нет. Я про другого Марка. Про древне… римского.
Она приставила палец ко рту, как ученица у доски.
— Подожди… Древний Рим… Ты про Марка Антония, что ли? Из Шекспира? Который любовник Клеопатры?
Иван насторожился.
— А что, он тоже там был?
Ирка хохотала, роняя металлическую лопатку, перегибаясь надвое, садясь сперва на корточки, потом сползая на пол. Пока на сковородке не задымились оладьи. Сгребая кремированные остатки в мусорное ведро, она сказала:
— Иван, предполагаю, вчера ты напился впервые в жизни.
— И что? — сказал он по возможности твердо.
— Тебе лучше принять ванну.
Она посмотрела на него с сочувствием. И с легким испугом.
— Скажи честно, Ирка. Ты танцевала вчера на банкете с римским преторианцем?
— Нет, Ванюша. Танцев вчера вообще не было.
— А что было?
— Был коньяк, были столовские котлеты и салат. Ты махнул целый бокал на голодный желудок, а спустя какое-то время уснул. Живицкий усадил тебя в углу под вешалкой. Потом он вызвал такси и мы поехали домой.
Иван подождал еще какое-то время.
— И все?
— И все, — сказала она.
— А Афористов был?
— Был.
— И что говорил?
— Речи толкал. Про перстень, про твой талант и все такое.
Иван опять подождал.
— И никаких преторианцев не было? — осторожно спросил он. — Никаких фидаинов? И этих, с синими мордами?
— Ну какие еще преторианцы, Ванюша? — заныла Ирка. Брови у нее сделались домиком, но тут же выстроились в решительную прямую линию. — Ты вот что, уважаемый кандидат наук. Ты у меня смотри не свихни мозги с этой своей наукой. Ты понял меня?
Она пошла в ванную, зашуршала щеткой. Потом загудели краны, зашумела, заплескалась вода.
— Может, тебе валерьянки дать? — крикнула она.
— Нет, лучше пива, — сказал Иван. — Холодного.
Ирка выглянула из ванной, посмотрела удивленно.
— Ты что, серьезно?
— Да. И принеси мне в ванную, когда я там буду отмокать.
Она пожала плечами, быстро оделась и вышла в магазин.
Иван пошел к себе в комнату, достал с полки университетский справочник. Нашел телефон кафедры истории. Долго стоял, вспоминая, какой сегодня день — обычный или выходной. Пришел к выводу, что все-таки обычный.
— Здравствуйте, я могу услышать Сергея Ильича?
— Кто его спрашивает? — спросили в трубке.
— Это Трофимов. Сергей Ильич вчера был у меня на защите…
— А-а, Иван Родионович! Очень приятно! Как выспались?
Иван только сейчас узнал голос Афористова.
— Нормально, спасибо. Я хотел… — Он опять затормозил, вспоминая, чего же он хотел. — Э-э… Хотел поблагодарить вас, Сергей Ильич. За поддержку…
Возникла пауза. Афористов молчал на том конце провода, будто ждал продолжения благодарственного списка. Но Иван почему-то ничего больше придумать не мог, как ни старался.
— Ну и вообще! Спасибо вам, Сергей Ильич! — закончил он с несколько преувеличенным воодушевлением.
— Что ж, пожалуйста, — сказал Афористов. — Вчера я вас выручил, а завтра, глядишь, вы меня выручите… Люди меняются, правда, не всегда в лучшую сторону… Знаете историю про картину Леонардо да Винчи «Тайная вечеря»?
— Честно говоря, нет…
— Он долго искал натурщика, чтобы нарисовать лицо Христа. И, наконец, нашел певчего в храме. Но потом надо было найти лицо Иуды. Ему это не удавалось очень долго. Через год он нашел спящего в канаве пьяницу, привел в мастерскую, стал рисовать. Протрезвев и придя в себя, пьяница вдруг узнал художника и сказал, что тот его уже рисовал один раз! И картину узнал — оказалось, что да Винчи рисовал с него Христа! Так на полотне остались запечатленными два лика, отражающие пропасть внутренних миров их носителей, но принадлежащие одному и тому же человеку. Правда, в разное время…
— Да, интересно, — ошарашенно молвил Трофимов.
— Надеюсь, с вами такой метаморфозы не произойдет, — Афористов рассыпался необычным для него тоненьким сухим смешком. Иван подумал: а вдруг это не Афористов? Вдруг кто-то на кафедре решил его разыграть?
— Я… ну… Я всегда пожалуйста, помогу, чем смогу… — промямлил он. — Буду рад…
— Вот и замечательно, Иван Родионыч!
Последнюю фразу Афористов произнес уже обычным своим голосом, правда, слегка растягивая слова, будто там, у себя в кабинете, заполнял как раз в это время какой-то формуляр, прижав телефонную трубку к уху плечом.
— До свидания, Сергей Ильич, — сказал Трофимов после еще одной небольшой и неловкой паузы.
— А, конечно! Всех благ! — сразу отозвался Сергей Ильич. — Кстати, секундочку, секундочку… — Он пошелестел какими-то бумагами. — Да, хотелось бы уточнить: так все-таки Арсенальная набережная или лучше Смольная? А, Иван Родионович?
Часть вторая
Пират Дрейк
Глава 1
Каждый хочет богатства
Англия, 1548 год
… — А ну-ка, быстро выйди за дверь! — прикрикнула Нэнси — опытная повитуха, известная не только в Кроундейле, но, может, и во всем Девоншире. — Нечего тебе здесь делать. Иди гуляй, пока не позовут…
Накинув на плечи основательно залатанную куртку, и нахлобучив картуз, Френсис вышел во двор, провожаемый душераздирающим криком матери. Было сыро, холодно и ветрено. Он знал, что когда ему будет позволено вернуться в дом, число его братьев и сестер пополнится еще одним визгливым младенцем, от которого будет вечно вонять нечистотами. Ему было восемь лет, и он был старшим среди еще семерых своих братьев и сестер. Их число неуклонно увеличивалось ежегодно, и юному Френсису казалось, что мать его с кем-то соревнуется в плодовитости. А отец, Эдмунд Дрейк, небогатый сельский священник, каждый раз смотрел на новое пополнение с таким искренним удивлением, словно не понимал, как такое вновь могло произойти, и будто он не имел к этому событию никакого отношения.
Френсис стал подниматься на высокий холм, покрытый розовым ковром вечнозеленого вереска. Сверху хорошо просматривался не только их дом с подворьем, но и весь Кроундейл с редкими прохожими, неторопливо бредущим стадом и стремительно носящимися собаками. Это захолустье наводило на него уныние. Приход был маленьким и бедным, священник еле сводил концы с концами. Иногда отец затевал разговоры о переезде в поисках лучшей жизни, но они так и оставались разговорами.
«Интересно, как выглядит Лондон, — подумал мальчик. — Отец рассказывал, что там тысячи людей, сотни повозок, а вечерами улицы освещают светильники… Это настоящее чудо! Удастся ли когда самому посмотреть или так и буду прозябать в этой деревне? Хоть в Тейвисток перебрались бы!..» Туда отец брал его пару раз, когда ездил за свечами в окружной приход, и этот городишко произвел на Френсиса сильное впечатление. Но он чувствовал, что и Тейвисток не то место, где ему хотелось бы провести всю жизнь.
Френсис замерз и стал спускаться вниз, надеясь, что мать уже разрешилась от бремени и его могут пустить в дом. «Нет, — бормотал он себе под нос, — я никогда не останусь в этом Богом забытом месте. Отец рассказывал, что есть немало славных городов и помимо Лондона — Ливерпуль, Глазго… А еще за морем столько разных стран!.. Я непременно увижу их. Нужно только немного подрасти и уехать отсюда куда подальше…»
Через семь лет, когда в семье Дрейка была уже полная дюжина ребятишек, а они наконец переехали в оживленный портовый Плимут, где жизнь стала постепенно налаживаться, отец спохватился и решил, что время плодить ребятишек закончилось, пора выводить их «в люди». Священник начал со старшего, Френсиса. Благо представилась возможность: Эдмунда навестил старший двоюродный брат — капитан торгового барка «Посейдон» Джером Саймон, который согласился взять юнгой крепкого пятнадцатилетнего юношу, который к тому же показался ему смышленым.
Старенький «Посейдон», скрипя корпусом и хлопая многократно штопанными парусами, все же исправно бороздил Северное, Средиземное и Аравийское моря, перевозя шерсть, табак, корицу, кофе, чай и пряности. Старый моряк не ошибся: Френсис быстро постигал морское дело и к семнадцати годам стал уже помощником капитана. Пятидесятипятилетний Саймон, проведший всю свою жизнь в скитаньях по морям и океанам, своих детей не имел, а потому к юному Дрейку привязался, как к родному.
Однажды в порту Портленда «Посейдон» пришвартовался рядом с галеоном «Русалка» под командованием Джона Ролингса, который являлся родственником Саймону: они были женаты на сестрах. Ролингс пригласил свояка на борт, тот взял с собой Френсиса. Так молодой человек оказался в просторной, отделанной красным деревом и богато обставленной каюте на корме галеона, с большим окном, из которого открывался панорамный вид на море. Ролингс оказался дородным мужчиной с грубым красным лицом и жесткими глазами. Пышные, с сединой бакенбарды переходили в усы, длинные, до плеч, волосы были тщательно вымыты и блестели. Ему было тоже пятьдесят пять, но выглядел он гораздо моложе, чем Саймон, наверное потому, что тщательно следил за собой, да и одет был гораздо богаче. К тому же у Саймона было морщинистое лицо потрепанного жизнью человека, а волосы полностью седые.
За уставленным яствами и изысканными закусками столом хозяин демонстрировал чудеса гостеприимства и доброжелательности, хотя Френсиса что-то в нем настораживало. За этой трапезой Дрейк впервые пил тягучее и сладкое португальское вино, старшие пили выдержанный ямайский ром.
— Тебе давно пора поменять корабль, Джерри, — говорил Ролингс. — «Посейдону» уже лет двадцать, он может в любой момент развалиться…
— Торговля шерстью не приносит достаточных доходов, — ответил Саймон. Он явно неловко себя чувствовал, наверное оттого, что молодой Дрейк мог сравнивать его со свояком и сравнение это было явно не в его пользу.
— Я же не раз предлагал тебе войти в мою флотилию и торговать черным деревом! — воскликнул Джон. — У меня уже шесть кораблей, и дела идут очень неплохо!
— А я отвечал, что мне это занятие не по сердцу…
— Ну и зря! А что думает о нем молодой моряк?
— А что такое «черное дерево»? — поинтересовался Френсис.
— Африканские рабы! Мы забиваем ими свои трюмы и за один рейс можем окупить новый корабль!
Идея Френсису не понравилась, но виду он не подал.
— Честно говоря, я об этом не задумывался, — скромно, как и подобает его возрасту и положению, отозвался он. — К тому же я служу у дядюшки Джерри и делаю то, что он велит.
— Но скоро тебе надо будет начинать собственное дело, — со смехом сказал Ролингс. — Если надумаешь — обращайся ко мне, и я тебе помогу!
«Вряд ли это случится», — подумал Френсис, но вслух поблагодарил нового знакомого.
Они засиделись в гостях допоздна, и опьяневшего Саймона пришлось, как товар, грузить в шлюпку. А утром «Посейдон» ушел в очередной рейс. Одновременно из порта выходила и «Русалка», но дальше их пути разошлись в разные стороны.
Средиземное море, борт барка «Посейдон», 1560 год
…Дверь капитанской каюты была приоткрыта, и Френсис не удосужился постучать, а просто вошел, чтобы доложить о сдаче вахты и сказать, что волнение моря несколько утихает, а ветер весело дует им в паруса. Переступив порог, юноша сразу остановился, напоровшись на холодный колючий взгляд.
— Юноша, — раздраженно проскрипел Саймон. — Ты входишь ко мне так, будто не я капитан, а ты!
Любимец капитана никак не ожидал такой реакции. В каюте было темно. Свет трех свечей бросал неверный призрачный отблеск на лицо Саймона. На столе был развернут какой-то свиток, а сверху лежали морщинистые руки дядюшки Джерри, препятствуя увидеть то, что на нем изображено.
— Простите, сэр! — Френсис сделал шаг назад. — Дверь была приоткрыта, и я подумал, что вы отдыхаете… Не хотел вас тревожить… Еще раз простите!..
Он заметил, что после посещения «Русалки» дядюшка Джерри изменился: помрачнел и все время находился в плохом настроении.
— Ладно, полноте, мой мальчик, — Саймон быстро сменил гнев на милость. Как, впрочем, и всегда. — Что там, у тебя? Говори.
— Я хотел доложить, что сдал дежурство. «Посейдон» следует заданным курсом. Море успокаивается, а ветер — в наших парусах.
— Хорошо, можешь быть свободным.
Когда молодой моряк уже прикрыл за собой дверь, он услышал за спиной хриплый голос:
— Френсис! Френсис, иди сюда!
Молодой человек вернулся. Он молча смотрел на капитана, а тот на него. На этот раз взгляд Саймона был слишком пристальным, как будто он изучал племянника и хотел заглянуть прямо ему в душу. Френсис отвел глаза и принялся рассматривать достаточно тесную каюту. Она мало чем отличалась от других помещений барка, только дощатые стены были оструганы и покрыты лаком. По сравнению с каютой Джона Ролингса она выглядела не просто скромной, но откровенно бедной.
Оба какое-то время молчали. Потом капитан произнес уже знакомым тоном, каким обычно разговаривал с Френсисом:
— Малыш, выгляни — не стоит ли кто поблизости, да прикрой плотнее дверь…
Удивленный Френсис выполнил указание.
— Никого нет.
— Подсаживайся к столу. Есть важный разговор…
Молодой моряк опустился на табурет, стоявший у крошечного круглого столика, на котором был развернут уже замеченный им ранее свиток и стоял тяжелый подсвечник с тремя свечами. Саймон стал молча раскуривать свою трубку, и процесс этот затянулся. Племянник успел рассмотреть, что перед капитаном лежит нечто, похожее на карту.
Наконец Джерри выпустил большой клуб дыма, а вместе с ним и первую фразу:
— Детей у меня, ты знаешь, нет. Жена моя не только не научилась сносно готовить, но и рожать… А я стар становлюсь. Скоро ты мое бренное тело спустишь за борт на корм рыбам. — Предвосхищая вежливые возражения молодого моряка, Саймон поднял руку, как бы прикрывая тому рот своей огромной пятерней. — Я хотел, чтоб у меня сейчас был такой же, как ты, сын. Но Бог решил иначе. Видно, за грехи мои… К тебе отношусь как к сыну, а потому хочу открыть одну тайну. Из тех, которые надо хранить очень строго и держать язык за зубами, даже если напился рому. Знаешь восточную поговорку: «Длинный язык может перерезать собственное горло»?
Френсис неопределенно пожал плечами — он заинтригованно смотрел на дядю, а тот замолк надолго, будто позабыв о нем. В конце концов он молча придвинул к юноше карту.