Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Людмила Петрушевская

Волшебные истории. Завещание старого монаха. Сборник



Издание осуществлено при содействии литературного агентства Banke, Goumen & Smirnova



Художественное оформление Алексея Дурасова



В оформлении переплета использована репродукция картины Александры Шадриной

Завещание старого монаха

Как-то старый монах пробирался с коробкой собранных мелких денег домой, в горный монастырь.

В монастыре, удаленном от всех дорог, дела шли плохо. Воду приходилось брать в речке глубоко в ущелье, пища состояла из огрызков хлеба и сухих лепешек, собранных в виде подаяния в окрестных скупых и безбожных деревушках, и поэтому монахи запасали в лесах дикие плоды и орехи, ягоды и травы, а также искали мед и грибы.

В этой местности для монахов напрасным трудом было бы возделывать огород, обязательно находился кто-либо, кто приходил ночью с лопатой и тележкой на уже созревший урожай, – такие были нравы.

Крестьяне поэтому свирепо относились к чужакам и прохожим попрошайкам (к соседям тоже), охраняли свои грядки под ружьем, сторожили семьями, да и потом старались прикопать овощи в подвалах.

Бедняцкий монастырь, стоявший без охраны в глухом лесу, то и дело навещали, окрестным парням нужны были деньги на выпивку, и в конце концов монахи стали обходиться совсем небольшим – жестяные консервные банки для кипятка, кучка соломы, на чем спать, рогожи, чем прикрываться, а мед и ягоды и прочую лесную добычу они прятали там же, в лесу, в дуплах, на манер белок.

Топили они хворостом, поскольку даже топор и пилу у них отобрали.

Собственно, у монахов и устав был такой – трудиться только на ниве Божией, только для Него, и обходиться тем же, чем обходятся мелкие нехищные существа.

Ни рыбу, ни мясо они поэтому не ели и прославляли каждый день такой жизни.

Но им нужны были мелкие деньги на свечи, на масло для самодельных жестяных лампад, на ремонт крыши, скажем, или иногда надо было помочь совсем уже несчастным беднякам купить, к примеру, лекарство.

Чтобы иконы не крали, монахи расписали свой храм по мокрой штукатурке, расписали столь дивно, что были попытки вырубить эти росписи, но напрасен оказался такой зверский труд – для него нужны были музейные навыки, любовь к труду, осторожность: а когда же бандит бывает трудолюбив?

Зимой начиналась стужа, хворосту не хватало, а ломать живые ветки обитатели монастыря не хотели. Но голод и холод для монаха не беда, а благо, и маленький монастырь в зимние месяцы к тому же отдыхал от воров.

Кто же потащится сквозь снега в гору, в обледеневший храм – хотя каждое утро монахи звонили, не в колокол, его у них сволокли и продали как цветной металлолом, а в железную балку.

Она была старинная, на ней и висел раньше колокол, и местные трудяги-ворюги как ни махали киркой, так и не добыли балку.

Монахи же били по балке секретным железным ломом, который с предосторожностями прятали, он у них был единственным орудием для защиты, скажем, от диких зверей, для обкалывания льда в замерзающем ручье, для прорубания тропы в скалах.

Да и не больно охотились за этим ломом местные, его волочь по горам мало было охотников, а продажа принесла бы гроши.

Так что каждое утро из монастыря по окрестным деревням разносился заунывный звон лома о балку, но никто в той местности был не дурак тащиться на молитву.

Кто же зовет врача здоровому, кто чинит неломаное, к чему хлопотать перед Богом, если всё в ажуре?

Отпевать – да, крестить, в праздничек возжечь свечу – это святое, а просто так бить лбом и махать рукой никто тут не собирался, за небольшим исключением в виде десятка глухих старух и парочки богомольных теток, которым, видно, нечего было делать. Еще таскались к монахам те, кто предавался горю, но горе вещь преходящая, глядишь – и оклемался человек.

В храме зато молились сами монахи, молились за все население, отмаливали чужие грехи.

Монастырь жил спокойно, дружно и в молчании, а настоятель монастыря, старик Трифон, больше всего печалился о том, что дни его приходят к концу и некому будет вести монахов дальше – остальные жители монастыря не желали быть главными, почитали себя недостойными, даже и осуждали всякую мысль о власти над другими.

Старый Трифон говорил с Богом все время, непрерывно, его никто не отвлекал от этого занятия, разве что в праздники.

Праздники местный народ обожал, все сбредались, даже тащили вино и закуски, и располагались табором по лесу, и монахи долго потом приводили местность в порядок.

Кроме того, свадьбы и похороны, а также крестины полагалось отмечать тоже у монахов.

Хотя таскаться в такую даль народ не обожал – уже давно и упорно поговаривали о том, чтобы заделать в центральном селе филиал, там ставить покойников, там крестить и венчать – а больше храм ни на что и не нужен.

Сварганить часовню, и дело с концом.

По несчастью, для этого нужно было бы потратиться, а тратиться, да еще коллективно, местный житель не любил, вокруг такого сбора денег всегда начиналось повальное воровство.

Так что иногда даже звали Трифона, и он шел, отпевал, хоронил, а затем обходил дома и собирал милостыню на монастырь.

Людишки подавали святому старцу неохотно, подозревая его в том, в чем подозревали сами себя: то есть в стремлении обогатиться за чужой счет.

Нельзя сказать, что народ на равнине бедствовал, дела шли неплохо, давно не было войн, пожаров, наводнений, засухи, всеобщего мора, скот плодился, огороды давали обильный урожай, и винные цистерны не пустовали.

Можно сказать, что благоденствие снизошло на этот край.

Хотя в том, что касается обычаев и порядков, тут не все было благополучно: к примеру, в данной местности не любили больных, просто не терпели их, считая дармоедами.

Особенно если больной был чужой, не свой – допустим, сосед или дальний родственник.

Своих как-то еще терпели, хотя и не слишком. Как кто заболевал, тут же его и начинали обвинять, сам виноват. Лекарства дороговатеньки, врачу надо платить, так что лечили народными методами, отворяли кровь, а потом в баню, крепко попарить, а то и просто уводили в лес и оставляли там. Считалось, что если кто умрет в лесу, то прямиком попадет в рай.

Таких оставленных навещали монахи, кого было можно – переносили к себе, но что они могли дать умирающим – кипяток с сухой ягодой, ложку меда…

Люди внизу, в селениях, этого не одобряли, крепкий и простой человечишка как будто не предвидел, что когда-нибудь и ему придется лечь в лесу на мох и ждать там смерти.

Старый монах бродил без устали по дорогам, заходил в села, в городки, стоял на солнцепеке или на морозе, маленький и иссохший, и шептал молитву, и в его коробку скудно капала мелочь.

Кстати, нищих в тех краях просто не выносили и вместо подаяния донимали издевательскими вопросами и поучениями.

Но на все вопросы (действительно ли он монах, и крепко ли приклеена его борода, и не цыган ли он переодетый, и не понесет ли он чужой, заработанный кровью и потом пятак тут же в кабачок на пропитие) Трифон отвечал как-то издалека, молитвой, обиняками, шутками.

Его даже специально ходили слушать местные весельчаки, они довольно хохотали, услышав слова молитвы, как будто это был просто удачный способ увернуться и оправдаться.

Монах и спал там же, где просил, в ямке, как собачонка, не уходя с одного места по нескольку суток, – и уже к вечеру первого дня сердобольные бабы (в семье не без урода) приносили ему в передниках, чтобы никто не видел, куски хлеба, огородные плоды, а то и чашку горячей каши.

Некоторые на ночь глядя укрывали его, спящего, мешковиной, особенно если шел дождь.

Некоторые оставались около него посидеть, пожаловаться на жизнь, помолиться.

Однажды такой поход вниз, в городок, завершился плачевно – Трифон почти не собрал денег, да еще и как-то ночью двое прохожих отобрали у него коробку с мелочью – притиснули к земле, зашарили грубыми руками за пазухой, а когда он сказал «Господь с вами», они просто стукнули его по голове, вытащили копилку и унесли.

Трифону жаль было коробку, ее много лет назад сделал перед смертью прежний настоятель монастыря, святой старец Антоний.

Лежа побитый на земле, он слышал, как воры за углом подрались, кому открывать ларчик, уронили его, мелочь рассыпалась, они стали светить зажигалкой, увидели свой ничтожный улов, обозлились и вернулись, чтобы вытрясти из старика его богатства. Они стащили с него рясу, стали ее ощупывать, ничего опять не обнаружили и тут начали бить старика ногами, всерьез.

Они оставили его в живых, но к утру, когда Трифон очнулся, он увидел, что ряса его порвана в клочья, а шкатулка растоптана.

Старик поднялся, собрал в горсть те мелкие монеты, которыми побрезговали бандюги, завязал их в клочок рясы, куском побольше подпоясался и в таком виде, окровавленный и грязный, потащился к реке омыть свои раны.

Там его узнали ранние прачки, они ужаснулись, отвели его к одной доброй старухе, и та стала его лечить, сшила ему новую ряску из мешковины и велела уходить из городка – защиты тут ему было не найти.

Двое ночных разбойников были известны всему городу, они давно гуляли как хотели по улицам, грабя и убивая, и их никто не трогал, так как папаша одного из них работал судьей.

Судья выпер родного сыночка из дому за домашнее воровство, и тогда блудный пащенок решил опозорить отца и сесть в тюрьму – после чего судью бы тоже выгнали с его почетной должности.

Однако папаня не желал расставаться с хлебным местом, и потому было дано указание не обращать никакого внимания на баловство судьенка. Решили не поддаваться на провокации и не арестовывать такого фокусника.

Где нет судьи, там ходит смерть – и смерть поселилась в городке. Избитые умирали без суда и следствия, на улице или в знаменитом Райском лесу. Все боялись искать правды, никто не жаловался на разбой и грабежи, потому что самих жалобщиков как раз арестовывали и увозили из городка куда-то.

Монах много разного узнал, лежа на соломенном тюфяке в доме доброй старухи, ему даже рассказали, что рядом живет безутешная женщина, мужа которой убили, когда он поздним вечером нес ребенка к врачу в другой город. Сама мать лежала дома тоже в горячке. И, видимо, его встретила на дороге та страшная парочка, их звали Белый и Рыжий.

До утра кричал больной малыш у трупа отца, а затем их нашла мать, которая, не дождавшись мужа с ребенком, кое-как встала и пошла по той же дороге, а именно в соседний город в больницу.

Теперь эта женщина, похоронив убитого мужа, осталась без кормильца, да и ребенок так и не поправился, и она теперь сидела нарочно у городского суда и просила милостыню на глазах у всех, а люди боялись подавать ей деньги.

Монах, как только начал подниматься, тут же пошел к зданию суда и отдал свой нищий узелок с монетами той женщине, и сказал при этом:

– Завтра утром трогайтесь в путь вдвоем по направлению к горному монастырю по той дороге, которая идет над рекой. У большого камня мы встретимся, я там буду лежать на спине, около молодой елки. Сначала со мной будут двое молодых ребят, Белый и Рыжий, и я буду лежать с ножом, когда придешь ты. Ты должна быть там около меня в течение тридцати дней. Через месяц твой ребеночек поправится.

Молодая нищенка прижала к груди узелок с монетками и поцеловала край рясы монаха.

А он пошел бродить по городку и в конце концов нашел что искал – кабак на окраине.

Там сидели два молодых негодяя в крикливых ковбойских костюмах, блондин и рыжий, с золотыми цепями всюду где возможно, а вокруг них носились тени убитых – этого не видел никто, кроме монаха.

Тени убитых носились печально и тихо – маленькие тени детей, тени девушек в погребальных платьях, с веночками на голове, согбенные тени стариков, их было множество.

Не зная покоя, пролетали тени двух окровавленных мужчин – этих, видимо, еще не похоронили.

Воры были недовольны, лица их налились тоской и злобой: давно уже никто после захода солнца не выходил на улицу, а если и выходили, то с провожатыми, чуть ли не толпой, да с ружьями. Народ тут был не дурак.

Последний раз удалось убить только двоих – молодой мужик бежал с доктором к рожающей жене, об этом потом шепталась вся округа – и ребенок, пришедший на свет утром, родился уже безотцовщиной.

Но беда заключалась в том, что ни врач, ни его провожатый не имели при себе денег, и сегодня двое шутников с большой дороги оказались без копейки.

Они сидели и пили, им принесли пока что полный графин вина.

Но они знали, что при свете солнца народ не допустит бесплатного ухода из кабака, поднимут крик, сбегутся толпой, чего доброго, побьют, снимут у них все золото с шей и пальцев.

И пока приползут стражи порядка, все будет уже кончено.

Напряжение росло.

Уже вокруг бармена сбилась кучка людей – огромный повар, грубый официант почему-то с топориком в руке и местный дурачок, щетинистый детина с маленькими глазками, большими кулаками и широкой улыбкой.

Тутошний народ не любил сына судьи. Монах приблизился к двум мрачным посетителям и сел прямо перед ними, буквально за соседний столик.

Он заказал себе стакан вина и громко сказал официанту:

– У тебя будет сдача с золотой монеты? Я иду в монастырь, несу хорошую весть: один грешник завещал нам котелок с золотом!

Официант был не дурак и знал, что монахи все как один жулики, вроде они бедны, вроде они нищие – а живут! А на что, встает вопрос.

Официант криво улыбнулся и сказал:

– Сдачи пока что не будет. Посетители не платят.

– Подожду, спаси тебя Господь, – мирно ответил старик.

И за соседним столиком прекрасно расслышали весь разговор, четыре уха растопырились, десять пальцев сжались.

Когда монах встал, не тронувши своего стакана, и похромал к дверям, официант не пошел вслед за ним, потому что это сделали двое, только что бесплатно выпившие графин вина.

Они на ходу бросили официанту:

– Отдадим вдвое, но завтра.

Тот пожал плечами:

– Я пока не сошел с ума. Оставьте залог, тогда пойдете.

Пока было светло, на дороге попадались прохожие, повозки и автомобили, да и монах был слишком заметной личностью в тех местах, с ним здоровались, он благословлял спины прошедших мимо, ни у кого не было времени болтать о божественном с Трифоном.

Весь город видел, как уходил монах, и весь город знал, что монах несет золото, причем незаработанное, чужое. И что монах пил, выпил бесплатно целый графин, тоже все знали.

И никто не дрогнул, видя, как те двое внаглую, открыто сопровождают монаха десять шагов спустя.

Те двое шли в понятном озлоблении – у них только что в кабаке официант, поигрывая топориком для разделки мяса, отобрал золотую цепь и часы.

Весь город также знал, что те двое вернутся в кабак очень скоро, как только стемнеет.

А монах возвратится в монастырь как был нищий, да еще и с позором и побитый, и так ему и надо.

Но все получилось по-другому.

Рано утром из города вышла женщина, неся на плечах своего неподвижного ребенка.

Она шла твердой походкой и не посторонилась, когда навстречу ей из лесу шагнули две попачканные кровью фигуры в ковбойских костюмчиках.

Но почему-то женщина с ребенком осталась жива, а вот в пункт охраны порядка заявился сын судьи с жалобой, что он только что убил монаха, а друг тут ни при чем.

Как всегда, его не стали слушать, заскучали, отвернулись и ушли по кабинетам.

Однако же никто не знал, что между женщиной и двумя убийцами там, на дороге, состоялся разговор.

Заступив ей путь, один сказал:

– Куда идет такая молодая?

– Меня ждет монах Трифон, – ответила побледневшая женщина.

– Монах? – переспросили двое и переглянулись.

– Монах Трифон, который просил милостыню.

– Он тебя не ждет, – насмешливо возразил первый и своей рукой с запекшейся под ногтями кровью тронул грудь женщины.

– Он меня ждет, – отстраняясь, возразила она и сняла с плеч ребенка. – Он ждет меня над рекой на верхней дороге под молодой елкой, он лежит на спине с ножом – там, где большой камень.

– Откуда ты знаешь? – спросил первый глухо.

– Он сказал, что вы двое, Белый и Рыжий, там его встретите… У камня. И он будет там лежать с ножом. – Тут она внезапно догадалась, что произошло, и твердо закончила: – Вы его там убьете, сказал Трифон, и оставите нож в груди!

– Он так и сказал? – беспокойно смеясь, переспросил Рыжий.

– Да! И он велел мне сидеть около него тридцать дней. Молиться. И потом мой ребенок пойдет.

И она поставила сыночка на дорогу, и ножки его подкосились. Он не мог стоять.

– Прощайте, – сказала женщина, подняла ребенка на плечи и зашагала.

Двое, не глядя друг на друга, пошли в город. И показания их были настолько упорными и настойчивыми, что через два дня стражи поехали на верхнюю дорогу собирать материал, однако ничего там они не нашли.

У большого камня под молодой елочкой была просто куча сухой земли, на которой горела копеечная свечка.

Там трое монахов читали молитвы, там бледная как смерть женщина сидела, прижав к себе ребенка, а рядом, на костре, варились грибы в жестяной банке.

Тем не менее двое парней упорствовали, требуя себе смертной казни, они называли место и время убийства и предъявляли свои бурые от крови ногти.

Мало того, они назвали еще сто двадцать три преступления и даже отвели полицию к скупщику краденого, однако этот человек заявил, что он их не знает, хотя охотно вынесет всем бутылку собственного вина из подвала только что построенного дома.

Разбойников выгнали в шею, и они исчезли из города.

Убийства и грабежи прекратились.

Через месяц в город вошли двое – среди бела дня по улице двигалась молодая вдова, она вела за ручку ребенка. Тот шел медленно, но все-таки шел сам!

Мать с ребенком проходили по городу, и встречные женщины, как подсолнухи, поворачивали головы им вслед и застывали так надолго.

– Парень ходит, – шептали рты.

Тут же матери, жены и дочери больных (а таких в городе оказалось немало) узнали о происшедшем чуде, и все они стучались в домик вдовы, и всем она говорила одно и то же – что прожила месяц с ребенком у могилы святого монаха Трифона, что случайно повесила на елку кофточку своего сына, и он тут же поднялся на ножки.

А месяц тому назад она пришла по верхней дороге к большому камню и увидела там лежащего на спине с ножом в груди (он держал нож рукой) умирающего монаха, который очнулся и благословил их, а потом попросил вызвать своих товарищей из монастыря, со всеми простился и велел похоронить его тут же у камня.

А самой женщине он ничего не сказал, но она помнила его завещание, прожить месяц около него. Было страшно, что придут двое разбойников, и она все ночи жгла костер, ровно месяц, а потом наступило лето, было совсем жарко, и она повесила кофточку ребенка на ель – и мальчик встал на ножки.

Весь город точно обезумел – ребенка носили из дома в дом, буквально не давая ему ходить, целые процессии тронулись по верхней дороге, везли больных, шли попросить у святого Трифона кто жениха, кто богатства, кто освобождения из тюрьмы, а кто и Божьего наказания обнаглевшему соседу.

Монахи из горного монастыря поставили часовню у святой могилы, к ним стал стекаться народ, тут же мэр города построил гостиницу для приезжих из других мест, наладилась продажа воды из ручья, елку оградили, за вход брали плату, но все это не коснулось монастыря. Монахи его жили все той же жизнью, ничего не ели, а все добро раздавали бедным.

Очень скоро выяснилось, что старец помогает не всем, а только честным, чистым, обездоленным, преимущественно вдовам с детьми. Но шли все, кому было нужно, разве остановишь поток – и потом, кто это, скажите, не честный, не чистый и не обездоленный в наше время? И какая древняя старушка не вдова с детьми, спрашивается?

Кстати, число монахов выросло – было пятнадцать, стало семнадцать, и двое новых никогда не показываются людям, они днем и ночью молятся в верхнем храме, не решаясь спуститься вниз по горной дороге к могиле старика, которого они убили и который их спас своей смертью.

Матушка капуста

У одной женщины была девочка, очень маленькая, звали ее Капля, Капочка. Девочка была очень маленькая и никак не росла. Мать ходила с ней по врачам, но покажет им девочку, а они не берутся лечить: нет – и всё! Даже ничего не спрашивали.

Тогда мама решила для начала Капельку не показывать, уселась у одного врача в кабинете и спрашивает:

– Как быть, если ребенок плохо растет?

А врач отвечает, как полагается врачу:

– А что с ребенком? Какова история болезни? Как этот ребенок родился? Как ел?

И так далее.

– Ребенок этот не родился, – отвечала несчастная мать, – я нашла его в капусте, в ранней капусте. Я сняла верхний лист, а там лежит девочка-капусточка, капочка, капля. Я ее взяла и воспитываю, а она совсем не растет, уже два года.

– Покажите ребенка, – говорит врач.

Мама Капочки достала из нагрудного кармана коробочку, из коробочки половинку фасолинки (выдолбленную), а в этой половинке уже сидела, терла глаза кулачками малюсенькая девочка.

Мама также достала из сумки лупу, и в эту лупу доктор стал разглядывать Капочку.

– Чудесная девочка… – бормотал доктор. – Хорошо упитана, молодец, мамаша… Встань, девочка. Так. Молодец.

Капочка вылезла из половинки фасолины и прошлась взад-вперед.

– Ну что же, – сказал доктор. – Я вам скажу: девочка чудесная, но ей не здесь надо жить. Не знаю где. Здесь ей никто не компания. Не то место.

Мать отвечала:

– Да она и сама рассказывает, что видит сны, как будто бы она жила на далекой звезде. Она говорит, там все были с крылышками, летали по лугам, она тоже, она пила росу и ела пыльцу, и у них был кто-то, какой-то старшой, который готовил их, что некоторым придется уйти, и они все со страхом ждали, когда начнут таять крылышки, – тогда старшой вел их на высокую гору пешком, там открывался вход в пещеру и ступени вниз, и все провожали того, у кого растаяли крылья, и он уходил вниз и становился все меньше и меньше, пока не превращался чуть ли не в каплю…

Девочка на столе кивнула.

– И моя красавица тоже однажды должна была уйти вниз, она плакала, спустилась по лестнице, и тут ее сон кончился, она проснулась у меня на кухонном столе в капустном листке…

– Так, – сказал доктор. – А у вас, что было в жизни у вас? Какова ваша история болезни?

– У меня, – сказала женщина, – что у меня! Я люблю ее больше своей жизни, страшно думать, что она снова уйдет туда… А история такая, что меня покинул муж, а должен был быть ребенок, но я не родила его… Мне было тяжело… Я пошла к врачу, меня направили в больницу, и там моего ребеночка убили у меня в животе. Теперь я молюсь о нем… Может быть, он там, в стране снов?

– Хорошо, – сказал врач, – я все понял. Вот вам записка, отнесете ее к одному человеку… Он монах, живет в лесу, он очень странный человек, и не всегда его можно найти. Вдруг он поможет, кто знает.

Женщина опять уложила свою Капельку в колыбельку из фасоли, потом в коробочку, потом в кармашек, забрала лупу и ушла – прямо сразу к отшельнику в лес.

Она нашла его сидящим на камне у шоссе. Она показала ему записочку и потом на нагрудный карман – без слов.

– Надо отдать ее обратно, где взяли, – сказал монах. – И не смотреть больше.

– Обратно куда? В магазин?

– Дура! Где ее взяли-то?

– В капустном поле. Я и не знаю, где оно.

– Дура! – сказал монах. – Умела грешить, умей и спасаться.

– Где оно?

– Всё, – сказал монах. – И не смотреть.

Женщина заплакала, поклонилась, перекрестилась, поцеловала у монаха край его грязной, вонючей и рваной телогрейки и пошла. Когда она через минуту обернулась, она не увидела ни монаха, ни камня, на котором он сидел, – только клочок тумана.

Женщина испугалась и побежала. Наступал вечер, а она все бежала через поля, и вдруг она увидела капустное поле – совсем еще маленькие капустные бутончики сидели рядами на земле…

Моросил дождь, надвигалась тьма, и женщина стояла, держась за нагрудный кармашек, и думала, что не сможет оставить свою девочку здесь одну, в холоде и тумане. Девочка ведь испугается и будет плакать!

Женщина тогда вырыла руками огромный ком земли вместе с капустным ростком, завернула его в свою нижнюю рубашку и потащила эту тяжесть в город, к себе домой.

Еле дойдя до дому, шатаясь от усталости, она уместила принесенный ком земли в самую большую кастрюлю и поставила эту кастрюлю с капустной рассадой на окно. Чтобы не видеть росток, она задернула занавеску; но потом подумала, что поливать-то рассаду необходимо! А чтобы поливать, придется видеть капусту!

И женщина перенесла капусту на балкон, в нормальные полевые условия: дождь – так дождь, ветер – так ветер, птицы – так птицы… Если бы ребеночек жил и рос внутри ее тела, как все дети, он был бы защищен от холода и всего остального – но нет, маленькой Капочке невозможно было спрятаться в ее теле, ей оставался для защиты только капустный листок.

Раздвинув молоденькие, крепкие лепестки капустного цветка, мать положила туда свою девочку – Капелька даже не проснулась, она вообще очень любила спать и была на редкость послушным, веселым и неприхотливым ребенком.

Капустные листки были твердые, голые и холодные, они тут же сомкнулись над Капочкой…

Мать тихо отступила с балкона, закрыла туда дверь и стала одиноко жить, как и раньше: уходила на работу, приходила с работы, варила себе еду – и ни разу не посмотрела в окно, что там с капустой.

Проходило лето, женщина плакала и молилась. Чтобы хотя бы слышать, как там на балконе, она спала под самой дверью на полу. Если не было дождя, она боялась, что капуста завянет, если шел дождь, она боялась, что капуста сопреет, но мать все время даже запрещала себе думать, что и как там Капочка ест и как она плачет, сидя в зеленой западне, без единого маминого слова, без тепла…

Иногда, особенно по ночам, когда шел проливной дождь и гремела молния, женщина просто рвалась пойти на балкон и срезать капустный кочан, схватить свою Капочку, напоить ее капелькой горячего молока и уложить в теплую постель… Но вместо этого мамаша, как сумасшедшая, бежала под дождь и стояла там, чтобы показать Капочке, что ничего страшного в дожде и молнии нет. И она все думала, что недаром ей повстречался грязный отшельник и недаром велел вернуть Капельку туда, откуда ее взяли…

Так прошло лето, наступила осень. В магазинах уже появилась хорошая, крепкая капуста, а женщина все не решалась выйти на балкон. Она боялась ничего там не найти. Или найти увядший капустный росток и в нем только красный шелковый лоскутик, платье несчастной Капочки, которую она убила своими руками, как когда-то убила нерожденного ребенка…

Однажды утром выпал первый снег. Он выпал очень рано для осеннего времени. Бедная женщина посмотрела на свое окно, испугалась и стала открывать балконную дверь.

И когда дверь тяжело начала скрипеть, женщина услышала с балкона испуганное мяуканье, скрипучее и назойливое.

– Кошка! Кошка на балконе! – заметалась бедная женщина, подумав, что кошки забрались от кого-то от соседей. Ведь всем известна страсть кошек ко всему маленькому и бегающему.

Наконец балконная дверь подалась, и женщина выскочила на снег прямо в тапочках.

В кастрюле сидела роскошная, огромная капуста, кудрявая, как роза, а сверху, на многочисленных лепестках, лежал некрасивый худой младенец, красный, с шелушащейся кожицей. Младенец, зажмурив глаза-щелки, мяукал, захлебывался, дрожал стиснутыми кулачками, дрыгал ярко-красными пятками величиной со смородину… Мало того, на лысой голове ребенка лежал, прилипнув, шелковый красный лоскуток.

«А где Капочка? – подумала женщина и внесла кочан с ребенком в комнату. – Где моя девочка?»

Она отложила плачущего ребенка на подоконник и стала рыться в капусте, перебрала ее по листочку, но Капельки нигде не было. «И кто мне подложил сюда этого младенца? – думала она. – Посмеяться захотели… Откуда ребенок здесь? Куда я его дену? Огромный какой-то… Подкинули мне… Капочку взяли, а эту подкинули…»

Ребенку явно было холодно, кожица его посинела, он плакал все писклявей.

Женщина подумала, что эта девочка-великанша ни в чем не виновата, и взяла ее на руки, осторожно, не прижимая к себе, отнесла в ванную под теплую воду, обмыла, вытерла и завернула в сухое полотенце.

Новую девочку она отнесла на свою кровать и укрыла там одеялом потеплее, а сама взяла из старинной коробочки половину фасоли и стала целовать, плакать над ней, вспоминая свою маленькую исчезнувшую Капочку.

Уже было ясно, что Капочки нет, что вместо нее появилось это огромное, некрасивое, несуразное существо с большой головой и тощенькими руками, настоящий младенец, совершенно чужой…

Женщина плакала-плакала и вдруг остановилась: ей почудилось, что тот маленький ребенок не дышит. Неужели эта девочка тоже погибла? Господи, неужели она простудилась на подоконнике, пока шли поиски в капусте?

Но младенец крепко спал, зажмурившись, никому не нужный, действительно некрасивый, жалкий, беспомощный. Женщина подумала, что и покормить-то его некому, и взяла ребенка на руки.

И вдруг что-то как будто стукнуло ее изнутри в грудь.

И, как делают все матери на свете, она расстегнула кофту и приложила ребенка к груди.

Покормив свою девочку, мать уложила ее спать, а сама налила воды в кувшин и полила капусту и оставила ее расти на окне.

Со временем кочан разросся, дал длинные побеги и мелкие бледные цветы, и маленькая девочка, когда в свою пору встала на слабые ножки и пошла, – первым делом отправилась, качаясь, к окну и засмеялась, указывая пальцем на длинные ветки матери-капусты.

Приключение в космическом королевстве

В мире все возможно, и один раз король космоса Ктор наказал народы планеты Хе, и народы эти, видимо, погрузились в космические лодки и рассеялись в звездных далях. Жалеть об этих народах не приходилось, жили они скверно, вечно дрались друг с другом и в результате поголовно все сожгли. Ктор их предупреждал заранее, присылал свои летающие тарелки, пока наконец не пришлось отделывать все там заново, то есть планета вернулась в состояние остывшего камня.

И вот эту планету Ктор, когда она освободилась, подарил на день рождения своей дочери Ба. Хорош подарок, скажете вы, но в нем скрывался глубокий смысл, так как Ба, бывшая от природы приятного телесного цвета, постепенно стала зеленеть, но об этом дальше.

Вода на Хе имелась – водопады, реки, озера, моря, дожди (которые шли горизонтально, так было задумано, то есть хлестали прямо в лицо). Солнце показывалось редко, так что все основания для жизни были. Сам Ктор всегда начинал с этого, сеял травку, сажал карликовые березки, мхи, там-сям оставлял гусиные яйца и ягнят, затем заносил остальное, так все и шло.

Но в данном случае Ктор ничего не пожалел для своей единственной дочери, то есть не дал ей ничего, кроме скал и воды. Ба вела себя очень скверно, у отца все время болела рука. Рука болела потому, что Ктор не был женат и завел себе дочь сам, отрубивши мизинец на правой руке. Все было очень просто: отрубил палец, завернул в тряпку, полил водой и через час мизинчик завозился и закричал в тряпке. Королевна могла бы иметь братьев и сестер еще девятнадцать штук, но Ктор был эгоист и жалел свои пальчики, особенно после того как узнал, что отрубленное место болит и ноет, если Ба плохо. Малые дети спать не дают, а от больших сам не спишь.

А тут как раз Ба перевалила за подростковый период, достигла цветущего возраста и впервые за пятьсот лет своей жизни могла стать самостоятельной, то есть построила сама себе дворец. Однако Ктор жил все-таки неподалеку, а рука у него болела, вот он и решил подарить дочери завалящую планету Хе.

Что касается Ба, то она собралась буквально на следующий день отправиться на Хе со своим другом, мальчиком Миком. Его тоже надо было срочно убрать подальше, глаза у него стали совсем зеленые, но об этом ниже.

Друг Ба с зеленеющими глазами на самом деле жил уже вторую жизнь, в предыдущем существовании у него все было плохо, за исключением того, что он был прекрасный поэт, и, когда он умер молодым, королевна его пожалела и взяла жить к себе в космос, сделала его своим воспитанником. Но Мик был труден для воспитания и все время молчал. Кстати, он очень плохо освоил язык, на котором изъяснялись жители королевства, так называемый язык сердец. Мик ни на что не жаловался, сердце его молчало, но Ба, умевшая читать в чужих сердцах, понимала, что он тоскует о том, чего не вернешь, о стихах, и о своем ребенке, и – что еще того похлеще – об одной женщине по имени Н. Стихи, действительно, здесь писать было нельзя, в письме и чтении никто не нуждался, все понималось при первой мысли. Об Н. королевна знала, что Н. сильно обижается на судьбу – вот и все. А что касается маленького сына Мика, то Ба обещала себе, что обязательно возьмет этого ребенка, когда он вырастет и умрет ста лет в окружении внуков и правнуков. Но Ба сомневалась, что этот будущий старичок подойдет в дети мальчику Мику, который так вечно и остался молодым.

Короче говоря, проблем было много, но все они разом исчезали, когда речь заходила об отдаленной планете Хе.

Королевна Ба пригласила Мика, и летающая крепость, мощная машина, уже колыхалась у порога дворца, когда Ба сообразила, какая тоска ждет ее по дороге – ведь Мик все время спал или пил маковый сок, не разводя. В королевстве в ходу были цветочные нектары, сиреневый, гиацинтовый, хочешь – пей лилейный или ромашковый, но маковый! Никакого веселья, как лекарство от бессонницы. Ба не сомневалась, что и на планете Хе он посадит только мак, и только за ним будет ухаживать, и не забьет ни единого гвоздя, не положит ни одного кирпича, хотя он многое умел, в детстве его все заставлял делать отец. Но, видимо, когда кого-то слишком заставляют делать что-то нужное и полезное, результат бывает обратный, обычно думала юная Ба, глядя на Мика, спящего лицом к стене двумя этажами ниже. Ба знала, что Мик видит сны о прежней жизни и не хочет просыпаться, но ведь в прежней жизни он тоже все время хотел спать! Видеть сны о том, что хочешь спать? О том, что тебя все время будят, хотя это моветон? Но теперь он спал и во сне плакал от жалости к тем, кто его будил, – к отцу, к жене, к маленькому сыну.

Короче, Ба вздумала пригласить еще трех подруг и трех друзей этих подруг. Вместе веселей, всем сердцем сказала Ба Мику, который спал у себя в подвале (Ба специально для него устроила во дворце подвал), но Мик ничего не ответил, сердце его молчало. Мик не хотел жить, опять не хотел жить, как и на земле, когда он кричал свои стихи, пил и ел неизвестно что и работал на черной, грязной, хотя и хорошо оплачиваемой работе.

Три подруги и трое их друзей явились немедленно, приглашение королевны было законом, да и далекая Хе так красиво сияла по ночам, и лететь было всего два световых года, почему бы и не прогуляться. Ба не брала больше никого, ни пилота, ни штурмана, она сама водила свой корабль, научилась за долгий подростковый период всему. Мику было указано только следить за отопительной системой, что он всегда считал своим долгом. Мик быстро разобрался, какой вентиль куда открывать и за какой стрелкой следить.

Короче, вылет был назначен на завтра, и вся компания проводила вечер в маленьком кафе при свечах и скрипке – некто Джон в побитых очках всем сердцем, но без слов подпевал скрипачу по имени Никколо, так что было как всегда, и вдруг к столику подошел красавец старик, всем известный изобретатель, бывший поэт, безнадежно влюбленный в Ба, по имени Франсуа Мари Аруэ. То есть не все так хорошо было в королевстве, и безнадежно влюбленные там жили, и брошенные друзья, и ревнивые страдальцы. Но время у них имелось в запасе, время – лучший врач, и можно было заводить новые знакомства. Однако этот Франсуа, вредный старик, все ходил и ходил за Ба уже двести лет, а в свободное время увлекался колдовством, чтобы завоевать сердце красавицы, всегда увлеченное новыми людьми. Но куда Франсуа было угнаться за юной Ба, он был старше ее на триста лет, и она, поначалу заинтересовавшись, вскоре стала его сторониться. Правда, наука превращений была запрещена в королевстве, но Франсуа все прощали из-за Ктора, который имел к старику слабость да и сам грешил мгновенными исчезновениями из королевства каждый раз в ином виде – так думали все, потому что в своем собственном образе Ктор сидел в одиночестве только на престоле, чтобы не смущать народы. Ба неоднократно спрашивала отца по его возвращении, когда он сидел уже весь сияя, кто это его так и что за шрамы везде, но папа сразу хватался за правую руку, что означало у него примерно такую фразу: я тебе все отдал, мизинчика не пожалел, оставь меня, калеку, в покое.

Итак, красавец старик пришел в кафе и отозвал Ба в гардероб, где никого не было, все толпились вокруг Джона, тот являлся редко. Старик молча, с тонкой улыбкой всучил Ба большую книжку с картинками. Под каждой картинкой была приклеена цветная пилюля.

– Ба, – от всего сердца промолвил Франсуа, – если бы тебя не было, тебя надо было бы выдумать.

– Слышали мы такие речи неоднократно, – ответила ему Ба. – Что тебе надо от меня конкретно?

– Возьми эту книжку, – предложил Франсуа Мари Аруэ. – Я ее создал специально для тебя.

– Это не основание, чтобы навязывать кому-то свои книги, – ответила Ба и вся осветилась синим пламенем, что означало у нее нетерпение.

– Тогда я пошел. – Франсуа поклонился и растворился во тьме раздевалки. Все-таки старик кое-чему тут научился, что было, однако, запрещено.

Ба, вздохнув, взяла с того места, где только что стоял Франсуа, книгу и поволокла ее к столику. Том весил не меньше тонны, но Ба не так давно работала вместо подъемного крана на строительстве своего дворца, и с тех пор ей нравилось поднимать тяжести.

Вся милая компания начала рассматривать книгу, в которой было ровно четыре страницы, на каждой странице по картинке, и картинки жили, то есть изображенная кошка зевала, вылизывалась и топталась на подушке, попугай похаживал на жердочке перед зеркальцем, жуки (четверо) совещались, шевеля рогами, а два муравья солидно держали на весу сосновую иголку.

Больше ничего не содержалось в книге, кроме двух строчек точек и восьми таблеток в прозрачной упаковке, но Ба и ее друзья прочли между строк, что если принять таблетку, то можно обратиться в данное существо, а в случае необходимости надо выдернуть у себя светящийся усик или волосок, видимый только в темноте. Тогда произойдет обратное превращение.

– Глупая какая книга! – рассердилась Ба и оставила подарок Франсуа на столике.

Однако наутро, когда летающая крепость стартовала, Ба обнаружила старикову книгу на корабле под своим диваном, рядом с домашними тапочками, вздохнула и оставила ее лежать на том же месте.

Световые годы летели незаметно, вся компания играла в карты, за исключением Мика, который спал у себя в котельной, и от него исходило зеленоватое пламя, так ему было скучно – даже во сне. Хорошо, что дело происходило на корабле, потому что уныние было самым большим грехом в королевстве, и когда тоска становилась всем видимой, то есть зеленой, больного, целиком принявшего изумрудный цвет, подвергали принудительному лечению и отправляли в подземную клинику, и никто не знал, что там с больным делали, потому что через тысячелетие (если больного выпускали так скоро) он появлялся на белом свете приветливым, бледным, боязливым и благодарным, любовался такими простыми вещами, как восход, закат, дождь и сумерки, а огня боялся смертельно, так же как любой металлической посуды типа сковородок и котелков, да их и не было в королевстве, и даже изображений их не было, и бояться было нечего. Цветочный сок пили непосредственно из чашелистиков, стряхивая с гроздьев, кистей и соцветий типа зонтик и щиток.

Так что Ба очень боялась за Мика все время, идею с планетой Хе королевна сама подбросила отцу, явившись однажды к нему в слегка зеленоватом виде (о, наука превращений, повсеместно запрещенная!). Папа увидел и с перепугу решил слинять, то есть стал кривиться, как отражение в бутылке, и побледнел так, что сквозь него стал виден его королевский престол, потом он стал хвататься за больную руку без мизинца и наконец обрел мужество. Он был бесстрашен от природы, в свое время ради людей ходил на большие испытания, но вынести страдания своего ребенка он был не готов, растерялся. Собственный ребенок – большое испытание даже в таком чине, в каком пребывал король космоса.

Ба стала смотреть на небосвод, где уже зависла голубоватая Хе, король, не поднимая головы, принял сигнал и полетал немного над Хе, в результате с ее поверхности исчезло все лишнее. Затем королевне и было предложено занятие на ближайшие столетия.

– Без средств к существованию, – так выразился Ктор. – Ничего не дам сверх того, что есть в летающей тарелке у всех. Уныние – грех.

– И не надо, – без слов ответила Ба, так что теперь Мик летел в полной безопасности, а то за ним уже ходили тайные врачебные служители. Вообще Космоландия была продумана гениально, и Ктор, когда ему выпало основать королевство, имел в виду многие образцы.

Так что компания развлекалась живыми картами (живыми в любом смысле этого слова), пила тюльпанный сок и подснежниковый нектар, а корабль летел, и наконец, вся увитая прозрачными облаками, повисла впереди несчастная планета Хе, место ссылки, – льды, кратеры, вулканы, гейзеры кипятка и всюду в скалах нечто вроде водянистых колокольчиков.

– Колокольчиковый сок! – как бы воскликнули все. Но при ближайшем рассмотрении это оказались водопады.

В другой раз, на экскурсии, например, это выглядело бы красиво, много неба и воды, но принцесса озабоченно думала, с чего тут начать.

Над Хе все еще кружили мысли Ктора в виде двух летающих тарелок, чтобы хеянцы не вздумали вернуться, но Ба пригорюнилась, что и тут не обходится без папашиной поддержки, и испустила из глаз зеленый луч. Тарелки растворились мгновенно в большой панике, свалили за горизонт, сильно накренясь. Ба ввела корабль в пике, ища место поровней, и увидела гладкую, как стол, круглую площадку, с краю которой чернел как бы серпик.

– Интересно, – громко подумала Ба и стала сажать машину.

Все прильнули к окошку, и тут площадка отскочила, как люк, выстрелили вверх два стальных хлыста с присосками, со свистом прилипли к кораблику Ба и потащили его вниз в преисподнюю. Внизу зияла черная дыра.

Ба знала, что черные дыры существуют и что это единственно возможный для нее вариант смерти.

Ба потянула на себя ручку управления, стараясь поднять аппарат. Установилось равновесие, летающая тарелка дрожала так, что даже Мик проснулся и с цветком мака в руке приплелся узнать, какого хрена трясет. Не говоря ни слова, он очень ясно выразил свою мысль.

Ба со скоростью молнии, не выпуская ручку управления, притянула старикову книгу из-под дивана и сунула по таблетке под язык Мику (попугаеву) и всем остальным товарищам (жуковые и муравьиные), а кошачью проглотила сама, тут же напомнила всем правило обратного превращения (выкусывается в темноте светящийся усик, волосок или перышко), попрощалась и уже сидела под диваном, вытаращив оранжевые глаза, шипя и стуча хвостом по паркету. В окно бился крыльями черно-желтый попугай, жуки сидели в щели, муравьев не было видно. И наступило нечто, после чего не было ничего. Только в полной тьме светились картинки в книге: королевна в полном костюме космонавта и ее семеро спутников в тех же нарядах, озабоченно сидящие каждый в своей рамочке и в своей компании на своей странице.



Ба в виде кошки с изумлением очутилась в клетке, в помещении без окон, залитом ровным белым светом.

Не мяукнув, Ба смирилась со своим новым положением, не любопытствовала, не рвалась вон, не царапала дверь клетки, а вылизывала пуховую шкурку, переваливалась с боку на бок и терпеливо голодала. Еду ей приносили и уносили каждый день в виде дохлой мыши. Ба не прикасалась к угощению и угрюмо размышляла о том, что бедного Мика, наверно, кормят червями, а на жуков и муравьев, может быть, попшикали средством от насекомых вместо кормежки. Правда, убить их невозможно, слава тебе Господи, но неприятностей они натерпелись достаточно, бедные. Ба сокрушенно стала думать, что распорядилась их существованием как владычица – жили бы они и жили, играли бы на арфах, клавесинах и медных трубах и пили бы цветочные соки, а тут мизерное существование в плену, в тюрьме! Папа специально не опомнится ближайшую тысячу лет, рука у него, конечно, очень болит, но он терпит ради блага любимой дочери, думая, что она преодолевает трудности северной жизни и это ей на пользу, все лучше, чем тайная врачебная помощь в условиях подвала.

Ба с любовью вспоминала своих подруг и их трех друзей, произносила их имена – Эмилия, Шарлотта, Анна, затем Джордж Ноэл Гордон, Вольфганг Амадей и Александр, все отборные люди, очень непростые, каждый из которых в прошлой жизни умер молодым и до последних дней не верил, что умрет. Девушки были закалены и гуляли каждый день под дождями и ветрами, мужчины сопротивлялись судьбе с оружием в руках у кого что было, и все сделали в жизни очень много. Теперь две подруги Ба превратились в крепких, как желуди, жучих, а одна изображала собой вообще муравья – несколько запятых и три точки. И все по моей вине! – мучилась королевна, вылизывая шкурку рядом с дохлой мышью. Она с изумлением вспоминала также старика Франсуа, который сыграл такую злую шутку с ней и ее друзьями. Мари Аруэ мог бы позаботиться и ввести в свой каталог не кошек, птиц и насекомых, а тигров, львов и, например, антилоп. Хотя что хорошего, спрашивается, и в их жизни – есть жирных мертвых кроликов или часами жевать сено?..

«Лучше бы в птиц! – думала кошка. – Но есть червей? Или в бабочек, они тоже питаются цветочным соком, но терпеть жизнь гусеницы?»

«Все-таки надо было подружиться с Франсуа, сказать ему доброе слово, – мучилась Ба, – он без поддержки может стать язвительным стариком, а это тоже великий грех… Всегда полезно сохранять добрые отношения, а то настанет час, и горько пожалеешь о грубом слове».

И королевна завалилась на бок и зажмурилась, не в силах больше смотреть на мышь.

«Но и хорошо, что мы здесь не мы, а то бы начали нас мучить и терзать, папа бы вынужден был их истребить… Война в подземельях, кровь… Убивать нехорошо. Франсуа молодец, предусмотрел».

И с этими мыслями Ба, зажмурившись, горько заснула.

Иногда появлялась хеянка, которая ходила за кошкой, меняла ей песок и мышь ежедневно, ничего не говорила и исчезала. Хеянка была очень бледная милая девушка, просто очень бледная, с опасным зеленоватым оттенком. Ба по собственному опыту понимала, как тоскует вся эта бледно-зеленая нация по небу и облакам, и впервые подумала, что папа не должен был так уж оголять планету Хе даже ради спасения единственной дочери, тем более что все обернулось все-таки пленом и тюрьмой.

Дальше события разворачивались довольно странно, потому что – вот месть старика Франсуа – Ба все больше становилась кошкой и однажды съела с дикой жадностью полуживую мышь. К этому времени Ба просто умирала от голода (Ба в бытность свою королевной вообще не знала, что такое голод).

Мало того, через определенное время Ба начала дико кататься по подушке, хрипло замяукала и даже завыла. «Что со мной, – как во сне, думала Ба, – у меня появился голос, я жива. Я не могу больше быть одна, Мик, Мик!»

Вместо Мика любезная хеянка принесла бледно-зеленого кота под мышкой. По случаю визита клетка Ба была раскрыта, и Ба мгновенно выскользнула и прямиком помчалась к открытой двери, за которой открывался тесный туннель, освещенный рядами ламп. Ба быстро поймал прохожий, погладил по розовой шерсти и отнес на место. Ба успела заметить низенькие, как шалаши, жилища хеянцев. «Как они тут живут, бедные», – подумала Ба, когда ее представили коту. Ба мгновенно дала коту по морде, вернулась в клетку и лапой закрыла за собой дверь. Кота унесли. Ба опять мрачно завыла, про себя думая, что эти игры с котом даром бы не обошлись, и пришлось бы рожать бледно-зеленых котят. «И неужели бы я любила этих своих детей?» – думала Ба. Как разумное существо, она понимала, что своих детей, кто бы ни был их отец, всякая мама любит и считает красавцами.

Ба еще не думала о детях в бытность свою королевной, перед ней был постоянный пример отца, хватающегося за то место, где у него болел отрубленный палец. Ба, если бы захотела, могла бы тоже настрогать двадцать детей, но ходить без пальцев, вот в чем вопрос!

«Если бы, – крича криком, думала Ба, – этот старый дурак Франсуа сделал кошку и кота и кот был бы Мик! О Мик, Мик! У нас были бы чудесные котята!»

Однако налицо был только попугай, да и то неизвестно где.

«Да и каков может быть гибрид кошки и попугая», – задумалась Ба и снова завыла от горя, представив себе ушастого попугая на четырех птичьих ногах или двуногого кота с крыльями, или попугая, но с зубами в клюве! Ужас!

Ба орала еще две недели, не ела ни мышей, ни какую-то болотистую зеленую кашу, местное, видимо, угощение. Затем успокоилась, поспала, съела свеженькую мышь, вычистилась, вылизалась и стала с благодарностью думать о том, что она не позволила себе так низко пасть в мечтах о котятах.

Она уже придумала простой план спасения, но спасаться одна Ба не хотела. Тем временем происходили какие-то местные переговоры, в результате чего хеянка долго чистила клетку Ба каменноугольным порошком, выстирала кошачью подушку, так что она теперь воняла нефтью, а Ба не выносила таких запахов и перешла спать на пол клетки.

Но однажды утром она забыла обо всем и вскочила на свою подушку в диком восторге: в помещение внесли клетку с попугаем! Мик сидел на жердочке мрачный, оборванный, худой, а рядом с ним, бок о бок, находилась какая-то местная подземная птица с большими ушами, видимо, самка! Мик не обращал на нее никакого внимания и сидел закрыв глаза.

«Какое счастье, Мик!» – подумала Ба, но тут с ней стали происходить страшные вещи – она вся напряглась, облизнулась, забила хвостом, присела на передние лапы и так далее. Глаза ее горели хищным огнем. Ба это чувствовала. Ей стало ужасно интересно, и проснулось странное чувство жадности и точности: она знала, что не промахнется, и жадно ждала этого момента. Ба даже глухо заворчала. Но клетки мешали ей, клетки!

– Ты дрянь, – ясно и четко сказал Мик.

Ба внутренне ахнула, и только железная выдержка и дисциплина, воспитанные пятисотлетним существованием в качестве королевны (царственные особы не могут позволить себе распуститься, они от этого теряют головы) – эта дисциплина заставила Ба не изменить ни на миллиметр свою позу охотничьей кошки. «Мы не понимаем ни слова», – всем своим видом говорила Ба, стуча кончиком хвоста. Ба не одобряла того, что Мик открыто говорит по-человечески, мало ли что тут понимают хеянцы, да еще такая разумная ветвь, пережившая всех врагов, заблаговременно ушедшая в подполье.

– Дай кашки, – скрипел Мик, – ты дрянь. Дай кашки дурашке.

Все, слава богу! Мик изображал собой дурака попугая, который выучил чьи-то стихи.

– Дай кашки, – продолжал Мик. – Я не могу жить.

Он кричал, наслаждаясь возможностью говорить, а его подруга взяла и повисла вниз головой. «Он не может любить такую идиотку с ушами, я ведь тоже прогнала местного парня!» – думала Ба, продолжая охотиться на попугая у себя в клетке.

– Ты дрянь, – без выражения скрипел Мик.

«Господи, как я его люблю, – думала Ба, прижимая ушки и повизгивая, – так бы и съела!»

Тем временем принесли какие-то прозрачные маленькие аквариумы, но Ба не обратила на них внимания, жадно глядя на Мика.

Наконец установили яркий свет и пустили вереницу людей в зоопарк.

Хеянцы, бледные, словно тени, одетые в праздничные черные одежды, производили хорошее впечатление своей аккуратностью, худобой и общим выражением детского любопытства, с которым они смотрели на Ба и Мика. Еще с большим увлечением они наблюдали за стеклянными коробочками.

«Очень добрые существа, – думала Ба, все еще суетясь на подушке в надежде прыгнуть, – симпатичные люди. Хорошо, что отец о них не знает. Или знает?..»

Одна совсем маленькая особа из хеянок все пыталась подпрыгнуть, чтобы увидеть аквариумы, и высокий хеянец, видимо, отец, снял стеклянную коробку со стола и показал малышке поближе. Ба увидела в коробке жуков! Четверых больших и несколько маленьких…

Собрав все силы, чтобы не завыть (у жуков уже давно вывелись детки), Ба равнодушно зевнула, даже напоказ, как это делают все кошки, желая выразить этим, что им все на свете безразлично. Видно было, что Ба наконец сообразила своим кошачьим разумом, как трудно выпрыгнуть из своей клетки и впрыгнуть в чужую. Кошка свернулась в клубок, а мысль ее лихорадочно работала.

Все теперь вместе. Выход из положения есть. Народ милый, приветливый, хотя и вооружен до зубов (вспомним стальные плети). Будем ждать ночи, хотя тут ее нет, потому что она вечная.

Когда поток хеянцев схлынул, дверь закрыли и заперли с той стороны, а свет оставили.

Ба пристроилась поудобнее, подцепила коготком нитку, которой был зашит край подушки, и дернула.

Мик скрипуче кричал, и королевна была рада, что его голос заглушает треск ниток. С другой стороны, ничего хорошего в этом крике не было. Мик монотонно и ритмически начал говорить, что лучше сидеть в каменном мешке и лизать сковородки, чем проводить вечность в виде плодящихся насекомых. Потом он говорил о том, что не хочет жить, затем он сказал, что никто не может распоряжаться чужой судьбой, и так далее. А Ба все рвала нитки и наконец вспорола подушку с одной стороны, залезла внутрь, в дурно пахнущую тьму, и стала методически пересматривать свою шерстку, надеясь найти светящийся волосок. Он нашелся, он слабо горел на передней лапе у когтя. Тут же Ба выдернула его зубами, и клетка с грохотом распалась: Ба стояла в своем костюме космонавта на столе и с подушкой на шлеме. Ба тут же раскрыла клетку Мика, схватила его хищным движением, так что он только всплеснул крыльями и рявкнул, сунула его в подушку. Мик замер там, сердце его сильно стучало, маленькое птичье сердце испуганного существа. Он никогда ничего не делал для своего спасения. Ба ждала, Мик лежал неподвижно.