39. Россия встречает Алину
В июне месяце Алина с ребенком сошла с самолета в Шереметьеве ночью, не зная, куда податься.
При ней был багаж, два хороших чемодана и складная коляска с маленьким ребенком.
Ей в торгпредстве поменяли рунии на рубли. Одни бумажки на другие.
Она досидела в зале прилета до утра, затем на автобусе доехала до города, а там на такси добралась до Белорусского вокзала.
Она решила ехать к отцу. Может быть, он даст возможность пожить хоть какое-то время…
Когда она кое-как добралась до нужного дома, неся ребенка в одной руке, а чемоданы взгромоздив на коляску, был уже вечер.
Она стала греметь засовом калитки.
Собака не залаяла, однако подошла какая-то незнакомая женщина. Выяснилось, что этот дом они купили уже год назад.
А куда уехали прежние владельцы, она не знает.
Покупали дом у хозяйки. Хозяин? Нет. Хозяина никакого не было. Одна хозяйка с двумя детьми продавала.
— А нельзя у вас остановиться, я из-за границы приехала, пока я найду их?
— У нас негде, — был ответ.
— Я заплачу вам, — пообещала Алина.
— Нет, нет, не надо. Мой не любит чужих.
— А кто-нибудь не сдает комнату? Террасу?
— Мы тут никого не знаем. Иди, иди знай.
Алина, стоя у чужого забора, призадумалась. В этом поселке она кончала школу, здесь жили ее подруги.
В конце концов удалось найти ночлег на веранде в доме бывшей одноклассницы.
Та жила у мужа, а ее халупу снимала какая-то женщина. Она пустила Алину переночевать.
Тетка показала на топчан и принесла одно ватное скомканное одеяло. Разговора никакого не получилось. На просьбу о чае она отозвалась, что заварки нету, а кипятку принесу.
Хлеба попросить Алина не решилась.
После жаркого климата тяжеленько было коротать ночку в сырости и пронзительной холодрыге.
Алина держала сына на руках, закутавшись в одеяло, и думала, где здесь поменять доллары.
Наутро она бодро вскочила, ополоснула лицо под рукомойником и договорилась с хмурой теткой, что оставит пока что вещи здесь, съездит в Москву с ребенком и вернется к вечеру.
Когда она, усталая, но с сумкой продуктов, приехала на электричке, калитка оказалась запертой на замок.
В доме свет не горел, никого не было.
Алина обратилась к подруге.
Та сказала, что дом сдавала мать, которая уехала, это ее был дом, у них были плохие отношения, а когда и с кем она имела дело, непонятно, сначала за забором никто не жил, а несколько дней из трубы шел дым, поселились какие-то нерусские люди.
И то ли они самовольно захватили дом, то ли по договоренности. Никто не знает.
А связываться с ними нам незачем, это материн дом.
Алина объяснила, что оставила все свои вещи хозяйке.
Люди пожимали плечами, переглядывались.
Подруга вообще махнула рукой, ушла за калитку и долго ее с той стороны запирала на щеколду, трясла сеткой.
Алина, растерянная, решила все-таки проникнуть во двор того дома, где ночевала.
В одном месте забор покосился, образовалась широкая щель. Удалось оторвать две неплотно прибитые доски.
Потом Алина взяла ребенка и протащила внутрь коляску.
На двери дома висел замок.
Алина зашла с другой стороны, отвезла коляску с ребенком подальше, доской выбила стекло в окне, подставила какой-то ящик, чтобы залезть, но в этот момент ее ударили по голове чем-то тяжелым. Очнулась она лежа на улице, ребенок сидел рядом и плакал. Голова ее гудела. Потрогала саднящее место — на руке осталась кровь. Коляски, сумки и продуктов не было…
Алина добралась до соседнего дома, люди вызвали милицию.
Только ночью приехали менты, вместе с Алиной обследовали дом.
Там никого не было. И никаких следов чужой жизни.
Даже одеяла на топчане не оказалось.
Хорошо, что мальчика не украли.
И все документы сохранились, Алина носила их в большом кошельке на тонком шнурке, на поясе под юбкой.
Там же она хранила деньги. Ее этому научили в торгпредстве.
Но вот денег на поясе теперь не оказалось. Все-таки чужие руки обследовали кошелек на поясе. Хорошо что не взяли документы. Значит, грабители были опытные.
Кража паспорта — серьезное преступление, милиция берет эти дела на расследование. А на деньгах имен нет.
Алина провела с ребенком ночь в отделении милиции. Приехала скорая, ей перевязали голову. Рана была небольшая, врачиха сказала, поверхностная, слава Богу.
Наутро она вышла из милиции, дрожа от недосыпа, держа ребенка на руках.
Хорошо, что она не бросила его кормить, в торгпредстве бабы ей сказали, что это единственная защита от кишечной инфекции.
Тянуло дымом, на траве блестела роса.
Алина двигалась, сама не зная куда.
В милиции никто не взял у Алины заявление.
Она прошла уже весь поселок, выбралась в поле, миновала реденький лесок с лужей, все знакомые места.
Здесь, в прудике, она с мальчишками ловила бычков.
Впереди была станция, а денег не было, все украли.
Забинтованная, совершенно одинокая в этом мире женщина, действительно ни кола ни двора, двигалась по направлению к станции, к Москве.
Где у нее никого уже знакомых не осталось, все закончили университет и где-то работали, женились, выходили замуж, рожали детей и давно забыли Алину.
И где по адресу, проставленному в паспорте, жила мама настоящей, но умершей Маши Серцовой.
Враг номер один в этом мире.
Мальчик спал на руках у якобы Маши.
У человека без имени и адреса, но с чужим именем и адресом.
И пока что мы их оставим, потому что нас ожидают новые, очень важные, знакомства.
Ибо по тому адресу, который значился в паспорте Марии Серцовой, прямо на том же этаже и за соседней дверью находилась квартира Евграфа Николаевича Шапочкина, инвалида войны, кавалера многих орденов, частично украденных.
40. Человек по фамилии Шапочкин
Евграф Шапочкин, по специальности художник-оформитель, стал от нищеты собирать пустые бутылки, а его организация, в рамках которой он рисовал своих коней, зайчиков и котят (он был так называемый «четвероножник», и его творчество использовалось в детских садах, поликлиниках, парковых и дворовых игровых площадках и т. д.) — так, вот: эта организация была закрыта, поскольку директор, как оказалось, подписал акт продажи дома человеку с острова Фиджи, а тот немедленно перепродал еще кому-то.
И художник Шапочкин, мелкая сошка на пути всеобщих перепродаж, стал никому не нужен.
Веселое братство его коллег рассеялось по небогатым квартиркам, перезванивалось и собиралось теперь в основном на похоронах.
Бедные автобусы, кучка бывших сотоварищей, неизвестных никому талантов, стояла на ветру, под дождем или под палящим солнцем вокруг очередной ямки, и гробокопатели засовывали в землю любимого друга, с которым прошла вся жизнь…
У кого-то оставались вдовы, дети, у Шапочкина же не было ни жены, ни потомства.
Он опустился до того, что всем рассказывал об обстоятельствах своей теперешней жизни, и однажды, после долгого отсутствия (которого никто не заметил), позвонил, пожаловался старинной подруге по труду, художнику Ланочке (по прозвищу «Лана», так как она рисовала их. Это была ее специализация. Единственно что, она в панно для детсадика частенько брала за образец ангелов Сикстинской капеллы, и из-за этого были неприятности с руководством. На приемке очередного оформления детсадика Ланочка так и ответила на вопрос директора «А это у вас наподобие чего?» — она сказала: «Это Рафаэль». На что ей было сказано: «Вот это нам не надо, Израиль еще приплели»).
Граф ей откровенно жаловался, что знаешь, Лана, меня бутылкой, которую я сам нашел под лавкой, отоварили по башке, была операция, поставили пластинку на череп… Откуда я знал, что у них там заначка, под лавкой.
Лана только ахала и предлагала приехать покормить его супом, но удалой Шапочкин отказался и в завершение разговора похвастался, что ему дали первую группу инвалидности и он будет получать большую пенсию, вот уже скоро! И квартиру обещали!
В прежней жизни Шапочкина обожали, все ему прощали, в том числе прогулы, сон на лавочке во дворе в любую погоду и выкрики на собраниях против руководства. Он был правдоискатель, фронтовик, красавец, галантный ухажер.
И вдруг он позвонил подруге, той самой Ланочке, и доложил смущенно, что он наконец получил квартиру как инвалид войны. Правда, новоселье откладывается, потому что надо накопить денежку. Со старой рухлядью в новый дом не въедешь, надо купить то и се. И тогда приглашать.
Пока что и сесть не на что.
Но друганы и подруги все равно пришли, товарищи ближе к ночи сбегали на сквер и принесли Графу садовую скамейку со спинкой, на чугунных ножках. Хохот стоял гомерический!
А месяц спустя Графова скромность получила другое, и довольно неожиданное объяснение: у него теперь есть невеста и она хочет жениться.
— А где познакомились? — невинно спросила подруга, и ответ не заставил себя долго ждать: в магазине.
— В каком отделе? — продолжала допрос Ланочка, подозревая, что ответ знает.
— Так в винном! — браво отвечал ветеран. — Она тоже любит коньяк, представляешь? И угостила меня! У меня было только на портвешок.
— Где угостила-то?
— Ты что, у меня что, нет квартиры? На втором этаже, и с лифтом! Как инвалиду войны! В кирпичном доме, постройка старая, надо ремонт делать. У нее бригада есть знакомая! К свадьбе подготовимся!
— Ты что! — горячо воскликнула Ланочка, всегдашний советчик. — Ты зачем! Она же из-за выгоды!
И прикусила язык. Шапочкину незачем было знать, что ни одна баба на него не польстится просто так.
Тем более что Евграф был полон планов.
Он конкретно намекал, что они с женой продадут квартиру и переедут в деревню, там будет целое поместье, он давно об этом мечтал. Пруд с рыбой!
— Ага, и мост через пруд, — отвечала на это Ланочка, цитируя любимого Гоголя.
— Приедете на шашлыки! Но пока — молчание! — счастливым нетрезвым басом заключил Шапочкин.
— А сколько ей? — слабым голоском спросила Ланочка, мимо которой прошло уже несколько подобных историй, закончившихся все так же, группой товарищей над свежевырытой ямкой.
— Да молодая ишо, — кочевряжась, отвечал Евграф. — Сколько тебе по паспорту? — И в ответ кто-то в трубке засмеялся нехорошим смехом. У Ланочки мороз пошел по коже. — Сорок шесть, ежели не обманывает. А по виду полтинник.
Снова нехороший смешок поблизости.
— А зовут?
Пауза.
— Евграф, ты знаешь, как ее зовут? Или нет?
— Вообще зовут ее Галина. Но это плохое имя, не ее. Я ее зову Маруська. Маруська! (Тот же смех в ответ.)
— А фамилия?
— А зачем?
— Граф! Ты что, скрываешь от коллектива? Почему?
— Ну… Она же еще не жена мне…
— Тем более! — воскликнула напористая Ланочка. — Граф! Как ее фамилия?
— Как твое фамилио, — спросил Евграф кого-то, упирая на букву «о», и тут же, послушав чей-то очень тихий ответ, повторил:
— Кукушкина? Ку-что? Кума-что? Дай паспорт! (Прогремел.) Дай, кому говорю! А то не женюсь! Та-ак… (Треск, скрежет в трубке.) Паспорт! Та-ак. Ну и что мы тут имеем? Ку-бы-тра-та-та… Ну и что хорошего? Сменим, сменим фамилию… Шапочкина-то получше будет. Галия…. А-ха! (Скрежет.) Галия ты Галия! О как! Пятьдесят лет! О! Все! А будет Шапочкина! И не возникай у меня! Маруся Шапочкина! Все, Ланка, пока. Уезжаю на натуру!
Больше его никто не видел.
То есть была весна, потом пошло лето, важное время для нищих владельцев дачных участков.
Там, только там был источник дальнейшей жизни, грядки.
Ланочка отъехала на свою фазенду под Тучками, где сначала пахала, потом полола, потом собирала и варила.
Приехав за пенсией, Ланочка позвонила Евграфу, но безрезультатно.
И она собралась и отправилась к Графу домой.
Адрес у нее был записан еще со времен новоселья, когда был вот уж настоящий праздник! Не на похороны, не на поминки или годовщину, а на новоселье — которого уже очень давно у этого исчезающего братства не было.
Когда товарищи с криком: «Мы тебе мебель принесли!» — поставили ему садовую скамью на кухню.
Вооружившись листочком с адресом, Ланочка поехала.
Приехала. Долго звонила, нажимала на кнопку многократно.
В квартире Шапочкина явно кто-то был, там ходили, какие-то мужские голоса слышались.
Но ей даже не ответили на звонки в дверь, а уж тем более не открыли.
Ланочка ушла, уверенная, что Евграфа убили.
Ее заявление в милиции принимать не хотели, но затем, к вечеру следующего дня, после почти суточного напора этой неугомонной гражданки пожилого возраста, его все же приняли и зарегистрировали.
— Бабуля, — сказал следователь, — какая там банда! Алкоголики часто женятся на иногородних. Да сколько угодно! А потом обменивают с приплатой на деревню. Такой сценарий. И набежит к алкашу вся эта кодла, и эти деньги пропьют, а частично и отберут. И замочат хозяина. Это же все нелюдь. Отброс человечества.
— Какой отброс, он же известный художник! Он фильмы делал!
— Ну и что? Вы даже не думайте. Это чистый висяк, нераскрываемое дело, я вам говорю. Тем более какой резон мне вас обманывать, я ухожу вообще отсюда… Увольняюсь. Сколько здесь платят, это просто смешно! Мне что, взятки брать? Не-ет! (Он вдруг вызверился куда-то в угол, состроил козью морду воображаемому собеседнику.) На прощание я бы мог с вами и согласиться, но правда сильнее. Даже из уважения к вам дело не успею завести.
Ланочку действительно все люди ценили, уважали и оказывали ей всевозможные знаки внимания, даже этот следователь. Но она чувствовала, что данный дяденька, лысый, грязноватый и потный, явно что-то знает, слишком уж он прятал глазенки. И уходит с работы почему?
Из милиции не увольняются, из нее увольняют.
41. Ланочка выходит на тропу войны
Память у Ланочки была фантастическая. Особенно слуховая.
Она великолепно, например, могла говорить на иностранных языках всякую абракадабру, копируя произношение.
Это у нее всегда был отдельный номер на пьянках коллектива, называемых «капустники».
Однажды был такой эпизод, она его широко рассказывала, что привелось ей ехать в Ригу, дали путевку, и соседкой по купе у нее оказалась такая смуглая блондинка, причем с ярко-синими глазами, одетая просто шикарно, как в каком-нибудь Мариуполе (зеленый кожаный пиджак, оранжевые сапоги на высоком каблуке) — и которая говорила приблизительно так (тут народ замирал перед приступом хохота):
— Шо я т-кая заг-релыя, ну я с Одессы еду. Вот как вас зывут? А, Лана. А меня Индия, оч приятно мне п-зна-акомица. Вот х-тите, паспырт п-кыжу?
И Индия эта тут же полезла в свой сапог и достала слегка такой погнутый — по форме ноги, разумеется, — документ.
В паспорте она фигурировала, правда, как Зинаида.
Показать документ значило, что тебе доверяют полностью.
И ты можешь полностью доверять этому человеку.
Тут в купе отъехала дверь.
Там — как портрет в раме — предстал пожилой красавец, загорелый и тоже крашеный блондин, который произнес что-то со знаком вопроса (тут Ланочка выдала серию звуков явно не по-русски, но с понятным акцентом).
Тогда Зинаида ответила ему так (опять серия звуков), и, как поняла Ланочка, она сказала, что еще не успела провентилировать этот вопрос.
Блондин кивнул. Дверь закрылась.
И Ланочка тогда (внимание!) полностью повторила за Зинаидой ее фразу (на капустниках у них всегда шел повтор и взрыв смеха у публики).
Зинаида эта вытаращилась и сказала что-то еще.
Ланочка тут же продемонстрировала то, что было сказано, но с вопросительной интонацией. Допустим, Зина произнесла: «Ты шо, все понимаешь по-нашему?» А Ланочка то же самое повторила как в шутку. «Все понимаешь по нашему?» — насмешливо воскликнула она.
После этого Индия пропала из купе.
Видимо, пожилой блондин спросил ее что-то о Ланочке. То есть стоит ли с ней иметь дело. А Индия ответила, что пока непонятно, но посмотрим.
И Ланочка раскрыла все их секреты.
И вот теперь она, приготовившись для решающего рывка, стояла на площади Киевского вокзала с полуоткрытой сумкой, из которой торчал широко открытый и чисто вымытый пакет от кефира (а в нем пузырьки со старыми микстурами и коробочки от лекарств, тоже не новые), а также толстый кошелек.
Она явилась сюда, потому что до нее дошел слух об одной вокзальной цыганке Саше, которая подвизалась на Киевском вокзале и не то что бы гадала, но иногда провидела некоторые вещи, в частности, одной далекой знакомой Ланочки она сказала, что ОН в колодце.
Просто так сказала, когда та несчастная шла мимо с электропоезда от Апрелевки.
Цыганку никто не спрашивал, кстати.
Она сама привязалась, даже пошла рядом.
— Дай погадаю, золотая, он в колодце, твой любимый, кого ты ищешь, — сказала она.
— Что, погиб? — спросила, готовясь заплакать, бедная женщина, и сняла с пальца серебряное колечко.
— Да не знаю еще, — отвечала гадалка.
— А как вас зовут? — воскликнула бедняга.
— Саша ее звать, — отвечали в толпе цыганок насмешливо.
Ибо нет пророка в своем отечестве.
Над пророками издеваются, да.
Свои им не верят испокон веку.
Саша, ухватив колечко, тут же растворилась в толпе соплеменниц.
Речь шла, конечно, о коте, которого вся семья искала уже неделю по дачному поселку.
После встречи с Сашей были обшарены окрестные колодцы, и бедолагу, мокрого, заплесневелого, но живого, сидящего на каком-то выступе в глубине сруба, подцепили ведром.
То есть как подцепили: он сам, умный кот, перевалился туда. Ведро-то качалось рядом, как не воспользоваться! Коты любят прятаться во что попало.
Та женщина долго искала эту легендарную Сашу, чтобы отплатить ей за предсказание, но цыганки, как видно, кочевали по всей Москве.
Единственное место, где ее можно было надеяться найти, это была все та же площадь Киевского вокзала.
Киевский вокзал нищих девяностых годов двадцатого века!
Шеренги людей на подходе к метро по обе стороны, как почетный караул, сильно помятый, продающий с рук штаны-пиджаки-польта, старушки с сигаретами, блоками, пачками и поштучно для молодых, цветочная мафия со своими пластмассовыми вазонами, ошалелые менты с раздутыми карманами.
Ну и цыганки.
Они кочевали по вокзалам, причем это явно были разные группировки, иногда они переругивались через площадь, легко перекрывая воплями пространства и посылая проклятия в адрес конкурирующего племени.
Ланочка специально наменяла мелких денег, набила ими старое кожаное покойного дяди портмоне до полной пузатости, надела на плечо бывалую сумку, напихала туда каких-то брошюр, тряпок, поставила тот самый вымытый и высушенный пакет из-под кефира, внутрь которого засунула много пузырьков и коробочек от лекарств, чтобы было понятно, с кем имеете дело (больная на всю голову), добавила заветренные полкочана капусты, затем поверх всего выложила портмоне и застегнула сумку, но расчет был на то, что молния постоянно расходилась посредине.
На плечи Ланочка накинула старинную красивую, хоть и рваную, шаль.
Весь антураж должен был говорить о невменяемости хозяйки.
Затем, вооруженная всей этой бутафорией, Ланочка вышла из метро на площадь.
Так и есть, враждующие племена кочевали по площади. Грозно перекрикивались издали.
Ланочка рассекла одну семью по диагонали.
Ее тут же окликнули из этой толпы родственниц:
— Погадаю, женщина, ой, на твово любимого, он вернется, положи на ладонь какую-нибудь вещь, с металла что хочешь, кольцо там, цепочку, не бойся.
Ланочка сделала ангельское лицо и воскликнула:
— Ой, а у меня только деньги!
— Ну положи деньги, золотая.
Ланочка полезла в сумку, открыла ее, достала свое пухлое портмоне.
Племя уплотнилось вокруг нее.
Ланочка приостановилась с кошельком в руке:
— А скажите мне, дорогая, я ищу цыганку Сашу.
Цыганские родственники заволновались, одна пожилая красавица заорала через всю площадь:
— Бамбалимба кай ёв исы Саша?
Видимо, обращаясь к тому племени.
По крайней мере, так показалось Ланочке, «бамбалимба»
Оттуда выставили что-то типа кукиша.
Издали не было видно подробностей, но кричали что-то обидное.
— Саша ушла, — горько сказала красавица, и это прозвучало как «Саша ушла навеки».
— Саша тампампарару, ёй угэя, — пояснила она своим.
Ланочка положила на ладонь кучку бумажных денег, цыганка их быстро спрятала в боковой карман и начала:
— Твой любимый, дорогая, ушел. Но если ты положишь на руку еще денежек, я погадаю, когда он вернется.
— Сейчас, минуточку, я мигом, ой, — пропела Ланочка и выбралась из семьи невредимая.
Путь пролегал через толпы торгующих, но та, враждебная предыдущей, группировка пестро одетых женщин четко просматривалась вдали.
Ланочка вошла в этот чужой предыдущему клан бесстрашно и с уважением, как укротитель в клетку с красавцами тиграми, только так и можно было себя вести.
Вокруг нее сгрудились ожидающие с предложениями насчет найти любимого.
Почему-то все они были уверены, что любимый ушел от Ланочки.
Видимо, такая уж у нее была внешность.
— Саша тампампарару ёй угэя? — визгливо произнесла Ланочка.
— Саша? — оглянувшись на своих, переспросила обалдевшая цыганка, высокая и прекрасная.
— Саша тампам парару кай ёй исы? — на чистом цыганском языке произнесла Ланочка.
— Бамбалимба трр прр кай ёй исы Саша, — сказала цыганка, и Ланочка повторила за ней ту же фразу точь-в-точь, но как бы со знаком вопроса.
Женщины начали гомонить.
Ланочка тут же дублировала наиболее громкие слова. Было такое впечатление, что она активно участвует в разговоре.
Портмоне она все еще держала в руке.
Даже иногда Ланочка им потрясала, как аргументом.
Наконец ей привели пожилую цыганскую даму, которая с интересом, довольно остро, зыркнула на Ланочку и тут же сказала:
— Положи на ладонь че-то, кольцо, цепочку, все скажу про твоего любимого.
— Металла нет, Саша дорогая, есть деньги.
— Ну положь деньги, хотя там у тебя небогато.
— Смотрите, Саша уважаемая, мне про вас говорили, вы много видите, вы другая тут, не как все, вы гениальная!
Семья изобразила на лицах многое — сомнение, легкий смех, удивление, даже презрение.
Виновница же событий стояла твердо, не меняя выражения лица.
— Сашечка, гений, поищите, где он, вот фото любимого.
Ланочка вынула из кармана общую фотографию, там Граф стоял в центре.
— Вон он, с костылем. Граф. Он фронтовик, с одной ногой. Пропал.
— О, бамбалимба, лачо мануш! — произнесла Саша. — Ёв угэя? Лачо мануш? Тебе надо кай ёв исы Граф?
— Кай ёв исы лачо мануш, — согласилась Ланочка. — Граф ё-ё угэя. Тампарам.
— Бамбарда кай ёв исы, — поправила ее Саша. — Кай ёв исы.
— Бамбарда кай ёв исы Граф? — почти со слезами выговорила Ланочка.
Остальные цыганки, ошалевшие от речей этой бабушки, смотрели на нее и на фото с интересом.
Некоторые призадумались, как бы вспоминая что-то.
Или просто делали такой вид, артистки.
На кону стоял толстый кошелек!
Саша с большим уважением отнеслась к речи Ланочки.
Она как будто бы увидела в ней равную себе персону, умную и хитрую. Но профессия не давала ей поблажки.
Дома ждали голодные дети и таковой же муж.
— Бамбарда дэ мангэ, мэк мишто, — сказала она, показав подбородком на портмоне.
— Бамбарда парару, мэк мишто, — согласилась Ланочка и отдала портмоне в протянутую проворную руку. — На.
— Када на мишто. Парарам нанэ бут лавэ, — презрительно сказала Саша, даже не открывая подношение.
— Парара, нанэ, — печально согласилась Ланочка. — Но лачо. Нанэ бут лавэ. Ой-ёй, тарара пам. Больше нету. Нанэ бут лавэ.
— Граф… — Саша подумала и приняла нездешний вид.
Цыганки смотрели на нее ревниво, посмеиваясь.
Некоторые отвернулись, одна даже с воем зевнула.
Соплеменницы ревновали, явно.
— Найду, золотой перстень отдам, — сказала Ланочка, у которой все семейные ценности перешли в собственность НКВД — после ареста отца, отъема квартиры и самоубийства матери, когда папу снова посадили, едва он пришел домой после семнадцатилетнего отсутствия. Но папа после второго возвращения женился на сестре мамы, а у той, в Ленинграде, все еще оставалось имущество.
Саша вдруг прищурилась, глядя поверх Киевского вокзала и гомонящей толпы.
Подруги тоже насторожились, услышав про золотой перстень. Как напевал в таких случаях папа Ланочки, пришедший живым после второй отсидки, «люди гибнут за металл».
(Он добывал уран и хоронил друзей в вечной мерзлоте лагеря Бутыгичаг. Всю зиму их останки ждали погребения в подсобках (вечная мерзлота непробиваема), а с приходом тепла заключенных выгоняли рыть траншеи, куда складывались трупы с бирками на ногах и засыпались все той же ледяной почвой.)
Ланочка смотрела на Сашу отчаянным взглядом.
Саша может спасти Графа.
Наконец та сказала:
— Жди, скажут. Жди не отходи.
И ушла, растворилась в толпе цыганок.
Ее соплеменницы, заинтересованные золотым перстнем, все еще толпились вокруг Ланочки.
Но, разглядев ее пакет от кефира, полкочана капусты и брошюры, а также весь нищенский наряд вкупе с дырявой шалью, довольно ветхой, которая повисла поперек растерзанной Ланочкиной куртки, табор начал линять.
— Шапочкин кай ёв исы парару? — возопила Ланочка и стала вытягивать из-за плеча шаль, намереваясь ею отплатить за дальнейшую информацию, но цыганки потеряли к клиентке всякий интерес и растворились в толпе.
Гениальная цыганка Саша забрала все деньги.
А отвечать на этот прямой вопрос без оплаты никто из них не желал.
— Парару, кай ёв исы? — громко произнесла Ланочка, готовясь к отходу.
Да и табора уже не было.
Руководимая одной мыслью, она кинулась домой за деньгами, сбегала, купила в продуктовом что нашла (а в магазинах тогда было представлено на полках что: необыкновенно вонючие консервы «Завтрак туриста», хлеб черный помятый (только по утрам) и трехлитровые банки с маринованными кабачками всегда, а алкоголь если и был, то в виде знаменитого рвотного «Солнцедара», но по домам бабы варили брагу из чего попало, а мужики самогонку).
Ланочка хапнула в магазине последние две буханки черного, а также выпросила у знакомой продавщицы пачку маргарина.
Но с прошлого года у Ланы, слава тебе Господи, имелись свои солености, еще не все они были подарены друзьям: самодельное, взамен исчезнувшего болгарского, лечо, баклажанная и свекольная икра, а также закатанные банки с грибами, помидорами, огурчиками, да и варенье черносмородиновое, клубничное, яблочное и облепиховое. Сахаром люди (и мужики тоже) запасались всю зиму.
Когда его вдруг «выкидывали», выстраивались огромные очереди.
И засушенные яблоки имелись на крайний случай (тот год был урожай).
Ланочка была готова держать оборону при своей квартире и при телефоне, а именно так она поняла слова «не отходи».
42. Ланочка ждет послания от Графа
Граф ведь не знал ее адреса, и ни письма, ни посланца ожидать не приходилось.
Но Граф знал номер ее телефона.
В любой деревне, в любой дыре найдутся московские дачницы с детьми, а куда еще девать подрастающее поколение, пионерские лагеря отменились, а на курорты ни у кого денег не было.
Поэтому ехали матери-бабушки в деревню, где лес с грибами и ягодами, где речка или ручей с запрудой и где местные бабки еще держат козу и десяток куриц, и можно купить яйца, молоко, тем более козье, да и смородину с малиной, а ничего лучше для прокорма детей и варки варенья не придумано.
Сахаром к лету запасались.
Старые женщины — основа жизни народа, так сказала себе старая женщина Ланочка и не выходила из дому две недели.
Даже в ванную она носила с собой телефон, как болонку на поводке.
Посторонние звонки подруг Ланочка отсекала. Всем было все объяснено. Да и звонили ей редко — только по поводу болезней и кто помер. Все же сидели на дачных участках.
На исходе этого срока разразился громкий звонок, межгород.
— Москва! — Упирая на «о», прокричала далекая телефонистка. — О-один шесть один четыре шесть четыре один? С Меленками говорить будете?
— Да, да! — завопила Ланочка. — Да, буду!
И чей-то женский голос сказал:
— Это Лана? Это от Евграфа Николаевича к вам. Он передает вам привет, вот адрес, запишите: деревня Дубцы Меленковского района Владимирской области. Пишете?