— Да.

— Пролитое молоко, как говорят англичане.

— Да?

— А больше у меня нет. Я на выхлопе. И так занял много.

— Ну тогда ладно, — сказала Алина. — Обманули меня, стало быть.

— Да, стало быть так. И меня в том числе.

Облегченно вздохнул.

Ушел на кухню, оттуда крикнул:

— Есть будем?

— Да спасибо, — ответила она.

— Что, поела?

Телевизор бубнит что-то.

Так. Стало быть, каждый будет есть в одиночку?

Сергей собрался с силами.

Он мог готовить вообще только яичницу и картошку в мундире. Помыл картошку, с грохотом водрузил кастрюлю на огонь. Поставил сковородку. Налил в нее масло. Разбил туда четыре яйца. Зашкворчало. Бросил в месиво заветренный остаток колбасы. Зажарилось. Принес сковородку на стол.

— Будешь яичницу? — крикнул он в комнату.

Она все-таки расслышала, вырубила телевизор и сказала:

— Можно.

Но тут она не ела точно. В холодильнике сколько было сыра и тот кусочек колбасы, столько и оставалось. Хлеба тоже не убавилось.

— Тебе надо поправляться. Имей в виду.

Сказал и засмеялся. Вроде как ты, корова, должна молоко давать.

— Да.

Сергей поделил яичницу напополам. Нарезал хлеб. Картошка варилась. Сунул поверх картошки две сосиски.

Она тихо, деликатно ела. Неторопливо. Маленькими кусочками. Сергей жрал как после дня на заводе.

Маша всегда встречала его обедом. Изобретала что-то… Всегда салфетки белоснежные крахмальные, свечка в старинном подсвечнике, цветочек в хрустальном стакане.

— Нам нужно продуктов бы купить. Я без Маши как-то и не ел…

— Я могу завтра после молока, когда отвезу, зайти в магазин. Я уйду в семь утра. Вернусь, наверно, в девять.

— В смысле оставить тебе еще денег?

— Да. Я потом принесу чеки.

— Чеки? Ну давай…

— А где тут магазин?

Обманет, конечно. А какой выход? Скоро тут появится сын. Так или иначе она должна будет вести хозяйство. Дай бы Бог не сбежала. Да нет, ей некуда идти.

— Магазин получше тут, на Нижегородской. Из подъезда налево и на углу.

— Что купить?

— Ну что будет.

— Молока, кефира…

— О, я не большой специалист по молочному. Этого мне не надо.

Пауза. Алина смотрит в сторону. А, это же ей нужно молоко.

— Мне бы сосиски, — автоматически продолжал он. — Колбасу… Рыбные консервы.

— А это бывает?

— Ну да. Выбрасывают. Правда, большие очереди. Я не могу стоять. А это мне дали на работе, у нас раз в неделю заказы.

— А я ела в столовой всегда.

(Про рестораны она будет молчать.)

— А ты где жила?

— В общаге. Но я уже послала заявление туда насчет академического отпуска… Меня, наверно, выселили. Вещи мои, скорее всего, пропали… Подруги говорят, в моем блоке уже живут другие. Насчет вещей ничего не знают. Меня забрали в больницу из аэропорта…

Задумалась чуть ли не со слезами на глазах.

Сергей поспешил встрять:

— Машины вещи остались… Вы вроде одинаковые.

— Вы знаете, мне не хочется.

Честно сказала.

— Хозяин барин. А вообще ты откуда?

— Дом у меня был. На станции Загорянка. Мама умерла.

— От чего?

— От туберкулеза. Последний год была в больнице, умерла в санатории в Крыму. К ней не пускали. Похоронили там.

— Понятно.

— Пока могла, она в Москву ездила на работу. Торговала на рынке до последнего…

— Понятно.

— …семенами цветов. А там бывает очень холодно. Она была по специальности растениевод, закончила сельскохозяйственную академию. Но потом я родилась. Она вставала в четыре утра и по морозу каждый день кроме понедельника ехала на рынок. Там еще надо было платить за место… Сначала приходилось торговать на улице… В каникулы мы ей помогали.

— Трудовое воспитание.

— А, у нее уже не было сил. Постоянные плевриты.

— А отец?

— А отец нас покинул. Это уже когда мать умерла, он пришел и заселился с женой в наш дом. Я поступила в университет к тому времени, жила в общежитии… Брат пошел в армию… Приезжаю на выходные — там собака отвязанная бегает, и какая-то тетка стала говорить, не шастай сюда. Отец показался на крыльце и махнул мне рукой, уходи. А брат после армии женился, сунулся туда, ему говорит эта же тетка, не пущу, и он ушел жить к жене в Дедовск. А у отца уже каких-то двое детей…

— Дела, — скучно сказал Сергей.

— Но у меня была перспектива аспирантуры… С общежитием в ДАСе. В доме аспирантов. Мой научный руководитель предложила мне…

С упором на «предложила». Понятно. Намекает, что была честной студенткой.

— Ты на каком факультете?

— Я на русском отделении филфака. Древние памятники. Ну это малопопулярно.

— Во как. Знаешь старославянский?

— Ну как сказать знаю… Это же мертвый язык. Много неясного. Я два раза ездила в экспедиции археологические. Господин великий Новгород, слышали?

Строит из себя ученую. А сама была занята, разумеется, личной жизнью. Что и кончилось полным крахом. Ребенок помер, жить ей негде. О, тоска зеленая.

— А какие языки знаешь?

— В основном славянские, болгарский, польский, чешский… Читаю, а говорить не могу пока. Ну и инглиш так себе. Перевожу как могу со словарем. Литературу приходилось подчитывать и на французском.

— Хорошо. Надо спать, тебе в шесть вставать.

— В пять. В семь уже надо быть с бутылочками. Извини, я удалюсь.

Села в углу в комнате, достала из сумки все свое имущество: две пеленки из роддома с печатями, майонезную баночку…

Думала: где взять денег хотя бы на бельишко, на вторые носки. Свитер тоже надо стирать и вешать на батарею.

Сергей пошел в ванную, плескался там, потом как-то растворился. Прошмыгнула в ванную.

Сергей, оказывается, лег на кухонном диванчике.

Постирала с себя все белье, сменную пеленку, пропитанную кровью, свитер, носки и майку.

Все отнесла, разложила на батарее.

Поискала в шкафу, нашла мужскую рубашку, легла в ней: что делать.

Машино не могла ничего надеть.

Подложила под себя старые газеты, чтобы не закровянить постель.

Вот ваты нашла целый мешок, Маша запаслась.

Сколько же денег надо на обзаведение имуществом! Нет совершенно никаких вещей.

Надо бы завтра все-таки съездить в общежитие к Фаине. Хоть что-то выручить.

Ох. Никогда не было такой нищеты в полном смысле слова.

Знал бы Сергей, что ребенок не его, мигом бы выгнал.

Помолилась как-то по-своему, Господи, прости. Господи, помилуй нас с маленьким мальчиком. У нас ничего нет, мы одни на белом свете вдвоем. Я и мой сыночек. И только хитростью можно спастись, только придумать что-то.

Немного денег лежало на тумбочке. Жмот, однако, этот Сережа.

27. Самара Геннадиевна и Зоха

— Ну и вот, — рассказывала Софья Станиславовна, санитарка из роддома, — можно я вам налью? Я в гости пришла со своим. Мы не можем ждать милости от кого-то! Ну вот. Выпьете? Нет? Ну хорошо. Я (буль-буль-буль) шла мимо и слышала. Дама эта кричала прямо в сорок восьмой детской: как на моего мужа похож, я хочу этого мальчика. Ну… За ваше здоровье! Так. Ей же Галина главврач предлагает того, которого та девка из сорок восьмой палаты, Речкина, хотела оставить в роддоме. А эта уперлась, хочу другого! Мальчика Серцову Мрию… У нас дети по имени мамочек записаны. Сестры говорили, что на этого ребенка Речкиной уже оформили смертность, у нас прозектор, то есть врач по вскрытиям… В патало-аналогии в подвале (ясно так произнесла, патало-аналогии), она что хочешь подпишет за деньги, Канаева доктор. Какой хочешь диагноз. А то, если мать бросает ребенка в роддоме, это по правилам целая волокита, оформлять бумаги, потом он месяц должен оставаться у нас. Потом его посылают в дом малютки… А еще есть очередь за детьми. А это большие деньги. Ну и они просто делают, объявляют умершими. У нас самая высокая смертность. Я стою у сорок восьмой палаты, детской, на четвертом этаже. Ну вот (она хорошо хлебнула). Отличный портвейн, «Кавказ», я специально купила, попробуйте. Я в этом соображаю. Я специалист, которого уволили. Техник-технолог ликеро-водочной промышленности. Ну вот. Я полы подмываю в коридоре около сорок восьмой детской и все слышу. У нас какие номера у взрослой палаты, такой же номер и у детской. Они, главврач и эта баба немолодая, выходят оттуда, а я сразу убралась от греха в палату напротив. В сорок седьмую. Как бы обтираю дверь с другой стороны. Ее век никто не протирал. Стекло такое матовое. Но все слышу. Они ушли. Я вернулась домывать пол в коридоре. Домыла, только двинулась в эту детскую, гляжу, Галина Петровна, главный врач, опять в конце коридора. Я опять в палату напротив. Галина, главврач, она так быстро в детскую сорок восьмую шнырь! А я: девочки, я опять, я вам недопротерла дверь. У нас детские тоже под теми же номерами, что и палаты рожениц. Я ничего против нее не имею, против Галины главврача, но она меня за что под суд хотела отдать? А вы меня выручили, узел мне подбросили… Могли бы и не отдавать на хрен… Меня бы и посадили… А что у меня мама останется одна парализованная… Подыхать… (Махом выдула полстакана.) И сынок без передач… Сидит, уже второй год пошел. А я не брала их шубу! (Ее повело опять на подробный рассказ о вчерашнем происшествии.)

Тамара Геннадиевна прервала ее:

— И что дальше было?

— Я так тихо выхожу в коридор… А дверь детской как раз напротив и неплотно так приоткрыта. Я вижу, она обоих детей развернула, браслеты им обменяла… и переложила. У нас же каждая кроватка стоит там же, где у рожениц их кровать. Чтобы не перепутать. Няньки часто выпивши… Ну, отцы преподносят, при выписке-то… Вот что я тебе скажу, милая ты моя. Я потом мыла полы там в детской. Специально посмотрела, кого она подменила. Там справа четыре кроватки, у дверей две кровати, мальчик Алина Речкина и мальчик Мария Серцова. Скажу тебе, что это касаемо ребенка той, которая умерла. А! Я догадалась! То есть твоей дочки. Вот! А той сказали, что ребеночек умер… И его переложили на то место, где была та… Ясно?

— Нет пока.

— Надо принять (выпила махом). Ну то есть: ребенок Речкина Алина… так? Теперь Серцова Мария… А Серцова Мария мальчик… налить тебе, последняя? Нет. Хорошо. Ик! А ребенок Серцова Мария идет к этой бабе. Ой! Куда ты встала? Не плачь. А!.. Вот за деньги тебе спасибо. Это большое дело. Я… Маме кресло хотела купить… Ее гулять возить. На руках я ее не утащу. А она света белого давно не видала. Лежит на меня орет, я света белого не вижу! Ей полагается кресло как инвалиду, и мне предлагали кресло после одного инвалида, они же умирают, да… Но все же оно стоит много для нас. У меня из зарплаты вычитают по двадцать процентов. Они на меня списали в винном отделе большую недостачу. Спасибо тебе, дорогая моя женщина. Я по образованию техник-технолог… Мама зовет меня Зоха. Можешь тоже так называть, ты мне как мать. Я тебя очень уважаю, ну просто как родную. Поцелуемся давай.

— Как бы обратно ребеночка-то подменить, — перебив ее, сказала Тамара.

— Техник-технолог винодельческой промышленности, — упорно гнула свое тетя Соня. Она стремительно уходила в свое прошлое, пригорюнилась, пустила слезу. — Работала потом как простая продавец…

— Я говорю, поменять бы детей обратно, — стояла на своем Тамара. — Эй! Соня!

Соня заморгала:

— А нет, она ребенка вашего взяла теперь к себе в палату. Эта дама. Хоть и это запрещено. Хоть он объявлен как умерший.

— Ну ты подумай! Что?!!

— Перепутала все…

— Так… Серцовой сын у этой бабы?

— Да уж… Что уж тут…У нее муж в прокуратуре… Я спою тебе одну песню, ты не слышала (завыла). Клен ты мой опавший!

— А! Все ясно. А мы, простые советские дипломаты…

— Клен заледенелый…Че?

— Ну хорошо. Спасибо тебе, Зоха.

— Спасибо некрасиво…

— Ладно. Коньяк будешь?

— Эээ… Можно! Как коньяк? У тебя есть? Что же ты молчала, пщя…Пщя крэв!

Выпили.

— Вот тебе еще денег, будешь мне звонить и все рассказывать. Будешь моим информантом. Я в КГБ служу, поняла?

— Что стоишь качаясь…

— Ну хорошо. Иди с Богом.

— Думаешь, я кто? Я ттехник-ттехнолохх… Мама! Мама моя родная! Ждет непомытая! А в метро меня не пусстят… (Облилась слезами.) Я выпимши! Что же теперь? Пешком ехать на троллейбусе? Через всю Москву?

— А. Мой водитель тебя довезет. Пойдем, я тебя посажу.

— Ты оччень хорошая, красавица моя. Я раньше после зоны жила с одной женщиной Теодораки, на тебя похожая, солидная … Из Сухуми…У нее была такая… формли… формлиро… формуу-лировка: «Зося, сделай мне ребеночка». Так-то меня Зося, Зоха зовут. Зоха Дорш, пщя крэф… Но кто я… Об этом молчу. Теххх…ник теххн…нно… лх.

— Иди, иди.

— А давай поженимся!

— Осподи… Вон дверь! Не туда!

— А на дорошшш…ку… на посошоххх… на посо-шок! Где у вас? Позвонить бабушке… Попудриться… (Завыла.) Кыы-лен ты мой опавший…Нет, погоди. (За дверью.) Сступеньки… Под метель…ю белой! Или кто увидел…

— В лифт, в лифт. Нет, я сама кнопку нажму. Слушай. Мне нужен адрес этой сволочи. Киркорян Елена Ксенофонтовна.

— Заппросто. Ик! Ик…сенофонтовна. Нет, этто… трудно.

Тамара Геннадиевна, проводив Зоху, вернулась на кухню и допила коньяк.

Немного осталось после этой.

28. Алина и Фаина

Алина предъявила пропуск, поднялась на лифте и вошла на свой этаж университетского общежития. Ее комната была заперта. Тронулась искать коменданта.

Комендант отсутствовала.

Поехала на другой этаж к Фаине. Постучалась, вошла. Фаина лежала, курила. На ней был Алинин свитер. Покраснела, поднялась на локте.

— Привет, Фая.

— Выписали?

— Фаин. Я совсем без вещей. Ничего нет. Коменданта нет, моя комната закрыта.

— Там живут узбечка и латышка со второго курса. У них, наверно, все твое.

— Фаин, отдай мне вещи.

— У меня ни х… твоего нет.

— Мне нечего надеть.

— Продай ребенка.

— Мне сейчас — поняла? Нечего носить.

— А я при чем?

— На тебе надет мой свитер.

— А… Этот? Да он выкинутый валялся в коридоре… Как тряпка половая. Я не знала, что твой. Я сплю в нем.

— Мне нужно носки, белье…

— Я не видела.

— Фаин. Отдай по-хорошему.

Алина кивком показала на шкаф.

Фаина ответила визгливо:

— Попробуй только шарить в моем шкафу! Я всем про тебя расскажу.

— А я про тебя Волкову!

— Сука. Ах ты сука.

Алина открыла шкаф и стала методически просматривать валявшиеся там в жутком беспорядке шмотки, держа в поле зрения лежащую Фаину, которая покраснела как свекла. Все грязное, все переплелось, как на помойке. Ну и Фаина. О! Нашла свой зеленый носок один, грязные брюки, две тухлые майки. Аккуратно положила на стул.

Фаина сказала:

— Это мне узбечка Фирюза продала! Ты не имеешь права брать!

Лежала пыхтела. Смирилась с реальностью, сволочь.

Алина спокойно повернулась к шкафу, обнаружила самое дорогое — серую мохеровую кофту.

Сейчас, в холод, это самое оно. Вытащила кофту, расправила… Засаленный воротник. Стала снимать волосы с шерсти.

— Ну и грязнуля ты, Фая. Живешь как свинья.

Тут же Фаина налетела на нее сзади и, навалившись, царапая ногтями лицо, с силой вышвырнула за дверь. Сумка с документами вылетела через три минуты. Денег в ней не было ни копейки.

Алина сказала в дверную щель:

— Отдай деньги!

— А ты мне должна!

— Я пойду в милицию.

— Мне-то ничего не будет! А вот ты только попробуй… — пыхтя, крикнула Фаина через дверь. — Я расскажу, как ты ребенка продала! Ты же родила, а его у тебя нету! Нету!

— Он умер.

— Вот оно и есть! Я эти дела знаю! Продала, продала! Следствие начнется! Тебя отчислят за непосещаемость! Я все скажу! Моего сына продали? Продали!!! Не придуривайся! У тебя денег как грязи! Еще будешь мне платить! Каждый месяц алименты, что я молчу! Иди отсюда! Пплять грузинская! Мальчишку на себе женить хотела! Да ему насрать на тебя! Я все его отцу написала! Когда ты Автандильчика в ЗАГС поволокла! Заявляю в милицию! Продажа ребенка!

Обессилев, Алина пошла в столовую, завернула в туалет, поглядела на себя в зеркало. Свитерок чистый, грудь, правда, огромная. Но худоба осталась. На лице какая-то грязь, царапина под бровью. Фаина метила ногтями в глаза.

Алина сидела в столовой, бесцельно глядя по сторонам. Вдруг кто-то найдется знакомый, покормит.

О! Вдали замаячил черный Мбвала.

Замахала ему обеими руками. Обрадовалась. Расцеловались.

— Алиноч-ка! О, какая у тебя стала фигурка! Буфера классные! Ну, поехали ко мне наверх? Автандил гиде? Ты плакала? Такое лицо! Слушай, дай денег взаймы! Немного!

— Мбвала! Ты что! У меня ни копейки! Меня Фаина обчистила.

— Не может быть! Фаина? Ты врешь?

— Честно! Все деньги из сумки! Как раз я хотела тебя попросить, купи мне супа и хлеба!

— Да я голый! («Голий».) Без копья! А гиде Автандил, гиде ты? Я смотрю, никого в общаге нету.

— Мбвала, я чуть не умерла, Автандил куда-то исчез. Не знаю, что с ним…

— О, о. Ужас. Как жалко мне тебя. Я знаю, Автандил тебя кинул. Бросил.

— Нет, это не так.

— Дай мне денег взаймы. Как раз я вдруг пустой.

— Ну откуда, Мбвала!

— Я знаю, что ты продала ребенка… как же так? И нет денег.

— Да нет! Как это я продала ребенка? Ты что? Кто тебе сказал? Мне супа купить не на что!

— Фролова. Она сказал, что ты продал ребенка, а говоришь, что он умер.

— Фаина? Ну ничего себе… Нету у меня денег. Стала бы я сидеть в столовой голодная и с деньгами!

— А… Нету денег? Знаешь, поедем в гости… Там тебя накормят, дадут выпить… И денег дадут. И жить там будешь хорошо. Хочешь, у меня друг есть? Все! Поедем к нему. В общежитие Лумумбы. Он даст денег. Три доллара. И еще друг там есть. За два доллара. И еще найдем по доллару. Много там есть. Переночуешь. Будешь давал им.

— Дурак, что ли? Мбвала, как не стыдно.

— Девушка как ты может заработать. Я не могу.

— Ты можешь заработать, продавая девушек друзьям.

— Как сама хочешь. Найдешь потом, цена уже будет другая.

Мбвала встал и ушел.

Алина поднялась, взяла стакан и налила себе кипятку из огромного самовара.

Выпила два стакана.

Грудь медленно начала вздуваться. О Господи. Надо ехать сцеживаться. Сил нет. Утром не поела ничего, Сергей этот спит в кухне… Надо будет уносить к себе на утро стакан молока и бутерброд делать, что ли…

Вещи, конечно, можно вернуть. Но это будет такой скандал! Да и теперь, после того как грязнуля Фаина таскала ее вещи, нельзя их надевать.

Все. С университетом покончено. Может быть, потом… через два года… Когда этот выпуск уйдет… Можно будет восстановиться.

Мимо шла староста курса Надька Семенова.

— О, Речкина! Ты! Пришла? Привет!

— Привет.

— А ты что такая? Плакала?

— Как видишь. Надь, купи мне супу и хлеба, а? Я тебе отдам. Фаина меня обворовала, забрала все мои деньги и вещи.

— Да? Но ты знаешь, что у тебя неприятности? Погоди. Сейчас.

Семенова пошла, встала в очередь, выбила что-то и принесла на подносе суп, котлету с пюре и компот.

— Ешь.

— Семенова, ты гений. Я тебе отдам вдвое!

— Глупая, что ли? Отдашь вот ровно столько.

Протянула чек. Алина его спрятала в сумку и накинулась на еду.

— Ну так вот, — продолжала Семенова, — тебя отчисляют за непосещаемость.

— А разве ты не… Мне Фаина сказала, что ты меня не отмечала…

— Почему. Тебя же не было почти два месяца.

— А мне Фаина сказала… Что она с тобой поговорила…

— Так. Речкина. Кто это со мной мог о таких вещах говорить? Я же свирепая. Срочно представь справки, бюллетень, ясно? Тебе полагается получить ведь по декрету. Из бухгалтерии интересовались. У тебя ребенок умер?

— Откуда ты знаешь?

— Да все давно знают.

— Надо же. Он умер только два дня назад…

— И ходи, ходи на лекции! Сейчас очень строго!

— У меня ведь декрет! Я же писала заявление об академическом отпуске!

— А. Ну это меняет дело. Куда ты писала?

— Я положила в письмо на имя Фаины, она должна была отнести.

— Ты знаешь, по-моему, никто этого заявления не видел. Пиши прямо сейчас мне. Я отнесу.

— У меня нет ничего…

Семенова порылась в своем портфеле:

— Вот тебе листок. Пиши. Декану филологического факультета…

Алина, однако, решила все узнать:

— Скажи, Надя, а вот Фаина сказала, что она даже платила тебе по полстипендии в месяц, чтобы ты меня не отмечала как отсутствующую. И я теперь ей должна стипуху целую.

— Да откуда она это взяла? Ну, каждый меряет эту жизнь по себе. Фаина есть Фаина. Пиши.

— А ты что, знаешь, кто такая Фаина?

— Она теперь у нас сумасшедшая со справкой. Ночь не спит, пьет и все такое, у нее там нечто творится, потом она не может встать утром, не может ходить на лекции, теперь единственный, кто ей мог дать освобождение, оказался психиатр. Она уже третий месяц на бюллетене. Уйдет в академку.

— Господи… А я смотрю, что это она лежит курит во время лекций. А на что она живет?

— По-моему, Фаина связалась с Мбвалой. У нее постоянно гости. Опустилась. Пьет. Дружинники к ней ходят, но она же псих со справкой. Ей все можно.

— Да… Это у нее потрясение после смерти ребенка.

— Вполне может быть… Так! А он разве умер? Она же говорит всем, что он живет у ее матери и болеет. Что ей надо туда деньги посылать… Вот это да…

— А ты что, не знала? Она все не шла после сессии к ребенку, все тянула, а когда все-таки поехала в дом малютки, а ей там сказали, что он уже полтора месяца как умер, и не будут же они его держать на льду, отдали в крематорий.

— При этом Волков ей платит алименты… Ну хорошо, пиши заявление. Это не университет, это паноптикум какой-то. Террариум.

— И она только что меня избила и обчистила мою сумку. Ни копейки не оставила.

— Принесешь бюллетени, получишь две стипендии. Но через месяц, учти. Обязательно принеси! Это основание, документы, для стипендии. Чтобы тебя не отчислили. Ты же отличница, Речкина! Ты что! Тебя же в аспирантуру предлагают. Нас с тобой. А ты вдруг исчезла. То ли родила, то ли продала ребенка… Ты что!

— Это все зависть, Надя. Нормальная человеческая зависть.

— Пиши. Декану филологического факультета… Так. От Речкиной Алины… Как ты по отчеству? Васильевны… Студентки четвертого курса…Так. Заявление. Потом сама отнесешь в деканат, ясно? Своими руками. Ни на кого это не перекладывай. Нас ждет наука и многострадальный старослав.

Ясными глазками отличницы Семенова, часто моргая сквозь густые ресницы, смотрела на Алину, как смотрело бы на нее собственное светлое будущее — прозаически, беспощадно и озабоченно.

29. Алина воровка

Алина вошла в гастроном самообслуживания. Встала в очередь за сосисками. Выстояла. Попросила полтора кило. Ей взвесили, налепили ценник на пакет. Продралась через очередь обратно. Опять встала в хвост. Выстояла новую очередь. Взвесила еще три штучки. Зашла за какую-то дверь, сунула полтора кило под шубу, под свитер. Стало жутко холодно, сосиски-то ледяные. Поискала, нашла старую газету. Подложила под сосиски. А то молоко пропадет. У них в палате лежала опытная мамочка, говорила, если грудь вздувает, единственное средство лед. Тогда молоко уйдет.

Распределила сосиски на газете равномерно.

Встала в огромную очередь в кассу на выход. Выстояла. У кассирши был совершенно измочаленный вид, затравленный взор и пунцовые щеки, поскольку по причине выброшенных в продажу сосисок набежало народу как на пожар.

И только что был скандал. Кто-то пошел без очереди.

— Ой… — запричитала Алина у кассы, поглядев в сумочку. — Ой… Ой люди… Ой, что такое…

И она начала озираться по сторонам, готовая завизжать.

— Кошелек! Ой, люди!

— Оплачивать будем? — спросила кассирша нейтральным голосом.

— Я студентка! Только родила! Что же это такое!

— Оплачивайте, гражданка! — Тем же тоном сказала кассирша. — Задерживаете!

Алина вертела головой.

— Ой! — выдохнула она. — Ой.

Схватилась рукой за сосиски, спрятанные на груди.

Сзади недовольно сказали:

— Что такое! Не задерживайте!

— Обокрали ее, — послышался голос.

— Ну что теперь, стоять будем…

— Так, — сказала кассирша. — Давайте сосиски.

Она железной хваткой вознесла пакет с тремя жалкими сосисками и отложила в сторону.

— Найдете кошелек, подойдете без очереди!

— В карманах, в карманах порыщи!

— Упал?

Как могли, расступились. Все стали смотреть себе под ноги.

— Следующий, — провозгласила кассирша. — Ну что стоишь как чучело.

Алина бестолково топталась по ту сторону кассы и шарила руками по карманам. Уже разошлись те, кто был за нею.

Закусив губу, потупившись, с полузакрытыми глазами пошла вон.

Вдруг ее догнала кассирша, уже в дверях, и сунула ей пакетик с тремя сосисками.

Алина дико испугалась, покраснела, стала отказываться.

— Бери. Они не обедняют, — мрачно сказала кассирша. — Сами тащут целыми сумками. А ты кормящая мать.

Она кивнула на бугристую грудь Алины.

Алина взяла сосиски, побрела прочь и тут же вскочила в первый попавшийся автобус… Совершенно не туда поехала, красная от стыда.