Современники оценивали Григория Александровича очень по-разному. Князь Щербатов, которому человек такого типа, разумеется, нравиться не мог, вменяет в вину Потемкину «властолюбие, пышность, подобострастие ко всем своим хотениям, обжорливость и, следственно, роскошь в столе, лесть, сребролюбие, захватчивость и, можно сказать, все другие знаемые в свете пороки».
Французский посол де Сегюр не столь категоричен: «Он представлял собою самую своеобразную личность, потому что в нем непостижимо смешаны были величие и мелочность, лень и деятельность, храбрость и робость, честолюбие и беззаботность… То, чем он обладал, ему надоедало; чего он достичь не мог – возбуждало его желания. Ненасытный и пресыщенный, он был вполне любимец счастья, и так же подвижен, непостоянен и прихотлив, как само счастье».
Особого внимания заслуживает мнение князя де Линя, который служил непосредственно под началом Потемкина и потому знал его лучше многих: «Показывая вид ленивца, трудится беспрестанно; не имеет стола, кроме своих колен, другого гребня, кроме своих ногтей; всегда лежит, но не предается сну ни днем ни ночью; беспокоится прежде наступления опасности, и веселится, когда она настала; унывает в удовольствиях; несчастлив от того, что счастлив; нетерпеливо желает и скоро всем наскучивает; философ глубокомысленный, искусный министр, тонкий политик и вместе избалованный девятилетний ребенок; любит Бога, боится сатаны, которого почитает гораздо более и сильнее, чем самого себя; одною рукою крестится, а другою приветствует женщин; принимает бесчисленные награждения и тотчас их раздает; лучше любит давать, чем платить долги; чрезвычайно богат, но никогда не имеет денег; говорит о богословии с генералами, а о военных делах с архиереями; по очереди имеет вид восточного сатрапа или любезного придворного века Людовика XIV и вместе изнеженный сибарит. Какая же его магия? Гений, потом и еще гений; природный ум, превосходная память, возвышенность души, коварство без злобы, хитрость без лукавства, счастливая смесь причуд, великая щедрость в раздавании наград, чрезвычайно тонкий дар угадывать то, что он сам не знает, и величайшее познание людей».


Последнее качество – знание человеческой психологии, по-видимому, было самой сильной чертой Потемкина. Уж императрицу, от которой зависело его положение, он изучил в доскональности. И через два года связи принял рискованное, но, как оказалось впоследствии, очень верное решение. С одной стороны, светлейшему было скучно бесконечно оставаться на положении комнатной собачки, его тянуло к большим делам. С другой, он не мог не понимать, что рано или поздно царица увлечется кем-нибудь помоложе и покрасивее, после чего «случай» закончится.

И Потемкин ускорил события. В 1776 году он выбил себе назначение управителя недавно отвоеванного южного края – Новороссии, а Екатерине, чтоб она не подпала под чье-то опасное влияние, подсунул красавца, в безвредности которого был абсолютно уверен. Так оно пошло и дальше. Даже находясь вдали от Петербурга, Потемкин через своих лазутчиков приглядывал за интимной жизнью императрицы и время от времени менял своих «назначенцев».

Таким образом князь перестал быть царским любовником, но не лишился своего влияния, а, наоборот, расширил его. Екатерина сохранила к нему самые теплые чувства, состояла с ним в постоянной переписке и научилась ценить в Потемкине не постельные, а государственные таланты. Так продолжалось целых пятнадцать лет, до самой смерти этого удивительного человека.

Деятельность генерал-фельдмаршала, генерал-губернатора, президента Военной коллегии, главноначальствующего над армией и флотом светлейшего князя Таврического (это еще не полный перечень потемкинских титулов) и сейчас поражает своей обширностью, а в те времена, при невероятном умении Григория Александровича пускать пыль в глаза, представлялась чем-то фантастическим. Екатерине казалось, что это волшебник, по мановению которого заселяются пустынные области, вырастают прекрасно обустроенные города, сами собой появляются многовымпеловые эскадры и превосходно экипированные полки. Во время своей знаменитой поездки 1787 года, виртуозно срежиссированной наместником, Екатерина видела это собственными глазами. Она желала верить, что всё это существует на самом деле, хотя фасады были декорацией, нарядные жители – ряжеными, а корабли наскоро срублены из сырого дерева и непригодны к дальним плаваниям.

Значит ли это, что Потемкин был всего лишь показушником? Нет. Он действительно многого добился.

Пустые степи, безопасные после разгрома крымского ханства, в самом деле активно заселялись – население там увеличилось вчетверо. Появились новые города: Екатеринослав, Херсон, Николаев, Никополь, Павлоград. Был основан Севастополь, будущая база Черноморского флота. Да и сам флот, пускай далеко не совершенный, возник из ничего и в следующей войне неплохо себя проявит.

Немало сделал Потемкин и для колонизации присоединенного Крыма, почти опустевшего, так как татары массово оттуда уезжали. Во-первых, светлейший остановил эмиграцию, запретив обижать местных жителей, и добился включения татарской знати в число российского дворянства. Он давал землю и кров переселенцам из России и отставным солдатам, привечал старообрядцев и беглых крестьян, даже завозил невест, чтобы появлялись семьи.

При этом у Потемкина еще и хватило времени на проведение армейской реформы, хотя в столице он бывал редко и в Военной коллегии президентствовал дистанционно. Без этих нововведений, о которых еще будет рассказ, не было бы громких побед Суворова (кстати говоря, потемкинского протеже и выдвиженца).

Когда светлейший князь, подорвав здоровье беспорядочным и распутным образом жизни, скончался, Екатерина была безутешна. Ее секретарь Храповицкий в дневнике пишет:
«12 [октября 1791 года]. Курьер к 5 часам пополудни, что Потемкин повезен из Ясс и, не переехав сорока верст, умер на дороге 5-го октября, прежде полудня… Слезы и отчаяние. В 8 часов пустили кровь, в 10 часов легли в постель.
13. Проснулись в огорчении и слезах. Жаловались, что не успевают приготовить людей. Теперь не на кого опереться».
Здесь, конечно, примечательнее всего, что Екатерина скорбит не об утрате любимого человека, а о потере ценного помощника. Собственно, о себе самой: не на кого опереться.


Скоро, впрочем, царица нашла, на кого опереться, и выбор этот был жалок, да и весь последний, постпотемкинский период царствования Екатерины, связанный с новым временщиком, выглядит тускло.

Вообще-то фаворит был не таким уж и новым. Молоденький конногвардеец Платон Зубов к тому времени уже года два как пользовался особой милостью государыни, но Потемкина побаивался и вел себя тихо. Царица писала светлейшему: «Твой корнет непрерывно продолжает свое похвальное поведение, и я ему должна отдать истинную справедливость, что привязанностью его чистосердечной ко мне и прочими приятными качествами он всякой похвалы достоин». И еще так: «Это очень милое дитя, имеющее искреннее желание сделать добро и вести себя хорошо. Он не глуп, сердце доброе, и я надеюсь, он не избалуется».



Григорий Потемкин. Неизвестный художник. XVIII в.



С исчезновением Потемкина милое дитя, конечно, быстро избаловалось и стало претендовать на участие в управлении – а стареющая Екатерина только умилялась и считала пустого мальчишку выдающимся талантом.

Все мемуаристы отзываются о Зубове самым уничижительным образом. Он был неумен, вздорен, невежествен, капризен и относился к той породе людей, которые чувствуют свою значительность, лишь унижая окружающих. В желающих поунижаться недостатка не было, ведь от всемогущего фаворита зависели карьера и всяческие блага. «Всё ползало у ног Зубова, он один стоял и потому считал себя великим. Каждое утро многочисленные толпы льстецов осаждали его двери, наполняя его прихожие и приемные», – пишет Шарль Массон, в то время секретарь будущего царя Александра. Посетители, в том числе крупнейшие сановники, смиренно, иногда несколько часов, дожидались, пока Платон соизволит к ним выйти в халате. Подойти к временщику с просьбой можно было, только пока его причесывали и напудривали – да и то лишь если подзовут.



Платон Зубов. И.-Б. Лампи-Старший



Хуже всего было то, что ничтожный молодой человек лез во все государственные дела – внутренние, внешние, военные, а старая императрица ему потакала. И продолжалось это целых пять лет, вплоть до смерти Екатерины. Платон Зубов стал графом и князем, генерал-фельдцейхмейстером, сменил Потемкина на посту Новороссийского наместника, даже возглавил Черноморский флот – всё не покидая дворцовых покоев.

Под конец Зубов втянул Екатерину в совершеннейшую авантюру с походом в Персию, чтобы оттуда через всю Малую Азию идти на Константинополь. Армию, посланную на Кавказ, возглавил брат фаворита Валериан, ради такого случая произведенный в генерал-аншефы несмотря на свои 25 лет. Сразу после кончины Екатерины эту затею пришлось срочно сворачивать.

Последнюю главу любовных приключений великой государыни можно было бы по-водевильному назвать «Беда от нежного сердца», когда б эта нежность не стала бедой для всей России.

Таким образом, среди фаворитов императрицы была только одна значительная личность – Потемкин. Удивительно, однако, другое. Эта великая эпоха вообще оказывается скудна на крупных государственных деятелей. Мы видим вокруг Екатерины, во всяком случае, во второй половине ее царствования, лишь скромных помощников. Обстоятельного рассказа почти никто из них не заслуживает. Причина заключается в том, что, укрепившись на престоле, Екатерина желала править сама и нуждалась не в соратниках, а в исполнителях. При обилии ярких людей на периферии (в армии, в провинции, во флоте) непосредственно около престола таковых не наблюдалось.

Исключением являлся разве что граф Никита Иванович Панин (1718–1783), позволявший себе отстаивать собственную линию и перечить императрице, но Екатерина терпела это лишь до поры до времени, и чем дальше, тем меньше.

Почти случайно захватив власть, она совершенно растерялась, не зная, как управлять империей. Будучи женщиной умной, Екатерина, конечно же, понимала, что ее друзья-гвардейцы для этого непригодны. Она щедро их наградила, но в правительство не позвала. Деятелям прежней эпохи – Бестужеву, Воронцову, Шуваловым – она не доверяла. Единственным зрелым, знающим и притом «своим» человеком для нее был Панин, опытный дипломат, а в последние два года главный воспитатель наследника.

Долгое время прожив в Европе, Никита Иванович проникся идеями Просвещения, что делало его единомышленником Екатерины (чуть ли не единственным в тогдашней России). Как и она, он верил в полезность правового государства, в свободу торговли, любил порассуждать о вреде крепостного права. Человек это был достойный, с принципами и обладал эксцентричной для своей среды чертой – неалчностью. Когда царица пожаловала Панину девять с половиной тысяч крестьян, тот почти половину передарил своим подчиненным, что невероятно поразило современников.
Недостатком Никиты Ивановича были леность и сибаритство. Французский автор Жан-Шарль Лаво, один из первых описателей екатериниской эпохи, рассказывает про графа: «Он очень любил еду, женщин и игру; от постоянной еды и сна его тело представляло одну массу жира. Он вставал в полдень; его приближенные рассказывали ему смешные вещи до часу; тогда он пил шоколад и принимался за туалет, продолжавшийся до трех часов. Около половины четвертого подавался обед, затягивавшийся до пяти часов. В шесть министр ложился отдохнуть и спал до восьми. Его лакеям стоило большого труда разбудить его, поднять и заставить держаться на ногах. По окончании второго туалета начиналась игра, оканчивавшаяся около одиннадцати. За игрой следовал ужин, а после ужина опять начиналась игра». Пишут, что государственными делами Панин занимался не более часа в день.


И тем не менее в течение двух десятилетий Никита Иванович вполне успешно руководил российской дипломатией, а также довольно активно – по крайней мере вначале – пытался влиять на внутреннюю политику империи. Это он уберег Екатерину от рискованного шага – брака с Григорием Орловым. Когда вопрос обсуждался на Государственном Совете и никто не решился перечить царице, Панин сказал: «Императрица может поступать, как ей угодно, но госпожа Орлова никогда не будет императрицей российской». И Екатерина послушалась: совет был мудр.

Но вскоре Панин стал убеждать ее учредить новый правительственный орган, Императорский совет, в который входили бы несколько «статс-секретарей», полномочных министров. Екатерина сначала подписала указ, однако, поразмыслив, его разорвала, сказав, что такой кабинет «со временем поднимется до значения соправителя, слишком приблизит подданного к государю и может породить желание поделить с ним власть» (чего, несомненно, и добивался Панин). Его вера в верховенство закона и формальных установлений противоречила принципу самодержавия, и Екатерина с ее осторожностью всё дальше расходилась с былым единомышленником. «Когда хочешь рассуждений и хороших общих принципов, – писала она, – нужно советоваться с Паниным, но отнюдь не в делах частных, ибо тут он начинает увлекаться и так как он очень упрям, то он только введет вас в заблуждение. Его доля – дела иностранные».



Никита Панин. В. Боровиковский



Но со временем и в иностранных делах меж царицей и ее ментором стали обнаруживаться разногласия. Панин был убежденным сторонником союза с Пруссией, Екатерина же с 1780 года (пообщавшись с австрийским императором Иосифом, который, как уже говорилось, сумел найти ключ к ее сердцу), предпочитала ориентироваться на Вену. К этому времени Панин давно уже ее раздражал, и она была уверена, что понимает европейскую политику гораздо лучше. К тому же Екатерину тревожило, что Никита Иванович близок к наследнику: не замыслит ли старый интриган привести давно уже совершеннолетнего Павла к власти?

В 1781 году граф «испросил себе отпуск» (эвфемизм для отставки) и удалился в свое поместье, а вскоре после этого умер.



В восьмидесятые и девяностые годы Панина заменил деятель совсем иного калибра и свойства, более соответствовавший требованиям зрелой, уверенной в себе правительницы. Это был человек одаренный, огромной работоспособности и аккуратности, но лишь исполнявший приказы государыни и не помышлявший о самостоятельности.

Александр Андреевич Безбородко (1747–1799), родом украинец, попал к императрице в личные секретари около 1775 года и поразил ее двумя ценными качествами: феноменальной памятью и даром быстро составлять любые официальные бумаги, вплоть до самых сложных.

Это был идеальный для Екатерины помощник: он умел коротко и ясно излагать суть дела, схватывал на лету сказанное императрицей и затем придавал этой мысли чеканные формулировки.

Рассказывают, что однажды его истребовали во дворец с указом, который Безбородко обещался составить. На беду секретарь запил (была у Александра Андреевича эта неоригинальная слабость) и документа не приготовил. Он кое-как протрезвился, окатившись ледяной водой и пустив себе кровь, нарядился, понесся к царице. Та спросила, готов ли указ. Безбородко с поклоном достал бумагу и прочитал вслух текст, вызвавший у Екатерины полное одобрение. Но когда она велела дать ей бумагу, чтобы взглянуть еще раз глазами, оказалось, что лист пуст. Секретарь импровизировал.


Поначалу Безбородко был только секретарем, затем докладчиком, а после отставки Панина стал главной фигурой дипломатического ведомства. Екатерина рассудила, что ей там нужен не генератор идей, а добросовестный чиновник.

И, тем не менее, не следует считать Александра Андреевича всего лишь безвольной тенью императрицы. Безбородко был человеком весьма непростодушным, сильно отличаясь этим от знаменитого петровского кабинет-секретаря Макарова.

Во всякой единовластной системе истинное влияние чиновника определяется теснотой общения с властителем, а тут с Безбородко не мог соперничать никакой фаворит. Другая истина состоит в том, что лицо, подбирающее для правителя рабочую повестку и докладывающее о насущных делах, часто становится хвостом, который вертит собакой. Нет сведений о том, что Безбородко проводил ту или иную политическую линию, но он, безусловно, использовал «близость к телу» для укрепления своего положения и во времена Потемкина считался второй по важности персоной империи. Взяток Безбородко не брал, да в установленной Екатериной системе стимулирования, в том и не было необходимости. Будь мил государыне – и получишь больше, чем наворовал бы. Поэтому Александр Андреевич имел и чины, и графский титул, и десятки тысяч крепостных, и огромное богатство – всё было обретено самым что ни на есть легальным образом.



А. Безбородко. И.-Б. Лампи-Старший



Однако в последние годы положение Безбородко сильно пошатнулось, потому что фаворит Зубов не желал терпеть подле матушки-царицы других конфидантов, а Екатерина своему любимому «резвуше» ни в чем не отказывала. Осторожный украинец не стал открыто конфликтовать с временщиком, а принялся ждать своего часа. И час этот со временем пришел.



Алексей Орлов. Неизвестный художник. XVIII в.



Наконец, перечисляя соратников Екатерины, нельзя пропустить Алексея Орлова, тем более что этот энергичный честолюбец очень стремился вершить государственные дела. Императрица его ценила, но не слишком приближала. Во-первых, несколько побаивалась (Алексей Григорьевич действительно был человек опасный), а во-вторых, видимо, самый его вид навевал на ее величество неприятное воспоминание об убитом муже.

Заслуги этого Орлова перед царицей были велики. Он более всех способствовал успеху переворота; расчистил для нее престол, не убоявшись злодейства; позднее с той же нещепетильностью избавил Екатерину от самозванки Таракановой. Но всё это были подвиги закулисные, которые пристойная власть предпочитает публично не превозносить.

Однако во время первой турецкой войны на долю Алексея Орлова нечаянно выпала большая слава. Граф выпросил себе у государыни очередное трудное задание: поднять в Греции антитурецкое восстание. По своему положению он был назначен номинальным командующим русской эскадры, отправившейся в Средиземное море, чтобы тревожить врага с тыла, притом что кораблями Орлов командовать не умел и, кажется, вообще на море до того не бывал. С восстанием у графа ничего не вышло, но по счастливому стечению обстоятельств русский флот (которым на самом деле руководили два боевых адмирала – Спиридов и Эльфинстон) одержал блестящую победу при Чесме. Вся заслуга досталась Алексею Григорьевичу. Он получил имя Орлова-Чесменского и на время сделался главным героем империи. Французский дипломат Сабатье де Кабр в то время писал: «Граф Алексей Орлов – самое важное лицо в России… Екатерина его почитает, любит и боится… В нем можно видеть властителя России».

Но удачливости и напора в этом человеке было больше, чем ума. Понаблюдавший за ним император Иосиф счел графа «нахрапистым, прямолинейным и ограниченным». Скоро чесменский герой утомил царицу своими претензиями, и она сочла за благо держать его подальше от двора, так что «властителем России» он не стал.



Вот, собственно, и вся екатерининская плеяда главных государственных деятелей. У Петра соратники были и многочисленней, и ярче. Вероятно, дело в том, что тому государю не приходило в голову считаться с кем-то величием и славой, а тщеславная Екатерина желала сиять одна.

Дела внутренние

Реформы: великие планы и скромные результаты

Еще не придя к власти, а лишь мечтая о ней, молодая Екатерина собиралась перевернуть горы. «Я желаю, я хочу лишь добра стране, куда бог меня привел; слава страны – моя собственная слава; вот мой принцип; была бы очень счастлива, если бы мои идеи могли этому способствовать. Я хочу, чтобы страна и подданные были богаты, – вот принцип, от которого я отправляюсь. Власть без народного доверия ничего не значит для того, кто хочет быть любимым и славным; этого легко достигнуть: примите за правило ваших действий, ваших уставов благо народа и справедливость, неразлучные друг с другом, – свобода, душа всех вещей, без тебя все мертво. Я хочу, чтоб повиновались законам, а не рабов; хочу общей цели сделать людей счастливыми, а не каприза, не странностей, не жестокости». В сущности, история этой правительницы, исполненной самых лучших намерений, трагична, ибо представляет собою цепь сплошных разочарований и полный отказ от всех идеалов. Деяния Екатерины, направленные не на величие империи (о котором в вышеприведенной сентенции ни слова), а на «благо народа и справедливость», были немногочисленны и, в общем, малозначительны. Гора родила мышь.

А между тем огромная, бедная, плохо устроенная страна очень нуждалась в переустройстве. В ней ничто нормально не работало. Порядка и стройности в этом государстве было меньше, чем в империи Чингисхана, которую когда-то брал за образец для подражания Иван Третий. Даже высшая власть, главный и единственный стержень этой рыхлой конструкции, не имела ясных полномочий и правила страной в «ручном режиме», часто хватаясь за второстепенные дела и упуская важные.

Центрального правительства как такового не существовало. Исполнительная и законодательная функции не были толком разделены, не имелось и единой системы законов. Суды работали плохо, не справляясь с потоком дел. В начале екатерининского царствования Юстиц-коллегия докладывала, что нерассмотренных дел накопилось за шесть тысяч, причем некоторые «висели» уже более полувека.

Еще хуже было на периферии, где царили произвол и беспорядок. А ведь держава была обширной и подавляющее большинство населения жили под властью местного начальства, почти не контролируемого сверху.

Военно-бюрократическая империя, созданная Петром Великим, сильно хромала на вторую ногу: была недостаточно и бестолково бюрократической.

Таким образом, неотложными задачами для России – даже если оставить в стороне «общую цель сделать людей счастливыми» – были реформы в области центральной власти, местной администрации и правовой системы.

Екатерина очень хорошо это сознавала и в первом же своем манифесте – о восшествии на престол – торжественно заявила, что установит «законы к соблюдению добраго во всем порядка».

Я уже коротко упоминал об административном проекте Никиты Панина, разработанном вскоре после переворота. Граф Никита Иванович справедливо указывал, что монарх не может справляться со всем объемом работы по управлению империей, и предложил реорганизовать правительство по шведскому образцу, который хорошо изучил, будучи послом в Стокгольме.

Идея состояла в том, чтобы учредить Императорский Совет, «верховное место», где заседали бы отраслевые министры (само слово тогда еще не вошло в обиход и этих высших чиновников именовали «статскими секретарями» либо «императорскими советниками»). Второй ветвью высшей власти являлся бы Сенат, который сконцентрировался бы на законодательной деятельности и тоже был бы разделен на профильные департаменты.

Если бы проект осуществился, Россия все равно осталась бы неограниченной монархией, но государственные решения разрабатывались бы не царицей с очередным временщиком, за закрытыми дверями, а уполномоченными на то лицами. Панин деликатно называл это мерой «оградить самодержавную власть от скрытых иногда похитителей оныя».

Однако подобного «ограждения» Екатерина как раз и не хотела. В главной своей части, касавшейся Императорского Совета, проект был похоронен, и осуществилось только разделение Сената на шесть департаментов, притом довольно странное. Главное значение приобрели первый департамент, ведавший всеми политическими делами, и четвертый, занимавшийся армией и флотом. Идея о сугубо законотворческой функции Сената не была реализована, и этот орган остался чем-то промежуточным. Реальной властью он не обладал, и со временем императрица почти перестала в нем появляться.

Этим, собственно, вся реформа центрального управления и ограничилась. Нормально работающее правительство с отраслевыми министерствами появится в России уже после Екатерины.



Очень возможно, что одной из причин неуспеха панинской затеи было честолюбие молодой царицы, которой не хотелось ни с кем делиться славой великого реформатора. Дело в том, что у Екатерины возник гораздо более грандиозный план преобразований, но он требовал осторожности и долгой подготовки. И осмотрительности, и трудолюбия, и терпения у императрицы хватало. Она не торопилась.

Как уже говорилось, первые несколько лет у нее ушли на то, чтобы попрочнее усесться на престоле. Наконец, уверившись, что опасности нет, Екатерина взялась за работу и сделала это со всей своей немецкой обстоятельностью.

Не приводить в логическую взаимосвязь старые законы, а разработать новое законодательство, построенное на принципах гуманизма и европеизма, – вот в чем состояла идея, действительно величественная.

Екатерина собственноручно, втайне от всех, написала программу, которую назвала «Наказом». Имелось в виду, что монархиня даст будущим законодателям свой наказ: какого взгляда придерживаться, а те уже разработают кодекс.

«Россия есть европейская держава, – писала ученица Вольтера и Монтескье, – Петр I, вводя нравы и обычаи европейские в европейском народе, нашел тогда такие удобности, каких он и сам не ожидал». Из этого делался вывод, что рецепт благоденствия для России – стать европейской державой не только по одежде, но и по сути. Обширный документ был проникнут духом либерализма и вольномыслия.

Впрочем, революционность «Наказа» начала усыхать еще до его опубликования. Всегдашняя осторожность побудила царицу проверить свое сочинение, как мы выразились бы теперь, на «референтной группе» из числа людей, с чьим мнением она считалась. Всем было дозволено высказывать критические замечания без опаски. И здесь выяснилось, что русские рецензенты многих положений «Наказа» не разделяют и не поддерживают. Екатерина приняла это к сведению и, по ее собственным словам, больше половины пунктов убрала, но на этом не остановилась и вскоре подвергла текст еще одной проверке, собрав группу других, «вельми разномыслящих» рецензентов. Программа сократилась еще вдвое. Но и в окончательной редакции «Наказ», состоявший из двадцати двух разделов, производит сильное впечатление. Когда он был напечатан, о нем заговорила вся просвещенная Европа, а на родине великих философов, во Франции, эту брошюру даже запретили.

Императрица высказывала пожелание, чтобы все граждане были равны перед законом. (Правовое государство!).
Предлагала отменить уголовную ответственность за высказываемые суждения: «Слова не вменяются никогда во преступление, разве оные приуготовляют, или соединяются, или последуют действию беззаконному». (Свобода слова!).
О религии писала: «В толь великом государстве, распространяющем свое владение над толь многими разными народами, весьма бы вредный для спокойства и безопасности своих граждан был порок – запрещение или недозволение их различных вер». (Свобода совести!).
Автор «Наказа» высказывался против пыток и против смертной казни, ибо «при спокойном царствовании законов и под образом правления, соединенными всего народа желаниями утвержденным, в государстве… не может в том быть никакой нужды, чтоб отнимати жизнь у гражданина».
Об отмене крепостного права в тексте ничего не говорилось, но в качестве первого шага к выводу крестьян из рабского состояния Екатерина требовала уважения к их труду. «Не худо было бы давать награждение земледельцам, поля свои в лучшее пред прочими приведшим состояние». Пассажи на эту тему даже трогательны: «В Китае богдохан ежегодно уведомляется о хлебопашце, превозшедшем всех прочих во своем искусстве, и делает его членом осьмого чина в государстве. Сей Государь всякий год с великолепными обрядами начинает сам пахати землю сохой своими руками». Здесь вам и модная «шинуазери», и немножко Жан-Жака Руссо – одним словом, прекрасный литературный текст.


Я даю выдержки из великого плана Екатерины мелким шрифтом, потому что эти достохвальные прожекты остались только на бумаге. Но даже и в документе все свободомыслие программы сразу перечеркивается декларацией о незыблемости самодержавной власти с логическим обоснованием этого принципа: «…Никакая другая, как только соединенная в его [монарха] особе власть, не может действовати сходно со пространством столь великого государства. Пространное государство предполагает самодержавную власть в той особе, которая оным правит. Надлежит, чтобы скорость в решении дел, из дальних стран присылаемых, награждала медление, отдаленностию мест причиняемое. Всякое другое правление не только было бы России вредно, но и вконец разорительно. Другая причина та, что лучше повиноваться законам под одним господином, нежели угождать многим».

Оставив в стороне сомнительность этой аргументации, замечу лишь, что Екатерина, как многие последующие российские либеральные реформаторы, явно не понимала, что введение каких бы то ни было элементов правового государства и личных свобод ставит под угрозу самое «ордынскую» государственность, подрывая ее несущие опоры, и грозит стране потрясениями. Тут или одно или другое. Вместе – и удерживать всю полноту власти, и либеральничать – не получится. Российские государи-реформаторы следующего столетия убедятся в этом на горьком опыте, а освободивший крестьян Александр II даже поплатится жизнью.



В самом конце 1766 года Екатерина издала указ, приведший в изумление всю умевшую читать Россию: велела прислать в древнюю столицу Москву со всей страны депутатов (новое для русских слово), «для того, дабы лучше нам узнать было можно нужды и чувствительные недостатки нашего народа». После этого общественные представители должны были принять свод справедливых законов «понеже наше первое желание есть видеть наш народ столь счастливым и довольным, сколь далеко человеческое счастье и довольствие могут на сей земле простираться». Еще одно поразительное новшество состояло в том, что депутатов предписывалось избирать, да не только из числа привилегированных сословий, но и из государственных (то есть лично свободных) крестьян, казаков, мещан, даже инородцев. Чтоб депутаты не страшились говорить смело и обладали материальной независимостью, им предоставлялась пожизненная неприкосновенность и щедрое жалованье.

По спущенной сверху квоте выходило, что дворян и чиновников в составе созываемой Комиссии окажется непропорционально много (больше трети), но и это было очень умеренно для страны, которой доселе безраздельно управлял лишь один класс – помещичий.

31 июля следующего 1767 года избранные депутаты, 460 человек, торжественно приступили к работе, предварительно ознакомившись с «Наказом» императрицы.

Из громкого, монументального начинания ничего не вышло, да и не могло выйти.

Первая причина заключалась в том, что из-за отсутствия практического опыта организации подобных форумов деятельность Комиссии сразу же оказалась парализована. Согласно желанию императрицы, депутаты привезли с собой встречные наказы от своих избирателей. Представлялось логичным сначала ознакомиться с этими петициями и предложениями. Слушали их всем собранием. Каждое выступление вызывало вопросы и дискуссии, а всего наказов имелось около тысячи… На московском съезде успели обсудить двенадцать, а продолжили лишь в следующем году, уже в Петербурге.

Но главная проблема заключалась даже не в логистике – в конце концов, рано или поздно научились бы, приспособились. Хуже было другое.

Встреча лучших людей страны обнаружила, что русское общество середины XVIII века совершенно не готово к свободам и не хочет их. В Англии семнадцатого века королевский эксперимент с созывом парламента закончился революцией. То же произойдет в 1789 году, когда Людовик на свою голову соберет во Франции Генеральные Штаты. Когда народу позволяют открыто обсуждать проблемы абсолютной власти, для нее это обычно плохо заканчивается.



Аллегория, изображающая дарование «Наказа». П.-Ф. Шоффар



В России же екатерининский «протопарламент» начал с того, что всеподданнейше попросил государыню принять титул Великой и Премудрой Матери отечества. Екатерина от такого раболепства даже разгневалась: «Я им велела сделать Российской империи законы, а они делают апологии моим качествам».

В стране, где отсутствовали средний класс и буржуазия, где горожане составляли только 3 % населения, где ни одно из сословий, даже дворянское, еще толком не сформировалось, идея общественного участия в управлении государством (хотя бы на уровне законотворчества) пока была утопией.

Екатерина, не решившаяся затронуть тему крепостного права, надеялась, что депутаты поднимут этот вопрос на заседаниях – хотя бы в качестве отдаленной перспективы. И это действительно произошло, но совсем не так, как мечталось царице. Дискуссия о крепостничестве получилась весьма бурной. Однако депутаты спорили не о том, как и когда освободить крестьян, а о том, как их еще больше закрепостить. Недворянские сословия – купцы, священники, казаки – обижались, что лишены права тоже владеть «душами».

Никакого свода законов все эти люди, рассматривавшие съезд как площадку для отстаивания своих узких интересов, не выработали. Единственная польза от великой екатерининской инициативы состояла в том, что из депутатских наказов императрица узнала о многих местных проблемах. А еще – о том, что Россия пока совсем не Европа и править здесь надобно по-другому. «Комиссия Уложения, быв в собрании, подала мне свет и сведение о всей империи, с кем дело имеем…», – напишет она впоследствии.

Разочаровавшись в Комиссии, царица стала ею тяготиться и воспользовалась начавшейся турецкой войной, чтобы прекратить съезды «доколе от нас паки созваны будут». «Паки» так никогда и не наступило.

После этого неудачного эксперимента матушка-государыня правила и издавала законы по-старинному, по-самодержавному, избегая резких перемен.



Основные реформы были осуществлены в семидесятые и восьмидесятые годы, в относительно тихий период между двумя большими войнами. Эти преобразования были лишь бледной тенью первоначальных великих замыслов, да и к таким, весьма умеренным шагам императрицу подтолкнуло кровавое народное восстание, показавшее, что оставаться в прежнем виде государство более не может.

Самым слабым местом империи была периферийная власть, оказавшаяся беспомощной перед пугачевщиной. В несколько этапов, очень не быстро, Екатерина произвела существенную перестройку всех нижних этажей административной пирамиды.

Прежде всего было упорядочено и перебалансировано территориальное разделение империи. Ранее губернии очень сильно различались по населению (самая большая была в пять раз больше самой маленькой). Теперь же все области стали примерно равны, в каждой по 300–400 тысяч жителей. Московская губерния, например, разделилась на шесть самостоятельных частей. Всего же к концу царствования Екатерины таких административных округов насчитывалось пятьдесят один. Губернии делились на уезды – тоже примерно одинакового размера.

Другим важным событием стала реорганизация местных органов управления. Вводилась довольно сложная система разграничения полномочий. Административная «вертикаль» осталась неприкосновенной – полномочным хозяином по-прежнему оставался губернатор, которого Екатерина именовала «истинным опекуном врученной от нас ему» области, тем самым подчеркивая непререкаемость власти своего назначенца. Но отныне при губернаторе появилось несколько бюрократических органов, ведавших каждый своим делом. Казенная палата занималась финансами; уголовная палата – преступлениями; гражданская палата – тяжбами. Тот же принцип разделения властей вводился и на уездном уровне, только там высшей инстанцией являлся капитан-исправник.

В губернских городах кроме того учреждались новые институты: совестной суд как первая инстанция для внесудебного разрешения споров и, что было особенно важно, ведомство «общественного призрения», занимавшееся устройством школ, больниц, приютов и богаделен.

В общем и целом эта екатерининская система сохранилась вплоть до конца монархии, а стало быть, оказалась разумной и эффективной. Дополнительным плюсом было существенное увеличение числа городов: более двухсот сел были объявлены уездными центрами и теперь начали жить городской жизнью, по особым установлениям, определенным «Уставом благочиния» (1782) и «Грамотой на права и выгоды городам Российской империи» (1785). Это значило, что в стране существенно возрос процент горожан, а кроме того за счет казенного строительства и размножения провинциального чиновничества понемногу стала меняться глубинная Россия, до которой раньше почти не доходили столичные европейские веяния.

Но это не вызвало настоящего оживления провинциальной жизни, потому что все движения по-прежнему контролировались сверху. Наоборот, центральный контроль стал еще жестче, для чего, собственно, и затевалась перетряска. Но с точки зрения «ордынского» устройства эти меры были совершенно логичны.



Из других существенных свершений нужно упомянуть секуляризацию церковных владений, которую провозгласил еще Петр III, а Екатерина отменила, боясь враждебного отношения духовенства к немке. Но мера была нужная, давно назревшая. За монастырями (а их в России насчитывалась почти тысяча) числились богатые земельные угодья и миллион с лишним крестьян. Государство забрало все это живое и неживое имущество себе, взамен выделив духовенству и монастырям казенное содержание. От этой акции доходы бюджета очень возросли, а священническое сословие превратилось в платных служителей престола, своего рода чиновников, что для самодержавия тоже было выгодно.



Отказавшись от намерения наделить подданных свободами и правами, вместо этого Екатерина время от времени одаривала его царскими милостями – она пришла к выводу, что при самодержавии такая форма благодетельствования более уместна. Эти высочайшие подарки, как и административная реформа, начинаются с 1775 года. После пугачевщины нужно было показать народу, что помещики, может быть, и плохие, но государыня-то хорошая.

Первая подобная акция формально была приурочена к победоносному окончанию тяжелой турецкой войны. Всемилостивейшим манифестом императрица «по склонной всегда к благодетельству воле нашей» объявляла амнистию участникам восстания и беглым крестьянам, отменяла все дополнительные налоги военного времени, а также упраздняла множество мелких поборов, существовавших с давних времен: на цирюльни, харчевни, салотопни, кузни и прочие ремесленные промыслы. Дохода в казну от них все равно было мало, а раздражения много. Этот указ иногда называют манифестом о свободе предпринимательства, поскольку всякий подданный мог теперь заниматься «рукоделиями» без специального разрешения.

Купечество отныне возводилось в отдельное сословие с особыми привилегиями и правами, но носить это звание могли лишь торговцы, кто имел более 500 рублей капитала. Их освобождали от подушной подати, заменяя ее легким налогом (1 % с годового оборота), а вскоре избавили и от рекрутской службы – при условии выплаты взноса в 360 рублей.

В 1779 году, помня о том, как охотно примкнули к восстанию бесправные заводские крестьяне, Екатерина повысила им плату за труд и несколько ограничила произвол заводовладельцев.



Таким образом, самыми полезными из екатерининских реформ были: во-первых, толчок к росту городов; во-вторых, развитие купечества, торговли и ремесел (из-за общей несвободы малозначительное); в-третьих, упорядочение местной администрации. Итог довольно скромный, притом последняя мера дала и некоторые побочные эффекты.

Она затормозила перемены в центральном правительстве, поскольку императрице стало казаться, что она отлично может управлять губернаторами сама, не делегируя властные полномочия никаким министрам. По формулировке С. Платонова, «центр тяжести всего управления был перенесен в области, и в центре оставалась лишь обязанность руководства и общего наблюдения». Правительственный аппарат при Екатерине был почти расформирован. Из коллегий значение сохранили только три: военная, адмиралтейская и иностранная. В последние, мрачные годы царствования, по мере того как Екатерина старела и сдавала, а бездарный фаворит Зубов делался всё могущественней, слабость высшего звена власти стала для страны серьезной проблемой.

Бюрократизация областного управления укрепила властную «вертикаль», но платой за это стала новая напасть, доселе в России неведомая. Многократно увеличившееся чиновничество легло тяжкой нагрузкой и на бюджет, и на бесправное население. В бюрократической, бумажной державе казенные функционеры стали ощущать себя истинными хозяевами страны. Пресловутый «чиновничий произвол», на который будут сетовать все последующие поколения россиян, зародился при Екатерине Великой.

Где произвол, там и коррупция. Желая искоренить застарелую болезнь взяточничества, императрица впервые в российской истории стала платить чиновникам достаточное жалование и обеспечивать их пенсией за выслугу лет (раньше считалось, что приказные прокормятся за счет подношений). Прекраснодушия в царице оставалось еще много. Она писала: «…Мы особливо ныне надеемся, что все наши верноподданные, чувствуя материнское наше определением достаточного им жалованья милосердие, не прикоснутся к толь мерзкому лакомству, прелестному только для одних подлых и ненасытным сребролюбием помраченных душ». Но коррупция, как известно, совершенно неистребима там, где над исполнительными органами нет контроля со стороны общества, и чиновники, охотно получая жалование, лихоимствовали всё так же и даже хуже. Скоро Н. Карамзин даст свою знаменитую лаконичную дефиницию общему состоянию российских дел: «Крадут».

Население

В этой империи всё было диспропорционально.

Девяносто девять процентов населения обитало на трети территории, и всего один процент находился на огромных азиатских просторах за Уральским хребтом.

Хотя из-за учреждения уездных центров горожан стало вдвое больше, 94 % россиян все равно жили в деревне.

Большинство подданных, почти 60 %, являлись крепостными, то есть не обладали никакими правами и могли быть проданы, как домашная скотина.

Духовных лиц в стране было в десять с лишним раз больше, чем купцов – молились здесь много усерднее, чем торговали.

Все управление сосредотачивалось в руках сотой части населения. Но к концу века из двухсот тысяч дворян мужского пола на службе состояла лишь небольшая доля: около 15 тысяч в военных чинах и примерно столько же в гражданских.

Самые существенные перемены произошли именно с этим одним процентом высшей прослойки российского общества. Превращение в военно-бюрократическую империю вызвало усложнение «вертикали», и теперь самодержавие нуждалось в более широкой опоре своей власти. Монархия окончательно выпустила дворян из петровских «ежовых рукавиц»; ей требовались не просто слуги, а кровно заинтересованные сторонники. Именно этим объяснялся поток милостей, излившихся на благородное сословие при Екатерине Второй.

Манифестом от 18 февраля 1762 года дворянам даровалось право не служить, свободно ездить за границу и даже поступать в иностранные армии. В следующем десятилетии российские дворяне дополнительно получили еще и механизм самоуправления. Указом 1775 года им разрешалось выбирать своих представителей в местные казенные учреждения и даже капитан-исправника, главу уездной администрации. Из разрозненных землевладельцев, живущих по соседству, дворяне превращались в своего рода «партийную ячейку», объединенную общими интересами и держащую в своих руках исполнительную, судебную, полицейскую власть.

Еще через десять лет вышла «Грамота на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства», законодательно предоставившая ему дополнительные привилегии: защиту от бессудной расправы и освобождение от телесных наказаний. Кроме того, утверждалась система выборов уездных и губернских дворянских предводителей, что завершило процесс консолидации сословия. Вводились губернские родословные книги, куда должны были записываться все благородные фамилии, – это еще больше повышало статус дворянского звания.



«Грамота на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства»



Имущественные различия внутри аристократии были огромны. Среднее помещичье семейство владело сотней душ, беспоместные дворяне могли вообще не иметь «живой собственности», а, скажем, у известного сибарита и покровителя искусств графа Петра Борисовича Шереметева (сына петровского фельдмаршала), имелось почти сто тысяч крепостных – больше, чем подданных у иного германского государя. И все же пропасть между последним прапорщиком и графом Шереметевым была неизмеримо меньше, чем между прапорщиком и его денщиком. Потому что граф и мелкий дворянчик перед законом были личностями с одинаковым набором прав, а денщик – живой вещью и никакими правами не обладал.

При Екатерине самодержавная форма правления преобразовалась в самодержавно-дворянскую. Из людей подневольных и, в общем, бесправных, какими они были в Московском царстве, а тем более при Петре I, дворяне фактически стали соправителями империи – во всяком случае на уровне провинций. Выражаясь языком современного бизнеса, они превратились из наемной рабочей силы в «миноритарных акционеров» корпорации, хотя «контрольный пакет» по-прежнему оставался у главного собственника.

В короткой перспективе эта реформа безусловно укрепила империю, но это была бомба замедленного действия, которая сдетонирует позднее. Наличие лично свободного, обладающего некими незыблемыми правами сословия нарушило два коренных условия «ордынской» модели. Во-первых, этот тип государства не предполагает никаких прав личности, ибо воля «великого хана» всегда должна быть выше закона, а во-вторых, все жители классической «ордынской» империи обязаны быть слугами государства.

С конца XVIII века самый деятельный и образованный класс перестает вписываться в эту систему координат. Сама идея свободы выбора (служить или не служить), право не подвергаться произволу и унижению, наконец просто праздность, которая людям умственно активным давала время для образования и размышления, пробудили – пусть у крошечной части населения – тягу к еще большей свободе. В девятнадцатом веке именно в дворянском классе зародятся ростки движения, которое в конце концов погубит самодержавную монархию.



Но, по меньшей мере, девять из десяти россиян были крестьянами, и для этих людей жизнь менялась в прямо противоположном направлении: становилась еще несвободней и бесправней. Государственные, то есть лично свободные землепашцы по прихоти щедрой царицы раздаривались частным лицам, то есть переходили в крепостное состояние (она сделала 800 тысяч таких «живых подарков»); помещичьи же «души» все больше превращались в движимое имущество.

Этот процесс в глазах народа выглядел вопиюще несправедливым по контрасту с тем, как облегчилось существование господ. В прежние времена в тотальной несвободе, пронизывавшей общество сверху донизу, была своя логика: крестьяне служили своим барам, потому что те так же безропотно и пожизненно служили государству.

Ученица Вольтера и Дидро, желавшая облагодетельствовать русский народ (то есть, собственно, крестьян, которые и были русским народом), на всем протяжении своего царствования последовательно и неумолимо затягивала крепостнический ошейник.

В 1765 году помещики получили право отправлять своих крепостных «за предерзостное состояние» без суда на каторгу.

Еще через два года было воспрещено жаловаться на господ властям под угрозой кнута и Сибири, то есть отменялся древний обычай челобитных на высочайшее имя, единственная возможность сыскать управу на помещика.

Когда-то молодой крестьянин, желавший вырваться из рабства, мог добровольно записаться в солдаты – закрыли и эту возможность.

Обычной практикой стала продажа крепостных как любой другой собственности, в том числе и без земли – «на вывоз». Официально эта практика осуждалась, но газеты были полны объявлений о продаже людей, причем цена все время возрастала – товар пользовался высоким спросом. В начале царствования средняя стоимость «души» с землей составляла тридцать рублей, в конце – не меньше ста. Цена на слуг, в зависимости от их здоровья и умений, могла быть как много ниже, так и много выше – точно так же, как по-разному стоили рысак и простая кляча.

Чтобы оправдать крепостничество в глазах иностранцев, а возможно, и в собственных (она ведь любила самообманываться), Екатерина поздних лет изображала его в виде некоей патриархальной идиллии, которую впоследствии логически обосновали русские юристы. «…Общество гражданское не вдруг достигает своего совершенства, – писал один из них, доктор права М. Грибовский. – Бывает время, что часть членов его находится в состоянии, подобном детству; и пока государство не достигнет той степени совершенства, что действия всех членов его не могут уже поколебать общественного порядка, до тех пор рабство и власть господ необходимы».
Отзвук разглагольствований императрицы на эту тему можно услышать и в глубокомысленных рефлексиях французского посла де Сегюра, часто внимавшего императрице: «Русское простонародье, погруженное в рабство, не знакомо с нравственным благосостоянием, но оно пользуется некоторою степенью внешнего довольства, имея всегда обеспеченное жилище, пищу и топливо; оно удовлетворяет своим необходимым потребностям и не испытывает страданий нищеты, этой страшной язвы просвещенных народов». То есть, выходило, что нищета является следствием просвещения.


Не будем касаться нравственной стороны дела, которая очевидна. Но и с точки зрения государственной целесообразности, экономической конкурентоспособности, укрепление рабства в конце восемнадцатого века, когда по всей Европе происходил или подготавливался процесс прямо противоположный, было чудовищным анахронизмом. Оно сулило огромные проблемы в будущем – и с дефицитом рабочей силы, и с производительностью труда, и с развитием частной инициативы. Пока западные страны рвались к индустриальной революции и капитализму, Россия все прочнее увязала в архаике.



Обычное газетное объявление



Не многим лучше была ситуация и в городах, которые в Европе той эпохи повсеместно становились локомотивами экономического и социального прогресса. В России они оставались всего лишь административными центрами. Из намерения молодой Екатерины завести собственное сословие «среднего рода людей» мало что вышло, да и не могло выйти. Уездная реформа переписала из крестьян в мещане несколько сотен тысяч человек, но большинство новоиспеченных горожан никак не относились к «среднему классу», это были все те же старомосковские «посадские».

«Грамота на права и выгоды городам Российской империи» 1785 года, определившая новое устройство городской жизни, наделила некоторыми правами лишь людей состоятельных: имевших капитал, владевших недвижимостью или занимавшихся какой-нибудь респектабельной профессией (медиков, архитекторов, художников и так далее). Они теперь заседали в городской думе, выбирали городского голову и пользовались рядом почетных привилегий. Но в количественном отношении это была очень малочисленная группа, не имевшая общественного веса. С европейской буржуазией ее нечего было и сравнивать. К тому же объявленное городское самоуправление носило скорее декоративный характер, как при Петре I, и истинным хозяином города являлся чиновник-городничий.

По-настоящему больших городов в империи было только два: Москва и Санкт-Петербург. В первой к концу века насчитывалось 250 тысяч жителей, во втором – 220 тысяч. Третьей по размеру была недавно присоединенная литовская Вильна, но там проживало всего 50 тысяч.

Иными словами, Россия по-прежнему была страной деревень и маленьких городов.



С точки зрения российского народонаселения, самая значительная перемена заключалась в том, что в результате экспансии страна окончательно превратилась в транснациональную империю, где иноязычные, инокультурные и иноконфессиональные элементы начали составлять изрядную часть подданных.

Обрусевшей немке Екатерине хотелось, чтобы все российские народности стали как-то пооднообразнее. Она говорила, что их надобно «привести к тому, чтоб они обрусели бы и перестали бы глядеть, как волки в лесу». В этом духе царица и действовала.

Прибалтийские провинции постепенно утрачивали всякие признаки автономности, сделавшись Лифляндия – Рижским наместничеством, а Эстляндия – Ревельским.

На Украине императрица тоже решила больше не изображать, будто это некий протекторат. В 1764 году послушный гетман Кирилл Разумовский подал прошение об отставке – «о снятии столь тяжелой и опасной должности». Екатерина постановила, что гетманское правление «с интересом государственным весьма несходно», упразднила его, и Украиной стало руководить обычное государственное ведомство – Малороссийская коллегия. В 1775 году прекратила свое существование и некогда прославленная, но давно захиревшая Запорожская Сечь.

В результате разделов Польши держава приобрела новых подданных в лице правобережных украинцев, белоруссов, литовцев и поляков. Крестьяне этих новых земель тоже попали в крепостную зависимость, записанные в ревизские ведомости и потерявшие право свободного перемещения.

Присоединение обширных земель Речи Посполитой привело в российское подданство издавна обитавших там евреев, и русское правительство долго не могло придумать, как себя вести с этим народом, упорно державшимся за свою веру и обычаи. Обрусевать евреи совершенно не желали.

С этих времен постоянной головной болью российского правительства делается «национальный вопрос», вернее целый букет национальных вопросов: и еврейский, и польский, и украинский.

Но самый болезненный национальный конфликт екатерининской эпохи остался почти незамечен современниками.
В степях к востоку от нижнего течения Волги обитали калмыки, скотоводческий народ монгольского корня – довольно большой, около четверти миллиона человек. Они жили своим укладом, исповедовали буддизм, имели собственных правителей-ханов, вассальных по отношению к России. Калмыцкая конница исправно участвовала во всех больших войнах русских царей в качестве иррегулярных частей, охраняла юго-восточные границы от набегов степных разбойников.
В восемнадцатом веке положение подобных национальных анклавов все время ухудшалось. Причиной тому были бесцеремонные попытки христианизации, постепенный захват земельных угодий русскими переселенцами и вмешательство чиновников во внутренние дела инородцев. При Анне и Елизавете бунтовали и пытались уйти за пределы империи башкиры. При Екатерине поднялись калмыки.
Этому предшествовала природная катастрофа – очень холодная зима, приведшая к падежу скота. Когда власти запретили свободную продажу хлеба, начался страшный голод.
Вместо того, чтобы нападать на царских чиновников, как это делали башкиры, кочевой народ просто решил покинуть столь неласковую страну. «Русские приставы, пользуясь их простотою и отдаленностию от средоточия правления, начали их угнетать, – пишет А.С. Пушкин, который один из первых исследовал эту трагическую историю. – Жалобы сего смирного и доброго народа не доходили до высшего начальства: выведенные из терпения, они решились оставить Россию и тайно снестись с китайским правительством».
В 1771 году хан Убаши увел основную часть народа прочь, чтобы переселиться в далекую Джунгарию. Русские войска пытались остановить исход, но не смогли.
Поход длился семь месяцев и превратился в настоящую катастрофу. От голода, лишений, стычек с враждебными племенами, погибли девять десятых людей.
В российском подданстве осталось не более четверти калмыков, которых Екатерина в том же году лишила права иметь собственных правителей.


Очень полезным обретением для России стали иностранные, прежде всего немецкие поселенцы, которых правительство приглашало на плодородные, но малонаселенные земли южной России, ставшие безопасными после прекращения крымских набегов. Этим предложением, в частности, охотно пользовались приверженцы сект и учений, подвергавшиеся на родине гонениям (например, за отказ нести военную службу), а также просто семьи, желавшие бесплатно получить большие участки – по тридцать гектаров на семью.

Немцы селились колониями близ Волги и в Причерноморье, получая множество привилегий: тридцатилетнее освобождение от налогов и рекрутчины, денежную помощь, право жить по собственным обычаям и свободно исповедовать свою веру.

Между Волгой и Доном возникли сотни немецких колоний. Эти аграрные хозяйства, счет которых в следующем веке пойдет уже на тысячи, были зажиточными и отличались высокой производительностью труда, что и естественно, ведь там свободные люди работали сами на себя, а не на барина.

За восемнадцатый век Россия превратилась из почти моноэтнической страны, где в 1700 году собственно русские составляли по меньшей мере три четверти населения, в многонациональную империю. Титульная народность перестала быть большинством. К концу екатерининской эпохи 51 % жителей уже инородцы, хотя тогдашняя официальная статистика вела подсчеты иначе, записывая православных украинцев и белоруссов тоже в русские. Ассимиляция, форсированное «обрусение» слишком пестрого населения станет одной из главных забот правительства в девятнадцатом веке, однако с этой задачей многонациональная евразийская империя так и не справится.

Финансы и экономика

Приоритетной заботой империи всегда является увеличение государственных доходов. Имея статус великой державы и начиная претендовать на первенство в Европе, Россия в 1760-е годы сильно отставала от лидеров, Франции и Англии, по своим материальным возможностям. Если считать в тогдашних рублях, французский король распоряжался бюджетом в девяносто миллионов, Британия – в пятьдесят миллионов, российское же государство имело чуть больше пятнадцати.

К тому же финансы страны находились в чудовищном беспорядке. Правительство даже в точности не знало, сколько денег оно получает и сколько тратит.

Придя к власти, Екатерина застала ситуацию, которую позднее описывала так: «Я нашла сухопутную армию в Пруссии, за две трети жалования не получившею. В статс-конторе именные указы на выдачу семнадцати миллионов рублей не выполненные. Монетный двор со времени царя Алексея Михайловича считал денег в обращении сто миллионов, из которых сорок миллионов почитали вышедшими из империи вон. Почти все отрасли торговли были отданы частным людям в монополии. Таможни всей империи сенатом даны были на откуп за два миллиона…» Одним словом, денег ни на что не хватало.

Новой государыне очень хотелось поразить народ своим великодушием, и начала она с того, что понизила цену на казенную соль, а образовавшуюся от этого недостачу бюджета велела покрыть из собственных «комнатных» денег. Кроме того Екатерина наложила временный запрет на экспорт зерна, что привело к удешевлению хлеба.

Однако скоро императрице пришлось покончить с подобного рода милостями, опустошавшими и так небогатую казну. Империя – очень дорогая государственная модель, требующая огромных средств на вооруженные силы, на бюрократию, на оплату казенных военных заказов, на содержание пышного двора, сакрального атрибута высшей власти.

И в екатерининскую эпоху бюджет рос год от года. В 1763 году он составлял 16,5 миллионов; в 1765 году – 21,6 миллиона; в 1766 – 23, 7 миллиона и так далее. В конце правления Екатерины государственная казна получала уже 68 миллионов, то есть доходы выросли вчетверо.

До некоторой степени столь колоссальный прирост объяснялся присоединением новых территорий и увеличением податного населения, но дело было не только в этом.



Одна из первых ассигнаций



Милостивая государыня норовила выжать из своего нищего народа всё больше и больше денег. Подушевая подать увеличилась, хотя крестьяне с посадскими богаче не стали. Еще больше, в три с лишним раза, вырос «питейный сбор», то есть, по выражению В. Ключевского, «каждая душа в сложности стала пить в пользу казны более чем в три раза, это значит, что она во столько же раз стала менее способной работать и платить». Официальная цена ведра вина (до продажи в розлив) на 71,5 % состояла из налога, шедшего в казну. Спаивание народа приносило государству ежегодно всего четыре миллиона рублей в начале царствования Екатерины и почти семнадцать миллионов в 1790-е годы.

Новым источником доходов стал государственный кредит, придуманный еще при Петре III, но на практике введенный только в 1768 году из-за необходимости оплачивать турецкую войну. Был учрежден ассигнационный банк и – под предлогом «тягости медной монеты» – выпущены бумажные деньги. Поначалу они ходили по номиналу, но государство, не знакомое с законами инфляции, тиражировало купюры безо всякой меры. За несколько лет ассигнаций было напечатано на фантастическую сумму в 150 миллионов рублей, так что на металлические деньги их стали обменивать по курсу 2:1.

Кроме того при Екатерине у правительства вошло в обычай брать деньги взаймы за границей, и к середине 1790-х годов внешний долг достиг 44 миллионов рублей. Общая же задолженность государства, если прибавить ассигнационный кредит, превышала четверть миллиарда. Никогда еще Россия не была в такой финансовой яме, как в эту великую эпоху.

Если учесть, что турецкие войны обошлись почти в 140 миллионов и даже в мирное время на вооруженные силы приходилось ежегодно расходовать по двадцать пять миллионов, удивляться нечему. Во время первой войны пришлось даже учредить экстренные налоги, приносившие по 630 тысяч в год. Закончилось это пугачевским восстанием, убытки от которого были во много раз больше.



Конец восемнадцатого века – время, когда в развитых странах Европы, прежде всего в Англии, разворачивалась индустриальная революция. Быстрее всего развивались металлургическая и текстильная промышленность, огромный рывок сделала торговля.

Росли эти производства и в России, где, благодаря богатым месторождениям руды, почти втрое увеличилась выплавка чугуна и почти вдвое выплавка стали. Появилось множество хлопчатобумажных фабрик, полотняных мануфактур.

Но рост промышленности мог бы быть гораздо значительнее, если б не тормозился двумя хроническими недугами: слабым развитием городов и нехваткой рабочих рук. Основная масса работников была прикреплена к земле или обслуживала господ в качестве «дворовых», из-за этого приходилось повсюду использовать малопроизводительный подневольный труд – на заводах, стройках, рудниках.

Но даже и таких, лично несвободных «фабричных» в России к концу века насчитывалось всего 100 тысяч, то есть меньше одного процента всех занятых. В Англии же к этому времени сельским хозяйством жила лишь треть работающих – основная часть трудовой силы перетекла в промышленность.

Что касается торговли, то, с одной стороны, ввоз и вывоз товаров при Екатерине очень увеличился (в значительной степени благодаря появлению черноморских портов). В 1790 году, то есть накануне больших европейских войн, разрушивших коммерцию, стоимость российского экспорта составляла двадцать семь с половиной миллионов рублей, что приносило казне большие прибыли от таможенных сборов. Однако до Британии, экспорт которой в том же году равнялся 125 миллионам, и Франции (более 100 миллионов), России было далеко, а кроме того, существовала огромная диспропорция между внешним и внутренним товарооборотом.

Внутри страны товарно-денежные отношения едва теплились. У населения было очень мало наличности, повсеместно преобладало натуральное хозяйство. Русские крестьяне сами себя кормили, одевали, обували, сами же изготавливали орудия своего труда. В конце столетия средний подданный империи тратил за целый год всего 17 копеек, да и то, вероятно, преимущественно на выпивку.

Держава была великой в военном отношении, но не в промышленном и не в торговом. В этом смысле при Екатерине II мало что изменилось.

Приближение грозы

В царствование Екатерины разразился самый обширный народный бунт за всю русскую историю. Непосредственным толчком к нему, как и во всех предыдущих подобных случаях (восстания под предводительством Болотникова, Разина, Булавина), стали лишения, вызванные затяжной войной, но причины следует искать во внутриполитическом курсе, который проводило правительство. За предшествующее десятилетие положение крестьян все время ухудшалось. Желая заручиться поддержкой дворянства, Екатерина делала это за счет крепостных, которые теперь не могли даже пожаловаться на свои обиды. Кроме того, освободившись от обязательной службы, многие дворяне стали жить дома, по деревням, и злоупотребляли своей помещичьей властью, что сильно обостряло отношения между господами и их рабами.

Активными участниками народной войны стали еще три группы населения, тоже очень недовольные своим положением: заводские крестьяне, влачившие совершенно каторжное существование; приволжские нехристианские народы, и прежде не раз восстававшие против притеснений; наконец, городские низы, на которые тяжелым грузом легло введение временных военных налогов.

Положение усугублялось тем, что из-за войны с турками внутри страны оставалось мало войск.

При этом нельзя сказать, чтобы пугачевское восстание грянуло внезапно, как гром среди ясного неба. Большой грозе предшествовали тревожные раскаты грома, которым правительство не придало должного значения.



Первым таким предупреждением был московский Чумной бунт.

Страшная зараза стала проникать в страну после того, как русские войска вошли в охваченную эпидемией Молдавию. В старой столице небольшая вспышка болезни случилась в январе 1771 года, но из-за холодов скоро прекратилась, и престарелый московский генерал-губернатор граф Салтыков (победитель при Кунерсдорфе) не озаботился никакими превентивными мерами.

С приходом тепла чума стала набирать силу, так что к концу лета ежедневно умирало по несколько сотен человек. Надо было оцепить город кордонами, но у Салтыкова не хватало на это солдат, а организовать заставы каким-то иным образом он не умел и лишь набивал больницы и карантины заразившимися. Смертность от этого лишь возрастала. Из двенадцати тысяч московских домов в половине кто-нибудь болел, а в трех тысячах домов умерли все, кто там жил.

В городе царили ужас и паника, причем больше всего люди боялись именно больниц и карантинов. Из-за отсутствия всяких представлений о гигиене эпидемия все время расширялась: кто-то грабил умерших и заражался от них, больные сбегали от врачей. Власть выглядела совершенно беспомощной.

Самая эпидемоопасная ситуация сложилась близ Кремля, где у Варварских ворот висела икона Богоматери. Прошел слух, что она творит чудеса исцеления, и вокруг все время толпился народ, целуя образ и суя в ящик для пожертвований деньги. Здесь же, прямо в толпе, падали и умирали больные, но это никого не останавливало.

Пятнадцатого сентября, когда разразился бунт, в городе не было никакого начальства. Почти все богатые люди, кто мог себе это позволить, давно уже покинули проклятое место, а тут еще и уехал в свою усадьбу генерал-губернатор.

Самой значительной персоной оказался митрополит московский Амвросий. Он приказал наряду солдат опечатать и забрать денежный ящик, чтобы устранить источник заразы.

Горожане, недовольные властями и напуганные эпидемией, ящик не отдали и кинулись в Кремль, чтобы расправиться с митрополитом. В тот день Амвросий избежал гибели, вовремя перебравшись в пригородный Донской монастырь, но толпа разгромила архиерейское подворье, а заодно взломала винный погреб, после чего пришла в еще большее буйство.

Назавтра бунтовщики добрались и до монастыря, где прятался митрополит, выволокли старика прямо из церкви и забили кольями до смерти.



Чумной бунт. Э. Лисснер



В отчаянной ситуации, когда большой город погрузился в полную анархию, а никого из больших начальников не было, решительность проявил управляющий Главной соляной конторы Петр Еропкин. Он собрал всех имевшихся в Москве солдат (набралось лишь 130 человек), выкатил две пушки и устроил настоящее побоище у Боровицких ворот, положив на месте около ста бунтовщиков.

Но мятеж не стих и теперь. На третий день собрались новые толпы и опять двинулись к Кремлю. К этому времени наконец появился генерал-губернатор Салтыков с полком регулярной армии. Лишь увидев значительный воинский контингент, восставшие рассеялись.

Напуганная московскими событиями императрица отправила в старую столицу своего фаворита Григория Орлова. Тот произвел следствие, трех человек повесил, многих перепорол, но зачинщиков не обнаружил. К этому времени в связи с наступлением холодной погоды эпидемия пошла на убыль. Екатерина уволила с должности Салтыкова, объявила Орлова великим победителем чумы и на том успокоилась.



А через несколько месяцев вспыхнул новый мятеж – на сей раз далеко от столиц, на окраине, но в регионе очень опасном.

Здесь, на реке Урал, которая тогда называлась Яик, обитало Яицкое казачество, созданное для обороны границ и освоения степных земель. Власти вели себя с этими своенравными, хорошо вооруженными людьми весьма неосмотрительно, раздражая их всякими несправедливостями, назначая новые поборы и покушаясь на старинные привилегии.

Поводом для мятежа стал слух, что пятьсот казаков, назначенные для отправки на Северный Кавказ, будут там записаны в гусары с непременным бритьем бород. В Яицком городке, столице округа, начались беспорядки. Казаки отказывались повиноваться атаману Тамбовцеву и войсковой старшине, шумели, протестовали, но до кровопролития пока не доходило.

Масла в огонь подлило прибытие солдатской команды генерал-майора Рауш фон Траубенберга. Он отказался вести какие-либо переговоры, арестовал зачинщиков, а когда собралось большое скопище народа, велел палить картечью, многих убив и ранив. Но казаки – не безоружная московская толпа. Они взялись за оружие и перебили чужаков, а заодно и почти всю верхушку войска, включая атамана.

После этого, 13 января 1772 года, казаки выбрали на кругу трех «поверенных» и постановили отправить к императрице делегацию с объяснением, что мятеж произошел по вине самого генерала Траубенберга. Не очень рассчитывая на царскую милость, бунтовщики стали готовиться к обороне.

Предосторожность оказалась не лишней. Делегацию в Петербурге арестовали, а к Яицкому городку отправили генерал-майора Фреймана с большим отрядом драгунов, егерей и верных правительству казаков – всего 3 700 человек с двадцатью пушками.

Третьего – четвертого июня произошел двухдневный бой, в котором регулярные войска одержали победу. Тогда большинство населения, около тридцати тысяч человек, погрузившись на повозки, попытались уйти в степь, но солдаты их догнали и вынудили вернуться.

Следствие и суд растянулись на целый год. В июле 1773 года пятьдесят четыре казака после телесного наказания были сосланы в Сибирь, еще несколько десятков отданы в солдаты.

К прежним обидам и репрессиям прибавился огромный штраф в 35 тысяч рублей, который расписали по семьям. При этом основная масса участников восстания осталась там же, где была, и сохранила оружие. Скоро казаки обретут сильного вождя и снова поднимутся.

Но прежде чем рассказать о Емельяне Пугачеве, остановимся на самом феномене русского самозванства.

Авантюристы или безумцы, объявлявшие себя августейшими особами, обычно возникали в те исторические периоды, когда ослабевала сакральность высшей власти, одна из главных несущих опор «ордынского» государства. Впервые это произошло, когда пресеклась линия Рюрика и был избран Годунов – царь «не от Бога». Не переводились самозванцы и в семнадцатом веке, пока династия Романовых еще не обрела священного ореола. Потом это явление постепенно сходит на нет, но после Петра Первого вновь возрождается из-за того, что на троне раз за разом оказываются очень странные монархи: безродная «чухонка», сын изменника, любовница курляндца, непонятный младенец с нерусскими родителями, дочь «чухонки», неверная жена, избавившаяся от законного мужа. Какая уж тут сакральность!



Яицкие казаки. К. Гесс



Лже-Петров Первых, кажется, не было – тот царь был слишком колоритен и приметен, зато «царевичи Алексеи» не переводились лет двадцать. В какой-то момент, в 1724 году, их было сразу два, беглый солдат и астраханский извозчик. Обоих казнили. Последний по времени, послушник Киевской лавры Иван Миницкий затеял смуту уже в конце царствования Анны Иоанновны. Тайна царского происхождения открылась ему в видении. Он сумел увлечь за собой некоторое количество солдат и даже собрался походом на Петербург. Был посажен на кол. Казнили и всех его соратников. Чем неувереннее чувствовала себя монархия, тем свирепее реагировала она на самозванцев.
Потом пошла «мода» на чудодейственно уцелевшего Петра Второго. Таковых известно по меньшей мере трое, причем последний по счету зарегистрирован через 45 лет после смерти юного монарха. Беглый рекрут Иван Евдокимов рассказывал, что злые бояре увезли его в Италию и продержали там в «каменном столбе» двадцать лет и четыре года (в хронологии дезертир путался).
Интересно, что удобный для фантазий младенец Иоанн «воскресал» только однажды – очевидно, он народу не особенно запомнился. Примечательно также, что в «век цариц» не появилось ни одной сколько-нибудь заметной самозванки (иностранная княжна Тараканова не в счет). В глазах населения женщина в качестве монарха выглядела несолидно, так что нечего было и претендовать на эту сомнительную честь.


Большое впечатление на людей произвела подозрительная кончина Петра Третьего, о которой зачитывали манифест по всей стране. Этот император правил совсем недолго, но успел выпустить несколько милостивых указов. Ходили слухи, что он собирался вовсе освободить крестьян, за что злые дворяне во главе с немкой задумали батюшку извести, да он от врагов сбежал и до поры до времени скрывается.

«Петры Третьи» объявлялись один за другим, их едва успевали вылавливать и ссылать на каторгу (Екатерина в это время еще пыталась обходиться без смертной казни). За десятилетие, предшествующее восстанию, произошло по меньшей мере семь подобных случаев. Почти все самозванцы говорили о воле для крестьян, об отмене ненавистной рекрутчины, об освобождении от податей – вот то, чего жаждал народ.

К шестому году трудной турецкой войны положение стало взрывоопасным, не хватало только искры. «Недоставало предводителя. Предводитель сыскался», – лаконично пишет в «Истории пугачевского бунта» Пушкин.

Внутренняя война

Биография предводителя восстания хорошо известна, причем из первоисточника: на допросах Пугачев рассказал о своей ранней жизни в деталях.

«Родиною я донской казак Зимовейской станицы Емельян Иванов сын Пугачев, грамоте не умею, от роду мне тритцать два года», – так начинаются эти показания, данные осенью 1774 года. Из чтения этого пространного документа складывается впечатление о Пугачеве как о человеке живом, сметливом, пожалуй, хитроватом, но очень мало развитом. С 17 лет поступивший на военную службу, Емельян много где побывал и много что повидал, но имеет весьма туманное представление обо всем, что не касалось его непосредственного круга интересов. Например, о Семилетней войне, участником которой он был, сказано: «Наряжон был в Пруский поход. Сие было в котором году не помню, также и которая была кампания».
Судя по тому, что он, рядовой казак, выбился в хорунжие, воевал Пугачев умело, однако в 1771 году его царская служба закончилась. Он заболел какой-то кожной болезнью, от которой на груди остались шрамы (они свою роль еще сыграют). Главное же – Емельяну опостылело Донское войско, где у казаков к этому времени мало что осталось от прежних вольностей. Вероятно, тяготила Пугачева и семейная жизнь. Так или иначе, он собрался уйти на Терек, где казакам жилось вольготней. На него донесли, он сбежал из-под караула. С этого момента бывший хорунжий переходит в разряд людей беглых. Несколько раз он попадался, снова вырывался на свободу, забирался все дальше от родного Дона и примерно год спустя после всяких малоинтересных злоключений оказался в Яицком городке, где казачья среда вся бурлила после недавнего бунта.


По складу характера вождь народной войны был человеком непутевым и непоседливым, постоянно ввязывавшимся в какие-то плохо обдуманные авантюры – отнюдь не бывалый ветеран Болотников, не лихой богатырь Разин и не боевой атаман Булавин. Просто Емельян оказался в критическом месте в критическое время – и стал искрой, попавшей в порох.

Великие события начинались почти комически. Однажды в ноябре 1772 года пришлый человек, моясь в бане, на вопрос о том, что-де у тебя за знаки на груди, важно отвечал: царские. «Я вить государь Пётр Фёдорович, меня Бог и добрые люди сохранили». Сказано это было, кажется, без особенного умысла. Возможно, что и спьяну. Точно так же незадолго перед тем он наврал жене, что его на Тереке выбрали атаманом.

Надо сказать, что в народе бытовало верование, будто у царей на теле есть какие-то особенные отметины. В том же году другой «Петр Федорович», беглый солдат Федотка, тоже показывал всем желающим «царские знаки», но поскольку места были спокойные, Федотку быстро забрали. У Пугачева же, кроме того, на левом виске имелась круглая вмятина, след перенесенной золотухи, и при большом желании можно было принять ее за царскую печать (многие потом чуть ли не двухглавого орла там различали).

Попарившись, Пугачев отправился себе дальше, успел снова попасться и снова сбежать, а в следующий раз попал на Яик лишь в августе 1773 года. И тут оказалось, что за минувшие месяцы весть о явления государя разнеслась по всем казацким селениям. Мужик, которому Емельян сообщил свою сокровенную тайну, судя по прозвищу (Еремкина Курица), умом не блистал, принял всё за чистую монету, а казакам так хотелось найти управу на местные власти, что долго их убеждать не пришлось.

Увидев, как его встречают, Емельян долго не раздумывал. Он объявил уже довольно большому сборищу казаков (их было несколько десятков), что так и есть: он – законный государь, несколько лет странствовал в Польше, Египте, Ерусалиме и на Терек-реке, а ныне хочет помочь своим верным яицким казакам в их беде. Собравшиеся поверили, потому что хотели поверить.

Это было 16 сентября 1773 года. Дальнейшие события разворачивались с невероятной быстротой, и в них ничего комического уже не было.

На следующий день небольшой отряд двинулся в сторону Яицкого городка – торжественно, с войсковыми знаменами. Во все стороны понеслась поразительная весть о воскресшем государе, примкнуть к которому – не бунтарство, а долг всякого подданного.

Это действительно был не просто бунт. Начиналась гражданская война, которая продлится целый год и которую можно разделить на три сущностно разные стадии.



На первой, продолжавшейся шесть месяцев, восстание оставалось почти исключительно казачьим, фактически – продолжением предыдущего войскового мятежа. В первом своем «манифесте» Пугачев жаловал местных жителей «рекой, землею, травами, денежным жалованьем, свинцом, порохом и хлебом» – то есть всем тем, чем обычно цари награждали казаков. Ни о помещиках, ни о крепостном праве даже не упоминалось, потому что в оренбургских степях крестьян не было.



«Царские знаки». И. Сакуров



Когда Емельян подошел к Яицкому городку, у него было две или три сотни людей, а в крепости втрое больше, но гарнизонные казаки стали перебегать к мятежникам, поэтому комендант Симонов не решился дать бой и лишь велел палить из пушек. Не имея средств для осады, Пугачев поступил наиболее рациональным образом: оставил город в покое и двинулся вдоль линии фортов, поставленных на границе с азиатской степью.

Марш был триумфальным. Почти все крепостцы открывали «государю» ворота. Тамошние казаки и солдаты сами хватали офицеров, если те пытались оказать сопротивление. Казаков сразу включали в отряд, солдат предварительно остригали по-казачьи, снимали со стен пушки и двигались дальше. В считаные дни отряд разросся в настоящую армию.

Через две недели Пугачев набрал такую силу, что двинулся прямо на Оренбург, столицу всего обширного края. У губернатора Рейнсдорпа в хорошо укрепленном городе было три тысячи войска, много артиллерии, но численность восставших в октябре уже превышала двадцать тысяч. К ним присоединились башкиры, к которым «Петр Федорович» отправил грамоту, зная, что этот народ измучен притеснениями царских чиновников.

Второго ноября восставшие попытались взять крепость штурмом, но им не хватило оперативного опыта. Пока они бились во рвах и на валах, Рейнсдорп произвел довольно простой маневр – предпринял фланговую атаку отрядом регулярной пехоты, и атакующие в панике отступили.

Полководческое искусство Пугачева – вопрос дискуссионный. На счету командующего повстанческой армии имелись и победы, и поражения. Однако, если их разобрать, видно: все боевые победы были небольшими, а неудачи – крупными. Про Емельяна можно сказать, что это был хороший, даже выдающийся военачальник среднего калибра, но отнюдь не стратег.

Вот два примера войны по-пугачевски.
Единственной крепостью Яицкой линии, которая оказала мятежникам серьезное сопротивление, была Татищева, где засел бригадир фон Билов с присланными из Оренбурга солдатами. Они открыли такой плотный огонь, что невозможно было подступиться к стенам. Тогда Пугачев, пользуясь направлением ветра, поджег стога сена, и произвел удачный штурм под прикрытием плотной дымовой завесы.
Под Оренбургом ему удалась и более сложная комбинация. Было известно, что гарнизон ждет «сикурса» – к осажденным двигался большой воинский контингент бригадира Корфа. Пугачев приказал открыть в степи пушечную пальбу, чтобы в городе подумали, будто к ним прорывается подкрепление, а на пути следования устроил артиллерийскую засаду. Не ожидая от простого казака подобных сложностей, генерал-майор Валленштерн поспешил выйти в поле, ведя с собой 2 400 солдат, больше половины всех наличных сил. «Когда ж натянул на то место, где лежал в закрытии Чумаков [начальник повстанческой артиллерии], и так жестоко их поразил, что принуждены с немалым уроном в город возвратиться», – с явным удовольствием вспоминает на допросе эту удачную операцию Емельян.


На первом этапе войны Пугачеву вообще очень помогало то, что царские генералы относились к противнику пренебрежительно. Для подавления восстания отрядили генерал-майора Кара, который писал Екатерине: «Опасаюсь только, что сии разбойники, сведав о приближении команд, не обратились бы в бег». Чтобы не упустить разбегающихся, Кар двигался широким фронтом, разделив свой корпус на несколько групп. Все они были атакованы по отдельности и разбиты, причем большой отряд симбирского коменданта полковника Чернышева сгинул целиком: две тысячи солдат перешли к мятежникам, тридцать шесть офицеров были повешены. Не избежал разгрома и сам Кар, едва спасшийся бегством. Потом, оправдываясь, он напишет про «разбойников», которых вначале так презирал: «Артиллериею своею чрезвычайно вредят; отбивать же её атакою пехоты также трудно, да почти и нельзя; потому, что они всегда стреляют из неё, имея для отвозу готовых лошадей, и как скоро приближатца пехота станет, то они, отвозя её лошадьми далее на другую гору, и опять стрелять начинают, что весьма проворно делают и стреляют не так, как от мужиков ожидать должно было».

Но, будучи хорошим тактиком, Пугачев не умел выстроить никакого плана кампании, очень напоминая в этом смысле другого народного вождя, Степана Разина.

Главной причиной поражения восстания на первом его этапе, оренбургском, стало то, что казаки с башкирами, не сумев взять город, надолго застряли под его стенами. Осада растянулась чуть не на полгода. Время было упущено, правительство имело возможность собрать и отправить на окраину серьезные силы.

А «государь Петр Федорович» тем временем весело жил в Бердской слободе под Оренбургом, пируя со своими «енаралами», часть которых для пущей солидности тоже превратились в самозванцев рангом пониже. Казак Зарубин по кличке Чика был объявлен «графом Чернышевым», казак Андрей Овчинников – «графом Паниным», Максим Шигаев – «графом Воронцовым» и так далее. Эти громкие имена были известны в народе и своим звучанием подкрепляли убедительность прав воскресшего «императора». Создал Пугачев и собственное правительство, назвав его «Военной коллегией» по примеру петербургской. Этот орган занимался не только войсковыми делами, но и административно-финансовыми, а также судебными. В коллегии заседали бородатые фельдмаршалы, аншефы и фельдцейгмейстеры, увешанные лентами и зведами. Поскольку Екатерину «император» сулился сослать в монастырь, скоро появилась и «императрица», шестнадцатилетняя красавица казачка Кузнецова, а при ней, как полагается, штат фрейлин.

В ноябре часть войска под началом графа Чики-Чернышева, помогая союзникам-башкирам, осадила Уфу – и тоже застряла там на долгие месяцы вместо того, чтобы расширять восстание дальше.

Пассивность Пугачева после первых блистательных успехов объясняется просто: вождь народной войны не сильно задумывался о будущем. Хорошо живется в Бердской слободе – и ладно. Сам он об этом скажет так: «Дальнаго намерения, чтобы завладеть всем Российским царством, не имел, ибо, рассуждая о себе, не думал к правлению быть, по неумении грамоте, способен. А шол на то: естли удастся чем поживиться или убиту быть на войне – вить я всё заслужил смерть – так лутче умереть на войне». Вот и вся стратегия.