Филип Керр

Бледный преступник

Посвящается Джейн
Многое в ваших хороших людях вызывает во мне отвращение, и совсем не зло их. Но хотелось бы мне, чтобы безумие охватило их и погибли они, как этот бледный преступник! Хотел бы я, чтобы безумие их называлось истиной, или верностью, или справедливостью, но у них есть «добродетель», чтобы жить долго, пребывая в жалком самодовольстве[1]. Фридрих Ницше
Часть первая

Клубничный торт на витрине кафе «Кранцлер» попадается тебе на глаза именно тогда, когда диета запрещает есть сладкое.

Так вот, в последнее время я начал чувствовать то же самое в отношении женщин. Только я не сижу на диете, а просто обнаружил: меня перестала замечать официантка. И множество других женщин тоже, хорошеньких, я имею в виду. Впрочем, с официанткой я мог бы переспать не хуже, чем с любой другой красоткой. Пару лет назад у меня была одна женщина. Я любил ее, только она исчезла. Что ж, это случается со многими в этом городе. С тех пор у меня только случайные связи. И теперь, глядя, как я верчу головой по сторонам на Унтер-ден-Линден, можно, наверное, подумать, что я слежу за маятником гипнотизера. Вероятно, виною тому жара. В это лето в Берлине жуткое пекло. А возможно, все дело в том, что мне стукнуло сорок и я начинаю таять при виде детишек. Впрочем, не важно, по какой причине, но в моем стремлении обзавестись потомством нет и намека на чувственность, и женщины, конечно, читают это по моим глазам и тут же оставляют меня в одиночестве.

Как бы то ни было, в это долгое жаркое лето 1938 года мы наблюдали самый настоящий разгул низменных инстинктов, вырвавшихся на свободу именно в эпоху арийского возрождения.

Глава 1

Пятница, 26 августа

– Совсем как чертов кукушонок.

– О ком это ты?

Бруно Штальэкер оторвался от газеты.

– О Гитлере, о ком же еще?

У меня все внутри сжалось, когда я почувствовал, что мой партнер собирается опять пройтись по поводу нацистов.

– Да, конечно, – сказал я твердо, надеясь, что этот знак полного понимания отвлечет его от более подробных объяснений. Но не тут-то было.

– Только-только выкинул австрийского птенчика из европейского гнезда, а сам уже зарится на Чехословакию. – Он хлопнул по газете рукой. – Ты видел это, Берни? Передвижения германских войск на границе с Судетской областью.

– Да, я понимаю, о чем ты говоришь.

Я взял утреннюю почту и стал ее рассортировывать. Пришло несколько чеков, которые помогли немного снять раздражение, вызванное Бруно. Трудно поверить, но совершенно ясно – он уже успел выпить. Обычно он бывает скуп на слова, что меня вполне устраивает, так как я тоже молчалив, но, выпив, он становится болтливее итальянского официанта.

– Странно, что родители ничего не замечают. Кукушонок выбрасывает других птенцов из гнезда, а приемные родители продолжают его выкармливать.

– Может, они надеются, что он, наевшись, заткнется наконец и уйдет, – намекнул я, но у Бруно слишком толстая кожа, чтобы понять намек.

Я пробежал глазами одно из писем, затем прочитал его еще раз, уже медленно.

– Они просто не хотят этого замечать. Что там в почте?

– В почте? Гм... несколько чеков.

– Благословен тот день, когда приходит чек. А еще что?

– Письмо. Анонимное. Какой-то тип хочет встретиться со мной в Рейхстаге в полночь.

– Он объясняет зачем?

– Говорит, у него есть сведения по одному из моих старых дел. О пропавших без вести, которые до сих пор не найдены.

– Ну еще бы! Очень необычное дело. Ты пойдешь?

Я пожал плечами.

– Мне в последнее время не спится, так почему бы и не пойти?

– Ты хоть понимаешь, что это обгоревшие руины и туда еще небезопасно заходить? Ну и, кроме того, это может оказаться ловушкой. А вдруг кто-то хочет убить тебя?

– Тогда, наверное, это ты прислал письмо.

Он неловко засмеялся.

– Возможно, мне стоит пойти с тобой. Я бы спрятался где-нибудь поблизости, чтобы услышать каждое слово.

– Или выстрел? – Я покачал головой. – Если хочешь убить человека, незачем приглашать его в такое место, где он, естественно, будет настороже.

Я выдвинул ящик стола.

На первый взгляд большой разницы между маузером и «вальтером» нет, но я выбрал маузер. Форма рукоятки и то, как пистолет ложится в руку, придает ему больше солидности, чем немного меньшему по размеру «вальтеру». Уж им-то можно остановить кого угодно. Как и чек на крупную сумму, оружие вселяет в меня чувство спокойной уверенности, когда оно у меня в кармане. Я помахал пистолетом в сторону Бруно.

– Кто бы ни послал мне это приглашение на вечеринку, пусть знает: у меня с собой есть «зажигалка».

– А если он будет не один?

– Перестань, Бруно, не надо сгущать краски. Я знаю, чем рискую, но дело есть дело. Газетчики получают сводки, солдаты – донесения, а сыщики – анонимные письма. Если в я хотел получать почту с сургучными печатями, то пошел бы в адвокаты.

Бруно кивнул, подергал повязку на глазу и переключил свое внимание на трубку – камень преткновения нашего сотрудничества. Я ненавижу все эти священные атрибуты курильщиков трубок: кисет, всякие там ершики для чистки, складной ножик и специальную зажигалку. Любители трубок – великие мастера вечно что-то вертеть в руках и такая же напасть для человечества, как, скажем, миссионер, высадившийся на Таити с ящиком лифчиков. Виноват, конечно, не Бруно, ведь, несмотря на его пристрастие к выпивке и всякие мелочи, выводящие из себя, он все-таки оставался тем же хорошим детективом, которого я вытащил из захолустья в Шпреевальде, где он служил в криминальной полиции. Нет, во всем был виноват я: оказывается, по своему темпераменту я так же не способен к какому-либо сотрудничеству, как и к тому, чтобы быть президентом «Дойче банка».

И, глядя на него, я почувствовал себя виноватым.

– Помнишь, как мы, бывало, говорили на войне? Если на конверте есть твое имя или адрес, можешь быть уверен – письмо будет доставлено.

– Помню, – сказал он, зажигая трубку и возвращаясь к своей «Фелькишер беобахтер». Я с некоторой озабоченностью смотрел, как он читает газету.

– Неужели ты думаешь, что из газет теперь можно узнать новости?

– Нет, не думаю. Но, хоть там и вранье, я люблю читать газету по утрам. Привычка. – Мы помолчали минуту-другую. – А вот еще одно объявление: «Рольф Фогельман, частный сыщик, специализируется на розыске пропавших».

– Никогда о нем не слыхал.

– Слыхал, слыхал. В прошлую пятницу уже было напечатано его объявление. Я тебе его читал. Неужели не помнишь? – Он вытащил трубку изо рта и направил на меня черенок. – Знаешь, нам, наверное, тоже надо дать объявление, Берни.

– Зачем? У нас и так работы полно, наши дела никогда не шли так хорошо. Так зачем же еще тратиться? Кроме того, в нашем деле самое главное – это репутация, а не жалкое объявление в партийной газете. Этот Рольф Фогельман, скорее всего, ни черта не понимает в своей работе. Вспомни обо всех этих еврейских делах, которыми мы завалены. Никто из наших клиентов не читает это дерьмо.

– Что ж, если ты думаешь, что нам это не нужно, Берни...

– Как вторая маковка на голове.

– Некоторые считают, что это – знак удачи.

– А многие были уверены, что этого достаточно, чтобы отправить человека на костер.

– Знак дьявола, хе? – Он хихикнул. – Слушай, может быть, она есть у Гитлера.

– Без сомнения. А у Геббельса – раздвоенное копыто. Они все – порождение Сатаны, черт бы их побрал.

Я шел к обгоревшим руинам Рейхстага, слушая, как мои шаги гулко отзываются на безлюдной Кенигсплац. И только Бисмарк, стоя на своем постаменте у западного входа с мечом в руке, повернув голову в мою сторону, казалось, собирался потребовать у меня ответа, зачем я сюда явился. Но, насколько я помню, он никогда не относился всерьез к немецкому парламенту – даже ни разу ногой сюда не ступил. И мне не верилось, что он настроен защищать учреждение, к которому его статуя, вероятно не случайно, повернулась спиной. К тому же сейчас в этом довольно помпезном здании в стиле Ренессанс не было ничего такого, что бы вызвало желание его защищать. С фасадом, почерневшим от дыма, Рейхстаг походил на вулкан, переживший свое последнее и самое впечатляющее извержение. Но пожар Рейхстага означал нечто большее, чем принесение в жертву Республики 1918 года, он был ярким примером той страсти к поджогам, которую Адольф Гитлер хотел разжечь в Германии.

Я подошел к северной стороне и к тому, что осталось от входа для публики, через который я проходил однажды вместе со своей матерью более тридцати лет назад.

Я не стал доставать электрический фонарик. Человеку с фонарем в руке остается только нарисовать у себя на груди несколько цветных кругов, чтобы стать идеальной мишенью. Кроме того, поскольку крыша почти полностью сгорела, то в пробивающемся лунном свете я видел, куда иду. Тем не менее, проходя через северный вестибюль в комнату, которая когда-то была приемной, я с громким щелчком взвел курок маузера, чтобы показать тому, кто меня ждал, что я вооружен.

И в жуткой, отдающей эхом тишине этот звук прозвучал громче, чем топот копыт прусской кавалерии.

– Он тебе не понадобится, – раздался голос с галереи надо мной.

– Все равно я погожу его прятать: здесь могут быть крысы.

Человек презрительно рассмеялся.

– Все крысы давно уже убрались отсюда. – В лицо мне ударил луч фонарика. – Поднимайся сюда, Гюнтер.

– Кажется, мне знаком ваш голос, – сказал я, начиная вышагивать по лестнице.

– Мне тоже так кажется. Иногда я узнаю свой голос, но не узнаю человека, которому он принадлежит. В этом нет ничего странного. Особенно в наши дни. Не правда ли?

Я вытащил фонарик и направил его на человека, который теперь отступал в глубь комнаты.

– Очень интересно. Хотелось бы мне услышать, как бы вы повторили эти слова на Принц-Альбрехт-штрассе.

Он снова засмеялся.

– Все-таки ты меня узнал.

Мой фонарь высветил его из темноты позади большой мраморной статуи императора Вильгельма I, стоявшей в центре огромного восьмиугольного зала. В его лице было что-то космополитическое, хотя говорил он с берлинским акцентом. Можно даже сказать, что он не представляет собой ничего особенного – просто маленький еврей, если бы не размеры его носа. Он возвышался в центре лица, как шест на солнечных часах, и заставлял верхнюю губу изгибаться в тонкой презрительной усмешке. Седеющие светлые волосы были коротко острижены, что подчеркивало высокий лоб. Хитрое, коварное лицо, и оно очень ему шло.

– Удивлен? – спросил он.

– Что глава берлинской уголовной полиции послал мне анонимное письмо? Нет, это со мной постоянно случается.

– Ты пришел бы, если бы я его подписал?

– Скорее всего, нет.

– А если бы я предложил тебе прийти не сюда, а на Принц-Альбрехт-штрассе? Согласись, ты был бы заинтригован.

– С каких это пор уголовная полиция рассылает приглашения, если ей нужно вызвать кого-то в свою штаб-квартиру?

– Ты попал в точку. – Его ухмылка стала шире, и Артур Небе вытащил плоскую фляжку из кармана пальто. – Выпьем?

– Спасибо. Не возражаю.

Я сделал большой глоток чистого пшеничного спирта, предусмотрительно припасенного рейхскриминальдиректором, и затем вытащил свои сигареты. После того как мы оба прикурили, я оставил спичку гореть еще несколько секунд.

– Нелегко такое поджечь, – заметил я. – Один человек, да без посторонней помощи... Ему, стервецу, пришлось проявить большую прыть. И даже в этом случае, я считаю, ван дер Люббе потребовалась бы целая ночь, чтобы запалить этот маленький бивачный костер. – Я затянулся и добавил: – Даю слово, Толстый Герман приложил к этому руку. Руку, держащую кусочек горящего трута, я имею в виду.

– Я шокирован. Услышать подобное возмутительное предположение о нашем обожаемом Премьер-министре... – Но, говоря это. Небе смеялся. – Бедный старый Герман! Получить такое неофициальное обвинение! Да, он замешан в поджоге, но не его партия.

– А чья же тогда?

– Джоя Криппа. Этот чертов бедняга голландец стал для него неожиданным подарком. К несчастью, ван дер Люббе пришла в голову мысль поджечь это здание в ту же самую ночь, что и Геббельсу с его парнями. Джой решил, что это его день, особенно когда выяснилось, что Люббе – большевик. Только он забыл, что арест преступника означает судебное разбирательство. А следовательно, соблюдение такой неприятной формальности, как представление доказательств. И конечно, с самого начала любому, у кого варит котелок, было ясно, что Люббе не мог действовать в одиночку.

– Тогда почему он молчал в суде?

– Они накачали его какой-то гадостью, угрожали его семье. Ты знаешь, как это делается. – Небе обошел вокруг совершенно изуродованной массивной бронзовой люстры, валявшейся на грязном мраморном полу. – Пойдем. Я хочу тебе кое-что показать.

Он повел меня в огромный Парламентский зал, где Германия в последний раз наблюдала некоторую видимость демократии. Высоко над нами возвышался каркас того, что когда-то было куполом Рейхстага. Теперь, когда все стекла выбиты, при свете луны медные прутья напоминали сеть какого-то гигантского паука. Небе направил свет фонаря на обожженные, потрескавшиеся колонны, окружавшие зал.

– Эти фигуры, поддерживающие колонны, сильно повреждены огнем, но, видишь, на некоторых из них еще сохранились буквы.

– Только кое-где.

– Да, часть букв совсем невозможно различить. Но если ты присмотришься повнимательнее, то заметишь, что они складываются в девиз.

– Нет, в час ночи я на такое не способен.

Небе не обратил внимания на мои слова.

– Этот девиз гласит: «Страна превыше партии». – Он повторил девиз почти с благоговением, а потом многозначительно, как мне показалось, взглянул на меня.

Я вздохнул и покачал головой.

– Ну, вы меня просто огорошили. Вы? Артур Небе? Рейхскриминальдиректор? Нацист до мозга костей? Да я съем свою шляпу!

– Верно, снаружи я коричневый, – сказал он. – Не знаю, какого цвета я изнутри, но, уж конечно, не красного, я не большевик. Но и не коричневый. Я больше не нацист.

– Черт возьми, тогда вы гениальный актер.

– Стал им. Иначе бы не выжить. Конечно, я не всегда был таким. Полиция – это моя жизнь, Гюнтер. Я люблю ее. Я видел, как либерализм разъедал ее во времена Веймарской республики, и мне показалось, что национал-социализм сможет восстановить уважение к закону и порядок в стране. Но, к сожалению, стало еще хуже, чем было. Я был одним их тех, кто помог вырвать Гестапо из-под власти Дильса, а оказалось, что все это было нужно для того, чтобы заменить его Гиммлером и Гейдрихом и... и тогда гром действительно грянул. Я все понял. Наступает время, когда нам придется сделать выбор. В той Германии, которую хотят создать Гиммлер и Гейдрих, не будет места для тех, кто не согласен с ними. Нужно заявить о себе и заставить с собой считаться, или придется готовиться к самому худшему. Сейчас еще можно все изменить изнутри. И когда настанет решающая минута, нам потребуются такие люди, как ты. Свой человек в полиции, которому можно доверять. Вот почему я пригласил тебя сюда – попытаться убедить вернуться.

– Меня? Вернуться в Крипо? Вы шутите. Послушайте, Артур, у меня сейчас хорошее дело, я много зарабатываю. Почему я должен все это бросить ради сомнительного удовольствия стать снова полицейским?

– У тебя нет особого выбора. Гейдрих думает, ты бы ему очень пригодился, если в вернулся в Крипо.

– Ах вот что... Какая-нибудь особая причина?

– Он хочет поручить тебе одно дельце. Думаю, тебе не надо объяснять, что Гейдрих воспринимает фашизм как что-то личное. Он привык получать то, что захочет.

– Что это за дело?

– Не знаю, что он там задумал – Гейдрих мне не доверяет. Я просто хотел, чтобы для тебя это не было неожиданностью и ты не выкинул какой-нибудь фортель, не послал бы его к черту. Ведь такова была бы твоя первая реакция, правда? Мы оба очень высокого мнения о тебе как о сыщике. Просто так получилось, что мне тоже нужен человек в криминальной полиции, которому я мог бы доверять.

– Черт возьми, вот что значит быть известным.

– Подумай о том, что я тебе сказал.

– Не вижу способа отвертеться. Ну что ж, придется, по-видимому, сделать пересадку. Но, как бы то ни было, спасибо за предупреждение, Артур. Я очень благодарен. – Я судорожно облизал пересохшие губы. – У вас остался еще этот лимонад? Мне хотелось бы выпить. Не каждый день получаешь такие радостные вести.

Небе протянул мне свою флягу, и я припал к ней, как ребенок к груди матери. Может, и не так питательно, но зато почти так же успокаивает.

– В своем любовном послании вы упомянули, что у вас есть информация о каком-то моем старом деле. Или это была только приманка?

– Ты не так давно разыскивал одну женщину. Журналистку.

– Совсем недавно! Почти два года назад. Я ее так и не нашел. Один из моих слишком частых провалов. Вы бы рассказали об этом Гейдриху. Может, это убедит его отпустить меня с крючка.

– Так хочешь услышать о своем деле или нет?

– Не надо брать меня за горло, Артур.

– Мы узнали кое-что, но не так много. Пару месяцев назад владелец квартиры, где проживала твоя клиентка, решил отремонтировать некоторые комнаты, включая и те, где она жила.

– Очень великодушно с его стороны.

– В туалете за двойной стенкой он обнаружил набор предметов, обычных для наркоманов. Наркотиков, правда, не нашел, но все остальное – иглы, шприцы, ну, и так далее – это все было. Жилец, вселившийся в эту квартиру после исчезновения твоей клиентки, оказался священником, поэтому трудно предположить, что все эти иглы принадлежали ему, правда? А если твоя дама кололась, то это может объяснить многое, не так ли? Я имею в виду, никогда нельзя предугадать, что сделает наркоман в следующий момент.

Я покачал головой.

– Она была не из таких. Уж я бы что-нибудь учуял.

– Это не всегда заметно. Например, если она пыталась избавиться от свой привычки. Или если у нее был сильный характер. Ну что ж, это все, что стало известно, и я подумал, что тебе будет интересно узнать. Теперь можешь закрыть дело. Если она держала это от тебя в секрете, никто не может сказать, что еще она могла скрывать.

– Да нет, с остальным все в порядке.

Глава 2

Понедельник, 29 августа

Дома, расположившиеся на Гербертштрассе, в любом другом городе, кроме Берлина, были бы окружены широкими лужайками с кустами. Но здесь они занимали всю землю целиком, почти не оставляя места ни для травы, ни для мостовой и тротуара. Кое-где тротуар был не шире входной двери. С архитектурной точки зрения – сплошная эклектика, мешанина различных стилей, от палладианского до неоготики, от стиля времен Вильгельма до чего-то совсем невообразимого, что совершенно невозможно описать. В целом Гербертштрассе напоминала скопище старых фельдмаршалов и гроссадмиралов, облаченных в полную парадную форму и вынужденных сидеть на крошечных, совсем не подходящих для них походных стульях.

Дом, куда меня вызвали, походил на огромный свадебный торт и был бы куда более уместен где-нибудь на плантациях Миссисипи. Это впечатление еще больше усилилось, когда я увидел черный котелок на голове у служанки, которой я сообщил, что меня ждут. Она взяла мои документы и стала с подозрением их рассматривать, словно это была не служанка, а сам Гиммлер.

– Фрау Ланге мне ничего о вас не говорила.

– Вероятно, она забыла. Послушайте, она позвонила мне только полчаса назад.

– Ну хорошо, – буркнула она. – Можете войти.

Она провела меня в гостиную, которую можно было бы назвать элегантной, если бы на ковре не валялась огромная полуобглоданная собачья кость. Я огляделся, надеясь увидеть владельца кости, но в комнате никого не было.

– Не прикасайтесь ни к чему, – велела Черный Котелок. – Я скажу ей, что вы здесь.

Затем, ворча и охая, будто я вытащил ее прямо из ванной, она отправилась вперевалку на поиски своей хозяйки. Я сел на диван красного дерева с выточенными на подлокотниках дельфинами. Рядом с ним стоял столик в том же стиле – столешница его опиралась на дельфиньи хвосты. Дельфины, как считалось, производили комический эффект и поэтому были особо любимы немецкими мебельными мастерами, но я-то считаю, что юмора в них меньше, чем в немецкой трехпфенниговой марке. Я прождал примерно пять минут, пока наконец Черный Котелок не вкатилась в комнату и не заявила, что фрау Ланге хотела бы меня видеть.

Мы пересекли длинный мрачный зал, украшенный множеством рыбьих чучел. Одно из них, прекрасное чучело лосося, так меня восхитило, что я даже остановился.

– Прекрасная рыба, – заметил я. – А кто же рыбак?

Она в нетерпении повернулась.

– Здесь нет рыбаков, – сказала она. – Только рыбы. Это не дом, а какой-то приют для рыб, кошек и собак. Хуже всего кошки. Рыбы, те хоть дохлые. С кошек и собак пыль не сотрешь.

Почти машинально я провел пальцем по застекленному шкафчику, в котором хранилось чучело лосося. Что-то не похоже, чтобы здесь вообще когда-нибудь вытирали пыль; даже за мое короткое пребывание в доме Ланге я успел заметить, что ковры пылесосили очень редко, если вообще когда-нибудь пылесосили. Впрочем, после грязи в траншеях небольшой слой пыли и крошек на полу не очень-то оскорблял мой глаз. С другой стороны, я видел множество домов в трущобах Нойкельна и Веддинга, которые содержались в куда большей чистоте, чем этот.

Котелок открыла какие-то стеклянные двери и встала сбоку. Я вошел в захламленную гостиную, которая, как мне показалось, служила одновременно и кабинетом. Двери за мной закрылись.

Фрау Ланге, крупная, мясистая женщина, чем-то напоминала орхидею. Ее лицо и руки заплыли студенистым жиром нежного персикового цвета, что делало ее похожей на глупую раскормленную собаку, шкура которой, казалось, может растягиваться до бесконечности. Ее собственная глупая собака была еще более бесформенной, чем неуклюжий шар-пей[2], которого она так напоминала.

– Очень мило с вашей стороны, что вы пришли так быстро, – проговорила хозяйка.

Я промычал что-то в свое оправдание. В ее тоне чувствовалась властность, которую можно приобрести, только живя в таком буржуазном месте, как Гербертштрассе.

Фрау Ланге села в зеленый шезлонг с собакой на коленях и расправила ее шерсть, словно это было вязание, которым она хотела между делом заняться, излагая мне свое дело. Я решил, что ей лет пятьдесят пять. Конечно, это для меня не имело никакого значения. Когда женщине переваливает за пятьдесят, ее возраст уже не интересует никого, кроме ее самой. С мужчинами же происходит как раз наоборот.

Она достала портсигар и предложила мне закурить, оговорившись при этом: «Они с ментолом».

Я взял сигарету из чистого любопытства, но, сделав первую затяжку, сморщился, поняв, что просто позабыл мерзкий привкус ментола. Она усмехнулась, увидев мои мучения.

– О, ради Бога, бросьте ее. У них ужасный вкус. Сама не знаю, почему я их курю, честное слово. Доставайте свои, иначе мне нечего рассчитывать на ваше внимание.

– Спасибо, – сказал я, гася окурок в пепельнице, сделанной в форме ступицы колеса. – Одну минуту. – И достал свои сигареты.

– Ну, теперь, когда вы закурили, налейте нам чего-нибудь выпить. Не знаю, как вы, а я непременно выпью. – Она показала на большой секретер в стиле Бидермейер, верхняя часть которого, украшенная бронзовыми ионическими колоннами, представляла собой древнегреческий храм в миниатюре.

– Там есть бутылка джина, – сказал она. – Могу предложить вам к нему только лимонный сок. Боюсь, это единственное, что я пью.

Для меня было еще рановато, но тем не менее я налил себе и ей. Мне нравились ее попытки помочь мне поскорее освоиться, хотя считается, что это должно быть одним из моих профессиональных качеств. Если не считать этих попыток, то фрау Ланге держалась абсолютно спокойно. Она производила впечатление женщины, обладавшей целым рядом своих собственных профессиональных достоинств. Я протянул ей выпивку и сел на скрипучий кожаный стул рядом с шезлонгом.

– Вы наблюдательный человек, господин Гюнтер?

– Я вижу, что происходит в Германии, если вы это имели в виду.

– Нет, не это, но я рада услышать то, что вы сказали. Нет, я имела в виду вот что: хорошо ли вы разбираетесь в вещах?

– Бросьте, фрау Ланге, не надо изображать из себя кота, который ходит вокруг блюдечка с молоком. Давайте напрямик. – Я помолчал секунду, наблюдая, как в ней растет чувство неловкости. – Если хотите, я вам скажу. Вы имеете в виду, хороший ли я сыщик.

– Боюсь, что в этих делах я слишком мало понимаю.

– А вы и не должны понимать.

– Но, если я собираюсь довериться вам, мне нужно иметь некоторое представление о ваших способностях.

Я улыбнулся.

– Понимаете, особенность моей работы такова, что я не могу представить вам рекомендации клиентов, довольных мною. Конфиденциальность так же необходима для моих клиентов, как и сохранение тайны исповеди. Может быть, даже больше.

– Тогда как же узнать, что нанимаешь настоящего профессионала?

– Я хороший профессионал, фрау Ланге. Моя репутация известна. Месяца два назад мне даже предложили продать свое дело. Довольно выгодное предложение, как выяснилось.

– И почему же вы не продали?

– Ну, во-первых, я не собирался его продавать. А во-вторых, я такой же плохой подчиненный, как и начальник. И тем не менее приятно, когда тебе делают такие предложения. Конечно, все это к делу не относится. Большинству людей, нуждающихся в услугах частного сыщика, нет необходимости покупать всю фирму. Обычно они просто поручают своему адвокату найти нужного сыщика. И тогда выясняется, что меня рекомендуют несколько юридических фирм, в том числе даже те, которым не нравится мой акцент или мои манеры.

– Простите меня, господин Гюнтер, но мне кажется, что среди служителей закона не так уж много порядочных людей.

– Не могу с вами спорить. Я еще не встречал юриста, который не мечтал бы стащить сбережения своей матери вместе с матрасом, под которым она их хранила.

– Я обнаружила, что во всех деловых вопросах лучше всего полагаться на свое собственное мнение.

– А чем вы занимаетесь, фрау Ланге?

– Я владею издательством, которым сама и управляю.

– \"Издательство Ланге\"?

– Как я уже сказала, я редко ошибаюсь, доверяя своей интуиции, господин Гюнтер. Издательское дело невозможно без развитого чувства вкуса, а для того, чтобы предугадать, что будет пользоваться спросом, нужно изучать вкусы покупателей. Послушайте, я берлинка до мозга костей и считаю, что знаю этот город и его жителей, как никто другой. Поэтому вернемся к моему первому вопросу о вашей наблюдательности. Прошу вас ответить на такой вопрос: если бы я была иностранкой, как бы вы описали мне жителей этого города?

– Кто такой берлинец? – улыбнулся я. – Хороший вопрос. Ни один клиент не просил меня прыгнуть через обруч, чтобы посмотреть, умная ли я собака. Видите ли, я обычно не показываю трюков, но для вас сделаю исключение. Берлинцам хочется, чтобы их считали исключительными. Надеюсь, вы меня внимательно слушаете, потому что я уже начал представление. Да, они любят чувствовать себя исключительными, хотя в то же самое время стремятся соблюдать приличия. Большинство берлинцев одеваются одинаково. Шарф, шляпа и ботинки, в которых дойдешь до Шанхая и не натрешь себе мозолей. Так получилось, что берлинцы любят ходить, поэтому многие из них завели себе собак: злых, если хозяин мнит себя мужественным, или умных, если хозяин претендует на что-то другое. Мужчины расчесывают свои волосы чаще, чем женщины, и отращивают такие огромные усы, что в них можно охотиться на диких свиней. Туристы считают, что многие берлинские мужчины не менее женщин любят изысканно одеваться, но это выдумки некрасивых женщин, которые хотят принизить мужчин. Нельзя сказать, правда, чтобы последнее время в Берлине было много туристов. При национал-социализме турист такая же редкость, как и Фред Астер в ботфортах.

Люди в этом городе едят сливки с чем угодно, даже с пивом, а к пиву они относятся исключительно серьезно. Женщинам нравится, когда на пиве в течение десяти минут сохраняется пена, как и мужчинам, впрочем; берлинки не возражают, если им самим приходится за него платить. Почти все, у кого есть машины, носятся с бешеной скоростью, но никому никогда не придет в голову проехать на красный свет. У берлинцев испорчены легкие, потому что воздух очень грязный и они слишком много курят; они обладают чувством юмора, который кажется жестоким, если вы его не понимаете, и еще более жестоким, если понимаете. Они покупают дорогие шкафы в стиле Бидермейер, надежные, как крупноблочные дома, а потом вешают маленькие занавесочки за стеклянными дверцами, чтобы не было видно, что они там хранят. Это типично идиосинкразическая смесь стремления к показухе и к скрытности. Ну, как вам моя речь?

Фрау Ланге кивнула.

– Не считая замечания об уродствах берлинских женщин, ваша речь прекрасна.

– Оно было неуместно.

– А вот здесь вы не правы. Не отказывайтесь поспешно от своих слов, а то перестанете мне нравиться. Очень даже уместно. Скоро вы узнаете почему. Сколько вы зарабатываете?

– Семьдесят марок в день плюс оплата расходов.

– А какие могут быть расходы?

– Трудно сказать. Поездки. Взятки. То, что помогает получить информацию. На все вы получите квитанции, кроме взяток. Боюсь, тут вам придется верить мне на слово.

– Ну что ж, будем надеяться, что вы правильно решаете, на что стоит тратить деньги.

– Пока на меня не жаловались.

– Полагаю, вы хотите получить аванс. – Она протянула мне конверт. – Здесь тысяча марок наличными. Вам этого достаточно? – Я кивнул. – Естественно, я хочу получить расписку.

– Конечно, – сказал я и расписался на листке бумаги, приготовленном ею. По-деловому, подумал я. Да, она была действительно настоящей леди. – Кстати, а почему вы выбрали именно меня? К своему адвокату вы не обращались, – добавил я задумчиво, – а я ведь не давал объявлений.

Она встала и, не спуская с рук собаку, подошла к столу.

– У меня была одна из ваших визитных карточек, – сказала она, протягивая ее мне. – Вернее, у моего сына. Я нашла ее почти год назад в кармане одного из его костюмов, которые отсылала в фонд «Зимней помощи». – Она говорила о благотворительной программе, проводившейся Немецким трудовым фронтом. – Я ее сохранила, чтобы вернуть сыну. Но, когда упомянула о ней, он, кажется, посоветовал мне ее выбросить. Только я этого не сделала, подумала, авось когда-нибудь пригодится. Как видите, я не ошиблась. Не так ли?

Это была одна их моих старых визитных карточек, еще тех времен, когда я не работал с Бруно Штальэкером. На обратной стороне был даже записан мой старый домашний телефонный номер.

– Интересно, где он ее раздобыл? – спросил я.

– Помнится, он сказал, что у доктора Киндермана.

– Киндермана?

– Если не возражаете, я сейчас расскажу о нем.

Я вытащил из бумажника новую визитку.

– Это не столь важно, но теперь я работаю с партнером, пусть у вас будет моя новая карточка. – Я протянул ей карточку, и она положила ее на стол рядом с телефоном.

Когда она села в шезлонг, лицо ее приняло серьезное выражение, как будто у нее в голове что-то переключилось.

– А теперь я расскажу, почему пригласила вас, – сказала она мрачно. – Я хочу, чтобы вы выяснили, кто меня шантажирует. – Она замолчала, потом с неловкостью переменила свою позу в шезлонге. – Простите, мне трудно об этом говорить.

– Не торопитесь. Любому становится не по себе, если его шантажируют. – Она кивнула и отпила из своего бокала с джином. – Итак, примерно два месяца назад, может быть, немного раньше, я получила конверт, в котором лежало два письма, написанные моим сыном мужчине. Доктору Киндерману. Конечно, я узнала почерк сына и, хотя я не стала читать письма, знаю, что они интимного содержания. Мой сын – гомосексуалист, господин Гюнтер, о чем я не так давно узнала. И это не было для меня ужасным открытием, на что рассчитывал негодяй, пославший письма. Я поняла это из его записки. Он также написал, что у него есть еще несколько таких писем и он пришлет их мне, если я заплачу ему тысячу марок. Если же я откажусь, то ему не останется ничего другого, как послать их в Гестапо. У нашего правительства отношение к этим молодым несчастным людям совсем не такое просвещенное, как во времена Республики. Любая связь между мужчинами, какой бы незначительной она ни была, в наши дни расценивается как преступление. Если выяснится, что Рейнхард – гомосексуалист, он, без сомнения, попадет в концентрационный лагерь лет на десять. Поэтому я заплатила, господин Понтер. Мой шофер оставил деньги в том месте, где было указано, и примерно через неделю я получила не пачку писем, как ожидала, а всего лишь одно письмо. К нему прилагалась еще одна анонимная записка, из которой я узнала, что автор передумал: он беден, и я должна буду выкупить письма по одному, их у него осталось еще десять. С тех пор я получила назад четыре письма и уплатила почти пять тысяч марок. Каждый раз он требует все больше и больше.

– Ваш сын знает об этом?

– Нет. И, по крайней мере сейчас, я не вижу причины, чтобы страдали мы оба.

Я вздохнул и собирался уже было возразить, но она остановила меня.

– Вы хотите сказать, что это затруднит поимку преступника и что Рейнхард может знать что-нибудь полезное для вас. Вы абсолютно правы, конечно. Но выслушайте мои доводы, господин Гюнтер. Во-первых, мой сын очень импульсивный человек. Скорее всего, его реакция будет – послать шантажиста к черту и не платить. Это, несомненно, приведет к аресту. Рейнхард – мой сын, и, как всякая мать, я безумно люблю его, но он очень беспечен, в нем нет никакого прагматизма. Я подозреваю, что человек, шантажирующий меня, очень тонкий знаток человеческой психики. Он прекрасно понимает, как мать и вдова должна относиться к своему единственному сыну, особенно такая богатая и довольно одинокая, как я.

Во-вторых, я имею некоторое представление о мире гомосексуалистов. Покойный доктор Магнус Хиршфельд написал несколько книг на эту тему, одну из которых, скажу вам с гордостью, я сама издала. Это тайный и довольно вероломный мир, господин Гюнтер. Рай для шантажистов. Так что, вполне возможно, этот негодяй знаком с моим сыном. Даже любовь между мужчиной и женщиной может стать причиной для шантажа, особенно если речь идет о супружеской неверности или о нарушении чистоты расы, что особенно беспокоит этих наци.

Когда вы установите личность шантажиста, тетя расскажу все Рейнхарду, и пусть уж он сам решает, что делать. Но до тех пор он ничего знать не должен. – Она вопросительно посмотрела на меня. – Вы согласны?

– Ничего не могу возразить против ваших доводов, фрау Ланге. По-видимому, вы все хорошо обдумали. Могу я видеть письма вашего сына?

Доставая папку, лежащую рядом с шезлонгом, она кивнула, но затем вдруг засомневалась.

– А это необходимо? Читать эти письма, я имею в виду.

– Да, – сказал я твердо. – А записки от шантажиста вы сохранили?

– Все здесь. – Она протянула мне папку. – Письма и анонимные записки.

– Он не просил вернуть ему записки?

– Нет.

– Это хорошо. Значит, мы имеем дело с начинающим. Тот, кто уже когда-то занимался таким делом, требовал бы, чтобы вы возвращали его записки при каждой оплате. Чтобы у вас не оставалось никаких улик.

– Да, я понимаю.

Я посмотрел на то, что так оптимистично назвал уликами. Текст записок и адрес на конвертах отпечатаны на машинке, бумага и конверты хорошего качества, без каких-либо особых примет, письма опущены в разных районах Западного Берлина: 3-35, 3-40, 3-50, причем все марки посвящены пятой годовщине прихода нацистов к власти. Это уже кое-что. Годовщина отмечалась 30 января, значит, человек, шантажирующий фрау Ланге, по-видимому, не часто покупает марки.

Письма Рейнхарда Ланге были написаны на плотной бумаге, которую имеют глупость покупать только влюбленные – она стоит так дорого, что ее волей-неволей приходится принимать всерьез. Почерк аккуратный и разборчивый, даже старательный, чего бы я не сказал о содержании. Завсегдатай турецких бань не нашел бы в них ничего предосудительного, но в нацистской Германии любовных писем Рейнхарда Ланге было достаточно, чтобы их неосторожный автор совершил прогулку в концлагерь с грудью, украшенной розовыми треугольниками.

– Доктор Ланц Киндерман, – прочитал я имя на конверте, источающем аромат лимона. – Что вы о нем знаете?

– Когда-то Рейнхарда убедили лечиться от гомосексуализма. Сначала он принимал различные эндокринные препараты, но они оказались неэффективными. Психотерапия давала какую-то надежду на излечение. Мне кажется, несколько высокопоставленных членов партии и мальчики из «Гитлерюгенда» прошли тот же курс лечения. Киндерман – психотерапевт, и Рейнхард впервые познакомился с ним, поступив в его клинику в надежде вылечиться. Вместо этого он вступил в связь с Киндерман ом, который сам оказался гомосексуалистом.

– Простите мое невежество, но что такое психотерапия? Я думал, такие вещи давно запрещены?

Фрау Ланге покачала головой.

– Я точно не знаю. Но думаю, что упор делается на лечение психических заболеваний как составной части общего физического здоровья пациента. Не спрашивайте меня, чем это отличается от метода Фрейда, кроме того, что тот еврей, а Киндерман – немец. Клиника Киндермана исключительно для немцев. Для богатых немцев, страдающих алкоголизмом и наркоманией, для тех, кого привлекают наиболее эксцентричные способы лечения – хиропрактика и тому подобное. Или для тех, кому нужен дорогой отдых. Среди пациентов Киндермана – заместитель фюрера Рудольф Гесс.

– Вы когда-нибудь встречали доктора Киндермана?

– Один раз. Мне он не понравился. Такой нагловатый австриец.

– Все они такие, – пробормотал я. – Как вы думаете, мог бы он решиться на шантаж? В конце концов, все письма адресованы ему Если это не Киндерман, тогда кто-то, кто знает его. Или, по крайней мере, тот, у кого была возможность украсть письма.

– Признаюсь, я бы не стала подозревать Киндермана по той простой причине, что письма изобличают их обоих. – Она на минуту задумалась. – Знаю, что это глупо, но я никогда не задумывалась над тем, как эти письма могли попасть к кому-то другому. Но теперь, когда вы об этом заговорили, я полагаю, что их, должно быть, украли. У Киндермана, скорее всего.

Я кивнул.

– Хорошо, теперь разрешите задать вам более трудный вопрос.

– Мне кажется, я знаю, что вы хотите спросить, господин Понтер, – сказала она, глубоко вздохнув. – Рассматривала ли я такую возможность, что вымогателем может оказаться мой собственный сын? – Она критически посмотрела на меня и добавила: – Похоже, что я в вас не ошиблась, не так ли? Я все время ждала, когда вы зададите этот циничный вопрос. Теперь я знаю: вам можно доверять.

– Цинизм сыщика – это то же самое, что зеленые пальцы у садовника, фрау Ланге. Иногда он приносит мне неприятности, но чаще всего спасает от недооценки людей. Поэтому, надеюсь, вы простите меня, если я выскажу предположение, что это главная причина, по который вы не хотите сообщать ему о нашем расследовании, и вы об этом уже думали. – Я увидел мимолетную улыбку на ее лице и добавил: – Видите, я вовсе не недооцениваю вас, фрау Ланге. – Она кинула. – У него могут быть финансовые затруднения, как вы думаете?

– Нет. Как член правления «Издательства Ланге» он получает большую зарплату. Кроме того, ему поступают доходы от крупного треста, который был основан для него его отцом. Правда, он любит играть. Но самое худшее, по-моему, то, что он владелец совершенно бесполезного издания «Урания».

– Какого издания?

– Это журнал. По астрологии и тому подобной ерунде. С того самого дня, как он купил его, этот журнал только пожирает деньги, больше ничего. – Она закурила другую сигарету и пососала ее, сложив губы трубочкой, как будто собиралась засвистеть. – К тому же он знает, если у него когда-нибудь действительно не будет денег, ему достаточно только прийти ко мне и попросить.

Я жалобно улыбнулся.

– Меня нельзя назвать особенно умным, но вы никогда не думали о том, чтобы усыновить кого-нибудь, вроде меня? – Она захохотала, а я добавил: – Наверное, он очень счастливый молодой человек.

– Он очень испорченный, вот он какой. И совсем не так молод. – Она уставилась в пространство, машинально следя глазами за сигаретным дымом. – Для богатой вдовы вроде меня Рейнхард является тем, что деловые люди называют «товаром, продаваемым с убытком, для привлечения покупателя». Нет более сильного разочарования в жизни, чем разочарование в единственном сыне.

– Неужели? А я слышал, что, когда стареешь, дети становятся счастьем.

– Знаете, для циника вы что-то чересчур сентиментальны. Уверена – у вас нет своих детей. Так что разрешите мне сказать вам одну вещь, господин Гюнтер. Дети – отражение нашего возраста. Это самый быстрый способ постареть, который я знаю. Зеркало нашего угасания. Моего особенно.

Собака зевнула и соскочила с ее колен, как будто она уже много раз слышала эти слова. На полу она потянулась и подбежала к двери, затем повернулась и нетерпеливо посмотрела на свою хозяйку. Однако это проявление собачьего высокомерия не произвело на нее никакого впечатления. Фрау Ланге встала и выпустила животное из комнаты.

– Так что же мы будем делать? – спросила она, возвращаясь к своему шезлонгу.

– Подождем следующей записки. Я сам отнесу деньги. Но до этого, я думаю, мне не мешало бы несколько деньков полежать в клинике Киндермана. Хорошо бы поближе познакомиться с другом вашего сына.

– Это и есть так называемые расходы?

– Я попытаюсь пробыть там как можно меньше.

– Уж постарайтесь, – произнесла она тоном директора школы. – Один день в клинике Киндермана стоит сто марок.

Я присвистнул.

– Очень респектабельное заведение.

– А теперь прошу меня извинить, господин Гюнтер, – сказала она. – Я должна подготовиться к деловому свиданию.

Я положил деньги в карман, и мы обменялись рукопожатиями, после чего я взял папку и направился к двери.

Я прошел по грязному коридору и пересек зал. Вдруг чей-то голос прокаркал:

– Подождите-ка меня. Фрау Ланге не любит, если я не провожаю ее гостей сама.

Я положил руку на дверную ручку и почувствовал на ней что-то липкое. «Без сомнения, тепло твоей души». И пока я раздраженно распахивал входную дверь, Черный Котелок плыла ко мне.

– Не беспокойтесь, – ответил я, изучая свою руку. – Лучше идите и занимайтесь тем, для чего вас тут держат, в этом мусорном ящике.

– Я уже давно у фрау Ланге, – проворчала она. – Она никогда на меня не жаловалась.

А не могла ли мысль о шантаже прийти и в эту голову? – подумал я. Ведь нужно иметь веские причины, чтобы держать дома сторожевую собаку, которая не лает. В привязанность тут тоже поверить трудно, по крайней мере, к такой женщине. Скорее можно привязаться к речному крокодилу. Несколько мгновений мы смотрели друг на друга, потом я спросил:

– Ваша хозяйка всегда так много курит?

Черный Котелок немного подумала, нет ли в моем вопросе какого подвоха. В конце концов она решила, что нет.

– У нее всегда сигарета во рту, вот что я вам скажу.

– Ну что ж, это, вероятно, все объясняет. Держу пари, что в густых клубах дыма она вас просто не замечает.

Котелок в сердцах выругалась и захлопнула дверь перед моим носом.

Возвращаясь на машине в центр города по Курфюрстендам, я думал о множестве разных вещей: о деле фрау Ланге и о тысяче марок, лежавших у меня в кармане. О коротком отдыхе в прекрасном комфортабельном санатории за ее счет и о представившейся мне возможности хотя бы на время избавиться от Бруно и его трубки, не говоря уж об Артуре Небе и Гейдрихе. Может быть, мне даже удастся избавиться от бессонницы и депрессии.

Но больше всего занимал мои мысли один вопрос: как это я мог дать свою визитную карточку и номер телефона какому-то австрийскому типу, о котором никогда ничего не слышал?!

Глава 3

Среда, 31 августа

Район к югу от Кенигштрассе, Ванзее, застроен всякого рода частными клиниками и больницами, очень фешенебельными и сверкающими – для натирки полов и окон там используется не меньше эфира, чем на пациентов. Что касается лечения, то все врачи в них – поборники равноправия. Человек может по размерам напоминать африканского слона, и все равно его лечат так, как будто он перенес контузию; две накрашенные медсестры помогают ему поднимать всякие тяжести – зубные щетки и туалетную бумагу, если он, конечно, в состоянии заплатить. В Ванзее ваш счет в банке имеет большее значение, чем ваше кровяное давление.

Клиника Киндермана стояла в стороне от дорог, в окружении большого ухоженного сада, спускающегося к небольшой заводи на озере. В саду, помимо множества вязов и каштанов, была пристань с колоннадой, сарай для лодок и готическая беседка, построенная столь основательно, что она производила впечатление очень важного сооружения – напоминала средневековую телефонную будку.

Само здание клиники представляло собой большую, наполовину из дерева башню с фронтоном, с зубчатыми выступами и стрельчатыми окнами, украшенную маленькими башенками, благодаря чему она больше напоминала замок на Рейне, чем санаторий. Я бы не удивился, если бы увидел на крыше пару виселиц и услышал бы крики, доносящиеся из глубокого подземелья. Но все было тихо, вокруг ни души. Только с озера сквозь деревья долетали отдаленные голоса четверых мужчин, плывших в лодке, в ответ на которые грачи разражались хриплыми криками.

Открывая дверь, я подумал, что, вероятно, в сумерках, когда летучие мыши уже подумывают о том, чтобы отправиться на охоту, здесь можно встретить несколько доходяг больных, ковыляющих по дорожкам.

Мне отвели комнату на четвертом этаже, из окна которой открывался прелестный вид на кухни. Это была самая дешевая комната, стоившая восемьдесят марок в сутки. Втиснувшись в нее, я подумал, что, приплатив еще пятьдесят марок, можно бы получить что-нибудь побольше, чем ящик для белья. Но клиника была переполнена. Мне досталась единственная свободная комната, сообщила медсестра, проводившая меня сюда.

Медсестра как медсестра. Вроде балтийской рыбачки, только без навязчивой деревенской болтовни. К тому времени, когда она разобрала мою кровать и предложила мне раздеться, я уже почти задыхался от возбуждения. Сначала служанка фрау Ланге, теперь эта, которой губная помада шла не больше, чем птеродактилю. Нельзя сказать, чтобы тут не было сестер покрасивее. Я видел множество их внизу. Но, должно быть, они решили, что тесноту комнаты может компенсировать эта огромная медсестра.

– Когда открывается бар? – спросил я. Ее чувство юмора было не менее впечатляющим, чем ее внешность.

– Употребление алкоголя здесь запрещено, – сказала она, вытаскивая незажженную сигарету у меня изо рта. – И категорически запрещено курить. Доктор Майер скоро придет и осмотрит вас.

– А кто он такой? Второсортный докторишка? Где сам доктор Киндерман?

– Доктор на конференции в Бад-Наухейме.

– А что он там делает? Отлеживается в санатории? Когда он вернется?

– В конце недели. Вы что, пациент доктора Киндермана, господин Штраус?

– Нет. Но надеюсь, что за восемьдесят марок в сутки я им стану.

– Доктор Майер очень способный врач, могу вас уверить. – Она нетерпеливо нахмурилась, заметив, что я не сделал еще ни единого движения, чтобы раздеться, и начала издавать нетерпеливые звуки, напоминающие те, которыми успокаивают какаду. Резко хлопая в ладоши, она велела мне поторопиться и лечь в постель, так как доктор Майер должен осмотреть меня. Поняв, что она вполне способна сама меня раздеть, я решил подчиниться. Моя медсестра была не только уродлива, но и обладала манерами, приобретенными, вероятно, в овощной лавке.

Когда она ушла, я решил почитать в постели. Чтение было не то что захватывающим, а скорее невероятным. Да, именно это слово – невероятным. В Берлине всегда издавались журналы по всяким сверхъестественным и оккультным наукам, например «Зенит» и «Хагал», но от берегов Мааса до Мемеля ничто не могло сравниться с той чушью, которая печаталась в журнале Рейнхарда Ланге «Урания». Мне хватило пятнадцати минут, чтобы, пролистав журнал, убедиться, что Ланге, по всей видимости, законченный болван. Там были статьи с такими названиями: «Вотанизм и истинные источники христианства», «Сверхчеловеческая сила погибших жителей Атлантиды», «Объяснение теории ледниковых периодов», «Эзотерические дыхательные упражнения для начинающих», «Спиритуализм и расовая память», «Доктрина полой Земли», «Антисемитизм как теократическое наследие» и тому подобное. Для человека, который способен публиковать такую ерунду, шантаж собственной матери, подумал я, представляется чем-то вроде светского развлечения в перерывах между ариософскими откровениями.

Даже доктор Майер, сам, очевидно, претендующий на неординарность, не смог удержаться от замечания по поводу выбора моего чтения.