АНДРЕЙ ФИЛИМОНОВ, МАКС БАТУРИН
представляют
к а р т и н ы и с л у ч а и
Из жизни ёлупней
Часть первая
Чыноунiк спазнiуся на работу.
Начальнiк запытау, што здарылася.
– У жонки былi цяжкия роды.
Праз тыдзень усё паутарылася.
– Вы што, лiчыце мяне за ёлупня?-
раззлавауся начальнiк. – Вы, мабыць, забылiся,
што на мiнулом тыднi казалi тое ж самае!
– Казау, сеньёр.
– Ды як жа так? Цi вы самi з глузду з`ехали?
– Не, сеньёр. Справа у тым,
што мая жонка – акушэрка.
Журнал «Работница i сялянка», раздел «Из иностраннава гумору» (1989, № 4)
I
25 апреля 1988-го
Поезд «Томск – столица нашей Родины город-герой…».
У Володи в купе – облом (в смысле принять на грудь): не то какая-то суровая семья, не то её снимают. Потому что всё время, уже полчаса, – в галстуке и «да, да».
Ну и фиг с ними! Мы под бутерброд, яйцо вкрутую и рассказ Коли Л. о заглатывании одним мужиком двух «огнетушителей» с горла… Филимонов опьянел и купил шоколадку. Какая девочка напротив!..
«Немой» нам даже фотки не предложил. Интеллигенты мы собачьи!
Федяев махнулся с бабушкой местами. Теперь он сверху. Коля рассказывает о своём блокноте, Макс внимает, потом говорит: «Вот – собака» (животную, значица, увидел).
9:45. Баба в белом красит свой забор.
9:47. Пролетела птица на запад.
Макс говорит: «Какие женщины!» Коля Л. говорит, что они юродивые от Кардена. Говорим о Сенеке. Бабы рядом – о колбасе и мясе. Филимонов шоколадке целку сломал – тренируется.
II
У девочки напротив чёрная короткая юбка искусственной кожи, чёрные неоднотонные колготки, рассеянный, неоднозначный взгляд.
Смотреть на неё бы не только! Обручальное кольцо у неё как у меня. Опять птица, и опять – на запад. Что за низкопоклонство! Поехали из Межениновки. Девочка читает журнал. Она в спортивной куртке. У неё красные детские часы «Электроника». Ей лет восемнадцать-девятнадцать.
III
В их программе прозвучали вальсы Чайковского, Шопена и Крайслера. В вагоне топят. У нас безропотно взяли льготные билеты.
А.Ф. и Коля Л., оказывается, наркоманы: часто курят и сыр не берегут. Сейчас 10 утра. А.Ф. думает о ногах. Снега, стога, какие-то бани… Ханыги по вагону ходят. Тормозим. Мужик книгу читает: извержения, взрывы, пожары… Террорист, наверно. Спать хочется. Деревня за окном… Чем люди живут?..
Не могу писать, трясёт. Коля с Колей решили играть в айс-хоккей с пуговицей, но остановились на спичечном коробке. Опять стога полусгнившие… М. и А. пошли в ресторацию, купили два пузыря «Саян».
Коля Ф. замечтал о тамошнем кондиционере, хочет пойти поесть салату. Тормозим, близимся к Тайге.
Тормозим…
Затормозили!
IV
Попали мы с Андрюхой в Сибирский филиал ВНЦПЗ 16 майя и зажили – и-и…
Попали весело: вышли одновременно из передней и задней дверей автобуса № 40 на остановке «Свечной завод».
17.05.88 (день второй)
У Макса никакой релаксации, потому что в туалет врываются люди с лопатами, граблями и носилками. Люди эти – сумасшедшие, которых лечат трудом. Живём, бля, как звери, – на одной кровати.
Познакомились с Таней, ругали с ней вчера советскую власть.
Опять же вчера слышал: «Есть этика и эстетика. Этика – это наука о красоте, о лесе, а эстетика… о нашей жизни. В ней есть две главные вещи – характер и наша жизнь».
Мы сегодня уклонились от трудотерапии и от зарядки. Дремали на одной кровати, ибо неясно до сих пор… Зато кормят отвратительно, но вкусно. Я уже выпил пол жёлтой таблетки, а Андрюха всё выплюнул в унитаз. Сидим и ждём прогулки.
Во время прогулки побывали в районе Бетонного завода, купили «Красное знамя» и пачку папирос. На обратном пути, в лесу, ели хлеб с тмином, колбасный сыр и ряженку. Было тепло, хорошо и весело.
Я вновь уклонился от трудотерапии, беседуя с Таней, которая говорила: «Что всё-таки первично – материя или чувства? Надо искать Бога в себе самом. Но Бог – это не всё, кроме Бога существует насилие». По-моему, это бред девственницы. А может, и настоящая шизофрения.
Во время второй прогулки ездили к Maксу пить кофе в окружении тихих, но напряжённых: жены, тёщи и… как это назвать? – короче, бабушки жены. Все три – татары.
Постоянные стычки с медсёстрами. А.Ф. критиковал пейзажи на стенах (пейзажи нарисованы больными, которых лечат творчеством). Не встретил понимания среди персонала. «А чё?» – успокаивают добрые нянечки. Макс просил А.Ф. сказать спасибо, что он в институте, а не в больнице – там бы ему показали, чё у нас с Мондрианами делают. Пейзажи ему не нравятся!
День закончился чтением в креслах.
18.05.88 (день третий)
С утра сдавали разнообразные анализы. Уклоняясь от трудотерапии (терминология!), спали почти до прогулки, которую провели лёжа в сосновой рощице, овеваемые майским ветерком, мечтая построить на этом островке среди картофельных плантаций дом, а также устроить в психбольницах прибежища для поэтов, а поклонники чтоб вели хозяйство (!) – поили и кормили.
Стали колоть уколы со вчерашнего дня. Чувствуем себя хорошо оба, кроме А.Ф., которому начали колоть пантокрин, и он боится стать, как солдат, который смотрит на кирпич, а думает сами знаете о чём.
Позвонили Петропалычу. Он ждёт нас дома на Каштаке как гостей, с 16 до 18 час.
Болтал Макс с Таней о творчестве, Боге и прочей ерунде. Он же (Макс, а не Бог) пропылесосил дорожку в коридоре – после слёзных просьб старушки-нянечки, чем заслужил её мимолётную симпатию (царство ей небесное!). Приходил Андрей А. Батурин, ждал два часа, пока нас выпустят к нему (режим!). «Гуляли» за чаем у Петропалыча Гавриленко. Впереди целый вечер и вся жизнь, а делать ничего не хочется. Андрюха в коридоре читает «Исэ моногатари» и размышляет о том, что с ним сделают в родном военкомате, если лечащий врач не признает его психопатом (статья 7б, например), – а обещали разное, ибо он их достал уже.
Таня хвалит последний сборник Макса «Все мы дочери Schwitters’a».
Больные и испытуемые мотаются туда-сюда по коридору – одна из любимых форм досуга в психбольнице и её окрестностях…
V
Январь 1989-го.
И СНОВА НОВОСИБИРСК
Вышли с Максом из автобуса (приехали с Куртуковым) и поехали в Дом книги. Купив там книг на самое первое время, пошли по Красному пр. и сфотографировали военный объект – расписные ворота штаба ВВС СибВО (эстеты грёбаные!), – за что были приглашены в караулку майором Барановым (Макс, как старшина запаса, советовал не ходить, но А.Ф., который майоров ВВС видел только в кино, легкомысленно «приглашение» принял), который стал звонить особистам и рассказывать страшные истории как им про нас («Называют себя писателями, говорят, что приехали из Томска»), так – в перерывах – и нам про них («Был выпускной в соседней школе – один родитель снял тут же, у ворот, дочку. Так они потом три часа у нас плакали ночью, пока их особисты не допросили»).
Выходя из караулки, он говорил часовому: «Вот этот (А.Ф. то есть) арестован, а другой может идти». Но другой, друг и соратник Макс, уходить отказался и подначивал часового вопросами типа, какое оружие он предпочтёт, дабы воспрепятствовать попытке А.Ф. вырваться из караулки. Часовой смеялся, нарушая Устав. А потом были мы увезены приехавшими на зов майора ментами в Центральное РОВД, где с нас взяли «объяснения» и заставили засветить плёнку; а когда А.Ф. предложил компромисс – открыть аппарат и погубить лишь отснятые кадры, ибо плёнка, как и всё остальное, была в дефиците, – они позвонили в ГБ и cпросили там, КАК ПРАВИЛЬНО засвечивать плёнку.
Спрашивали, есть ли порнография в романе «Подвиг», фотокопия которого была у нас обнаружена, – одним словом, вели себя дебильнейше, как, впрочем, и положено стражам порядка. Когда, взятые на заметку, мы уже занесли свои правые ноги над порогом, скромный мужчина-следователь предложил нам побыть понятыми, то есть постоять минут пятнадцать возле трупа, который только что нашли в канализации. Как это ни странно, мы отказались. Отпущенные наконец с миром, купили у бабки за пятьдесят копеек трёхлитровую банку, в неё – три литра пива, пили его в подъездах, трамваях и в Берёзовой роще.
Так легко поэты теряют свободу и так сильно ей радуются
(мораль).
VI
25 апреля 1988 г.
Тайга-1. Купили газет и гэдээровский журнал «Фотографии». Там тётки с ногами. В вагоне жара. Поезд уже опаздывает. 11 часов.
11:35. «Фотографии» нужно смотреть под одеялом и с «жучком». Стало веселее. Вторая пошла лучше. Больше нет, а ещё долго ехать. Надо открыть окно близ сортира, т. к. остальные окна позакрывали слесаря (ужас-то какой!). Вид из окна хороший, низменность хорошая, кемеровская. Отопительный сезон ещё не кончился. А снаружи весна, оттепель. Музон клёвый играет. Хочется бардака, ног и «жучка». Утёсов поёт. В голове приятный лёгкий звон. За окном что-то цементно-грязное. Это завод. Стояли. Поехали. А.Ф. и К.Ф. пошли в ресторацию за «Саянами».
11:47. Включили вентиляцию. Жить стало лутьше и веселее.
12:12.Первый раз пели, глядя на рельсы, открыв заднюю дверь нашего, последнего, вагона. Макс и А.Ф. ушли опять петь.
12:35. Проехали Юргу.
Макс и Андрей плюнули в Томь – привет Томску.
Ещё посмотрели на рельсы. Противник сна Филимонов залёг наверх. Лисицын уподобился ему. Макс и Федяев жрут и пьют.
«Прошло двадцать лет».
Федяев достиг-таки цели – купил у «немого» порнографический календарик. И он, и Макс уснули в соседнем полупустом вагоне – до самого Н-ска. Финита ля…
VII
19.05.88 (четверг)
СФ ВНЦПЗ. С утра Макс повздорил с медсёстрами и был обласкан обещанием крутых мер. Главврач обещал Андрею просидеть здесь весь уик-энд. А потом перевести на режим «Г», то бишь выпустить на полувольное существование.
Макс разгружал кафель, помогал А.Ф. оттранспортировать пустые бачки в столовую. Осмотрели попутно знаменитую сосново-борскую старорежимную башню из красного кирпича. Перед обедом Макс встретился с врачом Евгением Марковичем Райзманом и говорил с ним о своей душевной болезни. Тот обещал ещё завтра вечером обо всём понемногу поболтать. Во время утренней прогулки съездили на Спутник. Природа хороша, соснова, но в посёлке – ничего интересного. Пообедав, поспали. Затем к Андрею приехала бабушка. Пообщались с прибывшими к Тане Шатовым и Сницером (она передавала им ей прописанные психотропные средства). Бабушка принесла продуктов. Опоздали с прогулки на 15 минут и имели порицание. Здесь всем распоряжаются медсёстры и санитарки; есть ещё несколько уверенно идущих на поправку – этих больных долечивают делегированием властных полномочий и доверяют им надзор за менее вменяемыми собратьями, отсюда пионерско-идиотская атмосфера, когда, например, сорокалетний мужчина чуть не плача отпрашивается у старухи в халате «с остальными покурить». Я заметил, что чаще всего здесь плачут, увидев родственников. К высокому, стройному психопату вчера пришли мать и какая-то девица – он сел на диванчик и, размазывая по лицу сопли, стал говорить, что он «такой дурак, такой дурак!». Распространена дружба полами (вот, скажем, Макс и Таня) – во время дневной прогулки я был увлечён в заросли Лидией Александровной, маленькой женщиной лет за тридцать, которая два часа рассказывала мне, как она любит искусство – изобразительное, театральное, любое… Мне было дурно.
Макс сказал: «Я не знаю, как вам, а я хорошо сижу». Ему недавно чего-то вкатили – и он странен. Таня рассказала анекдот про дураков – она их не любит. Хотим подъехать к новой (молодой) медсестре с предложением отпустить нас погулять внеурочно вечером.
Сестра показала нам член, но А.Ф. испросил разрешения прогуляться у своего лечащего врача. Вечером закусывали колбасой и валяли дурака. Стирали носки и нюхали их уже чистыми.
А.Ф. был обещан аминазин за то, что он не спит. Ну это какое-то гестапо!
Уже ночью при свече написал в Новосибирск любимой девушке Арине – выпускнице НГУ по линии филологии – юмористическое письмо.
Было очень скользко спать на заляпанной парафином простыне.
20.05.88 от Р.Х. (пятница)
Эта жизнь разочаровывает, потому что многого от неё ждёшь. Думал А.Ф., что отпустят его домой в пятницу, – оказалось, лишь в субботу. Макса вообще не хотели отпускать – много он им, видать, всяких психических страстей нарассказывал, потом сжалились – он может в субботу быть дома. А бедной Тане показали член.
В этот момент А.Ф. спит на своей кроватке, а Макс уже заправил диванчик и пишет эти строки, хотя до прогулки около часа ещё.
Во время прогулки: в главном корпусе института продавали всякие лекарства. До сих пор жалеем, что не взяли галоперидолу.
Макс звонил Юре Фатееву, договорились встретиться завтра. Ещё потеряли значок «С новым, 1971 годом». Жаль. Надеемся найти.
Зато нашли ложечку для обувания обуви, сочли её знаком.
20.05.88. ПРОДОЛЖЕНЬ
Андрюха отбил за отчётный период две телеграммы Арине в Н-ск: «Над всей Испанией безоблачное небо Андрей», а также: «Жду звонка субботу вечером Сальвадор Дали».
Девочка Наташа, которой дают 66 таблеток в день, сегодня встала, бродила не без помощи товарок по коридору; будучи выведенной под руки «во двор», бормотала: «Кошечка, птичка, солнышко…» Это (плюс ещё кое-какие личности, блуждавшие, по обыкновению, там же) напоминало сцену следования трупаков из видео-ленты «За чертой».
VIII
25.06.89.
Отбыли из Томска в Новокузнецк в плацкартном вагоне на боковых местах.
В багажной квитанции на картины Максу было отказано. Квитанции выдают только на телевизоры и собачек.
Сели в поезд, открыли окна. Провожавший нас и всю дорогу поровший несусветицу Игорь Щеглик выходил уже на ходу. Поезд ехал не спеша и за три часа дополз до Тайги. Там наш вагон отцепили от мариинского поезда.
Что сказать о населённом пункте Тайга? Как-то не думается в маленьких городах, не мыслится. Что было, что будет… – на то здесь цыганки есть, да и те куда-то подевались, жарко им, наверно.
Зато слушаем былинный мат грузчиков – в багажный вагон барнаульского поезда груз грузят (прости, Господи, такую стилистику): «Ты мне, ёбана, по порядку кидай! Я тебе не Баба-яга тут крутиться!»
Видели на почте старинный телефон-автомат, с дверцей для возврата денег и чёрными рогами, на которые трубку вешать.
Но самое весёлое – это отправление поезда № 5, «Улан-Батор – Москва». Из каждого окна торчит по несколько монголов, держат в руках штаны, куртки, шляпки, один всё время распахивает и закрывает зонтик-парасоль; некоторые выскочили на перрон и, потея, лавируют среди милиции и граждан, носят на голове тюки с одеялами. Серьёзный мужчина в синем кителе орёт со второго этажа вокзала: «Отправление! Отправление давай! Опять монголоиды разбегутся!»
Раза четыре поезд трогался: монголы прыгали в тамбур; те, что в окнах, рвали у покупателей деньги из рук, выкидывали в толпу товар. Поезд тормозил – и торг начинался по новой. Одного монгола заклинило в окне с детским трёхколесным велосипедом… Менты ухмылялись, проводники махали жёлтыми флажками, но кто бы их заметил среди разноцветного тряпья, которым был увешан поезд?
Но вот и наши вагоны повлекли и прицепили к поезду Иркутск–Новокузнецк. В вагоне мы стали есть купленные в Тайге булочки и вспоминать увесистые зады буфетчиц из местной столовой, украшавшие интерьер вместе с плакатом:
ПОЕЛ-ПОПИЛ – НАБРАЛСЯ СИЛ.
ТАК БУДЬ РЕШИТЕЛЬНЫМ И СТОЙКИМ
И ОТНЕСИ ПОСУДУ В МОЙКУ!
Зоркий взгляд А.Ф. набрёл на воскресный выпуск газеты «Кузбасс» – его привлекли материалы о том, как некий зэк потребовал себе благ и свобод, взяв в заложники директора школы в Анжерке; репортаж о выставке Шилова в Щегловке с истерическими восторгами из книги отзывов: «Ваши картины заставляют вспомнить о былом величии русского народа, его славных делах, его прекрасном будущем!» А.Ф. читал особо зажигательные места вслух, а мужик в майке, с волосатой грудью, опасливо на нас посматривал.
IX
25.04.88.
Добрались до Фёдора Лютова, несмотря на то, что автобус за две остановки сломался. У Феди обедали, пили «Сонгурларски мискет» и «Манастирску избу», знакомились с его будущей женой Ирой. Слушали ретро-пластинки, которые Федя нам подарил.
По телефону связались с Игорем Нургалиевым, деятелем «параллельного кино», которого мы сначала приняли за наркомана, и выписали его к Фёдору.
Болтали бог знает о чём. Нургалиев говорил с нами о валюте. Н.Л. и А.Ф. остались ночевать у Фёдора, который показывал им чемоданы, набитые керамикой, которую обжигает прямо на своей кухне, демонстрировал фотографии и слайд-фильмы о заброшенных парках и распадающихся домах, показывал им свои пьесы о победе Мировой Анархии над ментами и негодяями, – короче, этот вечер стоил всей культурной программы Интернедели. А Федяев с Максом ночевали у чёрта на рогах.
День 26 апреля был примечателен тем, что мы вписались в вышеупомянутую культурную программу Интернедели, поселились в общаге НГУ и в связи с этим довольно обильно попили пива «Российского» и водки «Столичной» – с ними в Н-ске всё в порядке.
(Пока Федяев с Лисицыным осуществляли в штучном слияние с массами – мордой о стену, прилавком под дых, – хитрые Филимонов с Батуриным получали в какой-то каптёрке бельё, а затем встретили на лестнице девушку лет двадцати восьми, которая взглянула на них, опечалилась и отвела к себе на пятый этаж – ужинать. Юные поэты чавкали и насыщались, а дева рассказывала о непростой жизни студентки-старшекурсницы экономического факультета, обременённой мужем, проходящим службу в рядах вооружённых сил. Так задушевно лилась её речь, что друзья наши уже чёрт знает что себе вообразили, но едва лишь они опустошили тарелки, как хозяйка сказала, что ей пора, и выставила М.Б. с А.Ф. безо всяких авансов. Вот! Честные в Академгородке девушки! Не какие-нибудь там! Это вам не ХТФ ТПИ, на фиг!
27.04.88. Поехали в город. Расстались с Федяевым. Встретились со Славой. Гостили у Фёдора. Пили спирт на орехах. Слушали ретро-музыку. Полоскались под душем. Вернулись в Академгородок. Были в клубе Интернедели, накачались «Байкалом».
Спали спокойно.
28.04.88. Воспоминания о позавчерашнем пиве не давали покоя уже с утра. А.Ф. и М.Б. решили ехать за ним в экзотический район Шлюз. По дороге зашли на почту и от избытка чувств, вызванного полнотой жизни и хорошей погодой, отправили в родной томский «Молодой ленинец» Серёге Сердюку телеграмму, текст которой был
искажённой цитатой из записных книжек Блока с нашим добавлением: «Хорошо сейчас сидеть на Сестрорецком вокзале и пить кофий с пирожными вскл Только не говори об этом Аегудовичу тчк Марсианские хроники». Пиво купили, разливного на сей раз, и от избытка же, видимо, чувств начали пить его прямо в автобусе, ужасно радуясь как самому пиву, так и обстоятельствам времени, места и образа действия.
X
24.05.88.
Восемь с небольшим утра. Институт псих. здоровья.
Перерыв в записях вызван «домашними отпусками». Максу в воскресенье вечером были даны таблетки, от которых он вырубился до вечера понедельника. В понедельник были у Макса дома на Каштаке с Петропалычем, который получил от универа деньги за картину «Туман». Он сказал на прощание: «Выздоравливайте. Я к вашему освобождению десять “обнажёнок” накрашу». И, действительно, накрасил, касатик, правда не десять, а две: такой, знаете ли, вид сзади и немного сбоку одной хорошо имевшейся нами барышни. Так вот, этот самый «вид» стал украшать, со временем, домик Максима Александровича, а пришедший к нему в гости Джоник Шестаков, едва картину увидел, произнёс со вздохом: «Какая знакомая жопа! И какая… вообще, замечательная!» Потом жопу продали за бесценок анонимному алкоголику Бондаренко. Да и хуй с ней, с жопой…
Вечером играла гитара, точнее, Макс на ней. Потом он же чего-то разговаривал с Таней в пустой столовой. А А.Ф. читал Мандельштама, сидя по-буддистски, и тащился, вспоминая, как посетил он общежитие № 10 в Н-ском Академгородке, населённом исключительно гуманитарными девами, иноземцами и прочими людьми подсознания. Посетил он, значит, общежитие, сжимая в кулачке конверт с таблетками на выходные, на котором, чтоб больной не знал, чем его пользуют, написано было что-то вроде: «Белая таблетка – 2 раза», «Пол жёлтой – на ночь» и пр. и пр.; но грамотные гуманитарии быстро отделили циклодол от прочих плевел и часа два общались с духами предков по всей общаге; А.Ф., сытый этим кайфом по самые бакенбарды, нежное шептал любимой девушке, но та, по неопытности, объелась колёсами и всё только смеялась… Жастокая!
Утром сегодня Макс ходил за завтраком, а потом уехал за выстиранным бельём на Нефтехим, ажно до обеда.
26 мая. Вчера оба юных поэта отпросились на поэтический турнир в писательской организации, в котором и участвовали. Максу было присуждено второе место. Подробностей награждения он не запомнил, потому что был заторможен медикаментами. Через пять минут после выхода из Дома творчества у Макса остановились наручные часы, чего он не заметил, а по прибытии в Сосновый Бор очень удивлялся и радовался, что проехали мы пятнадцать остановок всего так скоро. Вот оно, глупое счастье.
Вечером опять играла гитара, потом спали. А.Ф. это давалось с трудом, потому что сосед по палате Ефим испортил воздух да ещё полночи любил себя под одеялом. «Не могу, – объяснил он всем, – уснуть, пока не вздрочну».
Сегодня с ранья отключили в нашей психушке свет. В сумерках ждали врачебного обхода. А.Ф. всё дремал, одурманенный медикаментами, на вопросы врачей о самочувствии мямлил, потому что у него самочувствия совсем не было.
Видимо поэтому, на утренней прогулке он без понимания встретил предложение Лидии Александровны сделать ему минет. Проще надо быть, дружок! Не пришлось бы тогда час слушать монолог на темы: «Я и живопись», «Я и симфоническая музыка», «Я и письма Марины Цветаевой Райнеру Марии Рильке»…
Днём Макс, А.Ф. и Таня поехали к Петропалычу на чай и суп. П.П. гулял во дворе с сыном, Павлом Петровичем. Завидев нас, он картинно испугался и закричал: «Психи! психи!..» Сидели на кухне, вспоминали недавний визит в Томск брата-близнеца Гавриленко Николайпалыча, который в Питере трудится абстракционистом, – как у всех крыши посъезжали от их сходства и палёной водки, а потом все потерялись; Петропалыч накричал на таксиста, но убоялся физической расправы и вышел с заднего сидения через переднюю дверь и пропал на два дня, так что занятия в вечерней художественной школе вместо него пришлось вести Николайпалычу. И ни один ученик не заметил подмены. Тоже мне будущие художники!
2 июня. Со времени последней записи успел произойти домашний отпуск, в ходе которого А.Ф. посетил любимую девушку в Н-ске и опоздал в «дом скорби». В понедельник он же побывал в военкомате, привёз «Акт обследования» и наговорил гадостей капитану. Во вторник днём ездил к папе за червонцем, на который в местном сельпо были закуплены такие деликатесы, как печенье «Счастливое детство», биомасса «Ставрида натуральная с добавлением масла» в консервной банке и яблочный сок с мякотью.
Принятый внутрь единовременно этот доппаёк вызвал столь бурное веселье, что дежурная сестра заподозрила нас в чифиризме, устроила в палате обыск и, на свою беду, распахнула шкаф. А я как раз накануне нечаянно отломил дверцу стоявших на шкафу антресолей и, чтобы никто не заметил, аккуратно приставил её на место. В результате широкого жеста сестры проклятая дверца обрушилась на её затылок со стремительностью ножа гильотины. «Что же вы не сказали, что у вас в палате шкаф сломан?» – строго спросила сестра. И кликнула для починки мебели старикашку, который был хоть и сумасшедший, но на все руки мастер.
Вечером, с благословения заведующей, печатали стихи. В среду днём нам была обещана поездка на капусту, а за это – отпуск с пятницы до понедельника. В среду вечером нас обломили с пишущей машинкой, т. е. заведующая разрешила печатать с 20 до 22 часов, а соответствующую запись в журнале разрешений не оставила.
ЗДЕСЬ НИКОМУ НЕЛЬЗЯ ВЕРИТЬ НА СЛОВО.
Под занавес дня А.Ф., в ванной комнате стирая носки и трусы, сочинил там два стихотворения, а Макс с Таней сидели в тёмной столовой и комкали скатерть дрожащими руками.
А сегодня утром сообщили, что для нас капуста отменяется. На неё поедут только доктора. Появилось опасение, что накроется и долгий отпуск. Сидим, как монахи, и ждём милости Господней в виде врачебного обхода…
XI
Из рассказов новокузнецкого художника Александра Суслова.
В 1969 году он, студент Харьковского худграфа, калымил с приятелем в некотором степном населённом пункте Оренбургской области.
Они расписывали сельский клуб райскими птицами. А 31 декабря 1968 года ему при помощи блюдечка нагадали, что в новом году он женится, в ответ на что он расколотил посудину с гневом. В деревне же две молодые профессорки ходили к ним в гости – дружить и готовить еду. Одна была как бы Суслова (как её звали – он не помнит), а другая, Лена, – как бы его приятеля. «Как бы» – потому что ничего «такого» у них не было. Целомудренно жили, по-деревенски. Однако настало время уезжать. Друзья-художники получили по три тысячи рублей (это в 69-то году!) и принялись собирать вещи. Сусловский приятель под проливным дождём пошёл попрощаться с профессурками. Вернулся он удивлённый: «его» Лена передала свёрток «для Суслова» – с наказом не раскрывать до Куйбышева (ехали туда). Суслов, приговаривая, что ерунда, мол, – хотел вскрыть тотчас же, но приятель не позволил, крича, что обещал. А назавтра утром девы пришли провожать художничков к поезду, и, когда Суслов из тамбура заревел им что-то прощальное, Лена сказала: «А Я НЕ ПРОЩАЮСЬ, ибо через месяц встретимся». Суслов сказал, что ерунда, мол. «НЕТ, увидишь, ВСТРЕТИМСЯ». Ну встретимся так встретимся – и прочь умчались.
В Куйбышеве свёрток вскрыли и увидели польскую икону чёрного дерева – двойную, со святой Barbar’ой и святым Stephan’ом, с виду очень дорогую. Приятель предложил «толкнуть» её, но тут уж Суслов ни в какую. С того момента он затосковал. Приехав в Харьков к худграфу, он чуть ли не ежедневно стал писать письма в далёкий степной посёлок и получать на них ответы. Регулярно, по целой ученической тетрадке. Дождавшись ноябрьских праздников, поехал в заснеженное Оренбуржье. 27 декабря 69-го они поженились.
Такая история, а дальше…
XII
А 3 июня 1988 года во втором отделении Института псих. здоровья было собрание больных, посвящённое вопросам дисциплины и внутреннего распорядка. Персонал пытался занять жёсткую позицию. Но Макс выступил неформальным лидером ненормальных, непримиримо отстаивал права прибабахнутых и шизанутых – короче, показал персоналу такого Николсона-Макмёрфи, что был удалён с собрания, а через несколько часов и выписан из института психически здоровым. Получил таблетки на самое первое время, попрощался с Андреем, который там ещё неделю дообследовался по настоянию военщины.
XШ
Двадцать восьмого же апреля 1988 же года купили мы в торговом центре А-городка надувной сувенир в виде рака (он привлёк нас своим безобразием и разительным несходством с собственно раком) и маленькую детскую белую «трубу», издававшую звук одной тональности. Она стала нашим любимым развлечением; особенных успехов в игре на ней достиг Филимонов – он дул в неё со всех концов, и она, покорная, выдавала разнообразные рулады. Мы выползли, попив пива, в коридор, и А.Ф. старался дудеть вовсю, а Макс с Лисицыным изображали грузинский горный хор.
Минут через двадцать мы так достали аборигенов общаги (привыкших, что на время Интернедели их обитель учёности превращается в вертеп празднословов и сквернозвуков, которые выражают свою любовь к угнетённым арапам и эфиопам самыми дикими способами), что нас попросили репетировать в другом месте.
Вечером того же дня – точнее, уже ночью – мы сидели печальные, слегка фрустрированные тем, что нам нечего противопоставить буйному темпераменту угнётенных и борющихся в смысле воздействия на хрупкие девичьи… ну, скажем, души. («Я тебе, допустим, сейчас отдамся, а послезавтра ты уедешь, и всё кончится?» – грустно сказала она и ушла с чилийцем в ресторан «Поганка»).
Пиво уже слабо шумело в голове. Макс читал «Золотой ключик» на българском езику, Андрей рисовал, вернее, ваял широкое полотно – белым карандашом на белой бумаге – «Бесплодная эротика, или Ночной плач».
29.04.88. Участие в культурной программе Интернедели вынудило нас к этому дню пройти «прослушивание» в целях ценсуры и профпригодности (а то: «Где эти левые поэты из Томска? Давайте их на митинг в Бердск!» – «А они прослушивания не прошли». – «А-а-а…»). Для этого мы, совершенно не выспавшись, встали в 9.30. Призрак обязанностей, не дав позавтракать, погнал нас в полутёмный зал физматшколы. И целый час мы тупо пялились на сцену, где сначала вообще ничего не происходило, а потом изгалялись прочие ценсурируемые. Прослушивание так нас подкосило, что мы уснули до трёх часов; поднявшись, автоматически поехали на «Шлюз» за пивом, где пива не было, зато (?!) были похороны с пьяным оркестром ни в зуб ногой.
Вечером посетили концерт отцеженных эстонских панков J.M.K.E. «Мы – последняя генерация перед концом, больше ничего не будет!» – кричал на эстонском языке со сцены Villu Tamme, владелец изумительного гребня, ходя по сцене циклически, насилуя гитару, возбуждая и изнуряя публику крейзовой энергетикой своих песен. Он был на высоте, и под конец даже мы, стоя, орали что-то, махая руками. Концерт завершился музыкальной композицией, состоявшей из жуткой панк-мелодии и вокала без слов на мотив «Полюшко-поле». Зал пёрся апокалиптически. Фотографы с расписных панков переключились на толпу и тусовку. Милиция плакала в бронежилетки дружинников. После кончерто, ежу понятно, мы не могли не купить водки.
Пошли Макс и А.Ф. в ночь (последний – со значком «Судья» на грудях). Приставали к частным автомобилистам, значка попугивавшимся, но водку за 20 рублей продавшим. Кругом была, подчёркиваем, ночь; пространства, покрытые лесом и асфальтом, молча и пустынно простирались бог знает до каких пределов… Мы шли, проникнутые каким-то космическим чувством, и думали о том, что водка, возможно,
метиловая. Придя, поделились мыслью с Лисицыным. Тот, как медик, сказал, что нужно выпить по 30 грамм и слушать, что будет. Мы выпили по 80 и пошли в НГУ, в клуб Интернедели. Там повстречались, беседовали и подружились с музыкально-декоративными эстонскими панками и фотографировались с ними. Окрылённые этой новой дружбой, а также перспективой обладания фотографическими карточками, вернулись в логово своё и водку спокойно допили.
XIV
26 июня 1989 г.
Проснулись в 8 часов и увидели за окном трамваи. Засуетились – думали, Новокузнецк. Опытные люди успокоили: Прокопьевск. Но настал и Новокузнецк (основан в 1614 году, первая домна вздута в 1932-м), где нас встретил Суслов, и мы поволокли кармановские полотна в Дом творческих организаций. Там-то мы и поняли, что Новокузнецк – это культурный город, где художники ещё открывают новые земли, а в новолуние на горе собираются астрологи и воют с шаманами в сторону Шамбалы. Воздух был свеж, знаменитого смога не чувствовалось, и вообще городишко нам сразу и бесповоротно понравился.
Мы быстро попали с Сусловым в мастерскую Виталия Карманова, который был нам рад, но не помнил нас и с удовольствием ещё раз познакомился. Первый раз, весной, он был в задницу пьян (о чём смотри во второй части этой эпопеи). Мы с Сусловым объяснили Виталию, что к чему, и он нам с наслаждением поверил. Так мы познакомились вторично. Мастерская его помещается на девятом этаже – светлая, забитая законченными и незаконченными полотнами. На антресолях – закуток некоего Электрона, апологета шизореализма в графике и живописи. (Я, честно говоря, не понял принципов этого направления, зато мне очень понравилось, что Электрон принципиально трахает только некрасивых девушек, вдохновлённый, видимо, гайдаровско-тимуровским лозунгом: «Кто, если не я?» К сожалению, познакомиться с ним не удалось, ибо в описываемый период он находился на пасеке,
где принимал пчелиный яд – готовился к своей персональной выставке.) Вообще, мастерская Карманыча полна разных забавных вещей и кунштюков. Он рассказал нам, что какие-то полузнакомые бомжи принесли ему недавно копию картины «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» и теперь он (Карманов) переделывает её в полотно под названием «Маркс, Ленин, Сталин, Наполеон, Мао Цзэ-дун и др. пишут письмо Богу» (на его месте так поступил бы каждый).
Мы радовались, аки дети. Пили ледяную воду. Виталий сказал, что, по гороскопу из журнала «Крестьянка», ему предстоит тяжёлый июль, да и заказы грядут, поэтому с алкоголем он завязал.
Мы имели гуд тайм. Дарили Александру с Виталием свои сочинения и хармсинги про Лукича и других комических персонажей, вышедшие из-под пера наших земляков Карла Тойфеля и Плюни. Читали хармсинги вслух. Живописцы ржали как кони. Да и было с чего. Например:
«После смерти выяснилось, что Леонид Ильич Брежнев ко всему прочему ещё и ледокол».
Или:
«Черненко, когда его вскрывали, даже не поморщился».
Или даже так:
«Встретил как-то Егор Кузьмич Лигачёв на ул.Горького Виталия Алексеевича Коротича и ударил его палкой по голове. “За что?” – вскричал Виталий Алексеевич. “За нашу Советскую Родину”, – ответил Егор Кузьмич, вытирая палку».
Потом Суслов, начальник всех кузнецких художников, пошёл ими руководить, а мы с Кармановым отправились гулять в пивбар. В Новокузнецке в пивбар покупают билеты вроде как в драматический театр и дают две кружки напитка с закуской, чтоб не опьянеть. Но можно кружек взять больше – за дополнительную плату. Но только сразу – потом уже не дают. Выхлебав по первой кружке, Карманов рассказал нам, как в тридевятом пивбаре случайно зарезали официанта и как другие официанты – жлобы и каратисты, – взяв убийцу за руки и за ноги, колошматили его об стену, пока он не умер в тюремной больнице. Прочли, выходя курить, объявление: «Приносить с собой рыбу запрещено!» Сходу принялись сочинять продолжение:
Не курить! Не плевать!
Под стрелой не стоять!
Разговором водителя не отвлекать!
Припев:
Выдерни шнур! Выдави стекло!
Это запасный выход!
Вообще-то, как пояснил Виталий, мы были в пивбаре высшей категории, чем и объяснялись касса, некоторые строгости и полное отсутствие мордобоя. Но на обширных рабочих окраинах есть такие забегаловки, где главное – захватить графин и следить, чтоб сзади что-нибудь не прилетело, да и графин беречь, – и можно «повторять» хоть до бесконечности. А пол в подобных заведениях цементный с дыркой в углу, как на скотобойнях, чтобы можно было, значит, перед закрытием пуговицы, мозги и рыбьи хребты из шланга бесхлопотно смыть.
Опорожнив по три кружки, двинулись в Дом книги, где украли два экз. книги Сью Таунсенд «Тайные дневники Адриана Моула», распрощались с Кармановым и отправились в «Мелодию». Ничего в этой «Мелодии» хорошего нет. Зато первого секретаря горкома зовут Альберт Ленский. Эвона! Это нам сказали «Чистые» художники в кукольном театре, где они работают. Они затеяли с нами дискуссию о дадаизме, представителями оного нас полагая. А потом дали один из своих адресов и приглашали вечером заходить поболтать и переночевать.
Но мы им ничего не обещали, ибо Суслов хотел прийти вечером к Карманову и всех повести к монстру социальной «чернушной» фотографии Бахареву, который лето проводит на городских пляжах, подстерегая писающих девушек и влюблённых, а зимой откочёвывает в рабочие общежития, где при помощи водки доводит тех же девушек до состояния топ-моделей. Западные интеллектуалы его за это очень любят, а новокузнецкие кавалеры часто бьют.
Суслов, между тем, не пришёл, но мы не очень-то горевали, успев посмотреть все картины Карманыча и даже ещё Электрона. Да и на вечер программа составилась – поехали к ещё с н-ской Интернедели знакомой девушке Фроловой И.
XV
РУССКО-АНГЛО-САКСОНСКО-ИНДО-АРИЙСКО- ТИБЕТСКИЙ РАЗГОВОРНИК ДЛЯ ПРИЗЫВНИКОВ СА, СЛАБО ВЛАДЕЮЩИХ РОДНОЙ РЕЧЬЮ
(Фрагменты)
– Я хотел бы выпить шнапсу (коньяку, рому, медовухи, кумысу).
– Можем ли мы встретиться с далай-ламой (госсекретарём, канцлером, председателем КГБ)?
– Я тебя люблю (не люблю, не знаю, не помню, давно не видел, в гробу видал).
– Где находится синагога (обком партии, мужской туалет, избирательный участок, наше посольство, чайхана, опиекурильня, линия фронта)?
– Мин син аузын бирссегет, фортощкадан ляктырдым.
– Я домохозяйка (вождь небольшого племени, депутат Верховного Кнессета, содержатель притона, начальник штаба дивизии тяжёлых пулемётов, руководитель группы дрессированных пюпитров, простой, как три рубля).
– Александр Сергеевич Пушкин (Никита Сергеевич Хрущёв).
– Ещё рюмочку (стаканчик, кружку, пиалу, бурдюк кумысу) на посошок?
– Дай я тебя поцелую. (Кого-кого ты козлом назвал?)
– Не для того я гремел кандалами (проливал кровь, гнил по тюрьмам, выходила за тебя замуж, вставал в шесть утра), чтобы…
– Кто занял город (очередь)?
– В городе белые (зелёные, красные, красные кхмеры, голубые, звёздно-полосатые, наши, ваши, свои)?
– АУМ мани падмэ хум.
– Государство – это я (аппарат насилия).
XVI
Осенью 88-го года
настали у М.Б. и А.Ф. весёлые времена. С некоторым ещё Толиком Скачковым основали они Всемирную ассоциацию нового пролетарского искусства, немало доброго вложившую в культурную жизнь родного и окрестных заснеженных городов, – будь то Первый Всесоюзный дада-концерт 4 февраля 89-го в Доме учёных
Томска или открытие художественной выставки «Периферия-89» в апреле в Кемерове.
Апофеозом же и финалом ныне не существующей ассоциации была в мае 89-го г. Неделя идей авангарда в музыке, живописи и кинематографе, организованная вместе с методистом к/т «Октябрь» Андреем Самусевым. Кино, правда, нам тоже самим с помощью Игоря Нургалиева показывать пришлось. А со стороны управления кинофикации имели мы одни препоны и оттяжки.
…Началось всё 15 мая в 20.00 индустриальным шоу имени Ивана Сусанина. Был принесён заранее раскрашенный металлолом, и на площади перед «Октябрём» бригада Ассо во главе со Скачковым приступила к сооружению конструкции, к буйной радости детей и хиппи. Действие должна была сопровождать университетская хоровая капелла – исполнить предполагалось квазиреволюционную «Оду науке» (слова Филимонова, музыка народная), но капелла не пришла, да и без неё было весело, так как разраставшаяся толпа скоро запрудила рельсы, начали останавливаться трамваи – люди выходили из них и присоединялись к большинству. Большинство, как всегда, волновал вопрос, что здесь происходит. Поиметь эстетическое удовольствие от происходящего смогли немногие.
Наутро 16 мая Макс и Андрей, вернувшиеся из Кемерова с партией картин для выставки в рамках, в сопровождении Игоря Щеглика запечатлели конструкцию на киноплёнку и пошли отдохнуть с дороги.
А явившись к полудню в «Октябрь», узнали, что Неделя закончена (от директора к/т), что «весь этот хлам» (имелись в виду картины) надо немедленно убрать. Заскучав, организаторы вышли на улицу и смогли пронаблюдать, как группа молодых людей быстро и методично разрушала гениальную конструкцию ногами, мистически уловив настроение администрации. Когда А.Ф. робко приблизился к ним и безнадёжно, как Бунин, узнавший о разгоне Учредительного собрания, спросил: «Зачем вы это?», ему было отвечено: «Мы – “октябрята”! Это наш район! И чтобы этого говна здесь не было!»
Унынию не поддались, ринулись во всевозможные инстанции жаловаться на жизнь. Плакали в управлении культуры у Валентины Исааковны, в обкоме комсомола у второго секретаря Сергея Захаркова, в «Томском зрителе» у Марии Смирновой и Виктора Лойши, оттуда же звонили в худ. музей и, обнадёженные, принятые ласково, вдохновлённые обещанной помощью, решили собрать всех, кого можно, к шести вечера в «Октябре» и устроить если не обещанное открытие выставки, то хотя бы демарш. И отвести душу.
Но и далее всё развивалось по законам абсурда. По наущению Самусева, из отдела идеологии явился человек, с отвращением осмотрел картины (Суслов, Карманов, Макс Батурин, Куртуков, Фёдор Лютов, «Чистые», Гавриленко – Николай, брат Петра) – и разрешил ВСЁ. Дай ему бог здоровья, доброму человеку…
Штурмом унд дрангом экспозиция была доведена до ума к назначенному сроку. Пришедшие на открытие прорвались сквозь кордон билетёрш и смогли насладиться. А искусствоведши из музея не пришли, предпочтя сомнительному авангарду реальный банкет после открытия в Концертном зале выставки томских художников, воспевающих красоту и суровое могущество Обского Севера. Что ж,
каждому своё!
Над входом (или выходом?) нашей выставки красовался поясной портрет М. А. Суслова тех ещё времён (которого, впрочем, почти никто не узнавал) и перевёрнутая «Великая американская обнажённая» Иры Кублинской. Ничего более страшного в тот день не происходило.
XVII
Из историй художника Александра Суслова
Некий скульптор Х. очень любит прикалываться по fuck’у, о чём в Кемерове ходят легенды. Однако всякая деятельность имеет свои издержки. Звонит как-то ему очередная подруга, говорит: «Приходи, у меня для тебя кое-что есть». Он пришёл, довольно неохотно, как бы что-то предчувствуя. Подруга привела его на кухню и достала из холодильника завёрнутого в целлофан младенца, недоношенного, месяцев пяти. «Это твой!» – объявила она. «Ты что, сдурела?!» – отвисла челюсть и всё остальное у Х. А она принялась объяснять: «Понимаешь, я тут сделала аборт, очень поздно, еле врача уговорила, а потом пришла домой, чувствую – схватки, и вот дома ещё один родился». У Х. отнялся язык, а подруга продолжала: «Нам надо куда-нибудь его спрятать, давай у тебя в мастерской под полом». – «Ты думай, что говоришь», – простонал Х. «Но это ведь твой, ты должен мне как-то помочь!» – в ответ ему молвила ебарица.
Тут у скульптора случилась истерика, и он покинул некогда счастливую обитель. А подруга стала звонить товаркам: «Алё, Люда, представляешь, я тут от Х. залетела, сделала аборт, прихожу домой… – (и далее – по тексту). – Ты не знаешь, куда его девать?», «Алё, Мила…» Над Х. вся Щегловка потешалась.
Чудом забылась история.
XVIII
30 апреля 1988 г.
Новосибирский А-городок.
Поднялись с изрядным трудом. После короткого совещания решили отъезжать завтра утренним автобусом. Телефонировали Фёдору Лютову. Он приезжает вот-вот и хочет знакомить нас со своей импресарихой. Чтоб уж было с чем, взяли ещё водки. А Н.Л. с М.Б. отправились на Шлюз по проторённой тропе за пивом, коего не купили, потому что не было, но полюбовались на красивые льдины, толщиной в рост человека, на берегу Обского моря. А Филимонов остался караулить казённое белье и, чтоб скоротать время, дудел на трубе, приводя в отчаяние каких-то узбеков.
Тут-то и явился Федя, привёз Хармса и Олейникова в форме самиздата. Вскоре прибыли ни с чем пивные гонцы. Выпив водку, двинулись к импресарио, но она, увы, ушла на исповедь в только что открывшуюся академгородковскую часовню. Задумчивые, пошли по берёзовой роще, навстречу нам бежали пожилые мужчины, на ходу выкрикивавшие наиболее ямбические стихи Пушкина: каждую минуту то один, то другой отставал, падал на колени перед понравившейся берёзкой и взасос целовал её ствол. «Поэзия! – воскликнул я. – Мужики, когда мы вчера христосовались с панками, подошла компактная шатенка и пригласила в гости. Это в какой-то общаге. Кто помнит адрес?» Адрес помнил Коля.
В первый момент её тоже не оказалось, и только уже нам стало мучительно больно после бесплодного стука в дверь, как она появилась – свежая, загримированная, с тортом, в нарядных красных босоножках. Кажется, она растерялась, увидев четыре невесёлые фигуры (мне ещё накануне вечером показалось, что, приглашая нас «почитать стихи», она имела в виду только Колю Л., самого среди нас обворожительного), – но вышла из положения (и из комнаты) со словами: «Ну, я надеюсь, ни у кого тут нет тинейджерских настроений».
И через десять минут перед нами предстали ещё две девы, нежные и удивительные, словно модели Модильяни. Увидев их, Федя попросил стаканчик молока, а Макс пошёл зашивать джинсы, некстати разошедшиеся сзади по шву. Это ему не помогло – девушек мы поделили по-братски: одну мне, одну – Николаю, одну – никому. Да тут
ещё под окном пьяные голоса заревели: «Свободу Нельсону Манделе!» Это было уже слишком. Макс свесился из окна и крикнул: «Да ему в тюрьме самое место!» – «У тебя выпить есть?» – миролюбиво спросили его снизу.
А я самозабвенно танцевал с девушкой и застенчиво шутил, прижимая её покрепче, – она тихо смеялась, опустив очи долу, в конце концов я тоже опустил очи и обнаружил, что правый мой носок украшен кремовой розой в натуральную величину.
Потом мы танцевали на улице при свете костра, под музыку из матюгальника на столбе. Была нежная, звёздная, нехолодная вальпургиева ночь. Ежу понятно, что стихов никто не читал, да и домой никто не поехал, кроме Максимушки в Томск с Феденькой в город. При этом Максимушко уехал злой, как «Доцент», но с деньгами, а мы, его товарищи, остались счастливые, но без копейки, поэтому мы постирали всё, кроме джинсов и курток, и отправились в студенческую столовую, где я делал жалестное лицо и просил денег, а в ответственный момент, когда жертвы колебались, я говорил: «Коля, покажи!..» Коля, молча глядя в глаза оппоненту, расстёгивал куртку и демонстрировал голую волосатую грудь. Общий сбор составил пять рублей.
XIX
26 июня 1989 г.
НОВОКУЗНЕЦК
Вечер у Фроловой! Перо опускается. Пишущая машинка ржавеет от слёз! Варка супа вылилась в балет на три персоны, а либретто состояло из извинений Иры и наших незамедлительных и великодушных прощений. Пили домашнее, на ошибках молодости настоянное вино. Внизу, под окном, три пролетария пытались клюкать водку с горла, не смогли, – прислали товарища, самого вежливого, – почему-то именно к нам, – за стаканчиком и хлебушком. С ним беседовали всей семьёй. Фролова напрягалась, рассказывала нам о здешнем бескультурье, а Макс менял пластинки.
Нарубались супу, потрепались о том, как трудно быть девушкой-корреспондентом заводской многотиражки. Пока выясняли мировоззрение, гегемоны квакнули. Всё тот же вежливый вернул нашей семье стаканчик, рассыпался в благодарностях и укатился вниз. Ночь провели унизительно спокойно, я, разумеется, пробрался в постель хозяйки, она проснулась и сказала: «Как у тебя колотится сердце». Вышла почти нагая из комнаты и вернулась с таблеткой валидола – я засмеялся и уснул в её объятиях, как раненый рыцарь.
Утром Фролова оставила нам ключ, с тем чтоб вернули его в 17.00. Под дождём искали книжные магазины в этой, правобережной, части города и насмотрелись сталинской архитектуры вволюшку. На холме наблюдали крепость – остатки Кузнецкого острога, но туда не пошли, поработав над собой, отложив до следующего раза.
Настало, таким образом, 27 июня. Дождь кончился. Мы бродили по мокрому городу – от Карманова в Союз художников, никого не заставая. Пили яблочный сок на бетонных ступенях Дома творческих организаций, глядя на серое здание с уже изрядно надоевшей нам надписью: ПРИ ЗАПАХЕ ГАЗА…
В конце концов отыскали Суслова, сговорились встретиться вечером и поехали в кукольный театр. Побеседовав ещё разок с «Чистыми», отбыли на трамвае через полгорода к Фроловой. У неё пили чай с чебуреком и, на всякий случай попрощавшись, подались обратно к Суслову.
Александр Васильевич был в ударе и травил нам вечерние истории: о странной своей натурщице Наташе, лесбиянке наполовину, регулярно ложащейся на крейзу и, вследствие накачанности нейролептиками, не могущей достичь того загадочного оргазма, о котором так много пишут сейчас; как Суслов с друзьями очень хотели ей помочь, но не знали чем; как она села на кактус, прислуживая в голом виде пьющим художникам; как одна резвая деятельница управления культуры облажала народного художника РСФСР Кирчанова (60 лет), который желал поцеловать ей грудь, а она предложила ему колено, и смеялась над ним, а он кричал, что он – народный художник; и как он отомстил ей на открытии некоей выставки, при стечении народа объявив её проституткой, пытавшейся соблазнить его, аксакала.
Рассказывая это, Суслов сводил Максу бородавки на руках, завязывая узелки на верёвочке по количеству бородавок. Они вскоре сошли, покорные чутким рукам умельца и мага.
Пишу всё это на станции Малая Вишера Николаевской железной дороги, сидя с Максом в вагоне СВ почтово-багажного поезда Баку – Ленинград. Сегодня 7 июля, пятница. Едем в Ленинград, но как-то очень медленно.
Всё началось вчера. Мы мирно отмечали мой день рождения (пиво и портвейн) в Зеленограде у Лёхи Коблова, корреспондента «Урлайта», и вдруг (о, это прекрасное, любимое русскими писателями «вдруг»!) мне пришло в голову, что настало время выходить на трассу. Очень быстро согласились ехать пьяные Скачков, Люки, Борька, Евген из города Череповец. Лёха благословил нас и ушёл блевать. Вышли на трассу, разбились на три группы. Долго не простояли – нас с Максом подобрали три дагестанца на «жигулях» до Калинина (ныне Тверь).
(Я пишу, а Макс пытается открыть банку мясных консервов ключами проводника. Он вчера впьянях обчистил холодильник в общаге, готовясь в путь, – в результате пара-тройка яиц разбилась у него в сумке, и всё там стало липко.)
Мчались дагестанцы неплохо. Курили нашу «Герцеговину Флор» и болтали то по-русски, то на родном языке – на каком, мы не поняли, ведь в Дагестане говорят на сорока языках! А когда мы через пару часов оказались у калининской заправки, «шеф» запросил 10 рублей «за бензин». Пришлось отдать им бутылку ихнего же, дагестанского, портвейна «Дербент», купленного накануне по случаю именин А.Ф. Кстати, мне ведь сегодня 20 лет, и не выпить ли по этому случаю последнюю бутылку?
Слышь чё, это ж не ихний «Дербент», в натуре, а туркменский, наоборот, – «Копет-Даг». А не всё ли нам, юным бодхисатвам, равно? И твоё здоровье! Слышь, а здорово ты гаишника построил с этим командировочным удостоверением из писательской организации. Это же кому рассказать!.. М. Батурин, должность – поэт, командирован – Москва, Ленинград, Таллин, Рига, Львов… Львов-то зачем приплёл? А если занесёт? А как он ответил! «Вы, товарищи, хоть и поэты, но машину из города я для вас не остановлю – вдруг вы шофёра зарежете за поворотом!»
XX
17 мая 1988 г.
с утра А.Ф. вместе с группой «Алеф» п/у Гриши Зубова («это не рок-н-ролл – это суицид») перетаскивали в к/т «Октябрь» их увесистый аппарат. Билетёрши уже ничему не удивлялись, а только что-то злобно бурчали, наподобие побеждённых врагов народа из советских фильмов тридцатых годов.