Сун опустил глаза. Гена хотел закатить истерику, но вовремя вспомнил, что сам распорядился: сенатор взамен обещал включить его в делегацию Совета Федераций, отправляющуюся в Новую Зеландию, а Скорятин там ни разу еще не был.
– Ладно, разберемся! – буркнул он примирительно. – Шапку придумали?
– Придумали. «Россия в откате». – Дочкин взглянул на шефа с интимной деловитостью.
– Неплохо.
– Солова ставим или нет?
– Ставим. Но без говна. Что еще?
– План следующего номера, – вздохнул Сун.
– Докладывайте!
«…Увольнять придется. Ничего не сделаешь. – Слушая вполуха, Гена разглядывал соратников. – Заходырка, сука настольная, не отстанет. Дожмет. Но кого гнать?»
Сунзиловского? Он болеет. Наверное, скоро помрет. Да и как выгонишь «рыцаря правды»? Вспоминая те полудетские обольщения, молодые фантазии, Скорятин чувствовал себя дураком, женившимся заочно, возлюбив портрет, присланный лукавцами. А потом приехала суженая, жуткая, как эсэсовская садистка Эльза Кох, и началось… К тому же Сузиловский – единственный человек в редакции, на которого можно положиться. На Жору – нельзя: раздолбай, но обаятельный, вплетается в твою жизнь мелкими приятностями, вроде бы незначительными, а в совокупности неодолимыми. Ну кто, кто еще, увидев на тебе костюм, купленный в командировке на рождественской распродаже, воскликнет: «О брионнийший из хьюго боссов!» Кто еще элегантно и вовремя настучит на проколовшегося коллегу? Кто уговорит выпить, когда не хочется, а на самом деле – необходимо? К тому же Гена сам, можно сказать, на закорках втащил бесписьменного Жору в журналистику. А за ошибки надо расплачиваться. Нет, без Дочкина никуда…
– А День театра мы будем отмечать? – робко спросила Телицына.
– Я уже написал о Жмудинасе, – доложил Сеня Карасик.
– Как назвал? – очнулся Гена.
– «Арбуз из Парижа».
– Неплохо. Вот еще что надо: светлую рецензию на «Сольвейг» в Профтеатре.
– Нельзя! Это ужас! Сольвейг – нимфоманка, развратничает с троллями! – замахал руками Сеня.
– Знаю. Надо! – повторил главред, подняв очи горе.
Варя задумалась. Неуверенно сказала:
– Но почему именно сейчас? Ведь на праздники все так дорожает… Поехали, скажем, в марте?
Гена всегда так делал, если хотел намекнуть, что приказ получен из Ниццы. Полмесяца назад он забрел с женой на премьеру. Марина в буфете тут же закинула двести коньяка, потом в антракте усугубила шампанским. Во время натужной овации с истошно-лицемерными криками «браво!» она материлась и рвалась из рук мужа за кулисы, чтобы оттаскать за волосы Сольвейг – бездарную дочку худрука Профтеатра Захара Макрельского, страшную, как утро над Хиросимой. Режиссеру, видно, доложили, и заслуженный брехтозавр пожаловался в Ниццу, умоляя не давать в «Мымре» разгромную рецензию: у него, мол, больное сердце. О слабом здоровье Макрельского знали все: каждый год перед решающим заседанием жюри «Золотой маски» несчастный ложился в клинику на смертную операцию, но сразу вскакивал с одра, как только доносили: он снова лауреат. Хозяин, отдаленный родственник режиссера, со сталинской лапидарностью приказал Гене: «Похвали старого козла!»
– Варечка, милая, – не отставал Макс. – В марте там, конечно, тоже хорошо. Но ты только представь: предсказывают, что на Рождество в Москве будет дождь. Вот и подумай: вдруг не обманут вруны синоптики?! Будет унылая, противная, мерзкая хлябь! Все забьются по квартирам и возьмутся пить водку. А мы с тобой, как короли, сядем в самолет и улетим на край света. В беззаботную кокосовую страну. Вот это будет сказка, это я понимаю! Похлеще твоих любовных романов!
– Я не буду писать! – истерически воскликнул Сеня.
«А Карасика на договор надо перевести… – подумал вершитель судеб. – Ну вот, одного, считай, сократили…»
– Ну, Макс, ты и придумал… – вздохнула Варя.
– Давайте я напишу! – предложила Телицына.
– Ты согласна? Полетим? – просиял он.
– Не надо. Закажите Гоше Засланскому. Слепит как надо. Только не забудьте спросить, сколько он хочет за это денег. (Даром Гоша только «Семь сорок» пляшет.) Понял, Жора?
– Попробуем, – кивнула Варя. – Только так: с сегодняшнего дня ты все свои деньги мне отдавай, а то я тебя, транжиру, знаю… За тобой если не присматривать – мигом промотаешь.
– Понял.
Вполуха слушая Сузиловского, главред продолжал размышлять о кадровой проблеме. Телицыну тоже надо гнать: рассеянная и мечтательная до самозабвения. Однажды пришла на работу в пальто, накинутом на пеньюар: обдумывала новую статью. Но она мать-одиночка, к тому же снова беременна. Поговаривают, от Дормидошина. Бермудова тоже не тронь: у него тесть – хирург, делал Марине операцию, удалял женскую опухоль. Спас. Каждый раз, получив нагоняй за ошибку или невыполненное задание, зятек жалобно осведомляется о здоровье Марины Александровны. Кто еще? Расторопшина? У Гены с ней было. В командировке они крепко поужинали с местным начальством, а утром, к взаимному недоумению, проснулись в одной постели. У нее вокруг сосков растут черные волосинки. Большая редкость! У Каширской церебральный ребенок и муж в очередной депрессии. Печальный юморист Галантер – член Всемирного еврейского конгресса. Страшно подумать, что начнется, если его тронуть! Потнорук – просвещенный бандеровец, через него в «Мымру» текут денежки за сочувствие евромайдану. Недавно он под страшным секретом сообщил, что скоро в Киеве начнется снова большая буза и пойдут уже недетские суммы. Ампелонов – идейный гей, а «Мымра» как раз борется за права всех меньшинств. Началось это еще при Шабельском. Гена, воссев, пытался потихоньку свернуть ЛГБТИ-тему, но позвонил Кошмарик и отругал – мол, сначала с пидорами покончите, а потом за евреев возьметесь!
…Варя до последнего дня не верила, что у них получится уехать в тропический рай. Она всегда доверяла своей интуиции, а интуиция неумолимо подсказывала: никаких островов не выйдет. Уж больно не вязалось: в Москве снег и холод, а они, словно буржуи, жируют в теплых краях. Обязательно что-то случится и им помешает…
– Отличный материал про внука, зарезавшего бабушку. Поздравляю, Феликс Игоревич! – Гена бросил лучик благосклонности на Ампелонова.
В своем счастливом голубом супружестве тот являлся как бы дамой, но писал на удивление жестко, даже грубо, по-мужски.
Но, к ее удивлению, Рождество близилось, однако ничего плохого не происходило. Им везло. Издательство честно платило все гонорары, а Макс послушно отдавал ей все деньги, что зарабатывал, и пил только дешевое пиво. Неужели у них и правда все состоится?!
– Спасибо, – зарделся Ампелонов.
– Но концовочку подшлифуйте.
Сегодня утром, за два дня до Рождества, они с Максом съездили в туристическое агентство. Оплатили билеты, трансфер и путевку.
– Хорошо.
…И Бунтмана не уволишь: единственный человек в редакции, умеющий писать фельетоны. Лысый, как Брюс Уиллис, Гугенотов в прошлом году женился на практикантке, бросил семью и взял ипотеку. Если останется без зарплаты, квартиру отберут, а молодая жена сбежит. Она уже два раза не ночевала дома, о чем страдалец поведал всем, заодно выспрашивая, как удержать в постели юную супругу, оказавшуюся ненасытной, будто электромясорубка. Паровозова уже выгоняли за пьянство. Получив выходное пособие, он поил редакцию три дня, а потом повесился в туалете на канализационной трубе. Хорошо, коммуникации в «Салюте» старинные, гнилая чугунина лопнула, дерьмо хлынуло вниз, на китайский трикотаж – едва откупились. Пришлось восстановить бедолагу на работе, чтобы не удавился по-настоящему. Кстати, Гена был уверен: «Паровозов» – тоже псевдоним, взятый, как бывает, в дурной молодости, а потом намертво прилипший вроде: Бермудова, Гугенотова, Надина, Расторопшиной, Помидорова… Ага, вот Помидорова-то и надо гнать. Ишь ты, цаца! Дедушка в Свирьстрое лютовал, а внучек но парижам разъезжает, лекции читает – с «долгим эхом ГУЛАГа» борется. Русский народ у него, видите ли, во всем виноват. А про деда-душегуба ни гу-гу. Гнать! Ну вот, двое уже есть. Достаточно, чтобы поговорить с Заходыркой и смягчить ссору. А у Паровозова, кстати, фамилия оказалась настоящая, родовая. Крепостной предок строил первую чугунку и, воротившись в свою деревню, с таким жаром рассказывал землякам о паровой телеге, которая сама по себе, шипя и свистя, едет по рельсам, что получил прозвище «Паровоз», а его потомки стали Паровозовыми. Надо бы турнуть и Дормидошина. Работает, как полупарализованный. Жена вышибла его из дому, узнав про шашни с Телицыной, однако время от времени валькирией налетает в редакцию, скандалит, грозит отрезать неверному уши и все остальное садовыми ножницами. Такой исход исключать нельзя: она как-никак цветовод-любитель, дипломант конкурса «Евророза».
Пяти зеленых, с трудом заработанных тысяч было жаль. Зато они выслушали ворох восторженных заверений: «Вы не пожалеете! Это будет полный эксклюзив, самое яркое воспоминание в вашей жизни!»
– Геннадий Павлович, а в следующий номер вашу статью планировать? – спросил замответсека Фурин.
Он служил в «Мымре» с самого основания, был утомительно старомоден и предобморочно боязлив, обращался на «вы» даже к малахольному охраннику Жене, никогда не пользовался мобильником, к компьютеру не знал с какой стороны подойти, но именно на нем и держалась вся верстка.
Макс от каждого слова туристической тетеньки млел. И нахально шепнул Варе: «Учись, детка, какими должны быть хеппи-энды!»
– Какую еще статью? – похолодел Гена.
– В-вашу…
А потом он деловито поместил билеты, туристические ваучеры и тощую стопочку сдачи в кейс, и они побежали каждый по своим делам. Варя – к парикмахеру и за новым купальником. Макс – на работу, доделывать какой-то спешный проект.
– Кто вам сказал?! – взревел Скорятин, метнув правым глазом молнию в Жору, а левым – в Сун Цзы Ло.
– Завтра мы нырнем в океан! – поцеловал он ее на прощание.
– Инна Викторовна, – бледнея, прошептал Фурин: больше всего на свете он боялся инсульта и пенсии.
– За газету пока еще отвечаю я, а Заходырка отвечает за то, чтобы туалетная бумага в сортире была. Жопу вытереть нечем! – побагровел главный редактор. – Вы мне лучше скажите, где шестая полоса?
– Не сглазь! – привычно цыкнула Варя.
– В работе…
– А должна быть на гвоздике! Почему нет?
Она улыбнулась вслед Максу. Настроение, хоть на улице и пурга поднялась, было солнечным – словно они уже на островах. Наверно, Макс все же прав: так здорово улететь из зимы в лето, из обычного Рождества в Рождество сказочное…
– Снимали «Мумию». – Ветеран «Мымры» стал цвета кладбищенского алебастра.
– А теперь что?
Домой Варя вернулась поздно. К купальнику пришлось покупать парео и модные шлепанцы с клубничинами, а парикмахер уговорил ее осветлить несколько прядей: «Знаете, как будет красиво, когда вы в тропики попадете. Получится, будто солнце в волосах играет!»
– Сокращают «Гимн понаехавшим».
– Кто сокращает?
Едва открыла дверь – замерла на пороге: в квартире оказалось темно и очень холодно. Из-за распахнутых по всем комнатам окон гулял ледяной сквозняк, а с улицы слышались бессвязные песни – похоже, граждане начали отмечать Рождество заблаговременно.
– Я… – кротко глянула Расторопшина, готовая безотказно принять любую кару, как некогда приняла в себя пьяное вторжение начальника.
– Поскорее… – поморщился он, помня о волосках вокруг ее сосков. – Что у нас там еще по номеру?
– Макс! – тревожно крикнула Варя. – Макс, ты где?
– Если сократим Королева, дырка на шестой полосе вылезет, – сообщил Жора.
– Большая?
Тишина. Сердце забарабанило. Семнадцатый этаж, открытые окна и Макс – такой непредсказуемый, нервный и, как говорит знакомый врач, «психически нестабильный».
– Тысячи три знаков.
Варя отшвырнула пакеты с покупками и на дрожащих ногах вошла в гостиную – никого. Только в разверстые окна летит снег, понемногу укутывает искусственную наряженную елочку…
– Как раз под некролог. Никто не помер?
Варя бросилась к подоконнику, жалобно крича:
– Говорят, Васильев плох…
– Допустим. А пока – что предлагаете из загона?
– Макс, Макс!
– Ну, не знаю, – пожал плечами Жора. – У отдела культуры вроде что-то было…
– Я здесь, – донесся его голос из спальни. – Иди сюда.
– О чем?
– О потопе… – пролепетала Телицына. – Самотеком пришел.
Ноги дрожали, зуб не попадал на зуб. «Да чего я так испугалась-то? – успокаивала себя Варя. – Просто холодно в квартире, вот я и трясусь…»
– Потоп самотеком? Смешно. О чем там – в двух словах?
– Ты зачем квартиру выстудил? – строго спросила она, врываясь в спальню.
– Библейский потоп вроде как у нас в России был… – Женщина от ужаса схватилась за выпирающий углом живот.
– Где у нас? – уточнил Скорятин и подумал: «Наверное, будет мальчик».
Окно здесь тоже было распахнуто. А Макс, в одной майке, стоял, облокотившись на ледяной подоконник. Лицо – закаменевшее, пустое. В волосах плачут снежинки.
– На Волге.
– Конкретнее.
– Что случилось? – тихо спросила Варя.
– В Тихославле.
– Где-е?
Ответом был такой взгляд, что ее снова передернуло словно от арктического холода.
– В Тихославле, – задрожала Телицына и с надеждой посмотрела на сонного Дормидошина.
– Срочно материал мне на стол!
– Пожалуйста, говори! – взмолилась она. – Не молчи.
– Понимаете… так получилось…
– Что получилось?
Он собрал с подоконника горсть снежинок, сдавил их в мокрый комок… тихо выдохнул:
– Он затерялся.
– Найти! Кто автор, не запомнили?
– Варюшка, я просто не знаю, как тебе об этом сказать…
– Нет…
– Фамилия мужская или женская?
Она почувствовала, как ее наполняет ярость. Не из-за того, что что-то явно случилось, а исключительно из-за антуража. Словно она находится внутри фильма, который снимает режиссер-авангардист: огоньки иллюминации за распахнутым окном, снег на подоконнике и закаменевший взгляд Макса. И его монотонный монолог:
– Мужская, но смешная…
– В каком смысле?
– Редкая.
– Варечка, я знаю, что виноват. Но я не мог. Просто не мог остановиться, понимаешь? Я хотел как лучше… Ты же сама сказала, что на этот курорт нужно брать как минимум пару тысяч на расходы… На СПА там всякие, на тропические коктейли… А у нас только тысяча была. Вот я и подумал… В общем, заглянул в казино. На полчасика. Нам ведь так фартило весь последний месяц, что я и не сомневался – и здесь подфартит. Что я эту штуку несчастную в момент подниму…
– Колобков?
– Колобков… – помертвела Телицына, а коллектив посмотрел на шефа, как на Вольфа Мессинга.
– И в итоге? – Варя постаралась, чтобы голос звучал спокойно.
– Мне на стол! Немедленно! Или ищите себе место!
– Да, конечно…
Он не ответил. Отвернулся к окну, и Варя машинально отметила, что Максу очень идут майка на голое тело и снежинки, угасающие в волосах. А его глаза – голубые и такие прозрачные, что в них отражаются всполохи уличной иллюминации, – красивы просто фантастической красотой. На рождественских каникулах они с ним будут самой красивой парой…
– Все свободны.
Ошалевший народ хлынул из кабинета, обсуждая телепатический дар босса. Остался только Жора и доверительно шепнул:
– Сначала все шло шикарно. А потом… потом… Ну не смотри на меня так, я не выдержу!
– Звонили из «Пилигрима»: есть две горящие путевки в Египет. Даром. По бартеру. Вылетать послезавтра.
– Подумаю.
– Сколько ты проиграл? – ледяным тоном спросила она.
– Заходырка перед планеркой вызывала к себе Сун Цзы Ло.
– Долго говорили?
– Ну, тысячу, с которой пришел…
– Полчаса.
«Вот я идиотка! Не подумала, закрутилась… Надо было эту штуку себе забрать! Впрочем, ничего страшного не случилось, хотя поворчать на него, конечно, придется… Сначала вкручу ему мозги, а потом признаюсь, что у меня личная заначка есть. Как раз тысяча. Придется уж рассекретить, раз Макс такой непутевый…»
– Кто еще про мою статью знает?
– Зачем ты окна пооткрывал? – сухо спросила Варя. – Холодно.
– Почти все.
– Херово.
– Я хотел… хотел… – Голос Макса дрогнул.
– По рюмахе?
Он мотнул головой вниз, в холод пятидесятиметровой высоты.
– Потом. Иди!
Дочкин вышел, а Гена горько замечтался. Послать всех и, никому ничего не объясняя, улететь с Алисой в Египет. Пусть бесятся Марина и Заходырка, пусть удивленно шушукаются сотрудники, пусть трезвонит взбешенный Кошмарик: «Где статья?!» Где, где? В Караганде! К черту всех! Солнце, море и любимая женщина рядом – вот он, рай!
«Хотел бы прыгнуть – прыгнул. Меня бы дожидаться не стал», – спокойно подумала Варя. И снова вздохнула. Что ж, за все приходится платить. Платить за то, что Макс – красавец. За то, что ей с ним легко и необременительно. За то, что однажды он купил (или сорвал на городской клумбе) ровно девяносто девять тюльпанов, встал на колени и подарил ей… Но лучше б не было никаких тюльпанов! И казино, и распахнутых в мороз окон – тоже.
А вдруг после смерти выяснится, что рай – это и есть бесконечный океанский пляж: на крупный белый песок мерно набегают легкие волны, настолько прозрачные, что можно сосчитать чешуйки на рыбьих спинках. Сколько хватает глаз, у воды блаженствуют нагие, юные, прекрасные люди. Их много, тысячи, миллионы, миллиарды… Одни купаются, другие загорают, третьи, проголодавшись, уходят в ближнюю рощу, срывают с веток и едят невиданные сочные плоды. А насытившись и воспылав, там же, под деревьями, прихотливо любят друг друга, содрогаясь в траве. И можно часами, днями, годами, веками идти берегом по щиколотку в теплой воде, смотреть по сторонам, узнавать знакомцев по земной жизни, разговаривать, смеяться, пить за встречу райское вино, терпкое, веселое, но не оставляющее тени похмелья. И снова брести по бесконечному песку, ловя обрывки разговоров и понимая всех, потому что там, у них, изъясняются на всеобщем языке, который ты, оказывается, знал в земной жизни, но никогда за ненадобностью им не пользовался. Чем дальше по берегу, тем удивительней встречные люди, они похожи на старомодных актеров из немых фильмов. Вместо длинноногих худышек с силиконовыми дарами, как у Заходырки, в волнах плещутся пухлые наяды вроде толстенькой Айседоры Дункан. Наверное, в раю человек просыпается в лучшей своей поре, в расцвете, в плотской роскоши. Нет-нет, иначе: он получает такое тело, о каком грезил перед зеркалом, страдая от несовершенства. Но в таком случае как узнать в сонме мечтательной наготы знакомых, близких, любимых, взаимно или безответно? А никого не надо узнавать. Надо просто идти по безначальному и бесконечному лукоморью, радоваться солнцу, жизни и вечности…
– Давай закрывай окно, – попросила Варя. – Эту несчастную тысячу я найду.
«Решено: завтра – “Ревизор”, послезавтра – Египет. А праздник мамалыги – к черту!» Воодушевившись, Скорятин набрал номер Алисы. И снова: «абонент недоступен…»
– Ты не понимаешь, Варенька, – тихо произнес Макс.
Он сердито ткнул кнопку селектора.
– Слушаю, Геннадий Павлович!
– Понимаю. Тысячи на расходы и правда будет маловато.
– Где Телицына?
– Ищет письмо из Тихославля.
– Нет, Варя, нет! – Макс снова вцепился в подоконник и быстро, как в горячечном бреду, заговорил: – Там, в казино, все время ошивается один мужик. И не игрок, и не сотрудник. Просто ходит и присматривается, как и что… Я раньше не знал, чего ему надо, а сегодня он сам ко мне подошел. Посочувствовал. А потом предложил мне кредит. Условия, конечно, кабальные, зато деньги дал сразу…
– Передайте этой растяпе: если не найдет, уволю вместе с зародышем!
– И про зародыш сказать?
Варя почувствовала, как чья-то ледяная рука схватила ее за шею… Хрипло, словно раненая волчица, она выкрикнула:
– Нет, про зародыш не надо…
– Где путевка?!
Макс виновато опустил глаза:
– Варечка… ну прости меня… Я ведь правда хотел как лучше.
23. Языческая троица
Варя не знала, откуда у нее взялись силы. Она бросилась к Максу, отшвырнула его от окна, так тряхнула, что у него – мускулистого и высокого – клацнули зубы. И заорала:
Когда они вышли от Зелепухина, стемнело: Тихославль померк, и лишь купола еще светились, ловя маковками последние лучи солнца. Воздух охладел, сгустился, и тяжелый темный ветер доносил запахи цветущих садов. Впрочем, к благородным ароматам примешивались и простодушные сельские веяния, вызывая некоторую неловкость перед дамой.
– Боже, какой закат! – вздохнула Зоя.
– Идиот! Сволочь! Дрянь!
– Невероятный! – подтвердил Гена.
Макс не спорил. Он стоял, опустив голову, и смотрел на нее тоскливыми влажными глазами.
– Вы, конечно, устали?
– Ни капли! – с хмельной решимостью ответил москвич и пожалел, что не захватил бутылочку морса с собой.
– Как ты мог?! – надрывалась Варя. – Ты же обещал увезти меня в сказку! И мы на эту сказку как проклятые пахали!!!
– Хотите, покажу вам кое-что?
– Очень! – воскликнул Скорятин, мечтая о невозможном.
– Варечка, милая! – Он жалобно прижал руки к груди. – Ну хочешь, убей меня! Хоть что со мной сделай! Ну не мог я остановиться, понимаешь, не мог!!!
– Так чего же мы ждем?
– Наверное, Колобкова… – тонко улыбнулся спецкор.
Детский лепет оправдания…
– А при чем здесь Илья?
Варя кричать перестала. Спокойно прошла из комнаты в коридор. Макс ковылял за ней, пытался на ходу обнять, но его объятия ей сейчас были хуже пощечины.
– В опереттах красавицы всегда ходят в сопровождении как минимум двух кавалеров.
– Не трогай меня! – прошипела она.
– Во-первых, Илья не придет. После совещания его на всю ночь засадят за какую-нибудь справку. Во-вторых, мы с вами не в оперетте. А в-третьих, я свободная женщина Северо-Востока…
– А я свободный мужчина!
На пути попался пакет с новым купальником и парео – Варя равнодушно оттолкнула его ногой. Распахнула входную дверь. Спокойно сказала:
– Геннадий Павлович, не надо начинать с обмана. Достаточно и того, что обманом все обычно заканчивается. Идемте!
– Уходи, Макс.
Пока шли по городу, стало совсем темно. В те годы еще не знали роскоши ночных иллюминаций, когда арки, карнизы, лепные фронтоны, курчавые колонны, колокольни со «звонами» и «слухами» затейливо высвечены и подобны витринным драгоценностям на бархатных черных подушках. Тогда все было по-советски скромно: вдоль помрачневших улиц стояли темные приземистые дома, а сквозь серое кружево палисадников едва мерцали окна – воспаленно-оранжевые от абажуров или больнично-синие, если граждане смотрели телики. Над крышами высились силуэты храмов, похожие на богатырей в шеломах, изредка увенчанных ажурными крестами. Из подворотен с сонной угрозой брехали собаки, дорогу перебегали желтые кошачьи глаза, останавливались, с немигающим интересом смотрели на позднюю парочку и ныряли во мрак. По старой булыжной мостовой идти было трудно, особенно Зое на каблуках. Несколько раз она, шатнувшись, хватала Гену за руку и смущалась:
– Варя…
– Зачем я надела туфли? Я же всегда хожу на работу в тапочках. Очень удобно.
– И зачем же вы надели туфли?
– Не говори сейчас ничего! Ничего! – властно приказала она, швыряя Максу его дубленку.
– Из-за вас, конечно! Провинциальные комплексы. И костюм из-за вас напялила. А то бы подумали, что все мы здесь чернавки какие-нибудь. Ой!
Скорятин едва успел подхватить падающую Зою. Потом, соприкасаясь горячими лбами и жадно обмениваясь дыханием, они выкручивали из щели между камнями засевший, словно гвоздь в доске, каблук, который в конце концов сломали. Оставшуюся часть пути библиотекарша грациозно прихрамывала. Впрочем, Волга была уже рядом, за темным лугом.
– Мне так плохо, Варя… – простонал он.
– А вот и наша Языческая троица! – Мятлева показала на камни, торчавшие из травы, как покосившиеся печные трубы сгоревшей деревни.
«Замечательно. Проиграл в казино мою сказку, и ему же еще и плохо!»
Она скинула туфли и подвернула брюки. Гена из солидарности сделал то же самое, и они пошли по влажной, мягкой, холодящей ступни мураве. Луна, укрытая кисейным облаком, освещала им путь прозрачной полутьмой. Вблизи стало ясно: нет, это не кирпичные останки, а настоящие гранитные монолиты, вросшие в землю. Самый большой напоминал утолщениями тучную детородную женщину, а два других, поменьше, выглядели точно дети.
– Хм… Менгиры! – определил Скорятин.
И она жестоко добавила:
– Вы и такие слова знаете?
– Ну да, писал про Стоунхендж.
– А если тебе плохо, пойди и утопись.
– Вы были в Англии?
– Доводилось.
– Варя, ну не надо так…
– Везет же людям! Знакомьтесь! Это – Лада, а это ее сын Лель и дочь Полеля, – объяснила Зоя. – Раньше думали, что Полель – второй сын, младший. Но Илья уверен: Полеля – дочь. Остатки святилища вятичей. Илья считает, до потопа тут была столица Гипербореи – Святоград.
Она не стала дожидаться, пока он обуется: вышвырнула его ботинки в коридор:
– Извините, а старик Ной случайно не местный?
– Я тоже не очень-то во все это верю. Но Языческая троица очень древняя. В шестнадцатом веке прислали нового митрополита Гороховецкого и Тихославльского Евлогия. Он возмутился такой чертовщине на святой Руси, приказал вырыть камни, вывезти на середину Волги и бросить в воду…
– Все, Макс, проваливай.
– Зачем?
– С язычеством боролся. Илья же рассказывал. Полтысячи лет, как Русь крестили, а неплодные бабы мимо божьего храма толпой на Ладин Луг бегут – потомства просить.
А когда входная дверь захлопнулась, Варя даже плакать не стала. Просто упала на диван и истерически рассмеялась. Ну что ж: вот тебе и хеппи-энд! Вот и счастливая развязка! На тропические острова она, подумать только, собралась! Нет уж, не выйдет. Не зря же издатели наставляют: «Счастливое Рождество должно происходить в России. Снег, елки и мандарины». Вот и сиди, непутевая авторша, на Родине. И даже не в избушке, а в пустой квартире с искусственной елкой.
– И помогает?
– Говорят, да. Надо сначала к Ладе прикоснуться, а потом к Лелю, если хочешь сына, или к Полеле, если – дочь. Потрогайте, не бойтесь!
* * *
– Я не боюсь…
Телефон Варя отключила. Не хотелось слушать, как друзья и знакомые будут звонить и желать счастливого пути. А уж общаться с Максом – коли тот надумает выступить с извинениями – и вовсе не хотелось.
Зоя взяла его руку и приложила к оглавью большого менгира. Гранит оказался шершавым, как пемза, и теплым. Потом она осторожно повлекла Генину ладонь к выпуклому животу каменной бабы. Поверхность стала гладкой, будто отполированной, и почти горячей.
– Представляете, сколько женщин гладили Ладу и молили о детях! Ну, Евлогий нанял землекопов из мордвы. Местные все отказались. Начали рыть. Сперва землю лопатами выкидывали, потом корзинами на веревках таскали, а до основания никак не дороются, камни вглубь шли и становились жарче. Когда гранит раскалился докрасна и задымилась одежда, мордва бросила лопаты, прыгнула в ладьи и уплыла домой. Евлогий тоже перепугался, велел завалить ямы, кроме одной, куда уже набралась и булькала вода. Сам он, потрясенный, затворился в церкви, молился неделю, а потом вышел к людям, объявил себя Великим волхвом Языческой троицы, расстригся и стал раскрещивать народ в горячем озере. Вода оказалась целебной – горбатых и скрюченных распрямляла. Пошел доход. Прознали в Москве, прислали дьяка Собакина со стрельцами. Он заковал безумного епископа в железа и увез в Соловки. Евлогий там и умер на цепи, в норе под крепостной стеной. А Троицу больше не трогали – боялись. Только озерцо завалили камнями и сровняли.
Она засунула купальник и парео в дальний угол шкафа. Скептически осмотрела перед зеркалом новую прическу. Может, в лучах тропического солнца высветленные прядки и заиграли бы, но под электрическим светом волосы смотрятся словно шахматная доска: свой шатен с чужеродными белыми полосками… Варя раздосадованно отвернулась от зеркала. Прошла на кухню. Плеснула себе «Бейлиса» – специально, кстати, покупала, для поездки на острова: чтобы ночами выходить на пляж и вместе с Максом смаковать по глоточку прямо из горлышка…
– Неужели правда?
– Конечно! Об этом даже в «Технике – молодежи» писали.
– Да, вообще-то, живот у Лады горячий.
Ну что ж. Послезавтра будет Рождество. С наступающим праздником тебя, милая… С одиноким, тусклым праздником в опротивевшей московской квартире. Макс, предатель, как же он мог?! А она так старалась, копила деньги: сидела за компьютером целыми днями, а иногда даже ночью, совсем перестала ходить в кафе, и даже вместо рыбного филе на ужин покупала рыб целиком и, морщась от отвращения, их потрошила – только чтобы денег сэкономить. А Макс спустил накопленное быстрее, чем Варя вышвыривала в мусоропровод отвратительные рыбьи кишки… И что самое обидное и непонятное: почему деньги улетели именно так?! Так глупо, стремительно и бесцельно? Она бы еще поняла, если Макс потратил их на что-нибудь нужное: купил навороченный новый компьютер, например. Или оплатил бы себе курс МВА… Но спустить шесть тысяч долларов в казино?! За один вечер? Ведь он – умный человек, образованный и «Игрока» Достоевского читал. Неужели не понимает, что выиграть у казино невозможно?!
– Ну, кого трогать будете?
– Полелю, пожалуй… – Скорятин положил ладонь на теплый шершавый камень. – А вы?
Варя снова глотнула «Бейлиса». Телефон молчал, снег шел все гуще и гуще, окна обволакивала черная ночь, и только пластмассовая елка в ее квартире мелькала искусственными огоньками иллюминации. Оставаться дальше в тишине и одиночестве было невозможно. Еще полчаса темноты за окном и такого «праздника» – и она тоже распахнет окна и, как и Макс, начнет всматриваться вниз с семнадцатого этажа.
– Незамужним нельзя. А то ветром надует! – засмеялась Зоя. – Волгу бум смотреть?
Варя подошла к зеркалу и сказала:
– Бум, бум, бум!
Они дошли до обрыва, сели в траву и долго глядели в черный провал русла, не видя, но чувствуя движение большой реки: казалось, их вместе с берегом медленно влечет вправо. Из затона тянуло затхлой прохладой и живой рыбой, которая нарушала воду всплесками. Мигали в ночи смуглые бакены, похожие на большие пешки. Вдоль потустороннего низкого берега по невидимому шоссе пробирался крошечный, как жук, автомобиль, нащупывая путь длинными усиками света. Зоя сидела, положив голову на колени, и смотрела в даль. Гена с нежностью заметил, что профиль у нее тонкий, словно очерченный классическим пером.
– Я не понимаю, почему он так поступил!
Зеркало спорить не стало, лишь равнодушно отразило бледное Варино лицо со спутанной прической.
«Должно быть, из уездных дворяночек… – подумал он. – А почему бы и нет? Не всех же извели. Вот и Киса Воробьянинов работал себе в Старгороде регистратором, пока его не сбил с толку кипучий Бендер…».
Она поправила волосы и выкрикнула:
Скорятину захотелось обнять Зою, поцеловать, опрокинуть в траву… Желание было неодолимое и невыполнимое одновременно, что-то вроде влечения с балкона – вниз…
Вдруг посвежело. Ударил ветер. Луну и звезды заволокла косматая туча. На лоб упали холодные капли.
– Не понимаю, не понимаю!!!
– Дождь!
– Разве? – удивилась она.
Ей показалось, что зеркало усмехнулось: «Ты, детка, многого не понимаешь…»
– Определенно – дождь! – повторил он и привлек ее ладонь к своему лицу.
– Точно! – Зоя тронула его мокрый лоб и вскочила. – Бежим! Сейчас ливанет!
«Но я все равно пойму!» – пообещала Варя.
И точно: темное небо вздрогнуло, зашевелилось, исказилось ослепительной судорогой – и на мгновение вокруг стало так ярко, что крест на ближней церкви высветился каждой своей завитушкой. Раздался оглушительный скрежет грома – и на землю рухнул ливень.
– Скорее! – закричала Зоя, захлебываясь дождевой водой. – Сюда часто бьет молния…
Отвернулась от бездушного стекла. Вытащила из томика Булгакова свою заначку: тысячу долларов. Накинула шубку и, не заботясь о покое соседей, громко шваркнула входной дверью.
Держа обувь в руках вверх подошвами, они помчались по хлюпающей траве, а выбежав на дорогу, оказались по щиколотку в потоке, стремившемся по асфальтовому руслу. Клокочущая вода мутно отражала молочные вспышки молний.
– Куда теперь?
* * *
– Ко мне! – Она махнула рукой в сторону Гостиного двора.
Они побежали дальше, чувствуя, как тяжелеет, намокая, одежда. Вода слепила. Зоя с размаху шагнула в бочажок, вскрикнула и присела.
Раньше Варя никогда не бывала в казино. Наблюдать, как проигрывают другие, ей представлялось неинтересным. Проигрывать самой не хотелось. Ну а в байки о том, что из казино можно выйти миллионером, Варя просто не верила.
– Что случилось?
– Ногу подвернула. Какая же я сегодня невезучая!
Макс, правда, рассказывал, что играть – это очень весело, эмоции со страшной скоростью плещут от плюса к минусу, не хуже, чем контрастный душ. Но Варя всегда отвечала, что лучше уж она в обычный душ сходит…
Скорятин поднял библиотекаршу на руки и понес. Обхватив его за шею, она странно улыбалась. Казалось, ее залитое дождем лицо плачет и смеется одновременно. Гене показалось, что все это он уже видел в каком-то нежно запутанном черно-белом фильме. Странная встреча в случайном городке. Один день вместе. Нечаянное грехопадение. Разлука. Тоска по неопознанной любви, растянувшаяся затем на всю жизнь. В том кино героиня вроде бы тоже подвернула ногу, и герой красиво нес ее сквозь такой же грохочущий ливень. Мокрые, дрожащие от холода и страсти, они слились в поцелуе, едва найдя укрытие в заброшенном амбаре. А потом – параллельный монтаж: ослепительные молнии выхватывают из темноты молодые тела, которые с каждым раскатом грома становятся все смелее и обнаженнее. Наконец, последняя, самая яркая вспышка, самый тяжкий удар – и крупный план невыносимого взаимного счастья… Затемнение. Волглый рассвет. Нагая юная женщина осторожно входит в туманную утреннюю реку. Герой смотрит на нее в щель между досками, улыбается небритыми щеками и закуривает…
Однако сегодня она отправилась именно в казино. Тем более что дома, вместе с «Бейлисом», да еще в канун праздника, оставаться было совсем невыносимо…
Скорятин с разбегу остановился и поцеловал Зою в смеющиеся губы.
– Безумие какое-то! – прошептала она, отворачиваясь.
В царство азарта Варю пустили без проблем. Вежливо объяснили, за каким столом какие игры и что напитки можно заказывать бесплатно. Показали, где находится касса. И посоветовали, раз она новичок, играть в рулетку: «Там, девушка, правила самые простые».
Перед Гостиным двором их обогнала черная «Волга», рассекавшая, словно катер, озеро, в которое превратилась торговая площадь. Машина сначала затормозила, словно хотела подхватить спасающихся от ливня людей, но потом, взревев и выбросив из-под колес грязные фонтаны, умчалась. Гена не придал этому значения, а Мятлева просто не заметила. Она прижалась к его мокрой груди и шептала:
Варя скромно уселась на уголке рулеточного стола. По примеру других игроков выстроила перед собой столбик из фишек. Десять жетончиков, каждый по сто долларов, совсем невысокая башенка… Правила игры действительно оказались примитивными. Можно ставить на число, на два числа одновременно, на четыре и даже на шесть. На цвет, на чет-нечет. В общем, гуляй, фантазия. Только одно непонятно: откуда в казино столько сумасшедших?
– Что я делаю? Зачем? Зачем!
А он вдыхал влажный запах ее тела и думал лишь о том, как принесет библиотекаршу домой, осторожно опустит на кровать, встанет перед ней на колени и будет неумолимо нежен. На минуту Гена вспомнил Марину, усмехнулся и забыл, жалея лишь о том, что оставил зубную щетку в садовом флигеле на полочке.
Варя украдкой рассмотрела своих соседей по столу. Нет, с виду-то они самые обычные. Неплохо одеты, у многих на лицах – печать интеллекта, на пальцах у некоторых – бриллианты… В общем, вполне респектабельная публика. Только вот глаза… Сколько Варя ни осматривалась – ни единого нормального взгляда так и не увидела. В каждом – только бесконечная надежда и упоительный азарт, а главное – уверенность, что светлое будущее – вот оно, совсем рядом… Так и хотелось крикнуть им всем в полный голос: «Да какое, к черту, светлое будущее?!»
Зоя подняла голову, определяя направление тяжелого бега, и показала на купол уступчатой колокольни, мутневшей сквозь дождь. Туда! Наконец они добрались до блочной пятиэтажки, притулившейся у мощной монастырской стены. В доме светилось несколько окон.
– Второй этаж. Шестая квартира, – шепнула она.
Неужели эти люди верят, что все происходящее – всерьез? Что глупый костяной шарик действительно может сделать их счастливее и богаче? Зачем они здесь? Почему так страстно, с такими сумасшедшими глазами отдаются игре?
Не чувствуя ноши, устремленный Гена взлетел по щербатой лестнице и остановился с тяжко бьющимся сердцем перед дерматиновой дверью с двумя железными почтовыми ящиками – зеленым и синим. К одному были прилеплены логотипы «Советского спорта» и «Волжского речника», второй оказался без наклеек.
Варя заказала себе бесплатный сок и принялась наблюдать за соседями по столу.
«А и вправду: зачем библиотекарше выписывать домой газеты?» – подумал московский мечтатель и спросил хрипло:
– Где ключи?
Вот скромно одетый старичок. Бородка, умные глаза, нервные пальцы. Похож на профессора. И ведет себя как профессор: сидит с тетрадкой, каждое выпавшее число записывает в табличку, а пока шарик вертится, лихорадочно покрывает страницы какими-то формулами… А вот девушка, совсем юная, ноготки по-детски обгрызены. У нее другой пунктик: фишки на стол швыряет не глядя. Бросает через плечо, закрывая глаза ладонью. Кругляшки в беспорядке рассыпаются по столу, а крупье злится, кричит:
– Не надо, – ответила Зоя и, отстранившись, нажала кнопку звонка. – Сосед откроет…
В квартире словно того и ждали: задвигались, зашумели, зашаркали. Звякнула цепочка, щелкнул замок. Дверь открыл взъерошенный жилистый дед в выцветших галифе и голубой обвислой майке. На загорелой груди сквозь седые волосы виднелась пороховая татуировка: сисястая русалка с якорем.
– Эй, дамочка с зелеными фишками! Что вы тут нашвыряли? Это вы на номер ставите или куда?!
– Это еще что такое? – спросил дед, поглядев сначала на Гену, потом на Зою.
А девушка хриплым от волнения голосом отвечает, так и не повернувшись к столу:
– Вот, ногу подвернула, Маркелыч.
– Ставьте, куда упали. – И тихо добавляет: – Удача сама уточнит…