— Хадсон. Я живу в десяти минутах отсюда, по другую сторону парка. — Юноша окинул оценивающим взглядом Дейва, который выглядел ничуть не крупнее его самого и был одет в вылинявшую синюю куртку и сорочку без галстука. — Мой отец — адвокат, — сказал он, осмелев. — Он не позволил бы мне носить кепку, если б считал, что она не моя.

– Ну и вот, приехала эта тётка. Я как на неё посмотрела, так сразу и поняла, что она со мной больше хочет, чем с ним. Пошли в комнату, вон ту… Жослинке дали выходной, она с подружками куда-то умотала. У них своя тусовка, а у нас – своя. Лучше бы я с филиппинками пошла в какую-нибудь столовку с тараканами, чем смотреть, как он её…

— А не врешь?.. воинственно спросил Дейв. — Ладно, посмотрим. Давай пошли. — И, став между юношей и Стивом, он зашагал с ними по улице. Они шли молча. Дейв понимал, что этот парень только и ждет того, чтобы оказаться под защитой своего дома. Чувствовал это и Стив и тревожно поглядывал на отца. А Дейв, крепко держа Стива за руку и подбадривающе ее пожимая, шагал по улице, преисполненный воинственной дерзости, радуясь, что сын верит в него.

– Тараканов в городах сейчас вроде бы нет, – неуклюже перевела тему Ксана. – Они ушли из-за вайфая.

Хадсоны жили в тех кварталах, что были расположены по другую сторону парка. Когда они входили в один из богатых домов, Дейв постарался не отстать от юноши и сделал вид, что окружающее не производит на него никакого впечатления, ибо почувствовал, как Стив вдруг стушевался. Войдя в лифт, Дейв, сам не зная почему, снял шляпу. В устланном ковром холле на четвертом этаже юноша сказал:

– При чём тут тараканы и вайфай? – рассердилась Влада, отняв у гостьи свою руку. – Ты меня слушаешь хотя бы? Ты представляешь, каково это – смотреть на своего мужа с другой бабой?

— Минутку, — и вошел в свою квартиру.

– Но ты же могла отказаться.

Дейв и Стив остались одни. Они понимали, что сейчас этот парень готовит своего отца к предстоящей встрече. Стив нетерпеливо и с каким-то напряженным вниманием поглядывал на отца.

– Да не могла я! У Петра сейчас трудное время, сказала ведь. А так он хоть немного расслабился, переключился. На меня всё глядел… Потом благодарил не представляешь как. Ты одна, говорит, меня жалеешь и понимаешь… На другой день шубу новую купил, хотя нам сейчас не по карману.

— Не волнуйся, сынок, — сказал Дейв и более решительно добавил: — Никто нам ничего не припишет.

Неожиданно в дверях показался высокий лысеющий мужчина, одетый в коричневую, отделанную вензелями домашнюю куртку. Дейв никогда в жизни не видел мужчин в подобных куртках; такие куртки он видел лишь в витринах больших универсальных магазинов.

Влада вдруг всхлипнула.

— Добрый вечер, — сказал мужчина в куртке и снисходительно усмехнулся, взглянув на кепку, которую Стив по-прежнему крепко сжимал в руке. — Мой мальчик не спросил, кто вы. Моя фамилия Хадсон.

— Моя — Даймонд.

– Уходи от него! – выпалила Ксана, как наяву увидевшая обрюзгшего пожилого Карлсона, выписанную со специального сайта тётку и бедную Владу, сидящую в кресле напротив кровати.

— Входите, — сказал мистер Хадсон, приглашая жестом и добродушно посмеиваясь. Он проводил Дейва и Стива в гостиную. — Так что там с этой кепкой? — спросил он. — Дети так легко возбуждаются из-за всякой чепухи. Собственно говоря, это понятно, не так ли?

Влада расхохоталась:

— Так и есть, — произнес Дейв, подходя вплотную к Стиву, который стоял, пораженный огромным, во весь пол ковром и богатой обстановкой комнаты. Дейву хотелось показать Стиву, что сам-то он чувствует себя совершенно свободно; вот только бы мистер Хадсон не был с ним так любезен. Ведь и ему тогда придется держать себя любезно и вежливо, а это не такое уж легкое дело, когда стоишь посреди огромного ковра в потрепанной рабочей куртке.

– Да ты что, Ксенчик, головой треснулась? Куда мне уходить, к тебе? Или в Зубцов вернуться, к матери?

— Присаживайтесь, мистер Даймонд, — сказал Хадсон-старший. Дейв взял Стива за руку и усадил рядом с собой на край огромного дивана. Хадсон-младший наблюдал за отцом. Дейв взглянул на Стива и увидел, что тот отводит глаза от мистера Хадсона и его сына; Стив уставился на Дейва, возлагая всю надежду на своего отца.

Сфинкс вновь подмигнул левым глазом, и Влада, наконец заметив это, вскочила с места:

— Итак, мистер Даймонд, как я узнал от моего сына, вы располагаете доказательствами, что эта кепка принадлежит вашему мальчугану.

– Опять не контачит!

— Да, это так, — произнес Дейв.

— Но вы, мистер Даймонд, должны поверить, что мой мальчик честно купил эту злополучную кепку у какого-то парнишки.

Оказывается, глаза у сфинкса по задумке декоратора должны были гореть равномерным зелёным огнём, но где-то отошли контакты, вот он и подмигивает со всезнающим видом в самые патетические моменты. Такое уже было, объяснила Влада, ремонт обошёлся дороже, чем новое освещение, но Пётр привык к этому сфинксу, он вообще с трудом расстаётся с любимыми вещами…

— Не сомневаюсь в этом, — произнес Дейв. — Но ни один ребенок не имеет права продавать то, что ему не принадлежит. Вы это хорошо знаете, мистер Хадсон.

— Да, конечно, — согласился Хадсон. — Но эта кепка так много значит для моего мальчика, мистер Даймонд.

– В душе он очень хороший человек, – убеждённо сказала Влада, шлёпнув сфинкса по голове, как неисправный телевизор. – Когда его маму кремировали, он несколько недель спал с урной. Она и сейчас дома, но я хотя бы уговорила убрать её из спальни. Вон там стоит, на полке, видишь? Приходит домой, первым делом целует меня, а потом – её.

— Но и для моего сынишки она значит не меньше, мистер Хадсон.

– Влада, ты понимаешь, что Пётр – психически больной человек? Я много лет работаю с такими людьми и…

— О, безусловно. Ну, предположим, что мы пригласим полицейского. Знаете ли вы, что он скажет? Он потребует, чтобы вы вернули моему сыну ту сумму, за которую он приобрел кепку. Именно так обычно и поступают, — закончил Хадсон, дружелюбно улыбаясь и с хитрецой поглядывая на Дейва.

— Но это неправильно. Не по справедливости, — запротестовал Дейв. — Кепка-то моего сынишки.

– А кто из них нормальный? – перебила её Влада. – Лизкин муж, что ли? Я ж тебе рассказывала, как он её заставляет сниматься в купальниках, а потом кайф ловит, когда Лизка письма от мужиков со всего мира получает? Ей всё это на фиг не нужно, она, дурочка, о внуках мечтает…

— Знаю, что несправедливо. Но именно так посту-лают в полиции.

— Хорошо. За сколько, вы говорите, купил кепку ваш сын? — нехотя спросил Дейв.

– Ты считаешь, что все мужчины психопаты? – рассмеялась Ксана, но Влада даже не улыбнулась:

— За два доллара.

– Мне других не попадалось. Даже сын – с закидонами. А папаша мой – ну это и вовсе отдельная история!

— За два доллара! — ахнул Дейв.

Ксана промолчала, размышляя, что и в её жизни все мужчины были или «с закидонами», или с нехваткой жизненных сил. Кого ни возьми – Людо, папу, Тараканова, Димку, Андрюшу, Кудряшова, о котором лучше бы не вспоминать, – все они были не поддержкой и опорой, а самым настоящим испытанием. Лишь два случайных человека мужского пола, встретившихся ей в последние годы, вызвали что-то вроде интереса и, пожалуй, восхищения: священник, допустивший её к причастию, да вчерашний спаситель Евангелины в Таврическом саду…

Мистер Хадсон по-прежнему любезно улыбался, но глаза его были хитро\' прищурены, и Дейв понял — адвокат рассчитывает, что у него не окажется двух долларов, думает, что заманил его в ловушку, какой самоуверенный! Верно, с одного взгляда решил, что он без гроша в кармане. Гордость Дейва была задета, и он повернулся к Стиву. То, что Дейв прочел на лице Стива, еще сильнее подхлестнуло его уязвленную гордость: на нем запечатлелись мысли о том, как трудно получить у родителей лишний медяк, повседневные разговоры о дороговизне продуктов и замешательство от того, что он попал в дом богатого человека, который вынуждает отца признаться в своей бедности.

— Я заплачу вам два доллара, — сказал Дейв.

Старики, поняла вдруг Ксана, в бой идут одни старики.

Стив посмотрел на сына адвоката и расплылся в улыбке. Тот не отрываясь смотрел на своего отца.\'

— Ну, что ж, вполне справедливо, — сказал мистер Хадсон. — Такая кепка для ребенка многое значит. Полагаю, вы это понимаете. Но, быть может, ваш мальчик захочет продать, э-э, так сказать, получить за нее компенсацию. Не возьмет ли он за нее пять долларов?

– Уже поздно, – спохватилась она, – мне пора.

— Пять долларов? — повторил Дейв. — Стив, она стоит пять долларов? — спросил он неуверенным голосом.

– Посиди ещё, – взмолилась Влада. – Жослинка вернётся, поужинаем. Не уходи, Ксенчик! С тобой мне легче становится.

Стив испуганно замотал головой.

После таких слов не уходит даже тот, кто целый день горбатился в архиве. И есть в самом деле хотелось. Ксана осталась на ужин, хотя собачки никак не могли угомониться, и Жослин швыряла тарелки на стол так, будто это был не коллекционный фарфор, а фрисби. Потом Влада заставила Ксану примерить пару кофточек, которые «надоели», а на прощание сказала:

– Тебе, мать, надо срочно седину закрасить!

— Нет, спасибо, мистер Хадсон, — твердо произнес Дейв.

Ксана шла к станции метро с пакетом, где лежали подаренные кофточки, и думала о том, что за каждым освещённым окном Парадного квартала скрывается отдельный мини-ад. И не только здесь, но повсюду, где живут люди, в шкафах белеют спрятанные скелеты, улыбаясь фарфоровыми зубами. Лизка, мечтающая о внуках, примеряет соблазнительное бельё, Клавдия Филипповна отправляет депешу в далёкий Санкт-Петербург, по тёмной улице которого спешит домой Марианна Тиме, не подозревающая о том, что жить ей осталось лишь пару часов.

— Ну, тогда предлагаю следующее, — сказал адвокат. — Я дам вам за нее десять долларов. Кепка представляет для моего сына, так сказать, сентиментальную ценность — кепка клуба «Филлис» — игрока первой бейсбольной лиги. Сама-то она стоит всего каких-нибудь полтора доллара, — добавил он.

«А ведь я честно считала самой несчастной себя», – промелькнуло у Ксаны, когда она поравнялась с красивой рябиной, подсвеченной фонарём. Пригляделась к дереву и увидела, что рядом с яркими свежими ягодами на одной из веток висит скукоженная гроздочка прошлогодних. Чёрные, высохшие, они пережили зиму, весну, лето, осень и, не исключено, уцелеют до новой зимы. Напоминание идущим мимо – о бренности всего живого и о родстве, которого не следует забывать.

Дейв снова отрицательно покачал головой. Мистер Хадсон нахмурился. Со снисходительной заботливостью он поглядел на своего сына, и теперь уже на его лице отразилось смущение.

— Ну, тогда я сделаю вот что, — сказал он. — Эта кепка стоит, ну-у, столько же, сколько тратит мой мальчик на посещение цирка. Ваш сын должен быть вознагражден. Желаю быть справедливым. Вот вам двадцать долларов, — и он протянул Дейву два десятидолларовых банкнота.

Папы больше нет

Такая куча денег за кепчонку, подумал Дейв, и глаза его заблестели. Он понимал, как дорога кепка для Стива; лишить его кепки сейчас, когда она у него в руках, было, конечно, нелегко. Но ему тут же вспомнилось все, в чем он так нуждался всю жизнь; ему показалось, что он слышит голос жены, которая твердит, что он не смеет отказаться от такого предложения, не имеет права. И Дейв повернулся к Стиву, чтобы убедиться, разделяет ли тот его восторг по поводу замечательной возможности заработать двадцать долларов.

Свердловск, апрель 1989 г.

— Что скажешь, Стив? — с беспокойством спросил Дейв.

Старый дневник Ксаны

— Не-е зна-аю — протянул Стив. Он ничего не соображал. Когда Дейв улыбнулся, улыбнулся и Стив, и Дейв подумал, что двадцать долларов произвели на сына такое же впечатление, как на него, только Стив, пожалуй, еще сильнее поражен этим и, вероятно, более отчетливо сознает, что они не могут взять и отказаться от таких денег, которые им предлагают за спортивную кепчонку.

— Ну, бери же, — сказал мистер Хадсон и сунул в руку Стива два банкнота. — Это немало. Но, я полагаю, ты вправе получить эти деньги.

Сегодня умер папа.

С какой-то изумленной и окаменевшей улыбкой Стив медленно протянул деньги отцу, и лицо его совершенно побелело.

Весело посмеиваясь, мистер Хадсон проводил их до двери. Следом шел Хадсон-младший.

Дневник, притворявшийся книгой

Войдя в лифт, Дейв достал из кармана деньги.

— Видишь, Стив, — прошептал он возбужденно. — Вот тебе и курточка, которую ты так хотел! И десять долларов для твоей копилки! То-то мама удивится, да?

Екатеринбург, октябрь 2017 г.

— Ага, — шепотом произнес Стив, улыбка все еще блуждала на его лице. Но Дейв поспешно отвернулся, чтобы не встретиться с взглядом Стива, потому что глаза мальчика выражали ужас.

Выйдя на улицу, Дейв сказал:

Мне мучительно не хватает сил, времени и денег: как только разберусь с одним, тут же проседает другое. Когда я много работаю, то получаю больше денег, но зато пропадают силы и время. Когда есть время и силы – нет денег, а Долг никто, к сожалению, не отменял, а ещё есть повседневная жизнь семьи, где каждый хочет есть (а некоторые – курить и выпивать). Андрюшины лекарства дорожают с каждым месяцем, бесплатный рецепт на оланзапин можно отоварить только в одной аптеке, в районе Компрессорного. Это край города, и, чтобы поехать сюда за лекарством, надо убить целый день; кроме того, аптекарша здесь работает на редкость склочная, швыряет на прилавок коробочку с бесплатными таблетками почти как Жослин тарелки на стол.

— Бери. Деньги домой понесешь ты. Покажешь матери.

— Нет, пусть будут у тебя, — сказал Стив.

Я вернулась домой на прошлой неделе и, как лошадь, впряглась в оглобли через пять часов после того, как самолёт приземлился в Кольцове. К первому ученику поехала в десять утра, последний был в шесть вечера. К Андрюше мы с мамой ездим по очереди, скоро ему разрешат гулять.

Говорить было больше не о чем, и они зашагали молча.

— Это большие деньги, — произнес Дейв. И когда Стив промолчал, он сердито добавил: — Ведь я повернулся к тебе, Стив. Я же спрашивал тебя, да?

Я больше не хочу писать о себе отстранённо – «Ксана пошла, Ксана подумала…», хватит уже моему дневнику притворяться тем, чем он никогда не станет, – книгой. Хватит обманывать саму себя и тех, кто будет читать эти записи после моей смерти (если не выкинут всё разом, не разбираясь, на помойку). Когда-то я думала, что прятаться в тексте за третьим лицом – это значит быть более честной по отношению к своей жизни, которую пытаешься осмыслить в дневниках. То, в чём не можешь признаться сама, легко передоверить некой Ксане, существу пусть и не исключительной красоты, но обладающему в сравнении со мной большей свободой и честностью.

— Тот дяденька знал, что его сыну очень хочется иметь такую кепку, — ответил Стив.

Ещё я думала, что любой дневник – как и всякая жизнь – способен стать книгой, у которой найдётся хотя бы один читатель. Впрочем, я и сейчас так думаю, когда у меня находятся силы хоть о чём-то думать. Чаще всего такие мысли приходят в автобусе, когда я еду на уроки, или на пути домой, или когда один из учеников вдруг отменил занятие и мне выпадает полтора часа свободного времени. Такой подарок кажется столь щедрым, что я не знаю, куда его потратить, вот и сижу с дневником, как сегодня.

— Верно. Но он признал, что она и для нас много значила.

— И ты позволил отобрать ее у нас! — выпалил Стив.

Я объявила всем ученикам, что в декабре снова уеду на месяц, а мама всё ещё не знает – и я боюсь ей об этом сказать. Как будто мне не сорок семь, а пятнадцать.

— Это несправедливо, — отпарировал Дейв. — Не смей так со мной разговаривать!

— Не хочу быть таким, как ты, — едва слышно произнес Стив и, перебежав улицу, зашагал по другой стороне улицы.

Проклятый октябрь!

— Несправедливо, — сердито повторил Дейв, но сейчас он имел в виду не Стива, а то, что произошло в богатом доме Хадсонов, только он не знал, почему несправедливо. Его загнали в ловушку, и загнал не только мистер Хадсон, нет, его загнала туда жизнь. По другой стороне улицы торопливо, низко опустив голову, шагал Стив — ему хотелось побыть одному. Так и прошли они большую часть пути к дому по разным сторонам улицы. Дейв наконец не выдержал.

Влада спросила меня в тот день, когда мы сидели у неё в гостиной напротив мерцающего сфинкса:

— Стив! — позвал он, пересекая дорогу. — Это ж несправедливо. Я хочу сказать, что ты несправедливо… — Но Стив бросился бежать. Дейв пошел быстрее, потом почти побежал и стал настигать Стива. Его охватила ярость. — Стив! — крикнул он и бросился к сыну. Ему хотелось схватить Стива и надавать ему тумаков, хотя толком он и не знал за что. Задыхаясь от бега, он нагнал Стива и уже схватил было за плечо. Обернувшись, Стив при свете уличного фонаря увидел лицо отца и в глазах его отразился ужас; он вильнул в сторону, добежал до дому и с криком: «Мама-а!» влетел в дверь.

– Всё ещё занимаешься своей бабушкой?

— Сыночек, дитя! — залепетала она, выбегая из кухни.

Когда Дейв увидел, как она обхватила Стива, прикрывая его своим телом от возможных ударов, приступ ярости испарился и он понял, что ведет себя глупо. Он прошел мимо них на кухню.

Косноязычная, но при этом на редкость точная формулировка. Я действительно «занимаюсь» тем, что складываю жизнь Ксенички по её дневникам и архивным выпискам, придумывая пропущенные фрагменты. Дневники так и пролежали все эти годы в родительской квартире, где после Катастрофы живём не только мы с мамой, но и Андрюша с Княжной. Княжна, впрочем, приходит как в гости – дома она не выпивает, отправляется в загул с подружками, в которых я уже давно не разбираюсь. Спрашиваю невпопад; «Ты с Ленкой, что ли?», а Ира обижается: «Какая Ленка, её год назад схоронили».

— Что случилось? — спросила она, волнуясь. — Вы что, оба с ума спятили? Что ты натворил, Стив?

— Ничего, — сказал он угрюмо.

Так вот, я занимаюсь будто бы своей бабушкой, тогда как Влада делает всё, чтобы забыть о своей родне, проживающей в городе Зубцове Тверской области. Я отыскиваю корни чужой семьи, Влада закапывает как можно глубже свои собственные. Я живу ради Андрюши, с которым у нас ни капли общей крови, Влада старается свести общение с родным сыном к минимуму, она не упоминает о нём, и я не видела ни одной его фотографии. Получается, Влада – мой антипод, но это не делает никого счастливее. После того разговора в Парадном квартале я стала жалеть её больше прежнего. Не думала, что смогу жалеть кого-то постороннего, но, видимо, этот ресурс неисчерпаем.

— Тебя обидел отец?

— Мы нашли парня, а у него была моя кепка, и он позволил отцу этого парня отобрать ее у нас.

Хорошо, что я успела вместе с мамой и Княжной поехать на кладбище к Димке. Княжна не делает ровным счётом ничего по хозяйству, но чего у неё не отнимешь – так это усердия на кладбище. «Могилка у вас прямо вылизанная», – уважительно качает головой кладбищенская сторожиха.

— Нет, нет, — запротестовал Дейв. — Никто нас не заставлял. Этот адвокат ничего против нас не имел. — Дейв почувствовал усталость, лицо его горело. Он рассказал о случившемся и потом медленно достал из бумажника две десятидолларовые бумажки, бросил их на стол и виновато посмотрел на жену.

Его задело, что жена не взяла со стола деньги и даже не высказала упрека.

Ира не разрешает нам с мамой прикасаться к памятнику, сама всё моет, выметает растительный мусор, выщипывает пробившиеся травинки летом и отдирает от гранитной плиты примёрзшие цветы, если был снег. Мы всё это время бессмысленно топчемся у оградки, мама то заворачивает, то разворачивает гвоздики, завернутые в обёрточную бумагу.

— Это большие деньги, сынок, — медленно произнесла она. — Твой отец старался сделать так, как считал правильным; все уладится, и ты поймешь. — Она утешала Стива, но Дейв понимал: она утешала и его, и ему стало стыдно.

Она увела Стива в спальню, и Дейв остался на кухне один. Да, думал он, сын презирает его. Сын впервые увидел, с какой легкостью другой мужчина расправляется с его отцом; сын осудил его и не захотел даже идти с ним по одной стороне улицы. Он посмотрел на деньги — сейчас он ненавидел эти бумажки.

– Давайте цветы, – говорит Княжна, утирая пот со лба. И раскладывает наши гвоздики так старательно, что даже у меня щемит сердце – маленькая сосредоточенная Ира выглядит в эту минуту девочкой из сказки. Пошла в лес за подснежниками, а нашла – могильные гвоздики, потом заблудилась и вышла к новому этапу своей жизни, такому, после которого уже ничего не изменится.

Жена вернулась на кухню, приготовила чай, наговорила ему утешительных слов, а под конец удивилась, как это им удалось получить у адвоката Хадсона двадцать долларов за кепку. Но, слушая жену, Дейв думал лишь об одном — Стив его боится.

В каждой жизни наступает такой момент, после которого ничего не изменится. А вот тексты можно редактировать вечно. Единственное исключение – дневники, их сразу пишут набело. В литературе можно скрывать подробности и скрываться самому. В дневнике ты всегда голый, как на приёме у врача.

Он поднялся к Стиву в спальню. В комнате было темно, и он едва разглядел лежавшего на кровати мальчика. Присев на кровать, Дейв зашептал:

— Понимаешь, сыночек, произошла ошибка. И я знаю почему. Деньги, понимаешь, могут иногда испугать таких людей, как мы. Нет, все не так, — пробормотал он.

– Надо было искусственные взять, в зиму-то, – это Ира критикует наши с мамой гвоздики. И то верно: живые цветы имеют свойство примерзать к плите намертво.

Ему стало стыдно за себя, и он замотал головой, словно извиняясь. Нет, так ему не убедить мальчика в том, что он любит его, что ему близки и понятны его огорчения; он просто оправдывает свою неудачу. А виноват топь ко он один. Он сам оттолкнул от себя сына, не заметил, что в жизни Стива деньги не играют такой роли. Ему страшно захотелось доказать Стиву, что теперь они всегда будут вместе. Его рука робко потянулась к плечу Стива.

– Иринка, остановись уже, – просит мама. – Иди сюда, девочка. – И обнимает замёрзшую Княжну так крепко, как никогда не обнимала меня.

— Понимаешь, Стив, — горячо заговорил он. — Дело в том, что я даже себе не представлял, как интересно быть на стадионе. Очень хотелось бы поглядеть, как ты играешь за свою команду! Соседские ребятишки говорят, что ты мог бы стать замечательным игроком. Мы можем на те деньги купить перчатку для бросков и рукавицу для ловли мячей. Стив, ты слышишь, Стив? Мы могли б вместе тренироваться: я ловил бы твои мячи и мог бы поработать на вашем поле. Может, я смогу быть твоим тренером и увижу, как ты станешь великим игроком. — В полумраке спальни он заметил, что бледное личико мальчика повернулось в его сторону

Стив, никогда в жизни не слышавший ничего подобного от отца, оробел и удивился. Он понял лишь одно — его отец впервые захотел быть вместе с ним и разделить его надежды и увлечения.

Я смотрю на них, а на меня смотрит кладбищенская собака, трёхлапый кобель, которому мы опять забыли принести колбасу.

— Я вижу, ты теперь понимаешь, какая это была важная кепка. — И его рука потянулась к руке отца. — Для того дяденьки кепка была… ну, просто такой вещью, которую он мог купить, да, папочка?

Дейв крепко сжал руку сына. Удивительное детское великодушие — цена, которую любой мальчик готов заплатить за восхищение и одобрение своего отца, — вызвало в нем чувство необычного восхищения и восторга.

Каждый год я заранее готовлюсь к этому дню, но всё равно он подступает, как цунами, о котором забыли предупредить местных жителей. 30 октября для меня самый долгий день в году. Часы тянутся, как нескончаемые вагоны товарного состава, который пережидаешь в автобусе у шлагбаума. Я пытаюсь представить, каким был бы сейчас Димка, и не могу. Вижу то мальчика в шапке-ушанке с завязками-шнурками – он летит с горы на фанерке, а я потом буду раскладывать его заледеневшие варежки на батарее. То сумрачного школьника, закрывавшегося от меня в комнате с Таракановой. То солдата-дембеля, который выходит на перрон Свердловского вокзала и жадно обшаривает взглядом встречающих, сердясь на каждую девушку за то, что она – не Ира. Вижу успешного бизнесмена в костюме от Hugo Boss и белом шарфе, вижу неудачника-банкрота, достающего из железного шкафа охотничье ружьё. Вижу моего старшего брата, который теперь стал моим младшим братом, потому что умер, не дожив даже до тридцати пяти.







Мама говорит:

Начало

– Я так благодарна Иринке за всё! – Поправляет очки на носу, убирает выбившуюся прядь волос под платок.

Однажды вечером в кино Джефф оказался рядом с девушкой. Обнаружив, что она прехорошенькая, он стал за ней исподволь наблюдать. Хотя она даже не поворачивала головы, он был уверен, что она чувствует его взгляд. Когда она поднялась и направилась к выходу, он последовал за ней, и как только она замешкалась, натягивая перчатки, он робко и вежливо заговорил с ней.

Она действительно благодарна Таракановой за то, что та не стала выходить замуж после Димкиной смерти. За то, что она плачет вместе с мамой на могиле. За то, что Ира – единственный человек в целом мире, кроме меня, который помнит Димку таким, какой он был. И, считает мама, она любила его всем сердцем, просто не всегда умела это показать.

Вскоре он уже знал, что ее зовут Джесси, что она служит в магазине дамских шляп и живет с отцом и матерью. Спустя месяц после их знакомства они стояли в коридоре многоквартирного дома, где она жила, и прощались, по обыкновению желая друг другу спокойной ночи. Вплоть до этого вечера у него и мысли не было, что победа может достаться ему очень быстро. Они стояли, прижавшись друг к другу, посмеивались и шептались о чем-то. Потом она перестала смеяться и умолкла, словно ее стала тяготить застенчивость, скрывавшаяся за нежными и ласковыми словами. Вдруг она обхватила его руками, подняла к нему свое лицо и прижалась изо всех сил, словно боясь потерять его и как бы говоря, что отдает ему всю свою любовь.

– Ты представить себе не можешь, что ей пришлось пережить, – продолжает мама, чувствуя моё молчаливое сопротивление.

— Не хочу домой. Пусти меня к себе, побудем немного вместе! — взмолился он.

— Хорошо… если только они спят, — прошептала она.

– Я пойду к своим, – говорит Ира, высвобождаясь из маминых объятий, как вежливая кошка. Её мать похоронена в соседнем секторе, а рядом, я это точно знаю, закопана урна с прахом Тараканова. Но на памятнике указано только одно имя.

Когда они открыли дверь и на цыпочках прошли в ее комнату, у Джеффа сильно заколотилось сердце — он не ожидал, что Джесси окажется такой смелой. Но тут послышался кашель ее отца. Напуганные, они замерли на месте, ее рука все крепче сжимала его кисть.

Татьяна Николаевна умерла шесть лет назад – поднималась в квартиру в лифте, и у неё случился сердечный приступ. «Ещё и каталась сколько-то времени вверх-вниз», – со злостью сказала тогда Княжна, как будто мать сама выбрала себе такую смерть. Её могилу Ира тоже драит, пусть и не с таким тщанием, как Димкину. А мы с мамой молча стоим у нашего памятника, точно так же, как стояли много лет назад у Димкиного гроба. Кругом тогда все молчали, потому что никто не знал, что сказать.

— Не сегодня, — прошептала она. — Они не спят. Лучше уходи поскорее.

— Ну, тогда завтра?

На кладбище к Димке Ира ходит каждый месяц, кроме зимних. Одна или с мамой. Я с ними – дважды в год, на дни рождения и смерти. А вот к папе я езжу одна. Александра Петровна сумела «подхоронить» его к каким-то своим родственникам на Михайловском кладбище. Папина могила – недалеко от входа, и оттуда хорошо виден Всехсвятский храм. Он беленький, аккуратный и похож на новую свечку, хотя ему уже много лет. А вот папина могила, к сожалению не такая аккуратная. Мне не хватает усердия Таракановой, чтобы отмывать памятник с мылом и выдёргивать сорную траву, так и норовящую пролезть в каждый шов между плитками… Я сметаю листья с плиток, рукавом убираю паутину с портрета и ставлю пластиковый цветок истошно-синего цвета в специальную вазочку.

— Может быть… увидим, — ответила она. Нервно прижавшись щекой к его щеке, она почти вытолкала его на улицу.

Странная судьба выпала моему отцу – не знать своих родителей при жизни и лежать с чужими родными после смерти. Но такова была воля Александры Петровны, с которой никто из нас спорить не посмел. Впрочем, ни Александра Петровна, ни Танечка папину могилу не навещают: считают, что память о мёртвых не нуждается в искусственных подпорках и навещать их могилы – «какое-то язычество». Но я прихожу сюда, потому что это нужно мне самой…

Пока он брел до Восьмой авеню, нервное напряжение покинуло его. Он чувствовал себя на седьмом небе и размышлял: «Ну и ну, теперь она сделает все, что я захочу. Получилось так легко, как я и хотел», — и его охватило страстное влечение к ней. Он все еще чувствовал теплоту ее тела, слышал ее страстный шепот. Он улыбался, шагая по улице: до этого вечера ему казалось, что его намерения осуществятся совсем не скоро и действовать придется медленно и осторожно. Свет витрин, громыхание подземки и гул автобусов на перекрестке Двадцать третьей улицы приобрели сейчас какое-то особое значение, увеличивая и без того переполнявшую его удивительную нежность. Ему вдруг захотелось облокотиться на стойку бара или усесться за столик, услышать смех людей, еще сильнее почувствовать свое торжество и бурлящую радость, и он заторопился в закусочную, где каждый вечер выпивал чашечку кофе после расставания с Джесси.

В этот час в закусочную обычно заходили рабочие из соседней пекарни, чтобы перекусить и выкурить по сигарете; Джефф уже знал некоторых из них. Взгромоздившись на высокий стул у стойки, он заказал чашечку кофе и стал осматриваться. Поблизости за столиком сидели две прилично одетые девушки и тихо разговаривали. Когда он, ничуть не смущаясь, от избытка наполнявших его чувств улыбнулся им, девушки удивленно пожали плечами и засмеялись.

Я сажусь на облезлую скамейку и курю, глядя на папин портрет. Пытаюсь расслышать музыку, которую он играл на фортепиано, но вместо этого снова начинаю жалеть себя, думать, что мне мучительно не хватает времени, сил и денег… И вдруг замечаю в отдалении тёмно-зёленый памятник, которого прежде не видела. То есть памятник был здесь всегда, я в этом уверена, он моментальным фотоснимком запечатлён в моей памяти, но мне даже в голову не приходило поинтересоваться, кто там похоронен. Чужие могилы немногим интереснее чужих семейных историй.

Потом гурьбой ввалились рабочие пекарни в блузах, испачканных мукой и пропитанных крепким сладковатым запахом свежеиспеченного хлеба; они уселись у стойки и начали заказывать еду.

Подхожу к тёмно-зелёному прямоугольному памятнику (кажется, змеевик) и вижу портрет строгого старца в мундире горного института. «К. К. Матвеев», – сообщает подпись на камне.

Рядом с Джеффом сидел огромный белокурый мужчина в перепачканной мукой кепке. Друзья звали его Майком, и Джефф часто видел его в этой закусочной. Поев и утерев рукой рот, он подмигнул Джеффу.

— Привет, сынок. Ты снова здесь? Что новенького?

Могила не производит впечатления заброшенной, и я глупо озираюсь, как будто из-за сосен начнут выходить один за другим подлинные родственники Ксенички и её мужа… Думаю, что надо зайти в церковь – Всехсвятский храм белеет, как парус, не просто так. Меня не проймёшь случайными совпадениями, но, честно говоря, любому будет не по себе, когда эти совпадения ходят за тобой, как тени.

— Да ничего. Просто славное настроение. — Но лицо Джеффа светилось таким счастьем, когда он улыбнулся Майку, что тот, сощурив глаза, оценивающе оглядел его с головы до ног, причем две девушки за столиком тоже уставились на него. Стараясь казаться беззаботным, Джефф, кивнув в сторону девушек, прошептал Майку:

Ещё я думаю о том, что Ксеничкина жизнь так крепко связана с моей, что теперь совершенно неважно, родня она мне или нет. Мы породнились, пока я читала её дневники, сидела над документами в петербургском архиве. Общая у нас не кровь, а чернила – фиолетовые, которыми писала Ксеничка, и синие, которыми пишу я сама.

— Как вам нравится белокурая куколка в зеленой шляпке?

Может, Ксеничке тоже хотелось порой превратить свой дневник в книгу? Взмахнуть «вечным пером» – и спрятаться за третье лицо, натянуть его на себя, как маску, которая защищает от постороннего воздействия, но при этом не даёт дышать?..

— Вон та? — спросил Майк, повернувшись на стуле и оглядывая девушек, которые принялись о чем-то шептаться, склонив друг к другу головы. — Эта, сынок? Она — верная ставка. Разве не видишь, она ж тебе строит глазки? Податливая. С ней у тебя не будет никаких хлопот.

Детские дневники Ксенички – подробные, старательные, неспешные. В них есть место для каждой мелочи, для всех случайных и неслучайных знакомых, милых подробностей, трогательных в своей наивности открытий. Когда читаешь взрослые, написанные в тридцатые годы, то кажется, что их вёл другой человек. Жизнь с годами мелеет, детство всегда объёмнее, крупнее того, что придёт позже. Нет больше гимназистки Ксенички, а есть Ксения Михайловна Лёвшина, многодетная мать и несчастливая жена. Почерк её тороплив, и дневник она ведёт лишь тогда, когда не знает, где ещё взять сил. Детская привычка доверяться бумаге, по буковке вытягивать из себя страх, отчаяние и боль.

— А она мне не кажется такой, — неуверенно возразил Джефф.

Я очень хорошо знаю, как это бывает. За минувшие сто лет здесь ровным счётом ничего не изменилось.

— Ну, меня на этом деле не проведешь. Ежели не сумеешь окрутить ее за пару недель, тогда вообще кончай с этим, — сказал Майк. А потом, словно устыдившись, что он спорит о женщинах с парнишкой намного моложе его, добавил: — Только старовата она для тебя. Не стоит тебе с ней связываться.

Но Джефф продолжал ерзать на стуле, стараясь перехватить случайный взгляд девушки в зеленой шляпке, чтобы разглядеть в ней то, что видел Майк, так как для него она по-прежнему оставалась спокойной, респектабельной и добродушной. Когда девушка вдруг улыбнулась, она показалась ему такой же, как и другие знакомые девушки, даже немножко походила на Джесси. «Если б Майк поглядел на Джесси, он, может, сразу бы определил, что ему потребуется на нее всего лишь месяц», — подумал Джефф. На душе у него заскребли кошки, но он продолжал глядеть на девушку, завидуя мудрости Майка и в то же время ощущая неистовое желание знать, как вела себя Джесси с мужчинами, которые пытались обладать ею. «Если б я был уверен в себе, то не растерялся бы в первый же вечер», — подумал он. Чувство приподнятости, которое он испытывал после расставания с Джесси, показалось Джеффу ребячеством, и ему стало не по себе от разочарования.

Козни Анеты

Девушки, которых смутил мрачный и неподвижный взгляд Джеффа, поднялись и покинули закусочную; когда они ушли, Джефф сказал Майку:

Добрино, июнь 1902 г.

— Теперь до меня дошло, почему вы так говорили о той куколке в зеленой шляпке.

1 июня

— Она выкинула какой-нибудь фортель?

Вчера вечером был страшный ливень, а ночью сильная гроза, так что я даже встала и оделась. Всё-таки эта гроза ничего в сравнении с той, что была два года назад: молнии тогда сверкали непрерывно. Много овинов было сожжено, страшным ветром отнесло крыши с двух пунь за несколько саженей. У тёти Матильды все деревья внутри берёзового леса повырывало и поставило вверх ногами. У нас ничего не случилось, мы были как бы в центре грозового движения. Тогда никто не спал, кроме Мечися. Все собрались в тётиной комнате на большом диване: бабушка, мама, тётя, Витя и я. Было страшно, но интересно.

Вчера уже приехали тётя Стася, панна Паулина и Мечись. Он выдержал экзамен, ещё осталось два. Мечись, кажется, меня довольно любит, а я его – очень. Я даже знаю, за что он меня любит: за то, что я никогда на него не жаловалась. Он, вероятно, сравнивает меня с единственной знакомой его девочкой, Малитой, которая чуть что сейчас же бежит жаловаться. Как-то раз он обернулся ко мне и говорит: «Знаешь, Ксеня, ты ужасная ябеда». Я обиделась чуть не до слёз. «Да, ужаснейшая. Знаешь, сколько раз ты на меня нажаловалась? 1000 раз без 1000». Для меня эти слова были лучшей наградой за все претерпленные мною мучения.

— Да нет. Но она так виляла бедрами, когда шла к двери… — солгал Джефф; он закурил сигарету, расплатился за кофе и ушел.

Теперь Мечись уже не тот. Тётя его прекрасно воспитала. Да уже ему и 11½ лет. Это самый интересный возраст. Маленькие мальчики – ужасно противные, только и знают, что драться. Девочки, напротив, хуже всего между 11-ю и 15-ю. Начинается кокетство, с которым они справиться не могут, и другие препротивные качества. Мечись прежде страшно любил цветы, но терпеть не мог читать. А теперь читать полюбил. За обедом я предложила Мечисю говорить со мной по-французски, так как знала, что тётя очень этого хотела. Причем шутя объявила ему, что у меня от вчерашней грозы отнялся русский язык и остался только французский. Мечись обратился к матери, но та объявила, что с ней случилось то же самое. Пришлось ему сдаться. К величайшему удивлению, он очень недурно говорит, и притом охотно. Я сказала это тёте.

Джефф и его брат, безработный продавец, жили в маленькой квартирке в западной части Двадцать третьей улицы. Придя домой, Джефф неожиданно почувствовал, что вид еды в закусочной вызвал в нем голод; он направился к холодильнику и достал помидор, чтобы сделать себе сандвич. Он держал в руках помидор, когда услышал, как кто-то тихонько стучит в дверь.

Это была Ева, приятельница брата, высокая, стройная девушка, с красивыми карими глазами; она была старше Джеффа года на два. Ева часто приходила сюда, чтобы повидаться с братом. С Джеффом она держала себя непринужденно, много смеялась и никогда не возражала, когда он составлял им компанию за чашкой кофе. Но сегодня она выглядела невероятно испуганной. Глаза у нее были красные и опухшие, словно она много плакала.

Получили письмо от мамы. Бедная Эббочка, её свадьба расстраивается. Оказалось, что её жених чахоточный… Другая свадьба зато уже будет наверное, это свадьба Нюши Долматовой, дочери знаменитой тёти Анеты. Мне кажется, можно составить изрядный том, описывая каверзы этой дамы. Сама она урождённая Изенберг, её мамаша Анна Константиновна говорит, что они родом из богатой, но разорившейся семьи. Достоверно, что она рано лишилась мужа, осталась без средств, но, надо отдать ей справедливость, вырастила четверых сыновей, дочь и приёмыша Валю.

— Привет, Джефф. Билл дома? — спросила она.

— Должен прийти с минуты на минуту. Я думал, он с тобой.

Жили они страшно бедно, чем пробивались, полностью неизвестно, между прочим, шили платья на кукол. Аннинька была в молодости недурна. 17-летний мамин брат Александр влюбился в неё, а 16-летняя Аннинька живо его прикружила. Пастор Нёльтинг, воспитавший Александра, посетил Изенбергов и написал дедушке за границу, что сам Бог указал на этот союз, что это такая чудная семья, такая чудная девушка… Дедушка ответил, чтобы ему и слова не смели говорить о таких глупостях! Однако Александр настоял на своём и женился 21 года, Анете было тогда 20 лет.

— Был, да ушел, я и подумала, что он дома.

— Присядь. Почему бы тебе не подождать его? — сказал Джефф.

Анета мне с первой же минуты не понравилась. Как сейчас помню нашу первую встречу в Швейцарии, где она гостила летом у дедушки. Теперь ей уж под 40 лет, красивой её нельзя назвать, по-моему, у неё ужасно неблагородный тип, но одевается действительно роскошно, с большим вкусом и умением. Я не люблю её вида, глаз, неприятной аффектированной манеры говорить. Обыкновенно же все люди бывают ею очарованы, она действительно умна, образованна, обладает удивительным знанием приличий и роскошными туалетами. Это ей очень выгодно.

Прошло немного времени. Они сидели и разговаривали, и Джефф неожиданно обнаружил, что он старается смотреть на нее так, как глядел Майк на девушку в зеленой шляпке в закусочной. Он смотрел, как она держит голову, разглядывал ее ноги, глаза; от пристальных и многозначительных взглядов Еве стало не по себе, и она принялась расправлять на коленях платье.

Анета нас терпеть не может и всяческие неприятности причиняет. Попробуй только иметь общих знакомых! Живо их потеряешь, а она между тем только хвалила тебя, да так искусно хвалила, что получше брани. Завистлива она страшно. Когда мы идём к Анете, мы точно на бой собираемся, каждое слово ведь может послужить к большим неприятностям. И зависть-то у неё странная, она не только завидует, когда у нас есть что-либо, чего у неё нет, но и вообще хотела бы, чтобы у нас ничего не было и она могла разыгрывать над нами роль благотворительницы. Когда папа умер 3½ года назад, она усердно приглашала маму в Петербург, думала, что приедут «бедные родственники». И вдруг оказалось, что покровительствовать некому. «Бедные родственники» ничего у неё не просят, а напротив, ей же подарки делают. Это был такой афронт, что Анна Васильевна нас за это ещё больше невзлюбила.

Она знает, о чем я думаю, рассудил Джефф, цинично улыбаясь и как бы говоря своими глазами: «Сегодня вечером я о тебе знаю гораздо больше, чем раньше. Держу пари, что если б я тебя сейчас обнял, ты бы ко мне так и прильнула».

Нюша училась очень хорошо и кончила с серебряной медалью. Приходит Анета к нам, мама ей показывает мою ведомость. Она увидела, что я хорошо учусь, и так разозлилась, что не могла сдержаться, побледнела, покраснела, встала и, почти не прощаясь, чуть ли не бегом вылетела. Что ей? Ведь дочь кончила с медалью.

— Что с тобой сегодня? — беспокойно спросила Ева.

До сих пор порвать с Анетой не было возможности. Геня имела несчастье прожить у ней два года, во время которых она видела много неприятностей и не вела особенной счастливой жизни (за последний год она уже платила), вот за это-то время мы отдариваемся уже 7 лет, да как ещё!

— Ничего, — вздрогнув, ответил Джефф. — Ничего особенного.

— Значит, со мной что-то неладно. Не сидится мне. Пойду, пожалуй, — сказала она и, залившись краской, поднялась и вышла, прежде чем Джеффу удалось что-нибудь придумать, чтобы удержать ее.

Николай Павлович долго ходил очень странный, лишь после выяснилось, что он сделал предложение Нюше и получил отказ. Нюша сказала маме, что она отказала Николаю Павловичу потому, что он зюзюкает и у него, наверное, будут больные дети. Между тем мы ничего не знали, как вдруг 13-го мая Нюша явилась к нам с женихом. Она, по всей вероятности, рассчитывала произвести страшный эффект! Действительно, всё это было настолько неожиданно, что, пожалуй, получилось бы сильное впечатление, но, к счастью, Бог покарал Нюшу за злое намерение сделать нам досаду.

Когда она ушла, Джефф вспомнил полные ужаса глаза Евы, когда она вошла в комнату, и почувствовал стыд за то, что так глупо и похотливо посматривал на девушку. «Я ее просто выдворил. Вспомнил о Майке и повел себя, как дурак». Он бросился к открытому окну и посмотрел вниз — там он увидел, как Ева в ожидании брата ходит по улице.

Он остался у окна и наблюдал за ней до тех пор, пока не увидел брата. Ева бросилась к нему навстречу, они остановились под фонарем и начали о чем-то горячо говорить. Затем Билл решительно взял ее за руку, и они направились на угол, но потом вернулись на прежнее место и все говорили и говорили, видимо, о чем-то важном.

Было так: я сижу, зубрю Закон. Вдруг звонок. Я отворила двери, думая, что это Маргарита. Оказывается, Нюша, а за ней какой-то военный. «Здравствуй, Ксеничка. Дома ваши?» – «Не знаю, кажется, никого нет. Зайдите, пожалуйста». – «Нет, мы не войдём, потому что тогда нам раздеваться нужно. Пойди лучше посмотри, есть ли кто дома, а пока представляю тебе моего жениха». Я пожала руку и так была поражена, что чудом не выказала это и очень спокойно поздравила её. Потом побежала в спальную и вернулась с ответом, что никого нет. Нюша была очень недовольна и хотела уйти. Тут я немножко очнулась и вдруг страшно обрадовалась за Нюшу, чуть не со слезами сказала ей: «Я за тебя, Нюшенька, очень рада, но как это у вас так скоро случилось?» – «Ах, у нас всё очень скоро случилось, так неожиданно»… и они пошли.

В приглушенном шуме улицы терялся смысл долетавших до Джеффа слов, но по голосу брата Джефф догадался, что тог извиняется и что-то мямлит. Затем голоса стали резче, они словно приподнялись к Джеффу, и в обрывках фраз он услышал такую отчаянную мольбу, такую страстность, какую Джеффу никогда не приходилось слышать в голосе девушки.

— Ладно, хорошо. Как я хочу, чтобы ты понял — меня не пугает это… я никогда, никогда не воспользуюсь этим против тебя.

Я была ужасно взволнована, и вдруг мне стало завидно, глупо завидно. Я не понимаю, чего я завидовала, ведь мне-то уж, кажется, нечего совсем. Может быть, я завидовала тому выражению счастья и какой-то победы над нами, что было у Нюши в лице. Мне ясно представились те мысли, с которыми она шла к нам, и стало обидно, почему ей, а не нам выпало на долю это. Почему не вышла замуж Геня? Ведь ещё больше бы эффекту произвело, если бы она, как Нюша, вошла бы к ним и представила Анете своего жениха. Почему им везёт, а не нам?

Она вдруг умолкла и схватила Билла за руку, затем отпустила его и быстро пошла по улице, а Билл неподвижно стоял и глядел ей вслед.

— Была Ева, она ждала тебя, — сказал Джефф, когда Билл вошел в комнату.

Скверные мысли, но, к счастью, я сумела их побороть, хотя нескоро. Едва успела Нюша выйти, как отворяется дверь и входит мама. «Мамочка, где ты была?» – «В кухне». – «А я думала, тебя дома нет». И рассказала всё как было. Первое чувство, охватившее маму, была радость, хотя совсем другая, чем охватившая меня: «Ну слава богу, наконец-то с ними развяжусь. Не надо больше подарков делать, да и с Анетой можно будет раззнакомиться», – но потом, как и мне, ей стало досадно, хотя не совсем по той причине: «Вот счастливая Аня! Выдала дочь 18-ти лет. И я уже 10 лет как могла бы видеть Геню замужем, внуков иметь, деньги сберечь, капризов не видеть. Ведь вот свою дочь сумела выдать! А моя-то, по всей вероятности, без её содействия давно была бы замужем».

Бросив шляпу на кресло, Билл, как слепой, направился в спальню.

— Я знаю, что она заходила. Встретился с; ней на улице, — ответил он.

Тут Геня вернулась от тёти Флоры. Там была Анета, но ничего ей не сказала. Не хотела портить дочери удовольствие! Какое ехидство! Гене, кажется, неприятнее всех, но она ничего не показывает. Ведь она знала Нюшу 10-летней девочкой, и ей должно быть больнее всего помнить все козни Анеты.

— А что ей нужно?

На другой день Геня была у Нюши. Жениха зовут Николаем Михайловичем Соколовым, он военный доктор, полковник. Богат, имеет связи, не молод – 32 года, говорит Анета, но возможно, что старше. Молодые будут жить во Пскове, где для них готова квартира в 9 комнат.

— Ничего особенного.

Потом Нюша была у нас с матерью 17 мая. Мамунчик иногда любит ехидничать. Она сказала Нюше: «Что же ты, Нюша, не догадалась в понедельник прийти, всех бы дома застала, а так весь эффект пропал!» Нюша очень обижена тем, что никто на свадьбу не остаётся. Чистякова уехала, мы уезжаем. Нам вовсе неохота сидеть в душном городе 11 дней из-за того, что Нюша замуж выходит. Э! Да бог с ними. Надоели они мне! Довольно.

— Как бы не так! Что-то здорово скрутило ее.



— Чего ты на меня уставился? Что это с тобой происходит? Может, я выгляжу смешным? — взорвался Билл.

Духов день, 3 июня

В глазах Билла, как и у Евы, застыл страх. Джефф привык к тому, что старший брат главенствовал над ним и даже притеснял его иногда. Билл преждевременно полысел и казался гораздо старше Джеффа. И сейчас при виде беспокойных, испуганных глаз Билла Джефф почувствовал себя каким-то беспомощным.

— Ева собирается уехать, а я не хочу, чтобы она это сделала, — сказал Билл. — Я женюсь на ней, даже если нам придется жить всем троим в этой конуре.

Около половины первого все были в сборе. Приехала чудная бабушка, которую я обожаю, тётя Мариня с сыновьями, Адам, Александр с женой и двумя детьми. Геня помогала тёте по хозяйству, вся раскраснелась и в переднике, с засученными рукавами была очень интересна.

— Разве она не хочет выйти за тебя замуж?

— Она все твердит, что это ее вина. Ведь я не думал на ней жениться. Теперь она прижала меня к стенке в такой момент, когда мы ничего уже с этим не можем поделать. Она хочет куда-нибудь податься на время, пока все уладится. — И потом, глядя прямо перед собой, тихо добавил: — Просто не знаю, что я с собой сделаю, если что-нибудь случится с Евой.

Бабушка пристально в Геню вглядывается: «А ведь я не одна нахожу, что вы похорошели, многие это находят». Геня краснеет. Я знаю, что это ей приятно, и мне это тоже приятно.

Перед Джеффом все еще стояла картина: Ева дер- жит за руку брата, но совсем не так, как это делала Джесси, и он нерешительно сказал:

После завтрака пошли гулять. У меня был словесный турнир с Витей, причём он остался, конечно, победителем, да и с ним трудно спорить, так он остроумен и быстр на ответы. Пошли под липы и очистили коробочку леденцов, а пустую коробку подарили Жуку, и он её преисправно вылизал. Перед обедом приехал дядя Болесь. Странно, мне нравятся такие люди, как он, и мне кажется, таких людей я могла бы полюбить, но это скверно: они любят недолго. Такие люди хороши en amants[30], но как мужья отвратительны.

— У меня тоже есть девушка, и мне не хотелось бы влипнуть в такую же историю.

— Никому не хочется. Нечего об этом болтать, — отрезал Билл и, пройдя в спальню, улегся на кровать.

Но что, если я когда-нибудь полюблю такого человека? Меня очень интересует вопрос: способна я полюбить или нет? Я вообще очень сомневаюсь, есть ли любовь на свете, как-то теперь никто об ней не говорит, над любовью даже смеются и стыдятся её!

Джефф знал, что брат сейчас лежит гам, не шевелясь, страшась за Еву, любя ее всем сердцем и страстно желая ее защитить.

Я до сих пор никого не любила. Мне нравились многие – Сергей Васильевич Иванов, один гвардейский подпрапорщик и один коммерсант, которых я часто видела в церкви. Болеслав всегда меня дразнит насчёт мальчишек, говорит, что я очень рассеянна, что я, верно, увлекаюсь кем-то из них. «Уж, наверное, студентом», – говорил он, косясь на Петруся. Я отшучивалась. Если бы он знал, как мало я стараюсь об том, чтобы увлекались мною, и как мало сама ими увлекаюсь, хотя очень люблю наших мальчиков, Витю, пожалуй, даже больше, чем Петруся.

Глядя на неподвижно лежащего брата, Джефф вдруг отчетливо и остро осознал свою беспомощность, его охватил ужас. Если он вернется к Джесси, то с ним может приключиться то, что случилось с Биллом и Евой. А кому не хотелось бы избежать этого?

Болеслав Станиславович ухаживал за Геничкой, что мне было очень приятно. Он, кажется, даже ей перецеловал ручки, что-то я плохо рассмотрела, конечно, не за обедом. Вот человек, которого я ни капельки не стесняюсь, но и не уважаю зато. Можно полюбить человека и не уважать его.

Он долго сидел, размышлял и переживал за Билла. А потом вдруг неожиданно понял, что уже не думает о своем брате, а вспоминает о том, как крепко обнимала его Джесси, представляет себе, как они будут завтра шептаться в ее комнатке, когда станет совсем темно. Перед ним стояла она, его Джесси, и прижималась к нему своим пылающим лицом.

Генина жизнь так сложилась, что она и не заметила, как прошли лучшие годы. Теперь ей 28 лет, и она стонет, что жизнь прошла, убита на пустяки… Смотрит в зеркало, ищет, нет ли седых волос, теперь она не прочь бы замуж выйти, а раньше – ни боже мой, заикнись только. «Какие у Гени глаза стали, совсем другие, – говорит бабушка. – Живые такие, ясные! Верно, в кого-нибудь влюблена да ещё во взаимной любви уверена». Геня отнекивается. «Не увёртывайся, Геничка, глазки выдают, что на сердце запрятано». – «Что уж они могут выдавать? Разве то, что семь лет назад было и уже давно похоронено?»

Он беспокойно поднялся, понимая, что ни мудрость Майка, ни душевные страдания брата ничему не могут научить его в этот вечер. Стоя у открытого окна, он глядел на освещенные улицы, по которым недавно шагал, глядел туда, где жила Джесси, взволнованный страстным желанием впитать все, все, что в состоянии дать ему она. Для них это только начало, оно увлекло их и так будет продолжаться. И потом он весь затрепетал — ему показалось, что он стоит сейчас на распутье, в самом начале длинного пути, так и не поняв в этот вечер, по какой дороге ему идти.

Неужто Геня любила? Мне это очень странно звучит. По-моему, она обманывалась.





Каватина Феррандо



Свердловск, декабрь 1989 г.

Подвенечное платье

Пятнадцать лет ждала мисс Лена Шварц того дня, когда Сэм Хилтон получит хорошую работу и они смогут обвенчаться. Она жила в тихом пансионате на улице Уэллси — единственная женщина среди семи мужчин. Хозяйка дома, госпожа Мэри Макнаб, не желала иметь постояльцами женщин — могла пострадать репутация ее заведения. Мисс Шварц исполнилось тридцать два, у нее были прямые волосы, чуть вздернутый нос и нескладная худая фигура.

Старый дневник Ксаны

Сэм получил хорошее место в Виндзоре, и она собиралась поехать туда, чтобы с ним обвенчаться. Она была рада, что Сэм все еще хочет на ней жениться; он был католиком и каждое воскресенье посещал церковь. Сэм так любил ее, что четыре раза в неделю писал ей посемейному подробные послания.

Мне иногда кажется, что все вокруг сошли с ума – кроме Андрюши, конечно. Он просто чудесный мальчик! Уже начинает ходить, правда ещё неуверенно: в поворотах его заносит, и Димка утверждает, что это такой особый стиль передвижения – «пьяная обезьяна». Говорить Андрюша тоже пытается, и, кстати, одно из его первых слов – «Сана». Моё имя.

Когда мисс Шварц уже определенно знала, что отправится в Виндзор, она прочла отрывок одного письма госпоже Макнаб, опрятной толстушке. Мужчины узнали о письме за столом и говорили о Лене так, словно она была старой девой. «Пожалуй, все сойдет благополучно и она выйдет замуж, — рассуждали они, подталкивая друг друга локтем. — Господь знает, сколько ей пришлось ждать».

Теперь о том, почему мне кажется, что все вокруг сумасшедшие.

В середине февраля мисс Шварц уволилась с работы в магазине дамских шляп. Она должна была выехать ночью, прибыть в Виндзор рано утром и сразу же обвенчаться с Сэмом.

В тот полдень в центре города было сыро и слякотно, вдоль тротуаров лежали большие сугробы снега. Мисс Шварц лишь слегка перекусила у стойки в закусочной — от волнения у нее пропал аппетит. Ей предстояло сделать кое-какие покупки: приобрести тонкое белье и новое платье. Главное — платье. Она хотела, чтобы оно было достаточно нарядным для церемонии бракосочетания и вполне подходящим для праздников. Сидя за стойкой, она медленно ела и вспоминала о том, как часто она думала, что все произойдет просто и обыденно; любовные встречи с Сэмом уже давно стали чем-то привычным и естественным: она состарится вместе с ним и все ее будут уважать. Внезапно какое-то недоброе предчувствие охватило Лену. Руки и ноги ее похолодели и стали словно чужими.

Варя – потому что она вдруг резко увлеклась политикой, ходит на какие-то митинги, и все разговоры у неё сводятся к обсуждению депутатов. Ей интересна не столько политика, сколько возможность повыделываться. На днях умер академик Сахаров, и Варя сразу побежала на почту, чтобы отправить телеграмму с соболезнованиями его вдове. А ведь это как-то нескромно – в такой тяжёлый момент беспокоить незнакомого человека… Но Варя так не считает. Она, кстати, ещё и пишет стихи и читает всем желающим: «Я, как политика, внушаю уважение: меня не провожают, а ведут». Не могу поверить, что это наша скромная Варя-мещаночка! Мне она сказала между прочим: «А ты всё учишь французский, как будто он кому-то нужен! – И зачем-то изобразила, кривляясь: – Сё-си, сё-ля!»

Лена направилась через улицу к универсальному магазину и почему-то вдруг обрадовалась, что на ней было зимнее пальто с широкими, как теплая муфта, рукавами. Таял снег, и от тротуара у главного входа в магазин шел пар. Она беспечно расхаживала по магазину, купила отрез на платье на третьем этаже, ночную сорочку на четвертом и бигуди в хозяйственном отделе в подвальном помещении. Потом решила взглянуть на платья.

Ринат Файрушин, с которым мы изредка встречаемся на автобусной остановке, подделывает талоны на водку. Нет, я всё понимаю, времена сейчас, как говорит мама, «стоят суровые», но не до такой же степени, чтобы обманывать людей! Ринат говорит: я не людей обманываю, а долбаный совок. Он сказал, что может подделать всё что угодно: «квалификация позволяет». Предложил сделать мне билет на любой концерт свердловского рок-клуба, но я этим не интересуюсь.

В лифте она поднялась на первый этаж и направилась к эскалатору — она с удовольствием поднималась на нем, разглядывая сверху квадраты прилавков, людей в проходах и ряды люстр-глобусов, свисавших с потолка. Она предполагала купить платье долларов за двадцать пять. Налево от эскалатора чинными рядами стояли круглые вешалки, унизанные платьями. По устланному мягким ковром полу она направилась к одной из вешалок, и по пятам за ней последовала продавщица. Продавщица была молоденькой белокурой девушкой со смазливым личиком; мисс Шварц почувствовала себя неловко в ее присутствии.

Мать Таракановой видела внука всего один раз – приехала из Ревды пьяная, с какими-то поношенными ползунками (Ира их тут же выбросила, и правильно сделала). Сказала при Димке:

— Мне нужно приличное платье, синее или коричневое, — сказала она, — долларов за двадцать пять.

– Ой, ну он точно в вашу родню пошёл, глаза, глянь, как у Ксени!

Заученным движением продавщица сняла с вешалки коричневое платье.

— Очень подойдет вам, — сказала она. — Примерите?

Глаза на самом деле такие же, как у меня, – карие. Я думала, Димка расстроится, но он даже бровью не повёл.

Мисс Шварц огорчилась. Она не представляла себе, что столь простое платье может стоить двадцать пять долларов. Ей хотелось найти такое платье, которое бы передавало неистовое волнение ее тела, нечто такое, что удивило бы и взволновало Сэма. Она в жизни не тратила таких денег на платье, но Сэм так люб ил все необычное, причудливое.

Я люблю гулять с Андрюшей, обычно мы ходим в Зелёную рощу, это совсем недалеко от новой квартиры Княжны и Димки. Именно там я случайно встретила у кардиологической клиники Танечку. Александра Петровна легла на обследование сразу после папиных похорон, у неё был сердечный приступ, сказала Танечка. И всего через месяц ей пришлось снова вернуться в клинику. Сестра добавила, глядя на мирно спящего Андрюшу:

— Нет, оно мне не нравится, — ответила она. — Мне хотелось бы что-нибудь особенное.

– А ведь это всё из-за него.

Тут же поправилась, испугалась:

— Может быть, вам нравятся платья французского покроя? — насмешливо произнесла продавщица. — Они во французской комнате. Это подальше.

– Нет, он-то ни в чём не виноват! Он просто младенец, малыш… Но если бы Дима не женился так поспешно, папа был бы жив. И мама не попала бы в больницу.

Мисс Шварц, как заведенная, пошла прочь. Продавщица решила не провожать ее. «Ладно, пусть старая дева сама выбирает», — сказала она себе, провожая взглядом странную покупательницу в темном пальто и нелепо приплюснутой пурпурной шляпке, направлявшуюся в серую французскую комнату.

Танечка ни разу не видела моего брата, а говорит о нём, как будто они близко знакомы.

Мисс Шварц стояла на голубом узоре огромного серого ковра и осторожно ощупывала пальцами поблескивавшую ткань висевшего на вешалке платья — это было платье из черного кантонского крепа с высоким воротником, который, отгибаясь, переходил в лепестки темно-оранжевого цвета. Спереди, от самой кромки до воротника, тянулся ряд пуговиц, длинные рукава оканчивались манжетами с узкой оранжевой отделкой, платье дополнял широкий, витой шелковый пояс. Стоило платье семьдесят пять долларов. Ей нравилось ощущение, которое оставляла ткань на кончиках ее пальцев. Она стояла у вешалки совсем одна, перебирая пальцами платье и наслаждаясь греховными мыслями, роившимися у нее в голове. Она вдруг представила себе, как идет с Сэмом по улице в этом распутно-привлекательном платье и мужчины со смелыми мыслями многозначительно посматривают на нее и как Сэм, заведя ее за угол и положив руки ей на плечи, вдруг задрожит от нервного возбуждения. Сердце ее громко стучало. Ей захотелось немедленно покинуть комнату, оказаться на эскалаторе, но тут она перестала соображать. Ее пальцы, грубо комкая ткань, принялись втягивать платье в широкий рукав пальто, и оно, постепенно укорачиваясь, наконец легко соскользнуло с плечиков и исчезло в широком рукаве.

Андрюша как будто услышал её, закряхтел и проснулся. Даже собрался поплакать, но потом передумал. Я ничего не ответила Танечке, иначе мы бы с ней обязательно поссорились. Мне ведь до сих пор не верится, что папы нет в живых, что он лежит на Михайловском кладбище… Я так сердилась на него, когда он ушёл от нас, а теперь мне стыдно за то, что я в те дни думала. Конечно же, я не хотела, чтобы он умер, но представлять, как они там все счастливы, было невыносимо. Мама плакала каждый вечер и, только когда родился Андрюша, перестала.

Она вышла из французской комнаты с чувством вины и удовлетворенного желания. Эскалатор медленно понес ее вниз, на первый этаж. Она крепко прижимала к груди свертки с покупками и рукав, где было платье. В трамвае она разрыдалась, ей показалось, что Сэм стал для нее сейчас чем-то невероятно далеким, недосягаемым. Теперь она вернула бы это платье, но не знала, как это сделать.

Танечка сказала:

Придя в пансионат, она сразу же поднялась в свою комнату и поспешно надела платье, чтобы почувствовать, что оно принадлежит только ей. Черное платье с темно-оранжевыми лепестками на высоком воротнике было ей коротко и свободно болталось на ее тощей фигуре.

– Ты, наверное, думаешь: так вам и надо.

– Я думаю, что считала тебя умным человеком! – рассердилась я. – Ведёшь себя так, будто только ты потеряла отца!

В это время в дверь постучала хозяйка пансионата и сказала, что внизу ее ожидает какой-то высокий господин, который хочет ей сообщить нечто важное. Постучав, госпожа Макнаб продолжала ждать мисс Шварц у двери.

– А я не вижу, чтобы ты о нём скучала, – заметила Танечка. – Воркуешь себе над ребёночком… Лучше бы вспомнила, чей внук этот ребёночек!

Мисс Шварц сидела на кровати. Она подумала, что если сию же минуту не поднимется, то уже не сможет сойти вниз. Она спустилась в гостиную, по-прежнему облаченная во французское платье, и госпожа Макнаб пристально на нее поглядела. Перед мисс Шварц стоял мужчина с широченным тяжелым лицом и в застегнутом под самую шею пальто. Мужчина удовлетворенно оглядел ее. Она вдруг почувствовала, что могла бы спуститься вниз в одном белье: платье ей показалось сейчас чем-то гадким, обволакивающим ее ноги и тело.