— Сидел в углу в гостиной. Я вас тоже не видал.

— Вот какая я, оказывается, скверная хозяйка, — со смехом сказала Анжела и повернулась к другим гостям, тоже собравшимся уходить.

Крепко пожимая профессору руку, Макэлпин прикидывал в уме, как заговорить о Пегги Сандерсон, чтобы это прозвучало естественно и непринужденно.

— Какое странное совпадение, Филдинг, — сказал он. — Буквально на этих днях я о вас разговаривал. Встретил одного приятеля, а с ним случайно оказалась ваша бывшая студентка. Такая небольшого роста девушка, довольно миловидная. Как же это ее фамилия? — проговорил он, встревоженный тем, как бешено вдруг заколотилось его сердце. — Синглетон? Да, совершенно верно. Хотя нет, погодите минутку. Кажется, Сандерсон.

— Синглетон… Сандерсон… — нахмурясь, повторял Филдинг.

— Нет, именно Сандерсон. Года четыре назад…

— В самом деле? Постойте-ка. Нет, что-то не помню. Какая она с виду?

— Маленькая, белокурая, изящная. От нее веет невинностью. Похожа на девочку, усыпающую цветами дорогу перед новобрачными, если это что-то вам говорит.

— Гм. Дайте подумать. Ах да, ну конечно, теперь я вспомнил.

— Забавно, что даже самых лучших из наших бывших студентов трудно вспомнить сразу, — сказал Макэлпин, чтобы продолжить разговор.

— Ну не такая уж она была выдающаяся, как я теперь вспоминаю. Посредственная. Безусловно, так.

— Так она… она, выходит, не произвела на вас большого впечатления?

— Она вообще никакого впечатления не произвела, — сказал профессор, пожимая плечами. — Одна из тех безликих, пустеньких, невыразительных девиц, которые с трудом переползают с курса на курс и никогда уже потом не вспоминаются.

— Ах вот оно что, — сказал Макэлпин с недоверчивым выражением лица.

Анжела, которая слышала лишь часть их разговора, дождавшись ухода Филдинга, повернулась к Макэлпину.

— Вы спрашивали о Пегги Сандерсон, мистер Макэлпин? — сказала она. — Вы с ней друзья?

Что-то блеснувшее в ее глазах напугало его. Имя Пегги пробуждало в ней, по-видимому, больше чем неприязнь. А ведь Анжела слишком терпима для того, чтобы возмущаться женщиной, просто симпатизирующей неграм. Тут, очевидно, было что-то еще.

— Нет, нет. Не Сандерсон, а Сингелтон. Бетти Сингелтон, — сказал он, зная, что Анжела, если девушка несимпатична ей, обязательно насплетничает Кэтрин.

— О, я ошиблась. Извините, — она улыбнулась с облегчением. — Пойдемте, — она взяла его под руку. — Вы обязательно должны еще выпить. Всего одну рюмку, на дорогу.

Но ему было не до того, ему было мучительно стыдно за то, что он отрекся от Пегги.

— Одну минутку, миссис Мэрдок, я сейчас вернусь, — сказал он.

Быстро взбежав вверх по лестнице, он вошел в большую, облицованную голубой плиткой ванную и, запершись там, тяжело привалился к двери.

Облицованная кафелем комната напоминала тюремную камеру. Он стоял и пытался понять, почему ему так стыдно за себя, почему он кажется себе таким ничтожным и откуда это чувство, будто он что-то в себе растоптал. Как он сможет, отрекшись от Пегги, гордиться своей проницательностью и сохранить уверенность в себе? Кто-то поднялся вверх по ступенькам, тронул дверь и деликатно заторопился прочь. Прислушиваясь к удаляющимся шагам, он спрашивал себя, действительно ли поколебалась его вера в Пегги или в глубине души он относится к ней по-прежнему? Разве не была она тут рядом с ним весь вечер? Разве не поднималась вслед за ним, словно дух этого белого снежного города, по скользким ступенькам, чтобы тревожить его, когда ему хотелось чувствовать себя беззаботным и преуспевающим, и не пробуждала в нем странное беспокойство, а вернее — сознание вины. Всю прошлую ночь, весь день и весь вечер старался он отречься от веры в нее. И все же не был в силах это сделать ни вчера ночью в номере гостиницы, ни здесь, на вечере. Весь вечер ему хотелось одного — оберегать ее, всегда быть с ней. Всегда вместе…

Стоя в ярко освещенной, сверкающей кафелем ванной, он шептал:

— Пегги, где вы сейчас? Идите домой, прошу вас, идите домой. Вернитесь в свою комнату и будьте там одна. Завтра утром я приду к вам, и мы вместе пойдем одной дорогой.

Эти слова вылились у него из самой глубины сердца, он наконец понял, что любит ее.

Кэтрин, которая ожидала его внизу, предложила ему проводить ее домой пешком. Она уже говорила с отцом и была счастлива за Джима. Ей хотелось продлить этот радостный для них обоих момент. Ветер стих, и они без труда сошли вниз по ступенькам.

— А ведь лучшую, по-настоящему лучшую часть вечера мы с вами провели здесь, на верху лестницы, — сказала Кэтрин. — Я ее никогда не забуду.

— Да… — Он подыскивал слова, которые, не обижая Кэтрин, помогли бы ему вывести ее из заблуждения, в котором она оказалась по его вине. — Как неожиданно приходит это сознание, что твой новый друг стал необходим тебе.

— Да, это так, это так, — согласилась она, внутренне замирая в тревожном ожидании.

— Я все время рассчитывал на вашу дружбу, Кэтрин, — смущенно начал он, — что бы ни происходило со мной.

— И правильно делали, Джим, — ответила она упавшим голосом. Ее напугал его виноватый тон. — По-моему, вы были правы.

— Мы друзья, навеки добрые друзья, ведь так?

— О, — отозвалась она, скрывая боль, — я верный друг. Во всяком случае, здесь, в Монреале, у вас нет друга вернее. Я вам очень хороший друг.

— И мы, каждый по-своему, всегда будем чувствовать, как мы нужны друг другу, — продолжал он с жалкой улыбкой.

Но Кэтрин поняла, что он имел в виду. Он намекал на то, что у нее создалось ложное впечатление. И все же она предпочла внушить себе, что он просто боится дать себе волю, что он по-прежнему робеет и что это нужно изменить.

«Она понимает», — думал он. Если место в газете зависело от их отношений, то это недостойно. Но он уже сделал выбор, и ему едва удавалось скрыть, какое огромное облегчение он почувствовал. Только теперь ощутил он радостное упоение и торжество.

Глава пятнадцатая

Ее дверь была открыта, и он вошел. Он уже заходил один раз днем, и миссис Агню ему сказала, что Пегги в дневной смене. В ожидании девушки он расхаживал из угла в угол, мысленно обращаясь к ней с самыми красноречивыми увещеваниями. Приостановившись, он прислушался, подошел к окну, потом, захваченный стремительным сумбуром мыслей, медленно опустился на кровать.

Открылась парадная дверь, в прихожей послышались неровные шаги, приглушенные отрывистые восклицания. Он вскочил, почувствовав недоброе. Тут же дверь распахнулась, пахнуло дешевыми духами, и в комнату влетела Пегги. По пятам за ней, сдернув на ходу своей большой ручищей ситцевый платочек с головы девушки, ворвался Уолтер Мэлон, грузный седой журналист, сочиняющий редакционные статьи. Макэлпина ужаснуло бледное, потрясенное лицо Пегги. За ее спиной маячило перекошенное, безобразно-серое лицо Мэлона. Макэлпина они увидели одновременно.

— Что это значит? — спросил он.

Мэлон судорожно разинул рот, и косыночка выскользнула из его пальцев. Пегги не сдвинулась с места. Она была так удивлена, что не сделала ни шагу навстречу Макэлпину. Мало-помалу Мэлон пришел в себя и усмехнулся, хотя глаза его по-прежнему светились злобой.

— А, я вижу, тут уже обосновался профессор, — произнес он ядовито. — Откуда я мог знать, что вы сюда перебрались.

Он повернулся к выходу, но Макэлпин сказал:

— Не спешите, — и шагнул вслед за ним.

— Нет, пусть он лучше идет, Джим, — шепнула Пегги.

Она села на кровать и попыталась улыбнуться.

Сердитые шаги Мэлона замерли в конце прихожей, и Джим притворил дверь.

— В чем дело? Что у вас произошло?

— Как вы здесь очутились, Джим?

— Я ждал вас. Что у вас вышло с Мэлоном?

— Да ничего, — сказала она. — Пустяки.

Однако она так разволновалась, что не могла спокойно усидеть на месте. Она встала и, скрестив руки на груди, начала ходить по комнате, время от времени поглядывая на Макэлпина. Наконец она не выдержала.

— Идиот, дурак самодовольный! — воскликнула она. — Он, видите ли, все может понять. И этим тешит свое дурацкое, дурацкое тщеславие! Тьфу, я будто в грязи вымазалась. И это его мерзкое высокомерие! Видите ли, его любвеобильное сердце позволяет ему, несмотря ни на что, иметь со мной дело! Несмотря ни на что, — как вам это нравится, Джим?

— Вы еще не рассказали мне, что случилось, — напомнил он, стараясь говорить как можно спокойнее. — Не волнуйтесь так, Пегги.

— Вы правы. Очень надо мне его бояться, этого озлобленного неудачника. И стоит ли удивляться его поступкам?

Она села, стараясь успокоиться, взяла предложенную им сигарету, потерла левое плечо. Вскоре она уже не казалась такой возбужденной.

— Я шла с работы вместе с Вилли Фоем, нашим экспедитором, — заговорила она. — Вы помните его? Тот парень, что научил меня работать на обжимном станке. Ему всего восемнадцать лет, но он задумал стать моим кавалером. Мы с ним перебирались через сугробы и болтали всякую смешную ерунду…

Начав рассказывать о Вилли, девушка повеселела и даже улыбнулась.

— Да, я помню Вилли, — сказал Макэлпин, дивясь тому, как быстро остыл ее гнев при воспоминании об этом парнишке.

— Вилли уговаривал меня пойти с ним на танцы, потом мы стали подшучивать друг над другом, — продолжала она. — За смену мы насквозь пропитываемся запахом дешевых духов, а на холодном воздухе он становится еще острее. И я сказала, что мы с ним как зимние цветы, а он ответил, что когда он вымоется да наденет свои новые шмотки, то я его просто не узнаю. Это было на Дорчестер. Мэлон, наверно, стоял там возле ресторана. Я увидела его, когда он нас остановил. Избавиться от Вилли ему ничего не стоило. Его седины и роскошное пальто внушили пареньку благоговейный трепет. Мэлон взял меня под руку и проводил до самого дома.

Что-то будто толкнуло его, когда он увидел изменившееся лицо девушки. Внезапное волнение сделало ее чудесно близкой, и ему захотелось обнять ее.

— Я словно что-то предчувствовала, — рассказывала она. — Он подшучивал над тем, что я работаю на фабрике, и все это со своим снисходительным видом умудренного жизнью человека. Говорил, что на фабрике я пробуду недели две. А там, мол, захочется новых впечатлений: «Ах, всегда новые, всегда свежие впечатления! Прелесть новизны!» Оказывается, он знавал таких женщин, как я! Во Франции. Он обволакивал меня своей идиотской снисходительностью, будто укутывал облезлой старой шубой. Франция! Франция! Какую жизнь он там вел! Во Франции, оказывается, женщина может завести любовника-негра. Острые ощущения — превыше всего! Он — вы только представьте себе — чуть ли не единственный здесь, в Монреале, кто может меня понять и сочувственно отнестись к моим маленьким причудам! Я не спорила. Какое мне дело, одобряет ли меня этот болван? Мне хотелось поскорее добраться до дому и отделаться от него. Но он настоял, чтобы я его впустила, а в прихожей… одним словом, — продолжала она срывающимся голосом, — он попытался меня поцеловать и, кажется, заметил, как он мне гадок. И вот тут-то… тут это и произошло…

— Что произошло?

— Да ничего… кроме того, что я в нем увидела.

В ее глазах опять был ужас, и он молча ждал, уверенный, что ее наконец коснулось то, чего он боялся.

— Может быть, я его толкнула, — продолжала она дрожащим голосом. — В прихожей у нас темно, горит только одна маленькая лампочка. Он притянул меня к себе, так что я уткнулась лицом в его пальто. «Ты бегаешь за этими черными выродками, — прошипел он. — Им можно тебя лапать, а мне, значит, и дотронуться нельзя? Что ж, я подонок какой-то?» Голова у него запрокинулась, свет падал на лицо, глаза блестели как стеклянные… совсем безумные белые глаза, безумные от злобы. Как будто я его унизила, низвела не знаю до чего. Он вдруг стал как дикарь. Даже замахнулся на меня, чтобы… ну, что ли, выбить что-то из меня… бить, топтать, пока я не стану грязнее, чем он, чтобы он снова мог почувствовать себя исполненным достоинства. Вы понимаете?

— Конечно, — ответил он, слыша в груди неровные удары сердца.

— Я никогда не видела такого жуткого лица. Ни разу, Джим, ни у кого.

— Он устал, потрепан жизнью, — сказал он, успокаивая ее. — Возможно, ему теперь невыносима любая неудача.

Пегги все пыталась разобраться, откуда в Мэлоне эта звериная злость, и не замечала, как вокруг ее ботинок постепенно натекают лужицы от растаявшего снега.

— Я и не думала, что он способен на такие бешеные вспышки, слишком уж он ленив и безразличен, — говорила она. Скорей всего он вообразил, будто у нее есть дружки на улице Сент-Антуан. Он ничего не имел против этого. Наоборот, это было ему даже на руку, поскольку женщине, имеющей дружков в негритянском квартале, связь с ним должна была, наверное, казаться очень заманчивой…

— Да, мне кажется, вы правы, — продолжала она задумчиво, — отвергнув Мэлона, я лишила его и тех последних крох самоуважения, которые у него сохранились. Он не смог этого вытерпеть. Когда ему не удалось сохранить веру в свое превосходство над какими-то неграми, он взбесился от злобы, ему захотелось все крушить, ломать.

Но не это показалось ей страшней всего. В то ужасные минуты ей почудилось, что на нее обрушил свою мстительность не только Мэлон, но и множество других — все те люди, с которыми он был когда-то знаком, и те, перед которыми он преклонялся.

— Вот это, по-моему, было ужаснее всего, — сказала Пегги, подняв на Джима глаза.

— Еще бы! В нем проснулся зверь. Хорошо еще, что он вас не избил, — сказал Макэлпин. — Я уже давно знал, что к этому идет.

— К чему?

— К скандалу. Слава богу, что это был всего лишь Мэлон и дело происходило в вашей прихожей.

— А кто еще мог меня тронуть?

— Разве нечто похожее не могло произойти на улице Сент-Антуан? Если Мэлон оказался способен на насилие, то среди негров, может быть, найдутся и такие, кто, озверев, натворит кое-что и похуже.

— Вы ничего не знаете об этих людях, а я знаю. Вы не имеете понятия о том, что и как они чувствуют.

— Не совсем. Кое-какие разговоры до меня дошли.

— Разговоры обо мне? Ну конечно. Как это все смешно! — запальчиво сказала Пегги, но не засмеялась — очень уж она была рассержена. — Не могут тебя так доконать, принимаются иначе. — Ее щеки порозовели, глаза стали злыми. — Попробуйте когда-нибудь пойти своим собственным путем, Джим. Попробуйте следовать идеалу, который вы создали для себя, и поглядите, что из этого получится. На вас все накинутся, и все будут стараться затолкнуть вас в общую шеренгу, а если вы глядите на жизнь иначе, чем все окружающие, значит, вы сумасшедший, или распутник, или упрямый осел, или блаженный дурак. И все с такой охотой будут протягивать вам руку помощи, только бы вы покорились и перестали бунтовать. А не согласны… Сама удивляюсь, как мне еще не опротивели все люди, — сказала она с горечью. — Все мои пороки заключаются в том, что я такая, какой мне нравится быть. Хочет ли кто-нибудь мне действительно помочь? Господи, конечно, нет! Все думают о том, как бы уесть меня. Вот хоть вы. Услышали какую-то сплетню и вообразили себе, будто я разжигаю в людях порочные страсти. А почему вы так уверены, что я не разжигаю ваши собственные порочные страсти?

— Ну вот вы и поставили меня на место, — сказал Макэлпин. — И все-таки, — хмуро добавил он после неловкой паузы, — тот ваш трубач действительно опаснее, чем Мэлон…

— Кто это сказал вам, Джим?

— Роджерс. Он сказал, что на Уилсона заведено дело в полиции Мемфиса.

— А, это та мемфисская история, — сказала девушка. — Там вышел какой-то скандал из-за нечестной игры в карты, так, что ли? Джим, вы не понимаете таких людей. Они совсем не такие, как Мэлон.

— Пегги, неужели вы влюблены в Уилсона?

— О бог ты мой! Начинается! — устало сказала она. — Вас интересует, живу ли я с ним? Вопрос серьезный.

— Я же только спросил, не…

— А почему бы вам не спросить, живу ли я с Уэгстаффом? Или с Джо Томасом? Джо, проводник в спальном вагоне, самый красноречивый человек, какого я встречала в своей жизни. Вы не слыхали таких разговоров на Сент-Антуан, какие там слышала я, — она замолчала, пристально разглядывая пятно на полу, в том месте, где стерлась краска, потом улыбнулась тихой улыбкой монахини, укоряющей мирянина за недостаток христианской любви. — Я сидела в тесной и грязной комнатке, — продолжала она, — а вокруг были женщины и мужчины, все бедняки, просто соседи, и эти люди, взволнованные, притихшие, слушали Джо Томаса, стараясь разобраться в том, что тревожит и вас. Ах если бы вы видели, как эти негры сидели там и с какой жадностью слушали Джо, который пробовал объяснить, как получается, что добродушный человек вроде него вдруг поддается вспышке неистового гнева. Я слушала его с наслаждением. Мне очень нравилось, как он обо всем этом говорил. Звучало это примерно так. Если белого, пусть даже очень скверного, человека доведут до крайности, он знает, что может позвать полисмена. Он это чувствует нутром. Он был еще мальчишкой, когда власти вдолбили это ему в голову. Его власти! К его жалобам правосудие никогда не будет глухо. Если же ярость затуманит мозги негру, то ему хочется зажмуриться, хочется быть слепым, чтобы не видеть лицо правосудия. Потому что это всегда белое лицо, и негру не на что рассчитывать, кроме своего слепого гнева, и он спешит его выместить какой-нибудь дикой, злобной выходкой до того, как откроет глаза. Он знает, что, открыв глаза, увидит что-то мерзкое, и предпочитает кромешный мрак ярости. Ну а потом-то он, конечно, спохватится, струхнет, бросится наутек… Его легко спугнуть, ведь в этом мире белых он вечный беглец. Поняли, Джим?

— Да, понял, — согласился он, но, помолчав, вдруг спросил: — Пегги, к чему вам… все это, зачем вы себя накручиваете?

— Накручиваю?

— Да. Что вы намерены делать?

— Джим, скажите сами, кто бесчеловечен — высокомерные люди, которые заправляют всем, или я? В мире немало беглецов, которые — каждый по-своему — пустились наутек, столкнувшись с бесчеловечностью. И если кто-нибудь из них постучится в мою дверь… то я…

— Я понимаю вас, — сказал он, а про себя подумал: «Убийца всегда убийца, будь он черный или белый. — И все же его обезоруживала ее трогательная сострадательность. — Ведь и в жизни убийцы, — думал он, — может наступить минута, когда ему нужен будет человек, у которого и для него, для убийцы, найдется доброе слово». — Как знать, — вздохнул он. — Может, и меня еще ждет время, когда я буду жаждать сочувствия от кого-нибудь похожего на вас. Мне кажется, одно ваше доброе слово утешило бы меня в такой момент. — Он улыбнулся. — А пока снимите-ка лучше ботинки. Вот так. Дайте я вам помогу.

Она вытянула ноги, а он, стараясь не замочить брюки в лужице от растаявшего снега, опустился на колени и стащил с ее ног сырые ботинки.

— Как они вам пришлись? — спросил он, вертя в руках один ботинок.

— По-моему, нужно подложить в носки комочки бумаги.

— Великоваты? Так вы еще стельку положите.

— Стельку? А верно, — сказала она. — Вон мои шлепанцы, возле кровати.

Когда он принес шлепанцы и начал ей их надевать, она сказала:

— Джим, вы очень за меня тревожитесь?

— Пожалуй, очень.

— Я вижу. Не надо, Джим. У меня все хорошо, все в порядке. Вы зря себя изводите, — добавила она, направляясь к стенному шкафу. — Я не хочу, чтобы вы волновались из-за меня.

Она вынула из шкафа черное платье, перекинула его через руку, подошла к бюро и, присев, выдвинула нижний ящик.

— Мы с Генри Джексоном приглашены на обед, — пояснила она мягко и немного виновато. — Вы тут подождете, пока я переоденусь?

— Разумеется, — он так явно обрадовался, что Пегги улыбнулась.

Она вынула из ящика белье и чулки и тоже перебросила их через руку. Сделав несколько шагов к двери, она, сама не зная почему, оглянулась на него и тут же нахмурилась. Из-под рукавов его дорогого синего пиджака выглядывали ослепительно белые манжеты, носки добротных, начищенных ботинок блестели под светом лампы.

— Почему я вдруг обернулась и посмотрела на вас? — спросила она.

— Я не знаю.

— Скорее всего я просто обрадовалась, что вы не ушли.

— Правда?

— Вы кажетесь таким надежным, основательным. Наверно, хорошо было бы посидеть с вами и отдохнуть от всех тревог.

— За чем же дело стало? — отозвался он, с радостью почувствовав, что Пегги потянуло куда-то в сторону от того пути, который пролегал через грязные цехи фабрики, узкие темные прихожие и обшарпанные комнатушки.

Пегги задумчиво чертила носком шлепанца по полу.

— Ну? — сказал он.

— Что «ну»?

— Вы, кажется, собирались что-то сказать?

— Нет, вам показалось. Но когда я вытащила это платье…

— Да, да. Рассказывайте.

— Сама не знаю почему, мне вспомнилось другое платье, я его носила, когда была на втором курсе, такое, цвета морской волны, очень милое. У меня была к нему и шляпа из зеленой соломки, модная, элегантная. Как-то я гуляла в парке с одним студентом, и на мне были это платье и шляпа. Помню, мы стояли с ним на мостике. Я смотрела на наше отражение в воде и думала, что он тоже смотрит вниз, но, подняв голову, увидела, что он глядит на меня. И тогда я почувствовала вдруг себя очень красивой. Почему вы заставили меня вспомнить это?

— Не знаю.

— Странно, правда? — серьезно сказала Пегги.

Она снова стала чертить носком по полу, потом открыла дверь, и ее шлепанцы зашаркали по прихожей.

Сердце медленно и гулко ударило у него в груди, наполнив ее болью. Уставившись в одну точку, он раздумывал над тем, что скрывалось за ее словами. Неуверенность? Да, теперь он понял. У Пегги возникло сомнение в правильности избранного ею пути. Неважно кто, он или Мэлон, пробудил в ней это сомнение. Сомнение пробудилось, его желание исполнилось, и он может позволить себе порадоваться. То, как она отнеслась к его присутствию в своей комнате, показало, что она не считает его чужим, знает, что он ее любит. Удивление и радость ослепили его. Он даже не заметил, что насчет трубача Пегги осталась при своем мнении.

Когда она вернулась в скромном черном платье, уже причесанная, с собранными в гладкий низкий узел волосами, он кивнул и улыбнулся.

— Вы прекрасны, — сказал он.

Теперь он знал, что она всегда принадлежала к его миру. Она напоминала сделанную с топким вкусом изящную фарфоровую статуэтку.

— Все эти ваши комбинезоны, ситцевые платочки — маскарад, и больше ничего! — Его смех был таким по-мальчишески заразительным, что она не выдержала и, откинув голову, тоже рассмеялась. Сейчас она впервые показала ему, что гордится своей красотой.

— Кстати, — сказала она, подходя к бюро и выдвигая один из ящиков, — у вас есть зажигалка?

— Есть, а в чем дело?

— Вот вам два баллончика с горючей смесью. Это с нашей фабрики. Мастер сказал, что я в любое время могу их взять.

— Спасибо, — сказал он, — спасибо, Пегги.

Как забавно: он подарил ей ботинки, а теперь и ей захотелось сделать ему подарок.

— Можете проводить меня до угла, — сказала Пегги. — Да вот что еще, если хотите, я могу вас сегодня вечером попозже познакомить с Генри. Заходите в «Шалэ» часов в одиннадцать или в начале двенадцатого. Мы, наверное, туда заглянем.

— Я там буду, — сказал он.

Глава шестнадцатая

В полночь Макэлпин сидел вместе с Фоли в баре «Шалэ», за угловым столиком в нише, где, как обычно, тянуло сквозняком из открытого окна. Ему дуло прямо в шею, и, чтобы не простудиться, он не снял шарфа.

— Хочу быть похожим на француза-интеллектуала, — объявил он.

Вольгаст, засучив рукава рубахи и поблескивая лысиной, стоял за стойкой, а в другом конце бара о чем-то тихо разговаривали Мэлон и карикатурист Ганьон.

— Ну, Чак, я начинаю работать в «Сан», — небрежно сообщил Макэлпин.

— В самом деле? — Фоли удивился. — Это уже решено?

— Да, решено.

— Когда же ты приступишь?

— Колонки две-три приготовлю на этой неделе. Конечно, дам их просмотреть мистеру Карверу. А в конце недели мне выпишут чек.

— И сколько же?

— Пока сто. А там, может, и побольше.

— Место штатное?

— Да, штатное. Не ерепенься, старик. Все без обману. Да и к тому же я не обязан сидеть в «Сан». Могу работать дома, только сдавать им по три колонки в неделю.

— М-м-да. Не газетчик прямо, а журналист. Теперь тебе только обзавестись брюками в полоску и тростью. Ну а знаешь ты, что все это значит?

— Просвети.

— Это значит, что ты любимый ученик. У тамошнего господина учителя всегда есть любимчики.

— И все-то ты знаешь! Спасу нет.

— Впрочем, возможно, это попросту дело рук Кэтрин. Ну ладно, ладно, я ошибся. Может быть, ты разбираешься в людях лучше, чем я. Теперь скажи, где ты намерен поселиться?

— В этом весь вопрос. Мне нужна машинка и квартира.

— О, я, кажется, смогу тебе помочь. В нашем доме живет один малый, который дней через десять отправится на Майами. Можешь снять его квартиру.

— Что ж, решено, — сказал Макэлпин.

Теперь нужно было расспросить Фоли о Генри Джексоне.

Фоли, весело посмеиваясь, приступил к рассказу о Крошке Генри, как он его называл. Очень занятный паренек, сказал он, хоть и не блещет успехами на поприще художника-рекламиста. Да и кто принимает всерьез бородатых юнцов? А сам он, конечно, все не может окончательно решить, хочет ли он преуспеть на ниве рекламы или стать драматургом вроде Бернарда Шоу. Он пишет пьесы для радио, и они не так уж плохи. А если говорить без шуток, Генри способный парень, только очень задиристый. Все наши ребята из «Шалэ» хорошо к нему относятся, во всяком случае, до тех пор, пока он не наклюкается и не начнет действовать всем на нервы, изображая из себя Бернарда Шоу. Беда его в том, что в детстве он был болезненным мальчиком. Когда он в хорошем настроении, он рассказывает, как часто пропускал школу, потому что по два раза в год болел бронхитом. И как раз то время, которое Генри проводил в постели, сыграло в его жизни важную роль, потому что его мать, женщина, судя по рассказам, умная, читала ему вслух Флобера на французском языке, Генри знает наизусть целые абзацы из «Мадам Бовари». Эти недели болезни наложили отпечаток на всю его жизнь. Он приобрел вкус к остроумным писателям прошлого, а потом, естественно, начал и себя считать великим остроумцем. Что в нем привлекло Пегги? Уж во всяком случае, не его блистательная наружность. Ты бы на него взглянул. Ботинки семь лет не чищены… А если он в кои-то веки является сюда в кабак прилично одетым, все застывают в изумлении…

Покажись он здесь, Макэлпин тотчас же его узнает. Живет ли он с Пегги? В этом, вообще-то, никто не сомневается, включая, кажется, самого Генри. Весь последний год их с Пегги часто видят вместе, хотя это, разумеется, еще не доказательство, что он с ней спит. Их считают любовниками уже потому, что оба они гордятся тем, что всегда поступают так, как им вздумается. С другой стороны, возможно, что они сочли оригинальным воздержаться от интимных отношений. Простая любовная связь порой обременительна для такой крученой пары, и, может быть, им, пребывающим в экстазе духовной раскованности, теплое телесное объятие кажется вульгарным. Наверняка же известно лишь то, что они частенько вместе обедают, что он читает ей свои пьесы, иногда сидит у нее до самого утра и разделяет ее интерес к примитивному искусству Африки и негритянской музыке. Все будут удивлены, если окажется, что Пегги просто водит его за нос. Глас молвы утверждает, что Генри ее любовник, а зачем ей сдался бородатый юнец, пусть Макэлпин выясняет сам.

— Только не очень-то усердствуй, — добавил Фоли с ленивой усмешкой. — Вот и сам дружок ее пожаловал.

Вошедший в зал молодой человек с рыжеватой редкой бороденкой в упор уставился на Фоли и Макэлпина. Ему было года двадцать четыре, на тощем теле болтались мешком серые брюки и затрапезного вида коричневая твидовая куртка. «Но что это он один? — с удивлением подумал Макэлпин. — Где же Пегги?» У Джексона были сердитые ярко-голубые глаза; неряшливая бороденка скрывала безвольную линию подбородка. Генри проковылял в дальний конец бара, где сидели Мэлон и Ганьон. На его левой ноге был ортопедический ботинок с утолщенным каблуком.

— Смотри, нога-то у него, — шепнул Макэлпин.

— Да, он прихрамывает.

— Ты не сказал мне об этом, Чак.

— Разве?

— Да.

— А это так уж важно?

— Ну знаешь, если бы ты сказал, что он хромой… — начал Макэлпин, возмущенный тем, что Фоли утаил эту подробность, которая могла в какой-то мере объяснить привязанность Пегги к Джексону.

Джексон и Мэлон стали о чем-то шептаться, их головы сдвинулись, потом разошлись, и Джексон, медленно обернувшись, бросил на Макэлпина сердитый взгляд. Некоторое время он понуро сидел, поставив локти на стойку и о чем-то размышляя, затем резко повернулся к Макэлпину и стал угрюмо его разглядывать. Его глаза с дерзким вызовом спрашивали: «Откуда ты взялся? Какое тебе дело, что я пришел один? Ты чужак. Тебя все это не касается. У тебя с ней нет ничего общего. Так чего ради ты решил, будто имеешь право любопытствовать, что у нас сейчас произошло, или воображать себе, что такой тип, как ты, может занять мое место?»

Вдруг он сполз с табурета и четырьмя широкими шагами, припадая на ногу, со смиренным и торжественным выражением лица приблизился к столику в нише.

— Здравствуйте, Чак. Вы не возражаете, если я к вам подсяду?

— Сделайте милость, Генри, — отозвался Фоли, который неожиданно пришел в отменнейшее расположение духа. — Я считаю, вам следует познакомиться с мистером Макэлпином.

— Д-да, я тоже так считаю, — сказал Джексон.

Движения его были резкими, словно он все время был чем-то раздражен. Когда Вольгаст вышел из-за стойки и, поставив перед Макэлпином рюмку, сказал: «Вот, специально вам, мистер Макэлпин, за то, что вы не дали мне тогда упасть», — Генри уныло насупился.

— Собственно говоря, Генри, — лукаво произнес Фоли, — у меня такое впечатление, будто вы с Джимом уже друг друга знаете.

— Я думаю, мистер Макэлпин слышал обо мне, — сказал Генри.

— Конечно, — подтвердил Макэлпин.

— Конечно, слышали, — раздраженно повторил Джексон и смутился. — Отвратно себя чувствую, — пробормотал он с неловким смешком. Его словно гипнотизировал полный интереса пристальный взгляд Макэлпина. Многословные объяснения были им ни к чему — оба знали, что теснейшим образом связаны друг с другом.

— Если бы мы с вами были современниками, Макэлпин, — высокомерно сказал Джексон, — я бы попробовал вам объяснить, но мы люди разных эпох. Пропасть между нами слишком глубока. Вы из другого мира.

Фоли хмыкнул, втайне потешаясь от всей души, а Джексон сердито нахмурился.

— Я думаю, мистер Макэлпин понял меня, — сказал он.

— О чем вы? — спросил Макэлпин. — Что вы хотите этим сказать?

— Я говорю, что мое поколение не может многого ждать от вашего.

— Но почему вы так враждебны?

— Я высказал свою мысль, и мне кажется, вы меня поняли.

Дымок, колечками поднимавшийся от сигареты, которая лежала в пепельнице перед Джексоном, попал ему в глаза. Джексон, мигая, продолжал смотреть Макэлпину в лицо.

— Поняли, поняли, чего уж там, — сказал он.

Макэлпин весь подобрался и сжал кулаки. Его испугала сила его собственной необъяснимой враждебности.

— Я, кажется, раздражаю мистера Джексона, — сказал он, обращаясь к Фоли.

— Я думаю, ты не ошибся, Джим, — подтвердил Фоли. — Что-то в тебе раздражает этого юношу.

— Ничего меня в нем не раздражает, — сказал Джексон. — Я высказал отвлеченную мысль о пропасти, лежащей между нашими поколениями. Такие, как он, в колледже зачитывались книгами о потерянном поколении. Все это чушь. Вот как плюхнетесь в грязь да вымажете лицо и руки…

— В грязь?

— Да, в грязь! — крикнул Джексон, свирепо тряся рыжей бородкой. Его побледневшая физиономия и его горячность были смешны.

Фоли, улыбаясь во весь рот, подмигнул Вольгасту, который, полируя стойку, с хитрой ухмылкой прислушивался к разговору, пытаясь представить себе, что предпримет Макэлпин, когда будет в достаточной мере оскорблен.

Вошел официант и передал Вольгасту заказ.

— Для кого? — осведомился тот.

— Для Тома Лони, — ответил официант.

— Пусть Том Лони зайдет ко мне на пару слов, — сказал Вольгаст, не спуская глаз с Макэлпина. — Я не против того, чтобы отпускать ему в долг, но он вчера обхамил меня. Я не люблю, когда мне хамят.

— Знаете что, Генри, — с комической серьезностью начал Фоли.

— Что?

— Сейчас скажу, только не спорьте.

— С чем?

— Вы не умеете писать, как Шоу.

— При чем тут Шоу?

— Ладно, ни при чем. Продолжайте.

— Я не принимаю всерьез преподавателей.

— Шоу тоже не принимал их всерьез, — с улыбкой сказал Макэлпин.

— Вы меня подначиваете?

— Да что вы, Генри, — ехидно заметил Фоли. — Макэлпин просто-напросто хотел сказать, что не вы написали «Святую Иоанну». Ее Шоу написал.

— Вы напрасно думаете, что меня задевают все эти шуточки по поводу Шоу и «Святой Иоанны». Вашему приятелю никогда не помять такую девушку, как Иоанна.

— Такую девушку, как Иоанна? — повторил Макэлпин, и в голове у него сверкнула догадка: «Уж не хочет ли он сказать, что я не в состоянии понять, такую девушку, как Пегги?»

Встрепенувшись и подавшись вперед, он ждал, когда Джексон выскажется яснее, ждал, охваченный ревностью, тех слов, которые подтвердят, что близость с девушкой открыла Джексону, что и она, как Иоанна, руководствуется в своей жизни и поступках тайными движениями души. Иоанна потрясла окружавший ее мир, и все, кто сталкивается с Пегги, испытывают потрясение. Не только Мэлон, но и миссис Мэрдок, даже Фоли. Она восстала против всех живущих на горе и против всех, для кого гора священна. Иоанна погибла, с болью подумал он, потому, что не могла быть иной. Он вспомнил ужас на лице Пегги, когда к ней тянулась большая рука Мэлона. В ту минуту она почувствовала, что множество таких, как Мэлон, грозят ее уничтожить. Он пытливо всматривался в Джексона, но юношу лишь озадачил его настойчивый взгляд, и он вопросительно покосился на Фоли. Джексон явно не проводил никаких параллелей, и, поняв это, Макэлпин почувствовал облегчение. Ему стало жаль Джексона.

— Я вижу, вам бы только ерунду болтать о разнице поколений, — сказал со скукой.

— Так, — голос Джексона упал до шепота. — Мне придется вас вздуть.

— Не переоценивайте себя, Генри, — вмешался Фоли.

— Хорошо, — все так же шепотом ответил Джексон. — Не буду.

Он повернулся к Фоли с молчаливой мольбой о помощи не потому, что испугался, а потому, что его наконец постигло унижение, которого он домогался.

Макэлпина расстроил этот жалкий взгляд.

— Послушайте, Генри, — сказал он, — мы ведь в действительности говорили вовсе не о поколениях, верно?

— Верно, — шепотом ответил юноша.

— И не о Шоу?

— Нет.

— И ни о чем подобном.

— Я знаю.

— И я это знаю, — сказал Макэлпин. — Выпейте с нами, хорошо?

— Я сам не понимаю, почему я к вам прицепился, — сказал Джексон. — Я плохо себя чувствую, вот и наболтал бог знает что.

— Коктейль для Генри! — крикнул Макэлпин.

Вольгаст принес им фужеры. Фоли несколько сгладил неловкость момента, переведя разговор на хоккейный матч, состоявшийся накануне вечером. Джексон благополучно допил свой коктейль, после чего, сославшись на свидание, он с подчеркнутой вежливостью пожал руки обоим друзьям и вышел, даже не взглянув на Мэлона и Ганьона, направлявшихся к их столику. Мэлон притворился, что не замечает неприязненной отчужденности Макэлпина. Он заговорщически ухмылялся, и эта наглая, кривая ухмылка взбесила Джима.

— Мистер Макэлпин, — сказал Вольгаст. — Можете мне поверить, Генри вовсе не такой уж псих. Я тут слышал, как он разговаривал с Мэлоном и Ганьоном. У него кое-какие неприятности. С его девушкой. Вы ее знаете?

— Да, я ее знаю.

— По-моему, Генри недалек от того, чтобы свернуть ей шею.

— О!

— Да, да. Видите ли, мистер Макэлпин, эта девушка питает слабость к неграм. Я в этом сам на днях убедился. Видел ее собственными глазами на Дорчестер с одним черномордым.

— Генри этим не удивишь, — возразил Фоли.

— Мистер Макэлпин, вы друг Чака и друг, так сказать, нашего дома, — Вольгаст глянул на Мэлона и Ганьона. — Видите ли, дело в том, что они с Генри только что поссорились и она назвала его белым ублюдком.

— Комедия! — угрюмо прошипел Ганьон. — Крошка Генри всегда так гордится своей терпимостью и широтой!..

— Что же вы не смеетесь, если это такая уж комедия? — спросил Фоли.

— Я смеюсь.

— Не слышу.

— Над собой я смеюсь про себя.

— Ах так и вы тоже?..

— Признаюсь, одно время я от нечего делать подумывал, почему бы мне не переспать с ней. Хороший обед, интеллигентная беседа, сочувствие и понимание… я мастер на эти дела. Но назвать Генри белым ублюдком, ведь это… это и меня оскорбило, — с возмущением сказал Ганьон.

Ганьон был отнюдь не из тех франкоканадцев, которые фанатично гордятся своей национальной принадлежностью. Он уронил себя в глазах своих влиятельных соотечественников после того, как разрешил одному нью-йоркскому журналу напечатать серию своих блистательных карикатур, выставляющих в сатирическом свете жизнь франкоканадцев. Компатриоты объявили, что Ганьон осмеял свой народ на потребу чужакам, которые рады видеть французов именно такими, какими их изобразил Ганьон. Вот почему его негодование так всех изумило.

— О, я понимаю, какой смысл она вкладывает в свои слова, когда называет Генри белым ублюдком, — с презрением продолжал Ганьон. — Намекает на свое сочувствие обиженным. Друг угнетенной расы. Это она-то? Извини-подвинься, как говорят у вас. Я как-то попробовал сыграть на этой струнке. Мне казалось, что так я скорее подведу ее к постели. Однажды я завел разговор о том, как низко у нас оплачивается труд рабочих-французов. Видели бы вы, как она вздернула свою головку! Мои соотечественники, видите ли, могут сами о себе позаботиться. Ей по вкусу лишь черное мясо. А мы не черное мясо, — со злобой сказал он. — Жаль, Генри не позвал меня с собой. Я бы ее подержал, пока он бьет ее ногами.

— Все дело в том, что она вас отшила, — скептически заметил Фоли. Он повернулся к Вольгасту. — Вольгаст, как вы думаете, отчего такая девушка бегает за черномазыми?

— Отчего? Ну что ж, я, кажется, могу вам объяснить, — сказал Вольгаст, роняя пепел сигары на плечо Мэлону.

Все с почтительным вниманием придвинулись к кабатчику. Макэлпин, бледный и несчастный, молча ждал. Ему хотелось уйти, но он понимал, что если он вдруг встанет и удалится с видом оскорбленного достоинства, то этим лишь унизит девушку. Что бы они ни сказали, ничто не разрушит его веры в нее. Сейчас он чувствовал то же, что и во время разговора с Уэгстаффом в ночном клубе на улице Сент-Антуан. Он знал, что призван всегда быть с ней, делить с ней все, даже ненависть злопыхателей.

— Говорите, Вольгаст, — сказал он спокойно.

— Отчего такую девушку тянет к неграм? — начал Вольгаст с неподражаемой философской отрешенностью. — Чтобы нащупать главную пружину, как говорит Ганьон, надо немножко знать саму девушку. И вот тут-то оказывается, что главное для нее — быть в центре внимания. Она всегда стремится к этому, и всегда напрасно; Чак, напомните, у вас там есть такое солидное двухдолларовое слово.

— Вотще.

— Оно самое. Вотще. Кто мне даст спичку?

— Вот, пожалуйста, — сказал Ганьон.

— Она как девочка, которой хочется показать, как она поет, а никто из взрослых не обращает на нее внимания, — продолжал Вольгаст, — или как пианист, который выкуривает всех из комнаты своей игрой, едва сядет за рояль. Да что тут, черт возьми, говорить. Вы здесь не первый раз и знаете таких несносных трепачей. Бедняги готовы болтать что угодно, только бы их кто-нибудь слушал. Немножечко внимания, понимаете? Всем нам хочется немножечко внимания. Наверное, всем нам его не хватает. А эти девочки, о которых я говорю, они же просто на все готовы, на самое отчаянное безрассудство, только бы хоть чем-то выделиться. И наилучшую рекламу делают себе те, что крутят с неграми. На них оглядываются, смотрят, о них говорят. Пройтись по улице с негром — все равно что с духовым оркестром. Вы должны со мной согласиться, мистер Макэлпин. Вы же историк.

— И к тому же, кажется, единственный из белых, с кем Пегги еще милостиво соглашается встречаться, — съязвил Мэлон.

— Да бросьте вы, они вместе учились, — вступился Фоли.

— И тем не менее раз Генри дает задний ход, я дам передний, — сказал Мэлон. — С ней нетрудно будет сговориться.

— Вы дурак, — сказал Макэлпин.

— Я все-таки интересуюсь, согласен ли со мной Макэлпин? — не унимался Вольгаст. — Я тут только что произнес речь. Я спросил, что он думает. Он же ученый.

— Ну что ж, я не согласен с вами, Вольгаст, — заговорил Макэлпин, дав наконец волю своему желанию защитить девушку покровом теплых, убедительных слов. — Мне кажется, все вы что-то в ней проглядели. Если бы ею руководило просто влечение к неграм, то такую экзотичность вкуса, пожалуй, можно было бы назвать своего рода извращением. Но представьте себе, что они для нее просто люди, которых ей случилось коротко узнать и полюбить, что в точности такой же интерес она могла бы испытать и к вам и ко мне? Если бы я был негром, и она бы мне нравилась, мне было бы больно сознавать, что из-за цвета кожи я не могу надеяться на ее дружбу. С другой стороны, — продолжал он, портя в пальцах фужер, — если бы я дружил с неграми, привязался к ним, как все люди привязываются к своим приятелям, они бы, наверное, привыкли разговаривать при мне вполне откровенно. В этом случае я услышал бы о множестве мелких проявлений расовой дискриминации по всей стране, в ресторанах, поездах, гостиницах. Многие негры работают швейцарами, проводниками и могут порассказать множество историй об унижениях, которым подвергаются их собратья. Так вот, если бы я с ними дружил, любил и уважал их, мне стало бы стыдно. По-человечески стыдно. И может быть, элементарное чувство справедливости заставляло бы меня иногда презирать людей моей расы. Будь я молод и горяч, я бы постоянно ощущал свою вину и, возможно, проявлял бы свое сочувствие с излишним рвением. Пегги, возможно, ведет себя неблагоразумно и вызывающе. Пусть в этом есть что-то авантюрное. Однако если это и авантюра, то авантюра благородная, ибо я убежден, что на другую эта девушка не способна.

В его словах было столько убежденности и достоинства, что все смутились.

Молчание прервал Ганьон.

— Это же просто музыка! — воскликнул он. — Восхитительное исполнение и приятный тон. Да и сама-то музыка подобрана как раз для Пегги. Вы меня понимаете? Вот она, эта девушка, заблудившаяся в потемках городского «дна». Она бродит в монреальском царстве Плутона. Как Эвридика. Помните эту дамочку? Помните, как она умерла?

— Ее ужалила змея, — сказал Фоли.

— И наша маленькая Пегги, конечно, тоже ужалена, да еще как ужалена!

— Но Макэлпин стал ее Орфеем.

— Ах да, конечно. Вот вам и Орфей.

— Орфей Макэлпин.

Они следили за ним во все глаза. Он заказал всем по коктейлю, но, когда принесли фужеры и внимание переключилось на выпивку, он стал думать о том, чем он мог вызвать такую острую враждебность Джексона. Оставаться здесь у него больше не было сил.