Алексей Доронин
Метро 2033: Логово
© Д. А. Глуховский, 2017
© А. А. Доронин, 2017
© ООО «Издательство АСТ», 2017
Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.
Серия «Вселенная Метро 2033» основана в 2009 году
***
«Вы держите в руках весьма необычную книгу. Ее автор тот самый Алексей Доронин, известный, думаю, каждому поклоннику «постапа». Это имя – гарантия, что все произойдет, несмотря на фантастичность жанра, строго реалистично и обязательно по науке. Мутации? современная генетика их объясняет и не доверять ей причин нет. Знание автором «матчасти» поражает и подкупает. Чудесам и небывальщине в книге явно не место. Кстати, о месте. Доронин написал жуткий и мрачный триллер, который сам метко обозначил как «герметичный». В нем нет особых странствий и дальних экспедиций. Но от этого зло, сконцентрированное вокруг и внутри маленького поселения, становится еще ужаснее. И оно завораживает. Срочно читать».
Дмитрий Глуховский
***
Не вызывай того, кого не сможешь повергнуть.
Говард Филлипс Лавкрафт
Знание – сила!
Объяснительная записка Вадима Чекунова
На заре своего писательского пути, как и все современные люди, вставшие на скользкую стезю сочинительства, я публиковал тексты на различных «литературных порталах». Довольно быстро обнаружилось, что на тех сайтах, где приняты взаимные хвалебные «поглаживания» и где у автора есть в руках кнопка от «черного списка», делать особо нечего. Скучно. Нужна была здоровая и нездоровая – главное, чтобы живая – критика. Тогда я перешел на так называемые контр-культурные сайты, на которых уж если найдут огрехи в твоем тексте, то много чего интересного узнаешь о себе. Ибо свобода слова там полная, а «переход на личности» – дело первоочередное и святое. Но я-то себя к тому времени считал уже если не маститым, так хотя бы писателем опытным. Чего мне бояться-то… Да, да. В первом же своем рассказе, в первой же фразе – где решил блеснуть технической подкованностью – я умудрился пневматическую систему электропоезда обозвать «гидравлической». Да еще красочно поведал про ее вздохи и пшикания. Благодарные читатели ахнули от восторга и почти полгода глумились надо мной, стоило мне лишь появиться на том сайте хотя бы в комментариях. Но прав был немецкий мыслитель, говоря про то, отчего становятся сильнее. Критика меня не убила. Зато мое отношение к «матчасти» текста стало совершенно иным. Писать надо о чем знаешь, и знаешь хорошо.
В одном из своих эссе, посвященных литературному мастерству, весьма уважаемый мной писатель Чак Паланик выделил два основных метода воздействия на читателя: «метод сердца» и «метод разума». Первый предполагает эмоциональную вовлеченность, как очевидно из названия. Плюс предельную честность и бесстрашие. Писать о победах и удачах легко. Ты попробуй честно расскажи о своей неудаче – да так, чтобы читатель вдруг понял, что и у него есть история, и он тоже живой человек со своими печалями…
Второй метод создает писателю авторитетность. Но не на голом месте, а на знаниях, которыми он делится с читателем. При правильной подаче этот метод не менее убедителен, чем первый. А порой квалифицированность повествователя просто завораживает. «Среди моих любимых книг «Ill Nature» Джона Вильямса – она наполнена таким бременем ужасающей информации об уничтожении живой природы, что чтение становится наркотиком» – делится впечатлениями Паланик.
Когда я читал цикл «Черный день» Алексея Доронина, то вдруг обнаружил, что автор покоряет своей осведомленностью в мельчайших деталях грядущей катастрофы. И делает это он без зауми, без попыток задавить авторитетностью знающего человека. Поневоле отрываешься от текста, восклицаешь в восхищении: «Черт! Вот оно как, оказывается!..» И лезешь в Интернет смотреть биографию автора. Ведь хочется понять, откуда он все так хорошо знает.
Доронинское внимание к «матчасти» – давно уже известный бренд. И качество этого бренда способно говорить само за себя – в нашей Вселенной Метро (где, кстати, автор выступает впервые) роман «Логово» смело можно назвать одним из самых научно обоснованных. Но в нем важно и другое. Автор рискнул соединить оба метода, о которых упоминал мистер Паланик. И не прогадал. Героям сопереживаешь, как близким людям, а, казалось бы. Уже знакомая вдоль и поперек постапокалиптика предстает в новом свете. Пусть сумрачном и недобром, как и прежде, но важны нюансы. Этих нюансов в романе – не счесть. «Логово» – безумно интересный и познавательный текст.
Спасибо, что прочитали мою записку. Ваше терпение будет вознаграждено.
Читайте «Логово»!
Пролог
Шел моросящий дождь. Из тех, что могут идти целые сутки и не заканчиваться.
До города, где когда-то проживало больше десяти миллионов человек, вернее, до его внешней границы, оставалось километров двадцать. Железнодорожный переезд обозначал собой один из последних рубежей на пути к тому, что когда-то было столицей самой большой страны на Земле.
Этот переезд с двумя шлагбаумами и другими средствами автоматической блокировки стал ловушкой для многих тысяч людей – ничтожного количества по сравнению с числом тех, кто погиб в самой столице, в муравейниках из железобетона и кирпича, но тоже немалого.
Никто уже не узнает, что именно здесь произошло и каким образом к ним пришла смерть. Так же как никто не расскажет, что произошло в городе. И в других городах, которые стояли теперь такими же молчаливыми памятниками – на этом континенте и на других.
То ли это была огненная вспышка в небе, то ли невидимый импульс, который вывел из строя диспетчерскую систему и электронику в поездах, то ли вовсе тектоническое движение земной коры подбросило вагоны над землей и заставило сойти с рельсов.
Как бы то ни было, когда это случилось, мимо переезда проходили сразу два состава: один на запад, в Москву, другой на юго-восток, к Нижнему Новгороду.
Локомотив первого электропоезда – скоростного пассажирского – с обтекаемыми, как у пули, очертаниями, почти не смятый, ржавел теперь в поле, метрах в пятидесяти от линии. Он пропахал землю носом и застыл, утащив за собой перевернувшиеся по дороге вагоны. Некоторые из них были смяты как гармошка, другие почти целы. Там, где краска обгорела, ржавчина успела проесть железо почти насквозь. Логотип российских железных дорог был на них еще различим, хоть и с трудом.
Идущему в противоположную сторону товарному составу повезло еще меньше. Неведомая сила смела его с колеи и направила прямо на застывшие перед переездом автомобили. И он, пробив ограждение и смахнув, словно муху, будку регулировщика, стал тараном, проделавшим в потоке машин широкую брешь. Теперь земля там была покрыта обломками искореженного металла, в которых трудно хоть что-то опознать. Цистерны, платформы, крытые вагоны развернуло длинной змеей. Их сцепки так и не порвались, несмотря на страшный рывок. Некоторые из них раздавило в щепки, и теперь обезображенные остовы вагонов щерились острыми краями металла. Кое-где края лопнувших цистерн были оплавлены. Но все, что могло сгореть – уже давно сгорело, и теперь только почерневшая земля напоминала о катастрофе… одной из миллионов больших и малых, случившихся в тот день летом 2013 года.
Машины на автотрассе – те, которые находились далеко и не пострадали от страшного удара, – стояли, как череда призраков. Когда-то разноцветные, теперь они были однотонными: выцветшие и покрытые двадцатилетней корой из грязи. Но если присмотреться к этой веренице, можно было разглядеть, чем они были раньше.
Первой в ряду стояла ржавая «Нива», обычная, русская, без приставки «Шевроле-». Когда-то она была болотно-зеленого цвета, почти что камуфляжного. Возможно, не первой молодости, когда это случилось. Но годы запустения превратили ее в утиль, сравняв в этом состоянии и с более новыми, и с более дорогими автомобилями.
Машина была заперта, внутри пусто. В салоне – все просто и по-спартански функционально. Электронного навигатора не было, зато имелась карта-миллиметровка, на которую были нанесены дороги всех соседних регионов, даже те, которых не знал ни один навигатор. В багажнике – небольшой генератор, газовая плита и уже собранный рюкзак, начиненный всем, что нужно для двухнедельного похода. На заднем сиденье – гладкоствольное ружье в чехле, которое за двадцать лет так никто и не забрал. И еще много ценных вещей никому не приглянулись – вроде швейцарского ножа, сухого горючего, рыболовных снастей, мощного фонаря. Все это могло бы очень помочь кому-то. Но человеческая нога тут, похоже, не ступала уже давно.
Знал ли он, этот безымянный владелец? Вряд ли. Скорее просто накатило на него странное предчувствие, и человек взял внезапный отпуск на работе, ощутив острую потребность прогуляться по Брянским лесам. И лишь немного не успел.
Все двери были заперты изнутри, но лобовое стекло разбито. Возможно, это произошло сравнительно недавно, потому что за двадцать лет от внутренней отделки салона, даже такой дешевой, ничего бы не осталось из-за непогоды. На крыльях и на крыше виднелись странные отметины, будто металл царапали чем-то острым.
Следом за этой машиной примостилась ее противоположность – крохотная французская малолитражка. Когда-то она была нежно-сиреневого цвета. Теперь – просто серая с фиолетовыми крапинками. Она тоже была пуста и закрыта. Внутри набралось по щиколотку дождевой воды, и все сгнило. В воде плавал давно утративший свой глянец журнал. Лица моделей на страницах превратились в уродливые маски, похожие на лицо с картины Мунка «Крик». У рычага переключения передач застыл подключенный к зарядке телефон с треснувшим сенсорным экраном. Над приборной доской – собачка на присоске. Уже давно не розовая, а грязно-бурая, и головой не кивает – засорилась. Пудреница и помада вывалились из порванной сумочки и утонули в луже на полу.
И тоже разбитое стекло, и тоже странные царапины по всему корпусу, из-за которых прежнюю владелицу, вероятно, хватил бы удар.
Стоял тут и грязно-синий «универсал», осевший на ободах сдувшихся колес. Большой семейный автомобиль, честный трудяга производства Германии.
Тюки с одеждой, велосипед на крыше, на задних сиденьях огромные сумки, от которых остались только обрывки. Кругом пустые выцветшие упаковки от чипсов, банки из-под газировки и другая тара, которую кто-то опустошил, разорвав упаковки в клочья.
Один из узлов выглядел так, будто его ударили саблей. Из лопнувшего нутра вывалились в грязь какие-то рейтузы, детская книжка с картинками, DVD-диск с музыкой для дискотек.
Рядом с «универсалом» дверь в дверь стоял «седан» представительского класса – тоже немецкий, гибридный, из тех, что предназначены для хороших дорог и аккуратных водителей. На левом сиденье – дипломат из кожи, которая покоробилась и теперь порвалась бы от простого прикосновения. В нем – авиабилеты. Предусмотрительно завернутые в целлофан, они все равно размокли. Рядом покоился забытый бумажник – брендовая вещь, а не китайская копия. Внутри – труха, бывшая когда-то купюрами, а из раскрытого отделения вывалилась россыпь банковских карт, давно выцветших и еще раньше размагнитившихся. Нераспечатанная пачка дорогих сигарет виднелась в раскрытом «бардачке».
Не бегство, не эвакуация, а просто лихорадочная догадка, посетившая еще чей-то мозг. Но куда улетишь от смерти, спасти от которой может только эмиграция на другую планету?
На заднем сиденье валялся ноутбук в чехле. Наверно, если его зарядить, он до сих пор мог бы служить. Но люди сюда не заглядывали. Это было видно по нетронутым консервам в пакете и бутылке французского коньяка там же. Все эти вещи не нашли себе нового хозяина.
А старый был тут, на сиденье. Скалила зубы костяная голова, обтянутая пергаментной высохшей кожей.
Стекло уцелело, и именно в этом было дело. Несмотря на сеть мелких трещин, оно не поддалось таинственному напору, выстояло: должно быть, пуленепробиваемое. Хотя вся крыша была испещрена мелкими и крупными царапинами, будто кто-то с остервенением долбил безобидный автомобиль ножом или ледорубом. Или стучал клювом, как дятел.
И этот человек тоже ничего не знал, просто почувствовал странный зов – и бросил все, чтоб поехать как можно дальше… но все равно не успел.
Чуть дальше рейсовый автобус таращился множеством окон. Каждое могло бы рассказать свою историю, если бы умело говорить. Как и пустые глазницы домов в любом подмосковном городе или поселке по соседству.
Небосвод цвета грязного снега казался очень близким. Он давил, накрывал собой, как крышка сундука. Пахло болотом и плесенью. В маслянистой воде, покрытой радужными разводами, плавал мелкий сор, создавая иллюзию жизни. Но это лишь расходились круги по воде, когда в нее падали дождевые капли.
Вечер наступил внезапно, без перехода, и темнота начала расползаться с западного края неба, как пролитые из космоса чернила. Бледное пятно, обозначавшее солнце, скрылось за пологими холмами. Хотя самого светила не было видно и в полдень.
Перед самым закатом горизонт окрасился огнем, а пылевые облака начали переливаться всеми красками. Но длилось это считаные минуты. И некому было оценить.
***
Сразу как стемнело налетел промозглый ветер, заставивший бы человека стучать зубами от холода даже в теплой одежде. Впрочем, чтобы человек сумел выжить здесь, ему бы понадобилось что-то посерьезней куртки с капюшоном для защиты кожи и плоти от невидимой смерти.
И в темноте – без луны и без звезд – появилось то, что продолжало оставаться живым даже здесь, в этом рукотворном аду.
Вот на одной из берез, черной и мертвой, вспух странный нарост цвета сырого мяса. Он быстро увеличился в размерах и лопнул. Из него выбиралось на свободу что-то мелкое и юркое, исчезая в жухлой траве.
А вот забулькало, захлюпало в большой луже, которая уже успела размыть большой кусок железнодорожной насыпи. Словно в ответ заворочалось и зарычало из лесопосадок, которые окаймляли железную дорогу. Качнулась, пошатнулась пара рослых многолетних деревьев, будто кто-то тяжелый налетел на них. Какой-то звук, похожий на вздох, облетел рощу.
На секунду показался из-за пылевых туч щербатый профиль луны, пролил на переезд мертвенный и холодный свет. Но вот с запада, заслоняя лунный фантом, пролетело на большой высоте что-то живое. Что-то с крыльями, неровными, как рваная простыня.
Но и оно исчезло вдали. И никто не тревожил покой мертвого шоссе долгие три часа, пока вдали не показался он. Издалека его можно было принять за человека. Но приглядевшись, любой бы понял, что человеческого в нем мало. Искаженный силуэт – длиннорукий, сутулый, кривоногий – напоминал бы крупную обезьяну, если бы не голова с высоким выпуклым лбом.
По обочине, обходя машины, шел он такой походкой, которую не смог бы изобразить никто. Так ходили разве что ископаемые предки человека.
Несмотря на кромешную тьму, он ни разу не споткнулся об обломки и не наступил в глубокую рытвину, заполненную водой. Он прекрасно видел в темноте.
Проще было бы идти посередине дороги – по разделительной полосе, заросшей уродливым кустарником. Но от нее существо почему-то старалось держаться подальше. Может, у него были на это причины. Ведь там он оказался бы зажатым с двух сторон машинами, загораживающими обзор. И не смог бы убежать с дороги, если бы внезапно появилась опасность. А здесь на обочине есть всегда возможность уйти с шоссе на ровное открытое поле, и опасность могла нагрянуть только с одной стороны, а не с двух.
По железнодорожной насыпи брело существо, отдаленно напоминающее человека. Сутулое, длиннорукое. Босое – просто не придумано на такие уродливые ступни сапог или ботинок. В истрепанной плащ-палатке с капюшоном. Она была страшно драная и висела на нем, как на пугале. Хотя одежда ему не нужна была вовсе.
Капюшон скрывал лицо. И правильно. Вот свет луны, выглянувшей из-за тучи, на мгновение осветил его черты. Тот, кто ожидал увидеть пусть изможденное, но человеческое лицо, вскрикнул бы от неожиданности.
Покрытое неровной чешуйчатой кожей, с полипами и наростами, лицо это могло напугать любого. Под набрякшими веками – глубоко запавшие красные глаза. Губы шевелились, будто силясь что-то произнести, но из щелеобразного рта вырывались лишь шипение и свист.
Дождь поливал создание потоками воды, уровень излучения которой заставил бы взбеситься стрелки приборов, но оно шло, будто ничего не замечая.
Впрочем, беспечным оно не было. Стоило в грузовой «Газели» чему-то зашевелиться, завозиться, как существо сразу изменило маршрут и обошло старую развалину по широкой дуге.
«Там гнезда. Туда нельзя». А кто или что там вылупится, это было уже неважно.
Крючковатые пальцы что-то сжимали. Это был клочок бумаги: то ли открытка, то ли страница из журнала. На нем – зеленая бескрайняя равнина и яркий диск солнца в небе. В полноводной синей реке, чьи берега заросли камышом, голенастые птицы ловят рыбу. Обезьяна залезла на пальму. Над ней, на самой верхушке, два попугая пестрых расцветок. Вдалеке, возле могучего ствола баобаба, силуэт жирафа.
Неожиданно пальцы создания начинали сминать листок и комкали его до тех пор, пока тот не превратился в шарик.
Шарик упал в грязь и мгновенно размок, погрузился на дно.
А существо все шло, не сбавляя шага. Вот переезд снова был пуст.
В какой-то момент разряд атмосферного электричества ударил в опору ЛЭП, пуская ток по давно не видевшим его проводам. Полетели искры. Вспышка молнии осветила все вокруг, заливая переезд мертвенным светом. Она выхватила из темноты старый едва различимый знак:
«Москва – 22 км».
Внизу кто-то нарисовал значок радиоактивности краской из пульверизатора. А с обратной стороны – ухмыляющийся череп.
Но это не остановило идущего.
И вот из-за горизонта медленно поднимались многоэтажные дома. Новостройки, над одной из которых застыл строительный кран, лишь немного не успевший завершить свой Сизифов труд.
Сверкали молнии в небе над домами. И казалось, что окна светятся. Но вот гроза прошла, и окна снова потемнели. И будут они такими до скончания времен. А вернее, до того момента, когда панельные стены обрушатся под собственным весом, погребая и остатки, и останки. Но пока этого не произошло, дома будут стоять – как памятники событию, повернувшему двадцать лет назад историю в другое русло.
Интерлюдия 1
Вестник апокалипсиса
Самолет летел над морем и островками в заливе, стремительно приближаясь к рваной линии берега. Топливные баки были практически пусты, но горючего должно было хватить на весь рассчитанный маршрут. Сквозь прорехи между облаков виднелись темная вода и серая земля, расчерченная на квадраты дорогами и испещренная точками-зданиями.
Тень крылатой машины спугнула чаек. Они с криками взмыли со скал и закружились над выброшенными на берег возле причала моторными катерами.
Утром была буря, но сейчас вода уже успокоилась. Птицы еще долго кружили над портовыми кранами и пристанью, уже после того, как строгий силуэт самолета исчез за линией холмов. Потом они полетели на поиски пищи.
Это был не обычный самолет. Созданный на базе серийного лайнера, он несколько раз дорабатывался, чтобы служить конкретной задаче, далекой от пассажирских перевозок. Он был одним из двух вестников Армагеддона, находясь в собственности страны, которая, в числе прочих, привыкла играть в геополитику. Этим летом такие игры достигли своей кульминационной точки.
Прямо по курсу чернели тяжелые плотные тучи, среди которых поблескивали разряды молний. Грозовой фронт впереди обещал сильную турбулентность, но пилот даже не попытался изменить курс или сменить эшелон, чтобы обойти опасную зону стороной и избежать болтанки.
Пока самолет пробивал стену туч, его поврежденный в нескольких местах фюзеляж дребезжал и звенел, словно протестуя. Крылатая машина была в какой-то мере защищена от поражающих факторов ядерного взрыва, но не от превратностей слепой стихии. И не от ракеты «земля-воздух».
Воздушное судно находилось в полете уже много часов. Навигационные огни и все внешнее освещение не горело, так что с земли его можно было различить только по гулу двигателей, но не на такой высоте.
В кабине царил полумрак. Видимо, что-то случилось и с внутренним освещением. Только тревожно мигали значки на приборной панели, да несколько индикаторов настойчиво предупреждали о разгерметизации в салоне, низком уровне топлива в баках и еще о пяти других показателях, приблизившихся к критическому значению.
Звуковые сигналы еще работали. Но тот, для кого они предназначались, ни на что уже не мог обратить внимания: в его остекленевших глазах отражались только перемигивания приборов и огни города внизу – те, что еще не прогорели и продолжали тлеть, как угли потухшего костра.
Второй и третий пилот тоже были недоступны. Они лежали в крови, продырявленные насквозь металлическими осколками, летевшими со скоростью пули. Помощь погибшему экипажу оказать уже никто не смог. Скрюченные пальцы капитана болтались в воздухе, так и не дотянувшись до кислородной маски. Корпус самолета был прошит, как бумага, а на такой высоте смерть от гипоксии и холода наступает быстрее, чем у альпинистов на Эвересте.
Прошло уже четыре часа с того момента, как автоматика приняла управление судном из рук мертвого военного летчика, который пережил свою жену и детей на считаные минуты.
Самолет не имел собственных систем вооружения – не для этого он создавался. Все полезные площади на борту были отведены под сложную электронику, которая должна была привести в действие механизм войны – разбросанные на тысячи километров командные пункты, части и подразделения.
Кроме того, на самолете имелись средства постановки помех и радиоэлектронной борьбы – его единственная защита и оружие, с помощью которого был ослеплен вражеский корабельный радар. Ракета ПВО противника взорвалась на пределе дальности, так что облако шрапнели зацепило самолет лишь краем, не убив, а лишь поранив стальную птицу.
Но и этого оказалось достаточно для тех, кого она несла внутри себя.
На командной палубе в центральной части фюзеляжа все погибли на пять минут раньше экипажа в кабине. Одно из тел в зеленой пятнистой форме со звездами на погонах склонилось над картами, будто даже после смерти вглядываясь в театр военных действий. Человек этот был пристегнут ремнем и при каждой встряске мотался как болванчик.
Второму, у которого на погонах было на одну звезду больше, повезло меньше. Он не был пристегнут, его труп закатился в угол и при каждом толчке бился об обшивку.
Сложный компьютерный терминал, совсем недавно приводивший в движение мирно спавшие в бетонных шахтах межконтинентальные исполины, уже перешел в режим энергосбережения. Экраны потухли, система, не получая питания извне, расходовала последний заряд аккумуляторов. Единственный работающий прибор чертил одному ему понятные сложные графики, не зная, что все наблюдатели уже отправились в страну вечной охоты.
Но нужные команды и приказы были отданы еще до того, как роковая ракета настигла борт.
Внезапно в динамики через треск помех прорвался слабый голос:
Пункт управления борту № 12-А4… Подтвердите готовность к…
И снова:
Пункт управления… № 12-А4… Подтвердите готовность к…
Через минуту он оборвался. В наступившей тишине были слышны только вибрация пола и слабый стук стеклянного стакана, стоящего в углублении стола.
За иллюминаторами расстилались выжженные поля, ломаные и рваные уступы руин.
Когда уровень запаса топлива упал ниже критической точки, двигатели зачихали и почти одновременно перестали работать. Самолет ушел в неконтролируемый штопор, словно выполняя сложный показательный маневр на авиа-шоу.
В нижней точке своей траектории он врезался в скелет жилого дома – всего в паре километров от испарившегося несколько часов назад аэродрома. Оставшихся в баках паров авиационного топлива оказалось достаточно для небольшого взрыва. Конструкциям панельного здания и этого хватило. Оно обрушилось, похоронив под собой в братской могиле останки вестника Апокалипсиса и его последний экипаж.
Под начавшимся проливным дождем пламя потухло за считаные секунды. Тучи сгущались. На землю надвигалась тьма.
Интерлюдия 2
Эксперимент, день последний
6 июля 2013 г.
Сергиев Посад-6
филиал НИИ Микробиологии МО РФ
Проект «Биоморф»
Два человека в синих лабораторных халатах бежали по коридору.
Пару минут назад никто не заметил, как они отделились от общего потока людей, которые в сопровождении сотрудников охраны в черной форме с красными повязками на рукавах организованно покидали этажи по главной лестнице и двум запасным.
Снаружи внешняя охрана в сером камуфляже помогала сотрудникам института грузиться в «ЛиАЗы», носила и грузила тяжелые пакеты с документами. Суеты и неразберихи не было и в помине. Сигнал тревоги был уже не первым, а, наверное, двадцатым за этот год. Но сотрудники центра были людьми подневольными. Их дело было не ворчать, а брать под козырек и выполнять, даже если про себя они и костерили высокое начальство, решившее опять поиграть в войну.
Лица, ответственные за эвакуацию, ходили по пустым кабинетам и лабораториям, чтобы удостовериться, что никто не забыт. Но делали они это с прохладцей, без энтузиазма. И в эту часть здания не заглянули.
Два бегущих человека – молодой и пожилой – позволили себе перевести дух, только миновав очередную дверь, которая сейчас была открыта, хотя обычно для этого требовалась магнитная карта-ключ. Их не должны были хватиться еще минут пять. За это время им надо было успеть всё сделать. Обрубить все концы, чтоб комар носа не подточил.
Евроремонт на других этажах был сделан полностью. Но здесь, на третьем – только в одном крыле, правом. В левом же все было очень кондовое и старомодное: оштукатуренный потолок и стены, выкрашенные в темно-зеленый цвет, навевающие мысли о районной больнице или психиатрической клинике. Лампочки в матовых плафонах на потолке забраны решетками.
Здесь было пыльно и совсем не так чисто, как в других частях здания: на стенах кое-где виднелись потеки воды, на трубах – следы ржавчины.
Только тут, отдышавшись, двое мужчин заметили, что до сих пор не сняли лабораторные бахилы. Но решили оставить их на ногах – уж очень гулко голый бетонный пол отзывался при каждом шаге.
«Отделение радиобиологии» – гласила табличка на стене коридора, в который они свернули. Дальше уже никаких указателей не было, только номера: Кабинет № 12, Лаборатория № 10, Кабинет № 14 и так далее. Оглядевшись и удостоверившись, что никто не идет следом и в поле зрения единственной камеры наблюдения они не попадают, двое свернули к двери. На той не было даже скупой таблички. Зато она была железная и очень массивная.
Зазвенели ключи в трясущейся руке, в скважину удалось попасть не с первой попытки.
Тяжелую дверь отодвигали вдвоем.
За ней был другой коридор, короткий, как аппендикс. Шесть дверей, тоже железных. Прямо у входа стол с компьютером – старый, допотопный.
Воздух был затхлый, плохо провентилированный.
– Это точно? Ошибки быть не может? – нарушил молчание молодой, озираясь и привыкая к полумраку. Если в другом крыле работало аварийное освещение, и сияли яркие указатели направления, то здесь только три лампы горели вполнакала, а дальний конец коридора и вовсе не просматривался. Окон не было. Закуток находился в глубине здания.
– Сигнал гражданской обороны «Внимание всем», – произнес пожилой, быстро выдвигая ящики стола и выкладывая на столешницу папки и бумаги. – Похоже на учения. Зачастили они в этом месяце. Уроды… Я пытался звонить. Председатель городской эвакокомиссии… мобилизационный отдел… никто не отвечает! А что если это подстава? Чтоб нас вывезти и спокойно выемку документов произвести? И почему Папа не отвечает? Он же обещал полную крышу!
В этом крыле канал связи системы оповещения был обрезан, и динамики громкоговорителя не надрывались от хриплого голоса начальника охраны. Звук сирены доносился, но он звучал где-то далеко, на пределе слышимости.
– Ты сделал, как я сказал? – спросил старший, тяжело хватая ртом воздух, как вытащенная на берег рыба. Сказывались лишний вес и возраст. Такие пробежки были уже не для него.
– Да, диски, «винты» и флешки р-разбил, – тот, что помоложе, немного заикался, явно нервничая.
– Молодец. Теперь тащи бумаги.
– В шредер?
– Какой шредер? – голос пожилого зазвенел нотками гнева. – В котельную. Хотя на бумаге там мало. Главное, что цифровые уничтожил. Теперь всё только на моем «винчестере». – Он похлопал себя по оттопыренному карману. – Машина через двадцать минут подойдет. Нам надо через час на сборном пункте быть. Или хочешь тут остаться?
Молодой явно не хотел, поэтому пулей залетел в первый кабинет и вскоре вышел оттуда, сгибаясь под тяжестью пластикового черного мешка. Парень оставил ношу у наружной двери и быстро оббежал еще три комнаты, из каждой вынося по паре скоросшивателей с документами. Все это полетело в мешок.
Старший в это время срывал графики и таблицы со стен. Закончив, подошел к системному блоку (тот оказался развинчен), снял крышку, достал жесткий диск, вскрыл корпус отверткой и старательно разбил содержимое молотком.
Где-то продолжала надрываться сирена.
К последней двери они подошли вместе. Здесь пахло сыростью, плесенью, аммиаком и мокрой шерстью. Фоном звучало нечто похожее на ворчание, вошканье, поскребывание.
Старший протянул молодому несколько упаковок лекарств.
– Добавь им в кормушки. Хватит, чтоб слона убить. Анафилактический шок – и все дела… Их все равно придется ликвидировать.
– Ствол бы здесь лучше подошел, – произнес молодой уже более спокойным, но все равно чуть дрожащим голосом.
– Тут режимный объект, нельзя. Всё, иди! Я подожду в конце коридора. И смотри у меня… Не забыл, что говорить? Практиковали экспериментальный метод лечения для больных редкой генетической патологией. Любая комиссия из научных светил подтвердит. Уж тут Папа посодействует. Жаль, от трупов не избавиться. Главное, лишнего не ляпни. Если все всплывет, нас даже в Зимбабве найдут. Тут не военной прокуратурой пахнет, не тюрьмой, нет. Но мы сами на это вызвались. И доведем до конца. Долго эта бодяга с эвакуацией не продлится. Узнать бы, какой ублюдок навел на нас проверку, я бы его самого… в вольер посадил. Через месяц приступим к работе, пришлют новые образцы… Все будет пучком.
С этими словами он ушел, что-то нервно напевая про себя. Его шаги постепенно стихли в коридоре за дверью.
Постояв еще пару секунд, молодой подошел к пожарному щиту на стене и снял топор.
– Мало ли что, – сказал он сам себе вслух. – Так спокойнее. Это лабораторные животные. Ничего больше. Просто животные.
Он открыл по очереди два замка и взялся за ручку последней двери. В нос ему ударила резкая вонь.
Это была самая большая комната: метров шесть в длину и чуть больше в ширину.
Все сложное оборудование уже разобрали и вывезли, и левая половина помещения была почти пуста. Там стоял только старый операционный стол с ремнями для фиксации туловища и конечностей. Да еще кресло, похожее одновременно на зубоврачебное и гинекологическое, тоже с фиксаторами, но уже стальными. Рядом стояли сломанная кварцевая лампа и облезлое эмалированное ведро.
Зал был разделен на две половины проволочной сеткой. И эта же сетка делила правую сторону на несколько секций. Это был загон. В вольерах стояли железные кровати, где на старых ватных матрасах, без одеял спали подопытные.
– Эй, вы, жертвы аборта. Еда. – Человек стукнул поварешкой по стоявшей на полу двадцатилитровой кастрюле с резко пахнущим варевом. – Еда пришла. Вы же хотите жрать?
***
Существо заворочалось на своей подстилке и открыло глаза.
Ему требовалось совсем немного сна. И даже во время этого непродолжительного отдыха большая часть его мозга была активна, а белые глаза в глубоких глазницах под массивным лбом оставались неподвижны.
Рот существа чуть приоткрылся, обнажая редкие зубы. Серая кожа, много месяцев не видевшая солнца… не видевшая его задолго до перехода в новое состояние… была покрыта красными пятнами и нарывами. В ней постоянно шли какие-то процессы, лопались маленькие язвочки, возникали и пропадали гематомы. Но мышцы под ней были сильными, а не дряблыми. Постоянные ритмичные движения, бесконечные прыжки на месте укрепляли их не хуже тренировок. Да и сама кожа была вдвое толще человеческой, и измененный белок меланин в ней при малейшем облучении ультрафиолетом темнел, превращаясь в непроницаемый экран.
Существо подняло голову и испустило зов.
Оно знало, что тюремщики зова не чувствуют, а значит, это его не выдаст. Младшие собратья отозвались из соседних вольеров. Они уже тоже пришли в себя, стряхнув дремоту, и синхронно повернули головы в одну сторону – на полоску света, показавшуюся из-за открытой двери. Но действовать пока было рано, и они затаились.
– Давайте, твари, выходите. Вы же хотите жрать? И хватит прикидываться паиньками. Я знаю, что вы злобные уроды. Но я вас все равно покормлю. Сегодня у нас в меню овсянка с требухой. Извините, что остыло.
Смысла этих слов существа не поняли, но догадались, что обращаются к ним. Они знали, что внешние так общаются. В мозгах же серокожих созданий центр, отвечающий за речь, использовался совсем для других целей. И по человеческим нейронам и аксонам шел обмен совершенно иными данными.
Высокий внешний зажег маленькое свечение у них над головами и вошел в комнату. В темноте они видели во много раз лучше, чем внешние. Это уже было известно существам. Назначение выключателей они уже тоже усвоили. А еще они запомнили назначение кнопки, на которую нажимал другой внешний, после чего их больно била кусачая искра. Но в этот раз маленьких проводков к их коже никто не прицеплял.
Никто не двинулся с места, когда тюремщик начал разливать по тарелкам еду.
– Да вы там умерли или издеваетесь надо мной?
И в этот момент издалека долетел низкий гул, и все здание вздрогнуло.
– Твою мать!
Где-то зазвенели стекла.
Задребезжала посуда в шкафчике.
Потом была минута передышки. И новый гул и рокот, после которых пошатнулись стены, заходил ходуном пол. С потолка посыпалась пыль.
Лампы мигнули, но не погасли.
«Что случилось?» Существо в клетке – целое из отдельных – не знало. Но почувствовало, что это пугает их тюремщика. А то, что плохо для внешних, чужаков с белой кожей, боящихся темноты, для мы-я-оно было хорошо.
Едкий запах пота выдавал страх и панику чужого, который тревожно озирался, словно колеблясь.
«Пусть убегает».
«Он не должен убежать».
«Да, не должен».
«Другие пусть убегают, а этот нет».
Весь обмен информацией занял сотые доли секунды.
В этот момент здание вздрогнуло в третий раз. Источник гула и грохота теперь находился еще ближе. Вибрация пола усилилась. С потолка посыпались куски известки. Что-то заскрежетало.
Лампы на потолке ярко мигнули и погасли.
Внешний вскрикнул и попятился, выронив черпак. И как раз встал спиной к самой ближней к выходу клетке. Он не мог знать того, что замок расшатан, и «язычок» выбивается любым слабым ударом.
Существо обладало такой силой, что удар получился совсем не слабый. Дверь не только распахнулась, но и чуть не слетела с петель. Внешнего сбило с ног. Раньше, чем он смог подняться хотя бы на четвереньки, на его шее сомкнулись холодные скользкие пальцы. А когда он перестал двигаться, первый подобрал острую штуку, которую внешний принес с собой, и пошел открывать остальные клетки, выпуская своих братьев на свободу.
Стены перестали трястись, и все затихло. Одно за другим, переступая через неподвижное тело, восемь созданий вышли в темный коридор. К кастрюле с бурдой, которую они обычно с удовольствием ели, никто не притронулся. «Эту пищу нельзя трогать, – догадались они. – Ничего, здесь можно найти и другую».
Они выжидали. Шли часы, но никто не пришел. Второй крадучись подошел к окну в наружном коридоре и увидел окрашенное красным свечением. Ощущение рези в глазах мгновенно передалось всем, и они отпрянули, вернулись в логово, где лежал на пороге мертвый чужак. Никто не тревожил их покой, и они спокойно принялись пожирать его. А когда свет угас, они решились снова выглянуть в коридор. Кругом было тихо. Их совершенный слух подсказывал, что во всей этой постройке нет никого, кроме них. И где-то в мозгу каждого зазвенела, как гонг, мысль о том, что все теперь будет по-иному. Гораздо лучше.
Глава 1
Понедельник, утро
Октябрь 2033 г.
поселок Мирный, Московская область
Время не идет ровно. Время – это река. В ней есть свои стремнины и свои тихие заводи. А есть равнинные участки, где даже пейзаж не меняется, пока ты плывешь через года. Вроде какой-то чувак эту мысль уже высказывал. А может, чувиха.
Глядя в потолок, Николай подумал, что сейчас он, должно быть, угодил в болото. Годы проходили, а картину за окном словно приклеили.
Не менялась и комната. Лишь медленно ветшала и дряхлела, как и он. У него появились одышка и радикулит. В комнате медленно отслаивались обои и грозились упасть потолочные плитки.
Лежа в одних подштанниках на продавленном диване, укрытый одеялом без пододеяльника, он подумал, что после девяти часов сна чувствует себя хуже, чем вчера вечером. Видимо, депривация сна на самом деле помогала от депрессии. «Впредь не надо давать себе дрыхнуть так долго», – решил он.
Николай бы сроду не вспомнил, что сегодня особый день, если бы не календарь в телефоне, который услужливо подсказал ему: «С днем рождения!». Была в его смартфоне такая программа. Можно дела не на неделю, а на год распланировать. Давным-давно, купив телефон, он сразу забил туда дни рождения и важные даты всех, кто был ему близок, чтоб не слушать противного брюзжания. Его собственная память была неважная, и ее объема хватало только на рабочие дела.
Потом было забавно получать такие напоминания: поздравь того, поздравь этого…
Потом. После.
Теперь он лежал и удалял их по одному, отправлял в небытие, вспоминая «Ворона» Эдгара По. Батарея уже умирала и совсем не держала заряд, поэтому надо было торопиться. Чтоб потом не клянчить у Васи-дизелиста: «Ну, дай зарядить телефон».
Еще настучит Семенычу, что у Малютина – ку-ку в голове. Что Малютин – псих.
Удаляя имена из телефонного справочника, он вспоминал каждого, посвящая им что-то вроде эпитафии, хоть и не стихотворной.
– Дмитрий Евгеньевич. Начальник отдела продаж.
«Жить в столице, снимать квартиру и обходиться без подработок? Целиком себя посвятить науке? Нет, не в этой жизни. Неважно, студент ты или аспирант. Если, конечно, у тебя нет родителя-олигарха. Вот и приходилось иметь дело с людьми. Ну и редкий сукин сын. Даже для Москвы. Все пакости и придирки помню так, как будто это было вчера. Иди в топку».
– Петр Лаврентьевич.
«Заведующий кафедрой и научный руководитель. С виду весь увлеченный птичками-синичками, но на самом деле думающий только о том, как урвать себе кусок побольше. Зазнавшийся черносотенец, который не стеснялся совсем по-либеральному пялиться на симпатичных студенток в мини. Ну, и где твоя великая империя? И где твои деньги, ставки, турпутевки, квартиры? Катись к рогатому и хвостатому, пусть он тебе устроит all-inclusive».
– Сосед-тезка Колян. Всегда в спортивных штанах, будто девяностые не заканчивались.
«Сколько раз сигнализация на твоем ведре с болтами, именуемом машиной, мешала мне спать? Гори в аду. Надеюсь, там тебе колымагу подыщут».
– Маша. Бывшая. Девиз: не волосы красят женщину, а женщина – волосы.
«Теперь уж точно бывшая, гы-гы. Все твои глупости помню, будто это было вчера, и все подарки, которые ты у меня вытянула шантажом, и все рога, которые наставила с моими, и твоими, и общими друзьями. Я, наверное, в дверь не проходил из-за них, пока не отвалились. Сгинь, испарись».
Так он нажимал на кнопку, отдавая имена одно за другим небу и земле, пока не добрался до последнего.
– Кристина.
Здесь на секунду почувствовал предательское жжение в уголках глаз. Но тут же оно ушло, сменившись злостью.
«Как ты могла. Кто тебя просил ехать на это собеседование? Почему не осталась со мной еще на один день? Дура. Гори со всеми. Все равно я побил твой рекорд в «Angry birds». Спорим, смогу повторить? Пока эта шарманка не отключилась навсегда».
В этот момент дурацкая игра про птичек и свиней показалась ему отличной метафорой человеческой жизни. Разбег, к которому ты не имеешь отношения. Полет, которым ты не управляешь. Вспышка, в которой ты исчезаешь и которую ты не можешь предотвратить. Пустота, которую ты оставляешь после себя.
«А ведь мы чувствовали, – подумал он. – Мы, поколение социальных сетей, обитатели офисных многоэтажных курятников, не представляли себя старыми. Пытались вообразить, как будем водить внуков по парку или сидеть с удочкой над тихой рекой, седые и мудрые, но мы чувствовали, что все закончится иначе. И довольно скоро. Из выпусков новостей, из недосказанностей в речах политиков, из фильмов, песен, компьютерных игр… мы чувствовали. Мы не знали лишь точной даты. Но 2013, 2015 или 2019 – какая разница?»
***
В день, когда ЭТО случилось, он был другим. Живым как минимум. Сейчас он не стал бы гнать на чужом джипе, сшибая ограждения, как в игре GTA, навстречу реке машин, в которых обреченные люди пытались вырваться из обреченной столицы. Убежать от облака, хотя впереди, как он потом узнал, их поджидал все тот же Всадник по имени Смерть.
Сейчас он просто пожал бы плечами. И попытался бы выжить сам, один. А тогда он был на целую жизнь моложе. И гнал вперед, объезжая препятствия, под 160 км в час, выжимая из чужого «Паджеро» все, на что тот был способен. Не жалея ни мотор, ни бампер, ни резину. «Все равно джип чужой, а его владелец лежит под завалом. И отвечать перед судом уже не придется».
Он тогда повернул назад, только доехав до МКАДа.
Кольцо тоже было запружено сплошным потоком машин. Был там даже лимузин. Тогда Николай подумал, что это какой-то богач с понтами или популярный певец. Теперь склонялся к мнению, что это была машина из свадебного кортежа… или кто-то, угнавший машину из проката.
Он понял, что впереди нет ничего живого, когда прикрученный изолентой на приборной панели радиометр показал, что уровень радиации в салоне даст летальную дозу за несколько часов. А ведь он постарался все щели законопатить.
Значит, снаружи – только смерть. И не удивительно, что во всем пейзаже его машина была единственным движущимся объектом.
Он тогда разбил себе нос и бровь во время ударов бампером о чужие авто с мертвыми уже водителями внутри.
Крутой разворот с визгом покрышек – почти как в кино… И такая же гонка в обратном направлении. А потом неделя между жизнью и смертью в каком-то подвале. С постоянной рвотой, температурой под сорок и галлюцинациями, где белесые кровососущие твари тянулись к нему своими хоботками изо всех углов.
Он тогда потерял четверть живого веса, которая так и не вернулась.
***
Еще минут пять Николай со слезящимися глазами развлекал себя игрой, закачанной когда-то в мобильник, нажимая на непослушные клавиши: выстраивал ряды шариков, и они сгорали, когда выпадали одного цвета.
Сгорали.
Он так увлекся этим занятием, что забыл, зачем достал свой «Lenovo» из обувной коробки, где тот лежал, придавленный тяжелым молитвенником и четками, зачем стряхнул с него десятилетнюю пыль.
А ведь он хотел переписать кое-какие заметки с устройства в блокнот. В первые недели после того, как упали бомбы, он, Николай Малютин, тогда работник кафедры биофака МГУ, вел эти дневниковые записульки, чтобы не сойти с ума. Заносил данные погоды: температуру, скорость ветра, влажность; делал хронометраж своих перемещений; протоколировал последствия ядерных ударов для биоценозов: уровни заражения, радиационный фон, летальность. Людей он игнорировал. Понятно, что они умирали. А что им, балет танцевать? Но он писал про популяцию подмосковных ежей и реликтовые березовые рощи. Теперь это казалось ему смешным.
Ежики в тумане… Все они умерли, хотя шерсть и иголки защищают от гамма-лучей получше, чем голая кожа и одежда. Все они сдохли.
Но, наверное, не менее смешным было его нынешнее желание перенести эти записи на бумагу. «Для истории». Кому? Для кого? Закончились все истории.
За окном – толстым, шестикамерным, с закачанным между стеклами то ли аргоном, то ли криптоном, – ветер гонял мертвые листья. Да и стекло, возможно, было не простое, а просвинцованное, как в рентген-кабинете.
Ну, раз сегодня «день варенья», можно позволить себе праздничный завтрак. Он подошел к шкафчику и достал банку тушенки. Открыл ножом, начал ковырять вилкой. Налил из банки немного отстоявшейся очищенной воды с неприятным пластиковым привкусом.
Можно было поесть мясорастительных консервов – перловка с мясом, – но прежде чем плюхнуть содержимое жестянки на сковородку, надо пойти в Клуб, чтобы дали воспользоваться плиткой. В домах Семеныч разрешал только лампочки – электричество берегли.
Двадцать лет прошли – как с куста.
В такие дни было особенно тоскливо. Даже зимой и то веселее – в вихрях снежинок есть иллюзия чужой ледяной жизни. А осенние листья мертвы и иллюстрируют собой власть небытия: выглянули на пару месяцев и уже осыпались. И это при том, что большинство деревьев вовсе не проснулись, а стояли палками, словно скелеты.
«Лучше бы война случилась зимой. Тогда бы их больше выжило».
Радиочувствительность деревьев зимой, в состоянии покоя, в три раза ниже, чем при облучении летом. Он давно не видел ни одного хвойного дерева, и не мудрено – они в десять раз хуже, чем лиственные, переносят облучение. Самые живучие – травы и кустарники. Однако мхи и лишайники могут дать фору даже им. Но вне конкуренции – бактерии, живущие в почве. Даже когда все живое на поверхности гибнет, они, не замечая этого, продолжают свою работу по переработке органики в гумус. Им даже лучше…
Редкие пятна зеленой травы все-таки пробивались в мае-июне, да покрывались листочками клены и березы. Но уже к августу все это чернело и облетало.
В такие октябрьские дни, как сейчас, появлялась ностальгия даже по просыпающимся весной насекомым. Хотя в самих тварях приятного мало – первое время, когда после многолетнего перерыва на стекло вдруг стали садиться, шевеля суставчатыми конечностями, мотыльки типа ночного павлиньего глаза, он вскрикивал. Один раз сел большой бражник. С размахом крыльев, как у воробья. А летом вечерами налетали полчища мух – вялых, потому что температура была низкой, но настырных. Они пытались пробиться к источнику света, к лампочке. Большие, жирные.
Тьфу, пакость. А вот дневных бабочек, пчел или ос он не видел. Зато видел пауков и тараканов. Двухвосток не было – дома-то не деревянные, а из бетона, да еще непростого – специального радиозащитного баритобетона.
Тот, кто спроектировал и построил этот чудо-поселок, должен был быть отмечен государственной премией. Правда, та премия скорее всего была секретной, как и факт назначения поселка.
Когда этот шедевр инженерного дела возвели? Наверное, за пару лет до войны. Странно, что ни один из популярных блоггеров не успел его заметить и сфотографировать. Хотя для этого надо было всего лишь выйти из машины и найти точку на пару метров выше полотна шоссе.
Сами дома были странные, и, когда Малютин их впервые увидел, они вызвали у него ассоциации со страной хоббитов. Или пчелиными сотами. Форма была слишком обтекаемой, слишком приземистой, скругленной. Все они были построены по типовому проекту. Металлические односкатные крыши одного цвета – белого. А теперь даже не узнать, для подготовки космонавтов его построили или в ожидании того, что потом случилось.
Под самыми окнами тянулись, медленно сворачивая в сторону, тусклые секции «трубы». От нее к крыльцу дома Николая шло ответвление.
Невысокий железный забор отделял крохотный дворик от соседского. Но «трубе» заборчик преградой не был – она проходила через него, как и через остальные заборы. Разглядеть ее всю из окна было невозможно, но Малютин знал, что труба шла через все поселение, соединяя в единую систему шестьдесят четыре дома, Клуб, Ферму и Склад. Три последние здания были связаны еще и туннелем – подземной галерей, проложенной в двух-трех метрах ниже уровня земли, с перекрытием из железобетона.
Если представить поселок как нарезанный торт, в котором отдельные участки – это ломтики, то «труба» была бы линиями разреза, три общественных здания – вишенками в середине, а стена тогда – краем тарелки.
Двухметровое ограждение из железобетона с натянутой поверху колючей проволокой окружало поселок, полностью повторяя его правильную форму. За этой стеной начинался обычный среднерусский пейзаж… со скидкой на то, что случилось двадцать лет назад.
Шоссе отсюда было не разглядеть, лишь окаймлявшие его деревья. Зато иногда в ясную погоду можно было увидеть на горизонте Сергиев Посад. Но такой погоды почти не бывало с тех пор, как они сюда пришли.
Когда он впервые увидел «трубу», она напомнила ему фильмы о пандемиях и колониях на других планетах. Стальные поддерживающие рамы, незнакомый материал вроде прозрачного металлопластика. Эти переходы не были герметичными, даже если изначально и имели такое свойство, но не пускали внутрь пыль, сор, дождь – все то, с чем могли прилететь радиоактивные частицы. Правда, дождь – не полностью. Капли воды кое-где просачивались. Труба явно была тут не с довоенных времен, иначе бы слишком бросалась в глаза. Скорее, ее смонтировали из готовых секций уже после ядерных ударов.
А вот дома были герметичными. Как на Марсе. Узкий тамбур играл роль шлюза. Внутри каждого жилища – фильтровентиляционная камера. Такого же типа, какие ставят в небольших убежищах. Впрочем, четырех-пятиместные убежища в подвале каждого коттеджа тоже имелись.
«Надо убедить себя, что мы первые люди на Марсе, а не последние люди на Земле», – говорил себе Малютин.
***
В кухне размером с купе поезда капала вода из крана. С каждым днем чинить что-то становилось все труднее: все ржавело, портилось, а запасные части достать было почти невозможно. Раньше брали в супермаркетах, теперь скручивали в соседнем дачном поселке, снимали, откуда только можно.
За окном завывал ветер.
Осень. Ядерная.
«Ну, вот тебе и сорок шесть, – подумал он. – А когда-то казалось, что дожить даже до сорока нереально».
Николай потянулся за стаканом и налил себе до середины. Он давно знал, что алкоголь на него не действует седативно и настроения не улучшает, но ради дня рождения…
Стук в железную наружную дверь заставил его вздрогнуть и чуть ли не свалиться с дивана. Несколько секунд он смотрел в никуда, потом принялся лихорадочно прятать телефон и зарядку. «Люди не поймут». Они же не поняли, когда он включил две говорящие игрушки на батарейках и полчаса слушал, как они беседовали, повторяя случайные фразы: «Я люблю тебя!», «Как дела?», «Погода сегодня чудесная!», «Давай дружить!».
– Малютин! Малютин, мать твою, что с тобой? – услышал он знакомый голос и поплелся открывать.
Дверь герметизировалась с помощью штурвала. Как на корабле. Поэтому часто ходить туда-сюда было напряжно. Хотя он был не из тех, кто тяготился изоляцией.
Выйдя в шлюз и закрыв за собой дверь в дом, он протер запотевшее окошечко в наружном люке.
– Ну, чего надо?
– Пусти, надо поговорить, – Глеб Семеныч Востряков был категоричен.
Открыв старосте дверь и, после того, как тот снял резиновые сапоги и куртку с капюшоном, пропустив его в дом, Николай машинально пожал протянутую руку.
– А я думал, ты опять «уши» надел, – проворчал глава поселка, поправляя кепку. Это был уже не молодой, но крепкий мужик, который говорил с сильным «оканьем». За эти двадцать лет он почти не изменился. Только поседел, облысел и чуть сильнее пригнулся к земле. Даже свитер с высоким воротом был на нем тот же, в котором Николай его впервые увидел.
– Да какие «уши», – Малютин махнул рукой. – Сломался плеер месяц назад.
– Меня послали передать, что в Клубе тебя сегодня ждут. Отметим. Приходи, все ж таки надо вместе собираться.
– Приду, – соврал Николай. – Обязательно. Вот только галоши надену.
– Так. Опять грузишься? А ну, блин, встряхнись. Это было не вчера…
– Ага. Позавчера.
– Всем тяжело. Не ты один потерял. Ну не заводи свою пластинку: «Мы последние живые в стране мертвецов». Не последние. Сам же слышал передачи.
– И что? Все мегаполисы молчат. О стране ничего не слышно. Несколько недобитков, таких же, как мы, еще цепляются за жизнь. И те далеко. Мы туда живыми не доберемся. И не факт, что они нас ждут.
– Доберемся. Вот придет весна… обязательно возьмем машины и поедем.
Это Семеныч обещал уже четвертый год. С тех пор, как радиация начала маленько спадать. Поедем, мол, до Ростова или до Саратова.
Самим миллионникам, конечно, досталось, как и Москве, но рядом могли найтись и выжившие. И свободные от заражения земли.