Виктор Мережко

Входя в дом, оглянись

Маргарет Этвуд

― ЛАКОМЫЙ КУСОЧЕК ―

Хорошенько охладите поверхность стола (желательно иметь мраморную доску), а также продукты, посуду и кончики пальцев… Из рецепта бисквитного теста (Л. С. Ромбауэри М. Р. Бекер. Радости кулинара).
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

В пятницу утром я чувствовала себя вполне здоровой; настроение у меня было даже ровнее обычного. Выйдя завтракать, я увидела Эйнсли, сидевшую на кухне с самым мрачным видом: оказалось, что накануне она попала на вечеринку, где, по ее словам, все мужчины были студенты-дантисты. Это подействовало на нее так угнетающе, что ей пришлось напиться.

— Ты не представляешь себе, какая это тоска, — сказала она. — Двадцать человек, один за другим, говорили со мной о болезнях полости рта! Меня они вовсе не слушали, но когда я им рассказала, как мне однажды раздуло щеку, у них прямо слюнки потекли. А смотрели они только на мои зубы.

Похмелье Эйнсли меня развеселило; слушая ее жалобы, я чувствовала себя еще здоровее. Наливая Эйнсли томатный сок и приготовляя ей шипучку, я не переставала сочувственно поддакивать.

— Мало мне этих разговоров на службе! — продолжала она, имея в виду фирму, изготовляющую зубные щетки; она работает там на. проверке качества готовой продукции, но считает эту работу временной — ждет, когда освободится место в какой-нибудь небольшой картинной галерее; в галереях платят меньше, но Эйнсли хочется завести знакомства среди художников. В прошлом году Эйнсли интересовали актеры — этот ее интерес пропал, когда ей наконец удалось познакомиться с ними. — Ни о чем, кроме зубов, дантисты и думать не могут. Они, наверное, повсюду носят с собой зеркальца на изогнутых ручках и каждый раз, когда идут в уборную, заглядывают себе в рот, проверяют, все ли в порядке. — Эйнсли задумчиво провела рукой по волосам; волосы у нее длинные, рыжие, вернее — рыжевато-каштановые. — Могла бы ты поцеловаться с таким типом? Он ведь, конечно, сперва скажет: «Откройте рот!» Ужас до чего ограниченные люди!

— Воображаю, какой это был кошмар, — поддакнула я, подливая ей шипучки. — А ты пробовала поговорить с ними о чем-нибудь другом?

Эйнсли подняла брови; бровей, собственно, у нее не было — в то утро она еще не успела их нарисовать.

— Еще чего, — сказала она. — Я притворялась, что мне очень интересно слушать их. Разумеется, я не сказала, где я работаю. Эти специалисты выходят из себя, когда им даешь понять, что тоже кое-что понимаешь в их специальности. Да ты сама это знаешь — Питер точно такой же.

Эйнсли любит бросать камешки в его огород, особенно когда она не в духе. Я проявила великодушие и промолчала.

— Советую тебе чего-нибудь поесть перед уходом, — сказала я. — Легче станет.

— О, господи! — простонала Эйнсли. — Как они мне осточертели, все эти щетинки и вибраторы. И неисправности пошли такие скучные! Месяц не было ничего интересного, с тех пор как одна дама пожаловалась нам, что у нее вся щетка облысела; а потом оказалось, что она чистила зубы стиральным порошком.

Ухаживая за Эйнсли, я наслаждалась ощущением своего морального превосходства и так увлеклась, что позабыла о времени; Эйнсли мне напомнила о моей службе. В ее щеточную фирму можно являться когда угодно, но в моем институте пунктуальность возведена в принцип. Пришлось обойтись без яйца: я ограничилась стаканом молока и тарелкой холодной каши, хотя знала, что до обеденного перерыва мне на этом не продержаться. Напоследок я съела ломтик хлеба. Эйнсли молчала, с отвращением глядя, как я жую. Наконец я схватила сумку и выскочила на лестницу, надеясь, что Эйнсли закроет за мной дверь.

Мы живем на верхнем этаже большого особняка в одном из старых, аристократических районов; подозреваю, что раньше в наших комнатах жили слуги. От входной двери нас отделяют два лестничных пролета: ступеньки верхнего пролета узкие и скользкие, а нижнего — широкие, покрытые ковром. Вот только штоки вечно выскальзывают из гнезд. У нас в конторе считается, что девушка должна ходить на службу на высоких каблуках; поэтому, спускаясь по лестнице, я иду боком и ни на секунду не отпускаю перил. В то утро я благополучно миновала коллекцию старинных медных грелок, развешанных на стене, умудрилась не напороться на зубья прялки, стоящей на лестничной площадке, проскользнула мимо обветшалого полкового флага в стеклянном футляре и шеренги овальных портретов предков, охраняющих нижний пролет, и испытала облегчение, увидев, что в холле никого нет. Достигнув наконец горизонтальной плоскости, я зашагала к двери, стараясь не врезаться в фикус, не перевернуть столик, накрытый вышитой салфеточкой, и не сбить на пол круглый медный поднос. Я услышала, как за бархатной портьерой хозяйская девочка отрабатывает ежеутренний урок на фортепиано, и решила, что отделалась благополучно.

Но не успела я взяться за ручку двери, как она тихо отворилась, и я поняла, что попалась. Передо мной стояла хозяйка. Мы называем ее «нижняя дама». На ней были чистенькие садовые перчатки, и в руке она держала мотыгу. «Словно труп зарывала в саду», — подумала я.

— Доброе утро, мисс Мак-Элпин, — сказала она.

— Доброе утро, — я поклонилась и постаралась любезно улыбнуться. Я не в состоянии запомнить, как ее зовут, Эйнсли тоже не помнит. Видно, у нас память заблокирована против ее имени. Я отвела глаза и посмотрела на улицу, но хозяйка не двинулась с места.

— Я вчера уходила, — сказала она, — на собрание.

Эта дама никогда ничего не говорит прямо. Я переступила с ноги на ногу и снова улыбнулась, надеясь, что она поймет, что я тороплюсь.

— Ребенок говорит, что вчера опять был пожар.

— Ну, пожар — это преувеличение, — ответила я. Услышав, что о ней упомянули, ее дочка перестала играть. Она отвела бархатную портьеру и уставилась на меня. Эта раскормленная пятнадцатилетняя девочка ходит в привилегированную частную школу, где ее заставляют носить зеленое форменное платье и зеленые гольфы. Я уверена, что девочка вполне нормальна, но из-за банта на макушке, который никак не сочетается с ее внушительной комплекцией, она производит несколько кретиническое впечатление.

Хозяйка сняла перчатку и поправила шиньон.

— Да, да, — любезно сказала она. — Ребенок говорит, что было очень много дыма.

— Ничего страшного не произошло, — сказала я и на этот раз не улыбнулась, — просто сгорели котлеты.

— Понимаю, понимаю, — сказала хозяйка. — Но я вас попрошу все-таки передать мисс Тьюс, чтобы в будущем она старалась жарить котлеты без дыма. Потому что дым плохо действует на ребенка.

Хозяйка уверена, что именно Эйнсли виновата в обилии дыма, иногда наполняющего нашу кухню; возможно, она думает, что Эйнсли выпускает дым из ноздрей, точно дракон. Но с Эйнсли она никогда об этом не заговаривает — вечно устраивает засады на меня. Кажется, она считает меня порядочной девушкой, а Эйнсли — непорядочной. Она судит по тому, как мы одеваемся: Эйнсли говорит, что я отношусь к одежде как к камуфляжу, маскировочной окраске. По-моему, в этом нет ничего плохого. Сама-то Эйнсли одевается исключительно в красное и розовое.

На автобус я, конечно, опоздала — успела увидеть только, как он исчез за мостом, в облаке выхлопных газов. Скрывшись под деревом — на нашей улице много деревьев, и все они громадные, — я принялась ждать следующего автобуса, и тут Эйнсли вышла из дому и присоединилась ко мне. Она переодевается с молниеносной быстротой. Я бы никак не успела привести себя в порядок за эти несколько минут. Даже лицо у нее посвежело. Может быть, она накрасилась, а может быть, и нет: с Эйнсли никогда толком не поймешь. Свои рыжие волосы она зачесала наверх, — так она всегда ходит на работу. По вечерам она волосы распускает. На ней было оранжевое с розовым платье без рукавов, по-моему, слишком узкое в бедрах. День обещал быть знойным и влажным, и мне уже казалось, что воздух липнет к коже, точно пластиковый мешок. Наверное, и мне надо было надеть платье без рукавов.

— Она меня поймала внизу и допрашивала, — сказала я, — насчет дыма.

— Старая крыса, — отозвалась Эйнсли. — Вечно нос сует.

В отличие от меня Эйнсли никогда не жила в провинции и не привыкла к любопытству соседей. Зато она и не остерегается любопытных соседей, как остерегаюсь их я. Она не знает, какие от них бывают неприятности.

— Не такая уж она старая, между прочим, — сказала я и оглянулась на занавешенное окно хозяйки, хотя понимала, что она не может слышать наш разговор. — И это не она заметила дым, а ребенок. Ее даже не было дома — она ходила на собрание.

— В Христианский союз трезвенниц, — предположила Эйнсли. — А скорее всего, никуда не ходила, просто пряталась за своей бархатной портьерой, надеясь, что, предоставленные самим себе, мы натворим каких-нибудь безобразий. Она мечтает, чтобы мы устроили оргию.

— Перестань, — сказала я. — У тебя мания преследования.

Эйнсли уверена, что «нижняя дама» поднимается наверх, когда нас нет дома, осматривает нашу квартиру и возмущается. Эйнсли даже подозревает, что она прочитывает обратные адреса на наших письмах, хотя вскрыть их, наверное, не решается. Бывает, что она отворяет нашим гостям входную дверь прежде, чем они успевают позвонить. Видимо, она считает, что это ее право — принимать некоторые меры предосторожности. Когда мы вели с ней переговоры насчет найма квартиры, она деликатно — прозрачно намекая на поведение предыдущих жильцов — дала нам понять, что больше всего на свете ее заботит невинность «ребенка», и потому она предпочитает сдавать квартиру девушкам, а не молодым людям. «Я делаю для нее все, что в моих силах, — сказала она со вздохом и дала нам понять, что покойный супруг, чей портрет висит над фортепиано, оставил ей меньше денег, чем следовало бы. — Вы, конечно, заметили, что ваша квартира не имеет отдельного входа».

Она старалась подчеркнуть недостатки квартиры, а не ее достоинства, словно она вовсе не была заинтересована в том, чтобы ее сдать. «Конечно, заметили», — сказала я, а Эйнсли промолчала. Мы заранее договорились, что переговоры буду вести я; Эйнсли надлежало сидеть молча и изображать невинное дитя: она это умеет, когда захочет: у нее розовая детская мордочка, круглый носик и большие голубые глаза, которые она умеет делать круглыми, как шарики для пинг-понга. Я даже убедила ее надеть перчатки. «Нижняя дама» покачала головой и сказала: «Если бы не ребенок, я бы продала дом. Но я хочу, чтобы ребенок вырос в хорошем районе».

Я ответила, что вполне понимаю ее, а она сказала, что район, конечно, сильно деградировал: некоторые особняки оказались слишком дорогими для их владельцев и были проданы иммигрантам (тут она поджала губы), а те превратили особняки в доходные дома. «На нашей улице до этого пока не дошло, — сказала она, — и я всегда говорю ребенку, по каким улицам надо ходить».

Я сказала, что, по-моему, это очень разумно. Пока мы не подписали контракт, у меня было впечатление, что поладить с хозяйкой будет нетрудно. Плата была небольшая, автобусная остановка — совсем рядом; для нашего города эта квартира казалась просто находкой.

— К тому же, — сказала я Эйнсли, — вполне естественно, что они беспокоятся, чувствуя запах дыма. Что если дом сгорит? А обо всем остальном она даже не упомянула.

— О чем это «остальном»? — вскинулась Эйнсли. — Мы ничего такого не делаем.

— Ну, положим, — сказала я.

«Нижняя дама», конечно, поглядывает на то, что́ мы несем к себе наверх из магазина, и наверняка пересчитывает бутылки, хотя я всегда стараюсь засовывать их поглубже. В сущности, она нам ничего не запрещала — для такой благородной дамы это было бы слишком вульгарно, — но в результате у меня создалось ощущение, что нам запрещается решительно все.

— Иногда ночью, — заметила Эйнсли, глядя на подходивший автобус, — я слышу, как эта крыса скребется под полом.

В автобусе мы не разговаривали. Я не люблю разговаривать в автобусе, я люблю читать рекламы. К тому же у нас с Эйнсли нет общих тем — за исключением «нижней дамы». Мы живем вместе почти случайно; просто мы обе в одно и то же время начали искать квартиру, и одна подруга познакомила нас. Собственно говоря, в подобных случаях люди обычно снимают жилье на двоих; может быть, мне следовало обратиться в агентство, к услугам электронно-вычислительной машины, но, в общем-то, мы с Эйнсли ужились неплохо. По принципу симбиоза мы обе немного изменили свои привычки и свели к минимуму ядовитую враждебность, которая обычно окрашивает отношения между женщинами. В квартире у нас никогда не бывает особенно чисто, но по молчаливому соглашению мы стараемся не разводить слишком большой грязи. Если я мою посуду после завтрака, Эйнсли моет после ужина, и если я подметаю гостиную, Эйнсли вытирает кухонный стол. Мы постоянно поддерживаем равновесие, и обе знаем, что стоит одной чаше весов опуститься, как все рухнет. Конечно, у каждой из нас своя спальня, и как она выглядит, никого не касается. У Эйнсли, например, пол усеян кочками ношеной одежды, среди которых, точно камни для перехода через топь, расставлены пепельницы; я молчу, хотя и считаю, что это грозит пожаром. Такими взаимными уступками (я полагаю, что они взаимны, потому что сама, наверно, тоже чем-нибудь вызываю ее неодобрение) мы и сохраняем равновесие, причем почти без трений.

Мы вошли в метро, и я купила пакетик арахиса. Мне уже хотелось есть. Я протянула пакетик Эйнсли, но она отказалась, и я одна съела все орехи.

Из метро мы вышли на предпоследней станции и прошли вместе еще целый квартал: мы работаем в одном районе.

— Кстати, — сказала Эйнсли, когда я уже сворачивала на свою улицу, — у тебя нет с собой трех долларов? У нас кончилось виски.

Я порылась в сумочке и дала ей деньги, мысленно посетовав на несправедливость: складываемся мы поровну, а пьем совсем не наравне. Когда мне было десять лет, я написала сочинение о вреде алкоголя — на конкурс воскресных школ унитарной церкви — и иллюстрировала его изображениями автомобильных катастроф, увеличенной печени, сужающихся кровеносных сосудов. Наверное, поэтому я каждый раз, поднося ко рту рюмку, вспоминаю свои страшные картинки, нарисованные цветными карандашами, а вместе с ними непременно вспоминаю и вкус теплого виноградного сока, которым нас угощали в воскресной школе. Это мешает мне, когда я пью в обществе Питера: он не любит, чтобы я от него отставала.

Торопливо подходя к своей конторе, я вдруг поймала себя на том, что завидую Эйнсли: мне нравится ее работа. Платят мне больше, и дело у меня интереснее, но зато у нее служба временная, и она знает, чего хочет от будущего. И потом, она работает в новом светлом здании с мощными кондиционерами, а у нас старый кирпичный дом, и окна в нем маленькие. К тому же у нее оригинальная должность. Когда она знакомится с новыми людьми и говорит, что испытывает неисправные электрические щетки, они всегда удивляются, А Эйнсли отвечает: «Чем же еще может в наши дни заниматься женщина с гуманитарным образованием?» Ну, а у меня работа самая заурядная. И еще я подумала, подходя к своей конторе, что сумела бы лучше Эйнсли справляться с ее обязанностями. Судя по тому, что можно наблюдать у нас в квартире, я больше понимаю в технике, чем она.

Дойдя наконец до своей двери, я обнаружила, что опоздала на сорок пять минут. Никто ничего не сказал, но все обратили на это внимание.

2

В конторе было еще хуже, чем на улице, — влажно и душно. Я пробралась между столами наших дам, добралась до своего угла, уселась за пишущей машинкой и сразу прилипла к черной клеенке стула. Я заметила, что наша установка для кондиционирования воздуха опять испортилась; правда, состоит она всего лишь из одного вентилятора, который вращается в воздухе, как ложка в супе, так что работает эта установка или нет — не очень существенно. Однако зрелище неподвижного пропеллера явно деморализовывало наших дам: глядя на его застывшие лопасти, они убеждались в том, что ничего в конторе не происходит, и их обычная ленивая инертность переходила в полную апатию. Точно сонные жабы, сидели мои сослуживицы за столами, моргая и то открывая, то закрывая рты. Пятница в нашей конторе — день всегда тяжелый.

Я начала было лениво поклевывать вспотевшую пишущую машинку, когда миссис Визерс, диетичка, распахнула заднюю дверь, вошла в комнату и огляделась. Волосы у нее были, как всегда, уложены в прическу в стиле Бетти Грэйбл, на ногах красовались босоножки, а держалась она так, что казалось, будто под плечи ее платья без рукавов подложена вата.

— Мэриан, — сказала она, — вы как раз вовремя, Мне нужен еще один дегустатор для предварительной апробации рисового пудинга, а у наших дам сегодня нет аппетита.

Она повернулась и решительно направилась на кухню. Все диетисты — люди неукротимой энергии. Я отклеилась от стула, чувствуя себя рекрутом, которого выдернули из общей шеренги; впрочем, подумала я, лишний завтрак будет мне даже кстати.

Мы вошли в крохотную, безупречно чистую кухоньку, и она объяснила мне, в чем заключается проблема. Говоря, она накладывала равные порции консервированного рисового пудинга в три стеклянные мисочки.

— Поскольку вы составляете вопросники, Мэриан, вы, вероятно, сумеете помочь нам. Мы не можем решить, как лучше предлагать клиентам пудинги для дегустации: все три разновидности сразу или с большими интервалами: один на завтрак, один на обед, один на ужин? Или, может быть, предлагать пудинги парами — скажем, сначала ванильный и апельсиновый, а потом ванильный и карамельный? Понимаете, нам нужно получить как можно более объективную оценку. А тут столько привходящих обстоятельств: например, цвет овощей, стоящих на столе, или узор скатерти.

Я попробовала ванильный.

— Как бы вы оценили цвет этого пудинга? — обеспокоенно спросила она, подняв карандаш. — Естественный, несколько искусственный или явно неестественный?

— А вы не хотите добавить в пудинг изюм? — спросила я, переходя к карамельному. Мне не хотелось обижать ее.

— Слишком рискованно, — ответила она. — Многие не любят изюм.

Я отодвинула карамельный пудинг и отведала апельсинового.

— Как вы собираетесь подавать эти пудинги — в горячем виде? — спросила я. — Или, может быть, со сливками?

— Видите ли, мы ориентируемся на клиентов, которые стараются экономить время, — ответила она. — Естественно, они предпочитают есть пудинг холодным. Конечно, каждый может добавить сливки, если захочет… Мы ничего не имеем против сливок, но, с точки зрения питательности, это не обязательно: пудинг достаточно витаминизирован. Сейчас нас интересует только дегустация вкуса.

— По-моему, лучше подавать пудинги по одному, — сказала я.

— Если бы можно было идти с опросом часа в три! — воскликнула миссис Визерс. — Но нам нужно получить мнение всей семьи… — она задумчиво постучала карандашом по краю стальной раковины.

— Да, понимаю, — сказала я. — Что ж, я, пожалуй, пойду.

Решать за них, какое именно мнение они хотят получить, не входит в мои служебные обязанности.

Иногда я и сама не в состоянии определить, в чем заключаются мои обязанности. Особенно когда меня заставляют звонить в какой-нибудь гараж и спрашивать механиков, какого они мнения о новых поршнях и прокладках или останавливать на улице старушек, которые глядят на меня с подозрением, и предлагать им на пробу коржики. Я знаю, для чего Сеймурский институт меня нанял: чтобы редактировать вопросники и превращать замысловатые, чрезвычайно тонкие формулировки психологов, сочинявших их, в простые вопросы, понятные и агентам института, которые их задают, и потребителям, которым на них приходится отвечать. От вопросов вроде «в каком процентном отношении вы оценили бы визуальное воздействие данного продукта?» толку немного. Я получила это место в Сеймурском институте сразу после колледжа и считала, что мне повезло, — бывают места и похуже; но даже теперь, через три месяца, я не знаю, чем в точности я должна заниматься.

Иногда мне начинает казаться, что меня готовят для какой-то более ответственной работы, но, поскольку мои представления об организационной структуре Сеймурского института весьма приблизительны, я плохо представляю себе, для какой именно. Фирма наша устроена, как вафельное мороженое, из трех слоев: вафля наверху, вафля внизу, а посредине — наш отдел, мягкая, сладкая прослойка. Этажом выше нас работают администраторы и психологи (их у нас называют «верхние джентльмены», так как они все мужчины), которые имеют дело с нашими клиентами. Я пару раз бывала наверху: в кабинетах там ковры, дорогая мебель, на стенах — шелкографические репродукции старинной живописи. На этаже под нами — всякая техника: копировальные машины, счетные машины, электронно-вычислительные машины для обработки информации. Я и там побывала; нижний этаж похож на фабрику: грохот, треск, у операторов усталый вид, руки у них в чернилах. Наш отдел — соединительное звено между этими этажами: мы управляем одушевленной техникой, агентами, которые проводят опросы потребителей. Такой агент работает на принципах надомника, вроде вязальщицы носков. Так что наш штат — это домашние хозяйки, которые работают на нас в свободное время и получают сдельно. Зарабатывают они немного, но им нравится время от времени покидать свои кухни. Ну, а те, кто отвечает на вопросы, вообще ничего не получают. Я часто спрашиваю себя — зачем они это делают? Возможно, они верят, что, принимая участие в опросе, они как бы консультируют специалистов и помогают им улучшить, качество товаров, которые в конечном счете производятся для них самих. А может быть, им просто хочется хоть с кем-нибудь поговорить. Но скорее всего, люди просто чувствуют себя польщенными тем, что кто-то интересуется их мнением.

Из-за того, что наш отдел работает с домашними хозяйками, весь наш штат, кроме несчастного рассыльного, набран из слабого пола. Мы занимаем большую комнату, стены которой выкрашены в конторский зеленый цвет; в углу выгорожена кабинка из матового стекла для миссис Боуг— начальницы отдела, а в противоположном конце комнаты стоят деревянные столы, за которыми сидят добродушные на вид тетушки, разбирающие каракули в анкетах и расставляющие цветными карандашами кресты и галочки; на столах — бутылочки клея, ножницы и обрезки бумаги, как в детском саду, и сами тетушки похожи на перезрелых воспитанниц детского сада. Остальное пространство комнаты занято разными конторками, за которыми сидим мы. У нас есть также уютная буфетная с ситцевыми занавесками, где те, кто приносит с собой завтраки, могут поесть в обеденный перерыв; там стоит электрический кипятильник и кофеварка; впрочем, многие пользуются своими собственными чайниками. И еще у нас есть розовая туалетная комната, где над зеркалом висит табличка с просьбой не бросать в раковину волосы и чайную гущу.

Ну, так какого же повышения мне ждать в Сеймурском институте? Стать одним из «верхних джентльменов» я не могу. Спуститься в машинное отделение или расставлять цветные галочки тоже не могу — это было бы понижением. Я могла бы, наверное, занять место миссис Боуг или ее заместительницы, но, во-первых, на это уйдут многие годы, а, во-вторых, я вовсе не уверена, что мне этого хочется.

Я уже кончала вопросник для покупателей — срочное задание! — когда появилась бухгалтерша, миссис Грот. Дело у нее было к миссис Боуг, но по дороге она остановилась возле моего стола. Она маленькая, жилистая, волосы у нее такого цвета, как металлические подносы в холодильнике.

— Мисс Мак-Элпин, — проскрипела она, — вы работаете с нами уже четыре месяца, и это означает, что вы можете вступить в наш пенсионный фонд.

— В пенсионный фонд?

Когда я поступала на работу, мне рассказывали о пенсионном фонде, но я совсем забыла о нем.

— А не рано ли мне вступать в пенсионный фонд? Я хочу сказать — вам не кажется, что я для этого слишком молода?

— По-моему, чем раньше, тем лучше, — сказала миссис Грот.

Глаза ее сверкали за стеклами пенсне; она уже предвкушала, как станет делать новые вычеты из моего жалованья.

— Пожалуй, я пока не стану вступать в пенсионный фонд, — сказала я. — Спасибо за предложение.

— Но, видите ли, это обязательно, — заметила она бесстрастным тоном.

— Обязательно? А если я не хочу?

— Но вы поймите: если никто не будет вкладывать деньги в фонд, никто не сможет и получать из него деньги. Я принесла необходимые документы. Вам только нужно подписать их.

Я подписала, но когда миссис Грот ушла, я вдруг расстроилась. Не знаю, почему меня так огорчила эта сцена. Дело было не только в том, что меня заставили подчиниться правилам, которые кто-то составил, не спросив моего мнения; к этому привыкаешь еще в школе. Нет, меня охватил какой-то суеверный страх оттого, что я своей подписью скрепила магический документ, который каким-то образом связывал мое будущее, притом такое далекое будущее, что я его даже и представить себе не могла. Мне вдруг показали другую мисс Мак-Элпин — старушку Мак-Элпин, которая бессчетные годы проработала в Сеймурском институте и теперь получает заслуженное вознаграждение. Пенсию. Я увидела ее унылую комнатку с электрическим камином; вероятно, у меня будет и слуховой аппарат — вроде того, которым пользовалась моя престарелая тетка, старая дева. Я буду разговаривать сама с собой, дети на улице будут бросать в меня снежками. Я сказала себе, что все это глупости, что мир взлетит на воздух, прежде чем я доживу до пенсии. Я напомнила себе, что могу хоть сегодня навсегда покинуть это здание и найти другую работу. Но ничего не помогало. Мысленно я следила за тем, как документ с моей подписью ложится в папку, папка встает на полку сейфа, сейф запирают на ключ.

Я обрадовалась, когда наконец пробило половину одиннадцатого и можно было выпить чашку кофе. Конечно, после утреннего опоздания мне следовало бы отказаться от перерыва, но я хотела как-нибудь отвлечься от своих мыслей.

Кроме меня, в отделе есть еще три сотрудницы моего возраста; с ними я и хожу пить кофе. Когда Эйнсли надоедают ее коллеги — испытатели зубных щеток, она тоже присоединяется к нашей компании. Это вовсе не значит, что ей нравится троица из моего отдела, — она их называет конторскими девственницами. Внешнего сходства между ними не так уж много (вот только все три крашеные блондинки: Эми, машинистка, — блондинка лохматая, как старый веник; Люси, секретарша по внешним связям института, — блондинка элегантно завитая, а Милли, помощница миссис Боуг по австралийским делам, — коротко остриженная и красная от загара), но — по их собственным признаниям, сделанным в разное время над пустыми чашками кофе и недоеденными кусочками тоста, — все они девственницы: Милли — из практических соображений, вычитанных в руководстве для девушек («Я считаю, лучше подождать, пока не выйдешь замуж. Правда? Так спокойнее»); Люси — потому, что боится сплетен («Что обо мне будут говорить?») и убеждена, что в каждой спальне установлен микрофон, а на другом конце провода все местное общество сидит с наушниками, а Эми, ипохондричка, уверена, что ее просто стошнит, — и, может быть, так и случится. Все они любят путешествовать: Милли пожила в Англии, Люси дважды ездила в Нью-Йорк, а Эми хочет поехать во Флориду. Напутешествовавшись, все трое выйдут замуж и уж тогда устроятся по-настоящему.

— Ты слышала, что отменили опрос в Квебеке насчет слабительных? — спросила Милли, когда мы все уселись за своим обычным столиком, в самом паршивом, но зато самом близком ресторане, через дорогу от нашей конторы. — А ведь собирались устроить нечто грандиозное, с раздачей образцов и последующими беседами в каждой семье. Вопросник был на тридцать две страницы.

Милли всегда первая узнает новости.

— Ну и прекрасно, что отменили, — фыркнула Эми. — Не представляю, как можно задавать людям столько вопросов на подобную тему.

Она снова принялась соскабливать с ногтя лак. У Эми всегда такой вид, точно она разваливается на куски. С подола у нее вечно свисают нитки, помада сухими чешуйками сходит с губ, на плечах лежат выпавшие волосы и перхоть; за ней буквально тянется след миллионов отмирающих клеток.

Я увидела, как в ресторан вошла Эйнсли, и помахала ей. Она села за наш стол, подобрала прядь волос, выбившихся из прически, поздоровалась. Конторские девственницы отозвались без особого энтузиазма.

— Такие опросы уже проводились, — сказала Милли. Она работает в компании дольше всех нас. — И тема никого не отпугивала. Уж если потребитель отвечает на первую порцию вопросов — значит, он неравнодушен к слабительным и обязательно ответит на все остальные вопросы.

— Какие опросы уже проводились? — спросила Эйнсли.

— Поспорим, что она никогда не вытирает стол, — сказала громко Люси, стараясь, чтобы официантка услышала ее. Она вечно воюет с нашей официанткой; та носит дешевые серьги, угрюмо ухмыляется и явно не принадлежит к категории девственниц.

— Опрос насчет слабительных в Квебеке, — ответила я Эйнсли.

Официантка подошла, яростно вытерла стол и приняла заказы. Люси несколько раз повторила, что она не ест изюм.

— Прошлый раз она принесла мне тост с изюмом, — сообщила она нам. — Хотя я ей сказала, что не выношу изюм. Просто не перевариваю.

— Почему только в Квебеке? — спросила Эйнсли, выпуская дым из ноздрей. — Есть какая-нибудь психологическая причина?

В колледже Эйнсли специализировалась по психологии.

— Понятия не имею, — ответила Милли. — Наверное, в Квебеке люди больше страдают запорами. Там, кажется, едят очень много картошки.

— Разве от картошки бывает запор? — спросила Эми, облокотясь на стол. Она отбросила волосы со лба, и при этом на стол медленно опустилось облачко перхоти.

— Не может быть, что дело в одной картошке, — заявила Эйнсли. — Тут, наверное, коллективный комплекс вины. И, вероятно, языковые проблемы, потому что языковые проблемы вызывают общую депрессию.

Девицы посмотрели на нее враждебно; я поняла — им кажется, что Эйнсли похваляется своими знаниями.

— Ужасная жара сегодня, — сказала Милли. — В конторе прямо как в печи сидишь.

— А у вас что интересного произошло? — спросила я у Эйнсли, чтобы нарушить напряженное молчание.

Эйнсли потушила сигарету и сказала:

— Повеселились мы сегодня! Какая-то дамочка пыталась избавиться от своего мужа, устроив ему короткое замыкание в электрической зубной щетке. Один из наших ребят вызван свидетелем на процесс: он должен показать, что при нормальной эксплуатации короткое замыкание в зубной щетке невозможно. Зовет меня с собой в качестве ассистента, но он такой зануда. Уверена, что в постели с ним помрешь от скуки.

У меня мелькнуло подозрение, что Эйнсли выдумала эту историю, но ее ясные голубые глаза были еще круглее, чем обычно. Конторские девственницы потупились. Им всегда становится неловко, когда Эйнсли небрежно упоминает о своих любовных приключениях.

К счастью, в этот момент принесли наш завтрак.

— Опять тост с изюмом! — простонала Люси; своими длинными, идеально подстриженными и наманикюренными ногтями она принялась выковыривать изюминки и складывать их на край тарелки.

Когда мы возвращались в контору, я пожаловалась Милли на пенсионный фонд.

— Вот уж не знала, что это обязательно, — сказала я. — С какой стати я буду класть деньги в их копилку только для того, чтобы старые мымры вроде миссис Грот жили потом за мой счет?

— Да, я сперва тоже была недовольна, — равнодушно отозвалась Милли. — Ничего, ты скоро об этом забудешь. Господи, только бы починили у нас кондиционер.

3

Когда миссис Боуг вышла из-за своей загородки, я уже давно вернулась в контору и, сидя за своим столом, наклеивала марки на конверты — готовила общеканадское почтовое обследование спроса на растворимый соус для пудинга. Я опаздывала, потому что кто-то в отделе мимеографии неверно отпечатал список вопросов.

— Мэриан, — сказала мне миссис Боуг, удрученно вздохнув. — Боюсь, что нам придется отказаться от услуг миссис Додж в Кэмлупсе. Она беременна. — Миссис Боуг слегка нахмурилась: беременность она рассматривает как предательство по отношению к фирме.

— Плохо дело, — сказала я.

Огромная карта страны, усеянная, точно сыпью, красными кнопками, висит прямо над моим столом, и из-за этого отметки о назначении и увольнении агентов тоже входят в мои служебные обязанности. Я забралась на стол, нашла и вытащила кнопку с бумажным флажком, на котором было написано «Додж».

— Раз уж вы залезли, — сказала миссис Боуг, — вытащите также и миссис Элис из Блайнд Ривер. Надеюсь, что это только на время; она всегда работала неплохо, а сейчас написала, что какая-то женщина стала гнать ее из своего дома, угрожая тесаком, и она свалилась с лестницы и сломала ногу. Да, кстати, добавьте еще эту миссис Готье в Шарлоттауне, хочется думать, что она окажется лучше, чем наши прежние агенты в Шарлоттауне — что-то не везет нам с этим городком.

Когда я слезла со стола, она любезно улыбнулась мне, и я насторожилась. У миссис Боуг приветливая, почти нежная манера обращения, и она отлично управляется с агентами. А самым ласковым тоном миссис Боуг говорит, когда ей что-нибудь нужно.

— Вы знаете, Мэриан, — сказала она, — у нас вышла небольшая неувязка. На следующей неделе мы начинаем опрос относительно новой марки пива. Знаете, опрос с телефонным звонком? Наверху решили, что в эти выходные нужно провести предварительный обход. У них какие-то сомнения насчет вопросника. Конечно, можно было бы обратиться к миссис Пилчер, она человек надежный; но выходные дни на этот раз совпали с праздником, и нам очень не хочется затруднять ее. Вы ведь не уезжаете на эти дни?

— Неужели обязательно именно в выходные? — задала я глупый вопрос.

— Да, нам совершенно необходимо иметь результаты ко вторнику. Вам достаточно опросить семерых, ну, максимум — восьмерых мужчин.

Мое утреннее опоздание было, конечно, козырем в ее руках.

— Хорошо, — сказала я. — Я займусь этим завтра.

— Вам, конечно, заплатят сверхурочные, — закончила миссис Боуг, отходя, и я подозреваю, что в этом ее последнем замечании была доля сарказма. У нее такой ровный голос, что никогда не знаешь наверное.

Я заклеила последний конверт, взяла у Милли вопросник по пиву и прочитала вопросы, пытаясь предугадать возможные недоразумения. Начало интервью было вполне обычным. Потом шли вопросы, предназначенные для проверки реакции потребителя на рекламную песенку новой марки пива; одна из наших ведущих компаний должна была вот-вот пустить его в продажу. Во время интервью надо было попросить собеседника набрать некий телефонный номер и прослушать эту песенку. Следовал ряд вопросов насчет того, как ему понравилась песенка, думает ли он, что она действительно повлияет на его выбор при покупке, и так далее.

Я набрала этот номер. Поскольку опрос должен был начаться только на следующей неделе, я подумала, что песенку, возможно, еще не подключили и я окажусь в дурацком положении.

После обычных гудков, щелчков и гудения густой бас запел под аккомпанемент электрогитары: «Лоси бродят в стране сосен и берез, пиво бродит в наших чанах, крепкое до слез». Затем другой голос, почти такой же низкий, как голос певца, вкрадчиво и нараспев заговорил под музыку: «Когда настоящий мужчина отправляется на охоту, на рыбалку или просто, по-старинному, на отдых, ему нужно пиво, сваренное для настоящего мужчины, — пиво со здоровым спортивным запахом и густым, крепким вкусом. С первого глотка, который приятно освежит вам горло, вы поймете, что пиво „Лось“ — это именно то, чего вам всегда недоставало. Отведайте стакан крепкого „Лося“ — и в вашу жизнь войдет здоровый запах дремучего леса». Снова запел певец: «Пиво бродит в наших чанах, крепкое до слез — пиво „Лось“, „Лось“, „Лось“…» Последовали финальные аккорды, и пленка отключилась, доказав мне, что техническая часть опроса отлажена вполне прилично.

Я вспомнила эскизы к рекламам этого пива, которые должны были появиться в журналах и на плакатах, и его этикетку: лосиные рога, а под ними — скрещенные ружье и удочка. В рекламной песенке тоже использовалась охотничья тема. Ничего особенно оригинального во всем этом не было, но мне понравились слова: «или просто на отдых»; они были тонко рассчитаны на среднего потребителя пива, — на этакого пузатого мужчину с покатыми плечами, который должен был, послушав песенку, почувствовать свое мистическое родство с изображенным на рекламной картинке охотником в клетчатой куртке, поставившим ногу на тушу убитого оленя, или рыболовом, вытаскивающим из ручья форель.

Я добралась до последней страницы, когда зазвонил телефон. Это был Питер. Я по голосу поняла: что-то неладно.

— Послушай, Мэриан. Наш обед в ресторане придется отложить.

— Да? — отозвалась я, ожидая объяснений и чувствуя разочарование: я надеялась, что обед с Питером разгонит мою хандру. К тому же я снова проголодалась. Весь день я ела что попало и рассчитывала вечером поесть как следует. А теперь опять придется довольствоваться одним из замороженных обедов, которые у нас с Эйнсли припасены на крайний случай.

— Что-нибудь случилось?

— Я уверен, ты меня поймешь. Видишь ли, Тригер… — голос его задрожал. — Тригер женится.

— Да что ты? — сказала я.

Я хотела было сказать: «Плохо дело», но эта фраза не подходила к обстоятельствам. Когда у человека рушится жизнь, не отделаешься сочувственными замечаниями, которые годятся для мелких неприятностей.

— Хочешь, я пойду с тобой? — спросила я, желая предложить свою поддержку.

— Ни в коем случае, — сказал он. — Мне будет еще тяжелее. Увидимся завтра, ладно?

Он повесил трубку, и я стала размышлять о возможных последствиях женитьбы Тригера. Самое очевидное из них заключалось в том, что завтра вечером мне придется быть очень осторожной с Питером. Тригер был одним из его старинных друзей; больше того, он был последним неженатым другом из старинной компании Питера. В последнее время эту компанию охватила эпидемия браков: двое стали ее жертвами незадолго до того, как мы познакомились, а за последующие четыре месяца свалились еще двое, почти без предупреждения. Питер и Тригер теперь сходились иногда летними вечерами и пили вдвоем, и даже если кто-нибудь из прежних друзей присоединялся к ним, отпросившись у своей молодой супруги, атмосфера вечера уже не походила на былое безудержное веселье, а отдавала — по унылым рассказам Питера — синтетическим привкусом занудного вечера в гостях. Питер и Тригер держались друг за друга, точно утопающие, и глядели друг на друга, как глядят в зеркало, когда ищут поддержки у собственного отражения. А теперь Тригер пошел ко дну, и зеркало опустело. Оставались, конечно, еще приятели по юридическому факультету, но почти все они тоже были женаты. К тому же в жизни Питера они были героями послеуниверситетского, серебряного века, а не более раннего, золотого.

Мне было жаль его, но я знала, что мне придется быть начеку. Судя по тому, что я наблюдала после двух предыдущих свадеб, Питер теперь снова — особенно выпив стаканчик-другой, — станет видеть во мне еще одно воплощение сирены-интриганки, которая уволокла Тригера. Спросить Питера, как ей это удалось, я не смела: он может подумать, что я имею на него виды. Самое лучшее — это постараться отвлечь его.

Пока я размышляла, к моему столу подошла Люси.

— Ты не могла бы за меня написать письмо одной клиентке? — спросила она. — У меня кошмарная мигрень, и совершенно ничего не приходит в голову.

Она прижала ко лбу свою изящную ручку и подала мне записку, написанную карандашом на куске картона. Я прочла: «Уважаемая фирма, каша была прекрасная, но в пакетике с изюмом мне попалось вот это. Уважающая Вас миссис Рамона Болдуин».

Под текстом была приклеена раздавленная муха.

— Помнишь опрос насчет каши с изюмом? — сказала Люси умирающим голосом. Она пыталась вызвать мое сочувствие.

— Ладно, напишу, — сказала я. — У тебя есть ее адрес?

Я набросала несколько вариантов: «Дорогая миссис Болдуин! Мы чрезвычайно сожалеем о том, что произошло с Вашей кашей. К несчастью, подобные мелкие ошибки неизбежны».

«Дорогая миссис Болдуин! Нам очень жаль, что мы причинили Вам неприятность; уверяем Вас, что содержимое пакета было абсолютно стерильно».

«Дорогая миссис Болдуин! Позвольте поблагодарить Вас за то, что Вы обратили наше внимание на этот факт: мы всегда стремимся знать об ошибках, которые совершаем».

Я знала, что главное тут — не упомянуть в письме слово «муха».

Снова зазвонил телефон. На этот раз раздался голос, которого я не ждала.

— Клара! — воскликнула я, чувствуя себя виноватой оттого, что в последнее время уделяла ей мало внимания. — Ну, как ты?

— Спасибо, паршиво, — ответила Клара. — Ты бы не могла сегодня прийти к нам пообедать? Ужасно хочется увидеть свежего человека.

— С удовольствием, — сказала я почти искренне: все же лучше пойти к Кларе, чем есть дома обед из замороженных полуфабрикатов. — В котором часу?

— Да брось ты, — сказала Клара. — Не все ли равно? Приходи когда захочешь. Ты же знаешь, что мы не придерживаемся постоянного распорядка дня. — Голос у нее был обиженный.

Связав себя обещанием, я стала лихорадочно соображать, чем это мне угрожает: приглашали меня для развлечения хозяев и для облегчения Клариной души, перегруженной разными огорчениями, слушать о которых мне вовсе не хотелось.

— А можно мне Эйнсли прихватить? — спросила я. — Если она не занята.

Я сказала себе, что Эйнсли не повредит хороший обед — она ведь только чашку кофе проглотила в перерыв, — но на самом деле мне хотелось, чтобы она взяла на себя общение с Кларой; они могли бы поговорить о детской психологии, например.

— Конечно, почему нет? — ответила Клара. — Чем больше народу, тем веселее — такой у нас девиз.

Я позвонила Эйнсли и из осторожности сначала спросила, не собирается ли она куда-нибудь вечером; мне пришлось выслушать рассказ о двух приглашениях, которые она отвергла: одно — от свидетеля на процессе об убийстве с помощью зубной щетки, второе — от студента-дантиста со вчерашней вечеринки. Со студентом она обошлась прямо-таки грубо: сказала, что не собирается больше с ним встречаться. Он якобы обещал ей, что на вечеринке будут художники.

— Значит, ты сегодня свободна, — сказала я, констатируя факт.

— Свободна, — сказала Эйнсли, — если ничего не подвернется.

— Тогда пойдем со мной обедать к Кларе.

Я ожидала, что она откажется, но Эйнсли охотно согласилась. Мы договорились встретиться на станции метро.

В пять часов я встала из-за стола и направилась в розовый и прохладный дамский туалет. Мне нужно было хотя бы несколько минут побыть одной, чтобы морально подготовиться к визиту. Но Эми, Люси и Милли были уже там, расчесывали свои пергидролевые волосы и подправляли грим. Зеркала отражали три пары сияющих глаз.

— Идешь куда-нибудь сегодня вечером, Мэриан? — спросила Люси с нарочитой небрежностью. У нас параллельные телефоны, и она, естественно, знала о звонке Питера.

— Да, — ответила я, не вдаваясь в подробности.

Меня раздражает завистливое любопытство этих девиц.

4

Шагая сквозь густое золотистое облако раскаленной пыли, я шла по вечернему тротуару к станции метро. Чувство было такое, будто идешь под водой. Я издали увидела, как платье Эйнсли мерцает возле уличного столба; как только я поравнялась с ней, она молча повернулась, и толпа служащих, возвращающихся с работы, увлекла нас в прохладные подземные коридоры. С помощью серии ловких маневров нам удалось захватить места — правда, не рядом, а на противоположных скамьях, и всю дорогу я сидела, читая рекламы над головами толпящихся в проходе пассажиров. Когда мы вышли из вагона и кремовым коридором поднялись наверх, на улице было уже не так душно.

От метро до Клариного дома — несколько кварталов. Мы шли молча. Я хотела было заговорить с Эйнсли о пенсионном фонде, но передумала. Эйнсли не поняла бы, почему меня это беспокоит: она бы заявила, что мне надо бросить работу и найти другую, вот и все. Потом я подумала о Питере и о том, что с ним сегодня произошло. Эйнсли эта история могла только позабавить. В конце концов я спросила, как она себя чувствует.

— Брось ты обо мне заботиться, Мэриан, — ответила она. — Что я, тяжело больная?

Я обиделась и промолчала.

Улица едва заметно шла вверх. Весь город широкой спиралью поднимается вверх по берегам озера, но, когда стоишь на тротуаре, кажется, что он совершенно горизонтален. Чем дальше от центра города, тем прохладнее, а здесь было к тому же и тихо, и я подумала: как хорошо, что Клара — особенно в ее теперешнем положении — живет вдали от центра с его жарой и шумом. Впрочем, сама она считала это чуть ли не изгнанием: свою первую квартиру они с мужем сняли недалеко от университета, но она очень скоро стала им тесна, и они переехали в северную часть города; впрочем, до настоящей окраины с современными коробками и припаркованными семейными «пикапами» они еще не добрались. Улица была старая, но не такая приятная, как наша: дома здесь были построены на две семьи — узкие, удлиненной формы, с деревянными верандами и крошечными садиками.

— Боже, ну и жара, — сказала Эйнсли, когда мы свернули к Клариному дому.

Миниатюрный газон перед домом давно не стригли. На крыльце лежала кукла с наполовину оторванной головой. Из детской коляски торчал большой игрушечный медведь, такой изодранный, что из него клочьями лезла набивка. Я постучала, и через несколько минут за стеклянной дверью появился Джо, взлохмаченный и усталый; он на ходу застегивал рубашку.

— Привет, Джо, — сказала я. — Вот и мы. Как Клара?

— Привет, заходите, — сказал он, пропуская нас. — Клара там, в саду.

Мы прошли весь дом насквозь; он был спланирован, как и все прочие подобные дома, — сначала гостиная, потом столовая, отделенная от гостиной при помощи раздвижной стенки, потом кухня; путь нам то и дело преграждали разбросанные по полу предметы; одни мы обходили, через другие перешагивали. Затем мы осторожно спустились по ступенькам заднего крыльца, покрытого лесом пустых бутылок (бутылки были разные — из-под виски, пива, молока, вина, а также детские рожки), и наконец обнаружили в саду Клару, сидящую в круглом плетеном кресле с металлическими ножками. Ноги она задрала на другой стул, а на коленях у нее сидело младшее дитя. Клара такая худенькая, что ей никогда не удавалось скрыть беременность даже на более ранней стадии, а сейчас, на седьмом месяце, она выглядела как удав, проглотивший большой арбуз. Ее головка, окруженная венчиком светлых волос, казалась еще более нежной и хрупкой, чем обычно.

— А, привет, — устало проговорила она, когда мы спустились с крыльца. — Привет, Эйнсли, молодец, что пришла. Боже, ну и жара.

Согласившись с этим высказыванием, мы уселись на траву — поскольку стульев не было — и сняли туфли. Клара тоже сидела босиком. Никто не знал, как начать разговор, поэтому все стали смотреть на ребенка; он скулил, а все остальные молчали.

Принимая Кларино приглашение, я решила, что она ждет от меня помощи, но теперь поняла, что помочь ей ничем не могу и что она, в сущности, не ожидала от меня ничего такого. Ей требовалось только мое присутствие. Я могла молчать как рыба: самый факт моего прихода уже немного рассеял скуку Клариной жизни.

Ребенок перестал скулить и загукал. Эйнсли срывала травинки.

— Мэриан, — сказала наконец Клара, — ты не возьмешь ненадолго Элен? Она все время просится на руки, а у меня уже руки отваливаются.

— Я ее возьму, — неожиданно сказала Эйнсли.

Клара отодрала ребенка от себя и передала его Эйнсли, приговаривая:

— Иди, иди, пиявочка. Мне иногда кажется, что у нее присоски на руках и ногах, как у осьминога.

Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза; теперь она напоминала мне какое-то странное растение, этакий клубень с четырьмя вялыми корешками и крошечным бледно-желтым цветком. Где-то на дереве верещала цикада, и ее монотонное стрекотание вызывало у меня неприятное ощущение в затылке — так иногда буравит затылок горячее солнце.

Эйнсли неуклюже держала ребенка и с любопытством заглядывала ему в лицо. Я подумала, что они очень похожи друг на друга. Ребенок глядел на Эйнсли такими же, как у нее, круглыми голубыми глазами. Из розового ротика текли слюнки.

Клара подняла голову, открыла глаза.

— Принести вам чего-нибудь? — спросила она, вспомнив, что мы у нее в гостях.

— Нет-нет, ничего не надо, — поспешно сказала я, с испугом представив себе, как она станет выбираться из плетеного кресла. — Может, тебе чего-нибудь принести? — Я чувствовала бы себя гораздо лучше, если бы мне поручили хоть что-то сделать.

— Джо скоро придет, — сказала она, словно объясняя свою бездеятельность. — Ну поговорите со мной. Что нового?

— Да ничего особенного, — сказала я. Мои попытки придумать, чем ее развлечь, ни к чему не приводили: разговоры о работе, о визитах, о нашей квартире только напомнили бы Кларе о ее собственной инертности, о том, что ей не хватает места и времени, о том, что день ее катастрофически перегружен пустячными заботами.

— Ты все еще встречаешься с этим милым молодым человеком? С этим красавцем? Не помню, как его зовут. Он однажды приходил сюда за тобой.

— Ты имеешь в виду Питера?

— Встречается, встречается, — сказала Эйнсли неодобрительно. — Он ее монополизировал.

Эйнсли сидела скрестив ноги, а ребенка посадила себе на колени, чтобы он не мешал ей зажечь сигарету.

— Значит, есть надежда, — мрачно сказала Клара. — Кстати, угадай, кто приехал? Лен Слэнк. Он мне звонил на днях.

— В самом деле? Когда он вернулся? — Меня задело, что он не позвонил мне.

— Говорит, что неделю назад. Пытался тебя разыскать, но не мог узнать твой новый номер.

— Мог бы позвонить в справочное, — недовольно сказала я. — Интересно было бы на него посмотреть. Как он? Надолго приехал?

— Кто это? — спросила Эйнсли.

— Он не твой тип, — быстро сказала я. Действительно, они с Эйнсли никак не подошли бы друг другу. — Это наш старый приятель по колледжу.

— Он уехал в Англию и работал на телевидении, — сказала Клара. — Не знаю, что именно он там делал. Симпатичный парень, но ужасный бабник. Обожает соблазнять молоденьких девочек. Говорит, что когда девушке больше семнадцати, она для него уже слишком стара.

— Знаю я таких, — сказала Эйнсли. — Ужасные зануды.

Она потушила сигарету — вдавила ее в землю.

— По-моему, он потому и вернулся, — сказала Клара, слегка оживившись, — что запутался там с очередной девчонкой. Он и уехал-то в Англию из-за одной пикантной истории.

— Вот как? — сказала я без малейшего удивления.

Эйнсли вскрикнула и пересадила ребенка на траву.

— Намочила на платье! — сказала она недовольно.

— Да это, знаешь ли, с ними бывает, — сказала Клара. Ребенок начал вопить, и я осторожно подняла его с травы и передала Кларе. Я была готова оказывать ей помощь и поддержку — но лишь до определенных пределов.

Клара принялась тормошить девочку, приговаривая:

— Ах ты кишка пожарная! Намочила на платье маминой подруге, а? Эйнсли, это отстирывается, мы просто не хотели в такую жару надевать резиновые штанишки, правда, мой маленький гейзер? Не верьте рассказам о материнских инстинктах, — угрюмо добавила она, обращаясь к нам. — Может быть, и можно научиться любить своих детей, но не раньше, чем они станут похожи на людей.

На крыльце появился Джо с кухонным полотенцем, заткнутым за пояс наподобие передника.

— Кто-нибудь хочет пива перед обедом? — предложил он.

Мы с Эйнсли обрадованно кивнули, а Клара сказала:

— А мне немного вермута, милый. Ничего не могу пить, кроме вермута, желудок к черту расстраивается. Джо, возьми Элен в дом и переодень, ладно?

Джо спустился с крыльца и взял ребенка.

— Кстати, — сказал он, — вы тут не видели где-нибудь Артура?

— О, господи, куда опять девался этот негодяй? — сказала Клара, когда Джо исчез в доме. Вопрос был, кажется, задан чисто риторически. — Не иначе как он научился открывать калитку. Вот чертенок! Артур! Иди сюда, мой миленький, — позвала она без особого воодушевления.

В конце узкого, как коридор, сада висело белье, почти достававшее до земли; оно закачалось, раздвинулось, и мы увидели грязные кулачки Клариного первенца Артура. На нем, как и на Элен, не было ничего, кроме коротких штанишек. Он замер и с сомнением поглядел на нас.

— Иди сюда, миленький, мама посмотрит, в каком ты виде, — сказала Клара. — И не трогай чистые простыни, — неуверенно добавила она. Артур побрел к нам по траве, высоко поднимая босые ножки. Трава, наверное, щекотала ему ноги. Слишком широкие штанишки каким-то чудом держались под его толстым животиком с торчащим пупком, сморщенное личико выражало сосредоточенность.

Вернулся Джо с подносом.

— Я ее посадил в корзину для белья, — сказал он. — Пусть поиграет с защипками.

Артур добрел до нас и, по-прежнему хмурясь, стал возле Клариного стула.

— Что это ты такой сердитый, мой дьяволенок? — спросила Клара. Она протянула руку и потрогала его штанишки. — Так я и знала, — вздохнула она. — То-то он притих. Отец, твой сын опять наделал в штаны. То есть не в штаны, а даже не знаю куда. В штанах ничего нет.

Джо раздал нам стаканы, потом опустился на колени и твердо, но ласково сказал Артуру:

— Покажи папе, куда ты наделал.

Артур поглядел на него, явно не зная, улыбнуться ему или заплакать. Наконец, важно ступая, он подошел к запыленным красным хризантемам, присел на корточки и уставился на землю.

— Вот молодец, — сказал Джо и ушел в дом.

— Артур — настоящее дитя природы, обожает удобрять землю, — сказала Клара. — Воображает, что он бог плодородия. Если бы мы каждый раз не убирали за ним, двор давно превратился бы в навозную кучу. Не знаю, что он будет делать, когда снег выпадет. — Она закрыла глаза. — Мы пытались приучить его пользоваться горшком. Некоторые авторы считают, что это надо делать позже, но мы уже купили ему пластмассовый горшок, только никак не можем объяснить, для чего он предназначен. Артур все время надевает его на голову. Наверное, считает, что это мотоциклетный шлем.

Мы пили пиво и наблюдали, как Джо идет по саду со свернутой газетой.

— Теперь уж я обязательно начну принимать таблетки, — сказала Клара.

Когда Джо наконец кончил готовить, мы пошли в дом и сели в столовой вокруг массивного обеденного стола. Младшего ребенка уже накормили и положили в коляску, стоящую на крыльце, но Артур сидел с нами на высоком стуле и, извиваясь всем телом, старался увернуться от ложки, которую Клара пыталась засунуть ему в рот. На обед были подсохшие фрикадельки с вермишелью, приготовленные из концентрата и украшенные салатом. На десерт подали нечто знакомое.

— Это новый консервированный рисовый пудинг, — сказала Клара с вызовом. — Экономит массу времени, и со сливками совсем неплохо. Артур его очень любит.

— Да, — подтвердила я, — скоро будет продаваться такой же апельсиновый и карамельный.

— Вот как? — Клара ловко поймала на лету кусок пудинга и вернула его Артуру в рот.

Эйнсли достала сигарету и стала ждать, чтобы Джо поднес ей спичку.

— Послушай, — сказала она ему. — Ты знаешь этого Леонарда Слэнка, их приятеля? Мне тут рассказывали про него какие-то загадочные истории.

За весь обед Джо и минуты не посидел спокойно: приносил и уносил тарелки, занимался чем-то в кухне. Вид у него был немного ошалелый.

— Да-да, я его помню, — сказал он. — Это не их приятель, а скорее Кларин. — Он быстро доел пудинг и спросил Клару, не нужно ли ей помочь, но она не расслышала, потому что Артур как раз сбросил на пол свою миску.

— Меня интересует, что ты о нем думаешь, — сказала Эйнсли, словно ей требовалось мнение знатока.

Джо задумчиво уставился в стену. Я знаю, что он не любит дурно отзываться о людях. Но я знаю также, что он не одобряет Лена.

— Он человек без всякой этики, — сказал Джо наконец. Джо преподает философию.

— Ну, это уж слишком, — вмешалась я. — Лен никогда не поступал неэтично по отношению ко мне.

Джо нахмурился. Он не очень хорошо знает Эйнсли и к тому же считает, что незамужние девицы легко становятся жертвами мужчин и поэтому их надо защищать. В прошлом он не раз порывался отечески поучать меня и теперь тоже продолжал настаивать:

— От таких, как Лен, лучше держаться подальше, — строго сказал он.

Эйнсли рассмеялась, потом невозмутимо затянулась сигаретой и выпустила дым.

— Кстати, — сказала я, — пока я не забыла: дай мне номер его телефона.

После обеда мы все перешли в захламленную гостиную. Джо остался в столовой, и я предложила помочь ему убрать посуду, но он сказал, что будет лучше, если я поразвлекаю Клару. Клара уселась на диван среди груды мятых газет и закрыла глаза. Я так и не нашла, о чем с ней говорить, и сидела, уставившись на потолок, украшенный в центре гипсовой розеткой; когда-то под ней, наверное, висела люстра. Я вспоминала Клару, какой она была в школе: высокая, хрупкая девочка, которую всегда освобождали от занятий спортом, и когда мы, напялив синие тренировочные костюмы, бегали по залу, она устраивалась на скамейке у стены и смотрела на нас с таким видом, будто ее забавляет зрелище неуклюжих, потных девиц. В классе у нас почти все были толстушки, объедающиеся картофельными чипсами, и Клару считали образцом той прозрачной женской красоты, которую изображают на рекламах духов. В университете Клара казалась уже не такой болезненной, но к тому времени она отрастила свои светлые волосы, придававшие ей еще более несовременный, даже средневековый вид: она напоминала мне дам, сидящих среди роз, на старинных гобеленах. Характер у нее был, конечно, совсем не средневековый, но на меня всегда очень влияло внешнее впечатление.

В конце второго курса, в мае, Клара вышла за Джо Бейтса, и сначала я считала, что они — идеальная пара. Джо был высокий, лохматый и немного сутулившийся парень, старавшийся оберегать Клару; он был почти на семь лет старше ее и уже кончал университет. До свадьбы они так обожали друг друга, что это даже отдавало каким-то нелепым романтизмом. Так и казалось, что Джо вот-вот бросится расстилать в грязи свое пальто, чтобы Клара не замочила ноги, или упадет на колени и станет целовать ее резиновые сапоги.

Дети у них рождались случайно; первая беременность удивила Клару: она никак не ожидала, что с ней может приключиться такое; а вторая — повергла в уныние; теперь, во время третьей беременности, она впала в мрачный фатализм. Детей она сравнивала с ракушками, облепившими корабль, и с улитками, присосавшимися к скале.

Глядя на нее, я чувствовала, как меня охватывают жалость и смущение: ну что я могу для нее сделать? Может, предложить, что я как-нибудь приду прибрать в доме? Клара настолько непрактична, что не в состоянии справиться даже с простейшими бытовыми проблемами; она никогда не умела следить за своими расходами или вовремя приходить на лекции. Заходя во время перерыва к себе в комнату в общежитии, она вечно застревала там, оттого что не могла найти вторую туфлю или кофточку, и мне приходилось извлекать свою приятельницу из груды барахла, в котором она погрязала. Ее неаккуратность не отличается творческим накалом, свойственным Эйнсли, которая — в соответствующем настроении — может за пять минут перевернуть все вверх дном; в отличие от Эйнсли, Клара просто пассивна. Она будет беспомощно стоять посреди комнаты, глядя, как волна грязи поднимается и поглощает все кругом, но не сделает даже попытки остановить ее или хотя бы отойти в сторону. Так у них получилось и с детьми: за своим собственным организмом Клара пассивно наблюдала как бы со стороны и не пыталась им управлять. Я стала разглядывать цветы на ее платье для беременных; стилизованные пестики и лепестки двигались словно живые при каждом Кларином выдохе.

Мы ушли рано, как только унесли в постель вопящего Артура; выйдя из гостиной, Джо обнаружил, что Артур совершил за дверью, как выразился Джо, «оплошность».

— Оплошность, как же, — заметила Клара, открывая глаза. — Он просто обожает пи́сать за дверью. Не понимаю, откуда это. Видно, будет тайным агентом, или дипломатом, или еще чем-нибудь в этом роде. Скрытный, как чертенок.

Джо проводил нас до двери, неся охапку грязного белья.

— Обязательно приходите опять, — сказал он. — А то Кларе совсем не с кем по-настоящему поговорить.

5

Когда мы шли к станции метро, было уже почти темно, трещали цикады, бубнили телевизоры в домах (иногда в открытом окне мелькал голубой экран), пахло теплым асфальтом. Я чувствовала, что кожа у меня задыхается, словно мое тело облепили мокрым тестом. Я подозревала, что Эйнсли недовольна проведенным вечером: она как-то неодобрительно молчала.

— Обед был не так уж плох, — сказала я, пытаясь проявить лояльность по отношению к Кларе; в конце концов, по сравнению; с Эйнсли Клара была моим старым другом, — Джо наконец научился прилично готовить.

— Как она это терпит?! — сказала Эйнсли с бо́льшим раздражением, чем обычно. — Муж делает за нее всю домашнюю работу, а она целыми днями лежит в кресле. Он обращается с ней, как с неодушевленным, предметом!

— Послушай, Клара все-таки на седьмом месяце, — сказала я, — и вообще она болезненная женщина.

— Болезненная женщина! — возмутилась Эйнсли, — Она в расцвете сил. Уж если там кто болен, так это он. Я его знаю всего четыре месяца, но даже за это время он ужасно постарел. Она паразитирует на нем.

— Что же ты предлагаешь? — спросила я, рассердившись; Эйнсли не понимала Клариного положения.

— Она должна что-нибудь делать, хотя бы для виду. Ведь она так и не кончила университет. Вот и занималась бы. Многие пишут дипломы во время беременности.