Мэриан обрадованно кивнула. Они пошли к северу.

— Ко мне нельзя, — сказал он. — Будет скандал.

— Я знаю.

— Куда же мы пойдем? — спросил он.

Об этом она не подумала. Теперь стало ясно, что все пути для нее закрыты. Она зажала уши руками.

— Не знаю, — сказала она, чувствуя, что вот-вот разрыдается. — Не знаю. Наверно, лучше мне вернуться к Питеру.

— Ну, перестань, — сказал он добродушно. — Не устраивай сцен. Пойдем погуляем.

Он силой заставил ее опустить руки.

— Пойдем, — сказала она, уступая.

Они пошли по тротуару. Дункан держал ее за руку. Его утренняя угрюмость сменилась беззаботностью бездельника. Они шли в гору, прочь от озера. Тротуары были заполнены женщинами в шубах, совершавшими субботний обход магазинов; они двигались с неуклонностью ледоколов, лбы их были сосредоточенно нахмурены, глаза сверкали, сумки, точно балласт, помогали им сохранять равновесие на скользком тротуаре. Мэриан и Дункан лавировали между ними, в особо опасных случаях разнимая руки. По мостовой проносились, дымя и разбрызгивая грязь, автомобили. Крупные хлопья сажи кружились в сером воздухе, точно черный снег. Минут двадцать они шли молча; наконец Дункан сказал:

— Не могу дышать этой грязью. Точно плаваешь в аквариуме, полном задыхающихся головастиков. Что, если мы немного проедем на метро? Недалеко, ладно?

Мэриан кивнула, а про себя подумала: ладно, и чем дальше, тем лучше.

Они спустились в ближайший туннель, облицованный нежно-розовой плиткой, и, потолкавшись некоторое время среди пассажиров в мокрых пальто и шубах, пахнущих нафталином, снова ступили на эскалатор и вышли на свет.

— Теперь поедем на трамвае.

У него был, видимо, какой-то план, и Мэриан была этому очень рада; пусть он ее ведет, пусть он за все отвечает.

В трамвае им пришлось стоять. Мэриан держалась за металлический шест и то и дело нагибалась, чтобы выглянуть в окно. За окном — точнее, за сидевшей у окна оранжево-зеленой зимней шляпой, скроенной на фасон грелки, которую надевают на чайник, и усеянной большими золотистыми блестками, — проплывал незнакомый пейзаж: сначала магазины, потом дома, потом мост, потом снова дома. Мэриан не представляла себе даже, в какой части города они находятся.

Дункан протянул руку у нее над головой и дернул за шнур. Трамвай остановился. Они пробрались сквозь толпу пассажиров к открытой двери и выскочили.

— Теперь пойдем пешком, — сказал Дункан. Они свернули в боковую улочку. Дома здесь были не такие большие и не такие старые, как там, где жила Мэриан, но такие же мрачные и высокие, многие — с крашеными, грязно-белыми деревянными верандами. Снег на газонах был здесь белее, чем в центре. Они прошли мимо старика, расчищавшего дорожку. Громко и непривычно скрипела в тишине лопата. Мэриан отметила необычайное количество кошек. Она подумала о том, как весной, когда снег растает, здесь запахнет землей, прорастающими тюльпанами, мокрыми досками, прошлогодними гнилыми листьями, кошачьим пометом, скопившимся за зиму, — забавно, если, зарывая нечистоты в снег, кошки думают, что они очень чистоплотны. Из-за этих серых дверей выйдут во дворики пожилые хозяева с лопатами и начнут закапывать зимний мусор и чистить газоны. Весенняя чистка — весенняя уверенность в осмысленности жизни.

Они перешли улицу и стали спускаться по крутому склону. Ни с того ни с сего Дункан побежал, таща за собой Мэриан, словно санки.

— Стой! — крикнула она, и ее возглас так громко разнесся по округе, что она сама испугалась. — Я не могу бежать!

Ей показалось, что разом вздрогнули все занавески в окнах; в каждом доме ей чудился угрюмый и любопытный наблюдатель.

— Ну нет! — крикнул Дункан в ответ. — Ведь мы спасаемся от жизни! Бежим!

Мэриан почувствовала, что у нее лопнул шов под мышкой. Она представила себе, как красное платье разваливается на куски и куски летят в снег, точно перья. Тротуар кончился, они бежали, скользя вниз по дороге, приближаясь к какому-то забору; на заборе висел большой черно-желтый знак с надписью «Опасно». Мэриан со страхом подумала, что сейчас они проломят забор и полетят в невидимую бездну, — она даже увидела, как они будут падать, точно автомобили, летящие в пропасть в фильме с замедленной съемкой. Но в последнюю секунду Дункан свернул, и они обогнули забор и побежали по узкой гравиевой дорожке между двумя крутыми склонами, быстро приближаясь к пешеходному мостику у подножия холма; вдруг Дункан остановился, и Мэриан, поскользнувшись, налетела на него.

У нее кололо в боку и кружилась голова от свежего воздуха. Они дошли до мостика и привалились к его бетонным перилам. Мэриан облокотилась на перила, отдыхая. Перед ней, на уровне ее глаз, стояли верхушки деревьев, переплетались лабиринтом ветви, концы которых желтели и розовели от набухших почек.

— Мы еще не дошли, — сказал Дункан и потянул ее за руку. — Вниз пойдем.

Он повел ее через мост. За мостом шла вниз едва заметная тропинка: вереница грязноватых следов на снегу. Они осторожно спустились по этой тропинке, ступая боком, чтобы не поскользнуться, — словно дети, которые учатся спускаться по ступенькам. С сосулек, наросших на нижней стороне моста, на них капала вода.

Когда они оказались на самом дне оврага, Мэриан спросила:

— Ну что, пришли?

— Нет еще, — сказал Дункан. Он пошел по дну оврага, прочь от моста. Мэриан хотелось отдохнуть, но посидеть здесь было не на чем.

Они были в одном из оврагов, пересекавших окраины города, но в каком именно, она не знала. Ей случалось гулять в овраге недалеко от ее дома, но здесь она никогда не бывала; овраг был узкий и глубокий, вокруг него стояли деревья, которые словно кто-то воткнул в снег, чтобы не рассыпались сугробы. Высоко возле верхнего края оврага играли дети. Мэриан видела яркие куртки, синие и голубые, и слышала отдаленный смех.

Они шли по узкой тропинке. Кто-то уже ходил здесь до них, но не очень часто. Временами Мэриан замечала на снегу отпечатки, похожие на конские копыта. Дункан не оборачивался: она видела лишь его сгорбленную спину и ноги, поднимавшиеся со снежного наста. Ей хотелось, чтобы он обернулся, ей хотелось увидеть его лицо; его спина ничего не выражала, и это смущало Мэриан.

— Скоро сядем, отдохнем, — сказал он, словно отвечая на ее мысли.

Она не видела, где они могли бы присесть. Очевидно, летом дно оврага покрывала буйная растительность; торчавшие из снега сухие, твердые стебли царапали одежду; Мэриан узнала золотарник, ворсянку, репейник; скелетоподобные останки других растений трудно было распознать. Стебли репейника были увенчаны множеством бурых колючек, ворсянка выставляла шипы, темные, точно старое серебро; тут было целое поле переплетавшихся растений, в общем, весьма однообразных. Поле кончалось у подножия отвесного склона: по верху оврага стояли дома. Самые беспечные — совсем рядом с обрывом, края которого были прорезаны поперечными трещинами. Ручей, бежавший когда-то по дну оврага, ушел под землю.

Мэриан оглянулась. Овраг шел дугой, но изгиб был невелик, и она не заметила его, пока не посмотрела назад. А впереди виднелся еще один мост, побольше. Они шли не останавливаясь.

— Мне нравится здесь зимой, — услышала она голос Дункана. — Раньше я приходил сюда только летом. Здесь так густо растет трава, что ничего не видать. И повсюду крапива. Тут свое народонаселение: под мостами спят алкоголики, в траве играют дети. Где-то тут даже построена конюшня. Мы, кажется, идем по одной из тропинок, проложенных верховыми. Летом я сюда прихожу, потому что здесь не так жарко. Но зимой тут, оказывается, даже красивее: под снегом не видно мусора. Весь овраг завален всякой дрянью, как свалка. Людям почему-то нравится сваливать мусор в такие места, где еще сохранилась природа… Старые шины, консервные банки…

Мэриан не видела его лица, не видела губ, которые все это произносили; голос словно рождался в воздухе и тут же умирал, уходил в снег. Они дошли до более широкой части оврага, где из снега торчало меньше стеблей. Дункан свернул с тропы, под его ботинками затрещал наст; она тоже свернула и вслед за ним поднялась на небольшой холм.

— Пришли, — сказал Дункан. Он обернулся, помог ей сделать последний шаг и стать рядом с ним. Мэриан глянула под ноги и в ужасе отступила: они стояли на самом краю огромной круглой воронки, по стенам которой спиралью шла дорога, спускавшаяся в глубину, к далекой, запорошенной снегом площадке. На противоположной стороне воронки, примерно в четверти мили от них, стояло длинное черное строение, что-то вроде сарая. Все было пусто, заброшено.

— Что это? — спросила она.

— Здесь делают кирпичи. Там, внизу, добывают глину, и по этой дорожке ее на машинах поднимают наверх.

— Вот не думала, что в овраге можно наткнуться на такое, — сказала она. Эта гигантская воронка, вырытая чуть ли не посреди города, казалась ей нарушением каких-то закономерностей: на дне оврага еще и воронка — нет, это уж чересчур! Теперь она заподозрила, что и белая, запорошенная снегом площадка на дне воронки тоже еще не самое дно: вид у этой площадки был ненадежный; что, если это опасно тонкий слой льда, под которым таится еще одна бездна?

— В оврагах чего только не увидишь! Где-то здесь есть еще тюрьма.

Дункан уселся на край, небрежно болтая ногами. Достал сигарету. Подумав, Мэриан села рядом с ним, хотя и не доверяла земле. В таких местах почва имеет обыкновение осыпаться. Оба глядели вниз, в гигантскую дыру, вырытую в земле.

— Интересно, который час? — сказала Мэриан. Она прислушалась, но эха не услышала. Воронка поглотила ее голос.

Дункан не ответил. Он молча докурил сигарету, поднялся, прошел немного вдоль края воронки и, дойдя до ровной площадки, где не было сухих стеблей, лег на снег. Вид у него был такой мирный, он так спокойно лежал, вытянувшись и глядя на небо, что Мэриан захотелось тоже лечь на снег. Она подошла к Дункану и опустилась на колени.

— Замерзнешь, — сказал он. — Но если тебе хочется, ложись, не бойся.

Она легла на расстоянии вытянутой руки от Дункана. Лечь ближе к нему здесь казалось неуместным. Небо над ними было ровное, серое, слегка подсвеченное невидимым солнцем. Дункан первым нарушил тишину:

— Так почему ты не можешь вернуться домой? Ведь ты выходишь замуж и все такое. Я думал, ты из решительных.

— Я из решительных, — подтвердила уныло она. — Во всяком случае, раньше я была из решительных. А как теперь — не знаю.

Ей не хотелось говорить об этом.

— Я слышал, что все проблемы кроются в нашем подсознании, — сказал Дункан.

— Я знаю, — раздраженно сказала она; уж не считает ли он ее круглой идиоткой? — Но как их вытащить наружу?

— Тебе должно быть уже ясно, — произнес голос Дункана, — что у меня спрашивать об этом бесполезно. По общему мнению, я живу в выдуманном мире. Но я по крайней мере выдумал его сам, и он мне нравится, пусть даже не всегда. А тебе твой вымысел, по-моему, осточертел.

— Наверное, мне надо сходить к психиатру, — сказала она мрачно.

— Нет, нет, не ходи. Психиатр заставит тебя приспособиться к реальности.

— Но я хочу приспособиться, в том-то и дело! Мне вовсе не хочется балансировать на грани катастрофы.

«И мне вовсе не хочется умереть с голоду», — мысленно добавила она. Ей хотелось, как она теперь поняла, простого и надежного покоя.

Ведь, в сущности, все эти месяцы она пыталась найти для себя состояние покоя — шла к нему, но пока ни к чему не пришла. Единственное, чего ей удалось достичь, — это дружба с Дунканом. И за нее можно было уцепиться.

Мэриан вдруг захотелось доказать себе, что он реален, что он все еще здесь, не исчез, не провалился под снег. Она нуждалась в подтверждении своих достижений.

— Хорошо тебе было вчера? — спросила она. Дункан все еще ни слова не сказал о вчерашней ночи.

— Ты о чем? А, об этом. — Несколько минут он молчал. Мэриан напряженно вслушивалась, словно ожидала услышать пророчество оракула. Но когда Дункан наконец заговорил, она услышала: — Мне здесь нравится. Особенно сейчас, зимой; здесь словно приближаешься к абсолютному нулю. Здесь я чувствую себя человеком. Вероятно, в тропиках мне бы не понравилось. Там все напоминает о плотской жизни, и мне бы казалось, что я ходячее растение или крупное пресмыкающееся. А на снегу человека окружает почти полная пустота. Абсолютный нуль.

Мэриан ничего не поняла. При чем тут тропики?

— Думала, я скажу, что это было величайшее потрясение моей жизни? — спросил он. — Что ты наконец помогла мне проклюнуться, покинуть скорлупу, стать мужчиной? Что все мои проблемы сразу растаяли как дым?

— Ну знаешь…

— Конечно, ты именно так и думала, и я заранее знал, что тебе этого захочется. Я люблю приглашать людей в мой вымышленный мир и обычно с удовольствием принимаю ответные приглашения погостить. Но только погостить, а не навеки поселиться. Да, мне вчера было хорошо. Не хуже, чем обычно.

Она тотчас поняла — его последняя фраза отсекла ее иллюзии, точно нож, разрезающий масло. Значит, она была не первой. Напрасно она думала, что выступает в роли сестры милосердия, и искала для себя последнюю опору в этом придуманном образе. Образ сестры милосердия в накрахмаленном халате расползся, как мокрая газета. У Мэриан не осталось сил даже на то, чтобы рассердиться. Как ее провели! И поделом ей, дуре! Впрочем, полежав на снегу несколько минут и поразмыслив, глядя в пустое небо, она поняла, что от этого открытия ничего, собственно говоря, не изменилось; и не исключено, что последнее признание Дункана — такая же ложь, как и все предыдущие!

Она села, отряхнула снег с рукавов. Пора было действовать.

— Ну ладно, ты пошутил в свое удовольствие, — сказала она. Пусть гадает, поверила она ему или нет. — А теперь и мне надо что-то решать.

Он ухмыльнулся.

— Вот и решай. Только не проси, чтобы я тебе помогал. Тебе действительно пора что-то предпринять. Беспричинное самоистязание в конце концов надоедает. Ты забрела в тупик, который сама для себя придумала; сама и выбирайся из него. — Он встал.

Мэриан тоже встала. До сих пор она сохраняла спокойствие, но теперь почувствовала, как подступает отчаяние. Это было почти физическое ощущение, похожее на озноб после инъекции.

— Дункан, — сказала она, — ты не мог бы пойти вместе со мной и поговорить с Питером? Я боюсь, что не сумею ему объяснить, я даже не знаю, что сказать. Он не поймет меня…

— Ну нет, — ответил он, — даже не проси. Я тут совершенно ни при чем. Я не пойду. Неужели ты не понимаешь, что это чревато крупными неприятностями? Я имею в виду — для меня.

Он сложил руки на груди.

— Ну, пожалуйста, Дункан, — попросила она, зная, что он все равно не согласится.

— Нет, — отрезал он, — это невозможно. — Он обернулся и поглядел туда, где они лежали: на снегу остались глубокие вмятины. Он шагнул к ним и ногой разровнял снег.

— Пошли, — сказал он, — я покажу тебе, как выйти в город.

Они выбрались на дорогу и поднялись по ней на вершину холма. Внизу было широкое шоссе, постепенно поднимающееся вверх, и, поглядев вдоль шоссе, Мэриан увидела мост, по которому двигался поезд. Она узнала этот мост и поняла, где они находятся.

— Неужели ты даже до метро со мной не дойдешь? — спросила она.

— Нет. Я пока останусь здесь. А тебе пора идти. — Тон у него был совсем отчужденный. Он отвернулся и пошел прочь.

Мимо Мэриан летели автомобили. Она оглянулась только однажды, на полпути к мосту, и думала, что не увидит Дункана, что он уже исчез, растворился; но Дункан все еще стоял у края оврага и глядел в пустую воронку.

30

Войдя к себе, Мэриан попыталась отделаться наконец от прилипшего к телу платья, но не успела она справиться с молнией, как зазвонил телефон. Нетрудно было догадаться, кто звонит.

— Алло, — сказала она.

Голос Питера был ледяным от гнева.

— Мэриан, черт побери, где ты была? Я обзвонил весь город.

Чувствовалось, что у него похмелье.

— Где я была? — повторила она с деланной небрежностью. — Я уходила. Меня не было дома.

Он вышел из себя.

— А почему ты, черт возьми, сбежала? Ты мне испортила весь вечер. Исчезла как раз в тот момент, когда я захотел сделать групповой портрет. Пришлось снимать без тебя. Ясно, я не стал ползать по комнатам и заглядывать во все углы, пока квартира была полна гостей; но, когда они уехали, я все облазил. Мы с твоей подругой Люси сели в машину и стали ездить по улицам, раз десять звонили к тебе домой и ужасно беспокоились. Хорошо, что она согласилась поехать со мной. К твоему сведению, на свете еще остались не совсем равнодушные женщины…

«Еще бы!» — подумала Мэриан, испытав мгновенный укол ревности при воспоминании о Люси и ее серебристых веках. Но вслух она сказала:

— Питер, пожалуйста, не расстраивайся. Я просто вышла на улицу подышать воздухом и встретила знакомого, вот и все. Не из-за чего расстраиваться. Ничего страшного не случилось.

— Ничего страшного! — сказал он. — Бродишь ночью одна по улицам, а мне советуешь не расстраиваться! Тебя могли изнасиловать! Если ты о себе не думаешь — бог свидетель, это уже не первый случай, — то могла бы хоть раз в жизни подумать о других! Могла хотя бы сказать мне, куда ты идешь. Твои родители звонили — они с ума сходят от беспокойства: пришел автобус, а тебя в нем нет! И я даже не знал, что им сказать.

Она совсем забыла и об автобусе, и о родителях.

— У меня все в порядке, — сказала она.

— Но где ты была? Когда мы поняли, что ты ушла, я начал потихоньку спрашивать, не видел ли тебя кто-нибудь, и этот твой сказочный принц — как его? Тревор? — рассказал мне довольно странную историю про какого-то парня. Кто он такой?

— Перестань, Питер, прошу тебя, — сказала Мэриан. — Я не могу разговаривать о таких вещах по телефону. — Она почувствовала внезапное желание тут же, немедленно, рассказать ему обо всем. Но какой будет от этого толк, если она сама еще ничего не решила, ничего не выяснила? Никакого. Поэтому она спросила, меняя тему: — Который теперь час?

— Половина третьего, — сказал он, внезапно успокоившись от этого простого, делового вопроса.

— Может быть, ты зайдешь ко мне часа через три? Скажем, в половине шестого? Попьем чаю. И поговорим.

Мэриан старалась говорить ласковым, примирительным тоном. Она сознавала, что хитрит, и чувствовала, что уже почти созрела для важного решения, и надо только немного оттянуть время.

— Ладно, — сказал он недовольно, — но уж на этот раз без подвохов.

Они одновременно положили трубки.

Мэриан пошла в спальню и разделась, потом спустилась по лестнице и приняла ванну. На первом этаже было тихо; хозяйка, вероятно, предавалась мрачным размышлениям в своем темном логове или молила небеса поскорее уничтожить Эйнсли ударом молнии. Охваченная приступом веселого нахальства, Мэриан не стала мыть за собой ванну.

Нужно было придумать что-то, заменяющее объяснения; ей вовсе не хотелось увязнуть в многословной дискуссии. Требовалась какая-то проверка делом, а не словом, требовался простой и надежный критерий вроде лакмусовой бумаги. Она оделась, выбрав скромное шерстяное платье, накинула поверх него пальто и, найдя сумку, пересчитала деньги. Потом вышла на кухню и села за стол, чтобы составить список. Однако, написав несколько слов, она бросила карандаш: список оказался не нужен; Мэриан вдруг поняла, что ей надо купить.

В супермаркете она принялась методично обследовать полки, мужественно маневрируя между ондатровыми дамами и пробиваясь сквозь стайки ребятишек. Ее замысел приобретал все более четкие очертания. Она сняла с полки коробку яиц. Пакет муки. Лимоны — для вкуса. Сахар, сахарную пудру, ванилин, соль, пищевые красители. Она хотела купить все новое, не желая пользоваться прежними запасами. Нашла шоколад… нет, лучше какао; стеклянную колбочку с серебряными шариками для украшения тортов; три пластмассовых мисочки, чайные ложки, алюминиевый шприц для крема и алюминиевую форму. Хорошо, что теперь все можно было купить, не выходя из супермаркета. Наконец она вышла на улицу и пустилась в обратный путь, к дому, неся покупки в бумажном мешке.

Бисквитное или слоеное? Поколебавшись, она решила: бисквитное. Лучше соответствует ситуации.

Она включила плиту. Из всей кухни только духовку еще не покрыл ползучий лишай грязи — главным образом потому, что в последнее время духовкой почти не пользовались. Надев передник, Мэриан сполоснула только что купленные миски, форму и шприц, не прикасаясь к горе грязной посуды в раковине. Посуда — потом. Сейчас некогда. Она вытерла миски полотенцем и начала разбивать яйца и отделять белки от желтков — ни о чем не думая, сосредоточив все свое внимание на движениях рук, а потом, когда пришло время взбивать, процеживать и месить, — на указаниях рецепта. Тесто для бисквита — вещь деликатная. Она вылила смесь в форму и провела вилкой, чтобы лопнули пузыри. Ставя форму в духовку, Мэриан готова была запеть от удовольствия. Давно она не пекла. Пока тесто стояло в духовке, она снова вымыла использованную посуду и начала готовить крем. Самый простой крем на сливочном масле. Приготовленный крем она разделила на три порции. Одну порцию, самую большую, оставила белой, другую подкрасила красным пищевым красителем, а в третью подмешала какао, добиваясь темно-коричневого цвета.

Теперь требовалось блюдо или большая тарелка. Придется вымыть. Она вытянула овальное блюдо из-под груды посуды в раковине и хорошенько оттерла его под краном. Смывая жирную пленку грязи, она извела чуть ли не целую бутылку жидкого мыла. Открыв духовку, она попробовала бисквит: готов. Вытащила форму из духовки и, выложив бисквит, поставила его стынуть.

Хорошо, что Эйнсли не было дома, Мэриан вовсе не хотела выслушивать советы. Эйнсли, кажется, вовсе не приходила домой после вечеринки. Ее зеленого платья нигде не было видно. На кровати Эйнсли лежал открытый чемодан, который она, очевидно, оставила там накануне. Из чемодана свешивалось белье, такое же мятое, как вся одежда, покрывавшая пол; похоже было, что ее затянуло в чемодан водоворотом. Мэриан не представляла себе, как Эйнсли удастся уложить все эти бесформенные, разномастные и разнородные вещи в упорядоченное и ограниченное пространство чемоданов.

Пока бисквит остывал, Мэриан пошла в спальню и привела в порядок волосы, как следует их расчесав и заколов, чтобы уничтожить последние следы завивки. У нее слегка кружилась голова — должно быть, оттого, что она мало спала и ничего не ела. Она широко улыбнулась своему отражению в зеркале.

Бисквит остывал недостаточно быстро. Однако Мэриан решила не ставить его в холодильник. В холодильнике он мог пропахнуть гниющей там едой. Она положила бисквит на чистое блюдо, открыла кухонное окно и выставила блюдо на покрытый снегом карниз. Если украсить кремом неостывший бисквит, все растает и поплывет.

Интересно, сколько прошло времени? Ее часы остановились: вчера она оставила их на комоде, но не завела. Ей не захотелось включать приемник Эйнсли; он будет мешать, а она и так нервничает. Есть какой-то номер, по которому говорят время… Ладно, все равно надо спешить.

Сняв бисквит с карниза, она убедилась в том, что он достаточно остыл, и поставила блюдо на стол. Затем принялась за дело. С помощью двух вилок она разделила бисквит пополам. Одну половину оставила на блюде: это будет туловище. Вырезав из середины часть податливой массы, Мэриан придала ей форму головы. Наметила очертания туловища, сузив его в талии. Вторую половину бисквита она разрезала на длинные полосы и сделала из них руки и ноги. Бисквит был мягкий, управляться с ним было легко. Соединив части тела при помощи белого крема, она употребила остатки крема на то, чтобы выровнять грудь и придать ей нужную форму. Кое-где поверхность тела была не слишком ровной, сквозь крем проступал бисквит; но в общем женщина выглядела вполне сносно. Чтобы ноги держались получше, она укрепила их зубочистками.

Белое женское тело, лежавшее теперь на блюде, выглядело немного непристойно, и Мэриан принялась его одевать, накладывая из шприца яркий розовый крем. Сначала она одела свою женщину в бикини, но этого ей показалось мало: она закрасила кремом живот. Теперь похоже было на обыкновенный купальный костюм, но и это ее не удовлетворило. Она продолжала работать, добавляя немного тут, немного там, и наконец одела свой торт в платьице. Увлекшись, она выложила воланы вдоль ворота и подола, затем изготовила из крема пухлый улыбающийся рот и розовые туфли. И наконец украсила каждую из бесформенных белых рук пятью розовыми пятнышками-ноготками.

Теперь очень странно выглядела голова торта — лысая и безглазая, но с ухмыляющимся ртом. Мэриан промыла шприц и наполнила его шоколадным кремом. Нарисовала нос и два больших глаза, добавила брови и ресницы. Для пущего эффекта провела шоколадным кремом линию, которая отделила одну ногу от другой, и такие же линии провела между туловищем и прижатыми к нему руками. С волосами пришлось повозиться. Мэриан построила сложную прическу из многочисленных кудряшек и локонов, покрывавших лоб и даже спускавшихся на плечи.

Глаза все еще оставались пустыми. Мэриан решила сделать их зелеными. Выбирать приходилось между зеленым, красным и желтым, поскольку других цветов у нее не было, — и, найдя еще одну зубочистку, Мэриан с ее помощью заполнила пустые глазницы зеленой массой пищевого красителя.

Теперь надо было украсить торт серебряными шариками, купленными в супермаркете. Два шарика пошли на зрачки, несколько штук составили узор на розовом платье; еще несколько Мэриан воткнула в прическу своей дамы. Теперь ее творение было похоже на старинную фарфоровую статуэтку. Мэриан пожалела, что не купила свечей; впрочем, на торте для них уже не осталось подходящего места. Да в них и не было нужды: торт выглядел вполне законченным.

Ее создание смотрело на нее, как кукла, — с тем же пустым выражением нарисованных глаз; их оживлял лишь умненький блеск серебристых шариков-зрачков. Работая, Мэриан веселилась вовсю; однако теперь, глядя на свое создание, она задумалась и погрустнела. Сколько труда она вложила в эту даму, — а что теперь с ней станет?

— Вид у тебя восхитительный, — сказала ей Мэриан, — и очень аппетитный, и тебя с аппетитом слопают; такая уж твоя судьба, ты лакомый кусочек…

При мысле о еде желудок ее содрогнулся. Ей стало жаль свое творение, но теперь поздно было что-то менять. Судьба кремовой куклы — и ее судьба — была решена. На лестнице уже слышались шаги Питера.

Мэриан мельком подумала о том, каким ребенком, какой глупышкой она, наверно, выглядит сейчас в глазах любого трезвого человека. Во что она играет? Но она сразу испуганно напомнила себе, что это испытание, проверка; она поправила выбившуюся прядь волос и решила, что, если Питер назовет ее ребенком и глупышкой, она ему поверит, она примет его точку зрения, и, когда он вдоволь посмеется над ней, они мирно выпьют чаю с тортом.

На лестнице появился Питер, и она задумчиво улыбнулась ему. Нахмуренный лоб и упрямо выставленный подбородок означали, что он все еще сердит. Костюм вполне соответствовал сердитому настроению: строгий, хорошо сшитый пиджак, довольно официальный, но зато галстук пестрый, с преобладанием мрачного коричневого цвета.

— Что все это зна… — начал он.

— Питер, пойди в гостиную и посиди минутку, ладно? Я приготовила тебе сюрприз. А потом мы поговорим, если захочешь, — она снова улыбнулась.

Он был настолько озадачен, что позабыл о необходимости хмуриться; должно быть, он ожидал, что она станет смущенно извиняться. Однако он послушно ушел в гостиную и сел на диван. Мэриан на минуту задержалась в дверях и с нежностью поглядела ему в затылок. При появлении настоящего, реального, солидного Питера страхи, мучившие ее накануне, начали казаться ей глупой истерикой, а побег к Дункану — дурацкой попыткой улизнуть. Она уже не помнила, как выглядит Дункан. Питер вовсе не был ее врагом, он был самым обычным человеком, ничем не хуже других людей. Ей захотелось погладить его по голове, успокоить, сказать, что все будет в порядке. Если уж кто-то из них ненормален, так это Дункан.

И все же, глядя Питеру в спину, она почувствовала что-то зловещее в том, как он держит плечи. Должно быть, он сложил руки на груди. А лицо, которого она не видела сейчас, могло выражать бог знает что — могло даже принадлежать другому человеку. Будущие убийцы тоже носят одежду из хорошего материала, а под одеждой у них тоже настоящие, вполне обыкновенные тела; завтра газеты могут написать еще об одном маньяке, который, сидя у окна, поджидал случая подстрелить прохожего, — но ведь еще вчера ты, может быть, встречала этого маньяка на улице. Или других таких маньяков. Посмотришь днем: сидит он на диване, вполне нормальный; но это ничего не значит. Стоит поверить внешнему облику, принять его за истинную суть — и заплатишь дорогой ценой.

Она ушла на кухню и, взяв свой торт, бережно и уважительно, словно икону или корону на подушке, внесла его в гостиную. Опустилась на колени, поставив поднос на кофейный столик перед Питером, и сказала:

— Ты ведь хотел меня уничтожить, правда? Хотел меня съесть. Но я предлагаю тебе съесть вместо меня вот эту женщину — она гораздо вкуснее. Ведь правда, ты все время точил на меня зуб? Я принесу тебе вилку, — прозаично закончила она.

Питер уставился на торт, потом на Мэриан. Она смотрела на него без тени улыбки, и он снова опустил глаза.

В глазах его был страх. Он отнюдь не считал, что это глупая шутка.

Он отказался от чая и почти сразу ушел — разговора не получилось, Питеру было явно не по себе и хотелось поскорее исчезнуть — а Мэриан подошла к кофейному столику и посмотрела на свой торт. Итак съедобная женщина — лакомый кусочек — уцелела: символическая трапеза не состоялась, зеленые глаза с серебряными зрачками хранили загадочно-насмешливое выражение, а тело, навзничь лежавшее на блюде, имело чрезвычайно аппетитный вид.

И Мэриан внезапно ощутила голод. Зверский голод. В конце концов, торт — это всего лишь торт. Она подхватила блюдо, отнесла его на кухню, нашла вилку. «Начну с ног», — решила она.

Положив первый кусок в рот, она прислушалась к своим ощущениям. Они были странные, но очень приятные. Приятно снова ощущать вкус пищи, жевать ее, проглатывать. Торт безусловно удался. Пожалуй, можно было положить больше лимона.

Она еще наслаждалась тортом, но уже начала грустить по Питеру, — так грустят по ушедшей моде, видя унылые ряды старых костюмов в салонах Армии спасения. Она представила себе картинку: Питер, стоящий в изящной позе посреди элегантно оформленной витрины, со старинными подсвечниками и портьерами и с чучелом льва; Питер безукоризненно одет, в руке держит стакан, а ногу поставил на голову льва; глаз Питера закрыт черной повязкой, на боку висит револьвер; вокруг картинки вьется золотой узор, а над левым ухом Питера блестит кнопка. Мэриан задумчиво облизала вилку. Да, на такой картинке Питер смотрелся бы великолепно.

Она уже съела ноги до колен, когда внизу раздались шаги. По лестнице поднимались двое. И вот в дверях появилась Эйнсли, а за ней — кудлатая голова Фишера. На Эйнсли было все то же зеленое платье, сильно помятое. Да и сама Эйнсли не блистала свежестью: лицо ее осунулось, а живот за последние сутки стал гораздо заметнее.

— Привет, — сказала Мэриан, весело махнув вилкой. Затем подцепила очередной кусок розовой ноги и положила его в рот.

Фишер прислонился к стене и закрыл глаза; но Эйнсли уставилась на Мэриан.

— Что это ты ешь? — спросила она, шагнув к столу. — Женщину! Торт в виде женщины! — и она снова уставилась на Мэриан.

Мэриан прожевала и проглотила откушенный кусок.

— Угощайся, — сказала она, — свежий. Только что спекла.

Эйнсли открыла рот и снова молча закрыла его, как рыба: ей, видно, нелегко было усвоить смысл зрелища, представшего ее глазам.

— Мэриан! — наконец с ужасом воскликнула она. — Ты же бунтуешь против своего женского начала!

Мэриан перестала жевать. Эйнсли смотрела на нее сквозь челку, упавшую ей на глаза, в которых читалась обида и даже упрек. Эйнсли с такой серьезностью изображала оскорбленную добродетель, будто действительно исповедовала нравственные принципы «нижней дамы».

Мэриан опустила глаза. Безногий торт навзничь лежал на блюде, кремовое лицо по-прежнему бессмысленно улыбалось.

— Глупости, — сказала Мэриан, — я просто ем торт. Она вонзила вилку в торт и аккуратно отделила голову от туловища.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

31

Я убирала квартиру. Два дня не могла решиться, но наконец принялась за дело. Действовать надо было методично — снимать грязь постепенно, слоями. Сперва верхний слой — всякий мусор. Я начала с комнаты Эйнсли; все, что она оставила — полупустые баночки от косметики, засохшую губную помаду, старые журналы и газеты, устилавшие пол, заплесневевшую банановую кожуру, валявшуюся под кроватью, одежду, которую она не взяла с собой, — я свалила в картонные коробки; в те же коробки пошли все мои вещи, которые я решила выбросить.

Очистив пол и мебель, я вытерла пыль — повсюду, включая лепку под потолком и верхние края дверей и оконных рам. Потом принялась за полы — подмела их, вымыла и натерла мастикой. Полы так изменились от этой процедуры, словно я вместе с грязью сняла слой досок, под которым оказался другой слой. Потом я вымыла посуду и постирала кухонные занавески, а после этого устроила себе обеденный перерыв. Поев, взялась за холодильник. Особенно присматриваться к скопившимся в нем монстрам я не стала. Достаточно было поднять к свету любую из банок, чтобы понять, что их лучше не открывать. Продукты, жившие в этих банках, покрылись мохнатыми, пушистыми или колючими на вид шкурами плесени — в зависимости от того, к какой одежке склоняла их природа, — и было легко себе представить, какой разнесется запах, если снять крышки. Я осторожно опустила банки в мешок для отбросов и, вооружившись ломиком, атаковала морозильник; однако я обнаружила, что толстый слой льда, который сверху казался мягким, точно губка, внизу был тверд, как камень; надо было, чтобы лед хоть немного подтаял.

Я начала мыть окна — и тут зазвонил телефон. Звонил Дункан, и это было странно: я о нем почти забыла.

— Ну что? — спросил он. — Что произошло?

— Свадьба отменяется, — сообщила я. — Мне стало ясно, что Питер пытался уничтожить мою личность. Теперь я ищу новую работу.

— Понятно, — сказал Дункан. — Но вообще-то я спросил не об этом. Меня интересует Фиш.

— Понятно, — сказала я, жалея, что сама не догадалась.

— В принципе я, конечно, знаю, что произошло; но мне хотелось бы понять причины. Ведь он забросил свои прямые обязанности.

— То есть бросил аспирантуру?

— Не аспирантуру, а меня, — сказал Дункан. — Что мне теперь делать?

— Понятия не имею, — ответила я. Меня раздражало его равнодушие к моей судьбе. Теперь, когда я снова осталась одна, моя собственная персона казалась мне гораздо более интересным предметом, чем личность молодого человека по имени Дункан.

— Перестань, — сказал Дункан, — если мы оба будем напрашиваться на сочувствие, у нас ничего не выйдет. Один должен страдать и дергаться, а второй — спокойно слушать и сочувствовать. В прошлый раз ты страдала и дергалась.

Я поняла, что мне его не переспорить.

— Ладно, — сказала я. — Заходи попозже, чаю попьем. Только у меня ужасный беспорядок, — добавила я, извиняясь.

Когда он пришел, я кончала мыть окно — стояла на стуле и стирала тряпкой белую жидкость для чистки стекол. Мы очень давно не мыли окна, и они покрылись толстым слоем пыли; теперь я представляла себе, как странно будет снова видеть улицу сквозь прозрачные стекла. К моему огорчению, до верхних углов рам мне было не дотянуться, и там оставался налет сажи, размытой подтеками дождя. Я не слышала, как вошел Дункан. Вероятно, он несколько минут простоял в комнате, наблюдая за мной, прежде чем объявил о своем присутствии:

— Вот и я.

Я вздрогнула, потом сказала:

— Привет. Сейчас я спущусь, только закончу это окно.

Он молча ушел на кухню.

Насухо вытерев стекло рукавом, оторванным от одной из старых блузок, которые оставила Эйнсли, я нехотя слезла со стула. Во-первых, я люблю кончать начатое дело, а несколько окон остались невымытыми; во-вторых, мне вовсе не улыбалась перспектива обсуждать любовную жизнь Фишера Смита. Войдя в кухню, я увидела, что Дункан сидит на стуле и с настороженной неприязнью глядит в открытый холодильник.

— Чем это тут пахнет? — спросил он принюхиваясь.

— О, всякой всячиной, — небрежно ответила я. — Мастикой, жидкостью для чистки стекол и еще кое-чем.

Я подошла к окну и растворила его.

— Чай или кофе?

— Все равно, — сказал он. — Ну так что же у них произошло?

— Ты, наверное, сам знаешь — они поженились.

Чай было бы легче приготовить, но, бегло оглядев полки буфета, я не нашла заварки и принялась насыпать кофе в ситечко кофейника.

— Да, вроде бы. Фишер оставил нам довольно двусмысленную записку. Но как это получилось?

— Обыкновенно, — сказала я. — Познакомились на вечеринке, а дальше все пошло само собой. — Я поставила кофейник на огонь и села. Мне хотелось помучить Дункана, но у него был очень обиженный вид, и я закончила: — Конечно, не обошлось без осложнений, но я думаю, все уладится.

Накануне Эйнсли появилась в квартире после долгого отсутствия, и, пока она собирала вещи, Фишер сидел в гостиной на диване, закрыв глаза и выставив бороду, в горделивом блеске которой читалась вера каждого волоска в свою жизненную силу. Эйнсли уделила мне несколько минут и сообщила, что они отправляются в свадебное путешествие на Ниагару и что Фишер, по ее мнению, «вполне подходящая кандидатура».

Я объяснила это Дункану, как умела. Мой рассказ не расстроил его, не порадовал и даже не удивил.

— Что ж, — сказал он. — Фишеру, я думаю, это пойдет на пользу. Мужчина не может слишком долго жить абстракциями. Вот только Тревор очень расстроен. У него разболелась голова, он лег в постель и отказывается даже готовить. В результате всех этих событий мне придется искать новую квартиру. Тебе известно, какое дурное влияние может оказать на человека неблагополучная семья, а я не хочу, чтобы моя личность подверглась нездоровым изменениям.

— Надеюсь, Эйнсли будет довольна, — сказала я. Мне действительно хотелось на это надеяться. Я была рада, что оправдалась моя пошатнувшаяся было вера в ее способность позаботиться о себе.

— По крайней мере, — добавила я, — она получила то, чего ей сейчас хочется, а это уже немало.

— Снова один на целом свете, — задумчиво проговорил Дункан, покусывая ноготь. — Интересно, что теперь со мной станет?



Судя по тону, этот вопрос все же не очень интересовал его.

Говоря об Эйнсли, я вспомнила Леонарда. Несколько дней назад, узнав о замужестве Эйнсли, я позвонила Кларе и сообщила ей, что Лен может теперь выйти из подполья. Потом Клара позвонила мне и сказала, что очень волнуется, потому что Лен вовсе не выказал признаков особого облегчения. «Я думала, — сказала Клара, — что он тотчас отправится к себе, но он сказал, что пока останется у нас. Он по-прежнему боится выходить на улицу, но в комнате Артура чувствует себя прекрасно. Дети его обожают, и надо сказать, мне тоже приятно хотя бы на время сбыть их с рук; если бы еще они с Артуром не дрались из-за игрушек! Странно, что он не только не ходил на работу все это время, но даже никому не сообщил свой новый адрес. Не знаю, что делать, если и дальше будет так продолжаться».

Тем не менее она показалась мне гораздо более уверенной в себе, чем прежде.

Из холодильника раздался громкий металлический звук. Дункан вздрогнул и вынул палец изо рта.

— Что это?

— Лед падает, — сказала я. — Я размораживаю холодильник.

Запахло готовым кофе. Я достала две чашки и поставила их на стол.

— Так ты теперь ешь? — спросил Дункан, помолчав.

— Еще как! Сегодня днем съела бифштекс, — сказала я с гордостью. Мне все еще казалось чудом, что я отважилась на такой подвиг и преуспела.

— Что ж, это полезно для здоровья, — сказал Дункан и впервые поглядел мне в лицо. — Ты действительно хорошо выглядишь. У тебя здоровый, бодрый вид. Как тебе это удалось?

— Я тебе уже говорила, — сказала я, — по телефону.

— Так ты это всерьез? Насчет того, что Питер пытался уничтожить твою личность?

Я кивнула.

— Вздор, — сказал он мрачно. — Питер вовсе не пытался тебя уничтожить. Ты все это придумала. На самом деле ты пыталась уничтожить его.

У меня заныло под ложечкой.

— Ты правда так думаешь? — спросила я.

— Загляни себе в душу, — сказал он, глядя на меня гипнотическим взглядом из-под челки. Он отпил кофе и, помолчав, чтобы дать мне время на размышление, добавил: — А если хочешь знать правду, то дело было вовсе не в Питере. Дело было во мне. Это я пытался тебя уничтожить.

— Перестань, — сказала я, нервно рассмеявшись.

— Пожалуйста, — сказал он. — Не буду настаивать. Может быть, Питер пытался уничтожить меня. А может быть, я пытался уничтожить его. А может быть, мы оба пытались уничтожить друг друга. Как тебе нравится такое объяснение? Все это теперь не имеет значения. Ты снова вернулась в так называемый реальный мир, снова превратилась в потребительницу.

— Да, кстати, — спохватилась я, — хочешь торта?

У меня оставался еще кусок — плечи и голова.

Дункан кивнул. Я дала ему вилку и достала остатки сладкого торта с полки. Развернула целлофановый саван.

— Тут мало что осталось, — извинилась я.

— Я и не знал, что ты умеешь печь, — сказал он, попробовав. — Пожалуй, это не хуже продукции Тревора.

— Спасибо, — скромно поблагодарила я. — Я люблю готовить, когда есть время.

Я следила за тем, как торт исчезает: не стало улыбающегося рта, потом носа, потом левого глаза. Вот и второй зеленый глаз исчез, закрылся. Дункан принялся за локоны и кудри.

Глядя, как он ест, я испытывала странное удовлетворение; все-таки моя работа не пропала впустую; пусть даже он ест молча и без видимого удовольствия. Я мило улыбалась ему.

А Дункану некогда было улыбаться: он занимался делом.

Подобрав с тарелки последний шоколадный локон, он положил вилку и отодвинул пустую тарелку.

— Спасибо, — сказал он, облизываясь, — было очень вкусно.

― ПОСТИЖЕНИЕ ―

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Не верится, что я снова еду по этой дороге вдоль извилистого берега озера, где белые березы умирают от болезни, распространяющейся с юга. Вон оно что, теперь, оказывается, дают напрокат гидропланы. Это совсем недалеко от городской черты, мы ехали не через центр, город так разросся, что провели окружное шоссе — прогресс.

В моем представлении он так и остался не городом, а первым (или последним — смотря в какую сторону едешь) кордоном, скоплением домишек и сараев, между ними одна, главная, улица, а на ней кинотеатр и две гостиницы — «итц» и «ойял» (оба красных «Р» перегорели) — с двумя ресторанами, где подавали одинаковый рубленый бифштекс, политый густым, как замазка, соусом, и к нему гарнир из консервированного зеленого горошка, горошины водянистые и бледные, точно рыбий глаз, да горкой жареная картошка, белесая от свиного сала. Всегда лучше взять яйца-пашот, говорила мама, если они несвежие, сразу видно на срезе по темному ободку.

В одном из тех ресторанов, когда меня еще не было, мой брат, сидя под столиком, погладил ноги подошедшей официантке: дело происходило во время войны, на ней были блестящие нейлоновые оранжевые чулки, он таких никогда не видел, наша мама их не носила. А в другой раз, уже потом, мы из машины перебегали по заснеженному тротуару босиком, потому что у нас не было обуви, за лето все износили. В машине мы сидели с завернутыми в одеяла ногами, мы еще воображали себя ранеными, брат говорил, что нам ноги отстрелили немцы.

Но теперь я еду в другой машине, в машине Дэвида и Анны; у этой острые плавники и по всему корпусу — блестящие металлические полоски; ископаемое чудище десятилетней давности, чтобы включить фары, надо лезть куда-то под приборный щиток. Дэвид говорит, что более современные модели им не по карману. Наверное, неправда. Водит он хорошо, я это сознаю, но все-таки на всякий случай держу руку на дверце. Во-первых, опираюсь, а во-вторых, чтобы сразу выскочить, если что. Я и раньше ездила с ними в их машине, но к этой дороге она как-то не подходит: то ли они, все трое, не туда заехали, то ли я очутилась не на своем месте.

Я сижу на заднем сиденье, с вещами; этот, который со мной, Джо, сидит рядом, держит меня за руку и жует жевательную резинку — и то и другое от нечего делать. Разглядываю его руку: широкая ладонь, короткие пальцы нажимают и отпускают, трогают, поворачивают мое золотое кольцо — такая привычка. У Джо крестьянские руки, а у меня крестьянские ноги, так сказала Анна. Теперь все понемногу шаманят, Анна на вечеринках гадает по руке, она говорит, это замена светской беседы. Когда она гадала мне, то спросила, нет ли у меня близнеца. Я говорю: «Нет». А она: «Ты уверена? Потому что некоторые линии у тебя двойные. — И указательным пальцем прочертила мою жизнь: — У тебя было счастливое детство, но потом вот тут какой-то разрыв». Она наморщила брови, но я ей сказала, что хочу только знать, долго ли мне еще осталось жить, прочего она может не касаться. Потом она нам объявила, что у Джо руки надежные, но не чуткие, а я рассмеялась, и напрасно.

В профиль он напоминает бизона на американском пятаке, такой же гривастый и плосконосый, и глаза так же прищурены — норовистое и гордое существо, некогда царь природы, а теперь под угрозой вымирания. Сам себе он именно таким и представляется: несправедливо свергнутым. Втайне он хотел бы, чтобы для него учредили какой-нибудь национальный парк, нечто вроде птичьего заповедника. Красавец Джо. Он чувствует, что я его разглядываю, и выпускает мою руку. Потом вынимает жвачку изо рта, заворачивает в фольгу, придавливает ко дну пепельницы и складывает руки на груди. Это означает, что я не должна за ним подглядывать; я отворачиваюсь и смотрю прямо перед собой.

Первые несколько часов мы ехали по холмистой равнине в россыпях коровьих стад и через лиственные рощи, мимо засохших вязов, потом пошли хвойные леса и перевалы, пробитые динамитом в серо-розовом граните, и хижины для туристов, и надписи у дороги: «Ворота Севера», по крайней мере четыре города притязают на этот титул. Будущее — на Севере, такой был когда-то политический лозунг, а мой отец, когда это услышал, сказал, что на Севере нет ничего, кроме прошлого, да и того лишь скудные остатки. Где бы он сейчас ни находился, живой или мертвый — кто знает, — ему теперь уж не до острот.

Нечестно, что люди стареют. Я завидую тем, чьи родители умерли молодыми, их легче помнить, они не меняются. Я считала, что уж с моими-то ничего не сделается, что я могу уехать и вернуться когда угодно, а у них все останется как было. Они словно бы существовали в каком-то другом времени, за надежной прозрачной стеной, — мамонты, вмерзшие в ледяную глыбу. А от меня только требуется вернуться, когда я для этого созрею, но я все откладывала, слишком многое надо было бы объяснять.

Проезжаем поворот на шахту, которую вырыли американцы. Отсюда кажется: гора как гора, густо поросла ельником, только тянущиеся через лес провода высоковольтной линии выдают их присутствие. Говорят, они оттуда убрались, но это, возможно, хитрость, а они там как жили, так и живут, генералы в бетонных бункерах, солдаты в подземных многоэтажных домах, где круглые сутки горит электричество. Проверить невозможно, ведь для нас там запретная зона. Городские власти приглашали их остаться, от них польза для коммерции: много пьют.

— Вот там стоят ракеты, — говорю я. Вернее, стояли, но я не поправляюсь.

Дэвид произносит:

— Чертовы американские фашистские свиньи.

Без эмоций, будто речь идет о погоде.

Анна молчит. Голова ее откинута на спинку переднего сиденья, светлые волосы треплет ветерок из бокового окна, оно доверху не закрывается. Перед этим она пела «Чертог зари» и «Лили Марлен», и то и другое по нескольку раз подряд, ей хочется петь низким гортанным голосом, а получается как у охрипшего ребенка. Дэвид попробовал было включить радио, только не смог ничего поймать, мы находились между станциями. Но когда она затянула «Сан-Луи», он стал насвистывать, и она замолчала. Анна — моя лучшая подруга, мы знакомы два месяца.

Я наклоняюсь вперед и говорю Дэвиду:

— К Бутылочному дому — следующий поворот налево.

Он кивает и сбавляет скорость. Про Бутылочный дом я им рассказала заранее, это их как раз должно было заинтересовать. Они снимают фильм, оператор — Джо, он, правда, никогда раньше не имел дела с кинокамерой, но, как говорит Дэвид, они люди Нового Ренессанса и что понадобится осваивают самоучкой. Замысел принадлежит в основном Дэвиду, он себя считает режиссером-постановщиком, у них уже и титры придуманы. Он хочет снимать все что ни подвернется, выборочные наблюдения, как он говорит, это будет и названием фильма: «Выборочные наблюдения». Когда выйдет вся пленка (купили, сколько хватило денег, а камеру взяли напрокат), они просмотрят материал, отберут и смонтируют фильм.

— Но как вы узнаете, что оставить, а что нет, если неизвестно, о чем будет кино? — спросила я, когда Дэвид в первый раз мне все объяснил.

Он угостил меня снисходительным взглядом посвященного.

— Нельзя преграждать свободный ход творческой мысли. Так только все погубишь.

Анна у плиты, засыпая кофе в кофеварку, заметила по этому поводу, что теперь все ее знакомые снимают фильмы, а Дэвид ругнулся и сказал, что это еще не резон отказываться от задуманного.

Она ответила:

— Ты прав, прости.

Но на самом деле у него за спиной она смеется, называет их картину «Вымороченные наблюдения».

Бутылочный дом построен из пустых лимонадных бутылок на цементном растворе, донцами наружу, зеленые и коричневые бутылки зигзагами, похоже на клетчатые вигвамчики, которые учат клеить в младших классах; и стена вокруг дома тоже из бутылок, по ней коричневыми донцами выложено: «Бутылочная вилла».

— Вот здорово, — говорит Дэвид, и они вытаскивают камеру из машины. Мы с Анной вылезаем следом, размяться; Анна закуривает сигарету. Она в лиловой свободной рубахе и белых брюках клеш, на них уже пятно машинного масла, я ей говорила, надела бы какие-нибудь джинсы, но она считает, что джинсы ее полнят.

— Кто же это построил, надо же, столько труда, — говорит Анна, но я не знаю, знаю только, что Бутылочный дом всегда здесь был, окруженный со всех сторон заболоченным ельником, — как чудо природы, эдакий несуразный памятник безвестному фантазеру, может быть, ссыльному, а может, добровольному затворнику, как мой отец; он, должно быть, и выбрал нарочно это болото, потому что больше нигде не мог бы осуществить мечту своей жизни: поселиться в доме из лимонадных бутылок. По ту сторону стены — нечто вроде газона с густым бордюром бархатцев.

— Классно, — говорит Дэвид. — Просто здорово.

Одной рукой он обнимает за плечи Анну и на минутку одобрительно прижимает, будто Бутылочный дом — ее личная заслуга. Мы снова садимся в машину.

Я смотрю в боковое окно, как на экран телевизора. Но больше до самой границы ничего не узнаю. Граница обозначена щитом с надписью: «Добро пожаловать!», на одной стороне по-английски, на обратной — по-французски. В щите светятся дырочки от пуль, ржавые по краешкам. Так всегда было, осенью щит служит мишенью проезжим охотникам, сколько раз его ни заменяли и ни закрашивали, дырки появляются все равно, можно подумать, что они не пулями пробиты, а образовались сами собой, по своей внутренней логике, или же это болезнь, вроде плесени или чирьев. Джо хочет снимать щит, но Дэвид говорит:

— Да ну, на кой черт.

Теперь мы на моей родной земле, за границей. У меня сжимается горло, как когда-то, когда я убедилась, что люди могут произносить слова, и я их слышу, но они ничего не значат. Глухонемым проще. Они, когда просят милостыню, протягивают карточки с рисованным алфавитом. Правда, все равно надо знать правописание.

Первый знакомый запах — это от лесопилки, там во дворе между штабелями досок целые опилочные горы. Мелочь, балансовая древесина идут дальше, на бумажную фабрику, а крупные бревна связывают на реке в плот, в большое кольцо, внутри его заперты несвязанные бревна, они пихают, подталкивают друг друга, а потом по подвесному желобу с грохотом подаются на распиловку, это все осталось как было. Наша машина проезжает под желобом, и, преодолев подъем, мы сворачиваем в крохотный поселок лесозаготовителей. Он весь такой аккуратненький; чистый цветник на площади, а посредине — старинный каменный фонтан: дельфины и херувим, у которого нет половины лица, похоже на подделку, но вполне может быть настоящий XVIII век.

Анна говорит:

— Ух ты, какой фонтанчик классный.

— Все построила компания, — объясняю я.

Дэвид сразу же произносит:

— Прогнившие капиталистические ублюдки, — и снова принимается насвистывать.

Я показываю, где свернуть направо, мы сворачиваем. Дорога должна быть где-то здесь, но перед нами — облупленный, в шашечку, щит: проезда нет.

— Дальше что? — смотрит на меня Дэвид.

Карту мы не захватили, я думала, что она нам не понадобится.

— Придется спросить, — говорю я, он подает машину назад, и мы снова едем по центральной улице. Останавливаемся возле углового магазина — «Журналы и сладости».

— Это вы про старую дорогу? — переспрашивает женщина за прилавком. Она говорит почти без акцента. — Старая дорога уже много лет как закрыта. Вам нужно ехать по новой.

Я прошу четыре порции ванильного мороженого, потому что неудобно наводить справки и ничего не покупать. Она черпает металлической ложечкой из картонной коробки. Раньше мороженое завозили кругляшками, завернутыми в бумагу, ее сдирали, как кору, а кругляшок прямо пальцами заталкивали в вафельный фунтик. Устарела, должно быть, эта технология.

Все переменилось, я ничего не узнаю. Облизываю мороженое кругом и стараюсь ни о чем больше не думать, в него теперь добавляют водоросли… но меня уже начинает бить дрожь: почему новая дорога, как он мог это позволить, я хочу, чтобы машина развернулась и отвезла меня обратно в город, тут я никогда не узнаю, что с ним случилось. Сейчас я заплачу, получится ужасно, они не будут знать, что делать, и я сама тоже. Откусываю большой кусок мороженого и целую минуту не ощущаю ничего, кроме острой, как шило, боли в челюсти. Способ анестезии: если где-то болит, найти другую боль. Все прошло.

Дэвид доел свою порцию, выбросил безвкусный, как картон, вафельный кончик в окно и включил мотор. Мы едем через новый квартал, он вырос здесь уже после меня, прямоугольные свежевыкрашенные домики вполне городского типа, если не считать ярких розово-голубых наличников, а на самой окраине несколько длинных бараков — голые доски и крыши из толя. Повсюду стайки детишек, играющих в жидкой грязи, которая здесь заменяет травку; почти все в одежде на вырост и от этого кажутся недомерками.

— Видно, здесь мужья в постели ретивы, — говорит Анна. — Католические нравы. — А потом добавляет: — Ужас, что я говорю, да?

Дэвид произносит:

— Здоровый свободный дух Севера.

За последними домами двое темнолицых детей постарше протягивают навстречу машине жестяные кружки. С малиной, должно быть.

Вот и бензоколонка, где женщина из магазина велела свернуть влево. Дэвид радостно стонет:

— М-м-м, Бог ты мой, вы только посмотрите!

И все второпях вываливаются из машины, словно дивный сюжет ускользнет, если промедлить хоть долю секунды. На этот раз их привлекли три лося на постаменте рядом с бензоколонкой; чучела одеты в человеческую одежду и установлены стоймя, на задних ногах: папаша-лось в короткой шинели, с трубкой в зубах, мамаша-лосиха в пестром платье и в шляпе с цветами и лосенок-мальчик в шортиках, полосатом джемпере и спортивной шапочке, держит американский флаг.

Мы с Анной выходим следом. Я подхожу к Дэвиду и говорю:

— А бензин тебе разве не нужен?