Джулио Леони
«Закон тени»
Посвящается Анне
Смерть — это не насовсем.
Высказывание, приписываемое Пико делла Мирандоле
Наклонившись над кассой[1], человек достал из внутреннего отделения крошечную металлическую деталь, внимательно ее оглядел, поднеся к висящей над головой лампе, и аккуратно вложил в деревянное углубление. Потом посмотрел, что получилось, и взял следующую деталь[2].
Так, в полной тишине, сидел он часами над этими углублениями, повинуясь правилам только ему известного ритуала. Колеса машины за его спиной ожидали момента, чтобы вызвать к жизни историю, которая беззвучно разворачивалась на столе, и повторить ее бесконечным эхом.
Вдруг что-то его остановило. Неизвестно откуда появились две руки, потом еще две. Не в силах хоть как-то отреагировать, он почувствовал, что его куда-то волокут, голова свесилась вперед, а щека прижалась к талеру[3]. Человека обдало холодом, лоб тут же покрылся испариной. Пресс над головой со звоном пришел в движение.
— Кто вы… Что… — сипло вырвалось из горла, сдавленного пальцами нападавшего.
Человек с ужасом ощутил, как ухо больно царапнула верхняя часть печатной машины, которая зажала ему голову, не давая пошевелиться. Давление чуть ослабло. Теперь бедняга мог говорить. Но в парализованном страхом мозгу слова не складывались, и получалось только несвязное бормотание.
Его ослепило пламя факела.
— Что вы делаете… — только и смог произнести наборщик, а потом голос осекся, и слова перешли в стон.
— Ты слишком много видел, — услышал он за спиной чей-то неожиданно нежный шепот.
Может, сострадание в чужом голосе почудилось ему от страха? Он отчаянно царапал руками пресс, а в щеку ему впивались десятки острых иголок.
Механизм над головой снова взвизгнул. И когда с глухим треском ему расплющило челюсти, по телу прошла судорога. На талер изо рта хлынула кровь. В последнюю секунду ему показалось, что чей-то голос приказал: «Поджигайте!» — а потом звуки и боль слились в яркую вспышку, и все погасло.
Один из ворвавшихся в комнату воткнул факел в стопку сложенных в углу листков. Помещение на секунду погрузилось во мрак, но пламя быстро одолело бумагу и поднялось высокими языками. Человек схватил старинную рукопись, в нерешительности погладил пальцами страницы и быстро швырнул ее в огонь.
— Ступай в ад, где тебе и надлежит находиться, — прошептал он себе под нос.
Потом, сделав знак остальным, которые, ухватившись за печатный станок, пытались перевернуть его, бросил:
— Оставьте все как есть. Скоро пламя станет видно снаружи, и тут появится множество любопытных!
Он перевернул кассу, высыпал ее содержимое на пол, и, не обращая внимания на скрип шрифта под подошвами сапог, двинулся к стопке рамок. Из-под плаща он достал палаш и несколькими сильными ударами перебил державшие их веревки. В считаные мгновения тщательная работа покойного рассыпалась дождем непонятных значков, словно Господь решил снова смешать человеческие языки.
Пламя постепенно охватывало все вокруг. От жара лопнуло стекло, и в комнату хлынул поток холодного воздуха: снаружи дула трамонтана[4]. Огонь затрещал, и на стенах, судорожно дергаясь, заплясали тени. Мастерская, еще недавно тихая и пустая, теперь представляла собой фантасмагорию горящих лохмотьев, которые гнал кверху раскаленный воздух.
И на мгновение показалось, что мертвец с раздавленной прессом головой и скрюченными в агонии руками пошевелился, словно пытаясь схватить один из разбросанных вокруг листков и облечь в смысл те непостижимые для понимания слова, что шептал ему на ухо стоящий перед ним на коленях ангел отчаяния.
Февраль 1482 г.
Флоренция, палаццо Медичи
Порывы ледяного ветра поднимали в саду столбики пыли и сметали сухие листья и мелкий хворост. Юноша раздул огонь в светильнике, который собирался погаснуть, и отступил на несколько шагов, чтобы оценить результат своей работы.
Каменная девушка светилась в лучах полной луны. Языки пламени при каждом порыве ветра вспыхивали над ней, как корона, почти добираясь до одежды. Игра теней оживляла драпировку, словно статуя приготовилась сделать шаг назад.
Юноша поднял еще два светильника, зажег их от тех, что уже горели, и поставил на землю рядом с ними.
— Черт побери, Джованни, ты что делаешь? Хочешь, как невежественный обжигальщик, обратить мой мрамор в золу? — раздался за спиной озабоченный голос, заставивший его вздрогнуть. — Эта весталка обошлась мне в тридцать флоринов, и она того стоит, до последней крупицы золота!
— Это не весталка, сер[5] Лоренцо, а статуя богини Изиды. Видите у нее на голове какие-то неясные выросты? Это не остатки прически или украшения. Здесь находился символ богини: соединенные солнце и луна, которые взывали к богу Апису. Как пишет Апулей в «Метаморфозах»: «Aegyptii caerimoniis me propriis percolentes appellant vero nomine reginam Isidem…»[6].
— He надо мне снова доказывать, что у тебя потрясающая память, дружок. Противоречить правителю Флоренции неосмотрительно. Ни в политике, ни тем более в выборе, который он делает для украшения своего города, — перебил его Лоренцо Медичи.
Приставив ладонь козырьком ко лбу, он вгляделся в то место на голове статуи, куда указывал юноша, потом, постояв так несколько секунд, отошел, прикусив губу.
— Да, может, ты и прав. Тогда выходит, что я заключил выгодную сделку. Египетская богиня, конечно, стоит больше, чем простая жрица.
— Произведение оценивается не по тому, кто изображен, а по тому, чья рука изваяла это изображение из мрамора, — уточнил юноша.
Лоренцо сверкнул глазами в его сторону.
— Я из сил выбиваюсь, обогащая сад Сан-Марко произведениями античных мастеров, чтобы художники могли приходить сюда и изучать их. За это кто-то даже прозвал меня Великолепным, правда, не знаю, то ли восхваляя мою либеральность, то ли насмехаясь над моим простодушием. И единственное, что я с этого имею, — поколение юных умников! А теперь объясни, зачем ты коптишь мою статую факелами, если завтра утром в твоем распоряжении будет яркий солнечный свет, чтобы ты мог копировать ее в полном спокойствии? — фыркнул он, указав на лист белого картона на стоявшем неподалеку мольберте.
— В солнечном свете я увижу статую такой, какой ее видим мы, а мне хочется посмотреть на нее глазами того, кто ее изваял. Эта фигура предназначена для укромной храмовой ниши. Ее должны окружать цветы и всяческие воскурения. Скульптор это понимал и создал ее не для яркого солнечного света, а для неверного освещения дрожащих факелов. Видите, как на ветру оживают складки одежды, как смягчается ее лицо в ласковом свете пламени?
— Всей этой болтовни по поводу формы ты набрался в университете в Болонье? А я-то думал, что отправил вас изучать право или насмехаться над Аристотелем. Сейчас это считается обязательным у желторотых студентов.
— Именно это я и хотел скопировать, — сдержанно ответил юноша, в голосе которого уже не было прежней уверенности.
— Ты ищешь не искусства, а красоты. — Лоренцо задумчиво покачал головой. — Искусство достигается учением, красота же — дар Божий. Может, тебе надо бы тратить время в огороде братьев-монахов, а не в моем саду.
— Красота, которая у меня в голове, не имеет ничего общего с церковным пением, — заразительно рассмеялся юноша. — Как говорит Лукреций…
— Ни слова об этом язычнике! — взорвался Великолепный, мотнув головой в сторону монастыря доминиканцев, видневшегося за городской стеной. — Папа имеет уши даже в моем доме, и меня подозревают в том, что я населил его последователями Платона. Ведь ты же приехал во Флоренцию не затем, чтобы пачкать картон рисунками, а чтобы пополнить свои познания в философии. Джованни Пико[7] граф Мирандола и владетель Конкордии! Ты носишь прославленное имя, которое пристало литератору и воину, но никак не мазилке!
Юноша нервным движением откинул назад длинные белокурые волосы.
— Я многому научился в университетах Падуи и Болоньи, кроме всего прочего, понял, что только в поисках красоты человек достигает вершин своего достоинства… — начал он с воодушевлением.
Но Великолепный с иронической искоркой в глазах перебил его:
— Знаем, знаем, какую красоту ищут в твоем возрасте. Из Падуи и Болоньи до нас дошли не только вести о твоей учебе, но и слухи о некой девице в слезах. Мне действительно хотелось бы, чтобы этот сад был открыт только голосу прекрасного, но некоторые вопросы… — Он тяжело вздохнул.
— Будет война? — сразу посерьезнев, спросил юноша.
Лоренцо энергично закивал, потом махнул рукой, словно зачеркивая свой ответ.
— Венеция собирается напасть на Феррару, и скоро вся Италия будет в огне. С Папой Сикстом у нас натянутые отношения. Папские войска появились на границе, и рано или поздно, но придется вступить с ними в бой. Коммуна[8] решила создать свою милицию, но мне хочется, чтобы и мой род вышел на поле боя.
От Пико не укрылось, что Великолепный назвал Флоренцию коммуной, хотя давно стал настоящим хозяином города, и это было известно всем. Но перед горожанами он продолжал рисоваться и настаивать, что он такой же, как все. Может быть, чуть богаче, мудрее остальных… Может быть, более одинок…
Лоренцо словно прочитал его мысли.
— Многие придерживаются мнения, что мне следует отступить и, как доброму христианину, склониться перед волей Папы.
— Тогда вы перестанете быть самим собой. Италия потеряет вождя, а Папа приобретет всего лишь еще одного придворного. Уж лучше война. Вы ведь так уже и решили?
— Как легко молодежь рассуждает о войне… Для вас это будто праздник! Но в конечном итоге ты прав, — тихо сказал он, покачав головой и пристально посмотрев на юношу. — Говорят, опасно доверяться тому, кто хорошо тебя знает. И как это я тебя терплю? Может, ты напоминаешь меня самого, когда мне было столько лет, сколько сейчас тебе? То же легкомыслие, та же спесь. — Великолепный погрозил пальцем. — И я был такой же красавчик, как ты!
В этот момент тишину разорвал тревожный набат. Лоренцо прислушался. Колокола били все настойчивее, и это означало, что сигнал тревоги принят и передан.
— Где-то пожар! — воскликнул он и подбежал к зарешеченному окну, выходящему на улицу.
Флоренция была погружена во тьму. Только кое-где на фасадах домов аристократов горели факелы. Отсветы огня виднелись на том берегу Арно.
— Проклятый Питти! — процедил сквозь зубы Великолепный, вглядываясь в большое, ярко освещенное здание у подножия холма. — Чертов спесивец! Надеюсь, это горит его палаццо!
— Нет, сер Лоренцо, это в стороне Сан-Донато, — поправил его юноша, который уже стоял рядом.
Он указал рукой в сторону далекого отсвета: красноватые вспышки пламени тонули в клубах дыма.
— По крайней мере, увидим, как справляются с работой пожарники. Ведь коммуна платит им немалые деньги! За одни насосы они запросили…
За их спинами раздался топот. По аллее сада, запыхавшись, бежал какой-то военный.
— Мессер Лоренцо, горит фабрика Тедеско!
— Печатная мастерская! — побледнев, вскричал Великолепный.
Пико никогда не видел правителя Флоренции в таком смятении. Не успел он и слова вымолвить, как его схватили за руку и потащили к выходу. Вмиг оказались они на темной улице.
— Синьор, остановитесь! Это неосторожно… — попробовал Джованни удержать Лоренцо, с тревогой вглядываясь в черные силуэты домов и опасаясь какой-нибудь коварной провокации.
Стараясь держаться поближе к Лоренцо, он положил руку на рукоять шпаги.
Великолепный, как был, в домашней одежде, бросился по улице. Он не надел кольчуги, не взял никакого оружия, словно позабыв о том, что в городе, который им восхищался, но не любил, его на каждом шагу подстерегала опасность.
Ближе к Сан-Донато шум усилился. Густой дым и запах гари мешали дышать. На улицах толпился народ с ведрами. Служба безопасности сформировала цепь, чтобы передавать воду, а чуть поодаль сквозь дым виднелась бочка с насосом, окруженная пожарными, готовыми привести машину в движение. Повсюду слышались возбужденные приказы и испуганные крики женщин, вышедших из домов вместе с ребятишками, чтобы не пропустить такое зрелище.
Огонь охватил приземистое здание изнутри, и красные языки пламени уже рвались к перекрытиям. Снаружи дом напоминал череп какого-то огромного животного с пустыми глазницами, похожими на печные жерла. Пожарные, отчаявшись спасти здание, прилагали все усилия, чтобы огонь не перекинулся на соседние дома.
На Пико и бегущего следом за ним Лоренцо накатила волна горячего воздуха. То здесь, то там вспыхивали, отваливаясь от стен, обугленные куски бревен, из окон вырывались клубы черного дыма. Тут просела и с глухим рокотом рухнула внутрь крыша, подняв в воздух столб дыма и тысячи искр.
Пико почувствовал, как задрожал Лоренцо. И, как давеча у входа в сад, он, отбросив все правила этикета, схватил Великолепного за рукав и крикнул:
— Остановитесь, синьор! Вы слишком рискуете!
Но тот, казалось, не замечал опасности. Он бросился вперед, отдавая резкие приказы людям, тушившим пожар, и отбирал у них ведра, пытаясь помочь тем, кто стоял в цепи. Потом вдруг обратил внимание на Пико и метнул в него такой взгляд, что юноша сразу ослабил хватку. Лоренцо шагнул к обгоревшей двери, протянул руки, словно желая кожей ощутить жар, идущий изнутри, и потряс головой, поняв, что дальше идти нельзя. Только тогда он пришел в себя и обрел прежнее достоинство.
— Ты прав, дружок, — пробормотал он, поправляя съехавший на лоб берет. — Пусть Флоренцию не постигнут две утраты за одну ночь. Впрочем, не берусь сказать, какая из них была бы худшей.
Вокруг них пожарные продолжали заливать воду в окна и двери, но пламя, как заколдованное, вместо того, чтобы слабеть и гаснуть, вспыхивало с новой силой.
Пико уже насмотрелся пожаров и знал, насколько непредсказуем огонь. В Падуе загорелся дом, где жили студенты. Привлеченный криками несчастных, закрытых, как в ловушке, Джованни вместе с другими людьми, работавшими на пожаре, попытался сорвать с петель дверь. Когда это удалось, он рванулся внутрь воспользовавшись тем, что огонь поутих. Но пламя тут же вспыхнуло с новой силой и охватило его и всех, кто бежал следом.
Джованни вдруг ощутил странное опьянение, какое бывает, когда выпьешь лишнего, всем телом почувствовал, как сотни рук поднимают его вверх. Воздух стал вдруг густым и вязким, как грязь, и он ослеп и оглох, оказавшись там, где нет времени. Спустя мгновение все стало как прежде, и он пришел в себя. Огонь не тронул ни его одежду, ни волосы. А совсем рядом корчились и кричали его друзья, превратившиеся в живые факелы.
Он с отчаянием вырвался из западни, пройдя сквозь стену огня, отделявшую его от спасения, и, к изумлению всех присутствующих, появился из дыма, как грешник, которого ангелы вытащили из ада. А через два дня Пико присутствовал при погребении обуглившихся жертв того самого пламени, которое необъяснимым образом не тронуло его.
Тем не менее, несмотря на весь свой опыт, он не мог найти объяснения тому, что разворачивалось у него перед глазами. Пожарные тоже растерялись. Их крики и приказы звучали все более бестолково.
Из-за поворота улицы появилась вторая телега с бочкой. Люди с новой силой принялись заливать огонь, но тот, ко всеобщему недоумению, только пуще разгорался.
Лоренцо тоже заметил странное поведение пламени.
От Пико не укрылось, как резко поднял он голову, когда рядом кто-то крикнул:
— Там внутри дьявол!
Но все сомнения юноши тут же исчезли. Ледяное дыхание февральских снегов Апеннин остро обожгло ему лицо. В том, что происходило, не было никакой магии: упорство огня объяснялось порывами трамонтаны.
Однако именно в этот момент, без какого-либо изменения ситуации, вне зависимости от порывов ветра, пламя вдруг начало успокаиваться. Вой и треск стали затихать, словно дикое животное внутри дома насытилось. Пламя в последний раз дохнуло жаром и постепенно погасло.
— Пора! — крикнул Великолепный, снова опасно приближаясь к входу. — Может, удастся спасти хоть что-нибудь!
— Ценности? — спросил Пико, подумав о любви Великолепного к офортам.
— Не только изображения святых, дружок. Во Флоренции есть дюжина мастерских, где можно их изготовить. Я дал мастро Энгеберту разрешение установить немецкую машину, которая может повторить каждую страницу бессчетное количество раз.
— Ах, это… Но ведь можно сделать новую. Тут нет никакого секрета, об этом уже давно говорят по всей Италии.
— Ты не понимаешь, Джованни! Меня волнует не потеря печатного станка! Конечно, можно сделать новый. Но для того чтобы он работал, необходимо иметь множество крошечных свинцовых буковок. Если они погибли… будет утеряна вся работа, которой занимался Немец.
— А чем он занимался?
— Он сказал, что в благодарность за патент напечатает для меня чудесную книгу, которая прославит мою семью в веках. — Лоренцо в задумчивости закусил губу. — Он наберет ее совершенным шрифтом. Так и сказал: «Совершенным». Надо войти и посмотреть, можно ли что-нибудь спасти!
Увидев, что Лоренцо не уговорить, Пико пошел вперед. Прикрыв рот плащом, он шагнул в дверной проем. Обгоревшее помещение походило то ли на темную пещеру, то ли на внутренность разрушенного корабля. Повсюду еще поблескивали красноватые угольки. От едкого дыма почти невозможно было дышать.
Джованни сделал несколько шагов к центру зала, где стоял механизм, похожий на ткацкий станок. С него свешивалось обугленное тело. Голова погибшего была зажата прессом. Казалось, он с любовью обнимает погубивший его механизм.
Возле останков пресса виднелось множество металлических литер и тлеющих угольков. Кое-где еще можно было различить форму литер, но пламя сплавило большинство из них в единую массу, которая растеклась серебристыми ручейками. Над всем этим хаосом, словно собираясь вот-вот в него рухнуть, возвышалась уцелевшая медная пластина с нацарапанной на ней фигурой человека в античных одеждах. Он сидел, опершись спиной о ствол дерева с густой кроной.
— Портрет мудреца… Наверное, для титульного листа книги, — простонал за его спиной Лоренцо. — А страницы, уже готовые к печати, пропали…
Пико поднял длинную ось машины и поворошил ею мусор, валявшийся на полу, в поисках чего-либо ценного. Там нашелся всего один узнаваемый предмет. Это оказалась полуобгоревшая деревянная рамка, в которую был вставлен блок свинцового шрифта. Чтобы буквы не рассыпались, рамку стянули веревкой.
— Синьор, посмотрите! — позвал Пико, нагнулся и поднял находку. — Одна страница сохранилась. Подождите, тут написано…
— Дай взглянуть! — крикнул Великолепный и выхватил рамку из рук юноши.
Лоренцо поднес страницу к глазам, силясь разобрать запачканные пеплом строки. Но стягивавшая рамку обгоревшая веревка порвалась, и страница рассыпалась у него в руках. По земле застучал дождик из свинцовых букв, и набранный текст исчез, совсем как пророчества Сивиллы, которые унес ветер.
Пико нагнулся, чтобы найти хоть что-то уцелевшее, но услышал скрип у себя над головой и инстинктивно посмотрел вверх. Вовремя посмотрел: на них, подняв сноп сверкающих искр, падала одна из центральных потолочных балок.
Джованни одним прыжком бросился к Лоренцо и выдернул того из-под обломков обгоревшей черепицы. Схватив Великолепного за руку, он потащил его к выходу. А за ними рушилась крыша, погребая под собой то, что осталось от печатного станка.
Они выскочили на воздух, кашляя от дыма и пытаясь отдышаться. Рядом суетились пожарные, прибежавшие на помощь своему синьору.
Пико заметил смиренного на вид человека, который озирался, ломая руки от отчаяния, и все время спрашивал:
— Где мой хозяин?
— Ты кто? Что тебе известно о несчастье? — спросил Лоренцо.
— Я Лука, накатчик[9], состою на службе у Немца, окрашиваю буквы. Надо его предупредить, пусть скорее придет…
— Твой хозяин мертв, — перебил его Великолепный, и тот застонал. — Как думаешь, почему это случилось?
— Не знаю, синьор. Мастро Энгеберт был такой аккуратный. Он никогда не оставил бы открытого огня в мастерской. Не понимаю…
— Твой хозяин погиб не от пожара. Он уже был мертв, когда загорелось. Его раздавил пресс, — заметил Пико.
Он собирался еще что-то сказать, но Лоренцо его опередил:
— Что печатал Немец? Что за новый шрифт он хотел использовать? Где пуансоны?[10] Они в надежном месте?
— Не знаю, синьор, — ответил испуганный рабочий. — Мастро Энгеберт ревниво охранял свою работу, а я только наносил краску. Не понимаю…
— Не может быть, чтобы ты ничего не видел. Ведь все страницы проходили перед твоими глазами! Ты врешь! Почему? — напал на него Лоренцо, не поверив его словам.
— Клянусь, синьор, я говорю правду! Я… я не умею читать. Поэтому Немец меня и нанял. Он брал только тех рабочих, кто не умел читать.
Лоренцо и Пико переглянулись. Похоже было, что накатчик не врал. Лучшим свидетельством тому служили его дрожащие коленки.
Великолепный поднял кусочек расплавленного свинца, долетевший до двора, и со злостью швырнул его на землю.
— Тогда действительно все пропало. Погиб печатник, а вместе с ним и весь набор.
Внезапно его внимание снова привлекло какое-то ворчание. Накатчик что-то бормотал, но так тихо, что ничего нельзя было разобрать.
— Что ты говоришь? — переспросил Лоренцо.
— Шрифт. Это не было работой Немца, — повторил тот громче. — Однажды ночью, дней семь тому назад, к хозяину приходил какой-то человек. Он прервал работу, и они отошли в угол поговорить. Я расслышал, что человека звали Фульдженте. Ему принадлежала рукопись, которую набирал хозяин.
— Ты уверен?
— Уверен. Я своими ушами слышал, как мастро Энгеберт жаловался, что ему приходится набирать странный текст.
— Фульдженте… Не припомню такого имени, — проворчал Великолепный. — А ведь я знаю всех художников в городе.
— Может, он не флорентинец? — вмешался Пико.
— Пусть приезжий, но кто-то должен его знать. Мессер Варелло, приор общества Святого Луки. Пойдемте-ка к нему.
— Но сейчас середина ночи. Не лучше ли дождаться утра?
— Для властителя Флоренции нет запертых дверей, — сухо бросил Лоренцо, поддев и раскидав ногой кучу углей. — Ни днем ни ночью.
Казалось, что Великолепного вот-вот снова охватит приступ ярости. Пико вспомнил, с какой необузданной злобой обрушился Лоренцо на своих врагов на другой день после раскрытия заговора, когда убили его брата Джулиано[11]. Тела заговорщиков тогда болтались на воротах палаццо Веккьо. Их нацепили на крюки, на которые мясники вешают туши. Удивительная вещь природа: она делает одну и ту же руку способной начертать поэму о любви и затянуть петлю на человеческой шее.
Мысли Джованни прервало окончательное обрушение печатной мастерской. Он быстрым шагом направился вслед за Лоренцо, который уже шел к Санта-Кроче.
Помещение братства Святого Луки, объединявшего художников, располагалось сразу за стеной францисканского монастыря. Вход был хорошо виден в темноте. Над ним возвышалась статуя евангелиста, которую освещали факелы, закрепленные по обе стороны резного фронтона.
— Будите приора, и поскорее! — приказал Лоренцо.
Двое людей из свиты Великолепного тут же принялись барабанить в дверь древками копий. Глухие удары разнеслись по всей улице.
Где-то рядом залаяла собака, и сразу всполошились все окрестные псы. Не обращая внимания на собачий гвалт, солдаты продолжали молотить в дверь. Пико увидел, как в щелях окна на первом этаже метнулось пламя свечи, потом осторожно приоткрылись ставни.
— Что вам надо, лоботрясы? — раздался голос, который изо всех сил старался быть грозным, но не мог побороть дрожь. — Тревожите покой мирных горожан среди ночи!
— Варелло, с вами хочет поговорить Лоренцо де Медичи. Он извиняется за неудачное время и за свою бестактность.
Ставни открылись, из окна высунулась голова. На секунду вспыхнула свеча. Человек что-то смущенно пробормотал, потом исчез, но сразу снова появился в проеме двери как был, в ночной сорочке и колпаке.
— Мой повелитель, если бы я знал… — начал он, но Лоренцо прервал его извинения, склонившись в почтительном поклоне.
— Сер Варелло, я еще раз прошу прощения за то, что нарушил ваш сон. К сожалению, заботы о государстве лишают меня покоя, который ночь дарует простым гражданам. Я нуждаюсь в вашей осведомленности.
Все еще извиняясь, Варелло посторонился и бросил подозрительный взгляд на вооруженную свиту высокого гостя.
— Вы приор братства Святого Луки, — начал Великолепный. — Известен ли вам некий Фульдженте?
— Фульдженте? Что за Фульдженте? — спросил Варелло после секундного молчания.
— Кажется, резчик, гравер. Я ничего о нем не знаю, кроме имени, но подумал, что вы должны иметь какие-то сведения.
— Фульдженте… Не припомню ни одного в нашем цеху. Хотя… Фульдженте, говорите? Несколько лет назад был у нас коллега по имени Фульдженте Морра, но он уже давно не живет во Флоренции. А почему вы о нем спрашиваете? Что он натворил?
— Вы полагаете, что он что-то натворил? Расскажите-ка о нем, — отрезал Великолепный.
Приор помедлил, несколько раз откашлялся, словно подбирая слова, потом задрал подбородок и с торжественным видом начал:
— Синьор Лоренцо, вам известны правила и обычаи нашего сообщества. Оно основано более ста лет назад, чтобы поддерживать тех, кто занимается изобразительным искусством, соблюдать их интересы, руководить познаниями и хранить тайны. Вы хотите, чтобы именно я, приор, нарушил его устав? Тем более в чужом присутствии? — прибавил он, покосившись в сторону юноши.
Лоренцо приоткрыл рот. Казалось, еще мгновение — и он в запальчивости что-нибудь ответит, но лишь сжал кулаки.
— Нет, я понимаю ваши добрые намерения, — произнес Лоренцо спокойно. — Но времена меняются, и все меняется вместе с ними. Возможно, в прошлом желание искусства отгородиться от всеобщего любопытства и было справедливо. Но так происходило, когда оно служило для иллюстрации слова Божьего в церквях. Однако в нашем веке искусство вышло за пределы священных территорий, распространилось по улицам и площадям, вошло в нашу жизнь и теперь стремится не спустить с небес божество, а поднять на небеса человека. Прекрасное должно повсюду сопровождать нас, а не внушать благоговение своим блеском. Ваше сообщество тоже быстро перестроится в новую академию, где станет нормой стремление не сохранить знание в тайне, а сделать его всеобщим достоянием. Я прошу вас всего лишь сделать шаг в этом направлении. Уверяю, я буду вам благодарен.
Последнюю фразу приор воспринял с явным удовольствием.
— Морра родом из Пезаро. Несколько лет назад он перебрался во Флоренцию, в мастерскую Филипепи…
— Мастро Сандро? Боттичелли?[12] — удивленно перебил его Великолепный.
— Да. Они были друзья, соратники по искусству. В манере письма эти мастера так походили друг на друга, что произведения одного с успехом заменили бы творения другого. Поговаривают, что они менялись, выполняя заказы: начинал один, а завершал другой. Наверное, соединяться в одно целое было в характере их отношений… надо сказать, из ряда вон выходящем.
— Я хорошо знаю натуру нашего Сандро, — заметил Лоренцо. — Но такова уж дань, которую природа платит искусству. Ведь что есть талант, как не божественное нарушение равновесия? Сандро Боттичелли за это платит, как и другие великие творцы.
— Может, оно и так… Конечно, Боттичелли… Но мы говорили о Фульдженте. Итак, они все делали в тесном сотрудничестве. Знаете, многие перешептывались о таком необычном единении двух молодых, полных сил людей, — продолжил приор, и тон его вдруг стал скользким. — Фульдженте и не делал тайны из своей платонической страсти… Ну, вы понимаете, о чем я… Он был человек эксцентричный… запутавшийся в своих странностях…
Пико подавил улыбку. Приор превозносил себя как хранителя тайн искусства, а вот секреты художников выбалтывал без зазрения совести. Да и в конце концов, если во Флоренции начать преследовать всех содомитов, кто бы они ни были, художники или нет, то никаких галер не хватит.
Великолепный отвел глаза, притворившись, что не заметил намеков, и хмыкнул, словно подбадривая приора.
— А потом их дружба внезапно прервалась. Фульдженте исчез из Флоренции. Говорили об ужасной ссоре. Дело будто бы дошло до поножовщины. Он уехал в Рим, где, по слухам, получил приглашение работать резчиком при курии. Я знаю, что он провел там несколько лет и очень… С тех пор…
— А из-за чего была ссора?
Приор пожал плечами.
— Говорили, что дело обычное, мужское, но ходил и другой слушок.
— Какой?
Варелло подошел поближе, украдкой бросил взгляд на свиту, будто желая удостовериться, что никто не услышит.
— Причина была темная. Один из них якобы занялся некими практиками, которые называть не положено, и вступил в сделку с адскими силами, чтобы усовершенствовать свое искусство и взять полную власть над другим, который был ему и другом, и соперником.
— Почему вы говорите «один из них»? О Боттичелли тоже ходили такие слухи?
Приор снова пожал плечами.
— Весьма смутные. Но они тотчас же прекратились, как только исчез Морра.
— А могло так случиться, что Фульдженте вырезал новый, необычный шрифт? — спросил Лоренцо. — Послушать вас, так он был вполне на это способен.
Варелло немного поколебался.
— Морра мастерски владел резцом. У него были просто волшебные руки. А вот что до творческого воображения… он никогда его не проявлял. Разве что и вправду заключил договор с нездешними силами…
— Вы знали, что он вернулся во Флоренцию?
— Нет, даже мысли такой не было, — удивленно отозвался приор.
Похоже, он говорил искренне. Лоренцо на минуту задумался, потом церемонно поклонился и под растерянным взглядом Варелло резко повернулся, сделав Пико знак следовать за ним.
— Вот и Фульдженте Морра туда же! — пробормотал Лоренцо на лестнице. — Если он здесь инкогнито и сохранил привычки, о которых поведал приор, то, скорее всего, остановился в гостинице Оливеротто, сразу за Римскими воротами. Там собираются люди подобного склада. Я хочу с ним поговорить, допросить его. Если он убил печатника, надо разобраться зачем.
— Вы думаете, это его рук дело?
— Почему бы и нет? Амбиции, соперничество. Ненависть. Порой само по себе желание превзойти других служит первым толчком к душевному разложению, — мрачно заметил Лоренцо.
— И он смог бы разрушить собственный труд, убив Немца? — возразил Пико.
Великолепный ничего не ответил и жестом подозвал стражу, ожидавшую на улице. Юноша подумал, что Лоренцо станет спорить, но тот хранил молчание.
— Думаю, мы сейчас пойдем в гостиницу, — сказал Джованни, чтобы вызвать Великолепного на продолжение разговора.
— Нет, я хочу вернуться к себе в кабинет. Мне надо подумать. Если пожар — сигнал к какому-нибудь заговору против Медичи, то я должен быть среди своих. В гостиницу пойдешь ты. Но я не могу ждать дольше часа. Вели его арестовать и привести во дворец. Я буду там.
— Брать силой?
— Тебе будет достаточно двоих людей. Оливеротто — мой сторонник, поэтому особо возражать не станет. Но поторопись!
Пико махнул рукой двоим солдатам и быстро ушел. Великолепный, погруженный в свои мысли, остался в задумчивости стоять посреди улицы.
Возле гостиницы Оливеротто
Пико шел по пустынным улицам города, размышляя об отношениях, которые связывали его с властителем Флоренции, и о том, насколько близкими они сделались с тех пор, как он, всего два месяца назад, приехал в этот город. Закончив невыносимо скучный курс права в Болонье, он отправился сюда, желая познакомиться с гениями, населявшими Флоренцию.
Снабжая его рекомендательным письмом к Великолепному, старый учитель риторики сказал:
— Всегда поезжай туда, где царит раздор. Именно там расцветают гении, а умы обретают остроту.
Вот уж где хватало раздоров, так это во Флоренции! Прошло уже четыре года, а в городе все еще слышались отголоски заговора Пацци, который едва не привел к убийству Лоренцо и к полному уничтожению рода Медичи. Но фортуна была на стороне Великолепного, и кровавые события положили начало укреплению его господства.
Однако за кажущимся спокойствием бурлили страсти. Знатные семейства, соперники дома Медичи, только и ждали следующего случая.
Может быть, поэтому Великолепный сразу принял его в круг близких друзей. Он увидел в нем человека, абсолютно чуждого всем городским распрям. Юношу влекла такая жажда познания и тяга к прекрасному, что в его душе не оставалось места для других, не столь благородных устремлений. Лоренцо, который родился и рисковал умереть в кипении страстей, был нужен именно такой человек.
А может быть, все решил их разговор при первой встрече, когда выяснилось, что оба обожают античное искусство.
Вдали появились бастионы ворот аль Прато[13]. Джованни снова с удивлением подумал, насколько все-таки случай правит миром. Он вспомнил детство, прошедшее в замке Мирандола среди друзей отца, блестящих военных, и гуманитариев, которых приглашала мать. Его выбор вопреки семейной традиции пал на ремесло не воина, а литератора, точнее, художника и скульптора. Пико мечтал об этом еще мальчишкой и всегда завороженно замирал перед величием фресок.
Лукреций был прав: только случай дает одной и той же руке силу создавать формы жизни и разрушать их.
Миновав ворота Прато, он вернулся мыслями к цели своего путешествия. Гостиница мастро Оливеротто возвышалась впереди, примерно в тысяче шагов. Этого расстояния вполне хватало для того, чтобы усыпить бдительность таможенного поста. В темноте начали проступать очертания высокого кирпичного здания, стоявшего у дороги. Наверное, это были развалины старой римской виллы. Вокруг стали появляться новые, более приземистые строения, соединенные между собой каменными стенками и палисадами, и постепенно образовалось что-то вроде маленького предместья. Идеальное место для тех, кому есть что скрывать. Из-за закрытых ставней не доносилось ни звука, словно ангел тишины простер над домами свое крыло. Был момент, когда Пико испугался, что постояльцев скосил мор или они все по какой-то загадочной причине уехали.
Неожиданно в неестественной тишине раздался серебристый смех, за ним — сиплый пьяный хохот и поток проклятий. Тишина взорвалась разудалой песней, но тут же, как на сцене балагана, все пошло по обычному сценарию, и мир вернулся на круги своя.
Пико сделал своим спутникам знак следовать за ним к самому большому строению. Дверь была распахнута, словно приглашая войти. За ней открылась просторная комната с кухней, где в камине еще краснели вчерашние угольки. Комната была уставлена длинными столами. Возле чанов с вином дремали двое молодых прислужников. Они так отяжелели от вина и хлеба, полученных на ужин, что едва пошевелились, когда Пико и его спутники тихо прошли мимо них к лестнице в глубине комнаты. Над их головами к дощатому потолку крепилась целая сеть веревок, с которых свешивались матерчатые переборки, разделявшие помещение под крышей на множество спален.
Из-за переборок слышалось то тяжелое сонное дыхание, прерываемое вскриками ночных кошмаров, то легкий смешок и любовная возня. Повсюду на полу, на грязных матрасах, виднелись силуэты слуг, намаявшихся за день. Пространство в глубине помещения было отгорожено деревянной переборкой и, видимо, предназначалось для хозяина.
Вход закрывала дверь. Пико решительно дернул за веревку, щеколда пошла вверх, и дверь открылась. На кровати, тесно прижавшись друг к другу, лежали два тела. Тело постарше рывком село на постели, и рядом высунулась курчавая голова младшего, в глазах которого все еще светилось сладострастие. Оба с тревогой уставились на стражников в форме дома Медичи.
— Кто вы? Что вам надо? — только и смог выдавить из себя Оливеротто, раздраженно лягая ногой мальчишку и пытаясь спихнуть его с постели.
— Трактирщик, Лоренцо де Медичи просит оказать ему любезность, — отчеканил Пико, невозмутимо оглядев сцену.
— Что… Лоренцо? Что он желает от своего покорного слуги? Я ухаживаю за этим юношей, который уже несколько дней болен. Но нет того, что я не сделал бы для великого правителя Флоренции даже в этот ночной час!
— Просился ли на постой некий Фульдженте Морра из Рима?
— Морра? Да, есть чужестранец с таким именем. Судя по багажу, он художник. А почему вы его разыскиваете?
— Скажи мне, где он, — приказал Пико, не отвечая на вопрос.
— Там, в старом сенном сарае. Он снял его целиком для завершения каких-то работ. Остановился на месяц. Человек спокойный, платит исправно, девиц не запрашивает, никаких признаков болезней на нем нет…
— Он сейчас у себя? — перебил Пико.
— Не знаю. Я его не видел с самого приезда. Уже несколько дней. Питается этот Морра не у меня, и не думаю, что часто выходит…
— Проводи нас к нему. Сер Лоренцо желает с ним поговорить. — Пико поднял с пола штаны и бросил их трактирщику.
Тот начал быстро одеваться, стараясь не глядеть на испуганного голого мальчишку, сжавшегося в ногах кровати. Оливеротто двигался с осмотрительной осторожностью кота, который стремится закопать за собой «грехи». Он быстро развел огонь в камине и зажег фитиль фонаря, все время рассыпаясь в уверениях, что тотчас же выполнит все пожелания Великолепного.
Пико был уверен, что на самом деле трактирщик хочет максимально отодвинуться от собственного позора. Однако стражников Великолепного это не особенно смущало. Поскольку во Флоренции содомский грех карался смертью, Оливеротто, конечно, нервничал, но совсем не как человек, над шеей которого уже повисла веревка. Он был из рода Паллески, принадлежавшего к партии Лоренцо, и это давало ему определенные преимущества.
Они пересекли внутренний дворик с земляным полом и подошли к одному из домов, окружавших двор. Оливеротто назвал его старым сенным сараем, и, наверное, первоначально так оно и было. Высокая, как церковь, постройка, с крышей, покрытой засохшими ветками плюща, имела только один вход. Пико удостоверился в этом, быстро обойдя дом вокруг. Если внутри находился человек, то возможности бежать у него не было.
Засов сопротивлялся нажиму, словно его что-то удерживало изнутри. Пико с силой постучал в дверь.
— Морра, откройте! Я пришел от Лоренцо де Медичи! — громко крикнул он.
Приказ не возымел никакого действия. Джованни снова стал стучать, на этот раз громче. Не может быть, чтобы тот, кто находился внутри, не услышал такого грохота, даже если очень крепко спал.
— Ломайте дверь! — приказал он стражникам.
Те быстро огляделись вокруг. Неподалеку валялось массивное деревянное вьючное седло мула, которое, должно быть, оставил какой-то торговец. Стражники подняли его и, действуя им как стенобитным орудием, начали выламывать дверь. После двух ударов старые петли поддались, а после третьего дверь с треском распахнулась.
По инерции солдаты проскочили несколько шагов вперед и влетели в сарай. Пико увидел, как они испуганно ринулись обратно, зажав руками рты. За ними вырвался такой ужасный запах, словно открылась дверь в преисподнюю.
Юноша отшатнулся от нестерпимой вони и в замешательстве пробормотал:
— Что за дьявол?
Даже в самых захудалых мясных лавках он никогда не ощущал ничего подобного: это был запах смерти и разложения. Такой смрад носился над полями сражений, если воины в запальчивости не успевали похоронить мертвых. Пико столкнулся с ним только однажды, когда, движимый любопытством, сбежал из дома и добрался до болот Феррары, где сошлись войска Венеции и Урбино. После боя прошло как раз два дня, и над болотами носился тот же ужасный запах смерти.
Но здесь, в замкнутом пространстве, вдали от лихорадочного возбуждения битвы, этот трагический признак конечности плоти поразил его, как звук трубы Страшного суда.
Оливеротто бегал вокруг сарая, выдирая на себе немногие оставшиеся волосы, и норовил заглянуть внутрь. Пико раздраженно отмахнулся от него. По мере того как внутрь проникал свежий воздух, запах ослабевал. Юноша подождал еще несколько минут, снял кусок шелковой ткани, который носил на поясе, и обмотал его вокруг головы, прикрыв нос и рот. Потом отобрал у трактирщика фонарь, набрал в легкие побольше воздуха и шагнул внутрь.
Помещение было пусто, если не считать старого тюфяка, расстеленного на полу. В углу кучей валялись наспех брошенные дорожные сумки, и из них высовывались рулоны бумаги и носильные вещи. Похоже, таинственный постоялец не удосужился даже разобрать багаж по приезде. Или не успел…
На тюфяке лежало недвижное, словно впавшее в глубокий сон, человеческое тело. Пико, поплотнее замотав тканью рот и нос, поднес к телу фонарь. Покойник лежал ничком в луже, где жидкости распада смешались с кровью, вытекшей из невидимой раны, и застыли, превратившись в какую-то зеленоватую кашу.
Джованни сделал над собой усилие, взял труп за плечо и перевернул на спину. Тусклое пламя осветило осунувшееся лицо и рот, сведенный судорогой бесконечной агонии. Блуза на груди была порвана, и в прорехе торчала деревянная рукоятка, видимо, ножа или другого оружия, которым ему пронзили сердце. Застывшие руки вытянуты вдоль тела, пальцы сведены судорогой. Скорее всего, прежде чем нанести последний удар, его держали за руки.
— Иди сюда, Оливеротто! — крикнул Пико, обернувшись к двери. Трактирщик нерешительно шагнул вперед. — Подойди ближе! Это Фульдженте Морра?
Оливеротто сделал несколько неверных шагов, бегло взглянул на мертвого, кивнул и тут же отскочил, вытаращив глаза и борясь с накатившей тошнотой.
— И ты ничего не заметил? — настаивал Пико. — Под твоим кровом убили человека — и никто не поднял тревоги? А может, ты сам замешан в этом преступлении?
Страх, внезапно вспыхнувший в глазах трактирщика, видимо, заставил его пересилить отвращение от зловония и страшной сцены перед глазами. Он энергично замотал головой и крикнул:
— Нет! Клянусь жизнью моих детей! Морра явился среди ночи, по римской дороге, при нем почти не было багажа, и его никто не встречал! Он снял сарай, и ни я, ни моя семья его больше не видели. Он сказал, что у него работа, какой-то заказ, и он не хочет, чтобы его беспокоили.
Пико отвел глаза. Ужас трактирщика был так неподдельно наивен, что приходилось ему верить. Да и вряд ли у него хватило бы способностей срежиссировать такой спектакль. Этот жалкий тип мог разбавлять вино и обманывать сборщиков податей. Однако, чтобы хладнокровно совершить убийство, надо иметь большой опыт в злодеяниях, а его опыт ограничивался только похотью. Состояние трупа говорило о том, что убийство произошло несколько дней назад. У Оливеротто было предостаточно времени, чтобы ликвидировать тело человека, которого, в сущности, никто не знал, и уничтожить следы преступления.
Нет, скорее всего, он тут ни при чем. Пико огляделся. Багаж был вскрыт. И эта небрежность, которую поначалу приписали постояльцу, по здравом размышлении свидетельствовала о том, что в его вещах кто-то наспех рылся. Джованни быстро просмотрел рисунки. Эскизы человеческих лиц, наброски архитектурных деталей — все, чему и положено находиться в багаже художника.
Но ничего, что представляло бы особую ценность. Какие-то бумаги, костяной гребень, маленький нож. Почему его убили? Из-за какого-нибудь рисунка? Но вряд ли хоть один из них стоил человеческой жизни.
Да и одежда на трупе, насколько можно было судить под пятнами зловонной жидкости, была ничем не примечательна. Пико нагнулся, чтобы разглядеть смертельную рану и предмет, торчащий из груди. Это была длинная кисть с куньими волосками, поредевшая от долгого употребления. Должно быть, она прошла между ребер и проткнула сердце.
Странный способ убийства. Может, преступник хотел оставить особый знак? Но прежде всего — как ему это удалось? Дверь была заперта изнутри, в стенах не наблюдалось никаких других выходов. Только в коньке крыши виднелось узкое отверстие, расположенное точно над очагом из выложенных на земле камней и служившее простейшим дымоходом. Но человек в него точно не пролезет. Да и вряд ли кто смог бы вскарабкаться на потолок, чтобы выбраться на крышу.
Разве что Фульдженте сам наложил на себя руки. Пико читал у античных авторов, что благородные личности убивали себя из жажды смерти, а ничтожные — из страха смерти. Первые ускоряли ход судьбы, бросаясь ей навстречу, а вторые пытались уйти от невыносимой тоски бытия. Их души, как натянутые канаты, не выдерживали нагрузки, и равновесие понятий «давать» и «иметь» склонялось к нулевой отметке. Даже достойные и храбрые воины порой ожесточались на самих себя и наносили себе смертельные раны, чтобы избежать поединка с врагом. Можно подумать, что смерть от собственной руки менее жестока, чем та, что захватит врасплох в бою.
Но человек, распростертый на тюфяке, не был воином и вряд ли искал прибежища от каких-то страхов. И почему он выбрал для последнего шага инструмент своего искусства, в ярости его искорежив? Мог бы взять нож: справился бы быстрее и безболезненнее. В общем, это явно не самоубийство.
Нет, его убили, хотя ни один человек не смог бы проникнуть в комнату. Значит, тут побывал демон, если демоны есть на свете.
Размышляя, наблюдая и стараясь отделаться от запаха, исходящего от трупа, Пико вдруг что-то заметил рядом с телом. Покойник и тюфяк были настолько перемазаны кровью, что торчавший сбоку кусочек какого-то предмета трудно было различить.
Пико приподнял и посадил тело. Под ним оказался листок бумаги, приколотый к спине кончиком кисти, прошедшей насквозь. Он походил на страницу печатной книги. Судя по несовершенству печати и нечеткости линий, это был набросок. Краска то здесь, то там вылезала из-под шрифта, пачкая бумагу.
«Может, листок имел отношение к пробному экземпляру книги, которую набирали Немец с резчиком?» — размышлял Пико, осторожно отделяя листок от тела.
Оборотную сторону листка целиком занимало изображение. Джованни бережно поднес его к свету. На него смотрело женское лицо, набросанное углем, скорее всего эскиз к картине маслом. Лицо завораживало огромными лучистыми глазами, овал его был нежен и продолговат, на подбородке ямочка, за полными губами, надутыми в сердитой гримаске, виднелись мелкие ровные зубы.
Прямой нос с изящно выгнутыми ноздрями и щека были нервозно, наспех затушеваны, словно художник торопился поймать образ. С обеих сторон высокого лба спускалась огромная масса волос, струясь на крепкую, как колонна, шею и сильные плечи. Именно это место рисунка покрывала спекшаяся кровь, окрашивая его зловещим рыжеватым цветом, будто рука смерти решила завершить работу художника.
Под портретом кто-то от руки подписал: «S aetatis suae XXIX»[14]. Было в этом лице что-то родное, хотя Пико мог поклясться, что никогда не видел женщины, послужившей моделью для рисунка. Если бы он повстречал такое удивительное существо, то вряд ли смог бы его забыть. Может, он держал в руках не портрет реальной женщины, а попытку художника достичь идеальной красоты, вызвав к жизни формы, возможные только в царстве Идеи? И чувство родства возникло из памяти о красоте, которую, как пишет Платон, каждый человек видит еще до рождения и потом всю жизнь безнадежно ищет? О той божественной красоте, что на самом деле не существует, но потрясает нас чувством невосполнимой утраты?
— Женщина… — услышал он шепот у себя за спиной.
Оливеротто вытянул шею и пристально разглядывал рисунок.
Пико вскочил.
— Что ты говоришь? Что за женщина?
— Эта, мессер. Чудо как хороша, хотя я и видел ее всего какой-то миг!
— Она действительно существует? Когда ты ее видел?
Трактирщик испуганно попятился.
— Почти сразу после появления Морры. Приехали двое всадников и попросили комнату на ночь. Я хорошо помню, потому что как раз тогда нахлынул этот странный народ с римской дороги. Хитрые вероломные чужаки, да к тому же еще и воры.
Пико тоже слышал о появлении толпы пилигримов. Тогда никто не мог сказать, откуда они пришли.
— У всадников не было никакого багажа, зато дорожная одежда отличалась добротностью, — продолжал Оливеротто. — То ли почтенные купцы, то ли аристократы по дороге на охоту, то ли… Они не были расположены к беседе, спросили только подогретого вина и комнату, чтобы отдохнуть. На лестнице один из них остановился и приподнял вуаль берета, который до сего момента был плотно нахлобучен на голову, словно его хозяин прятался от холода. Я дал им свечу, и пламя на миг осветило лицо путника. Вот тогда я ее и увидел. Но не особенно удивился, потому что благородные господа не впервые пользовались моей гостиницей для свидания с дамой, одетой в мужское платье. Моя фамильная тактичность известна во всей Флоренции…
— И что они делали потом?
— Ничего. Как и говорили, на рассвете отправились дальше. Слуги потом сказали, что сквозь сон слышали шум и какое-то движение на конюшне. Когда я встал, их уже не было.
— Женщина была похожа на эту? — настаивал Пико, поднеся рисунок к фонарю.
Оливеротто закивал.
— Да, это была она, — решительно заявил он и протянул руку.
Пико оттолкнул ее: сама мысль о том, что пальцы трактирщика прикоснутся к рисунку, его раздражала. Кто бы ни была эта женщина, она теперь далеко. Он свернул рисунок в трубочку и положил его в сумку.