Я так и не узнал его имени. Его лицо вдруг застыло, и мне пришлось оставить его, лежащего, раскинувшегося на земле.

11

Я вспоминаю дождь. Вскоре после смерти моего нового друга, приглушенные удары дождя о землю ослабели. Я не мог надеяться вырыть могилу в корневой системе деревьев и мокрой глине. В любом случае, мне никогда не нравилась идея хоронить умерших, если ее нельзя осуществить, как это делают в Пенне, не отмечая место ничем, кроме виноградной лозы и собирая позже урожай без чувства прегрешения и неуважения. Если этого нельзя сделать, возможно, самое лучшее — сжигать. Имеет ли это хоть какое-нибудь значение? — весь мир есть кладбище, ложе рожениц и колыбель.

Я проскользнул в кусты, теперь уверенный, что, вероятно, за мной не будет погони — ни людей, ни собак. Однако в промокшем лесу я все же двигался тихо. Я точно определил северо-восточное направление и прошел по своему пути более часа, когда — в отдалении, справа от меня, там, где и следовало быть, услышал грохот копыт: конь галопом промчался по мокрой дорожной грязи — сначала нарастающе громкий, потом замирающий в слабые удары, похожие на цокающий звук, который может произвести ребенок, ведя палку вдоль штакетника. Вероятно, всадник — посыльный, направлявшийся в Скоар. После этого я слышал только ослабевающий, спокойный разговор дождя.

Я проголодался, но мне требовался огонь чтобы испечь курицу — сырая дичь невкусная. Целое утро было потрачено на то, чтобы найти подходящее местечко. Много лет назад ветром вывернуло дуб на откосе, его корни выступали наискось и захватывали постепенно наносимые листья, так что возникло нечто вроде крыши. От земляной ямы, где некогда росли корни, дождевая вода прорыла дренажную канаву. Я покопался под поверхностью лесного настила и нашел легковоспламеняющийся материал, чтобы разжечь огонь под прикрытием этого свеса. Вскоре мне стало уютно от огня, курица поджаривалась на зеленом ясеневом вертеле. Я повесил рубашку и набедренную повязку на корень дуба, возле тепла, и голый присел на корточки, позволяя безвредному дождю стекать со спины. Какое-то время, исключая приглядывания за готовившейся дичью, я совсем не мог думать. Дождь усыпляет твою бдительность, словно кто-то говорит и говорит, объясняя многое. Мужчины подошли очень тихо. Я заметил их только за мгновение до того, как худощавый произнес:

— Не вытаскивай свой нож, Джексон^[51]. Мы не намерены причинить тебе никакого вреда. — Его голос был твердым, но усталым, как и вытянутое лицо под окровавленной темно-зеленой тряпицей.

— Не пугайся, — подтвердил другой, луноликий гигант. — В сущности, я призван блаженным Авраамом не делать вреда никакому человеку, а также…

Худощавый сказал:

— Придержи свою мельницу, прошу тебя, когда я говорю с парнем. Джексон, вышло черт-знает-что, нам хотелось бы кусочек того, что там жарится, мы чертовски голодны, вот и все.

Ему было около пятидесяти; седой и спокойный. Тряпка на голове придавала впадинам под голубыми с поволокой глазами зеленоватый оттенок. Вдоль его рта и носа пролегли длинные желобки. Темно-зеленой рубашке недоставало куска, который, вероятно, был вырван для головной повязки; охотничий нож, висевший на ремне, очень похожий на мой, был, очевидно, его единственным оружием. Его ремень, широкий как кушак, с загнутыми кверху участками, мог пригодиться при переноске небольших вещей. Худые ноги, торчавшие из поношенной зеленой набедренной повязки, были темные и пучковатые, как узлы кожаной упряжи.

Другой мужчина также был одет в остатки кэтскильской военной формы; что-то вроде ремня, и сандалии в виде подошвы, прикрепленной веревками. Он носил меч в медных ножнах, бесполезную для леса вещь. У обоих на ремнях висели длинные и довольно плоские фляги, сделанные из бронзы, вместимостью около кварты^[52].

Глупо, как вам понятно, я задал вопрос:

— Откуда вы?

Худощавый приятно улыбнулся мне, сдержанно, но доброжелательно.

— С южных мест, Джексон. Разделишь ли ты мясо с человеком, который вчера напал на твою страну и получил дырку в голове, и внушительным старцем, который имеет подходящий вид, чтобы пугать детей, но не хочет больше воевать?

— Хорошо, — согласился я. Они не оказывали давления на меня, я почти сам хотел поделиться. — Вчера? Вы не из этой битвы, происшедшей на дороге возле Скоара?

— Нет. Когда она состоялась?

— Два-три часа назад. Я сидел на дереве.

— Не смог придумать лучшего места, когда ведется эта е…ная война?

— Ваши кэтскильцы устроили засаду, но были отогнаны.

Он шлепнул себя по ноге: удовлетворение было смешано с досадой.

— Проклятье. Я это предсказывал. Мог бы растолковать начальству, что из этого получится, если разделить батальон. Хотя, припоминаю, эти олухи никогда не спрашивали меня. — Он присел подле на корточки и посмотрел на курицу таким печальным взглядом, каким не смотрел никогда и ни на какую курицу, и в этом не было ее вины. Круглолицый стоял в стороне и наблюдал за мной. — Я беспокоюсь вот о чем, Джексон, если бы дело касалось только меня и моего громадного друга, стоящего вон там, на дожде, так переполненного состраданием, что человек не может понять, куда он втиснет еще чуть-чуть пищи, никоим образом…

— Полноте, Сэм, — сказал гигант. — Не надо, Сэм…

Но Сэм, видно любил потрепаться и продолжал, не обращая внимания, на своем медленно-напевном кэтскильском наречии, развлечение и печаль на его лице сменялись как тучи, играющие на солнце.

— Если бы были только он, я и ты, Джексон, мы могли бы разобраться, но чертовски-дурацкая штука состоит в том, что нам надо учитывать еще один рот — человека, который ушиб колено, но все же будет страдать, если не поест хорошо. Ты думаешь, что эту тонкозадую птичку действительно можно разделить на четыре части?

— Ну, конечно, — сказал я, две большие ноги и две половинки груди, и каждый встанет из-за проклятого стола чуточку голодным, что хорошо для вас, как сказал этот человек, — где этот четвертый?

— Бедняга сидит там, в кустарнике.

— Видишь, как я и говорил тебе, Сэм? У парня открытая натура, полная божественной добродетели и прочего. Как тебя звать, Рыжий?

— Дэйви.

— Дэйви и что дальше?

— Просто Дэйви. Из приюта. Закрепощен в девять лет.

— Сейчас у нас нет желания беспокоить тебя, но, ты, вероятно, не направляешься обратно туда, откуда пришел?

Сэм вмешался:

— Это его дело, Джексон.

— Я знаю, — ответил луноликий. — Я совсем не настаиваю, чтобы парень отвечал, это беспристрастный вопрос.

— Я не против, — сказал я. — Да, я убежал.

— Я вовсе не обвиняю тебя, — сказал луноликий. — Я заметил эту серую обертку для яиц, которая висит прямо перед нашим носом, и я слыхал о том, как подло обращаются с крепостными в Мохе, это национальный позор. Выше голову, парень, и веруй в бога. Это путь в жизни, понимаешь? Только не падай духом, имей чувство сострадания и веруй в бога.

— Пусть он не пытается надуть тебя, Джексон, не поверишь же ты, что с крепостными слугами не обращаются так же, как с дерьмом и в Кэтскиле?

— Сэм, Сэм Лумис, я как-то постараюсь убедить тебя покончить с этими ругательствами и богохульством. Это не подходящий тон разговора с молодым парнем. — Сэм только глянул на меня; я чувствовал, что в душе он хохотал и никто никогда не узнает об этом, кроме него и меня. Гигант любезно продолжал: — Послушай, парень Дэйви, ты не должен думать, что я утверждаю, что я больше не грешник, это было бы ужасным тщеславием, хотя я, в самом деле, заявляю, что я очистился от многой дряни, словно прошел сквозь очистительное пламя и прочее, но, как бы то ни было, — меня зовут Джедро Сивер, называй меня Джед, если хочешь, я надеюсь, мы здесь все демократичны и, хотя я грешник, я боюсь бога и следую его святым заветам, и именно сейчас вот, я тебе говорю, крепостной слуга ты или нет, будь таким же человеком в глазах бога, как и я, хорошо?

Сэм спросил как-то небрежно:

— Нелегко пришлось?

— Можно сказать так. — Потом, каким-то образом, я сразу же сболтнул им. — Случилось ужасное. Я случайно убил человека, но никто никогда не поверил бы, что это так, во всяком случае, не полиция. — Мог бы и промолчать, если бы я не принял их за дезертиров, убежавших так же, как и я, и не имевших дела с моханскими законами.

Джедро Сивер сказал:

— Всякое такое дело является несчастным случаем в глазах бога, Дэйви. Имеется в виду, что это произошло случайно, и ты не намеревался сделать этого. У бога имеются свои великие и славные соображения, так что не стоит таким, как мы, вникать в них. Тогда, если ты искренне не имел намерения, ну, тогда греха нет.

Сэм всматривался в меня с холодной задумчивостью, какой я никогда не видел ни у кого, будь то мужчина или женщина. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем он прекратил испытывать меня — курица хорошо поджарилась и пахла как раз подходяще, а дождь, стихнув, слегка моросил.

— Верю тебе на слово, — наконец произнес Сэм. — Мне бы никогда не хотелось пожалеть, что я сделал это.

— Обещаю, — сказал я. И, думаю, что никогда не нарушил слова. Доверие между Сэмом и мной было частью моей жизни, и оно никогда не исчезало. Во времена, которые последовали, я часто терял с ним всякое терпение, как и он со мной, но, допустим, я сформулирую таким образом: мы никогда не считали друг друга безнадежными. — Да, — сказал я, — я сбежал, и меня, несомненно, повесили бы, если бы поймали и вернули в Скоар. Успешно уклоняющийся от виселицы всякий раз, когда я осознаю, что мой путь устремлен к ней, вот я какой.

— Всякий раз, — грустно сказал Джед. — Послушай, парень, если бы ты был когда-нибудь…

— Шутка, Джексон. Парень шутит.

— О, понимаю. — Джед неловко засмеялся, как могли бы засмеяться и вы, случайно прервав человека, который остановился помочиться. — Ты знаешь местность, парень Дэйви?

— Никогда прежде не ходил этим путем так далеко. Мы находимся близко от северо-восточной дороги. Скоар расположен на западе, в пяти-шести милях.

Сэм бросил:

— Я проходил по этим дорогам много лет назад, в мирное время — Хамбер-таун, Скоар, Сенека, Ченго.

— Кэтскильская граница — в нескольких милях южнее, — сказал я.

— Да, — согласился Джед, но мы не пойдем в ту сторону. Видишь ли, в глазах бога мы не дезертиры. Что касается меня, я тружусь на винограднике, как предназначено богом, и старый Сэм Лумис вот, ну, вовсе не такой уж грешник, несмотря на его непристойную речь. Однажды божья благодать снизойдет и на него, словно очистительное пламя и прочее. Я хочу сказать, что он просто потерял свое снаряжение в рукопашной схватке, как могло бы случиться и с любым другим. Такое же снаряжение, которое было у меня, — мое я оставил раньше, призванный милостивым господом.

— Да, — подтвердил Сэм, — я потерял след моей роты в лесу после стычки на дороге в десяти милях отсюда. Знаешь, как армия поступает с дезертирами, Джексон, — я имею в виду, с людьми, которых она считает дезертирами — ну, вот что они делают: их привязывают к дереву и тренируются в стрельбе из лука, а потом вроде бы оставляют. Экономят на похоронной команде. Я получил удар по голове и был какое-то время без сознания, когда же пришел в себя — рота уже ушла; я не порицаю их, что они приняли меня за мертвого, но не верю, что у меня хватило бы терпения объяснить все это, если бы я встретил их снова. Одну роту отделили от батальона, идея заключалась в том, чтобы показаться на дороге и отвлечь вас, моханцев, и побудить к мысли, что это все, что мы имеем в этом районе. Потом главные силы батальона, спрятавшиеся на вашем пути, могли разбить вас. Оригинальная идея.

— Моханцы не моя армия. У меня нет отечества.

— Понимаю, что ты имеешь в виду, — Сэм глянул на меня. — Я тоже одинокий по образу жизни. Да, эти северомоханские яйцедеры, извини за выражение, подошли на девять часов позже, после того, как, вероятно, гонялись вокруг Хамбер-тауна; итак, убежав от нас, они разбили лагерь на ночь. Я определенно знаю, так как подходил к ним чертовски близко в темноте. Должно быть, отдохнули и провеселились до того времени, когда батальон набросился на них сегодня утром. Мы действовали не очень-то удачно?

— Не очень. Моханцев было слишком много. Два к одному, а то и больше.

— Парень джентльмен, — заметил Сэм и опустил раненую голову на колени. — Да, у начальства причуды, а солдаты погибли. — Я приметил, что Сэм Лумис был лесной житель; он имел мою привычку быстро взглядывать по сторонам. Вряд ли ему случится быть застигнутым врасплох неожиданным шевелением ветки или ползущей в поисках пищи по земле тварью. С Джедом это могло бы случиться — его взгляд не казался настороженным. От облысения даже брови Джеда превратились в бледные жгутики, что придавало ему вид большого испуганного ребенка. — Джексон, эта тонкозадая птичка почти готова. — Когда я снял ее с огня, он добавил. — Может, лучше надень свою обертку для яиц, принимая во внимание, что тот, кто находится там в кустах, я просто, черт бы все побрал, забыл упомянуть об этом… ну, понимаешь, она окажется женщиной. — Потом, взглянув на переполненного осуждения Джеда Сивера, он добавил: — Придет и станет настоящей забавой для молодого парня, не так ли?

Когда я оделся, Джед выкрикнул в мокрый лес тонким голосом:

— Ау, Вайлит!

— Не беспокойся, — обратился ко мне вполголоса Сэм, — я не отдал бы ее тебе, но она имеет широкий кругозор, как и широкую задницу.

Выходившая, прихрамывая, из расположенных недалеко зарослей женщина произнесла:

— Слышала я, что ты сказал, Сэм. — Она одарила его полуулыбкой и посмотрела на остальных из нас вызывающим пристальным взглядом из-под густых, черных как смоль, бровей. Темно-зеленое льняное платье не доходило ей до колен, на левом колене виднелся синяк, правда, не очень большой. Ей было чуть более тридцати; невысокая, с плоскими бедрами, мускулистая девка, без достойной упоминания талии, но, каким-то образом, ты не обнаруживаешь ее отсутствия. Даже прихрамывая, она имела жизнерадостный, изящный вид и держалась уверенно. Ей не нравилось быть мокрой как ондатра. — Мне следовало бы отругать тебя, Сэм, за то, что ты так говоришь о таком хрупком цветке, как я, — у этой «тигрицы» всего сто тридцать фунтов и не более.

— Не правда ли, соблазнительная малышка, бьет наповал? — осведомился Джед, и я увидел, что он стал совсем романтичным и наяву грезил о любви.

— Да, — вздохнула она, — наповал, как лопата, которой пользовались на каменистой почве лет этак десять-двадцать. — Она сбросила плечевой мешок, чем-то похожий на мой, и пыталась отжать воду из платья, одергивая его между ног и вокруг пышных бедер. — Вы, мужчины, счастливые, носите, черт подери, свободные рубашки и повязки.

— Вайлит! — Уже не мечтательный, Джед говорил, словно строгий дедушка. — Никаких проклятий! Мы и так в них погрязли.

— О, Джед! — Она взглянула на него дерзко, нежно, но и покорно. — Ты бы тоже ругался, держу пари, если бы не мог отделить своей одежды от собственной шкуры.

— Нет, не ругался бы. — Он смутил ее пристальным взглядом, святым, как сама церковь. — И «шкура» — тоже нехорошее слово.

— О, Джед! — Она отжала воду со своих черных волос, коротких и искромсанных, будто она отрубала их ножом, как поступают солдаты, если в подразделении нет парикмахера. Опустившись на корточки рядом со мной, она звонко шлепнула меня по ноге широкой коричневой ладонью. — Тебя зовут Дэйви, ага? Здорово, Дэйви, а как они вешают, сладкий малыш?

— Вайлит, дорогая, — сказал Джед, очень спокойно, — мы погрязли во всем этом. Больше никаких ругательств, никакой похотливой болтовни.

— О, Джед, извини, во всяком случае, я не имела в виду никакой похоти, просто сказала по-дружески. — Ее глаза, темные, зеленовато-серые, с чуть золотистыми крапинками, были необычайно красивы; будучи частью ее мясистого, нескладного тела, они казались фиалками на грубой почве. — Я хочу сказать, Джед, всякое слово, скользнувшее в моей голове, сразу слетает с языка. — Она стянула мокрое платье со своих больших грудей и подмигнула мне, свернув голову так, чтобы Джед не заметил, но его слова тоже имели большое значение для нее, она не сопротивлялась ему. — Будь спокойнее, Джед, ты должен позволить мне прийти к Аврааму как-то постепенно, я как бы должна еле передвигать ноги, прежде чем идти, понимаешь?

— Да, Вайлит, я понимаю, дорогая.

Я разрезал курицу так честно, как только мог, передал ее в разные стороны и собирался уже грызть, как Джед опустил голову и пробормотал молитву, к счастью, короткую. Мы с Сэмом начали есть сразу же после этого, но Джед сказал:

— Вайлит, я прислушивался, когда молился, и не услышал никакой молитвы от тебя.

Это действительно так: среди настоящих верующих, если присутствует священник, люди хранят молчание, когда он говорит надлежащую молитву, но если нет священника, считается, что каждый будет произносить ее одновременно, оставляя богу анализировать этот гул и отсортировывать верующих от понимающих толк критиков. Джед, конечно же, не слышал ни Сэма, ни меня, но наши души, очевидно, не так беспокоили его, или же он считал, что с нами слишком много работы. Душа Вайлит была иной. Она пролепетала:

— О, Джед, я только… я хочу сказать, я благодарю тебя, господи, за этот хлеб мой насущный, даждь нам днесь…

— Нет, дорогая. Хлеб означает настоящий хлеб, поэтому, раз это курица, лучше всего тебе сказать «курицу», понимаешь?

— За эту мою… Но, Джед, курицу не приходится есть каждый день.

— Ну, ладно, можешь выбросить «даждь нам днесь»…

— За эту мою курицу и внушаю…

— Вручаю.

— Вручаю себя в твое распоряжение во имя возлюбленного Авраама… Так?

— Так, — сказал Джед.

После еды Вайлит пошла, прихрамывая, отыскать еще немного топлива. Я хотел, чтобы пока она была занята, я мог бы спросить, кто она такая и как она оказалась с ними, но Джед заметил у меня на шее талисман удачи и первый спросил меня о нем.

— Это просто старый скромный талисман удачи.

— Нет, парень Дэйви, это правдоопределитель. Я видел такой же в Кингстоне; он принадлежал мудрой старухе. Твой разительно похож на него, непременно имеет такую же силу. Никто не может смотреть на него и говорить ложь — это факт. Дай мне подержать его на минуту и показать тебе. Вот, погляди этому человеку или этой бабеночке прямо в глаза и посмотрим, солжешь ли ты…

Сделав каменное лицо, я сказал:

— Лунный свет черен.

— Ну и как? — спросила Вайлит, сваливая охапку сухих сучьев. — Ну и как, Джед, что несет этот парень?

— Ну, я понял его. — Довольный, Джед засмеялся. — Другая сторона луны должна быть черной, иначе мы бы видели ее сияние, отраженное на занавесь ночи; тогда огромное белое пятно двигалось бы по пути движения луны. Но мы видим лишь отверстия в занавеси, чтобы пропускать небесный свет, и немногие из этих точек движутся иначе, поэтому они должны быть небольшими осколками, подобно бриллиантам, которые бог сбрасывает с луны, чтобы освещать предметы. Ясно?

Без особого восхищения Сэм пробормотал:

— Поимей меня необрезанный!^[53]

— Сэм, я должен попросить тебя не пользоваться такими ругательствами в присутствии чистого душой парня и несчастной женской души, которая пытается найти свой путь в царство вечной праведности; более того, я больше не потерплю надругательства над религией, я совершенно не потерплю этого.

Сэм сказал ему, что просит прощения, в такой манере, что наводило на мысль, что он привык повторять эти слова и, более или менее, каждый раз имел их в виду. Полагаю, добродетельные люди, такие, как Джед, считали бы мир безрадостным, если бы не могли улаживать довольно частые обиды. Что касается талисмана удачи — ну, Джед был намного старше меня, на сорок с хвостиком, а также в равной мере чертовски мощнее и преисполненный божественной благодатью. Я в самом деле думал, что если бы сделал еще одну попытку побудить к сверхъестественной работе этот двуликий болванчик из глины, меня не остановила бы даже глиняная стена. Но Джед был так горд и счастлив, что научил меня чему-то полезному и удивительному, что у меня не хватило духа испортить ему настроение. Может, у меня, так или иначе, не получилось бы. Какую бы абракадабру я ни предложил, он всегда мог бы представить подходящее объяснение, чтобы доказать, что я не лгал — продвигаясь вперед легко и спокойно, обводя «Госпожу Правду» вокруг собственного пальца и загоняя ее в кусты, пока, рано или поздно, несчастной старой прислуге не придется выползти там, где он хочет, хнычущей и чешущей языком, вытянув ноги, с подергивающимися виноградными листьями в жалких остатках волос.

— Ну, — сказал я примирительно, — в самом деле, никогда не знал, что он обладает такой способностью. Его дали мне, когда я родился, и с тех пор люди нарассказывали мне столько гнусной лжи, их ничто и никогда не останавливало.

Он ответил:

— Просто ты никогда не понимал, каким образом использовать его.

Он все еще держал изображение обращенным ко мне, спросил, будто ненароком:

— Это действительно был несчастный случай, то, о чем ты рассказал?

Тут Сэм Лумис встал и смело заявил:

— Гореть мне в адском огне, будь я проклят! Мы же поверили ему на слово, а теперь сомневаемся в этом.

Я мог слышать, как позади меня Вайлит затаила дыхание. Джед был фунтов на сорок тяжелее, но и Сэм, видно, не из тех, с кем можно легко справиться, раненый он в голову или нет. Наконец, Джед сказал, очень кротко:

— Я не хотел никого обидеть, Сэм. Если мои слова звучали обидно, прошу извинить.

— Не у меня проси прощения. Проси у него.

— Все в порядке, — сказал я. — Я не обиделся.

— Я, в самом деле, прошу у тебя прощения, парень Дэйви. И никто не смог бы сделать это любезнее меня.

— Все в порядке. Не стоит обращать внимания.

Когда Джед улыбнулся и вернул мне глиняное изображение, я заметил, что его рука дрожит, и почувствовал, во время одной из тех неописуемых вспышек, которые имеют сходство с пониманием, что он совсем не боится Сэма — лишь самого себя. Он спросил, может, чтобы просто поддержать разговор:

— Ты куда-то специально направлялся, парень Дэйви, когда мы наткнулись на тебя?

— Леваннон — вот куда я хочу идти.

— Ну… они там ничуть не лучше еретиков.

А Сэм спросил его:

— Ты когда-либо, черт возьми, был там?

— Конечно, и вовсе не горю желанием идти туда снова.

— Придется пересечь Леваннон, если вы с Вайлит собираетесь в Вэрмант, как сказали.

— Да, вздохнул Джед, — но только пересечь его.

Они все еще были взвинчены. Я сказал:

— Все, что я когда-либо слыхал о Леванноне, я знаю по рассказам.

— Есть места приличные, — признал Джед. — Но эти шарлатаны! Хватают тебя за рукав, склоняются к уху. Есть такое утверждение церкви, что если все верующие сектанты слезутся в Леваннон, то будет лучше для всех остальных, но я не уверен. Граммиты, франклиниты — вот что религиозная свобода принесла в Леваннон. Ничуть не лучше выгребной ямы атеизма.

Я признался:

— Никогда не слыхал рассказов о франклинитах.

— Нет? О, они откололись от неокатоликов в Коникате — неокатолики имеют там большое влияние, ты знаешь. Церковь, от которой они отделились, терпит их при условии, что те не собираются строить молельных домов и обзаводиться имуществом… я хочу сказать, что следует иметь религиозную свободу в разумных пределах, просто, чтобы она не приводила к ереси и прочему. Франклиниты — ну, я не знаю…

Сэм подхватил:

— Франклиниты доказывают, что они получили название от имени св. Франклина, не Бенджамина^[54], а проклятый золотой стандарт^[55] не был обернут вокруг него, когда его хоронили, а вокруг какого-то другого образованного святого с таким же именем. Мать моей жены знала все об этом, она была бы свидетельницей тех событий, пока тот человек не сдох. Один из них носил молнию в своем зонтике, я забыл, кто именно.

— То был Бенджамин, — сказал Джед, снова совсем дружелюбно. — Как бы то ни было, франклиниты устроили ужасное смятение в Коникате, такой позор — мятежи и тому подобное, наконец, стали вроде подвергаться гонениям и обратились к основной церкви, чтобы им позволили исход или что-то вроде этого, в Леваннон, что и было сделано, и там они находятся до сего дня. Все это ужасно.

— Мать жены была граммиткой. Добродетельная женщина, с ее собственной точки зрения.

— Не оскорбляла твоей веры, Сэм?

— Нет. Я сказал, с ее точки зрения. Но когда это случилось с моей женой, ну, я сказал ей, Джексон, сказал я, можешь быть граммиткой, как и твоя уважаемая родительница, и пророчить конец мира, пока твоя собственная задница не вознесется на небо, сказал я, и причинит этим боль тому, кто остался, сказал я, или можешь быть моей хорошей женой, но ты не можешь быть тем и другим одновременно, Джексон, сказал я, так как я не собираюсь терпеть это. Забодала меня совсем, ну ее…

— Ты имеешь в виду, — сказала Вайлит, что старуха очень активна в постели?!

— Нет, детка Джексон, совсем нет, то есть, это просто в хорошем смысле. Я имею в виду только, что она была ревностной добродетельной верующей после этого, настоящей святой, я никогда не имел ни капельки беспокойства с ней с того дня. Что касается религии, я имею в виду. У нее были и другие недостатки — беспрерывная болтовня, подходящая носильщику ручки от непрестанно звенящего граммофона; вот почему я вступил в армию, чтобы иметь чуточку тишины и спокойствия, но она настоящая святая, понимаете, с ней совсем никакого беспокойства, нет, сэр. Только не в религии.

— Аминь, — сказала Вайлит и быстро взглянула на Джеда, чтобы убедиться, что сказала верно.

12

Мы провели в тех местах ранний полдень, высыхая и знакомясь. Я снова сказал что-то о Леванноне и больших кораблях, тридцатитонных аутригерах, которые осмеливаются плыть в порты Нуина по северному маршруту. А Джед Сивер опять был обеспокоен, хотя, на этот раз, не религией.

— Плавать по морю — это дьявольская жизнь, парень Дэйви. Я знаю — вкусил этого по горло. Нанялся в семнадцать на рыболовный корабль в Кингстоне. Я был очень большой, такой же, как сейчас — слишком большой, чтобы слушаться моего папу, что было грехом — но когда я вернулся, по милости бога и Авраама, я весил не более ста двадцати футов. Мы плыли на юг за Черные Скалистые острова, где море Хадсона сливается с большой водой — о, сжалься Мать Кара, это пустынное место, Черные Скалы! Говорят, что в Древние Времена там располагался большой город^[56], но это трудно понять. Что касается большой воды за островами, о, это сто тысяч миль, где нет ничего, парень Дэйви, совсем ничего. Мы пропадали семь месяцев, базируясь в лагере, где коптили рыбу, на жалкой, пустынной полоске земли — песчаные дюны и парочка низких холмов, никакого укрытия, если подует плохой ветер. Остров называют Лонг-Айленд — это часть Леваннона, и там есть несколько небольших поселков в западном конце, поблизости от Черных Скал; любая страна может пользоваться восточной частью: сплошной песок — редко увидишь живое существо, кроме чаек. Люди начинают ненавидеть друг друга в таких рискованных предприятиях. Вначале нас было двадцать пять, в основном грешников. Пятеро умерли, одного убили в драке, и, имейте в виду, компания наперед рассчитывает потерять так много, ожидает этого. Мы совсем не видели ни одного нового лица, пока грузовой корабль компании не привез дрова и не забрал с собой копченую треску и скумбрию. А что сказать о наших плаваниях — ах, иногда мы целых два-три часа не видели землю! Это ужасно. Твоя судьба в руце Божией, аминь, однако это ужасное испытание твоей веры. Совсем нельзя обходиться без компаса, некоторые называют его магнитом. Компания имела компас, который был сделан в Древние Времена, и у нас было три человека в команде, считавшихся подготовлениями к обращению с ним и наблюдавших, чтобы бог не устал держать, из своей вечной милости, маленькую железку, направленной на север ради нашего спасения.

Вайлит вздохнула.

— Эй, держу пари, что эти трое были действительно важными персонами в вашей команде, не так ли?

— Ты не понимаешь в этом деле ничего, женщина. Человек, который обращается со священным предметом, а твоя жизнь зависит от этого, разумеется, имеет право на уважение. Да, парень Дэйви, совсем ничего не видно, когда земля скроется из вида. Плаваешь на ялике; может, шесть-семь часов тяжелого труда с большими сетями, и нельзя упускать из поля зрения главный аутригер, так как там имеется компас — а если внезапно опустится туман или нагрянет сильный ветер, что тогда? — и не спрашивай. И когда выбираешь последнюю сеть и пробиваешься по ужасной воде обратно, чтобы устроить лагерь, отправить рыбу на копчение, прежде чем ее забьют в бочки. До сего дня я не могу выносить запах рыбы, любой, не мог бы ее есть, даже если бы голодал. Это мне наказание за греховную молодость. Море не для людей, парень Дэйви. Позволь мне досказать тебе — когда, наконец, я прибыл домой, больной и ослабевший, я все равно испытывал жажду к женщинам, способную довести человека до безумия, и — ну, я не буду вдаваться в подробности, но в мою первую же ночь после возвращения в Кингстон я уступил побуждениям сатаны и был ограблен до последнего пенса моей семимесячной зарплаты. Божья кара.

Глядя в огонь, Сэм произнес:

— Ты утверждаешь, что бог ограбил бы человека, чтобы бросить его добро в укромный уголок?

— Чушь! Нет, почему бы меня ограбили, если это не было наказанием? Что ты ответишь на это! Ах, Сэм, я молюсь о том времени, когда твои насмешки прекратятся. Ты послушай меня, парень Дэйви, на море ты был бы рабом, нет другого слова. Дьявольская жизнь. Вкалывай, вкалывай, вкалывай, пока не свалишься — тогда подойдет начальник и ударит тебя старым сапогом по ребрам. И морской закон гласит, что он имеет на это право. Хотел бы я, чтобы сегодня, сейчас, каждый корабль, когда-либо построенный, пошел на дно, глубоко в море. Очень хотел бы. Послушай меня: разумеется, если бы бог имел намерение, чтобы человек плавал, он снабдил бы нас плавниками.

Вскоре после этого мы двинулись дальше, чтобы поискать местность, где могли бы провести ночь в большей безопасности. Я узнал кое-что от Сэма, так как шел с ним, и нас не слышали Джед и Вайлит. Джед, рассказал он мне, был близоруким, на расстоянии двадцати футов предметы казались ему расплывшимся пятном, и он болезненно реагировал на это, считая, что это еще одно наказание, данное ему господом. Я вообще не мог представить себе Джеда грешником, не говоря уже о большом грешнике, но Джед твердо верил, что бог имел зуб на него — наверняка испытывая его, может, в душе и по-дружески, но в это же время жестко, никогда не давал ему спуску, забирая что-нибудь еще или напоминая ему о судном дне. Едва лишь бедняга поворачивал голову, чтобы плюнуть, или принимал позу у ствола дерева, чтобы помочиться, как бог — тут как тут — наносил ему удар за что-то плохое, сделанное им десять дней или десять лет назад. Нечестно, думал я, и неразумно — но если это был путь, который избрали Джед и бог, мы с Сэмом не собирались бесцеремонно вмешиваться с нашими предложениями, стоимостью в десять центов.



* * *

В Древние Времена была возможность помогать людям с плохим зрением путем шлифовки стекла и превращения его в линзы, что позволяло им видеть почти нормально. Еще одно забытое ремесло, ушедшее в сточную канаву невежества в Годы Смятения — однако оно было восстановлено и привезено с нами на остров.

В Олд-Сити, в подпольных мастерских, примыкавших к секретной библиотеке еретиков, этой работой занимался человек, потративший каких-то тридцать лет на проблему изготовления линз; он все еще там, если остался живой и его не обнаружили победоносные легионы бога. Первоначально его имя было Арн Бронштейн, но он решил принять имя Барух после того, как прочитал о философе^[57] Древнего Мира, который также увлекался шлифовкой линз и построил причудливый мост рассуждений, перенесший его на удивительное расстояние за пределы запутанного христианства и иудаизма его времен. Наш Барух мог бы уплыть вместе с нами; он сам решил не уезжать. Когда Дайон пытался убедить его присоединиться к группе, которая уплывет на «Морнинг Стар», если мы потерпим поражение в битве за Олд-Сити, он сказал:

— Нет, я останусь там, где достаточно цивилизации, несмотря на ее качество, так чтобы человек мог пребывать в безвестности.

— Безвестность — это хорошо, — сказал Дайон, — неужели ты хочешь безвестности, чтобы шлифовать очки для людей, которые не смогут носить их, иначе будут сожжены за колдовство? — Не отвечая на это, очень вероятно, что не прислушиваясь к этим словам, Барух спросил:

— А какие удобства ты предусматриваешь для размышлений на борту твоего… уф, твоего прекрасного «Морнинг Стар»? — Он спросил это, согнувшись в дверном проеме своей затхлой мастерской, и смотрел сердитым взглядом из-под полуопущенных ресниц на Дайона, словно ненавидел его; крича и ругаясь, Дайон обозвал его дураком, что, казалось, доставило тому удовольствие.

Баруху было за пятьдесят, когда началось восстание. Он сказал, что его рукописи и оптические принадлежности составляли груз, слишком тяжелый для перевозки, и он не хотел бы никого обременять им, будьте так добры. Я помню его, стоявшего в дверном проеме, с сутулыми плечами, съежившегося; измученные глаза моргают и слезятся, он одет в выбранное случайно одеяние, хотя у него были деньги для хорошей одежды; говорил это, вместо того, чтобы откровенно признаться, что не доверяет каким-то небрежным, неуклюжим болванам перевозить столь ценный груз. Затем — готовый мгновенно отвергнуть любое проявление привязанности — он дал Дайону небольшую книжку, которую сам переплел, собственноручно мучительно писал — труд бескорыстной любви. Она содержит все, что Барух знал и мог сообщить об изготовлении линз, так что имея мозги и терпение (а мы имеем их), мы сможем в точности воспроизвести в любое время практическую часть работы.

Много раз, после того дня бегства, меня беспокоили мысли об изготовителе линз, пораженном чем-то вроде полной слепоты; о человеке, любящем человечество, который в то же время не выносит вида, звука, прикосновения людей, существующих вокруг него. Не могу вообразить ничего более нелепого и обидного, чем «чувство сожаления» о Барухе; его отказ от общения причиняет душевную боль.



* * *

В тот день после полудня мы убили оленя. Я увидел его в купе берез и пустил стрелу, которая ударила ему в шею. Он упал, а Сэм, сразу же оказавшись возле него, быстро и безжалостно резанул ножом по горлу. Джед не скупился на восхищение. Вайлит наблюдала за нами: мною, самоуверенным и гордым, Сэмом, со спокойным выражением лица, который с окровавленным ножом ожидал, чтобы с туши стекла кровь, и я заметил пробуждение в ней вожделения, ее глаза расширились, губы чуть припухли. Если бы Джеда не было там — он присутствовал, но фактически не разделял чувства возбуждения — я мог бы представить себе, как она приглашает Сэма, чтобы он распластал ее на земле. Именно это теплилось в ее взгляде на него — и на меня, кто, в конце концов, пустил стрелу. Но там был Джед, а через несколько минут мы были заняты отделением мяса, которое смогли бы унести; момент возбуждения минул.

На ту ночь мы расположились лагерем в овраге, который, вероятно, был в добрых десяти милях от Скоара, но, все же, довольно близко от северо-восточной дороги — один или два раза мы слышали, как проезжали всадники. Для приготовления пищи мы устроили временный очаг из камней, ниже края оврага, откуда пламя не могло быть видимым с дороги. Когда пришла очередь Джеда и Вайлит собирать дрова и они оставили нас с Сэмом одних, он ответил на вопрос, прежде чем я задал его:

— Их называют «примазавшимися», Джексон. Это значит, что она занимается проституцией, чтобы добыть средства к существованию, предлагая себя любому мужчине в роте, который имеет доллар. Она очень искусная в своем деле — я был с ней несколько раз, и никогда не было скучно ни на минуту. Она вела себя так, как надо — мужчины обращались с ней приветливо, она имела право выбора, никакой подлец или пидер не скакал на ней, она имела возможность отложить деньги на черный день. В каждой роте имеется такая — я не знаю, как с этим делом в моханской армии. Наши ребята всегда делают настоящую любовницу из ротной проститутки. Это естественно — единственное женское существо, которое они могут любить, и так далее… Да, старый Джед благосклонно относится к религии, или он всегда так к ней относился, но, я хочу сказать, что для него это нечто вроде просвета в тучах, во всяком случае, он решил, что бог не желает, чтобы он находился в армии, когда ведется война и реальный шанс, ожидающий его — нанесение вреда кому-то. И, кажется, бог указал ему взять с собой в дорогу Вайлит. Он сказал, что так хочет бог.

— А кто же еще сказал бы ему об этом?

Сэм смерил меня одним из своих долгих холодных взглядов, прикинул расстояние до Джеда и Вайлит в кустах и продолжал рассказ:

— Это пришло в голову вчера, после того, как мы спрятались возле дороги, ожидая моханцев. Я случайно наткнулся на Джеда и на нее в кустах, полагая, что они просто устроились, чтобы перепихнуться, но оказалось, что это не так. Джед, на которого снизошел святой дух или что бы это ни было, попросил меня не уходить и быть свидетелем. Он объяснял Вайлит, как бог желает, чтобы она бросила греховную жизнь и возлюбила господа вместе с ним, намеревающимся впредь вести жизнь, полную сострадания и чистоты. Проклятье, он уже такой кроткий, добродушный и отупевший, что никак и не подумать, что в нем найдется местечко, достаточное для греховного обмана в шутку простака, но сам он так не думает. Этот человек всякую совесть потерял, словно бизон, он все топчет и топчет свои грехи. Да, еще мне показалось, что Вайлит великолепно преобразилась, и когда старый Джед убедил ее: «раскайся-оставь-все-и-следуй-за-мной», ну, будь я проклят, если она не раскаялась, она раскаялась, будь я проклят… Джед, он хотел, чтобы я тоже пошел с ними. Я никак не предполагал, что меня позовут. Он согласился, что они будут находиться рядом день и два и молиться за меня, и если я передумаю — ускользну из подразделения и трижды подряд прокричу совой, пока они не соединятся со мной. Хорошо, сказал я, и они ушли. Я не знаю, как они пробрались мимо наших часовых, он такой неуклюжий, подслеповатый, но у Вайлит острое зрение в лесу, она вывела его каким-то образом. Не было у меня намерения идти с ними, Джексон, — я склонен к одиночеству, — но потом я получил удар по голове в той стычке, а рота отправилась без меня. Я, действительно, временно потерял сознание. Чертовски близко наткнулся на моханцев, как я тебе говорил. Обошел их и продолжал путь по дороге — очень плохой, я и не сообразил, что направлялся в Скоар, пока не рассвело. Несколько раз прокричал совой, не ожидая какого-либо ответа, но Вайлит услышала и ответила, и мы соединились. Знаешь, что удивительно? — они решили, что пройдут весь путь до Вэрманта и вырубят там место для фермы в глуши, построят храм в заброшенной пустынной местности и тому подобное. Я не связываюсь с этим, но благословляю их, сказал я, надеюсь, что им это удастся.

— Ты называешь их Джед и Вайлит, вместо «Джексон».

— О, да. Я же не обращался к ним непосредственно.

— Я понимаю. Я хорошо тебя понимаю, как бы не так!

Сэм положил руку на мою голову и толкнул вниз — не сильно, но вот я уже сижу на земле. Взъерошил мне волосы; мне оставалось одно — рассмеяться, и мне стало хорошо.

— Джексон, сказал он, — если бы ты не был большим серьезным умницей, прямо таким, как я, я не беспокоил бы себя объяснением. Видишь ли, в этом мире человеку нужно помочиться, скажем, против ветра, а то никто и не узнает, что он есть на белом свете. Слышь, будь я паршивое, гадкое, обыкновенное старое высохшее дерьмо собачье в горной долине, если я, действительно, не свалял дурака, — ну, скажи мне, дерьму собачьему, этого достаточно?

— Ты просто любезно уложил меня на траву.

— Твоя правда! Точно, так оно и бывает. Ты никогда разве не знал дерьма собачьего, во всяком случае, старого, высохшего дерьма, которое встает на задние лапки и называет людей «Джексон», как будто не знает их настоящих имен, к тому же, они вовсе этого не желают. Итак, теперь я ответил на твой вопрос честно и справедливо, какого черта ты держишь в этом мешке? Весь день о нем беспокоишься.

Я мог бы еще тогда рассказать ему всю историю о золотом горне — как сделал это несколько месяцев спустя, когда мы случайно оказались одни, но возвращались Джед и Вайлит. Так или иначе, это было не для них — все осложнялось бы объяснением, почему я не убил мутанта, да и другие трудности. Однако, Джед услыхал вопрос Сэма и, когда увидел, что я не желаю отвечать, а также мою подавленность, он немного потрындел мне о том, что с тех пор, как господь свел нас вместе, мы должны стараться быть все за одного и один за всех, что означало делиться всем и не иметь секретов друг от друга. Поэтому, было бы духовно добродетельно для меня рассказать о том, что я держу в мешке, — не то, чтобы он предполагал, хотя бы на минуту, что там находилось что-либо, чего мне не следовало иметь, но… да, а тем временем старый Сэм держался в стороне, не делая ничего, чтобы освободить меня от этого обязательства, просто заботился об очаге, насаживал оленину на палки, чтобы жарить, и, время от времени, бросал на меня невыразительный взгляд, который мог означать: «Вперед, будь дерьмом собачьим».

— Джед, — спросил я, — не подержишь ли ты это изображение снова, так чтобы я мог смотреть на него во время рассказа?

— Ну, конечно! — Он действительно был встревожен и очень обрадовался моим словам. Вайлит села рядом, положив короткую и широкую ладонь мне на спину. Привязанность была ее естественным свойством, совпадающим с ее сексуальным призывом, хотя это и не одно и то же. Ей нравилось касаться, подталкивать локтем и лизаться, теплое присутствие ее тела ощущалось без суетливого возбуждения, тогда как в другой раз она могла сказать, всего лишь надув губки или качнув бедром: «Давай разочек!»

— Истинная правда, — сказал я, глядя на глиняное изображение, — о том, как получилось, что я случайно убил того человека. — Сначала ведь этот поднадоевший идол, действительно, чуть беспокоил меня. Но так или иначе, я намеревался честно рассказать, как я перелез обратно через скоарский частокол и сцепился с тем часовым. — И когда я продолжал, упустив даже упоминание об Эммии, и заверил, что вернулся через частокол в лес сразу же, лишь только убедился, что часовой был мертв — о, это лицо, позорящее лжеца, не выразило возражения.

— Бедный Дэйви, — сказала Вайлит и пощекотала меня под набедренной повязкой, где Джед не видел ее руки. — Так сразу же и вернулся в лес, а? А имел ли ты девушку в Скоаре, сладкий малыш?

— Ну, я имел какую-то, только…

— Что ты имеешь в виду под «какой-то»? Не дала бы и задницы кузнечика за «какую-то» девушку, Дэйви.

— Ну, я хотел сказать «одну» из девушек. Но давайте расскажу, что же произошло в тот день в лесу, до того, как я случайно убил того. Вы когда-нибудь встречали отшельника?

— Да, однажды, — сказал Джед. — В пещере на склоне горы, недалеко от Кингстона, он искусно излечивает наложением рук.

— Именно такого отшельника я и имею в виду, — сказал я, — обитающего в лесу. Я слонялся в тот день без дела, хотя и не имел никакого права бросить работу. Как бы то ни было, я набрел на этого старого отшельника. Под травяным навесом, никакой пещеры. Не считаете ли вы, что он был настоящий святой и жил там очень давно?

— Господь охраняет своих близких, аллилуйя. Тот отшельник из кингстонской пещеры не имел ничего. Держал там коз.

Сэм поинтересовался:

— Там сильно воняло?

— Немного, — сказал Джед. — Должен же отшельник присматривать за чем-то во службу божию.

Так и есть, но к черту его отшельника, я должен был заинтересовать их моим.

— Он тогда выглядел ужасно старым и странным. Когда я впервые увидел его, меня это так огорчило, что я чуть было не наступил на большую гремучую змею. Но он заметил ее, приказал мне не двигаться и сделал знак колеса, и вот!

— Что и «вот»?

— Ну, я хочу сказать, она просто уползла, не причинив вреда. Старик-отшельник сказал, что это было знамение, растолковав, что змея представляла проклятие, мою величайшую вину — которой он не мог узнать, кроме как по второму знаку, потому что я не совершил там ничего такого, достойного проклятия, можете мне поверить.

Это дошло до Джеда так, как я и предполагал.

— Слава господу, именно так это и происходит! Тебя вело, тебе было предназначено встретить того святого человека. Продолжай, сынок!

— Ну… Он был не только старый, он был при смерти.

— О, подумать только! — сказала Вайлит. — Бедный старый сук… бедный старый отшельник!

— Да. Он выглядел таким спокойным, что я бы никогда не догадался, но он сказал мне. Он сказал: «Пришло мне время помереть, парень Дэйви» — нет-нет, это другой знак, он знал мое имя, но я не называл его. Я был ошеломлен, и это, действительно, так. Я полагаю, это было второе знамение.

— Я тоже считаю, что так и было. Продолжай, Дэйви!

— Да, он сказал, что я был первым, кто проходил мимо за длительное время и оказал ему любезность, только, черт побери — я хотел сказать, слава богу — я не делал ничего такого, но сел рядом и слушал. Он указал мне, где копать под навесом, и взять то, что я найду там и держать у себя всю жизнь. Сказал, что это реликвия Древнего Мира, и он знал, что злые духи были изгнаны из нее молитвой, он сделал это сам. — Помню, что испугался, увидев огромные размеры этого прекрасного духового инструмента — испугался до такой степени, что мой голос задрожал. Джед и Вайлит отнесли это на счет моего благоговения — если между страхом и благоговением действительно есть различие. Старик-отшельник сказал, — продолжал я, что бог привел меня для этого, имея в виду, что предмет из Древнего Мира предназначен именно для меня, если я научусь, вы-знаете-чему, брошу ругаться и так далее.

— Да святится имя Твое, Господи! И ты был приведен также и к нам, и мы все поможем тебе перестать ругаться и никогда больше не делать этого. Итак, что случилось потом?

— Потом он… умер.

— Ты, действительно, присутствовал при кончине святого?

— Да. Он благословил меня, указал мне снова, где копать и испустил дух… э-э… у меня на руках. — Я посмотрел на густой лес, сдержанно и храбро, и вздохнул: в конце концов, впервые мне приходилось убивать отшельника. — Итак… итак, затем я с трудом вырыл для него могилу и… — я остановился, внезапно почувствовав прилив тошноты, вспомнив дождь и все, что произошло на самом деле. Но вскоре — в таких случаях иногда кажется, что время остановило свой бег — я почувствовал, что солдат (который теперь жил во мне и нигде больше) был бы рад посмеяться там, за моими глазами, вместе со мной над моим дурацким проклятым отшельником, а почему бы и нет? Поэтому я снова был в состоянии продолжать: — Взял то, что нашел там, и ушел, вот и все.

Потом я показал им мой горн, но не осмелился подуть в него вблизи от дороги. Джед и Вайлит были в слишком сильном благоговении, чтобы прикоснуться к нему, но Сэм подержал его в руках и сказал, немного спустя:

— Молодой человек мог бы поиграть на этом.

Позже, во время еды, я спросил:

— В батальоне — не в вашей роте, но среди солдат, которые участвовал в том бою, что я видел утром, — помните ли вы парня, может, лет семнадцати или около того, темноволосого, сероглазого, с мягким произношением?

— Может, с пару десятков, — ответил Сэм, а Джед пробормотал что-то с тем же самым успехом. — Не знаешь его имени?

— Нет. Нашел его после боя, и мы немного поговорили. Ничего не мог сделать для него.

Вайлит спросила:

— Он был сильно ранен? Умер?

— Да. Я не успел узнать его имя.

— Он умер верующим? — спросил Джед.

— Мы не говорили о религии. — Джед выглядел печальным и потрясенным: я сразу не понял почему. — Я не успел узнать его имя.

— Джексон, — позвал Сэм и молча швырнул мне еще один кусок оленины — именно тогда, когда был задан вопрос. Позже, ночью, во время первого караула с Сэмом я, действительно, понял, что подразумевал Джед своим вопросом, и память моего детского обучения навалилась на меня еще одним бременем темноты.

За заветами святой мэрканской церкви, верующий, находясь при смерти, должен сделать то, что священники называют исповедью, если он еще может говорить, иначе навсегда попадет в ад. Если он упустит это из-за боли и беспамятства, присутствующие должны напомнить ему. Мне часто говорили об этом, как и всем детям; почему это не пришло мне в голову, когда солдат умирал? У меня были сомнения, конечно, особенно на счет ада, но…, а что, если ад существует? Все остальные принимают это на веру.

Перед нами горел костерок, а за спиной возвышалась стена оврага. Даже имея Сэма рядом, мне было страшновато видеть, как Джед и Вайлит исчезли в кустарнике, возле которого мы расположились, хотя я знал, что они были недалеко, и, вероятно, не спали. Я представил себе моего сероглазого друга скрюченным в яме с дегтем, мозги закипают в его черепе, что отец Кланс так прекрасно описал; и он выкрикивает мне: «Почему не помог?»

Где-то в болоте слабое кваканье лягушек было таким длительным, что слилось с тишиной; пронзительно кричали квакши, нет-нет, да и нарушали покой голоса сов. Когда, наконец, взошла луна, она была окутана красноватой дымкой, которую мы заметили при заходе солнца, — возможно, это был отдаленный дым от последствий войны. Неожиданно я почувствовал, что в моей голове возник вопрос: А каким образом кто-либо знает об этом?

Сошел ли кто когда-либо на седьмой круг ада и видел собственными глазами, как изменников-супругов вешают за мошонку, чтобы отец Кланс, вращая глазами, потея и вздыхая, мог позже объяснить нам, как это делалось? Откуда в самом деле он знал?

И разве не видел я людей, получавших удовлетворение и власть над другими, просто зная, или делая вид, что они знают то, чего не знают другие? Боже милостивый, да не проделал ли я только что сам такое же надувательство с моим проклятым отшельником?

Мог ли кто-либо доказать мне, что идея о пребывании в аду или на небесах не была лишь грандиозным обманом? Может, при этой мысли я вздрогнул или заерзал. Сэм прошептал:

— В чем дело?

Цвет луны переменился в белый, и стало видно его лицо. Я знал, что он не сделает мне ничего дурного и не рассердится, но, все же, задал вопрос с робостью:

— Сэм, есть ли люди, которые не верят в ад?

— Джексон, ты уверен, что именно этот вопрос хочешь задать? Я не очень-то умудрен в таких делах.

Конечно, мой вопрос был не по существу: дело заключалось в перекладывании на него груза моих тягостных размышлений.

— Видишь ли, Сэм, сам я искренне больше не верю в это.

— Видел много ада на земле, — сказал тот немного погодя. — Но это не то, что ты имел в виду.

— Нет.

— Ну, что касается церкви — я встречал лишь тех, кто действует так, словно хочет верить в это, людей, считающих себя благополучно избранными для царствования небесного. Возьми старину Джеда, ничто не страшит его больше, чем ад. Верит основательно, но сам прекрасно устраивается, чтобы забывать об этом. Есть сомнения, Джексон?

— Да.

Он молчал довольно долго, что побудило меня снова немного испугаться.

— Что касается меня, я всегда имел их… Ты ведь не боишься, что я мог бы сообщить об этом священнику?

— Откуда ты знаешь, что не боюсь?

— Просто знаю — и все тут, Джексон. Во всяком случае, если бы я был на твоем месте, вместо того, чтобы убиваться от мысли, что солдат жарится там из-за непроизнесенных слов, ну, я бы осмелился задать себе вопрос: а что если священники выдумали всю эту чушь, будь она неладна? Итак, он так доверился мне, что я больше не сомневался: мы с Сэмом были ужасными еретиками и с этим ничего не поделаешь. Помню, я подумал: Если бы сжигали Сэма, то должны сжечь и меня вместе с ним. И у меня возникло желание сказать что-либо подобное вслух. Но потом мне пришло в голову, что ведь он знал так много моих мыслей, безо всяких усилий с его стороны, и, вероятно, не пропустит и эту.

13

То, о чем я написал до сих пор, произошло в течение нескольких дней в середине марта. К середине июня мы находились всего лишь на несколько миль дальше, так как нашли славное место, где прожили отшельниками три месяца. Там окончательно зажила рана на Сэмовой голове после причинявшей беспокойство инфекции. Мы бездельничали, а я преодолевал первые этапы обучения игре на золотом горне. Мы вели длительные беседы и строили тысячу планов, а я тем временем взрослел.

Нашим жилищем стала прохладная широкая пещера на склоне горы, чем-то похожая на мою, там, на Северной горе, но эта находилась низко на скалистой стене, на четырнадцать футов над уровнем земли. Из нее мы не имели дальнего обзора, но глядели на расположенный ниже лес, как в обширную и тихую комнату. Пещера была затенена от полуденного солнца, и никакого поселения не было поблизости, чтобы беспокоить нас. Для изучения окружающей местности надо было лишь взобраться на ближайшую сторожевую сосну и глянуть оттуда. С высоты я никогда не видел людей, за исключением струек дыма от уединенного сельца в шести милях к востоку. Северо-восточная дорога лежала в двух милях по другую сторону от этого села, названия которого мы так и не узнали. Это не был Уилтон Вилидж — мы проскользнули мимо него, прежде чем случайно наткнулись на нашу пещеру.

Единственным доступом в наше убежище была свисавшая дубовая ветвь — Джеду было трудно влезть по ней, а единственным жителем, которого мы побеспокоили, оказался толстый дикобраз, его мы стукнули по голове и съели, так как это было проще, чем научить его не возвращаться и не прижиматься к нам, когда мы спали.

В течение двух недель Сэм находился в плохом состоянии из-за инфекции в ране, у него был жар и его мучили головные боли. Джед чудесно ухаживал за ним — у него это получалось лучше, чем у Вайлит или меня — и даже позволял Сэму проклинать всех на чем свет стоит. Мы с Вайлит добывали пищу, пока Сэм болел, а Вайлит еще и отыскивала дикорастущие растения, чтобы приготовить какие-то целебные снадобья для него. Ее мать была сборщицей лекарственных трав в горах южного Кэтскила, говорила Вайлит, а также повивальной бабкой. Она была переполнена историями о старухе и лучше всего рассказывала их, когда Джеда не было поблизости. Сэм довольно терпеливо относился к ее травяным снадобьям, но через какое-то время выглядел, когда она приходила, как человек, ожидающий, что следующее дерево, вырванное с корнем в бурю, сорвет и крышу. Затем, к концу своей болезни, когда Вайлит достала его снадобьем, которое, как она сама допустила, выгонит медведя из берлоги и тот пустится наутек, Сэм сказал:

— Джексон, я не возражаю, чтобы извилистыми путями моего желудка прошла молния, и, полагаю, мог бы привыкнуть к ощущению, что мне придется разродиться огромным трехрогим чудовищем, но я никоим образом не могу выносить этого топота ног.

— Топота ног? — спросила Вайлит.

— Вот именно. Эти микробы и все эти бациллы внутри, которые бегают по моим внутренностям, стараясь убежать к чертям собачьим от твоих лекарств. Их нельзя обвинять, понимаешь, ведь они там поселились со своими ногами, только я не могу вытерпеть этого, и, поэтому, с твоего разрешения, постараюсь больше не болеть.



* * *

Чуть больше месяца мы проживаем на острове Неонархеос. «Морнинг Стар» отплыл два дня назад, чтобы исследовать регион к востоку от нас, в котором на старой карте нанесены другие острова. Капитан Барр намеревается совершить не более, чем двухдневное путешествие и затем вернуться. Он взял с собой только восемь человек — достаточно, чтобы управлять шхуной.

Мы не называем Дайона правителем, еще нет, потому что он достаточно ясно дал понять, что не хочет этого. Однако, мы все считаем естественным, что важные решения — такие, как посылать или не посылать капитана Барра в это путешествие, — должен принимать, главным образом, Дайон, и вскоре, я полагаю, большинство колонистов захочет оформить это официально. Хотя наша группа небольшая, нам потребуется нечто вроде конституции и писанных законов.

Там, в Нуине и в тех других странах, с наступлением сезона зимних дождей холодает; здесь мы не замечаем почти никакой перемены. Мы соорудили двенадцать простых домов: из травы, растущей на берегу ручья, получается хорошая крыша, хотя лишь с наступлением сильных дождей сможем испытать ее. Семь построек расположены на холме и размещены так, что из всех их имеется вид на отлогий морской берег и небольшой залив, и один из семи домов — наш с Ники. Еще одна постройка выросла на морском берегу, три — расположены вдоль ручья, а Адна-Ли Джейсон с Тедом Маршем и Дэйном Грегори выбрали себе место для постройки дома далеко на горе, где берет начало наш ручей. Этот любовный союз начался в Олд-Сити задолго до нашего отплытия; они нуждаются в нем, так же, как мы с Ники нуждаемся в нашем, более естественном браке, но Адна-Ли в последнее время была такая счастливая, какой я никогда не знал ее в прежние времена.

На борту «Морнинг Стар» мы все узнали немного о том, как, вероятно, приходилось обитать в переполненных городах и пригородах в последние дни Древнего мира. Я только теперь прочитал ужасный отрывок в книге Джона Барта: «Наши государственные деятели периодически открывают основную цель войны. Они, бедные божки, словно фермеры в затруднительном положении: что бы такое предпринять, если у тебя тридцать свиней и только одно ведерко помоев в день…? И, в финальном результате, апокалиптическое безрассудство, это совместное самоубийство, называемое ядерной войной, для них не более, черт побери, чем главное затруднительное положение. Их единое, испытанное временем, регулирование численности населения полностью отпало». В нескольких дальнейших разделах он, мимоходом, замечает, что, конечно, регулирование рождаемости стало практически решаться после XIX столетия, за исключением того, что церковники сделали рациональное его применение невозможным даже позднее, в XX веке, когда время стало истекать. Что написал бы он о нашем теперешнем состоянии, обратном мрачной проблеме перенаселенности его времен.

Хочу сказать, что никакая цивилизация никогда полностью не погибает. Имеется, по крайней мере, поток физической наследственности и, возможно, какое-то слово, произнесенное тысячелетие назад, может оказывать неузнаваемое воздействие на то, что ты сделаешь завтра утром. Если вообще выжила только одна книга — любая книга, любая жалкая горсть страниц сбереглась тем или иным образом: похороненная, запертая в подвале или пещере, — Древний Мир не погиб. Но ни одна цивилизация не может вернуться к каким-нибудь из ее прежних свойств. Могут вспомниться фрагменты — ведь память содержит больше, чем мы осознаем, резонанс Древних Времен звучит в разговоре отца с сыном. Но мир Древних Времен не может ожить снова таким, каким он был, об этом не следует даже мечтать.



* * *

Вайлит часто уходила со мной на охоту и рыбалку, тогда как Джед оставался ухаживать за Сэмом. С первого же дня я почувствовал согласие между нами — сначала невысказанное, выраженное случайными прикосновениями и взглядами, например, когда она шла в нескольких ярдах впереди меня, в благодатной лесной тишине, и поворачивалась, чтобы, не улыбаясь, взглянуть на меня через плечо. Думаю, Вайлит время от времени с удовольствием выслушивала страшные таинственные истории от других, подобные моей наглой лжи об отшельнике, но была не из тех, кто создает их сам. В такой момент, проходя по тропе, она могла, с таким же успехом, произнести вслух: «Меня можно поймать, если немного пробежать».

Мы были удачливы в тот день, поймав пару упитанных кроликов, а потом нашли хорошую заводь для рыбалки, примерно в миле от нашей пещеры. На поросшем травой берегу, под солнцем, было так тихо, будто ни один человек не беспокоил эти места в течение веков. Мы установили рыболовные снасти, и, когда она стала на колени поправить свою лесу, ее рука скользнула вокруг моих бедер.

— Думаю, ты имел девушку, раз или два.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что ты на меня так смотришь. — В следующий миг она уже выпрямилась и стаскивала через голову свое потрепанное платье. — Пришло время, чтобы ты действительно узнал кое-что, — сказала она. — Я не молодая и не красавица, но я знаю, что нужно делать. — Обнаженная и ничуть не деликатная (как вы и подумали), самоуверенная и слегка улыбавшаяся, двигая бедрами, чтобы взволновать меня, она выглядела великолепной женщиной. — Снимай свои тряпки, сладкий малыш, — сказала она, — и попробуй взять меня. Тебе придется потрудиться.

Я трудился, и сначала долго боролся с ней изо всех сил, совсем без передышки, пока борьба не разгорячила ее до настоящей услады. Потом, внезапно, она стала целовать и ласкать меня, вместо того, чтобы отбиваться, смеясь вполголоса и пробормотав несколько похотливых слов, которых я не знал в то время; вскоре она сжала руками свои колени, и я вошел в нее стоя, радостно попирая сзади, у меня даже и мысли не было, что причиняю ей какой-либо вред. Когда я выдохся, она ткнула меня кулаком в плечо, а потом обняла. — Сладкий малыш, ты молодец. — То, что у меня было с Эммией, казалось очень давним и далеким.

У нас были еще встречи, их оказалось не так уж много, потому что у Вайлит имелись и другие слабые места: очень подавленно настроение, что-то вроде отчаянных угрызений совести; религиозная часть ее естества принадлежащая Джеду, навсегда омрачила ее дальнейшую жизнь. Часто (она однажды рассказала мне) ей снилось, что она продавала свою душу дьяволу, а тот, в виде огромной серой скалы, обрушивался и раздавливал ее. Она не всегда могла быть хорошим партнером для борьбы, когда мы уединялись и имели такую возможность, но изредка в такие моменты ей хотелось поговорить со мной. Кажется, в такое время, у пруда, где мы снова ловили рыбу, и, может, через неделю после нашей первой любовной игры, она рассказала мне кое-что о своих отношениях с Джедом Сивером. Когда бы Сэм или я ни упоминали о Джеде, если он отсутствовал, я, бывало, замечал что-то вроде спокойного предупреждения на ее любезном непроницаемом лице, подобно животному, напрягшему все силы для защиты, если это понадобится. Она не желала слышать никакой критики в его адрес. На рыбалке у пруда, поймав немного рыбы на ужин, мы окунулись в воду, чтобы смыть усталость от жаркого дня, но она предупредила, чтобы я не играл с ней, да я и сам был не в форме; мы просто лениво сидели у пруда и высыхали, и она поделилась со мной: — Я постигла, Дэйви, я имею в виду, нравственное понимание греха. Я не рассказывала Джеду о том, чем мы занимались, это не настоящий грех, который мог бы отяготить его печалью, и, во всяком случае, у меня было так много грехов в прошлом, от которых следует освободиться, этот грех — незначительный. Дэйви, он такой добродетельный, этот Джед! Он сказал, что я должна продумывать прежние грехи и убедиться, что я искренне раскаиваюсь в них, потому что, понимаешь, нельзя избавиться от всех них одним большим великолепным раскаянием, следует отбрасывать их по одному, сказал он. Поэтому, понимаешь, я успешно продвигалась до сих пор, но еще не добралась до конца. Я хочу сказать, миленький, если я совершу не более, чем один грех в день, или, скажем, максимум два, и потом, скажем, раскаюсь в этот же день в трех прошлых грехах, ну, я имею в виду, что через какое-то время я наверстаю упущенное. Только иногда становится очень печально, когда вспоминаешь их всех. Я разделаюсь с ними, к тому времени, когда мы доберемся до Вэрманта. А Джед, он сказал, что это, слишком много, пытаться покончить с грехами раз и навсегда, слишком трудно^[58], что господь никогда не подразумевал подобного.

Я спросил:

— Джед ужасно добродетельный, не так ли?

— О, он святой! — И продолжала говорить, какой он щедрый и заботливый и как объяснил все пути к Аврааму; когда они будут иметь свой маленький дом в Вэрманте, они рассчитывали, что к ним каждый день будут приходить грешники, чтобы слышать Слово Божие, абсолютно каждый, любой свободный человек, который придет. Дорогая Вайлит, мрачное настроение покинуло ее, она раскраснелась от мысли об этом, сидя там, у пруда, голая как сойка, время от времени похлопывая меня по колену, но не пытаясь возбудить, потому что это не был наш день для любви. — У Джеда, понимаешь, у него тоже очень много беспокойств с грехом. Почти каждый день он вспоминает о чем-то из своего прошлого, что возвращает его назад, потому что нуждается в покаянии. Как, например, вчера он вспомнил: когда ему было пять лет, почти шесть, он только что узнал об удобрениях, понимаешь? Итак, у его матери была клумба желтых настурций, о которых она очень заботилась, а он хотел сделать что-то, действительно, благородное, чтобы они сразу же стали вдвое больше и красивее, поэтому он все время мочился на них, особенно на большую настурцию старого дедушки, которая торчала довольно дерзко… ну, я хочу сказать, к тому времени, когда он все понял, как раз оказалось, что было слишком поздно, он не мог остановиться, пока не опорожнится, — Вайлит всплакнула, одновременно смеясь. — Итак, клумба стала настоящим болотом, лепестки опали на землю, а так как он не признался, посчитали виновником пса, а тот не скажет.

— О, — заметил я, — эта проклятая настурция просто напрашивалась на неприятность.

— Да-а, я тоже смеялась, когда он рассказал мне, да и он сам, только чуть-чуть, однако это серьезно, Дэйви, потому что легко согласовывается с настоящим грехом, совершенным им в девять лет, бедный парень. Он совершил грех по отношению к маленькой соседской девочке, а его мама поймала их на ягодной грядке. Девочку она просто отшлепала по заднице и с криком отправила домой, но она не наказала Джеда. Он сказал, что, он знает, его мать была величайшей святой, которая когда-либо жила на белом свете, так как все, что она делала, — только плакала и повторяла ему, что он сильно огорчил ее, и это после того, как она родила его в муках и пытается вырастить из него что-то путное. И, поэтому, с тех пор он никогда не имел сношений с женщиной, кроме одного раза.

— Что он…? Он никогда…?

— Кроме одного раза. С проклятой кингстонской проституткой, о которой он рассказывал, после своей проклятой рыбацкой поездки… Ну, как бы то ни было, как бы то ни было, теперь он святой, и единственное, чего он вечно хочет от меня — чтобы я сняла свое платье и потопталась на нем немного, и обзывала его плохими словами — он говорит, что это очищает его и, таким образом, является угодным богу, подобно бичеванию, только он не заставлял меня делать этого в последнее время, особенно с тех пор, как мы ушли из армии. — Она вздохнула и прекратила плакать. — Он такой добрый, Дэйви! И он также всегда понимает, как мне трудно, поэтому, иногда он как бы помогает мне своей рукой или подобным образом, он говорит, что это только малый грех и, так или иначе, мы оба все более укрепляемся в господе, теперь все время. Называет меня своей малышкой, чудом спасенной от верной гибели, и я знаю, что это выражение из книги заветов Авраама, но ты поймешь, что он имеет в виду — ну, иногда он может держать меня в объятиях всю ночь напролет и совсем не возбуждается, это ли не чудо?

Недели, проведенные в пещере, были также благоприятными для моего обучения игре на горне. Я отводил этому, по крайней мере, один час каждый вечер — от глубоких сумерек до полной темноты. Днем была слишком большая опасность, что услышит бродячий охотник и незаметно приблизится, тогда как даже бандиты не высунут носа из своего лагеря после сумерек в моханских лесах. Я играл на горне и принимал участие в составлении наших планов.

Имелся и мой план о Леванноне и кораблях, но когда я узнал, что даже Сэм был огорчен моей идеей, чтобы я нанялся на корабль, я прекратил разговоры об этом, и, хотя идея не погибла, никто о ней больше не услышал.

Имелся план Джеда и Вайлит о ферме в Вэрманте. Они были уверены насчет паломничества грешников, но вносили уточнения в остальной домашний скот. В один дождливый день Вайлит предложила завести коз, тогда как Джед отстаивал кур: началось все шутки ради, но он вдруг испугался и забеспокоился и оборвал обсуждение, сказав, что козы — слишком сладострастны, словом, которого Вайлит не знала, поэтому она замолчала.

Сэм, когда выздоровел, стал более озабочен ближайшими планами. Мы не сможем куда-либо пойти, твердил он, если только нам придется путешествовать в изодранной кэтскильской униформе, платье такого же темно-зеленого цвета и серой набедренной повязке моханского крепостного слуги. Он заявил, что мог бы найти два хороших способа приобретения подходящей одежды, оба нечестные, и лишь один честный, который себя не оправдает, и, несомненно, приведет, по крайней мере, одного из нас в тюрьму или к повешению.

— Нечестно, — сказал Джед, — это грех, Сэм, а ты не нуждаешься в том, чтобы я напоминал тебе об этом. Какой честный способ?

— Один из нас пойдет в ближайшее село и купит немного одежды. Должен идти совершенно голым. Сразу же будет привлечен к суду за появление в неприличном виде. Я не рекомендую этот способ.

— Я мог бы сказать, что потерял одежду в каком-то месте, — предложил Джед. Было похоже на то, что он считал само собой разумеющимся, что это он должен быть тем, кто подставит свою шею, чтобы ему отрубили голову. — Я мог бы оправдаться перед Создателем, что это невинная ложь.

— Но не перед лавочником, — сказал Сэм. — Так или иначе, ты не выглядишь похожим на человека, который случайно потерял бы свою одежду — ты очень крупный и имеешь важный вид. А я — у меня слишком жалкий вид.

— Может скажу, что потерял ее в вихре.

— В каком вихре, Джексон?

— В воображаемом вихре. Я просто скажу, что вдоль дороги немного дунуло.