Джеймс Эллрой

Американский таблоид

Биография

Джеймс Эллрой родился в 1948 году в Лос-Анджелесе. После развода родителей жил с матерью. В 1958 году она была зверски убита, убийство осталось нераскрытым. Это преступление и подарок отца — книга «Полицейский жетон», после которой он увлекся детективами, определили его судьбу.

Вскоре умер и отец. Жизнь молодого Эллроя дала трещину. Он бродяжничал, пил, принимал наркотики, совершил несколько мелких преступлений. Но все же смог переломить судьбу, толкавшую его в тюрьму, сумасшедший дом или прямиком в могилу.

Вылечившись от алкоголизма, он нашел работу и всерьез задумался о писательстве. В 1981 году вышла его первая книга «Реквием мафии» (Brown\'s Requiem). Сегодня Эллрой — известный писатель, автор множества криминальных романов. Прославил его цикл «Лос-анджелесский квартет» (L. A. Quartet), по одному из романов которого — «Секреты Лос-Анджелеса» — в 1997 году был снят одноименный оскароносный фильм.

В последние годы автор работал над трилогией «Преступный мир США» (American Underworld). Новая серия романов посвящена Америке времен Кеннеди и Карибского кризиса. Эллрой переосмысляет каноны современного «нуара» и выводит жанр на новый уровень.

Библиография

1981 Brown’s Requiem

1982 Clandestine

1984 Blood on the Moon

1984 Because the Night

1986 Suicide Hill

1986 Killer on the Road (Silent Terror)

1987 Черная Орхидея (The Black Dahlia)

1988 Город Греха (The Big Nowhere)

1990 Секреты Лос-Анджелеса (L. A. Confidential)

1992 Белый джаз (White Jazz)

1994 Hollywood Nocturnes

1995 American Tabloid

1996 My Dark Places (автобиография)

1999 Crime Wave

2001 The Cold Six Thousand

Глава 1

2004 Destination: Morgue!

2009 Blood’s a Rover

Если бы гора не сияла такой белизной.

Фильмография

1988 Полицейский (Cop)

Если бы вдали, под остроконечными вершинами, рваная полоска елового леса не казалась такой иссиня-черной на фоне этой белизны.

1997 Секреты Лос-Анджелеса (L. A. Confidential)

1998 Реквием мафии (Brown’s Requiem)

Если бы небо над сверкающим снегом Зельцштайнберга не разрывало сердце невинностью новорожденной голубизны. Если бы высоко в промытом сиянии этой голубизны не парило одинокое пуховое облачко, белое, как взбитые сливки. Если бы мир не был так совершенен в своей красоте.

2002 Stay Clean

2002 Проклятый сезон (Dark Blue)

Если бы не все это, тогда он, Адам Розенцвейг, может, и смог бы замкнуться, уйти в себя, в капризы истории и науки, во всю эту премудрость, которая по сути и есть уход. Может, тогда он смог бы вернуться в дом, где теперь занавешены зеркала и опустели чаши с водой, куда окунал Ангел Карающий свой клинок, дабы очистить его от крови; где он, Адам Розенцвейг, стоял, не в силах оторвать взгляд от подернутого восковой бледностью лица своего отца, пока не опустилась на него черная ткань, и где до сих пор витает запах свечи, зажженной в миг, когда смерть забрала его, и поставленной на полу, в изголовье.

2006 Черная Орхидея (The Black Dahlia)

2008 Короли улиц (Street Kings)

Нет, не мог он теперь вернуться в ту комнату. Его попытаются заставить туда войти, потому что так положено и предписано, но он не сможет. Отец уже в земле, так зачем входить?

2008 Land of the Living

Американский таблоид

Он думал о предстоящей ночи. Думал об одиночестве этой ночи, первой ночи в земле. Именно тогда, думал он, усопший впервые осознает, что он совершенно один. Именно тогда, в этом полном одиночестве, ощутит он первые признаки долгой епитимьи разложением. Именно тогда усопший постигает страшную правду: Это конец, больше ничего не будет.

Роман

Быть мертвым, думал он, это знать, что больше ничего не будет.

Нэту Соубелу
Америка никогда не была невинной. Мы расстались с непорочностью еще на корабле, когда плыли сюда через океан — и не жалеем об этом. В нашем падении нельзя винить ни врагов, ни стечение обстоятельств. Видимо, просто нельзя потерять то, чего у тебя в принципе быть не могло.

Он думал: Я — живой.

Образы массовой культуры затуманивают вам мозги, заставляя вспоминать о прошлом, которого не было. Псевдоисторики делают из обманщиков-политиканов чуть ли не святых и придают их поступкам глубокий нравственный смысл. Наш рассказ позволит вам посмотреть на иное прошлое — неприукрашенное прошлое, о котором мы имеем лишь расплывчатое представление. Ничто кроме правды не может прояснить истинный ход истории.

Он думал о том, как тело отца опускали днем в могилу, о первых комьях земли, стукнувших о крышку, о сказанных над гробом словах: \"О Ты, Сущий и Глаголящий, будь милостив к нам во имя того, кто, как агнец, отдан был на заклание\".

По-настоящему «Три завета Камелота» звучали так: хорошо выгляди, не давай спуску другим, изменяй жене. Джек Кеннеди стал мифологическим героем одного из самых лакомых кусочков нашей истории. У него были неплохие ораторские способности и первоклассная стрижка. Словом, Билл Клинтон минус пристальное внимание СМИ и дряблый животик.

Он проговорил эти слова вслух и спросил себя, а что они значат для него, Адама Розенцвейга.

Джека убили в самый подходящий для последующей канонизации момент. На вечный огонь его памяти, точно мотыльки, летят обманы. Настало время извлечь урну с его прахом и пролить свет на личности тех, кто облегчил его взлет и ускорил его падение.

Он вспоминал, что говорилось дальше в молитве, слово за словом. И произнес заключительные слова: \"Будь милостив к отбившемуся от стада Твоего, и повели Ангелу Карающему: Останови десницу Свою!\"

На коррумпированных полицейских и вымогателей. На «солдат удачи»; на тех, кто устанавливал «жучки»; на комиков-содомитов и на всех-всех-всех. Ведь если бы их судьбы хоть на секунду отклонились от намеченного ими пути, история Америки была бы совсем другой.

Он думал: И я теперь — отбившийся от стада. И я стою там, где когда-то стоял мой отец.

Настало время снять покров тайны с целой эпохи и создать новый миф о восхождении «из грязи в князи». Время рассказать о злодеях и той цене, которую им пришлось заплатить за возможность однажды повлиять на историю.

Им и посвящается.

Он закрыл глаза и представил, как отец, молодой тогда человек, стоял на исходе зимы на этом самом месте и смотрел на сверкающую белизну Зельцштайнберга, этой горы, которую он, его сын, не видел сейчас за прикрытыми веками. Не открывая глаз, пробормотал он первые строки стихотворения, написанного когда-то отцом:

Часть I

Вымогатели

Если бы только я мог стать достойным этой горы,

Ноябрь — декабрь 1958

Если бы только я мог стать достойным сияния солнца на этом снегу,

Если бы только мог человек стать достойным того, что он любит.

Он открыл глаза. И увидел кривую улочку и зимнюю грязь, чавкающую на солнце и снова замерзавшую там, куда дотянулись тени домов. Он увидел арку моста через Зельц, где глыбы талого льда плавали как плевки на черной воде. Он увидел за Зельцем Замок, серый, громоздкий, уродливый, увидел короткие, толстые башни-близнецы, каждая увенчана куполом в виде перевернутой репки, и стену под ними с застрявшим между зубцами тающим снегом, от которого на сером камне оставались черные кровоподтеки.

1.

Он смотрел за реку и думал, что где-то там, внутри Замка, большого и неповоротливого, как грузовое судно в порту, старик — тучный и болезненный, но — Граф, — храпит, сморенный послеобеденной дремой и накапливает силы для совращения дочки торговца. Глядя на Замок, Адам слышал поросячье хрюканье из свинарника возле хибары, которую герр Целлерт называл своим домом. Герр Целлерт держал свиней, и люди говорили, что держит он их только ради того, чтобы доказать, что он со своим домом в конце Юденштрассе и со своими сердитыми, красными глазами — не еврей.

Пит Бондюран

(Беверли-Хиллс, 22 ноября 1958 года)

Он всегда ширялся при свете телеэкрана.

Я — еврей, подумал Адам Розенцвейг и попытался представить, как его отец много лет назад стоял на этом месте, и взгляд его скользил над талой грязью, поскольку грязь всегда тает на солнце и снова замерзает, повергнутая в тень; над хибарой герра Целлерта, поскольку здесь всегда жил герр Целлерт, державший свиней; над Замком, поскольку здесь всегда был Граф, молодой и гордый или тучный и болезненный. Отец устремлял взгляд поверх всего этого, на сияющую белизну горы, и жаждал всем сердцем стать достойным этой горы, которую он любил.

Какие-то латиносы размахивали оружием. Главный латинос выковыривал из бороды козявок и подбадривал остальных выкриками. Черно-белые съемки; типы из Си-би-эс в шмотках «сафари». Диктор вещал: на Кубе творится фигня — повстанцы Фиделя против действующей армии диктатора Фульхенсио Батисты.

Говард Хьюз нашел вену и ввел в нее кодеин. Пит украдкой наблюдал за ним — тот оставил дверь спальни настежь открытой.

А сейчас Адам стоял здесь, смотрел на гору и думал о своем отце своем отце, Леопольде Розенцвейге, который много лет назад покинул Баварию и эту улицу. Он уехал в Берлин и терпел нищету, голод, бессонные ночи учебы. Он написал свои стихи. Он женился. Он зачал сына. Он назвал сына Адамом. Он выучил сына английскому и греческому, потому что эти языки, повторял он, языки свободы. Он внушил сыну, что для мужчины нет благороднее участи, чем жить и умереть за свободу.

Зелье подействовало. Челюсть большого Говарда отвисла.

Снаружи погромыхивали тележки гостиничной обслуги, развозя еду и напитки. Хьюз вытер иглу и принялся переключать каналы. Новости сменились «Хауди-Дуди шоу» — а что еще смотреть в номере отеля в Беверли-Хиллс?

Поэтому давным-давно, пятнадцать лет назад, в Берлине, 18 марта 1848 года, Леопольд Розенцвейг вышел из дома, где жили его четырнадцатилетний сын и жена с красивыми и не прощающими глазами, и оказался в толпе на Замковой площади, когда в два часа пополудни генерал Приттвитц не спеша двинул вперед эскадроны своих блистающих драгун, подкрепляемых с обоих флангов прусской пехотой. Позже, с удивлением разглядывая мушкет в руках, Леопольд Розенцвейг стоял на баррикадах, а потом стрелял. Год спустя, уже не удивляясь, он умело орудовал своим мушкетом, защищая Растатт в его последние страшные часы. Когда Растатт пал, он по воле случая не попал в число казненных.

Пит вышел в патио: вид на бассейн, отличный наблюдательный пункт. Вот только погода подкачала: никаких тебе старлеток в бикини.

Леопольд Розенцвейг жил во имя свободы, но лишен был счастья умереть за нее. Он продолжал жить год за годом в сырой тюремной камере, даже не зная, что жена умерла, так и не простив его, а сына выслали обратно в Баварию. Потом, через тринадцать лет, его выпустили из подземелья и позволили увезти свой тюремный кашель на родину. Его старший брат, некогда приютивший Адама, принял под свою крышу и Леопольда.

Сегодня в полдень у него бракоразводный спектакль. Муженек потреблял в ланч спиртное и любил молоденьких. Надо будет взять качественные лампы-вспышки, а то на расплывчатых фото выходили какие-то трахающиеся паукообразные. Да и Хьюз подкинул работенку: выяснить, кто рассылает повестки в суд по делу о демонополизации авиатранспортной компании «Трансуорлд эйрлайнз» и подкупить их, чтобы те сообщали, что большой Говард улетел на Марс.

Хитроумный Говард сформулировал это так:

— Я не собираюсь становиться ответчиком по этому делу, Пит. Я просто хочу оставаться вне пределов досягаемости и не назначать определенной цены до тех пор, пока мне не придется ее продавать. В любом случае, от «Трансуорлд эйрлайнз» я устал, и продам ее только тогда, когда почувствую, что за нее можно выручить, по меньшей мере, пятьсот миллионов долларов.

Потом, когда на раскладной койке он выкашливал остатки своей жизни, брат его — lehrer[1], хозяин schule[2], сказал: \"Ты жил не по Закону\".

Говоря это, он скорчил гримасу: маленький лорд Фаунтлерой[1], стареющий торчок.

Вдоль бортика бассейна проплыла актриса Ава Гарднер. Пит помахал ей: она лучезарно улыбнулась в ответ. Была у них давняя история: когда-то Пит устроил ей аборт, а взамен она провела уик-энд с Говардом Хьюзом. Пит Бондюран, человек определенных занятий: сутенер, поставщик наркотиков, гангстер с лицензией частного детектива.

И с Хьюзом у Пита да-а-авняя история.

Леопольд Розенцвейг, лежа в ожидании нового приступа кашля, ответил: \"Я думал, у меня есть ради чего жить\".

Июнь 1952 года: помощник шерифа Пит Бондюран — начальник ночного патруля шерифского участка в Сан-Димасе. Ночка выдалась та еще: сцапали ниггера-насильника; КПЗ забили до отказа вопящей пьянью.

Вот какой-то тамошний клиент и давай орать:

И брат его сказал: \"Говорят, былое благочестие совсем исчезло из нашего мира. Я молюсь. Я сидел на полу в полночь и посыпал голову пеплом. Молился о том, чтобы ты хотя бы перед смертью принял Закон\".

— Я тя знаю, громила! Ты убил невинных женщин! И собственного….

Пит забил его до смерти голыми руками.

Адам, съежившийся в темном углу, задержал дыхание, чтобы услышать ответ отца.

В шерифском департаменте историю замяли. Но кто-то из очевидцев стукнул федералам.

Глава лос-анджелесского офиса ФБР назвал неизвестного алкоголика «жертвой борьбы за права граждан».

Ответа не последовало.

Двое агентов прижали Пита: Кемпер Бойд и Уорд Дж. Литтел. Говард Хьюз увидел его фото в газетах и почувствовал в этом человеке потенциального помощника — надежное плечо. Хьюз сделал так, чтобы обвинения сняли, а взамен предложил работу: устраивать сомнительные операции, поставлять хозяину девочек и наркоту.

Говард женился на актрисе Джин Питерс и купил для нее особняк, где она жила в одиночестве. К его обязанностям прибавилась еще одна: «сторожевой пес». С самой дорогой конурой в мире: особняком по соседству, естественно, без арендной платы.

Брат отца сказал: \"Не доверху наполнена ещё чаша слез Господних. И не было в тебе веры, чтобы дождаться, пока переполнится чаша сия, и мир станет святым. Не в Бога ты веровал. Ты верил в человека\".

Говард Хьюз — о браке:

— Это отличная штука, Пит, но вот проживание вместе меня угнетает. Периодически напоминай это Джин, ладно? А если она заскучает, скажи ей, что я постоянно о ней думаю, но очень занят.

Адам, скорчившийся в темном углу комнаты, комнаты, которую смерть заполняла постепенно, как сумерки, слушал медленное дыхание отца и ждал.

Пит закурил сигарету. По небу поползли облака; отдыхавшие у бассейна зябко поежились. Зажужжал интерком — Хьюз вызывает.

Потом, почти шепотом, отец сказал: \"Да, я верил в человека\".

Он вошел в спальню. По телевизору показывали «Капитана Кенгуру», звук в телевизоре был убавлен до минимума.

Мерцание черно-белого экрана — и большой Говард в глубоких тенях.

\"А это — богохульство, — сказал старик, неумолимо склоняясь над ним в наступающих сумерках. — Разве это не богохульство? Отвечай, богохульство?\"

— Сэр?

— Когда мы одни, я Говард. Ты же знаешь.

Адам услышал, как сердце в груди сжалось и сделалось маленьким. Долгое время ему казалось, что он не сможет больше вздохнуть.

— Сегодня мне хочется побыть услужливым.

— Ты имеешь в виду, что тебе хочется сдержать клятву, данную своей возлюбленной, мисс Гейл Хенди. Как ей живется в доме для наблюдения?

И затем погасшим, бесцветным голосом отец ответил: \"Да\".

— Ей там нравится. Она, как и вы, тоже не особый любитель совместного проживания, и утверждает, что двадцать четыре комнаты на двоих — самое оно.

— Люблю независимых женщин.

— He-а, не любишь.

Вот так, в один миг, единым словом отец отнял у сына то, что даровал много лет назад, подарок, доставшийся ему такой дорогой ценой — годами мученичества в берлинском тюремном подвале. Телу отца понадобилось ещё полгода, чтобы умереть, но Адам знал, что его \"я\" уже мертво. И ещё Адам знал, что в тот миг, когда отцово \"я\" умерло, его, Адамово, \"я\" родилось.

— Ты прав. Но сама идея женской независимости мне нравится. Я часто использую ее в своих фильмах. И уверен, что мисс Хенди превосходная партнерша в твоих темных делишках с шантажом и к тому же замечательная любовница. Итак, Пит, судебный процесс по делу компании «Трансуорлд эйрлайнз»…

Пит пододвинул стул:

Теперь, шесть месяцев спустя, когда тело отца упокоилось в земле, Адам понял, что он, его сын, все годы юности жил только одной мечтой — об отцовской жизни, отцовском мужестве, отцовском геройстве. И устремляя взгляд поверх уличной грязи, поверх свиного хлева герра Целлерта, поверх громоздкого Замка, он ещё яснее понял то, что пришло ему в голову шесть месяцев назад. Это озарение, а вместе с ним и осознание долга, пришли к нему в той самой комнате, в тот самый миг, когда отец отрекся от всего, за что страдал и чем был.

— Судебные исполнители до тебя не доберутся. Я подкупил каждого работника этого отеля и нанял актера, которого поселил в бунгало в двух рядах отсюда. Он очень похож на тебя и одевается так же. Я заказал в его бунгало проституток — они приходят в любое время дня и ночи, поддерживая миф, что ты все еще трахаешь баб. Я проверяю всех мужчин и женщин, которые приходят устраиваться сюда на работу — чтобы убедиться, что их не подослало министерство юстиции. Все здешние начальники смены играют на бирже, и каждый раз, когда тебе начинают докучать повестками, я выдаю каждому по двадцать акций «Хьюз тул компани». Так что пока ты живешь в этом бунгало, тебя никто не тронет, и тебе не придется появляться в суде.

Худыми дрожащими пальцами Хьюз поправил халат.

— Ты — очень жестокий человек.

Мог ли он, его сын, продолжать жить прежней жизнью? Как мог он сидеть в мрачной каморке, окруженный шелестом всех этих тикающих часов и часиков, развешанных вокруг по стенам, и весь светлый отрезок дня терпеливо склоняться над столом, ремонтируя будильники этого жалкого, суетливого городишки, затерянного в Баварии? Как мог он вставать из-за стола, когда дневной свет угасал, и вечер за вечером возвращаться в дядюшкин дом, и есть вареную капусту, и слушать все те же слова, и ложиться в ту же постель, и лежать без сна, уставившись в ту же темноту над головой, и мечтать, что настанет день, когда он не будет так одинок во тьме.

— Нет, я твой очень жестокий человек — за это ты меня и держишь.

— Ты — мой человек, что, однако же, не мешает тебе подрабатывать своей показушной частной детективной практикой.

Нет, не мог он больше влачить это жалкое существование. Теперь он знает, как поступить. Он подписал долговое обязательство. Ну и пусть, думал он в ознобе возбуждения, пусть отец отрекся от этого долга, он, Адам, не отвергнет.

— Потому, что я устаю от твоего общества. Представь себе, я тоже не любитель сожительства.

— Несмотря на то, сколько я тебе плачу?

— Как раз напротив, именно поэтому.

Стоя и глядя на гору, он услышал, как дядя вышел из дома. Он не оборачиваясь знал, что это дядя. Дядя подошел и встал рядом, маленький, согбенный старик в ермолке. Адам знал, что скажет этот старик.

— Например?

— Пример? Пожалуйста: я живу в особняке в Холмби-хиллз, но за аренду платишь ты. Я езжу на новеньком «понтиаке»-купе, но за права заплатил ты. У меня…

— Пошли в дом, — сказал старик.

— Толку от этих выяснений….

— Говард, ты что-то от меня хочешь. Выкладывай.

— Нет, — сказал Адам.

Хьюз нажал на кнопку пульта, и вырубил «Капитана Кенгуру».

— Я купил журнал «Строго секретно»[2]. Сей непристойный печатный орган я приобрел по двум причинам. Первая. Я общаюсь с мистером Эдгаром Гувером, и мне бы хотелось, чтобы наша дружба с этим господином стала прочней. Мы оба любим смачные статейки о Голливуде, которыми славится «Строго секретно», так что покупка сего издания сделана не только ради удовольствия. Это тонкий политический ход. Проще говоря, я хотел бы иметь возможность очернить политиков, к которым испытываю антипатию — вроде сенатора Джона Кеннеди: этот транжира и плейбой в шестидесятом может стать соперником моего хорошего друга Дика Никсона в борьбе за президентское кресло. Как тебе, бесспорно, известно, я и его отец в двадцатых были конкурентами в бизнесе, и, признаться честно, терпеть не могу всю семейку.

— Так положено и предписано, — сказал старик. — Настало время молитвы.

Пит переспросил:

— И?

— Послушайте, — тихо проговорил Адам, — я не хочу вас обидеть. Я сделал то, что положено и предписано. Я разорвал одежды. Глядите!

— И мне известно, что ты работал на «Строго секретно» — подтверждал «подлинность» материалов. Насколько мне известно, этот аспект деятельности журнала связан с вымогательством — что-что, а это у тебя получается хорошо.

Пит захрустел суставами пальцев:

Он стянул пальто с левого плеча, как бы предлагая дяде проверить.

— Ну да, «подтверждал подлинность» — иными словами, говорил: «Не стоит подавать в суд на журнал, иначе вам не поздоровится». Если вам понадобится помощь подобного рода, я согласен.

— Отлично. Хорошее начало.

— Разве не разорвал я одежды? — спросил Адам. — Разве не склонялся над телом отца моего, пока на губы ему не положили перо, и не надрезал кафтан перочинным ножом, и не разорвал его больше, чем на пядь?

— Не тяни, Говард. Я знаю тамошних сотрудников, так что выкладывай: кто уходит, а кто остается.

Хьюз едва заметно дернулся.

— Все так, — сказал старик, — но...

— Секретарем в приемной работала негритянка, притом с перхотью — так что я ее уволил. Стрингер и по совместительству так называемый «поставщик скандалов» уволился сам, так что я желаю, чтобы ты нашел мне нового. Сола Мальцмана я оставил. Долгие годы он писал туда статьи под псевдонимом, так что я все-таки склоняюсь к тому, чтобы и дальше держать его, хотя он и значится в черных списках как коммунист, состоящий, по меньшей мере, в двадцати одной организации левого толка. И…

— Вы хотите, — прервал его Адам, — вы хотите, чтобы теперь я вошел в дом, снял обувь и сел на пол в комнате, которая пропахла воском и безысходностью?

— И это — весь коллектив, который нужен. Сол — отличный работник, а если оправдаются наши худшие опасения, за него может поработать Гейл — пару лет она периодически пописывала в «Строго секретно». Юридическую поддержку обеспечит твой адвокат, Дик Стейзел, а для установки «жучков» я могу привлечь Фреда Турентайна. И — я найду тебе «поставщика скандалов». Буду расспрашивать и держать нос по ветру — но это может занять некоторое время.

— Иди в дом, — сказал старик.

— Я тебе доверяю. Ты, как обычно, окажешься на высоте.

Пит громко захрустел пальцами. Суставы ныли — верный признак грядущего дождя. Хьюз спросил:

— Нет. Я останусь стоять здесь.

— Это обязательно — так делать?

— Эти руки свели нас вместе, босс. Просто решил напомнить, что они все еще при мне.

— Ты не почтишь своего отца?



Гостиная Питова особняка занимала площадь восемьдесят четыре на восемьдесят метров.

Стены фойе были отделаны мрамором с «золотой крошкой».

— Я стою здесь, чтобы почтить человека, которым когда-то был мой отец, — сказал Адам, стыдясь гнева, заставившего дрогнуть его голос, и в то же время радуясь ему. — Я смотрю на гору, чтобы почтить его.

Девять спален. Огромные холодильные камеры глубиной тридцать футов. Каждый месяц по приказу Хьюза во всем доме чистили ковры — однажды по ним прошелся негр.

На потолке и лестничных пролетах верхнего этажа стояли камеры видеонаблюдения — направленные на спальню миссис Хьюз.

— Пф-ф! — сказал дядя.

Пит встретил Гейл на кухне. У нее были потрясающие кудряшки и длинные темные волосы — ему все еще продолжала нравиться ее внешность.

Она сказала:

— Помните его стихотворение? — спросил Адам, снова успокаиваясь. — Про гору.

— Обычно, когда кто-нибудь входит в дом, это слышно, — но не тогда, когда входная дверь в полумиле отсюда.

— Мы уже год здесь живем, а ты все еще шутишь по этому поводу.

— Да, и написал он его по-немецки, — сказал старик. — Священный язык был для него недостаточно хорош.

— Я живу в Тадж-Махале. К такому, знаешь ли, привыкнуть надо.

Пит, расставив ноги, оседлал стул.

— Это, должно быть, та самая гора, — сказал Адам, не слушая старика. И начал декламировать по-немецки:

— Ты нервничаешь.

Гейл отодвинула свой стул.

Если бы только я мог стать достойным этой горы,

— Ну да… для подельницы вымогателя я нервозная. И как зовут сегодняшнего клиента?

— Уолтер П. Киннард. Сорок семь лет; налево ходит с самого медового месяца. У него есть дети, которых он обожает; жена утверждает, что он поведется, если я прижму его фотографиями и пригрожу показать их детям. Он не прочь заложить за воротник, и за ленчем непременно пропускает стаканчик.

Если бы только я мог...

Гейл перекрестилась — отчасти напоказ, отчасти искренне.

— Где?

Дядя дернул его за рукав.

— Знакомишься с ним в «Укромной гавани Дейла». В нескольких кварталах отсюда у него квартира, куда он водит секретаршу, но ты будешь настаивать, чтобы вы пошли в «Амбассадор». Наплетешь, что приехала в город на семинар и у тебя шикарный номер с баром.

Гейл вздрогнула. Когда она вот так вздрагивала еще до вечера, это означало, что она боится.

— Послушай, — сказал он. — Твой отец пренебрег священным Законом. Он верил в то, что только человек может принести людям свободу. Он поехал в Берлин и предался учению, в котором нет ничего общего со священным Законом. Он преломил с ними хлеб, и они делали вид, будто уважают его. Но знаешь ли ты, как они поступили?

Пит сунул ей ключ.

Адам кивнул.

— Я снял номер, соседний с твоим, так что можешь смело запираться и делать все, как надо. Я подобрал ключ к замку смежной двери, так что на этот раз шума не будет.

Гейл зажгла сигарету. Руки не трясутся — хорошо.

— Так помни, — сказал старик, склоняясь к самому его лицу. — Они делали вид, что уважают его, те, кто ратовал за новое учение и новую свободу. Но когда он написал свою книгу и восславил горы и реки — что было? Ему дали понять, что он еврей, и обязан сойти с тропы в грязь, и снять шапку, а неевреи будут гавкать на него: \"Jude, mach Mores[3]\". Да, я видел, что писала берлинская газета о книге твоего отца, писали те самые люди, которые преломляли с ним хлеб. \"Jude, mach Mores\" — вот что они писали. Именно это означали их слова: \"Еврей, ты не имеешь права восхвалять наши горы и реки, ибо они наши. С твоей стороны, еврей, это дерзко и нелепо говорить, что ты их любишь\". Ты помнишь это?

— Отвлеки меня. Расскажи, чего хотел Говард-затворник.

— Он купил «Строго секретно». И теперь хочет, чтоб я нашел ему журналиста; таким образом, он сможет наложить лапу на голливудские скандальчики и делиться ими со своим приятелем Эдгаром Гувером. Он хочет полить грязью своих политических оппонентов, вроде твоего давешнего бойфренда, Джека Кеннеди.

— Да, — сказал Адам. — И я помню, как мой отец сказал тогда, что потребуется ещё не одно столетие, чтобы человек окончательно стал человеком, но кто-то ведь должен дожить до этого дня, и он взял мушкет и встал на баррикады рядом с ними, и умер бы ради того, чтобы помочь им приблизить этот день.

— Пара выходных вместе — не повод считать его моим бойфрендом.

— Но, — сказал дядя, — он вернулся и умер, приняв Закон Божий.

— Твоя чертовски сексуальная улыбка его на что-то да подвигла.

— Ну да, мы как-то раз летали с ним в Акапулько. Жест, достойный Говарда-затворника, вот ты и ревнуешь.

— Он был старым и больным, — сказал Адам.

— Вы с ним летали в его медовый месяц.

— И что? Он женился по политическим соображениям, а политика, знаешь ли, способствует случайным связям. И — господи, я и не знала, что ты та-а-акой вуайер.

— Он был старым и мудрым. И я молюсь о том, чтобы ты ещё в юности извлек пользу из его мудрости.

Пит достал из кобуры пушку и быстро проверил обойму — сам не понимая собственной спешки. Гейл заметила:

— Не находишь, что у нас с тобой странная жизнь?

Адам промолчал.



В центр они поехали на разных автомобилях. Гейл устроилась в баре; Пит занял отдельный кабинет поблизости, где и сидел, прихлебывая виски с содовой.

— Ты хочешь сказать, что укоренился в своей глупости?

В ресторане было полно народу — «Гавань Дейла» облюбовали офисные работники, которые приходили в обеденный перерыв. У Пита не было проблем со столиком, — в свое время он спас владельца заведения от педика-шантажиста.

Много женщин: в основном уилширский офисный контингент. Гейл выделялась из общей массы — beacoup more je ne sais quoi[3]. Пит поглощал коктейльные орешки — он забыл позавтракать.

— Если вы так это называете, — спокойно ответил Адам.

Киннард опаздывал. Пит осматривал комнату — рентгеновским взглядом.

— А как ещё прикажешь это называть? Разве не глупость — ехать в Америку, — он замолчал и вгляделся в лицо Адама. — Или мои молитвы были услышаны? — прошептал он. — И ты не поедешь?

Возле телефонов-автоматов — Джек Уэйлен, лос-анджелесский букмекер №1. Через два кабинета от него — двое высших чинов лос-анджелесского полицейского управления. Эти сволочи как раз в данный момент шептались:

— Бондюран…. Ну да, та женщина, Крессмейер.

Адам сказал:

На Пита нахлынули воспоминания.

Конец сорок девятого. У него — приличные приработки: обеспечение безопасности карточных игроков и устройство нелегальных абортов. Делал аборты его младший брат, Фрэнк.

— Я сделаю то, что должен сделать.

Пит записался в морскую пехоту — чтобы получить «грин-кард». Фрэнк жил с родителями в канадском Квебеке и изучал медицину.

Пит узнал жизнь рано. Фрэнк — поздно.

— Дурак, — сказал дядя. — Ты едешь убивать или быть убитым. В Америке люди сейчас убивают друг друга, и это их выбор. Но это не твоя война. Знаешь, что говорит Талмуд? Он говорит: когда сталкиваются две великие силы, стань в стороне и жди Мессию.

Говори по-английски, а не по-французски. Избавляйся от акцента и дуй в Америку.

Фрэнк появился в Эл-Эй, одержимый жаждой наживы. Он получил степень доктора медицины и занялся «частной практикой»: толкал морфий и делал нелегальные аборты.

Адам постарался, чтобы голос его звучал спокойно и терпеливо.

Фрэнк обожал карты и стриптизерш. Фрэнк охотно водился с бандитами. Фрэнк стал завсегдатаем «покерных вечеров», которые устраивал по четвергам Микки Коэн [4].

— Я мужчина, — сказал он. — Разве может мужчина стоять в стороне и ждать? В Америке сейчас — в эту минуту — мужчины сражаются за свободу.

Фрэнк подружился с налетчиком по имени Хьюи Крессмейер. Мамаша Хьюи держала абортарий в Черном городе. Подружка Хьюи забеременела, и он попросил мамашу и Фрэнка помочь ему. Хьюи сглупил и совершил налет на заведение, где проводились «покерные вечера» Микки — Пита в тот вечер «на посту» не было: его подкосил грипп.

Микки «заказал» налетчика Питу.

— За свободу, — как эхо, повторил старик. — Да, твой отец сражался за свободу, и знаешь, чем эта свобода обернулась? В Праге они скинули императора и начали убивать евреев. Здесь, в Баварии, герои вышагивали, распевая песни о свободе, но потом перестали распевать, чтобы сэкономить силы для того, чтобы убивать евреев. Знаешь, что такое всемирная свобода? он помолчал. — Что ж, я скажу тебе. Это свобода убивать евреев.

Питу стукнули: Хьюи прячется в Эль-Сегундо. В доме, принадлежащем одному из бойцов Джека Драгны[5].

Микки ненавидел Джека Драгну. Он удвоил цену и сказал: убей всех, кто будет в доме.

Старик засмеялся.

14 декабря 1949 года — небо затянуло облаками, задул пронизывающий ветер.

Адам подумал: Если он не перестанет смеяться, я его убью.

Пит поджег дом, где скрывался налетчик, при помощи коктейля Молотова.

Четыре тени метнулись к задней двери, пытаясь сбить с себя пламя. Пит застрелил их и оставил тела догорать.

Но смех оборвался.

Газетчики опознали погибших.

Хьюберт Джон Крессмейер, 24 года.

— Есть только один выход, — сказал старик. — Мы должны ждать.

Рут Милдред Крессмейер, 56 лет.

Линда Джейн Кэмроуз, 20 лет, на четвертом месяце беременности.

— Чего?

Франсуа Бондюран, 27 лет — врач-терапевт, канадский эмигрант французского происхождения.

Официально убийства остались нераскрытыми, однако информация все же просочилась в «узкий круг».

— Сам знаешь, чего. Дня, когда, следуя нашему примеру — примеру евреев, — весь мир познает Закон. И возрадуется святости его.

Кто-то позвонил в Квебек его отцу и все рассказал. Старик перезвонил ему, умоляя сказать, что это не так.

Должно быть, Пит запнулся или голос его выдал. В тот же день старик и мать отравились газом.

Адам посмотрел на еловый лес, на гору, где в сиянии заходящего солнца розовели снега.

Пожилая тетка, сидевшая в баре, была вылитая Рут Милдред.

Время тянулось, точно резиновое. Он послал тетке порцию спиртного за счет заведения. Вошел Уолтер П. Киннард и примостился в баре рядом с Гейл.

— Я не хочу ждать, — сказал он.

Представление началось.

— Чего же ты хочешь?

Гейл поманила бармена. Внимательный Уолт перехватил ее жест и свистнул. Бармен метнулся к ним с шейкером — завсегдатая-выпивоху Уолта здесь знали.

Беспомощная Гейл стала рыться в сумочке в поисках спичек. Услужливый Уолт — рад стараться — галантно щелкнул зажигалкой. Со спины весь пиджак Сексуально Привлекательного Уолта был осыпан перхотью.

— Сделать все, что в моих силах, чтобы приблизить этот день.

Гейл улыбнулась. Привлекательный Уолт улыбнулся в ответ. На Сексуальном Уолте были белые носки и костюм-тройка в узкую белую полоску.

Пташки, устроившись рядышком, начали болтать и поглощать мартини. Пит не сводил глаз с предпостельного «разогрева». Гейл с жадностью выпила свой мартини — для храбрости; видно было, что нервы у нее на взводе.

— День, когда мир познает Закон?

Она коснулась руки Уолта. Точно хотела сказать Питу: я делаю это исключительно ради денег.

Пит прошелся пешком до «Амбассадора» и зашел в свой номер. Устроено отлично: его номер, номер Гейл и одна общая дверь, позволяющая быстро и втихаря попадать из одного номера в другой.

— Нет, — сказал Адам, чувствуя, как возвращается гнев, вновь ощутив себя преданным и отвергнутым — как тогда, в темнеющей комнате, шесть месяцев назад, когда отец произнес слова, перечеркнувшие смысл всей его жизни и всех страданий.

Он вставил пленку в фотоаппарат, укрепил вспышку. Он смазал дверной косяк. Подобрал наилучший ракурс для портретной съемки.

Медленно протянулись минут десять. Пит прислушивался к звукам за дверью. Ага! — сигнал Гейл: «Черт, куда я дела ключ!» — пожалуй, слишком громко.

— Нет, — повторил он. — День, когда мир познает Справедливость.