— А ваша вдова?
— Ты что, приехал поговорить о моей вдове? — спросил он резко. — Оставь ее в покое. Она здесь не при чем. Ты, кстати, журналист или сотрудник ЯМа?
— Что такое ЯМ?..
— Служба такая. Особый отдел. Очень не хотела меня сюда отпускать. Так, значит, ты журналист? Из какой газеты?
— \"Вестник\". Русская версия \"Мевасера\".
— Эх, Шайке, Шайке... Докопался-таки. Раздолбайское все-таки у нас государство. Нет такого секрета, о котором назавтра не знала бы пресса. А почему, кстати, русская версия?
— Господин Алон ничего не знает о моем визите, — сказал я, — у меня тут самостоятельное журналистское расследование...
— Какие поразительные суки, — задумчиво произнес премьер-министр, — значит, тебя все-таки наняли ребята из ЯМа... Особый отдел обращается в прессу, чтобы расправиться с БАМАДом. Да еще и в русскую прессу... Дожили.
— По правде сказать, я совершенно ничего не понимаю, — признался я. — Меньше всего я понимаю, почему вы тут пьете чай, когда вам уже соорудили такое красивое надгробие на горе Герцля... Какой-то неизвестный мне ЯМ хочет разделаться с БАМАДом, а в результате вы оказываетесь целы и невредимы на острове Чунг Чау, хотя у нас полстраны с пеной у рта обвиняет другую половину в вашем убийстве...
— И тебе приспичило выяснить, что же на самом деле случилось?
— Я думаю, что буквально пяти миллионам наших соотечественников тоже бы приспичило на моем месте.
— И вот ты здесь. Представитель общественности. \"Общество имеет право знать...\" — последнюю фразу бывший глава правительства произнес с такой неподражаемой издевкой, что мне сразу вспомнились все его выступления против прессы, правозащитных организаций, конституционного суда и других институтов, оскорбляющих его представления военного человека о дисциплине власти. — Давай, представитель, спрашивай, авось я отвечу.
Он усмехнулся и посмотрел на меня с какой-то странной смесью жалости и доброжелательства во взгляде.
— Вы знали, что вас должны убить?
— Не задавай глупых вопросов. Задавай умные.
Я, кажется, понял, куда он клонит. Я должен составить свою теорию заговора, а он, может быть, ее завизирует. Глава правительства предлагает мне экзамен, к которому я не Бог весть как подготовился. Если б знать заранее... Но заранее они мне, конечно, ничего сказать не могли. Я бы с ума сошел, наверное, если бы меня предупредили, кого я тут встречу. Или проболтался бы. Ладно, будем импровизировать.
— Ваш убийца знал, что вы останетесь в живых?
— Я не нанимал своего убийцу.
— А организацию, в которой он состоял, разве не по вашему указанию создали?
— Это разные вещи. Одно дело, что я в свое время дал принципиальное согласие на создание еврейского подполья, контролируемого БАМАДом. Это было мое решение как министра обороны и главы правительства. А другое дело — кадровая политика этого подполья. Как они вербовали туда людей, кто вступал, из каких побуждений, — этим я не занимался. Итая Амита я тоже не нанимал. Это сделали те, кому положено. Я думаю, что они дали ему достаточно четкие инструкции.
— Они, конечно, обещали ему жизнь, свободу и массу денег за участие в этом спектакле?
— Честно тебе говорю, я не знаю, — сказал он, затушив сигарету в фарфоровом блюдце, — может быть, обещали. А может, он действительно думает по сей день, что он меня убил и спас Отечество от предателя. Есть люди, которые знают точно, что он думает, однако я с них доклада не требую. Главное, что этот студент свое дело сделал.
Я ненадолго задумался.
— Зная то, что мы с вами знаем, приходится делить всех людей, причастных к событиям: врачей, полицейских, охранников, политиков — на две категории: те, кто понимал, и те, кто не понимал, что на самом деле произошло в ту ночь...
— Логично, — подбодрил меня бывший премьер-министр.
— Ваш якобы раненный телохранитель, конечно, знал. И шофер тоже знал. Врачи на площади не знали, поэтому так важно было уехать оттуда, чтобы они не успели заняться спасением вашей жизни...
— Нет комментариев.
Я истолковал этот ответ как подтверждение своей догадки.
— И в больницу не сообщали, что вас везут, чтобы не вызывать там суматоху в приемном покое. В больнице должно было быть несколько человек, которые уже ждали вашу машину, готовые выдать медицинское заключение о смерти, кого бы им под видом вас ни привезли.
— Под видом меня?!
— Но вы же не были в больнице, господин премьер-министр, — сказал я, — ни в живом, ни в мертвом виде. Ваше свидетельство о смерти было выдано in absentia.
— А это откуда следует?
— Ваш шофер не сообщил полицейским патрулям, куда он направляется. Как я теперь понимаю, это было сделано специально для того, чтобы лимузин никто не сопровождал до больницы. По дороге ваша машина остановилась, и вы пересели в другую, чтобы ехать сразу в аэропорт. А лимузин доставил в больницу либо живого двойника, либо куклу.
— Как ты понимаешь, всего, что было после моего выхода из лимузина, я уже не видел. Может, двойника, может, куклу, а может, и вообще никого. Дело техники.
— Понимаю... Хотя вам могли и доложить, как все было сделано.
— Могли, но я не спрашивал. Я теперь частное лицо, и никто мне ничего докладывать не обязан.
— Нынешний глава правительства знает о том, что вы здесь?
— Нет комментариев.
— Помилуйте, господин премьер-министр, после того, как моя статья будет опубликована, все равно все выйдет наружу...
— Если она будет опубликована, — поправил он.
XXVII
Покойный премьер закурил новую сигарету, глубоко затянулся и продолжал:
— Кроме того, если все выйдет наружу, очень многие попадут по суд. Не могу сказать, по какой статье, но привлекут обязательно. А я не собираюсь давать показаний. Ни следствию, ни тебе здесь сейчас. В этой игре каждый отвечает за себя.
— Очень благородно с вашей стороны, — заметил я. — А как вы, кстати, полагаете: мою статью опубликуют или нет?
— Это зависит от многих обстоятельств, — ответил он, — в частности, от тебя самого. Я понимаю, что это интервью тебя прославит, принесет деньги и успех. Но подумай сам, будет ли оно полезно для общества?
— Я как-то привык думать, что правдивая информация полезнее для общества, чем ложь и подтасовки. Особенно такие подтасовки, после которых в стране начинает работать святая инквизиция, создается министерство госбезопасности, поощряется доносительство и политическая травля...
— Знаешь, эту часть истории мы как-то не предусмотрели. Я не предусмотрел. Из тех известий, которые я получаю из Израиля, это — самое неприятное: что моей смертью многие воспользовались не для ускорения мирного процесса, а для развязывания гражданской войны.
— Ну, войны пока нет, но все счеты сводятся от вашего имени. Недавно съели министра религий, сослались на то, что вы его собирались съесть. На днях начали сирийцам обязательства давать, тоже на вас ссылаются.
— Насчет министра религий знаю, это возмутительно. А насчет сирийцев все правда, я действительно давал Клинтону обязательства.
— А как же референдум? Вы что, не собирались его проводить?
— Собирался, конечно. Я подозреваю, что меня из-за этого и убили.
— Я, кажется, совсем уже ничего не понимаю. Эта инсценировка была вашей или не вашей идеей? Если не вашей, то зачем вы в ней участвовали?!
— Да, ты действительно ничего не понимаешь, — согласился премьер-министр. — Хорошо, я тебе кое-что объясню. Моя идея была — просто уйти в отставку по личным обстоятельствам. У меня уже просто не было ни сил, ни здоровья на все это. Я знал, конечно, что плакат с мундиром СС изготовили наши люди, мне доложили, чтобы я не слишком расстраивался. Но все равно три года у власти, в обстановке нарастающей ненависти и сумасшествия на улицах, крики \"Предатель!\", \"Убийца!\", постоянные склоки в партии, в коалиции, интриги... При этом по всем опросам мы теряли очки. Муниципальные выборы мы проиграли, профсоюзные тоже... Мы делали дело, ради которого полвека гибли наши солдаты на полях боев, впервые в истории страны добились успеха — а популярность падала. Дожили до того, что я стал по опросам проигрывать этому брехуну Диди, который за три года ни одного слова осмысленного не сказал... Я понял, что больше не вынесу. Я собрал своих ближайших товарищей и объявил им, что собираюсь подать в отставку. Хватит.
Мой собеседник замолчал, и я заметил, что он тяжело дышит. Видимо, за три месяца на этом богоспасаемом острове он успел капитально отдохнуть от воспоминаний о последних днях своего правления и теперь мысленно возвращаться к тем временам было для него тяжело. Он отпил чаю из прозрачной фарфоровой чашки с изображением храма Императора Темных Небес.
— Так почему же вы не подали в отставку? — спросил я, когда мне показалось, что он успокоился и чай в чашках у нас обоих был уже допит.
— Они сказали мне, что это совершенно невозможно. Абсолютно невозможно, сказали они. Это самоубийство для тебя, для партии, для мирного процесса, сказали они. Не было в Государстве Израиль отставок по собственному желанию. Все отставки у нас были формой импичмента — и Старика, и Старухи, и твоя собственная 20 лет назад... Если ты сейчас идешь в отставку, сказали они, то мы можем сворачивать лавочку и отправляться в оппозицию еще на 15 лет, в которые нам будут припоминать всех убитых со времени осло-вашингтонского соглашения. А правые прижмут Арафату яйца, и все наши достижения перепишут на себя. Это будет триумф, реставрация для них и полная гибель для нас. Наших избирателей поделят МАДАД и \"Золотая середина\", марокканцы уйдут к Королю Причесок, а молодежь поддержит Манора на выборах главы правительства. Полмиллиона русских отберут у нас те пять мандатов, которые они нам принесли в 1992, и передадут Щаранскому... Рабочая партия повторит судьбу английских либералов в 20-е годы, и все из-за того, что ты устал. Потерпи, сказали они мне. У тебя нет выбора. Единственный способ оставить твой пост — это ногами вперед.
— Кажется, я догадываюсь, кто подал идею насчет \"ногами вперед\", — заметил я. Он усмехнулся.
— Ты знаешь, на самом деле все эти наши знаменитые раздоры уже очень давно закончились, — сказал он, — Шмулик действительно меня страшно ненавидел, потому что я обошел его, когда первый раз стал премьером. Он мне лет пятнадцать не мог этого простить. Даже когда победил меня на внутренних выборах и стал сам премьер-министром на ротации. Ну и я ему, конечно, платил взаимностью, потому что желание мне навредить у него превратилось просто в сверхценную идею... Я думаю, я ему отплатил в своей книге. Но мы с ним помирились еще до последних выборов. Не так, как мирились в прошлые разы: для публики, с объятиями на пленуме ЦК и ненавистью в душе — а действительно, сели вдвоем и договорились, что будем работать вместе. И кто старое помянет — тому глаз вон. Только на этот раз мы не делали по этому поводу никаких официальных заявлений... Просто работали вместе, и все.
— Насчет вашей с ним дружбы есть уже посмертный анекдот...
— Про камень на моем надгробии? Хороший анекдот. Мы со Шмуликом очень над ним смеялись.
Тут бывший глава правительства запнулся, вспомнив, что до сих пор он выгораживал своего наследника. Я заметил его замешательство и заверил, что оставлю эту фразу off the record[22]. Обманул, конечно. Мне просто важно было, чтобы собеседник не начал осторожничать после этого прокола. Конечно же, каждое его слово записывалось магнитофоном, лежащим на столе под брошюрой об островах.
— Я все равно знаю, кто это предложил, насчет ногами вперед, — упрямо сказал я. Глава правительства посмотрел на меня вопросительно.
— Ваша шестерка Эли Шерец.
— Нет, не он, — последовал быстрый ответ. — А почему ты подумал на него? — лицо премьер-министра было непроницаемо. Он явно не понимал, что самим этим вопросом выдал Шереца с потрохами.
— Да ничего особенного, — сказал я небрежно, — просто он законченный негодяй и при этом ваш ближайший фаворит. Я, кстати, не думал ни одной минуты на Шмулика (называть так нынешнего главу правительства в присутствии его предшественника было забавным ощущением). Шмулик, при всех своих интригах, человек вашего поколения. А вы идеалисты. Вы не воспитывались на книгах Маккиавелли. Вы даже когда предаете близких товарищей, испытываете угрызения совести, закрываете лицо руками, отводите глаза. Я не говорю, что вы от этого лучше, но вы определенно наивнее. Так что среди вас, геронтократов, придумать эту схему мог только Шерец.
— Нет комментариев, — отозвался премьер-министр. На протяжении всей моей тирады он внимательно всматривался мне в лицо. Я догадывался, что многие мои слова ему неприятны. Ему, наверное, понадобилась масса внутренних усилий, чтобы не потерять контроль над собой. Но это ему, на мое счастье, удалось. А я тем временем решил наступить на горло своим морализаторским песням.
— Они сказали мне, что выйти я могу только ногами вперед, и тут же кто-то вспомнил, что глава БАМАДа на днях рассказывал о готовом плане покушения на меня. Этот план разработал один их агент, возглавляющий террористическую организацию \"Эйтан\".
— Ну да, конечно же, Авигдор Хавив. По кличке \"Коктейль\".
— Правильно, это ведь все уже опубликовано... Так вот, этот самый Хавив уже собрал ударную группу из людей, готовых в меня стрелять, взрывать, бомбить и душить. Одному Богу ведомо, почему БAMАД никого из них до того момента не арестовал: я-то лично думал, что людей привлекают к заговору, чтобы получить достаточно улик и посадить... Но тут почему-то БAMАД предпочитал держать руку на пульсе, а заговорщиков на свободе. Они изгалялись как могли: один пытался даже заложить динамит в водопровод моего дома. Странно, что у него не получилось.
— Он же в вас и стрелял.
XXVIII
— Так это был он? — пикантная деталь явно позабавила премьер-министра. — Ну да, это, наверное, было как раз одно из его шести покушений. Пару раз полиция его даже задерживала, но БАМАД вызволял под разными невинными предлогами. Короче, у них уже готов был план покушения, и они мне предложили такой вариант: в меня будут стрелять холостыми пулями, после этого я смогу уехать из страны на пару лет, отдохнуть, попутешествовать, а потом, может быть, даже вернуться. Если доживу, конечно.
Детективный сюжет разворачивался передо мной в таких подробностях, от которых голова шла кругом. Слушая повесть премьер-министра, я должен был все время убеждать себя, что весь этот разговор действительно происходит, и действительно — с моим участием. Это не умещалось в сознании. Если бы то же самое интервью я прочитал напечатанным в \"Мевасере\" за подписью какого-нибудь их ведущего журналиста, то смог бы и поверить в реальность такой истории и даже позавидовать автору. И наверняка подумал бы о том, что при другом расположении планет мне, а не ему выпало бы брать сенсационное интервью... Но вот небо услышало меня и дало мне в руки козырь — такой, который выпадает раз в жизни. А я сижу, пускаю слюни, как Наташа Ростова, и отказываюсь верить... Очнись, Матвей Станевич, проснись и пой! Победить можно только тогда, когда ты весел и хорошо владеешь автоматическим оружием! Подбодрившись этой лихой цитатой из Аксенова, я залез двумя пальцами в пачку премьерского стомиллиметрового \"Кента\", достал оттуда сигарету и быстро ее раскурил.
Бывший глава правительства, похоже, не обратил никакого внимания на мое смятение. Начав рассказывать историю собственной гибели, он все больше увлекался повествованием, речь его становилась быстрей, и из нее исчезли все интонации дипломатической осторожности, совсем недавно задававшие тон всей нашей беседы. Я подозревал, что моим собеседником движет прежде всего желание выговориться, дать выход чувствам и воспоминаниям, от которых ему нечем было отгородиться в атмосфере вынужденной праздности и бездействия последних трех месяцев. Его рассказ был вовсе не похож на интервью — скорее, то была исповедь, в которой важен не собеседник, а возможность излить душу.
— Когда они предложили мне сыграть в покушение, я был возмущен. Я сказал, что не играю в такие игры, а им всем после подобных предложений стоит задуматься о своем служебном соответствии. Но назавтра мне принесли результаты очередного опроса общественного мнения, по которому меня поддерживало на прямых выборах 38%, а мирный процесс одобряло 46%. И какой-то раввин в Америке выдал галахическое постановление, что меня можно уничтожить как предателя Земли Израиля. Тут мое терпение лопнуло. А тот человек, который все придумал, он же и принес мне обе эти сводки в тот день, сказал: подумай, босс. Ты будешь святым. Весь мир будет рыдать и славить твое имя. Поддержка нашей партии и мирного процесса подскочит минимум вдвое. А всех этих старых пердунов, которые хотят нашей крови, мы выстроим в одну большую всемирную очередь за бесплатным супом для безработных.
— Вы действительно верили, что сможете вернуться в Израиль?
— О, планов возвращения было предостаточно. Рассматривался даже вариант, при котором меня не убьют, а сделают \"растением\". То есть под видом меня какого-нибудь бродягу с проломленным черепом будут держать в бессознательном состоянии на аппаратном дыхании несколько месяцев, а потом объявят о медицинском чуде, и я снова обрету сознание... Подобрали даже кандидатов: в различных клиниках Израиля посмотрели нескольких больных-одиночек с погибшей мозговой корой. Но этот вариант пришлось забраковать из-за сложностей с сохранением секретности. В результате был реализован план убийства, который разработал этот \"Коктейль\". Вот и все...
— А как прошли для вас эти три месяца? — спросил я осторожно. — Вы не раскаиваетесь в том, что сделали?
— Честно говоря, это трудный философский вопрос, — ответил премьер-министр, употребив слово, чуждое его обычному военно-колхозному лексикону. Я тут же невольно вспомнил, как после нескольких неудачных попыток взять штурмом слово \"фундаменталистский\", во время речи в кнессете пару лет назад, он махнул рукой и буркнул себе под нос: \"Ну не получается у меня, не получается\"... — Трудный вопрос. Непонятно, что хуже: то, что этот план реализован, или то, что он не сработал. Проблема в том, что этот заговор не мог сработать до конца. Сейчас он раскроется, если ты, конечно, не передумаешь о нем писать... Кстати, ты еще не передумал?
— Почему я должен передумать?
— Чтобы спасти мирный процесс, например... Если тебе близки наши цели, то ты можешь принести свой материал в жертву мирному процессу...
— Мне дорог мирный процесс, — сказал я, — но я уже жил однажды в обществе, где власть держалась на лжи и коллективной истерике. Я не хочу никому помогать строить такое общество в Израиле. Как бы сильно мне ни хотелось, чтоб наших мальчиков перевели из Хеврона в Тальпиот на время милуим... Так что я свое дело сделаю так, как я его вижу. Простите меня, если сможете.
— Ладно, это дело твое. Так вот, сложная философская дилемма тут такая: если бы этот заговор мог увенчаться полным успехом — то есть его никогда бы не раскрыли — тогда я мог бы убедить себя, что поступил совершенно правильно. Невинная кровь не пролилась. Людей, которых осудили бы за мое убийство, БАМАД всех знает. Тех из них, которые думают, что они действительно убили премьер-министра Израиля, наказали бы совершенно заслуженно. А тех, которые знали, что пули холостые, вынули бы из тюрьмы назавтра. Освободить из тюрьмы нужного человека для БАМАДа не проблема. Вынули же этого, Салаха Маруни...
Я стал вспоминать. Салаха Маруни взял БАМАД с полгода тому назад. Он был судим и получил пожизненное заключение за убийство трех арабов — теракт, ответственность за который взяла на себя организация \"Эйтан\". Когда вскоре после стрельбы на площади Царей Израиля выяснилось, что создатель \"Эйтана\", Авигдор Хавив, является агентом БАМАДа, пошли разговоры о том, что именно Хавив сдал Маруни властям. И назавтра после того, как газеты об этом написали, из тюрьмы \"Ашморет\" пришло сообщение: сосед по камере проломил Салаху Маруни череп. Позже информация о его судьбе исчезла таинственным образом с газетных страниц, не без участия военной цензуры.
— Разве его вынули? Ему же наоборот проломили череп...
— Это для тебя ему проломили череп. А для Авигдора Хавива, который сдал Маруни в свое время БАМАДу, этот человек с якобы проломленной башкой — источник постоянной угрозы, живое напоминание о том, кто пойдет по его следу, если он что-нибудь не то вякнет на суде и следствии... Шлепнуть Хавива БАМАД сейчас не может, потому что ЯМ его круглосуточно сторожит. Поэтому его пугают, и довольно успешно.
— А что это за ЯМ, который играет один против всех?
— О, это очень интересная организация. Я думаю, что структура ее составляет гораздо большую государственную тайну, чем мой гонконгский адрес. Так что подробности, если захочешь, можешь получить у человека, который тебя сюда послал. Скажу только, что ЯМ — это организация гораздо более влиятельная, чем БAMАД. Межведомственная структура со своими представителями во всех ветвях наших секретных служб. И БАМАД в последние восемь лет из кожи вон лезет, чтобы добиться ее расформирования. Глава ЯМ был у меня с докладом после того, как я принял решение запустить операцию \"Кеннеди\"...
— Остроумное название, — невольно вставил я.
— Да, оно всем понравилось, — усмехнулся премьер, — так вот, начальник ЯМа принес мне отчет, в котором говорилось: обеспечение успеха операции \"Кеннеди\" невозможно без профилактической ликвидации всех ее участников и свидетелей в ранге ниже генерала спецслужбы. Всех телохранителей, врачей, медсестер, бортпроводников, пилотов, поваров, уличных зевак, которые окажутся на пути операции \"Кеннеди\" в ходе ее осуществления, придется ликвидировать, даже не выясняя, видели они что-нибудь подозрительное или нет. Начальник ЯМа просил меня подумать, готов ли я пойти на устранение десятков людей, — в том числе ком-мандос из числа моих собственных охранни-ков — для того, чтобы сохранить в тайне мое бегство. Я, естественно, ответил, что не готов. Тогда он показал мне какие-то статистические таблицы и диаграммы, из которых следовало, что без этих мер вероятность сохранения всей истории в тайне составляет процентов 65 в ночь покушения, и убывает примерно на 5-6% в неделю. Я не помню точно всей математики, но звучало это так: либо перестреляй всех вокруг, либо твой отпуск не превысит трех месяцев...
— И что же вы решили?
— Я вызвал к себе начальника БАМАДа, и велел главе ЯМа повторить при нем все эти выкладки. Далет их выслушал и заверил меня, что все это неправда и что у него есть свои математики, которые вычислили всю траекторию, и убирать никого не надо. Он назвал мне пять операций, проведенных нашими спецслужбами в Израиле за последние годы, и ни одна из них до сих пор не стала достоянием гласности. Хотя для обеспечения секретности этих операций не понадобилось практически никого убивать. Мои ближайшие советники были этим объяснением удовлетворены. А глава ЯМа поставил мне довольно любопытный ультиматум. \"Давай, — сказал он, — ты отдашь мне распоряжение прекратить операцию \"Кеннеди\", если число ее жертв превысит три человека\". \"В каком смысле ее жертв, — удивился я, — БАМАД же не собирается никого убивать, ты сам слышал\". \"Я много слышал разного от БАМАДа, — сказал мне Бет, — я практически все слышал от БАМАДа, кроме правды. Я не верю ему ни на грош. Тебя вывезут из страны, а тут начнутся загадочные исчезновения людей, автомобильные катастрофы на ровном месте, необъяснимый арабский террор в самых неподходящих местах... Если ты веришь, что всего этого не будет, то тебе ничего не стоит отдать мне такое распоряжение. А если не веришь, то скажи прямо, что ты готов уйти на почетную пенсию ценой любого количества человеческих жизней. Тогда я сейчас же покину и твой кабинет и свой, и Бог тебе судья\".
— Вы подписали распоряжение? — спросил я, затаив дыхание.
— Да. Начальник БАМАДа сказал, что он не возражает против этого.
— Но ведь распоряжение может быть отменено новым главой правительства?
— ЯМ потребовал весьма серьезных гарантий того, что такое не случится. И он их получил. Бет понимал, что если новое правительство захочет сохранить операцию \"Кеннеди\" в силе любой ценой, то первая необъяснимая катастрофа случится именно с его автомобилем. Поэтому он не только взял письменные гарантии с меня и Шмулика, но также принял свои меры. Если Бет приступил к исполнению распоряжения, значит операция \"Кеннеди\" действительно отменена.
— Вы считаете, что меня прислали сюда, чтобы я исполнил это ваше распоряжение?
— По всей видимости, да,
— Так вы возвращаетесь в Тель-Авив? — весело спросил я. — Может, полетим одним рейсом?
Тут в нашей оживленной беседе наступила зловещая пауза. Он посмотрел на меня так, словно только что обнаружил мое присутствие рядом с собой, и это открытие было для него в высшей степени неприятным. Я понял, что исповедь окончена.
— Скажите, господин премьер-министр, — задал я последний вопрос своего интервью, — меня сейчас убьют?
XXIX
Шайке Алон сидел в своем кресле неподвижно, уставившись в одну точку где-то за моим плечом. Скурив уже полторы пачки \"Тайма\" с момента нашей встречи, он жевал фильтр очередной сигареты, потухшей на середине. Если бы не шум автомобилей, доносящийся с улицы Петах-Тиква за зашторенным окном, тишина в кабинете могла бы с полным основанием называться гробовой.
— И его убили, — прошептал Шайке Алон.
— Не в этом тексте, — заметил я, — в тексте убили всех остальных: Хонга, его матросов, хозяйку пансиона, где Матвей скрывался в Каулуне. Обстоятельства гибели Матвея нам известны только из телеграммы.
— В любом случае его убили в Гонконге... Вернее, он погиб в автомобильной катастрофе...
— Нет, вернее первое.
— Мы не можем этого знать, — отрезал Шайке Алон, и снова в его кабинете воцарилось тяжелое молчание. Спустя несколько минут Шайке Алон затушил очередную сигарету и посмотрел на меня оценивающе.
— Ты веришь тому, что здесь написано?
— Я бы с удовольствием этому не поверил, — сказал я, — если бы мне дали еще возможность не поверить в гибель моего друга. Но такой возможности у меня нет.
— Это бред, бред, бред, — сказал Шайке Алон, — этого не может быть.
— Я сам хотел бы так считать.
— Скажи мне вот что, — заговорил он вкрадчивым тоном, — как ты думаешь, почему этот Бет из ЯМа воспользовался помощью твоего друга, которого он совсем не знал? Почему он не пришел ко мне или к Пирхия? Почему он действовал аки тать в нощи, если у него было разрешение самого премьер-министра на разглашение этой истории?
— Не знаю. Я даже не знаю, что за организация ЯМ, так что я не могу судить о ее мотивах. Кстати, вы могли бы мне что-нибудь рассказать об этих людях?
— Такой организации нет. Разбуди меня в три часа ночи, спроси меня на операционном столе под наркозом, что такое ЯМ, и я скажу тебе, что такой организации нет.
— Тогда как вы мне предлагаете судить о ее логике?
— Исходя из здравого смысла.
— Исходя из здравого смысла, эту историю понять невозможно. С первой секунды и до последней.
— И все-таки, — настаивал Шайке Алон.
— Скажите мне лучше прямо, на что вы пытаетесь намекнуть.
Алон опешил. Потом взял и закурил новую сигарету. Явно он собирался сказать нечто такое, что имело слабый шанс встретить мое одобрение или даже понимание, а потому хотел максимально растянуть вступительную часть. Но мне не хотелось играть с ним в кошки-мышки. И я не считал себя обязанным.
— Молодой господин Соболь, — сказал Шайке Алон официальным тоном, — совершенно очевидно, что это сочинение является чудовищной, нелепой выдумкой, поклепом на БАМАД и оскорблением памяти покойного премьер-министра. Ничего подобного не могло произойти в Государстве Израиль. Этот текст, который ты мне принес — вымысел, подлог, фикция...
Он увидел, вероятно, что я сейчас его ударю, и чуть ли не крикнул:
— Дослушай меня!
Я расслабился и приготовился слушать его до конца, а потом ударить.
— Я небольшой специалист в электронной почте, — сознался Шайке Алон, — но у меня есть свой компьютерный счет во внутренней редакционной системе, она подключена к Интернету. И мне известно: для того, чтобы написать и отправить сообщение от имени какого-нибудь пользователя, достаточно знать название его счета и пароль. Написать статью и послать ее тебе от имени твоего погибшего друга мог любой человек, владеющий русским языком и способный угадать его пароль. Если же мы говорим не об одном человеке, а о целой организации, такой, например, как газета \"Аелет аШахар\", то там в штате есть и десятки журналистов, знающих русский язык, и немало блестящих компьютерных специалистов, способных взломать любой электронный почтовый ящик. Так что в тексте, который ты мне принес, не содержится ни одного доказательства не только правдивости содержащейся там информации, но и подлинности самого документа. Ты готов обсуждать этот вопрос?
Я кивнул, скорее машинально, чем обдуманно. Алон нажал кнопку селектора и попросил пригласить в его кабинет Амоса. Дверь тотчас же открылась, и к нам присоединился высокий рыжий мужчина лет сорока, которого я знал с первых дней работы в \"Мевасере\" — начальник компьютерного отдела Амос Нойбах. Мы поздоровались.
— Скажи мне, Амос, — обратился к нему Шайке Алон, — какой электронный адрес Билла Клинтона?
— Президент штрудель уайтхаус точка гов, — ответил Амос не задумываясь. Впрочем, ответ на этот вопрос я и сам знал из статей Матвея.
— А какой электронный адрес депутата кнессета Шмуэля Грейднера из партии Труда?
— Сгрейднер штрудель кнессет точка гов точка ил, — ответил Амос.
— Что тебе нужно для того, чтобы послать письмо Клинтону от имени Грейднера?
— Нужно знать адреса обоих.
— А пароли?
— Никаких паролей, только адреса. Программа SENDMAIL, используемая для отправки электронной почты в операционной системе UNIX, подключается к любому почтовому серверу в мире протоколом SMTP, в котором идентификация с помощью пароля не предусмотрена. Можно подключиться к тому почтовому серверу, через который отправляет всю свою почту депутат Грейднер, и с помощью этого сервера отправить по любому адресу письмо, подписанное именем этого пользователя.
— А что нужно для того, чтобы послать Грейднеру письмо от Клинтона?
— То же самое: подключиться к почтовому серверу Клинтона...
— Он тоже не защищен паролем?
— Паролем не защищен протокол SMTP, и он в этом смысле одинаков везде, где он установлен. В Белом доме, в Кнессете, в Кремле... В любой компьютерной почтовой программе пользователь сам выбирает себе и имя, и обратный адрес, который будет посылаться адресату в качестве заголовка отправляемой корреспонденции.
— То есть любой человек может послать электронную почту от имени любого?
— Именно.
Похоже, на такой ответ не рассчитывал даже Шайке Алон, хотя вся цель приглашения Амоса состояла как раз в том, чтобы доказать мне легкость подделки. Я уже понял, о чем говорит начальник компьютерного отдела, но Шайке теперь не мог унять своего изумления.
— Почему тогда весь Интернет не переполнился подметными письмами?
— А какой в этом смысл? — просто спросил Амос Нойбах. — У большинства авторов писем в Интернете цель — заявить о себе так или иначе. Зачем же отдавать лавры авторства другому пользователю, тем более если этот другой — не псевдоним, а реально существующий человек? Кроме того, когда пишешь письма с чужого адреса, то и ответы пойдут на чужой адрес.
— Ну а если это делается с мошеннической целью?
— В принципе, если совершено правонарушение, то можно проследить, с какого почтового сервера отправлено письмо. Можно затребовать протоколы этого сервера и узнать, с какого счета через него отправляли почту в тот конкретный момент. А дальше уже придется обращаться к системному администратору того электронного адреса, откуда было обращение к серверу... Но все это расследование можно проводить только если есть законные основания. Иначе никто нам не покажет системные протоколы, они защищены во всем мире законом о секретности информационных баз.
XXX
Я был подавлен этим бессмысленным разговором. Мне стало уже понятно, что по той или иной причине Шайке Алон не желает печатать репортаж Матвея. Может быть, действительно из недоверия к подлинности текста, из страха перед ответственностью, или из каких-либо других соображений. Но зачем тут агитировать меня? Я же знаю, кто написал статью Матвея, мне для этого не нужно с Амосом Нойбахом консультироваться. Если бы у них в самом деле были сомнения в подлинности этого материала, — можно же очень просто проверить, назначить экспертизу, посмотреть, кто и откуда последний раз заходил на матвеевский счет в сети NetVision... Я же это проверял, когда делал \"фингер\" от Гарика. Явно адрес dialup.hongkong.org, откуда Матвей заходил последний раз на свой счет, чтобы отправить мне письмо и файл со статьей, — это не компьютер газеты \"Аелет аШахар\". Но стоит ли спорить, когда явно твой собеседник свое решение уже принял...
— Так что, как видишь, статью эту мог написать кто угодно, — сказал Шайке Алон, — скорее всего, ее написали наши конкуренты, чтобы нас подставить.
— А в Гонконг его послали тоже наши конкуренты? — спросил я.
— Не знаю, кто посылал его в Гонконг, — ответил Алон раздраженно, — явно, что не мы, и не \"Вестник\". Возможно, будет еще расследование обстоятельств его гибели, и мы все узнаем. Но, во всяком случае, печатать этот материал ни \"Мевасер\", ни \"Вестник\" не имеют права, так как не доказано его авторство, и с этим тоже могут возникнуть юридические проблемы...
Это уже была непристойная чушь. Ежедневно и в \"Мевасере\", и в \"Вестнике\" публикуются десятки статей, присланных со всех концов земли по каналам модемной связи, и любую из них можно точно так же подделать, но никого и никогда это не удерживало от публикации. Спорить тут было бесполезно.
— Я понял вас, господин Алон, — сказал я, насколько мог, спокойно и сухо. — Что ж, вам придется перепечатывать этот материал из других изданий. Извините за отнятое время.
С этими словами я поднялся и, еле сдерживая переполнявшее меня бешенство, направился к выходу.
— Его нельзя печатать! — воскликнул мне вслед Шайке Алон с нотой истерического от чаяния в голосе. — Слышишь, нельзя! Это фальшивка!.. У тебя договор об эксклюзиве! Тебя уволят.
— Это не моя статья, а Матвея, — ответил я, не оборачиваясь. — Пусть его уволят. Статья, которая стоила ему жизни, будет напечатана. Не в израильской прессе, так в иностранной. Даже если вы предпочитаете остаться при своих уютных мифах. Извините еще раз за беспокойство.
КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ
АЭРОПОРТ КАЙ-ТАК, ГОНКОНГ
1 января 1996 года
04:12
В тот час, когда самолет компании Cathay Pacific, следующий рейсом из Сингапура, стал заходить на посадку, до рассвета было еще далеко. Биньямин Арбель сколько ни силился рассмотреть в иллюминатор очертания Каулуна, не мог ничего увидеть, кроме россыпи далеких огней внизу. Разноцветные пятнышки света с равным успехом могли бы быть окнами гонконгских полуночников, уличными фонарями или отблесками автомобильных фар. Лермонтова Арбель не читал, так что никакого воспоминания насчет дрожащих огней у него не возникло. Он только отметил про себя, что скоро уже пенсия, а с этой интересной работой, черт ее дери, мира не видел совсем. И даже после ухода со службы его ждет не отдых, как всех нормальных людей на государственной службе, а новая карьера — то ли в бизнесе, то ли в политике. Неправильно я живу, подумал Арбель, жизнь уже скоро кончится, а я этого, наверное, и не замечу.
Самолет с глухим стуком приземлился; теперь уже в иллюминатор было видно и освещенное изнутри призматическое здание аэропорта, и ряды новостроек позади него, и пересеченную отражениями взлетных огней черную океанскую рябь.
Пассажиры стали просыпаться, складывать свои китайские газеты, доставать сумки и дипломаты из багажных отделений. Среди поднявшейся суеты трое спутников Биньямина выделялись не только своим европейским видом (кроме них, самого Биньямина и случайного британского бизнесмена в самолете летели одни китайцы), но в особенности — совершенной своей невозмутимостью. Сложив руки на коленях, они бесстрастно глядели на остальных пассажиров, копошащихся между креслами. Со стороны можно было подумать, что эти трое просто спят с открытыми глазами. А может быть, они и в самом деле спят, подумал Арбель. Что ж не выспаться, столько всего впереди.
В зале прилета израильтян встречал чиновник колониального правительства. Через дипломатический коридор он провел их на крытую стоянку, где черный лимузин дожидался со включенным мотором. Арбеля пропустили в машину первым, и он устроился сзади, рядом с щуплым седым китайцем, который осмотрел каждого из гостей пристально и не слишком доброжелательно. Последний из спутников Арбеля хлопнул дверью, чиновник сел рядом с шофером, и автомобиль тронулся.
— Мне неприятно вам об этом говорить, мистер Арбель, — повернулся к Биньямину пожилой китаец, сверкнув очками в отраженном свете рекламного щита. — Но правительство Ее Величества относится к последним событиям с исключительной серьезностью. Когда мы рекомендовали правительству оказать содействие операции \"Кеннеди\", в сентябре... — он посмотрел на часы. — В сентябре уже прошедшего года... то упоминались некоторые гарантии израильской стороны. Все эти гарантии были нарушены...
— Глубоко сожалею об этом, господин Ли, — ответил Арбель с достоинством. — Я привез вам извинения главы правительства. Увы, операция вышла в определенный момент из-под нашего контроля...
— Мы так и поняли, — перебил его китаец. — Поэтому нам пришлось взять ее под собственный контроль. Несколько часов назад служба безопасности Ее Величества приступила к осуществлению нашей собственной операции \"Кеннеди-II\".
— Что вы хотите этим сказать? — упавшим голосом спросил Арбель.
— Я хочу сказать, что все наши прежние договоренности утратили силу, — спокойно ответил господин Ли. — Вероятно, вам не было даже смысла сюда приезжать...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. АЛИНА
XXXI
Когда я закрывал за собой дверь, Шайке Алон и Амос Нойбах смотрели на меня с одинаковым выражением вековой еврейской скорби на лицах. Миновав приемную, где, недавно еще такая дружелюбная, Ривка теперь даже не подняла на меня глаза, погруженная без остатка в телефонные разговоры о своем, о девичьем, я вышел на лестницу. Спустился на два пролета, минуя портреты отцов-учредителей газеты и факсимильные копии старых обложек под стеклом. Вышел на задний двор и машинально направился к воротам, не совсем понимая, к кому мне теперь идти и что делать. \"Вестник\" статью Матвея явно не опубликует: если бы Гарик мог принять такое решение самостоятельно, то он не послал бы меня на ковер к Алону. Отнести эту статью в \"Аелет аШахар\" было бы, наверное, самым лучшим решением, даже если это дало бы моим нанимателям повод меня уволить за нарушение корпоративной лояльности... Хреновый повод на самом деле. Материал Матвея попал в мою почту не по служебным каналам, так что передать его для публикации в любое издание — мое законное право. Я в данном случае действую не как сотрудник \"Вестника\", а как душеприказчик своего покойного друга. Он просил меня, чтобы эта статья была опубликована, я честно предоставил ее для этих целей \"Мевасеру\" и \"Вестнику\". Если они отказываются, то моя обязанность — передать ее в другие издания. Если меня попытаются за это уволить, то любой адвокат по трудовым спорам заставит их передумать. С другой стороны, смертельно не хотелось идти сейчас к Шмуэлю Пирхия, затевать какие-то разговоры во вражьем стане без всякой гарантии, что я не встречу там такой же реакции, как у Шайке Алона... Пожалуй, надо переговорить еще раз с Гариком, а потом отправлять материал в Москву. Я брел к машине, глядя себе под ноги, и настроение мое с каждым шагом все ухудшалось.
Машинально я запустил руку в карман армейской куртки, чтобы достать ключи от \"фольксвагена\", но пальцы не успели коснуться брелка...
— Не пугайтесь, господин Соболь! — прозвучал уверенный голос слева от меня и одновременно обе моих руки чуть повыше запястья оказались в железных тисках. Я медленно повел головой. Два огромных жлоба, возвышающихся над моими метром восмьюдесятью пятью, в одинаковых синих спортивных куртках ответили на мой молчаливый вопрос взглядом, не заставляющим сомневаться в серьезности их намерений. Тот, что справа, снял у меня с плеча М-16.
— И что же я должен делать? — спросил я как можно спокойнее.
— Ничего, — ответил тот, что слева. — Вы просто пройдете с нами вон к той машине, — он кивнул в сторону стоящего на паркинге фургона GMC, — и мы вас подвезем.
— Куда? Зачем?
— Это вам объяснят на месте.
— Хорошо, — я расслабил мышцы рук от плеча до кисти. — У меня, насколько я могу судить, выбора все равно нет. Пойдемте.
— Вот и отлично, — обрадовался мой конвоир и двинулся вперед. Я сделал вместе с ними три шага в направлении машины и неожиданно резко рванулся вперед, одновременно присев и опустив руки до земли...
Этому трюку меня выучили ровно пятнадцать лет назад в подпольной секции карате на предновогодней тренировке. После обычной разминки тренер собрал нас в круг и сказал: \"Сейчас праздники, будет много милиции, много дружинников. А вы будете много выпивать. Научитесь уходить от околоточных, не калеча их\".
...Инерция протащила их вперед, хватка ослабла. Я вырвался и, повернувшись, бросился бежать. Но мой бег продолжался недолго. На углу здания, приняв стойку и поигрывая желваками, как князь Андрей в голливудской постановке \"Войны и мира\", стоял еще один амбал, и тоже — в синей куртке. Они что, под баскетбольную команду маскируются?
Я перешел на шаг, поставил руки перед собой для боя и оглянулся. Те двое уже бежали ко мне. Я повернулся к парню на углу и сымитировал правой ногой \"маваши\". Он поставил блок обеими руками, пытаясь перехватить мою ногу, и раскрылся. Я ударил его кулаком в лицо, а затем опустил ногу и добавил ему под коленную чашечку. Этот поц был явно подготовлен хуже того араба из Назарета... Но мой триумф был недолгим. Я не успел еще развернуться, чтобы открыть второй фронт, как получил страшный удар в ухо и сразу за ним — по почкам. В кино герой после такого обычно крякает и становится злее. Крякнуть я крякнул, но согнулся в три погибели и начал хватать ртом воздух. Мой визави, успевший подняться на ноги, помог мне восстановить дыхание прямым в глаз. Я почувствовал, что моя голова превращается в ханукальный волчок. Кажется, я больше не контролировал ситуацию...
Я не очень мог идти, и они дотащили меня до фургона волоком. Двое сели со мной в салоне, а третий пошел в кабину. Я не разглядел, был ли там еще шофер или он сам сел за руль. Машина тронулась. Вся морда у меня была залита кровью, глаз и ухо саднило, почки поджаривались на сковородке.
Мы ехали минуты четыре, не больше, как вдруг фургон резко затормозил и через секунду с грохотом во что-то врезался. Судя по звуку — в другую машину. Послышался звон стекла. Из кабины раздался крик: \"Ицик! Сами! На помощь!\" Эти двое пулей выскочили из машины, оставив заднюю дверь распахнутой настежь. Я подобрался к выходу и осторожно выглянул наружу. С правой стороны от кабины водителя мои амбалы сцепились двое на двое с новыми персонажами этого сумасшедшего шоу. Еще один участник разборки лежал плашмя на асфальте, лицом вниз — видимо, наш шофер, не успевший дождаться подкрепления. \"Вижу — и правда, отличная драка\", как писал поэт. Нападающие явно желали прорваться к задней двери фургона. Я перебрался на другую сторону и проверил ситуацию с левого борта: никого. И левая дверь оказалась заперта только кнопкой.
Я открыл ее, спрыгнул на землю и подбежал к кабине. Дверь водителя оказалась открытой, а мотор не заглох во время столкновения с другим точно таким же фургоном, стоящим поперек дороги. Ключи с увесистым пластиковым брелком в форме черепа болтались в зажигании. Я влез в кабину и огляделся: мы находились у въезда на старую автобусную станцию, не доезжая площади Колоний. Я врубил задний ход и выжал газ. Машина с ревом подалась назад. Притормозив, я переключился на первую передачу и вывернул руль влево до упора. Фургон тронулся наперерез движению. Водители проезжающих мимо машин, обалдев от безумной сцены, оглушительно гудели. Хор клаксонов, безусловно, добавлял всему происходящему колорита. В зеркало заднего вида — панорамическое зеркало, на ширину плеч, с электронными часами и обзором на сто восемьдесят градусов, мечта автоманьяка — я успел увидеть, как дерущиеся, прервав свою разборку, ошалело смотрят мне вслед. Впрочем, их замешательство длилось недолго: когда я взглянул в зеркало в следующий раз, они уже вернулись к оставленному занятию... Подрезав несколько машин, я перешел в левый ряд, развернулся на светофоре (хотя знак это, кажется, запрещал — черт бы драл эти тель-авивские развязки) и помчался обратно к зданию \"Мевасера\". Первым моим желанием было вернуться к своему \"жучку\", оставшемуся на месте избиения. Но я быстро отказался от этой мысли. Если эти ребята, кто б они ни были, на меня охотятся, то данные моего \"фольксвагена\" известны уже всем их людям от Метулы до Ашкелона. Я решил, что брошу GMC возле северной железнодорожной станции и возьму оттуда такси до Иерусалима. Дальнейшую тактику обдумаю по дороге.
XXXII
Оглядывая меня, пока я со стонами пристегивал ремень безопасности, водитель такси явно пожалел, что не сделал этого раньше.
— Ты что, из Ливана вернулся? — пробурчал он с плохо скрываемым недовольством. — Или от военной полиции бежишь?
— От русской мафии спасаюсь, отец, — ответил я, тяжело дыша. — Если догонят — пришьют нас обоих. Так что, давай, жми в Иерусалим. Вот тебе горючее, в Иерусалиме получишь еще, — и я протянул ему двухсотшекелевую купюру. Это было уже на полтинник больше цены по счетчику. Хорошо, что банк отобрал у меня месяц назад кредитную карточку, и я был вынужден таскать с собой пачку наличных. Не было бы счастья...
Водила хмыкнул, с удовольствием принял деньги и с бесподобной наглостью израильских таксистов стал виртуозно подрезать все, что движется, уверенно пробираясь через заторы в сторону выезда из города. Через пять минут мы добрались до Аялона — широкой и относительно свободной автострады, ведущей в Иерусалим.
Я закурил и попытался расслабиться, насколько это позволяли полученные увечья и адреналиновый шок. То, что мне удалось от них уйти, было чудом, а чудеса имеют свойство случаться редко, поэтому я не могу теперь позволить себе даже малейшего прокола. Почти наверняка, ребята, которые меня взяли, были из БАМАДа, а те, что напали на них, — из ЯМа. Может быть, стоило подождать, пока ЯМ замочит БАМАД, и отдать себя под защиту одного из двух гигантов? Но даже если предположить, что в ЯМе я мог бы найти убежище, ведь неизвестно, чем закончилась драка возле площади Колоний. Так что, мое инстинктивное решение сделать ноги оказалось правильным. Теперь надо решить вопрос о том, где я могу отсидеться в ближайшие дни. Мне нужно такое место, в котором меня не станут искать хотя бы сегодня. А за сегодняшний день и вечер я попытаюсь себя обезопасить. Как? Сделать открытие Матвея достоянием гласности. Но кто мне поверит? Распечатка статьи и дискета остались у этого тихого подонка; о том, чтобы сунуться домой к своему компьютеру, не может быть даже речи: за домом уже, наверняка, следят. Копия есть только еще у Гарика. Как поведет себя шеф в этой ситуации? С одной стороны, он уже давно человек истеблишмента; с другой, вроде бы, своих до сих пор никогда не сдавал... Во всяком случае, надо попробовать...
— Шеф, дай-ка телефончик.
Таксист без разговоров передал мне свой мобильный телефон. За такие деньги он мне и танец живота станцует. Гарика не оказалось ни в редакции, ни дома. Ну да, он же сказал, что они с Комаром с утра заняты. Ладно, отложим на позже. А поеду я сейчас к Алине. Маловероятно, чтобы они стали искать у нее. С тем же успехом они могут прошмонать квартиры еще десятка-другого моих женщин. Не думаю, чтоб я был у них на таком глубоком приколе...
В Иерусалиме я велел таксисту высадить меня возле Биньяней ха-Ума напротив Центральной автобусной станции, доплатил ему еще полтинник и, дождавшись, когда он отъедет, остановил другое такси.
XXXIII
Алина изображала из себя торнадо, насколько это позволяли размеры ее миниатюрной квартиры. Возле меня на диване было высыпано уже все содержимое домашней аптечки, а она продолжала носиться, доставая из разных уголков то новый пакет с бинтами, то упаковку антисептика. Меня развезло в тепле и комфорте, и я мог только вяло отмахиваться и нудить:
— Ну хватит, мать, ну перестань, ну к чему весь этот лазарет...
— К чему лазарет? — Алина остановилась посреди комнаты, готовая вновь разрыдаться. — А ты понимаешь, что тебя могли убить? Нет, ты понимаешь?!
— Ну, Алина...
— Нет, не \"ну\"! Ты же обещал! Ты обещал мне, что не будет никакого риска. Я, как дура, поверила, а ты... Нет, все, хватит! Ты должен немедленно мне все рассказать. Я имею право знать!
— Я тебе все расскажу. Перестань метать в меня медикаменты, а сделай мне лучше чаю. Сядь рядышком, и я тебе все расскажу. Чай — с лимоном, пожалуйста...
* * *
С каждым произнесенным словом я чувствовал, как на душе у меня становится легче и спокойнее. Я никогда не понимал смысла психоанализа и католической исповеди, потому что ведь нельзя испытать настоящее облегчение, доверив свои тайны чужому человеку. Груз с души снимаешь только тогда, когда делишься с близким. Я говорил и сам поражался тому, насколько желанным, родным и понимающим слушателем стала для меня Алина. Мне казалось, что вот, наконец, закончилась вечная раздвоенность наших отношений, и от их гре-мучей смеси любви и ненависти осталась только любовь.
Пока я подробно пересказывал ей статью Матвея и описывал собственные приключения сегодняшним утром, Алина ни разу не прервала меня ни словом, ни жестом. Только в том месте, где премьер похвалил анекдот про камень на собственном надгробии, рассеянно произнесла: \"Оказался наш отец не отцом, а сукою...\" Когда я закончил, она помолчала минуту, покусывая уголок нижней губы, как делала всегда, когда что-нибудь обдумывала. Потом тряхнула головой и, слегка нахмурившись, нарочито деловым тоном сказала: \"Надо еще раз позвонить Гарику. Может быть, он уже появился\".
Какая умница! Но я-то хорош! Разомлел настолько, что вообще обо всем забыл.
Гарик снял трубку дома, хотя я предполагал застать его, скорее, в редакции, а домой звонил так, на всякий случай. Услышав мой голос, он безо всяких приветствий коротко спросил:
— С тобой все в порядке?
— Очень относительно.
— Ты в безопасности?
— Пока — да.
— Хорошо. Не говори сейчас, где ты, и слушай внимательно. У меня сегодня утром был обыск. Полиция. Ты понял, полиция, — на этом слове Гарик сделал ударение, — походили по квартире, заглянули в шкаф, в письменный стол, туды-сюды. Короче, вообще, считай, не искали. Потом арестовали компьютер. Теперь скажи мне... — он сделал паузу, — статья у тебя?
Гарик не окончил еще вопроса, но я уже знал, что должен ответить:
— Да, конечно.
— Отлично. Я позвонил кое-каким людям. Думаю, должно подействовать. Продержись до вечера и свяжись со мной часов в восемь. Но пока — не высовывайся.
Я повесил трубку и повернулся к Алине:
— БАМАД заставил старика вспомнить, что такое шмон в бараке. По-моему, он не в восторге и жаждет реванша. Дай Бог, чтобы его связи в верхних эшелонах этой блядской власти смогли нам помочь. Тем более, что почти наверняка обыск произвели и у меня. И, конечно, забрали компьютер...
— Илья, — Алина склонила голову на бок, — а не пора ли тебе поспать?
— Честно говоря, давно пора. Я просто с ног валюсь. К тому же, сделать я больше все равно уже ничего не могу...
— А может, хоть что-нибудь еще можешь?
— В смысле?
— Ну, поспать...
— Так, я же и собира...
— Со мной.
Алина подошла к дивану и стала переделывать его в двуспальную кровать. Пружины старой развалины застонали так, как будто в этот момент ее двуспальность уже во всю использовала по назначению пара горячих любовников, причем приближалась к завершающей стадии. Разложив диван, Алина подошла к шкафу и вытащила из него постельное белье. Я продолжал стоять возле телефона, перестав вдруг понимать, что я должен делать. Алина же закончила стелить постель и принялась неторопливо раздеваться.
— Предпочитаешь взять меня, не снимая формы? — поинтересовалась она, с усилием стаскивая с себя обтягивающие джинсы.
— Предпочитаю досмотреть до конца стриптиз, — нашелся я, — продолжайте, мадемуазель.
— Я знала, что тебе понравится.
Алина стояла передо мной в короткой белой маечке и голубых ажурных трусиках.
— Что сначала: верх или низ? — спросила она, переходя на шепот.
— Сначала — трусики. Так интереснее.
Я почувствовал вдруг, как гулко бьется мое сердце. По ногам прошла дрожь. Выгнув спину и глядя мне прямо в глаза, Алина взялась пальцами за резинку и медленно повела голубую полоску вниз. Полоска добралась до середины пути между пушистым каштановым треугольником и детскими мордочками коленок. Я дернулся вперед и, опустившись на ковер, осторожно перевел ее ноги в положение \"на ширину плеч\", как на школьных уроках физкультуры. Голубая полоска превратилась в узкую ленточку, создавая до сладости досадное препятствие на пути моих рук, лица, языка. Я свел ладони на мягкой прохладе алининой попки и, слегка подтолкнув ее к себе, вошел языком под каштановый холмик. Скрипичное адажио ее стона вступило сольной партией в хриплый аккомпанемент моего дыхания.
Сорвав с себя одежду так быстро, что это не успело создать паузы, я перенес Алину на диван. Его ехидный скрип, передразнивающий ритм наших движений, становился все сильнее. Алинин речитатив влился в партитуру: \"Илья, милый, Илья!..\" Сколько раз эти слова, вырывающиеся животным стоном из груди других женщин, которых моя мужская плоть переводила в дикое, первобытное, а потому неприличное состояние, — сколько раз эти слова заставляли меня морщиться от досады на безвкусную несдержанность слишком противоположного мне пола. И только сейчас, когда, задыхаясь и плача, их прошептала мне на ухо Алина, они отразились во всем моем теле лавиной неимоверной нежности. И впервые в жизни застонав от любви, я в изнеможении откинул голову на подушку.
XXXIV
...Мне снилась утренняя драка. На этот раз я показал себя большим молодцом, легко замочил двоих и принялся обрабатывать третьего. Я бил его головой о стенку и после каждого удара спрашивал: \"Кто тебя послал?\" \"Военная полиция! — орал он в ответ. — Военная полиция! Откройте!\"
Пьяный кураж от красиво выигранного поединка не выветрился и после того, как, очнувшись, я понял, что крики \"военная полиция!\" и глухие удары — не сон. Я шел к двери, натягивая по дороге штаны, и соображал, не разобраться ли мне с армейскими вертухаями так же круто, как я это только что сделал с оперативниками БАМАДа.
Пришедшие за мной переростки были в форменных фуражках, которых не носят ни в одном другом подразделении ЦАХАЛа, кроме военной полиции и раввината. В первый момент они отшатнулись, как будто дверь им открыл ветеран вьетнамской войны, опоясанный пулеметными лентами. А выглядел я и вправду, что твой Рембо: армейские штаны, накачанный торс, мужественно подбитый глаз. Впавший было в зимнюю спячку алинин попугай вдруг вспомнил, чему его так долго учили люди и, бешено забив крыльями, принялся орать балладу про любовника русской королевы. Сама Алина приподнялась на постели и даже не пыталась прикрыть наготу. На людей с оружием она реагировала страшным криком: \"Не позволю!\". Я испугался, что у гостей сейчас просто сдадут нервы, и они начнут стрелять в этот вертеп веером от живота.
— Кого ищем, ребята? — спросил я, как можно дружелюбнее.
Ребята поняли, что боя не будет, и заметно расслабились. Один из них, откашлявшись, произнес протокольным тоном:
— Мы разыскиваем рядового резервистской службы Илью Соболя, личный номер 4709964. Предъявите документы.
Темнить и отнекиваться смысла не было. В любом случае военная тюрьма предпочтительнее казематов БАМАДа. Я сказал им:
— Считайте, что нашли. Дайте только одеться. И нечего пялиться на даму! Хватит с вас и попугая.
Я подошел к дивану, прикрыл Алину одеялом и, нагнувшись, произнес ей на ухо: \"Все отлично. Мне дадут от силы неделю. Не пытайся пока ничего предпринимать. Я выйду — сам разберусь\". Затем я оделся, сунул в карман сигареты и направился к выходу. Возле двери я обернулся. Алина сидела на диване, закутанная до подбородка в одеяло. Губы у нее дрожали. \"Я страшно люблю тебя\", — сказал я, повернулся и вышел, предоставив эти сукам самим закрывать дверь. Надеюсь, по-русски они не понимали.
XXXV
Гарнизонная тюрьма на старой английской военной базе Шнеллер, неподалеку от иерусалимского военкомата, располагалась в приземистом двухэтажном бараке из рыжего кирпича. На проходной меня передали дежурному — прыщавому старшине в мешковатой полевой форме, который принял мой ремень, винтовку, часы и документы, заставив расписаться в простыне казенной ведомости. После этого конвой, состоящий из двух плюгавых марокканцев с нашивками военной полиции, препроводил меня в одиночную камеру в самом конце коридора. На мои многочисленные вопросы никто из тюремщиков отвечать не удосужился — втолкнув меня в камеру, они быстро ретировались, не забыв запереть за собой все засовы на массивной металлической двери.
Камера представляла собой тесный пенал — примерно два на полтора метра — с деревянным топчаном в дальнем углу и узким окошком под самым потолком. Стены были выкрашены в грязноватый желтый цвет, как в фильме о трагической судьбе Ханы Сенеш. Ни стола, ни параши в камере не было. Я вспомнил рассказы сослуживцев о режиме содержания в израильских военных тюрьмах и удивился, что у меня не отобрали ни спички, ни сигареты. Возможно, это провокация, подумал я, сейчас закурю, а они ворвутся и изобьют меня или переведут в карцер. Впрочем, курить мне хотелось так сильно, что даже эта мысль не могла меня остановить. Я присел на край топчана, зажег сигарету и задумался над своим хреновым положением.
Итак, я арестован. Мне будет, наверное, предъявлено обвинение в дезертирстве. Сколько могут дать, я понятия не имел. Неплохо бы потребовать адвоката. Впрочем, нет никаких гарантий, что мне вообще суждено предстать перед трибуналом. Если к моему аресту причастны ребята, с которыми я познакомился утром в Тель-Авиве, то суда, скорее всего, не будет. Как и следствия.
Если бы все эти мысли посетили меня в какой-нибудь обычный день, то, возможно, я оцепенел бы от ужаса. Однако сидя в одиночке Шнеллера после всех событий этого сумасшедшего предновогоднего воскресенья, я не мог найти в своей душе никаких признаков страха или отчаяния. Мне просто было все равно. Странное чувство предопределенности всех событий — а возможно, простое ощущение полной ирреальности происходящего — мешало мне всерьез переживать по поводу собственной участи. \"Смерть — это то, что бывает с другими\", писал поэт.
События моего сегодняшнего дня можно было без колебаний отнести именно к этой категории.
Я докурил сигарету и огляделся в поисках какого-нибудь предмета, способного заменить пепельницу. Ничего подобного, кроме забранного металлической сеткой окна под потолком, я не обнаружил, и щелчком двух пальцев отправил еще дымящийся бычок в этом направлении. Кажется, он застрял между ячейками оконной сетки; во всяком случае, назад мой окурок не свалился. Этот успех в прицельном метании странным образом меня приободрил.
Поскольку часы мои остались на проходной, понятия о времени я не имел. Наверное, сейчас уже около двух часов дня, судя по ощущению голода, которое внезапно дало о себе знать тупыми, тянущими болями в желудке. Интересно, когда в здешней тюрьме обед? Скорее всего, в районе полудня, как и во всей остальной израильской армии. А полдника или какого-нибудь другого файв-о-клока от тюремной администрации вряд ли дождешься. Я приготовился терпеть лишения.
Желание разобраться в событиях, происшедших после моего выхода из кабинета Шайке Алона, постепенно заглушило во мне и чувство голода, и интерес к дальнейшему развитию сюжета. Как могло так случиться, что прямо у здания \"Мевасера\" меня ждала засада? Кто ее устроил и кто произвел обыск на вилле у Гарика, я, в принципе, догадывался: скорее всего, это были те самые люди БАМАДа, которые подстроили в свое время спектакль с убийством на площади Царей Израиля, потом убили Матвея и не жалеют теперь сил, чтобы помешать огласке собственной авантюры. Но как они узнали о статье? Если им было о ней известно еще тогда, когда Матвей ее отправлял, они могли бы взломать его почтовый ящик, узнать, кому он ее отправил, и уничтожить письмо на моем компьютере в \"Датасерве\" еще раньше, чем я приехал в Иерусалим. Если бы они узнали об этом файле до выходных, то вряд ли дали бы мне доехать до Шайке Алона. По всей видимости, они впервые услышали о статье Матвея одновременно с Алоном. Неужели главный редактор \"Мевасера\" меня сдал? Неужели и он тоже с ними в заговоре? Эта мысль казалась невероятной, и я довольно скоро отмел ее. Не потому даже, что мне было страшно допустить подобную возможность, а по чисто техническим соображениям. Если бы после моего выхода из кабинета Алон тотчас бросился звонить в БАМАД, их люди не успели бы добраться до места нашей встречи за те полторы минуты, которые у меня заняло туда дойти. Видимо, они узнали об этом сегодня утром, скорее всего, ровно в то самое время, когда я зачитывал свой перевод Алону. От кого? Как? Я понял, что здесь воображение мое буксует.
Другая загадка волновала меня не менее сильно: как могла военная полиция прийти так скоро? Во всех известных мне случаях охоты на дезертиров между постановлением о розыске и первыми визитами военной полиции по адресам жертвы проходило не меньше пары месяцев. К одному моему знакомому пришли через полтора года после первой проигнорированной им повестки; другого начали разыскивать через три месяца после самовольной отлучки из части — к тому моменту он давно уже возглавлял проект в одной программистской фирме Силиконовой долины. А за мной пришли спустя несколько часов после того, как в части меня недосчитались. Случай неслыханный. Можно сказать, исторический прецедент в анналах нашей армии. И по странному совпадению, странному настолько, что поверить в его случайность было выше моих сил, это событие произошло именно со мной и буквально сразу после того, как незнакомые мне люди в Тель-Авиве вдруг резко мной заинтересовались. Не мной, конечно, а репортажем. Они не смогли взять меня сами и перепоручили теперь это дело военной полиции, которая блестяще со всем справилась. А значит, я попал в руки к тем самым людям, от которых сбежал несколько часов тому назад. Теперь я нахожусь в их полной власти.
И все же чего-то я не понял про военную полицию. Допустим, наводку они получили от БАМАДа. Допустим, из Шхема им никто не сообщал даже о моем отсутствии. По опыту прежних опозданий — своих и чужих — в нашу часть, я знал, что там по такому поводу паники не устраивают: мало ли, какие могут быть у человека обстоятельства. Заболел, умер, встал на учет в городской комендатуре... БАМАД направил военную полицию по моему следу просто потому, что увидел меня в форме у здания \"Мевасера\", и решил со мной разделаться руками армии — благо, оно проще, и шума меньше, а формальностей вообще никаких. Пришли и арестовали. Но как же все-таки они меня нашли?! Неужели где-нибудь в картотеке БАМАДа все-таки хранятся адреса всех женщин, у которых мне случалось ночевать? А может, они сразу после драки прикрепили ко мне какой-нибудь передатчик, сообщающий преследователям мои координаты в любой момент времени?! Нет, это чересчур.
Всему должен быть предел. Даже паранойе и даже в моей безвыходной ситуации.
Ответ на этот вопрос вдруг вспыхнул в моей голове стоваттной лампочкой — бля, как я мог это забыть. Адрес Алины военная полиция взяла из моего же собственного личного дела, куда я, отправляясь последний раз на сборы, вписал его своей рукой. Есть там такая графа: дополнительный адрес. Этим эвфемизмом в армейской анкете обозначаются данные людей, которым армия должна в случае чего сообщить о твоей безвременной гибели и выплатить страховку, оформляемую на каждого призывника действительной резервистской службы. Довольно приличная сумма, уверял меня сержантик в штабе полка, и я даже представил себе тогда, со смешанным чувством веселья и смертельной тоски, такую картинку: рано утром Алине в дверь звонит с каменным лицом командир моего полка, принесший извещение о смерти и толстую пачку двухсотшекелевых банкнот лососевого цвета. \"Он пал как герой... Распишитесь вот здесь и вот здесь, пожалуйста\". Оборжаться можно. Вот и смейся теперь, сказал я сам себе, впрочем, довольно беззлобно.
Оставался еще один открытый вопрос, ответ на который обещал мне если не утешение, то слабый проблеск надежды. Те незнакомые парни, которые преградили путь фургону GMC в Тель-Авиве и позволили мне бежать с места побоища, чем они заняты сейчас? Я развлекся, представляя себе, как они вставляют паяльник в задницу моим обидчикам, пытаясь выяснить дальнейшие планы БАМАДа... Впрочем, паяльник в задницу — это из другой оперы. У нас обычно гасят сигареты об кожу и обвешивают тело электродами, как новогоднюю елку... Интересно, они и в самом деле сейчас меня ищут? А если да, то каковы шансы, что найдут? А если найдут, то как станут действовать? Понятно, конечно, как: попробуют меня отсюда вынуть. Но это все имеет смысл только в том случае, если они успеют до меня добраться раньше БАМАДа. Который уже наверняка в пути. А может быть, уже и здесь. Иначе что значит весь этот шум снаружи?
XXXVI
В коридоре гарнизонной тюрьмы слышались шаги и довольно громкие звуки разговора; загремели наружные засовы на двери моей камеры. На пороге, бесцеремонно отпихнув в сторону караульного, появился здоровенных размеров жлоб в сером пиджаке и джинсах, с лицом вышибалы из подпольного казино и коротко стриженым ежиком волос на голове.
— Соболь? — обратился ко мне жлоб, — Илья Соболь?
Как много незнакомых людей знают сегодня мое имя, а мне это почему-то совсем не льстит... Я еле удержался от того, чтобы высказать это замечание вслух. Сердце бешено стучало, в горле пересохло.
— Да, командир, — петушиным голосом воспитанника курсов молодого бойца отозвался я, не вставая с койки.
— Идем, — сказал жлоб тоном человека, не любящего и не умеющего говорить много. Не услышав в его интонации даже отдаленного намека на предоставляемый мне выбор, я поднялся и направился к выходу из камеры... Ноги мои были ватные, в голове гудело.
— Но нужно заполнить бумаги, — жалобно закудахтал из-за его спины один из охранников, щуплый прапор военной полиции. Видимо, дежурный по этажу, в ведении которого находилась моя свобода, ружье, армейский ремень, часы и удостоверение личности.
— Жопу можно подтереть и незаполненными бумагами, — назидательно произнес жлоб и засмеялся, не удержавшись, собственной тонкой остроте. — Просто вернете ему все, что забрали, и чтобы никаких отметок о посещении Соболя в вашей гостевой книге не осталось.
Поймав недоуменный взгляд тюремщика, жлоб повернулся к нему и, нависая над щуплой подростковой фигуркой, спросил глухо:
— А что, бывал у вас тут заключенным рядовой Илья Соболь, личный номер 47-09964?
— Никак нет, командир! — молодцевато ответил тот, сообразив, какого ответа ожидает от него посетитель.
— Вольно, — с неотразимой ухмылкой отозвался жлоб, неожиданно оказавшийся в офицерском звании, судя по обращению к нему прапорщика. — Хватит терять время, идем.
Я вышел в коридор, прапор запер за мной дверь, и наша странная процессия направилась к проходной. Там мне вернули отобранные вещи, торжественно уничтожили простыню, в которой я незадолго до этого расписывался, и вслед за своим новым спутником я вышел на двор базы Шнеллер. Прямо у дверей гарнизонной тюрьмы нас дожидалась новенькая машина — 505-е \"пежо\" белого цвета с гражданскими номерами. \"Разведка\", подумал Штирлиц.