— Колени, глаза, горло, пах, — сказал Хадсон. — Повторите.

— Колени, глаза, горло, пах, — послушно прочирикали ученицы.

— Туда и нужно целиться. Не забывайте.

Последние пятнадцать минут занятия женщины сидели на ковре, скрестив ноги, и слушали подробную лекцию Хадсона о том, как работают в Техасе законы об оружии, каковы преимущества и недостатки ношения пистолетов и перцовых баллончиков.

Аудитория завороженно внимала. Хадсон всегда оказывал такое впечатление на женщин. Сэди относила его к категории парней, которых можно привести домой и познакомить с мамой, но если мама вдруг узнает, что он творит с тобой по ночам, она будет в шоке.

Когда он улыбался, сильнее проступали веселые морщинки у глаз и ямочки на щеках. Он был неотразим — Джеймс Франко и Клинт Блэк в одном флаконе, магнит из сексуальной энергии, очарования и интеллекта. Когда Хадсон не улыбался, его губы складывались в твердую непроницаемую линию, и непроизвольно хотелось отступить на шаг.

Я много лет назад отступила и с тех пор продолжала пятиться.

— Вы стреляете в целях самозащиты, и пуля попадает в кого-нибудь. Это только начало ваших проблем, — сказал Хадсон женщинам, поднимая ладонь, чтобы защититься от волны протестов. — Неважно, были ли ваши действия оправданы. Вы должны нанять адвоката для расследования. После того, как вас оправдают, адвокат также понадобится, когда ваша «жертва» припечатает вас гражданским иском. — Он улыбнулся. — Эй, леди, такова жизнь в Америке, доме свободных людей.

Когда он закончил, девчушка-подросток, державшая свой айфон у колена на случай появления срочного комментария в «Фейсбуке», вскинула руку.

— А мне стоит купить пистолет?

— Нет, — отрезал Хадсон.

Она поморщилась и выпалила второй вопрос:

— А перцовый баллончик в качестве брелка?

— Это зависит от того, насколько ты злишься на своих парней.

— Меня родители сюда отправили.

— Да, — кивнул он, указывая на худенькую женщину в очках с проволочной оправой, которая подняла карандаш, на миг прекратив записывать в черном блокноте каждое его слово. Ее правый глаз заплыл синяком. — У вас вопрос?

Она прочистила горло.

— Какой именно пистолет вы посоветовали бы мне?

— Я бы вообще не советовал вам носить пистолет, — мягко ответил Хадсон, — если у вас недостаточно практики и он не подходит вам, как перчатка. Скажем так, многие женщины предпочитают револьверы сорок второго калибра или девятимиллиметровые. Некоторые пользуются автоматическим пистолетом Кольта. Все эти модели вполне эффективны и просты в применении. При достаточной практике, — подчеркнул он. — Никогда не пользуйтесь пистолетом, если боитесь его.

Она это записала.

Кому сегодня опаснее возвращаться домой, подумала я, мне или ей?

Мне хотелось умолять ее не возвращаться к мужчине, который оставил ей такой синяк.

Женщина лет тридцати, выпиравшая из своего розового комбинезона, как торт из формы, энергично замахала бриллиантовыми кольцами.

— Ладно, а как насчет такой ситуации? Мужчина с пистолетом приближается ко мне, а у меня пистолета нет. Каково мое первое действие? — Она замолотила руками по воздуху, имитируя карате.

— У него пистолет? — переспросил Хадсон.

— Да, и большой. — Она ничего не могла с собой поделать. И скосила глаза на его пах.

— А у вас нет?

— Именно. Так что мне делать в первую очередь?

Хадсон скрестил руки на груди и прислонился к классной доске, на которой были обозначены две нормативные дистанции для стрельбы, одну из которых я практиковала по воскресеньям.

— В первую очередь, — протянул он с техасским акцентом, — поступайте, как я. А я бы дал оттуда деру, да как можно скорее.

Аудитория взорвалась смехом, подростки помогли подняться престарелым леди, домохозяйки обступили Хадсона и засыпали его дополнительными вопросами, а я ждала в углу и думала о том, как унять жар моего тела до того, как он подберется слишком близко.

И вот наконец последняя женщина вышла за дверь, Хадсон уверенно зашагал ко мне, а я могла думать только о том, как он выглядит, оседлав быка, — воплощение грации и силы, сражающееся за свои восемь секунд.

Его проклятием стала скотина по кличке Бурильщик весом в тонну. Кличка имела отношение не к нефти, а к запасам западнотехасского тестостерона.

Мы с Хадсоном познакомились на родео, в тот год, когда мне исполнилось восемнадцать. Восемь месяцев сумасшедших скачек, страстных споров и секса в конюшнях, от которого пугались все кони. Никогда в жизни я не чувствовала себя настолько живой. А теперь он впервые за последние шесть лет оказался так близко ко мне, и я почти не могла дышать.

— Ну, Томми, — медленно, растягивая слова, произнес он. — И чем же я могу тебе помочь?

Впервые за последние две недели я захотела выглядеть лучше, а его взгляд все скользил по моему лицу без косметики, что, как он всегда говорил, ему особенно нравилось.

Никаких прелюдий, я сразу перешла к делу.

— Мне нужен кто-то из твоих приятелей-полицейских, чтобы проводить меня завтра в городскую тюрьму на встречу с убийцей, который может оказаться моим настоящим отцом.

— По рукам, — просто сказал он. — Если угостишь парой стаканов «Дульче Виды».

* * *

Час спустя мы сидели в расписанной граффити деревянной кабинке заведения под названием «Лассо», дыша клубами дыма, который в нашу сторону выдыхал чувак, похожий на Санта-Клауса, помешанного на черной коже.

Под курткой с шипами на Санте была футболка с надписью «Ты никогда не увидишь мотоцикл возле офиса психолога». Я решила не принимать это на свой счет.

Эта берлога в центре города обслуживала полицейских и байкеров, между которыми завязывалась почти невозможная дружба — после многих лет совместного распития пива и попыток не свалиться с барных стульев. Я не хотела знать, какие жизненные вопросы решаются в этом баре между двумя «враждующими» сторонами, то и дело выкрикивающими новые заказы. Но, несмотря ни на что, сидя здесь, я чувствовала себя в безопасности. Полчаса Хадсон усердно внимал мешанине диких фактов и всплескам моих эмоций, потом сам прочитал письмо, а затем сделал несколько звонков. И мое желание исполнилось. Завтра утром, ровно в шесть. Похоже, все знакомые Хадсона Бэрда либо задолжали ему услугу, либо хотели, чтобы он задолжал ее им. Теперь и я пополнила их ряды.

Я теребила ламинированный список, включающий сто пятьдесят видов пива со всего мира, и думала о том, принесет ли мне официантка порцию напитка из Фредериксберга под названием «Не Тупая Блондинка». Сегодня я чувствовала себя Изрядно Тупой Блондинкой, прямо-таки канонической.

Снова оказаться так близко к Хадсону Бэрду, зависеть от него было опасно. Однажды из-за меня он чуть не убил человека. Пока я валялась на больничной койке со своими переломами, он нашел распорядителя родео, который в последнюю минуту поставил в список Черного Дьявола, быка, неофициально исключенного в тот год из соревнований за свирепость: до этого он едва не убил двух других женщин-наездниц. Мне просто не повезло с жеребьевкой.

Хадсон не винил быка. Тот был первоклассным атлетом, выполнявшим свою работу, он был полутонной мышц и мог подпрыгнуть в воздух на полтора метра и вертеться на скорости сотня миль в час.

Нет, Хадсон винил человека, который усадил меня на этого быка. После того что Хадсон сделал с ним в баре «Стокъярдс», я просто не могла с ним встречаться.

По крайней мере так я себя убеждала. На самом деле я боялась встретиться с собственным будущим. Бык раздробил не только мою руку. Я сама рассыпалась на кусочки, я была уничтожена и не знала, что от меня осталось. У нас было еще одно свидание, очень неловкое, и с тех пор он перестал звонить. Иногда я думала, что, если бы один из нас решился на первый шаг, произнес бы еще хоть слово, мы могли бы уже пожениться и развестись, выгорев от накала чувств и силы характеров обоих.

Наши отношения основывались на страсти, больше не было ничего, объясняла я Сэди в то время. Я лгала. Мы слишком много спорили, это правда. Но понадобилось шесть месяцев исцеления, чтобы понять: я любила Хадсона. И понадобилось восемь лет, чтобы вновь неожиданно встретиться на праздновании Нового года в Далласе, на вечеринке, которую устраивал бывший ковбой, с которым мы оба дружили. На следующий день Хадсон улетал в Ирак. В полночь я поцеловала его на прощание, убеждая себя, что поступила бы так же, будь это любой другой парень, улетающий на войну.

— Ну и как твоя лошадиная психология? — спросил Хадсон, заказывая еще пива и возвращая меня к реальности. А мне так хотелось, чтобы волшебство затянулось.

— Я лицензированный иппотерапевт, — ответила я. — Так что все путем. — Я покачала головой. — И мне правда нравится. Лошади — чудесные учителя. Им мозги не запудришь. Им не мешают человеческие эмоции. Они не жалеют детей, им плевать на их прошлое. С лошадьми нужно быть властным и уважительным, иначе ничего не получится. Но ты, конечно же, это знаешь.

Он улыбнулся.

— Когда мне было шесть лет, меня учил жеребец по имени Грех. Некоторые потом говорили, что учитель он был никакой.

Официантка, проходя мимо, опустила нам на столик картонку жареных халапеньо с начинкой из крем-сыра. При этом она намеренно мазнула пальцами по руке Хадсона, забирая у него пустой стакан. Мне стало неприятно. Глупая, неуместная реакция.

— Я веду малолетних правонарушителей, в основном работаю с ребятами, которые ведут себя агрессивно, — я пыталась поддерживать нейтральную беседу. — Они объезжают наших мустангов. Великолепное зрелище. Один бунтующий дух против другого. — Я укусила перчик и поймала каплю сыра у подбородка. — А как у тебя дела? Как Афганистан?

— Катастрофа во всех ее смыслах, — мрачно ответил он. И медленно лениво улыбнулся. — А у тебя по-прежнему самый мягкий и сексуальный акцент на планете. Парни на родео с ума по нему сходили. Говорили, что у тебя сердце тигра и лицо ангела.

Я ничего не могла с собой поделать. Я рассмеялась. Хадсон меня очаровывал, да и алкоголь делал свое дело. Я чувствовала себя так, словно дрейфую по теплой реке.

— Что, думаешь, ковбои не могут быть поэтами? — Он наклонился ко мне и убрал выбившуюся прядку волос мне за ухо. Прекрати, взмолилась я про себя. — Перед тобой и раньше сложно было устоять, а теперь практически невозможно.

Я чувствовала, как кровь приливает к лицу, как покалывает кожу в том месте, где его палец коснулся моей щеки. Я только что пережила два худших дня в моей жизни. И не была готова к полноценному флирту с Хадсоном, особенно, если для него это была лишь игра.

— Ты боишься? — спросил он мягко и тихо.

— Тебя? Или Энтони Марчетти? Ответ «да» на оба вопроса.

— Тебе не обязательно встречаться с Марчетти. Есть другие способы.

— Мне самой это нужно, — коротко ответила я. — Я ценю твою помощь. И я теперь в долгу перед тобой.

— В таком случае это тем более плохая идея. — Он погладил пальцем тыльную сторону моей ладони. — Я обычно собираю долги.

Хадсон откинулся на спинку стула.

— Ты понимаешь, что у тебя будет только десять минут? Вне его камеры. И рядом с тобой будет Рафаэль. Ты понимаешь, что теперь, когда я в курсе, я полностью в деле? И буду на страже каждого дюйма твоей прекрасной задницы. Ты согласна на эти условия?

— Да, — тихо ответила я. — Согласна.

— Мне нужно будет на пару дней уехать из города, это по работе. Не делай глупостей, пока я не вернусь. Просто встретиться, просто познакомиться.

Я слышала его, но думала совсем о другом.

— Ты собираешься назад? — выпалила я, и он знал, что я говорю о пустыне, в песках которой я так боялась его потерять.

— Нет, — ответил он. — Никогда.

* * *

На следующее утро, перед рассветом, я натягивала джинсы, ежась от результата усердной работы кондиционера. Волосы еще не просохли после душа. Я не собиралась наряжаться на встречу с Марчетти. Взглянув на свое бледное отражение в большом зеркале на двери ванной, я пожалела, что позволила Хадсону уговорить меня на пару порций текилы.

А потом склонилась над унитазом и меня стошнило.

Вчера ночью я немного засиделась в «Гугле», отыскивая детали об Энтони Марчетти. Детали эти были достойны плохого голливудского фильма.

Я нашла сайт Хораса Финкеля, коренного жителя Чикаго, сантехника двадцати четырех лет от роду, который заявлял себя «ведущим историческим блоггером десяти главных криминальных лордов Чикаго».

До убийства семьи Беннет Марчетти был первой ракетой, поставлявшей героин в южную часть Чикаго. Блог открыто связывал его с тринадцатью убийствами, но ни одно из них не было доказано полицией (или Хорасом).

Блоггер описывал Марчетти как романтическую фигуру, любителя прогуливаться по Раш-стрит в черном дизайнерском пальто с красным шарфом на шее и двухметровым телохранителем за плечом. Марчетти считал красный шарф своим талисманом, потому что тот был на нем во время неудачного покушения конкурентов. Позже он якобы символично использовал красные шарфы, чтобы душить предателей.

Неважно было, правда это или нет. Важно было то, что Энтони Марчетти был человеком, в случае с которым это могло оказаться правдой.

Я протерла лицо холодной салфеткой и пять минут чистила зубы, избавляясь от привкуса рвоты. Подкрасила свои зеленые (покрасневшие после вчерашнего) глаза, нанесла тональный крем, но скрыть солнечный ожог не вышло.

Я попыталась забыть о том, как мы с Хадсоном танцевали медленный танец на истертом сапогами полу под фальшивое пение Санты, выводившего в караоке «Friends in Low Places» Гарта Брукса. Из бара мы вышли в половине двенадцатого, и, когда я отказалась следовать за ним в отель, где он временно окопался, Хадсон заказал мне большую чашку крепкого черного кофе. И проводил до папиного пикапа, припаркованного на открытой площадке у суда. Он заставил меня выпить половину чашки, прежде чем отпустил за руль. Без поцелуя. Добрый знак, сказала я себе.

Волосы почти высохли, я расчесала их и, как всегда, решила не укладывать. Пнула в сторону кучку вчерашней одежды, беспечно сброшенной на скрипучий деревянный пол, и отправилась к высокому гардеробу в спальне. Два ряда ящиков всегда принадлежали Сэди, третий был мой.

Я открыла нижний и отодвинула в сторону рассыпающуюся ленту выпускника, корону с тремя недостающими камнями и полупустую упаковку тампонов. Коробка из-под сигар пряталась в углу, под стопкой вылинявших от времени «лошадиных» лент за победы. Я спрятала ее туда неделю назад, как только нашла в ящике папиного кабинета. И теперь приподняла крышку, задохнувшись от запаха табака и ощущения потери. Я погладила воспоминания пальцами — наручники, несколько старых фотографий, вылинявший красный платок, часы, папин серебряный значок федерального маршала.

Потерла слова, выгравированные под орлиными крыльями: «Справедливость. Надежность. Служба».

Мы с Сэди были слишком маленькими, чтобы помнить что-либо о папиной работе. Я всегда чувствовала, что это был путь, который выбрал для отца наш дедушка.

Так или иначе, папа никогда не рассказывал про те годы. Он мало говорил, особенно о личном. Точка. И все то время, что мы его помнили, он был просто карикатурой на техасского фермера. Каждый день вешал свою ковбойскую шляпу на один и тот же крючок на кухне — сразу как заходил в дом.

Он был сексистом, как все мужчины его поколения. Не прикасался к грязным тарелкам, не складывал одежду. Ровно в пять обед должен был быть на столе, а все его дети уже за столом — в ожидании папы. Нас могли наказать за то, что кровати застелены неидеально. Если они с мамой ссорились, мы знали, что уступит она.

Но он был всегда с нами. Когда мама исчезала в своей комнате или в своих мыслях, он оставался на месте. Как скала. И любимицей у него была я, не Сэди. Мы охотились, мы рыбачили, мы ездили верхом — и все это в уютной тишине, которую я больше ни с кем не могла испытать.

Я уронила значок обратно в коробку и покопалась в ней еще, пока не нашла старый снимок, который и собиралась найти.

Маленькая девочка с длинными спутанными волосами сидела на пегой лошади и улыбалась высокому мужчине в ковбойской шляпе, державшему лошадь под уздцы. Он улыбался в ответ. Его загорелое лицо рано постарело от палящего техасского солнца. Это был хороший день, хоть я и не помнила почему. Папа, видимо, тоже так думал, иначе бы не хранил эту фотографию.

Почему ты не сказал мне, что я не родная?

Я сунула фотографию в задний карман, на удачу или чтобы успокоиться. Или для того и другого.

Запищал мой телефон на прикроватном столике. Ранний имейл от Лайла, с прикрепленным файлом. Возможно, ему уже удалось очистить изображение.

В теме говорилось: сначала сядь.

Я не стала садиться или читать текстовое сообщение.

Я сразу кликнула по вложению. И застыла, когда на экране возникло маленькое безжизненное тело в пижаме со зверюшками из «Улицы Сезам». В луже крови.

Я едва успела добежать до ванной, как меня снова стошнило.

* * *

Друг Хадсона Рафаэль взял меня под локоть и повел по бесконечному серому коридору. Ноги в носках липли к вощеному линолеуму пола. Меня попросили снять обувь и все украшения, а затем женщина-охранник обыскала меня, так тщательно, что это больше походило на массаж. Мне почти захотелось заплатить ей за это.

Я не помнила подробностей получасовой езды сюда. Головная боль от похмелья угнездилась в виске и пульсировала в такт сердцу. Желудок до сих пор бурлил, как озеро в шторм, явно не собираясь успокаиваться и нормально работать.

Но я все равно двигалась.

Двигайся, или Мэдди умрет, как та маленькая девочка.

— Хадсон объяснил тебе правила, верно? — Рафаэль сунул магнитную карту в щель тяжелой двери из черных стальных прутьев. — Не подходи к камере на расстояние ближе полуметра. У тебя десять минут. Или меньше. Посмотрим, как выйдет. Пока что он послушный парень. Милый и тихий. И мы не хотим, чтобы ты испортила ситуацию.

В этом блоке располагались по обе стороны прохода пять идентичных камер, обычно предназначенных для временного содержания заключенных перед отправкой в более опасное заведение беспощадного штата Техас, где мы пользовались правом законно убивать людей. Камеры здесь были размером примерно с мою кладовую. Почти все пространство было занято сияющими унитазами из нержавеющей стали и узкими койками с тонкими матрасами. Места для утренних занятий йогой здесь не оставалось.

Камеры, мимо которых я шла, были пустыми, стопки белоснежного крахмального белья лежали на койках в ожидании новых гостей. Бесцветное холодное гнездо, вызывающее клаустрофобию.

Я вздрогнула. Я пробыла тут всего пару минут, а мне уже хотелось кричать. Это было воплощение моего личного ада.

Мы резко остановились у последней камеры слева. Энтони Марчетти уже стоял, взявшись за решетки чистыми руками с отличным маникюром. Из наушников на пустой койке доносилась смутно знакомая классическая музыка.

Я не могла ее определить.

— Здравствуй, Томми, — тихо сказал он.

Его ледяные голубые глаза прошили меня электрическим разрядом. Раньше я думала, что такое бывает только в дешевых криминальных романах. Меня это потрясло — мгновенное сокращение дистанции, падение в темную бесконечную пропасть. И еще возникло странное ощущение, что это я за решеткой, а не он.

Марчетти не выглядел стариком, которого изломала тюремная жизнь. С возрастом он стал еще красивее, черные волосы пронизала седина, длинное жилистое тело говорило о постоянных занятиях в тюремном спортзале.

Я знала, благодаря своим исследованиям, что для наркобарона он исключительно образован: он получил магистерскую степень в престижной Северо-Западной школе менеджмента. Наденьте на него костюм от Армани, и он легко сойдет за крупного корпоративного хищника. Я чувствовала себя его добычей.

— Меня предупредили о твоем приходе. Ты боишься меня? — спросил он с легким итальянским акцентом. Я попыталась справиться с паникой, но мышцы лица меня не слушались.

На миг мне показалось, что он видит меня насквозь и знает, что полчаса назад меня тошнило над фотографией девчушки, которую он убил.

В имейле Лайла говорилось, что «технику» сразу же удалось справиться с изображением, понадобилась пара минут с фотошопом. «Техник» смог отследить, откуда отправитель загрузил это фото: с развлекательного сайта, предлагавшего фотографии с мест преступлений за месячную плату в размере двадцати долларов.

Алиса Беннет, маленькая девочка в памяти моего телефона, заработала сайту пятьсот двадцать семь тысяч четыреста пятьдесят три посещения. Она была дочерью агента ФБР, Фреда Беннета, чью семью уничтожили более тридцати лет назад.

Maddog12296 пока что неуловим, писал мне Лайл. Отследить его не удалось.

Лайл никогда не подслащивает пилюлю, говорил папа. Чаще всего мне это нравилось, но именно сейчас — не особо, потому что я не могла выбросить из головы эту девочку, а Марчетти все смотрел на меня, расслабленно опираясь на решетку и скрестив руки.

Рафаэль беспокойно заерзал рядом со мной.

— Задавай вопросы, — напомнил он мне.

Речь, которую я готовила, как одержимая, внезапно разлетелась на осколки.

— Я хочу знать… знаете ли вы мою маму, — начала я нервно, обкусывая сухую кожу вокруг ногтя на большом пальце, — привычка, которая преследовала меня с детства во всех неудобных ситуациях. Я видела, что Марчетти обратил на это внимание, и ждала, что он сделает замечание, которое окончательно растреплет мне нервы.

— В последние тридцать лет у меня было не так уж много возможностей познакомиться, — он обвел жестом крошечную камеру.

— Ваша жена… Розалина Марчетти утверждает, что я ее дочь, — выпалила я. — Она написала мне. — Я сунула руку в карман за письмом, единственной вещью, которую охрана разрешила мне пронести сюда.

Я протянула ему письмо, свернутое и скомканное столько раз, что теперь оно напоминало маленький бумажный мячик. Символ моего желания сжаться и стать незаметной, насколько это возможно.

— Мне нужна ваша помощь, — сказала я Марчетти. — Мне нужно знать, правда ли это.

Только проговорив это вслух, я осознала всю нелепость ситуации — я стою здесь и буквально умоляю убийцу, незнакомца. Он посмотрел на меня с выражением, похожим на жалость, если такое возможно для человека, придумавшего особую пытку с использованием воды и электричества от своего сделанного на заказ серебристого «порше».

Он посмотрел на Рафаэля, игнорируя комок бумаги в моей протянутой руке.

— Зачем вы ее сюда пустили? Девочка явно не в себе. Что же до Розалины, она лгунья. И шлюха. — Он натянуто улыбнулся. — Разговор окончен. — И затем, кивая уже мне: — Береги себя.

Угроза? Или предупреждение? Я не могла понять.

Он отошел от решетки и рухнул на койку, выкручивая громкость настолько, что до меня донеслись звуки сонаты. И отмахнулся от меня рукой, словно отгоняя надоедливое насекомое. Прогнал. Интересно, сколько жизней, кроме жизни Алисы, он оборвал этим простым жестом.

— Мне жаль, — с искренним сочувствием сказал Рафаэль, отводя меня в сторону.

Музыка все звучала.

И теперь я смогла ее узнать.

Марчетти слушал третью часть сонаты до мажор К 309, которую Моцарт сымпровизировал на выступлении более двух веков назад.

Я знала эту малоизвестную деталь, потому что мама играла нам ту же музыку по воскресеньям, прежде чем отправить нас с Сэди в постель.

Энтони Марчетти играл со мной, выводил меня на свою темную дорогу.

Посылал мне знак.

Мы дошли до выхода в конце ряда камер, Рафаэль уже открывал дверь своей картой-ключом, и только тогда с другого конца блока снова донесся голос Марчетти:

— Томми.

Так властно, что я остановилась и обернулась.

— Время вышло. — Рука Рафаэля опустилась мне на плечо.

Я видела только пальцы Энтони Марчетти на прутьях решетки.

Но в тишине пустого бетонного зала я отлично расслышала его мягкое пожелание:

— Передай привет маме.

Глава 13

Передай привет маме.

Ты свихнутый ублюдок. Играющий ту сонату из моего детства.

Скажи мне, Этта, разве фотографии мертвой маленькой девочки в луже крови мне было мало?

Ну вот, теперь я мысленно общаюсь с мертвыми людьми. Почему бы и нет? От живых все равно мало толку. До сих пор Этта мне не отвечала. И это хороший знак. Никаких командных голосов в голове, кроме моего собственного.

Телефон настойчиво мигал зеленым, пока я шла обратно к машине. Солнце поднималось над восьмиэтажной городской тюрьмой, обещая еще десять часов изнуряющей жары. Я просмотрела список пропущенных вызовов. Семь звонков. Четыре от Сэди и три из маминого пансионата. Я взглянула на часы. 6:22. И тут же нажала на «перезвонить» по последнему номеру. Сэди ответила раньше, чем я услышала первый гудок.

— Томми, с мамой что-то происходит. Час назад им даже пришлось вколоть ей успокоительное. Она переворачивала комнату вверх дном, будто что-то искала. И давление у нее было выше нормы, а сердце… Кажется, они назвали это тахикардией. Ночная сиделка сказала, что мамины странности начались еще вчера, когда к ней приходил какой-то мужчина, но буйствовать она начала только утром. Подожди минутку…

Сэди вернулась на линию пару секунд спустя:

— Мне нужно идти. Здесь скорая, они собираются отвезти ее в «Харрис» в Форт-Ворсе. Томми, она такая бледная…

— Я в пятнадцати минутах от… Сэди?

Звонок оборвался. Меня затрясло крупной дрожью.

Небоскребы, красная «тойота» передо мной, синее небо, оранжевое солнце — все сплелось вместе, как в калейдоскопе, рассекая ветровое стекло призмами цвета. Ключи упали на пол.

Мне показалось, что я умираю. Это была не просто паническая атака. Четыре года назад, после первого приступа, мне было стыдно признаться кому-то, что я нашла список советов в Интернете, на случай, если это случится снова.

Голос в моей голове звучал чертовски похоже на рулады доктора Фила,[23] ведущего лицемера моей профессии.

— Номер один: расслабьтесь и измените паттерн дыхания, — гнусавил он с оклахомским акцентом.

Как изменить? Попытаться не дышать?

— Номер два: отправьтесь в «мысленный отпуск», — жизнерадостно продолжил он, и я представила себе его особняк за пятнадцать с половиной миллионов и «Феррари 360 Cпайдер».

Отчаянно пытаясь заткнуть доктора, я зажмурилась и представила, как мы с Мэдди у пруда испытываем новый «Вулли Фюр Баггер», «мушку» для рыбалки, которую на прошлой неделе нашли на сайте Киллроя. Я старательно наматывала мушку, шаг за шагом. Дыхание немного замедлилось, и я перешла к вязанию «Пулл Бэк Нимф». К тому времени, как я завязала узел на «Эмбеллишд Лефти», все закончилось, моя рубашка промокла от пота, а дыхание было поверхностным, но ровным.

Приступ длился тринадцать минут.

Я выехала с парковки и газанула по хайвею в сторону больницы.

* * *

— Боже, Томми, ты выглядишь почти как мама.

Сэди подняла на меня глаза, как только я вошла в переполненную приемную, переступив через двух возившихся под ногами малышей.

— Ее состояние пытаются стабилизировать. Мама почти ничего не понимает, говорит бессвязно, но я надеюсь, что это просто эффект лекарств.

Я удержалась и не напомнила Сэди, что нынче мама и без препаратов очень редко бывает в своем уме.

Она потянула меня в угол, схватив за локоть, и заговорила тревожным шепотом:

— Тот репортер пришел.

— Что? — Я проследила за направлением ее взгляда.

Джек Смит, зажатый у стены между дремлющей старой леди и подростком, маниакально строчащим эсэмэски, дружески помахал мне рукой.

— Что ты здесь делаешь? — спросила я таким ядовитым тоном, что старушка резко вскинула голову. Пальцы подростка продолжали давить на кнопки.

— Простите, мадам, — Джек извинился перед леди и встал.

— В коридор, — зарычала я. — Быстро.

Ожидающая приема толпа, измученная беспокойством, глазела, как наше маленькое трио шагает в сторону коридора. Мы, наверное, приятно разнообразили их скуку: Джек, сегодня надевший оранжевую рубашку, я, потная и растрепанная, и Сэди, которая явно не осознавала, что на ней до сих пор заляпанные краской очки, которые она надевала, работая с паяльной лампой.

Я осела у стены и помассировала лоб. Сэди скрестила руки и, напряженная, как натянутая тетива, уставилась одновременно на Джека и на меня.

— Я ждал возможности поговорить с вами обеими, — сказал Джек. — У пансионата я оказался одновременно со скорой. Не смотри на меня так, Томми. Ты же не думаешь, что репортер упустит возможность добыть информацию из первых рук.

— Ты видел парня, который напугал нашу маму? — И тут же я подумала: «Черт, да ты, наверно, и есть тот парень».

— Нет. Вчера меня там не было. Я никогда не говорил с вашей матерью. Весь хаос начался еще до моего приезда.

— Сэди, — тихо сказала я. — Я хочу, чтобы вы с Мэдди ненадолго переехали в «Ворсингтон». Мне не нравится, что вы остаетесь одни посреди чистого поля. Для начала нужно все это прояснить.

— А почему бы нам просто не пожить вместе с тобой в доме?

— Потому что мне кажется… я их цель. А нам нужно думать о Мэдди.

И о тебе, Сэди. Я бы с радостью отдала жизнь за мою сестру. Проблема была в том, что она поступила бы так же. А стреляла она куда хуже, чем я.

— Я волнуюсь за тебя. — Сэди смотрела на меня в упор. — Лаванда, запах которой ты почувствовала… Я читала об обонятельных галлюцинациях.

— Фантосмия, — отрезала я. — Скорее всего, единоразовая, и связана она с мигренями, которые начались у меня после смерти папы. — Я заставила себя улыбнуться. — К тому же Хадсон обещал помочь мне.

Я не сказала когда. И как.

И это решило дело. Сэди расплылась в широкой радостной улыбке.

— Ладно, — она кивнула. — Раз уж Хадсон с тобой, я вернусь в палату к маме и позволю тебе самой разобраться с ним. — Она ткнула большим пальцем в сторону Джека.

— Я приду через пару минут.

И я обернулась к Джеку, четко выговаривая каждое слово:

— Меня. Тошнит. От. Твоих. Игр.

Две сиделки, проходившие мимо, повернули головы и замедлили шаг.

— Чуть потише, пожалуйста, — сказал он. И улыбнулся сиделкам: — Все в порядке, леди. Она просто расстроена.

— Ты высокомерный придурок, — громко сказала я, когда женщины исчезли в палате. — Так достаточно тихо?

— Ты слишком часто меня оскорбляешь. Рано или поздно я могу обидеться. — Он проверил дверь слева и затащил меня в кладовку с бельем — изолированный кокон, где каждая полка была доверху набита сложенными серо-белыми простынями, наволочками, одеялами и полотенцами. Уймой того, чем можно меня задушить.

— Чуть больше тридцати лет назад твоя мать попала под программу защиты свидетелей, вместе с маленьким мальчиком, — выпалил он, как только дверь за нами щелкнула замком. — Твоим братом. И младенцем. Обозначенным как «неуточненный».

Его слова показались мне бредом. Моя мама была под программой защиты свидетелей? С Таком? И «неуточненной»… мной?

— И как ты об этом узнал?

— По своим каналам. Мне удалось добыть некоторые файлы ФБР по программе защиты свидетелей.

Резкий стук в дверь напугал нас, и она тут же со скрипом открылась. Заглянула седоволосая медсестра.

— Миссис МакКлауд?

— Нет, нет, я не замужем, — автоматически ответила я и тут же поняла, как глупо это прозвучало.

— Ваша сестра просила вас предупредить. Ей нужно уехать, чтобы забрать дочь. Ваша мать сейчас на седативных препаратах, ее жизненные показатели улучшаются. Состояние стабильное. Вы можете поехать домой и отдохнуть.

— Я ведь даже не увиделась с ней.

— Сейчас ее действительно лучше не беспокоить. — Она помедлила. — Так или иначе, вам следует выйти из нашей кладовой. Мы не позволяем здесь подобных вещей. Это негигиенично.

— Нет, — ужаснулась я. — Мы ничего такого не делаем. С ним?! Да он последний, с кем я бы…

— Все мы так говорим, милая, — спокойно отозвалась женщина, набирая стопку простыней и наволочек и придерживая дверь монументальной правой ногой.

Я взглянула в сторону маминой палаты и решила воспользоваться советом медсестры. Я зашагала к лифту. Джек пошел следом. И шесть этажей мы проехали в тишине.

— А как насчет совместного обеда? — предложил он, когда лифт дернулся, останавливаясь на уровне фойе. — Я угощаю.

— Я хочу увидеть эти файлы, — требовательно заявила я.

Джек придержал дверь лифта для бойкого старичка, который катил кресло с девочкой-подростком в бейсболке «Техасские Рейнджеры» — мертвенно-бледной от химиотерапии.

Еще одна из ошибок жизни.

Мне давно пора заканчивать с нытьем.

Нужно искать способ выбраться из лабиринта.

Пусть даже для этого мне придется заискивать перед ублюдком Смитом.

* * *

— С тобой недорого встречаться. Это хорошо. — Джек впился зубами в третий такито, на который вылил примерно полстакана самого острого соуса из арсенала Кончиты.

Красный ручеек весьма некрасиво сбежал у него по подбородку, оставив кровавую кляксу на повязке. Я знала, что во рту у него сейчас полыхает ад, но на лице Джека это никак не отражалось. Еще один позер. Помню одного недоковбоя, который на свидании заказал себе стейк «с кровью, и чтоб аж дергался».

Такерия Кончиты представляла собой будочку под алюминиевой крышей размером с небольшой прицеп для трейлера. Там едва помещались сама пышнотелая Кончита, огромная канистра сладкого чая, гриль, маленький холодильник, металлическая касса и три ящика-охладителя со льдом и колой. Настоящей колой, разлитой в Мексике, с таким количеством сахара, что от нее зубы болели. Это был единственный безалкогольный напиток, который подавала Кончита.

Она прославилась тем, что говорила покупателям:

— Если вам нужна диетическая кола, вам, ребята, сильно не повезло. Шагайте отсюда в «Тако Бэлл».

В прошлом году Кончита натянула пурпурный зонтик в белых горошинах над одним из трех металлических столиков, выставленных у такерии на участке добела раскаленного бетона. Это было лучшее место в ее заведении. И сегодня Кончита очистила его для нас, заорав из окна на удивленную пару в деловых костюмах:

— Эй! Vamoz! Доедывайте, вам пора идти!

Я много лет была ее преданным клиентом, но ради меня Кончита ни разу не предприняла никаких исключительных действий. Кончита любила мужчин, особенно высоких и способных на хорошую драку. Ее не раз грабили посреди бела дня. Кончита никогда не улыбалась, но Джека она обслужила с самой приятной из своих гримас и даже добавила на его тарелку один бесплатный такито с дичайшим количеством перца.

— Ну и… — сказал Джек, вытирая губы. Было совершенно понятно, что он не собирается говорить, пока его желудок не обуглится от мексиканского счастья. Я ехидно подумала, каково ему будет часа в два ночи.

— Ну и… почему моя мать оказалась в программе по защите свидетелей?

— Томми, мы здесь вроде как в людном месте.

Он жестом указал на ближайший к нам столик на четверых: маленький мальчик тыкал пальцем в айфон; младенец сосал пустышку с такой увлеченностью, будто ему принесли шоколадный милкшейк; усталая мамочка держала на коленях полосатую сумку для пеленок, в которой хватило бы места для еды и развлечений целого маленького народца. Завершала картину чем-то раздраженная техасская бабушка.

— Я не могу поймать здесь вай-фай, — ныл мальчик, встряхивая айфоном, будто детским «Волшебным экраном».

— Ешь свой тако, Эван, — устало сказала мама, в то время как бабушка собралась было открыть рот, но передумала. — И положи мой телефон.

— В нем белые и зеленые штучки, — заныл парнишка, развернув фольгу. — Я хочу в ресторан.

— Эван…

— Вытащи их! — приказал мелкий нацист, царским жестом указывая на неугодные ему кусочки начинки.

— Джек, я не думаю, что эти люди нами интересуются, — сказала я, наблюдая, как мамочка вооружается зубочисткой и послушно приступает к раскопкам на тарелке с такос. — И могу поспорить, что этот мелкий босс не имеет отношения к мафии. Так что связывает мою маму с Энтони Марчетти? И почему это так интересует тебя?

Джек стянул сморщенную пищевую пленку с почти растаявшего домашнего пралине размером с шайбу для хоккея.

— Я интересуюсь всем, что связано с Энтони Марчетти. А след ведет туда, куда ведет. — Он сунул конфету в рот и с усилием задвигал челюстями. — Липкая, — промычал он, указывая на зубы. — Но вкусная.

— В отеле ты говорил, что история, которую мама рассказала мне о своем прошлом, была правдой частично. Что ты имел в виду?

— Оба ее родителя погибли в огне.

— А ты не знаешь, не было ли там чего-то… подозрительного?

— Нет. То есть я не думаю, что было.

— К твоему сведению, я сейчас на грани того, чтобы снова тебя оскорбить. Но рядом дети. Как ты узнал, что Розалина Марчетти связалась со мной?

Он пожал плечами.

— Я же говорил тебе, у меня есть свой источник. ФБР прослушивает и записывает ее болтовню. Она же супруга мафиозного босса, который проворачивает свои дела даже из-за решетки. Федералы много лет пытаются подобраться к нему и его наличным.

— У тебя есть осведомитель в ФБР?

— Ага. У меня чертовски здорово получается их искать. Большинство людей считают меня харизматичным. И даже умным. Фи Бета Каппа.[24] Принстон. Куча знакомых. — Он улыбнулся. — И не надо так удивленно смотреть.

— Ты действительно веришь, что Розалина Марчетти — моя мать? Что Марчетти мой отец? Что меня похитили? Ты знаешь, кто отец Така? Он ведь правда мой брат, да? Кто та мертвая девочка с моим номером соцстрахования? — На последнем вопросе мой голос внезапно сорвался в крик.

Парнишка за соседним столиком отвлекся от телефона, вздрогнув.

— Мама, — сказал он, тыкая в меня пальцем. — Из-за той тетки я проиграл в Дудл Джамп. Я умер.

— Заткнись, пацан, — сказал ему Джек.

Мамочке хватило сил принять возмущенный вид. Бабушка с трудом скрыла улыбку.

Джек повернулся ко мне.

— Я не знаю, кто отец Така. Это твой погибший брат, верно? — Он помолчал, и в голосе у него появилось… сочувствие. — У меня тоже погиб брат. В этом мы с тобой также похожи.

Я не успела ответить: младенец выплюнул соску с такой энергией и скоростью, что та срикошетила от щеки Джека. Младенческой привязанности к пустышке хватило пары секунд, чтобы оценить ошибочность такого решения. Из люльки раздался вой сирены, будто предупреждающей о торнадо.

Джек застыл, явно удивленный пластиковым снарядом и силой стрельбы, на которую оказался способен годовалый карапуз. Я нырнула под стол за пустышкой, а мамочка в это время лихорадочно рылась в шестидесяти трех карманах своей безразмерной сумки.

— Влажные салфетки, — бормотала она. — Где же салфетки для соски? Ах, вот они. — Она вытащила небольшую пластиковую тубу с огромными штампами, обещающими защиту от бактерий.

Бабушка вскочила на ноги.

— Господь всемогущий, ты за это еще и платишь? Соски стерилизуются вот так!

Она выхватила у меня пустышку, сунула в свой пластиковый стакан с ледяным чаем, демонстративно там поболтала и заткнула соской вопящего карапуза.

А затем выхватила телефон у второго внука и строго сказала:

— Ешь свой чертов тако.

Дети заткнулись.

— Бабуля достойна блеснуть в реалити-шоу, — заметил Джек.

— Смит, сосредоточься на мне, хорошо? Я хочу увидеть те файлы из ФБР. О моей матери. О моем брате. И без цензуры.

— Невозможно. Я получил уже урезанную версию. Многое вымарано.

Я полезла в сумочку за ключом.

— Недавно я добралась до содержимого депозитной ячейки, открытой на мамино имя, — сказала я. — Она никому никогда о ней не рассказывала. Даже своему адвокату.

Джек подался вперед, едва ли не капая слюной.