Маргарет Этвуд

Телесные повреждения

Так я сюда и попала, говорит Ренни.

Это случилось на следующий день после того, как съехал Джейк. Я вернулась домой около пяти. Ходила на рынок, и кроме своей сумочки, несла корзинку с покупками. Теперь, когда Джейк ушел, не так уж много приходится таскать на себе, что к лучшему, поскольку мышцы левой руки болят, а гимнастику я делаю спустя рукава. Деревья уже облетали, и листья падали на тротуар, желтые и коричневые, и я думала, — не так уж все и плохо, я все еще жива. Мой сосед, старый китаец, имени которого я не знала, подметал в своем дворике. Мой дворик был вымощен булыжником, так что можно было запарковать машину прямо перед домом. Это означало, что дела скорее идут в гору, чем наоборот, и через несколько лет, я, возможно, перееду; хотя я уже перестала мыслить категориями лет. Сосед уже выдрал мертвую поросль и теперь сгребал все в продолговатую кучу. Весной он посадит растения, названия которых я не знаю. Помню, когда-то я думала, что со временем, если останусь здесь жить, их выучу.

Я заметила патрульную машину, которую оставили на стоянке как обыкновенную тачку, без мигалки, но это было за несколько домов от меня, поэтому я не придала этому никакого значения. В здешних местах можно встретить больше полицейских машин, чем дальше к северу.

Парадная дверь нараспашку, что вполне уместно в такой теплый день. Соседка снизу, пожилая женщина, ведущая себя как хозяйка, хотя ею никогда не была, держит кошек и любит оставлять входную дверь распахнутой, чтобы они могли потом пролезть к ней через кошачью дверцу. «Кошачья нора», называет ее Джейк, любил называть.

Моя дверь на верхней площадке тоже была открыта. Внутри явно были люди, мужчины. Я услышала их разговор, кто-то рассмеялся. Я не представляла, кто бы это мог быть, явно не Джек, но кто бы то ни был, они, похоже, не слишком волновались, что об их присутствии станет известно. Ключ лежал под ковриком, где обычно, косяк расщеплен, а замок отжат. Я прошла в гостиную, все еще заваленную коробками с книгами, которые Джейк упаковал, но не увез. Все осталось на своих местах. Через кухонную дверь я смогла увидеть ступни и ноги: сияющие ступни, отутюженные икры.

За столом сидели двое полицейских. Я испытала мгновенный приступ страха: опоздала в школу, застигнута на мальчишеской территории, поймана. Единственный повод, который пришел мне в голову, — они нагрянули из-за травки, но ящики выдвинуты не были, а коробки с чаем и кофе стояли там, где им положено стоять. Затем я вспомнила, что Джейк всю заначку забрал с собой. Почему бы и нет? Его собственность. В любом случае, травка уже давно никого не волнует. Этим сейчас балуются все, даже полицейские, это стало почти легальным.

Тот, что помоложе, встал, тот что постарше — остался сидеть, улыбаясь мне снизу вверх, как будто я пришла наниматься на работу.

— Вы мисс Уилфорд? — спросил он. И дальше — без паузы. — Вы чертовски везучи.

У него была массивная голова, с остриженными коротко, как у панка, волосами. Но он скорее сохранился таким с пятидесятых, никаких зеленых прядей.

— А что? — сказала я. — В чем дело?

— У вас хорошие соседи, — заметил младший. Он выглядел как учитель физкультуры в старших классах или баптист, лет 22, честный и суровый.

— Та, что снизу. Она-то нам и позвонила.

— Был пожар? — спросила я. Ничем таким и не пахло, и вообще никакого намека на пожар не было.

Старший рассмеялся, лицо молодого не дрогнуло.

— Нет, — сказал он. — Она услышала шаги наверху, а поскольку видела, как вы уходили, и не слышала, чтобы кто-нибудь поднимался по лестнице, она поняла, что это не вы. Он выдавил ваше кухонное окно.

Я поставила корзинку с покупками на стол и взглянула на окно, которое было приподнято примерно фута на два. Белая краска поцарапана.

— Это можно сделать складным ножом, — сказал полицейский. — Вам бы надо поставить предохранительные задвижки. Гость услышал наши шаги и ушел тем же путем.

— Он что-нибудь взял? — спросила я.

— Вот вы нам это и скажите, — ответил старший.

Младший держался напряженно.

— Мы не думаем, что это был грабитель, — сказал он. — Незнакомец приготовил себе чашку Овалтина[1]. Я полагаю, что он просто поджидал вас.

Действительно, на столе стояла чашка, наполовину заполненная чем-то коричневым. Я ощутила дурноту. Кто-то, кого я не знаю, хозяйничал в моей кухне, открывал мой холодильник и шкафы, возможно мурлыча что-то себе под нос, как будто он здесь жил, как если бы был мне близким другом.

— Зачем? — спросила я.

Старший встал. В кухне сразу стало тесно.

— Взгляните, — сказал он, — весь такой крутой и довольной собой. Оказалось, что для меня незнакомец приберег сюрприз. Полицейский прошел в гостиную, а затем в спальню. Я про себя порадовалась, что в это утро застелила постель, ведь в последнее время я делала это далеко не всегда.

На покрывале лежал аккуратно свернутый моток веревки. Не какой-то там особенной, в ней не было ничего зловещего — грязная белая веревка, средней толщины. Это могла быть бельевая веревка.

Единственное, что мне это напоминало, так это игру, в которую мы любили играть в детстве. Детектив или Ключ, как-то так она называлась. Вам сообщали три вещи: имя, место, способ убийства. Мистер Грин, в консерватории, разводным ключом. Мисс Плам, в кухне, ножом. Только я никак не могла вспомнить, чьи инициалы должны быть указаны в конверте: убийцы или жертвы. Мисс Уилфорд, в спальне, веревкой.

— Он просто решил вас подождать, — сказал младший за моей спиной. «Попивая свой Овалтин», — заметил старший. И улыбнулся мне сверху вниз, рассматривая мое лицо, почти с восторгом, как взрослый, который только что сказал какому-нибудь неосторожному малышу с ободранной коленкой: я же тебя предупреждал.

— Так что вам повезло, — сказал тот, что помоложе. Он прошел за мной и поднял веревку, осторожно, будто заразную. Теперь я заметила, что он старше, чем я подумала вначале, вокруг глаз у него пролегли тревожные морщинки.

Старший открыл дверь в кладовку, непринужденно, как если бы имел на это полное право. Там все еще висели два костюма Джейка.

— Вы живете одна, верно? — спросил он.

Я ответила: да.

— Это ваши костюмы, — спросил старший, ухмыляясь.

— Нет, — ответила я, — моего друга.

— Просто друга, значит, — сказал старший.

— Он, должно быть, выслеживал вас некоторое время, — сказал тот, что помоложе. — Он знал, когда вы приходите домой. Нет идей, кто бы это мог быть?

— Нет, — сказала я. — Мне хотелось сесть. Я подумала, может спросить их, не хотят ли они пива?

— Какой-нибудь псих, — сказал старший. — Если бы вы знали, кто только не шатается тут на свободе, вы бы никогда из дома не вышли. Вы задергиваете занавески в ванной, когда принимаете душ?

— В ванной нет никаких занавесок, — сказала я, — там и окон-то нет.

— А когда переодеваетесь на ночь, задергиваете занавески?

— Да, — ответила я.

— Он вернется, — сказал тот, что помоложе. — Такие всегда возвращаются.

Старший не отставал: «У вас часто бывают мужчины? Разные мужчины?»

Он хотел, чтобы я почувствовала свою вину, хотя бы немного; это была смесь нескромности и провокации. Следующим номером он начнет мне читать лекции о замках, об одинокой жизни, о безопасности.

— Я задергиваю занавески, — сказала я. — Я не принимаю мужчин, я выключаю свет, я раздеваюсь сама, в темноте.

Старший ухмыльнулся мне, он-то знал про одиноких женщин, и внезапно я разъярилась. Я расстегнула блузку, вытащила левую руку из рукава и спустила тесемку с плеча.

— Что вы, черт подери, делаете? — спросил старший.

— Я хочу, чтобы вы мне верили, — сказала я.

Там в Барбадосе, двухчасовая стоянка занимает часа два или около того, сказали ей. Ренни находит женский туалет в новом, отполированном аэропорту и меняет свою тяжелую одежду на хлопчатобумажное платье. Она изучает свое лицо в зеркале, ищет следы. На самом деле выглядит она вполне неплохо, она выглядит просто нормально. На ней льняное голубое платье, лицо не слишком бледное, косметики ровно столько, чтобы не выделяться: ни хиппушка, ни член Плимутской братии, ни кто-то еще в этом роде. Именно тот эффект, к которому она стремится, — обезличенность; как она любила говорить Джейку, ей это необходимо для работы: незаметность.

— А попробуй-ка вот это, — как-то предложил ей Джейк в период одной из своих кампаний по ее переделыванию. Что же это было в тот раз? Пурпурный сатин с блестящими искрящимися узкими лямками. — Заяви о себе.

— Другие заявляют о себе, — сказала она, — я только записываю их заявления.

— Ты не полицейский, — сказал Джейк, — если тебе есть что показать, не тушуйся.

— Что ты и делаешь с Божьей помощью, — сказала Ренни.

— Ты меня опять осаживаешь, — обиделся Джейк, любезно продемонстрировав свои безупречные, если не считать длинных клыков, зубы.

— Тебя невозможно осадить, — сказала Ренни. — Потому я тебя и люблю.

В туалетной комнате есть сушилка для рук. Предполагается, что она защищает от инфекции. Инструкции на французском и английском, сделаны в Канаде. Ренни моет руки и сушит их под сушилкой. Она целиком за защиту от инфекции.

Она думает о том, что осталось позади. О том, что она зачеркнула или не дала себе труда зачеркнуть. Что касается квартиры, то она просто захлопнула дверь на новый блестящий замок и ушла, оставив все, поскольку ей необходимо было именно оставить все это. И теперь с каждым днем все легче и легче: тарелки в раковине — две недели, три недели — только слегка заплесневели; она даже перестала чувствовать себя виноватой, в один прекрасный день понимаешь, что это может стать бесконечным.

Ренни повезло, ей, в отличие от большинства, удается периодически ускользать от реальной жизни, большинству это не под силу. Она ни к чему не привязана, и в этом ее большое преимущество. Хорошо, что она человек разносторонний — легко сходится с людьми, в данном случае с Китом. Кит недавно перевелся в «Визор» из «Торонто Лайф». Для нее он просто приятель, это не то же самое, что друг. Пока она валялась в больнице, то решила для себя, что почти все ее друзья оказались просто приятелями.

— Я хочу уехать куда-нибудь подальше отсюда, где тепло, — сказала она.

— Кафе во дворике подойдет? — спросил он.

— Нет, — серьезно ответила Ренни. — Мою жизнь именно сейчас заколдобило. Мне нужно загореть.

— Хочешь написать о Неуемных Каррибцах? — спросил он. — Каждый хочет.

— Никакой политики, — сказала она. — Я могу состряпать тебе отличную курортную развлекуху, с картами вин и теннисными кортами, я знаю, как ты это любишь.

— Место, куда ты дезертируешь, я бы тебе порекомендовал в последнюю очередь, — сказал Кит. — Ты же только что вернулась из Мексики.

— Это было в прошлом году, — сказала она. — Послушай, мы же старые приятели. Мне необходимо на время уехать.

Кит вздохнул, а затем согласился, слишком быстро для него, обычно он дольше сопротивляется. Наверное, узнал про операцию, возможно, он знал даже об отъезде Джейка. В его взгляде сквозила легкая беспомощность, как будто он хотел ей что-то предложить, к примеру, свое сострадание. Ренни ненавидела сострадание.

— Это ведь не совсем халява, я же напишу что-нибудь.

— Выбери остров, — сказал он. — Только это должно быть место, о котором мы еще не писали. Как насчет этого? Мой знакомый там был, попал по ошибке. Говорит, что это вдалеке от наезженных трасс.

Ренни никогда о нем не слышала. «Звучит великолепно», — сказала она. В обычной ситуации она бы подготовилась, но сейчас она слишком спешила. В этот раз она летела вслепую.

Ренни упаковывает вещи, запихивает чулки в наружный карман чемодана, тот что с часами. Затем идет в ресторан, заказывает джин с тоником. Она не смотрит на море вдалеке, оно слишком синее, чтобы в него можно было поверить.

Ресторан полупустой. Всего несколько женщин поодиночке, стайками и пара семей. Одинокие мужчины отсутствуют. Обычно они идут в бар. Она знает (научилась этому с тех пор, как ушел Джейк), что если проведет достаточно времени, обводя зал слегка рассеянным взглядом, какой бывает у женщин, когда они хотят дать понять, что не желают оставаться одни, то кто-нибудь из одиночек может к ней присоединиться. Так что, сейчас она смотрит на свои руки и кубики льда в стакане, которые, несмотря на кондиционер, тают почти мгновенно.

Когда она подходит к воротам, ей говорят, что самолет опаздывает. Таща за собой чемодан и фотоаппарат, Ренни идет между киосков: маленькие черные самодельные куклы, сигаретницы и зеркальца, инкрустированные раковинами, ожерелья из акульих зубов, еж-рыбы, сплющенные и высушенные, миниатюрный стальной оркестрик, водруженный на кусок плавника, с лягушками-солистами. Вглядываясь пристальнее, она видит, что лягушки настоящие, чучела, покрытые лаком. Раньше, она купила бы этот кошмар и послала бы кому-нибудь в подарок.

Ренни родом из Грисвольда, Онтарио. Грисвольд, так называется ее фон. Хотя это больше похоже не на фон, не на театральный задник — живописные красные викторианские дома и осенние деревья на склоне холма вдалеке — а на прикорневой слой, что-то такое, чего не видишь, но оно все равно, полное крошащихся старых скал и занесенных пней, червей и костей; не то место, куда хочется попасть. Те, что сейчас поднимают шум по поводу корней, никогда и близко их не видели, любила говорить Ренни. А вот она видела и предпочла бы быть другой частью растения.

Прежде Ренни любила рассказать анекдоты про Грисвольд, чтобы позабавить друзей. Например: сколько людей из Грисвольда требуется, чтобы заменить лампочку? Весь город. Один заменяет, десять суют повсюду свой нос, а остальные обсуждают, как это с вашей стороны грешно желать больше света. Или: сколько людей из Грисвольда требуется, чтобы заменить лампочку? Ни одного. Если она перегорела, на то воля Божья, а кто ты такой, чтобы сетовать?

Люди, родом из больших мест, в особенности Джейк, думают, что в Грисвольде есть свой экзотический примитивный шарм. Ренни так не думает. По большей части она вообще избегает думать про Грисвольд. Она надеется, что именно то, что в этом городе ее отталкивает, важнее для ее самосознания.

Но от Грисвольда не всегда легко избавиться. Когда Ренни увидела кусок веревки у себя на кровати, она знала, что бы сказали об этом в Грисвольде. Вот, что случается с такими, как ты. Чего ты хочешь, ведь ты этого заслуживаешь. В Грисвольде все получают то, что заслуживают. А заслуживают в Грисвольде всего самого худшего.

В ночь перед операцией Джейк повел Ренни обедать, чтобы взбодрить ее. Идти не хотелось, но она знала, что в последнее время стала занудой, а ведь когда-то, когда ей было около двадцати, она зареклась никогда никому не быть в тягость. Выполнить зарок оказалось труднее, чем она ожидала.

Ренни считалась специалистом по скуке после своей статьи для колонки «Взаимоотношения» в «Пандоре». Она писала, что скучают всегда двое, а не один: скучающий и скучающая. Запредельной, зубодробильной скуки, от которой сводит скулы, можно избежать путем легкого переноса внимания. Изучайте его галстук, рекомендовала она. Если вам надоело, создайте воображаемую коллекцию ушей и поместите туда его уши. Наблюдайте, как ходит вверх-вниз его Адамово яблоко. Улыбайтесь. Исходной посылкой было то, что активным началом, источником могущественной силы скуки является мужчина, а пассивным реципиентом — женщина. Конечно, это было не совсем верно, но кто, кроме женщин, станет читать колонку «Взаимоотношения» в «Пандоре». Когда она писала для журналов, ориентированных на мужчин, таких как «Крузо» или «Визор», она предлагала полезные советы: «как прочесть ее мысли?» «Если она слишком пристально смотрит на ваши уши, или на то, как ходит вверх-вниз ваше Адамово яблоко, смените тему».

Джейк повел ее к Фентону, что обычно было ему не по средствам, и они расположились под одним из растущих прямо в ресторане деревьев. Сначала он держал ее за руку, но она чувствовала, что он делает это потому, что считает себя обязанным, и, действительно, через некоторое время они уже не касались друг друга. Он заказал бутылку вина и заставил ее выпить больше, чем ей хотелось. Возможно, он думал, что она станет менее скучной, если напьется, но это был не тот случай.

Она избегала говорить об операции, но ни о чем другом думать не могла. Может, она окажется доброкачественной, с другой стороны, может быть они ее разрежут и обнаружат, что она распространилась, перфорировалась, проросла изнутри. В лучшем случае она останется без груди. Ренни знала, что должна думать о том, как умереть достойно, но ей вовсе этого не хотелось. Она вообще не собиралась умирать.

Джейк травил байки о знакомых, сплетни с нехорошим душком, он любил их смаковать. Она пыталась веселиться, но вместо этого думала о пальцах Джейка. Он держал стакан левой рукой за основание, легко, но костяшки были абсолютно белыми. У него была привычка никогда не выкидывать пустые упаковки; сегодня утром она достала коробку бисквитов, и она оказалась пустой. Откуда Ренни может знать, что пора обновлять запасы, если он хранит на полках пустые жестянки из-под орехового масла, меда и какао. Она удержалась от того, чтобы сказать ему об этом. Ренни почувствовала, что взгляд Джейка соскальзывает с ее лица на верхнюю пуговицу блузки; затем, как бы достигая предельной линии, запретной точки, опять возвращается на ее лицо. Он зачарован, подумала она.

Они шли домой обнявшись, как будто все еще были влюблены друг в друга. Пока Джейк принимал душ, Ренни стояла в спальне перед распахнутой дверцей шкафа, раздумывая что бы ей надеть. Две ее ночные рубашки, черная с прозрачным кружевным верхом и красная сатиновая, разрезанная по бокам, подарки Джейка. Он любил покупать ей подобные вещи. Дурной вкус. Подвязки, красные трусики бикини с золотыми блестками, лифчики для проституток с получашечками на костяшках, которые сжимают и выпячивают грудь. Они выражают твою суть, говорил он с иронией и надеждой. Кто бы мог подумать. Следующим на очереди будет черная кожа и хлыст.

Она хотела помочь ему, поддержать в нем иллюзию, что ничего плохого с ней не случилось и не случится. В зеркале отражалось ее тело, такое же как обычно. Она не могла поверить, что через неделю, через день, часть его может исчезнуть. Она подумала, что делают с тем, что отрезают.

В конечном счете она ничего не надела. Она ждала в постели, когда Джейк выйдет из душа. Он будет пахнуть шампунем и тело его будет влажным и скользким. Она всегда любила, когда он, еще такой влажный, плавно входил в нее, но сегодня она лишь бесстрастно ждала, словно в приемной у дантиста, ожидая своей очереди. Процедура.

Сначала он не смог. Слишком много неожиданного для одного дня: ведь только сегодня стало известно об операции. Она могла понять и его шок, и отвращение, и те усилия, которые он предпринимал, чтобы скрыть свои эмоции, только она чувствовала то же самое. Она хотела ему сказать, что не надо, не стоит она таких усилий, но он бы этого не принял, он бы подумал, что она не довольна.

Пару раз он проводил рукой по ее груди, по больной. Потом он начал плакать. Это было как раз то, чего она с ужасом ожидала от себя. Она Крепко обняла его, поглаживая по затылку.

После этого он любил ее болезненно и долго. Она слышала, как стискиваются его зубы, как если бы он злился. Он не сдавался, ожидая пока она кончит. Он думал, что делает ей одолжение. Он действительно делал ей одолжение. А она не могла вынести даже мысли о том, что кто-то делает ей одолжение. Ее тело было бесчувственным, вялым, как будто она уже была под наркозом. Он это почувствовал и весь подобрался, вкручиваясь, извиваясь, он вламывался в нее без нежности, проталкивая себя внутрь нее, стараясь прорваться через этот барьер омертвевшей плоти. В конце концов она притворилась. Еще один зарок, данный ею когда-то: никогда не притворяться в постели.

К моменту, когда объявили вылет, уже стемнело. Они стоят в воротах, их около дюжины, и наблюдают как садится самолет. Собственно это даже и не ворота, а проход в цементной стене с перекинутой поперек цепочкой. Представители авиакомпании, двое юнцов, светло-коричневая девушка, на вид лет шестнадцати, и мальчик с парой наушников никак не могут решить, около какого прохода им стоять, поэтому вся группа некоторое время блуждает между одной дырой в стене и другой. Человек в затемненных очках предлагает понести ее фотоаппарат, но Ренни вежливо отказывается. Она не хочет, чтобы кто-нибудь сидел рядом с ней в самолете, в особенности человек, который способен носить пиджак сафари. Она не любила эти пиджаки, даже когда они еще были уместны. Это единственный белый в группе.

Когда дыру наконец открыли, Ренни идет за другими к крошечному самолету, который выглядит устрашающе доморощенным. Ренни пробует убедить себя, что в таком маленьком самолете гораздо больше шансов на выживание, чем в реактивном гиганте. У Джейка есть одна шутка по поводу самолетов. Он говорит, что на самом деле они не могут летать, абсурдно даже предположить, что такой тяжелый кусок металла может взлететь; единственное, что его удерживает в воздухе — иррациональная вера пассажиров, и все авиакатастрофы можно объяснить потерей этой веры.

С этим самолетом у него вышла бы загвоздка, думает она, каждому понятно, что он никогда не оторвется от земли. Сан-Антонио небогатая страна, возможно они покупают самолеты из четвертых рук в других странах, затем связывают их ремнями, затягивают и летают на них, пока они окончательно не развалятся. Это как махинации с жиром в ресторанах. Ренни много чего знала по поводу махинаций с жиром в ресторанах: приличные заведения продают использованный жир второсортным и так далее по цепочке, пока жир не достигает сети дешевых гамбургерных прилавков. Статья Ренни о махинациях с жиром называлась «И узнайте их по жирам их». Редакторский вариант, не ее. Она хотела озаглавить «Засаленный город».

Она взбирается по шатким металлическим ступенькам в жаркой темноте. К жаре на улице добавляется жар от самолета. Ремешок от фотоаппарата режет ей плечо и над левой грудью; шрам опять тянет. Когда он так дает о себе знать, она боится смотреть вниз, она боится увидеть кровь, как она просачивается, как вылезает прокладка. Для такого рода операции шрам не очень большой, с другими случаются вещи и похуже. Она везучая. Почему же она не чувствует себя везучей?

— Я не хочу делать операцию, — сказала она. Она одновременно верила сразу в две вещи: что с ней все в порядке и что она все равно приговорена, зачем же время терять? Она панически боялась, что кто-то вонзит в нее нож и отрежет от нее кусок, к чему по сути и сводится операция, как это не называй. Ей была неприятна идея быть похороненной по кускам, а не целиком, это слишком напоминало тех женщин, которых постоянно находили разбросанными по оврагам или распиханными по зеленым мусорным ящикам. Мертвая, но не замученная. Когда она впервые встретила это слово в Торонтской газете в возрасте восьми лет, она решила что мучитель-молестер это тот, кто ловит моль. Молестер это человек, который ведет себя непристойно, сказала ее бабушка. Но поскольку это определение ее бабушка относила почти ко всему, толку в этом особого не было. Ренни все еще иногда употребляла это слово, так для смеха.

Дэниэл, в тот момент доктор Луома, посмотрел на нее так, как будто разочаровался; без сомнения другие женщины говорили аналогичные вещи. Это ее смутило, поскольку еще так недавно она была уверена в собственной уникальности.

— Вы не обязаны. Или, хорошо, вы не ДОЛЖНЫ ничего делать. Никто вас не принуждает, все зависит только от вас. — Здесь он помедлил, позволяя ей вспомнить, что альтернативой является смерть. Или-или. Богатый выбор, ничего не скажешь.

Утром того дня, когда у нее был назначен рутинный ежегодный визит к гинекологу, Ренни работала над статьей о бижутерии из металлических цепочек от раковин и ванн. «Вы можете купить их за гроши в ближайшем магазине, — писала она. — Покупайте столько, сколько нужно, делайте цепочки любой длины с помощью хитроумных маленьких замочков в форме орешка и носите на любой части тела: запястье, шее, груди, даже на щиколотках, если хотите приобрести имидж рабыни. Это последняя новинка Куин-стрит, — писала она, — дешевое направление в настоящей бижутерии в стиле Новой Волны, даже более чем Новой Волны, wavé nouveau».

На деле это конечно не было последним писком Куин-стрит, это вообще ничем не было, просто украшение, которое Ренни углядела на одной из своих подруг, Иокасте, та содержала «Дранье», магазин подержанной одежды на улице Питер-стрит. Магазин специализировался на чудовищно уродливой одежде пятидесятых; туфлях на шпильках, ботинках тигровой раскраски, вечерних туалетах с торчащими грудями и слоями блесток и тюля.

Иокаста была ростом пять футов, девять дюймов и имела скулы экс-модели. Ходила она в коротких пальто из искусственного леопарда. Женщины, что ошивались в «Дранье», были вполовину ее моложе и одевались в черную кожу. Их волосы были выкрашены в зеленый или ярко-красный цвета, и они выбривали посередке гребень-ирокез. У некоторых в ушах торчали булавки. Они благоговели перед Иокастой, которая как раз была в авангарде созидательного дешевого стиля и еще могла превзойти себя. В своей витрине она выставляла сооружения, которые называла Панк-Утиль: механизированное чучело ящерицы, совокупляющееся с норковым воротником в детском кресле-качалке, пирамидка из искусственных зубов с подпирающим ее возрожденным лозунгом «Как Мне Спастись?». Однажды она повесила вешалку с надутыми презервативами, обрызганными красным лаком, и значок: ВСЕНАЦИОНАЛЬНАЯ НЕДЕЛЯ — ПОЛЮБИ БЕЖЕНЦА.

— Конечно, это непристойно. Но таков мир, понимаешь, что я хочу сказать? Я расслаблена. Немного глубже подышать, односложные мантры, отруби на завтрак. Что я могу поделать, если я привет из будущего?

На самом деле ее звали не Иокаста: ее звали Джоанна. Она сменила имя, когда ей исполнилось тридцать восемь, потому что, как она выразилась, что можно сделать с таким именем, как Джоанна? Слишком милое. Она не красилась в зеленый цвет и не носила булавок. Она нашла эквивалент — она назвала себя Иокаста. «Хороший вкус убивает», — говорила она.

Ренни встретила Иокасту, когда работала над статьей про ренессанс Куин-стрит для «Торонто Лайф», о перестройке скобяных лавок и оптовых фабричных рынков во французские рестораны и стильные салоны. Она не была убеждена, что стильный салон шаг вперед по сравнению с оптовым рынком, но она знала достаточно, чтобы избегать подобных негативных заявлений в прессе. Поначалу она думала, что Иокаста лесбиянка, из-за ее манеры одеваться, но потом решила, что та просто эксцентрична. Ренни понравилась Иокаста, потому что она была значительно более эксцентрична, чем сама Ренни могла себе когда-либо позволить. Отчасти она восхищалась этим качеством, отчасти чувствовала его небезопасность, а отчасти, будучи все же из Грисвольда, испытывала к нему определенное презрение.

Иокаста носила металлические цепочки, потому что была нищей. Она их даже не покупала. Она просто совершала набеги на соседние рестораны, вернее на их туалеты. Я всего лишь вынимаю пробку при помощи пары плоскогубцев.

Иногда Ренни любила писать статьи о направлениях в моде, которых реально не существовало, чтобы посмотреть, не сможет ли она их внедрить. Шесть против одного, что она увидит, по крайней мере, с десяток женщин с цепочками от ванной болтающимися на шее, через две недели после того, как выйдет статья. Успехи такого рода давали ей странное удовольствие, кисло-сладкое, люди готовы на все, лишь бы кто-нибудь не подумал, что они отстали от моды.

Обычно ее статьи о дутых направлениях так же приветствовались, как и о настоящих. Иногда даже больше, потому что в них она больше выкладывалась. Это забирало даже редакторов, а если и нет, то они все равно пропускали ее статьи, в глубине души веря — то что написала Ренни, все равно окажется правдой, даже если сейчас это и не так. Когда она не дурит, она необычайно проницательна, говорили они друг другу: похоже, что она может предвидеть будущее.

Если бы я могла предвидеть будущее, сказала Ренни одному из них (тому, кто все время предлагал ей на днях встретиться и что-нибудь выпить), то неужели вы думаете я бы стала тратить свое время на всю эту муру? Цвет женской губной помады, длина юбок, высота каблуков, пластмассовые или золотые побрякушки, какие вы предпочитаете? Я вижу настоящее, вот и все. Оболочку. Внешнюю сторону. Не та уж и много.

Ренни быстро стала специалистом по внешним обложкам, как только впервые уехала из Гринсвольда. (Получив университетскую стипендию: другой достойный путь из Грисвольда для молодой одинокой девушки вел, как она любила говорить, прямо в землю.) Внешняя оболочка определяла, насколько серьезно тебя воспринимали люди, и то, что открывало тебе дорогу в Грисвольде, чаще всего оказывалось в реальной жизни смешным. Например, в Грисвольде очень рано была взята на вооружение синтетика.

Сначала она смотрела, чтобы подражать; позже она смотрела, чтобы не подражать. Потом она просто смотрела. Когда профессоры марксистского толка и крутые феминистки задавали ей жару на вечеринках по поводу фривольности предмета ее деятельности, она в ответ приводила цитату из Оскара Уайлда о том, что только поверхностных людей не волнует внешность. Затем она тактично предлагала внести некоторые изменения в их гардеробе, которые бесконечно улучшат их собственную внешность. Обычно собеседники оказывались достаточно тщеславны, чтобы заинтересоваться, никому не хотелось проявлять дурной вкус.

Большинство людей, которых она знала, считали что Ренни идет на шаг впереди, но в своем собственном восприятии она была сторонним наблюдателем. Ей нравилось занимать такую позицию. Много раз она отмечала типичную позу для артистов, знаменитостей на фотографиях в журналах, рекламных плакатах и, в особенности, на сцене. Зубы обнажены в обворожительной улыбке, руки широко разбросаны в сторону, ладони открыты и демонстрируют отсутствие дурных помыслов, голова откинута назад, горло беззащитно: они себя предлагают, демонстрируют. Она не испытывала зависти. На самом деле ей было за них неловко, за их пыл, за их отчаяние, потому что это было именно отчаяние, даже когда им сопутствовал успех. И это отчаяние заставляет их делать все: раздеваться если нет другого выхода, стоять на голове, все что угодно в этой безумной погоне за популярностью. Она предпочитала быть тем, кто пишет о таких людях, а не тем, о ком пишут.

Ренни закончила первую часть статьи о бижутерии из металлических цепочек и провела некоторое время в раздумьях о заголовке. Наконец она отклонила «Каторжников» и приняла «Цепную реакцию». Будет легко сделать фотографии, но это она оставила журналу. У нее никогда не получались качественные глянцевые снимки.

В одиннадцать тридцать Джейк удивил ее, заскочив домой на «обеденный тяп-ляп», как он это называл. Это было мило, она любила, когда он делал ей сюрпризы. В то время он еще проявлял изобретательность. Иногда, вместо того чтобы входить в дверь, он взбирался по пожарной лестнице в окно, или посылал ей неграмотные, похабные письма, как бы он сумасшедшего, составленные из вырезанных из газет слов. Он прятался в шкафах и напрыгивал на нее якобы из засады. Не считая первого шока, ее это не особенно пугало.

Так что они изобразили обеденный тяп-ляп, после чего Ренни приготовила поджаренные сэндвичи с сыром и они ели их прямо в постели, что оказалось не так приятно, как она предполагала, поскольку крошки и расплавленный сыр попали на простыни; после чего Джейк ушел обратно в офис. Ренни приняла ванную, поскольку ее прошлое было все еще при ней, и она чувствовала, что не подобает идти к гинекологу сразу после того, как занимаешься любовью, не приняв ванную.

— Уже готова рожать? — спросил доктор, его стандартная первая шутка пока он натягивает свои перчатки. — Скоро горючее кончится. — Он говорил это годами. Через полчаса шутки перестали быть смешными.

Несмотря ни на что, пока она шла домой, она продолжала думать в обычном для себя ключе. К примеру, сможет ли она сделать об этом материал. «Рак, или То, что на подходе». Это может взять «Хоуммейкер» или «Чутелейн». Как насчет «Когда кончается горючее»?

Начнет так: «Это случилось с вами, это факт, и прямо сейчас вы не можете в это поверить. Вы привыкли думать о себе, как о личности, но внезапно вы становитесь просто статистической величиной». Умирать, без сомнения, дурной вкус. Но в какой-то момент это может стать направлением, в той среде, которую она знала. Может она вырвалась вперед и в этом.

В самолете разносили теплое имбирное пиво в бумажных стаканчиках и сэндвичи, завернутые в целлофан, из кусочков белого хлеба со слегка прогорклым маслом и тонкого ломтика ростбифа между ними. Ренни вынимает латук: она работала в Мексике и все знает про амебную дизентерию.

Сиденья жесткие, покрытые грубым темно-бордовым плюшем, как в допотопных автобусах. Стюардессы, их две, одна с распрямленными волосами торчком под Бетти Грейбл, другая с косичками, заплетенными цветными лентами, в ярко-розовых платьях с маленькими белыми фартучками. Они передвигаются, покачиваясь, по узким проходам в открытых сандалиях на высоких каблуках, со множеством ремешков, «закидонистых», как назвал бы их Джейк. Когда самолет ныряет, они хватаются за спинку ближайшего сиденья, но, кажется, они к этому привыкли.

Хотя самолет полупустой, рядом с Ренни сидит человек. Не тот белый в пиджаке сафари, тот сидит в самом носу, читая газету, а мужчина постарше, темный. Несмотря на жару, на нем темный костюм и галстук, в котором сверкает маленькая жемчужина. Она замечает, что он взял только половину сэндвича. Когда остатки сэндвичей собирают, он заговаривает с Ренни, пытаясь перекричать шум моторов. «Вы из Канады», — говорит он, скорее констатируя, чем спрашивая. Ему около шестидесяти, высокий с открытым лицом, нос с горбинкой; в нем есть что-то арабское. Выступающая челюсть, нижние зубы слегка выдаются над верхними.

— Откуда вы знаете? — спрашивает Ренни.

— К нам приезжают в основном канадцы, — отвечает он. — Простодушные канадцы.

Ренни не может понять, иронизирует он или нет.

— Не такие уж мы и простодушные, — говорит она.

— Я проходил подготовку в Онтарио, друг мой, — говорит он. — Когда-то был ветеринаром. Специализировался на заболеваниях овец. Поэтому мне знакомы простодушные канадцы. — Он улыбается, очень старательно произнося слова. — Они известны своей доброжелательностью. Когда у нас был ураган, милые канадцы преподнесли нам в дар тысячу банок ветчины. Премия Кленового Листа, это предназначалось беженцам. — Он рассмеялся, как будто это было удачная шутка, которую Ренни не поняла. — Беженцы не видали этой ветчины, как своих ушей, — терпеливо разъяснил он. — Скорее всего они никогда в жизни не ели ветчины. Что ж, они упустили свой шанс. — Он опять рассмеялся. — Удивительным образом ветчина обнаруживается на банкете в честь Дня Независимости. Чтобы отпраздновать нашу свободу от Англии. Исключительно для уважаемых граждан. Многие из нас позабавились, друг мой. Был гром аплодисментов в честь милых канадцев.

Ренни не знает, что на это сказать. Она чувствует, что над ней потешаются довольно своеобразным способом, но не в состоянии понять почему.

— Это был сильный ураган? — спрашивает она. — Кто-нибудь погиб?

Он игнорирует ее вопрос.

— А зачем вы едите на Сан-Антонио? — спрашивает он, как будто в этом есть нечто странное.

— Я пишу статью об острове, — объясняет она. — Путевые заметки.

— А, — произносит он. — Чтобы завлекать милых канадцев.

Он начинает раздражать Ренни. Она смотрит на карман в кресле перед собой, в надежде найти там что-нибудь, что бы она смогла почитать, или скорее сделать вид, что читает, например журнал авиакомпании, но в кармашке ничего не оказалось, кроме карточки, поясняющей таможенные процедуры. Перед полетом на Барбадос, она купила в аэропорту триллер, но за время пути дочитала его и оставила в самолете. Допустила ошибку: сейчас она беззащитна.

— Вы должны посетить наш Ботанический Сад, — говорит он. — Британцы их очень хорошо организуют по всему миру, в медицинских целях, знаете ли. Наш — один из старейших. Он все еще в хорошем состоянии: всего только месяц, как их нет. Теперь, когда мы свободны, придется самим полоть сорняки. У нас еще есть небольшой музей, вы должны его посмотреть. Разбитые горшки, созданные Карибскими индейцами, и так далее. Они делали не очень совершенную керамику. Несколько штук у нас еще сохранилось, мы не целиком модернизировались.

Он лезет в карман пиджака и вынимает бутылочку с аспирином. Он выкатывает две таблетки на ладонь и предлагает бутылочку Ренни, как сигарету. У Ренни не болит голова, но она чувствует, что хотя бы одну взять нужно, из вежливости.

— Еще там есть форт, — продолжает он. — Британцы и в этом были искусны. В постройке фортов. При англичанах он назывался Форт Джордж. Но наше правительство все переименовывает. — Он делает знак стюардессе и просит стакан воды.

— У нас только имбирное пиво, — говорит он.

— Сойдет. — Его зубы скалятся в бульдожьей гримасе. — В моей стране это очень употребимое выражение.

Появляется имбирное пиво, он глотает аспирин и предлагает пиво Ренни.

— Я сберегу на потом, — говорит она. — Спасибо.

Ренни держит аспирин в руке, опасаясь, не нагрубила ли она, но если даже и нагрубила, то он, похоже, этого не заметил.

— В моем распоряжении много статистики, которая вам может понадобиться, — произносит он. — По безработице, например. Или вы предпочитаете Ботанический Сад? Был бы счастлив вас сопровождать, я интересуюсь растениями.

Ренни решает не спрашивать его о ресторанах и теннисных кортах. Она благодарит и говорит, что лучше поймет, что ей надо, когда попадет на место.

— Кажется, мы приближаемся, — говорит он.

Самолет ныряет. Ренни выглядывает в окно, надеясь что-нибудь увидеть, но там слишком темно. Она замечает границу, горизонт, что-то неровное и более темное, чем небо, но тут самолет идет вниз под углом в сорок пять градусов и через секунду они ударяются о землю. Ее кидает вперед, на пристяжной ремень, самолет резко тормозит.

— У нас здесь очень короткая полоса, — замечает он. — Пока я еще не высказал свои сожаления нынешнему правительству, но я пытался что-нибудь сделать. В то время я был министром по туризму. — Он выдал ей свою кривую улыбку. — Но у премьер-министра свои приоритеты.

Самолет останавливается, и в проход набиваются люди.

— Было приятно познакомиться, — говорит Ренни, когда они встают.

Он протягивает ей руку. Ренни перекладывает аспирин.

— Надеюсь, вы хорошо проведете время, друг мой. Если вам нужна помощь, звоните мне, не колеблясь. Каждый знает, где меня найти. Меня зовут Минога. Доктор Минога, как рыбу. Мои враги шутят на эту тему! Маленькая рыбка в маленькой луже, говорят они. Это искаженный французский, изначально звучало Minôt, одно из многого, что от них сохранилось. В семье все были пиратами.

— Правда? — говорит Ренни. — Как дико.

— Дико? — спрашивает доктор Минога.

— Очаровательно, — поправляется Ренни.

Доктор Минога улыбается.

— Когда-то пираты были обычным явлением, — говорит он. — Некоторые из них считались вполне респектабельными людьми, они вступали в брак с англичанами и так далее. У вас есть муж?

— Простите? — говорит Ренни. Вопрос застал ее врасплох: ее знакомые давно не задают ей таких вопросов.

— Мужчина, — поясняет он. — Мы здесь не очень носимся с формальностями.

Ренни интересно, есть ли у этого зондирования сексуальная подоплека. Она колеблется.

— Здесь нет, — отвечает она.

— Может быть он присоединится к вам позже? — спрашивает доктор Минога. Он наблюдает за ее смущением, и Ренни понимает, что это не предложение, это забота. Она улыбается ему, поднимая свой фотоаппарат.

— У меня все будет хорошо, — говорит она. Во что сама она не верит.

Когда Ренни выплыла из наркоза, она ничего не почувствовала. Она открыла глаза, увидела мягкий зеленый свет и снова закрыла их. Она не хотела смотреть вниз, она боялась увидеть, на сколько уменьшилось ее тело. Ренни лежала с закрытыми глазами, осознавая, что пришла в себя, по не радовалась этому. Она поняла, что ожидала умереть во время операции, хотя раньше не признавалась себе в этом. Она слышала о людях, у которых случался шок из-за аллергии на наркоз. Теперь этот вопрос уже не стоял.

Ее левая рука онемела. Она пыталась пошевелить ею и не смогла. Тогда она пошевелила правой рукой и только сейчас поняла, что кто-то держит ее за руку. Ренни повернула голову, с усилием открыла глаза, и увидела вдалеке, как сквозь перевернутый бинокль, образ мужчины, прозрачный и четкий, облик, окруженный темнотой, Дэниэл.

— Все в порядке, — сказал он. — Она была злокачественной, но я думаю, что мы вырезали все.

Он говорил ей, что спас ей жизнь, по крайней мере, на данный момент и тащил ее обратно в нее, в эту самую жизнь, которую спас. За руку. «Злокачественная», — подумала Ренни.

— Что теперь, — спросила она. Она ощущала, что во рту у нее все раздулось. Она посмотрела на его руку, обнаженную до локтя, которая лежала рядом с ее собственной на белой простыне; волоски блестели на коже как отблески темного пламени. Его пальцы были у нее на запястье. Она видела не руки, а странную поросль, как растения или щупальцы, нечто распадающееся. Рука двигалась, он ее гладил.

— Теперь, спите, — сказал он. — Я вернусь.

Ренни взглянула вновь, и его рука соединилась с локтем, который тоже оказался его частью. Она влюбилась в него, потому что он был первым, что она увидела после того, как жизнь ее была спасена. Это единственное объяснение, которое она смогла придумать. Позже, когда уже не кружилась голова и она сидела, пытаясь не обращать внимания на маленькие дренажные трубки и на непрекращающуюся боль, ей хотелось, чтобы рядом стоят горшок с бегонией или блюдо с фаршированным кроликам, какой-нибудь безопасный посторонний предмет. Джейк прислал ей розы, но было уже поздно.

«Я спроецировалась на него, — подумала она, — как утенок, как маленький цыпленок». Явление природы, она писала про это: однажды, когда она сидела без денег, она состряпала очерк для «Оул Мэгазин» о человеке, считавшем, что хорошей и безопасной заменой сторожевым собакам могут служить гуси. Главное — присутствие при рождении; когда гусята вылупляются из яиц, говорил он. Они последуют за вами на край земли. Ренни усмехнулась, человек, видимо, полагал, что быть сопровождаемым на край земли выводком влюбленных гусей весьма романтично.

Сейчас она вела себя как гусыня, и это приводило ее в мерзкое расположение духа. Было совершенно неуместно влюбляться в Дэниэла, в котором она не могла заметить ни одной примечательной черты. Она даже с трудом представляла себе, как он выглядит, поскольку за время предоперационных исследований не удосужилась даже взглянуть на него. На врачей не смотрят, доктора — функционеры, те, за кого, как надеялись ваши матери, вы когда-нибудь выйдете замуж, им уже за пятьдесят, свое они уже отжили. Это было не только неуместно, но и нелепо. Это было предсказуемо. В своего доктора влюбляются замужние женщины средних лет, женщины в мыльных операх, женщины в новеллах для медсестер или в сексуально-медицинских эпопеях, с названием типа «Хирургия». Об этом пишут в «Торонто Лайф», сентиментальная чепуха, маскирующаяся под беспристрастное исследование и разоблачение. Ренни не могла перенести того, что влипла в такую банальность.

Но Ренни ничего не могла поделать. Она с нетерпением ожидала, когда появится Дэниэл (она никогда точно не знала, когда он придет, во время обтирания или позже, когда она будет ползти в туалет, опираясь на здоровую медсестру с двойным подбородком), дергалась как наркоман, от этих похлопываний рукой, заученных слов ободрения, и местоимений множественного числа в первом лице. («Мы хорошо поправляемся».) И пребывала в жалкой ярости по этому поводу. Дерьмо. Он даже не был симпатичным, теперь-то она его хорошо рассмотрела: неправильные пропорции, слишком высок для своих плеч, волосы чересчур короткие, руки чрезмерно длинные, сутулится. Она со злостью сморкалась в салфетку, которую наготове держала для нее сестра.

— Поплачь хорошенько и станет лучше, — сказала сестра. Тебе повезло, говорят у тебя ничего не осталось, а некоторые прямо набиты этим, вырезают, а оно выскакивает в другом месте. Ренни подумала о тостерах.

Дэниэл принес ей памфлет под названием «Мастэктомия. Ответы на приземленные вопросы». Приземленные. Кто все это крапает? Никто в ее положении не захочет задумываться о земле. Уменьшается ли сексуальная активность? В памфлете предлагалось спросить об этом у своего врача. Она решила, что так и сделает.

Но ничего не вышло. Вместо этого она спросила: «сколько вы от меня отрезали?» Из-за того, что она была в него влюблена, а он этого не замечал, ее тон был совсем не таким, какой подобает. Но его, казалось, это не волнует.

— Около четверти, — мягко сказал он.

— Вы так говорите, будто я — пирог, — сказала Ренни.

Дэниэл улыбнулся, потакая ей, проявляя чуткость.

— Полагаю, что должна быть счастлива, — сказала Ренни, — что вы не вырезали меня целиком.

— Мы больше этого не делаем, если нет массивного поражения, — сказал Даниэль.

— Массивное поражение, — повторила Ренни. — У меня никогда этого не было.

— Он следит, — сказала сестра. Многие из них только исполняют свою работу и все. А он любит знать, как идут дела, в жизни и вообще. Он проявляет личный интерес. Говорит, что многое от этого зависит: от настроения больного, знаете ли.

Джейк принес шампанское и паштет и поцеловал ее в губы. Он сел рядом с ее кроватью и старался не смотреть на ее забинтованную грудь и трубочки. Намазал паштет на крекеры, которые тоже принес с собой, и кормил ее. Он хотел, чтобы его похвалили.

— Ты посланец богов, — сказала она. — Здесь немыслимая еда. Зеленый студенистый салат и на выбор: горошек и горошек. — Она была рада его видеть, но он ее не волновал. Она не хотела, чтобы в присутствие Джейка вошел Дэниэл.

Джейк не мог скрыть свою нервозность. Он был здоров, а здоровых людей смущает слабость, она это понимала. Еще она была убеждена, что от нее исходит особый запах, что в комнате стоит легкий запах распада, как от выдержанного сыра, он сочится из-под повязки. Она хотела, чтобы Джейк поскорее ушел, и он сам хотел уйти.

— Все придет в норму, — говорила она себе, хотя вспомнить, что такое «норма», уже не могла. Она попросила сестру поправить постель, чтобы можно было лечь на спину.

— Какой милый молодой человек, — сказала сестра. Джейк был милым молодым человеком. В нем все было на месте. Хороший танцор, который даже не давал себе труда танцевать.

Ренни карабкается вниз по ступенькам самолета и жара скользит по ее лицу как тяжелый коричневый вельвет. Граница представляет собой короткую полосу с единственным турникетом. В тусклых огнях взлетной полосы он выглядит серым, но когда Ренни подходит, она видит, что на самом деле он желтый. Над дверью висит бронзовая плита с благодарностью Канадскому правительству за этот дар. Странно видеть, что Канадское правительство за что-то благодарят.

На таможеннике темно-зеленая униформа, солдатская, а рядом с ним привалились к стене два настоящих солдата, в хрустящих голубых рубашках с короткими рукавами. Ренни считает их солдатами, поскольку у них наплечные кобуры и внутри настоящее оружие, по крайней мере, выглядит оно так. Они молоды, у них загорелые невинные тела. Один из них похлопывает своим щегольским стеком по брючине, у другого маленький радиоприемник, который он держит около уха.

Ренни осознает, что все еще сжимает в левой руке аспирин. Она в нерешительности, не знает, что с ним сделать, почему-то она не может просто его выбросить. Открывает сумочку, чтобы положить его вместе со своими таблетками, и солдат со щегольским стеком направляется в ее сторону.

Ренни чувствует, как внутри у нее все холодеет. Ее собираются задержать: может быть, он думает, что у нее в пузырьке какое-то запрещенное лекарство или наркотик.

— Это аспирин, — говорит она, но он только хочет продать ей билет на вечер в честь полиции Сан-Антонио, вечер полуофициальный, выручка в счет Спортивного Фонда. Стало быть, это всего лишь полицейские, не солдаты. Ренни выясняет это, читая билет, она ни слова не поняла из того, что он сказал.

— У меня нет нужной валюты, — говорит она.

— Мы возьмем то, что у вас есть, — говорит он, ухмыляясь, и на этот раз она его понимает. Она дает ему два доллара, потом добавляет третий; возможно это входная плата. Он благодарит ее и бредет обратно, к своему напарнику, и они вместе смеются. Больше в очереди они никого не побеспокоили.

Перед Ренни стоит маленькая женщина, в ней нет и пяти футов росту. На ней пальто из искусственного меха и черная шерстяная жокейская кепка, лихо заломленная на ухо. Сейчас она обернулась и смотрит снизу вверх на Ренни.

— Это плохой человек, — произносит она. — Не имей с ним ничего общего.

И протягивает Ренни большой пластиковый пакет, полный сырных палочек. Из-под козырька кепки с темного морщинистого лица выглядывают ее глаза. Ей должно быть не меньше семидесяти, но точно сказать трудно. Глаза яркие, открытые, озорные, глаза настороженного ребенка.

— Это мой внук, — говорит она. Распахивает пальто, и перед Ренни открывается оранжевая майка, на которой большими красными буквами написано принц мира.

Ренни никогда раньше не видела религиозных маньяков так близко. Когда она училась в университете, ходили слухи, что студент с экономического факультета однажды ночью пробежал по общежитию с воплями, что он прародитель Девы Марии, но это списали на предэкзаменационную усталость.

Ренни улыбается как можно естественней. Если эта женщина считает себя святой Анной или еще кем-нибудь в этом роде, лучше ее не расстраивать, по крайней мере, не в очереди на таможню. Ренни берет несколько сырных палочек.

— Да, это мой внук, — говорит женщина. Она чувствует, что ей не верят.

Подходит ее очередь, и Ренни слышит, как она говорит таможеннику визгливым голосом.

— Создашь мне проблемы, мой внук надерет тебе задницу.

Это, похоже, производит нужный эффект, таможенник немедленно проштамповывает ее паспорт, и она проходит.

Когда он подходит к Ренни, то, видимо, чувствует, что должен быть в два раза строже. Он изучает ее паспорт, хмурится, разглядывая визы. Он носит толстые очки и сдвигает их на кончик носа, а паспорт держит на вытянутой руке, как будто от него дурно пахнет.

— Рената Уилфорд? Это вы?

— Да, — произносит Ренни.

— Не похоже на вас.

— Плохая карточка, — говорит Ренни. Она знает, что похудела.

— Пропусти ее, парень, — окликает его один из полицейских, но таможенник игнорирует его слова.

Он злобно смотрит на нее, потом на фотографию.

— Какова цель визита?

— Простите? — Ренни делает усилие, чтобы понять вопрос. Она оглядывается в поисках доктора Минога, но того не видно.

— Что вы здесь делаете? — Он таращится на нее, его глаза увеличены линзами.

— Я писательница, — говорит Ренни. — Журналистка. Пишу для журналов. Делаю путевой очерк.

Человек бросает взгляд на двух полицейских.

— О чем вы собираетесь здесь писать? — спрашивает он.

Ренни улыбается.

— О, как обычно, — говорит она. — Вы же знаете, рестораны, достопримечательности, все такое.

Таможенник фыркает.

— Достопримечательности, — произносит он. — Тут не разбежишься.

Наконец, штампует ее паспорт и пропускает.

— Пишите хорошо, — говорит он, когда она проходит мимо. Ренни думает, что он ее поддразнивает, как это сделал бы его коллега в Хитроу, Торонто или Нью-Йорке. Они бы сказали: «Удачи, солнышко, или милочка, или дорогая». Они бы улыбнулись. Но когда Ренни оборачивается, чтобы улыбнуться в ответ, то видит, как он смотрит прямо перед собой, через стекло на летное поле, где в темноте самолет уже развернулся и теперь заходит на взлет между рядами белых и голубых огней.

Ренни меняет немного денег, затем выжидает, пока усталая женщина в униформе пошарит в ее сумочке и чемоданах. Ренни говорит, что ей нечего заносить в декларацию. Женщина делает пометку мелом на каждом чемодане, и Ренни проходит сквозь дверь в главный зал. Первое, что она видит, это большой плакат, который гласит: ПОДНИМАЕТ НЕ ТОЛЬКО НАСТРОЕНИЕ. ВАС СЛОВНО ПРИШПОРИВАЕТ. Нарисован петух. Оказывается это реклама рома.

Снаружи толпа народа, это шоферы такси, и Ренни идет с первым же, который берег ее за локоть. В обычной ситуации, она бы с ним поговорила, расспросила бы: пляжи, рестораны, магазины. Но слишком жарко. Она погружается в зефироподобную обивку машины, пережиток пятидесятых, и шофер чересчур быстро едет по извилистой узкой улице, гудя на каждом повороте. Машина едет не с той стороны дороги, и Ренни не сразу вспоминает, что на самом деле это английская система.

Они взлетают на пригорок, мелькающие дома трудно различить. Фары выхватывают из темноты крупные кусты, обрамляющие дорогу, с пышными красными и розовыми цветами, они напоминают Ренни бумажные цветы на школьной вечеринке. Теперь они уже в освещенной части города. На перекрестках и перед магазинами толпы людей, но они не гуляют, а просто стоят или сидят на ступеньках или стульях, словно в комнате. Через открытые двери струится музыка.

На некоторых мужчинах вязаные шерстяные шапочки, как стеганые чехлы для чайника, и Ренни поражается, как они могут в них выдерживать в такую жару. Они поворачивают головы вслед за такси и некоторые машут и кричат, скорее водителю, чем Ренни. Она начинает ощущать себя очень белой. Она напоминает себе, что их черные не такие, как наши: затем соображает, что под «нашими черными» она подразумевает злобных негров в Штатах, в то время как «наши» должно означать именно этих. Выглядят они вполне дружелюбными.

Тем не менее, Ренни находит их праздность раздражающей так же, как и у себя на родине. Слишком это напоминает тинэйджеров на рыночных площадях, стадо. Она вдруг обнаружила, что действительно уже не дома. Она вне его, снаружи, к чему так стремилась. Разница между домом и островом скорее не в том, что она здесь никого не знает, а в том, что никто не знает ее. В некотором смысле она невидима. В некотором смысле она в безопасности.

Когда Джейк съехал, естественно образовался вакуум. Что-то должно было его заполнять. Может быть, тот человек с веревкой не столько ворвался в ее квартиру, сколько был брошен туда под действием сил гравитации. Это тоже подход, подумала Ренни.

Однажды она сочинила вокруг этого человека целую историю, которая вполне бы сгодилась для ланча, как приправа к фруктовому салату. Но что-то удерживало ее от этого, и она не могла сказать наверняка, что именно. Она носила эту историю в себе, возможно, потому, что не было конца или потому, что Ренни не представляла себе лица этого мужчины. История получалась безликой. Когда Ренни бывала в городе, то гуляя по улицам, она по-новому смотрела на проходящих мужчин: это мог быть один из них, это мог быть кто угодно. Она чувствовала себя причастной, хотя ничего такого не сделала, да и ей тоже ничего не сделали. Ее разглядывали, чересчур откровенно, ее лицо смяли и исказили, разрушили, некоторым образом присвоили, она не могла понять, как это произошло. Так что для ланча все-таки не годилось. Кроме того, Ренни не хотела, чтобы ее считали мужененавистницей, а когда рассказываешь подобные истории, это неизбежно.

Первое, что она сделала после ухода полицейских, — вставила замок. Затем укрепила задвижки на окнах. И все равно, ее не покидало чувство, что за ней наблюдают, даже когда она была в комнате одна при закрытых дверях и задернутых занавесках. У нее появилось ощущение, что кто-то бывает в квартире в ее отсутствие, заглядывает в шкафы, холодильник, изучает ее. Когда она приходила домой, ей казалось, что запах в комнатах изменился.

Она начала видеть себя со стороны, как будто бы была движущейся мишенью у кого-то на прицеле. Она даже слышала безмолвный комментарий: в настоящий момент она открывает банку консервированных кальмаров, готовит омлет, ест его, моет посуду, сидит в гостиной, встает, идет в спальню, снимает туфли, выключает свет.

Ей стали сниться кошмары, она просыпалась в поту. Как-то ей привиделось, что рядом с ней в постели кто-то лежит, она могла ощутить чужие ноги и руки.

Ренни решила, что она глупа, а возможно, и невротична. Ей совсем не хотелось превратиться в одну из тех женщин, которые бояться мужчин. Это твой собственный страх смерти, говорила она себе. Вот почему ты шарахаешься от любого кресла. Ты думаешь, что умираешь, хотя и спасена. Ты должна быть благодарна, ты должна быть безмятежна и спокойна, а вместо этого ты приписываешь все какому-то трагическому року, который больше тебя не коснется. Забудь об этом поскребывании в окно, которое тебе послышалось прошлой ночью.

Все это было бы забавно, но человек действительно существовал; он был захватчиком, и в какой-то момент она поняла, что больше ничего не хочет о нем знать. Кусок веревки являлся уликой и полиция забрала его с собой, но веревка была и посланием, это была чья-то извращенная идея любви. Она видела моток веревки каждый раз, когда шла в спальню, он лежал на кровати, хотя его уже давно там и не было.

Сама по себе веревка была вполне нейтральной, даже полезной вещью, ее можно было использовать для чего угодно. Ренни гадала, собирался ли этот человек ее задушить, или только связать. Он хотел остаться трезвым, в холодильнике стояло пиво и полбутылки вина, она была уверена, что он все посмотрел, но выбрал именно Овалтин. Он хотел знать, что она делает. Возможно, увидев шрам, остановился, извинился, развязал ее и пошел бы домой к жене и детям. Ренни не сомневалась, что так оно и было бы. А возможно, он знал, об операции, и именно это его и подтолкнуло. Мистер X, в кровати, с веревкой.

А если потянуть за веревку, конец которой тянется в темноту, что появится? Что же там на конце, на конце? Рука, предплечье, плечо и наконец лицо. На конце веревки кто-то есть. У каждого человека есть лицо, не бывает такого: душитель без лица.

Ренни опаздывает на обед. Ей приходится подождать около раздачи, пока для нее накрывают в столовой стол, за углом вне ее поля зрения, падает на пол поднос с серебром и слышится спор на пониженных тонах. Через пятнадцать минут выходит официантка и сурово говорит, что Ренни может пройти, как будто это не еда, а испытание. Когда Ренни идет к столовой, оттуда выходит женщина с загаром цвета чайной заварки. У нее светлые волосы, заплетенные и уложенные вокруг головы. Она одета в платье без рукавов цвета магента с оранжевыми цветами. Ренни ощущает себя бесцветной.

Женщина улыбается ей сияющей улыбкой, глядя на нее круглыми голубыми глазами, как у фарфоровой куклы. «Эй, привет», — говорит она. Ее дружелюбный отсутствующий взгляд напоминает Ренни заученные приветствия хозяек ресторанов при постоялых дворах. Ренни ждет, что она скажет: «Приятного отдыха». Улыбка длится чуть больше, чем нужно, и Ренни спрашивает себя, не знает ли она этой женщины. С облегчением решает, что нет, и улыбается в ответ.

Столы накрыты крахмальными белыми скатертями и в стаканы для вина воткнуты льняные салфетки, сложенные веером. К каждой вазочке с мальвой прислонена маленькая, отпечатанная на машинке карточка, не совсем меню, поскольку выбора не предлагается. Еду разносят три официантки в светло-голубых платьях с пышными юбками, белых передниках и наколках. Они абсолютно безмолвны и бесстрастны, может быть их вызвали с обеда.

Ренни начинает сочинять, скорее по привычке и чтобы занять время, поскольку не думает, что Сансет Инн будет отражена в ее очерке.

Обстановка незамысловатая, больше всего напоминает английскую провинциальную гостиницу с цветастыми обоями и несколькими картинками на охотничью тему. Вентилятор на потолке завершает эту приятную картину. Мы начали с местного хлеба с маслом сомнительной свежести. Затем последовал тыквенный суп (она сверилась с меню), который готовят здесь не в смягченном варианте, привычном для североамериканцев. Мой спутник…

Но спутника нет. В таких очерках всегда необходим спутник, хотя бы на бумаге. Картинка — женщина, в одиночестве обедающая в ресторане, — подействует на читателя угнетающе. Они желают веселья, намек на флирт, и чтобы обязательно фигурировала карта вин.

Когда появляется ростбиф, жилистый и зеленый, политый соусом, приготовленным из порошка, Ренни сдается. В качестве гарнира предлагается кубик ямса и нечто светло-зеленое, что явно слишком долго варили. Такую еду можно есть только сильно проголодавшись.

Ренни все это напоминает ту издевательскую статью, которую она написала несколько месяцев назад о закусочных для раздела «Свингинг Торонто» в «Пандоре». Как-то она подкинула им вещичку о том, насколько ненавязчиво и безопасно подцеплять мужчин в прачечных-автоматах. В статье приводились адреса хороших прачечных. «Проверьте их носки; если они просят у вас мыльную стружку, забудьте о них». Статья о закусочных со скидкой называлась «Вкуснятина из опилок» с подзаголовком, гласящим: «Лучше уж потратить лишнюю тысченку, так как хлеб и вино здесь никуда не годятся».

Чтоб собрать материал, она облазила все «Макдональды» и «Кентукки Фрайд Чикенс» в недрах даунтауна, исправно все пробуя. «Мой спутник взял яйца Мак Маффи, которые оказались слегка сопливыми, а мои булочки — совсем черствыми».

Ренни мусолит иноземные овощи, оглядывая зал. Кроме нее обедает только один мужчина, он сидит в дальнем конце комнаты, читая газету. Перед ним блюдо, на которое наложено нечто напоминающее взбитое лаймовое желе. Подцепила бы она его, если бы это была прачечная? Он переворачивает страницу, дарит ей полуулыбку соучастника, и Ренни смотрит в свою тарелку. Она любит разглядывать людей, но не любит, когда ее на этом ловят.

Их глаза встретились, лишь на миг. Она не удивлена, когда он откладывает газету, встает и направляется к ее столу.

— Довольно глупо сидеть в разных концах столовой, — говорит он. — По-моему, здесь никого, кроме нас, нет. Что если я к вам присоединюсь?

Ренни ничего не отвечает. У нее совсем нет желания его подцепить. На самом деле она никогда не знакомилась с мужчинами в прачечных-автоматах. Только делала вид, а потом объясняла, что просто выполняет задание. Этим она всегда может отговориться при необходимости. В то же время нет нужды быть невежливой.

Он идет на кухню и просит еще чашку кофе. Одна из официанток приносит ее. Она так же приносит блюдо зеленой субстанции для Ренни, а затем, вместо того, чтобы возвратиться на кухню, садится на освободившееся после мужчины место и приканчивает его десерт, злобно пожирая его глазами по ходу дела. Мужчина сидит к ней спиной и ничего не видит.

— На вашем месте я не стал бы это есть, — говорит он.

Ренни смеется и смотрит на него более внимательно. До операции они с Иокастой любили играть в одну игру на улицах и в ресторанах. Выбери мужчину, любого, и найди в нем примечательные черты. Брови? Нос? Тело? Если бы он попал тебе в руки, как бы ты его обработала? Стрижка ежиком, мокрый костюм? Это была жестокая игра, и Ренни это понимала. Иокаста, почему-то, нет. Послушай, говорила она, ты же делаешь им одолжение.

Ренни думает, что этот человек не позволил бы себя обработать. С одной стороны, он для этого слишком стар: уже вышел из возраста глупых забав. Ренни решает, что ему не меньше сорока. Грубый загар, вокруг глаз глубокие белые морщины. Небольшие усы и волосы пост-хипповой длины, по мочку уха спереди, по воротник сзади, слегка неровные, как будто он сам подстригался кухонными ножницами. Одет он в шорты и желтую майку, на которой ничего не написано. Она любила когда-то майки с надписями, когда они только появились, но теперь она считает их убогими.

Ренни представляется и ненавязчиво замечает, что она журналистка. Она любит начинать с этого, прежде чем ее примут за секретаршу. Мужчина говорит, что его зовут Поль и что он из Айовы. «Изначально», — говорит он, подразумевая, что путешествует. Он не живет в отеле, только ест здесь. Это одно из лучших мест.

— Если это лучшее, то что же худшее? — удивляется Ренни, и они оба смеются.

Ренни спрашивает, где его дом. Это нормальный ход, поскольку Ренни уже для себя решила, что съемом и не пахнет. Поместим это под рубрику «Попытка человеческого общения». Ему просто хочется с кем-нибудь поболтать. Он убивает время. Что приятно, так это то, что она все делает сама. Она ловит себя на желании просунуть голову под скатерть и посмотреть, на что похожи его колени.

— Дом? — говорит Поль. — Вы имеете в виду, где я оставил свое сердце?

— Это был слишком личный вопрос? — спрашивает Ренни. Она начинает есть десерт, который оказывается приготовленным из подслащенного мела.

Поль усмехается.

— Большую часть времени я живу на судне, — говорит он. — Там, на Святой Агате. Там бухта лучше. Я здесь всего на пару дней по делам.

Ренни чувствует, что от нее ждут, что она спросит по каким делам, поэтому она не спрашивает. Она решает, что с ним будет скучно. Она встречала таких мужчин и раньше, и единственное о чем они могли говорить, так это их лодки. Суда вызывали у нее морскую болезнь.

— Какое судно? — спрашивает она.

— Вполне быстроходное. На самом деле у меня их четыре, — говорит он, глядя на нее. Теперь ей полагается быть заинтригованной.

— Полагаю, это означает, что вы жутко богаты, — говорит она.

На этот раз он смеется.

— Я сдаю их напрокат, — поясняет он. — Сейчас они все в море. В некотором смысле это геморрой. Я не люблю туристов. Они всегда жалуются на еду и слишком задирают нос.

Ренни, которая тоже туристка, пропускает это замечание мимо ушей.

— Как вы их приобрели? — спрашивает она.

— Здесь можно купить лодку по дешевке. Например, у того кому опротивело море, или у маклеров на пенсии, или у владельцев с которыми случился сердечный приступ и они решили, что слишком много возни карабкаться по снастям. Конечно есть и настоящее пиратство с собственностью.

Ренни не хочет, чтобы он порадовался ее невежеству, но он ей улыбается, собирая загар морщинками вокруг глаз, он хочет, чтобы она спросила, она сдается и спрашивает.

— Люди крадут собственные суда, — говорит он. — Получают страховку, а потом их продают.

— Но вы же никогда этого не сделаете, — говорит Ренни. Она заинтересовалась. Ни золотых серег, ни деревянной ноги, ни крюка на руке, ни попугая. И все-таки что-то есть. Она смотрит на его руки, с квадратными пальцами, рабочие руки, руки плотника, спокойно лежащие на скатерти.

— Нет, — говорит он. — Я никогда этого не сделаю.