Диана Чемберлен

Тайная жизнь

ПОСВЯЩАЕТСЯ ПАМЯТИ ДИАНЫ МЭРИ МАККРОУН
ГЛАВА 1

Иден Свифт Райли умела создавать нужный образ. Это и должно было продемонстрировать предстоящее интервью. Первое за много месяцев. Она стояла у порога своей комнаты в Санта-Монике, наблюдая за телевизионной командой, двигавшей ее софу и так, и эдак, и дышала размеренно и глубоко. Ей необходимо выглядеть спокойной. Зрители должны восхищаться ее самообладанием и достоинством. Она была мастером внушения. И слишком ироничной. Во многом именно по этой причине Уэйн оставил ее.

– Ты всегда начеку, – сказал он. – Всегда в действии. Всегда играешь роль.

Нина пересекла комнаты и встала рядом с Иден.

– Боже, как ты хорошо выглядишь, – сказала Нина, поправляя на ней воротничок блузки. – Я не видела, чтобы ты выглядела так потрясающе с тех пор, как… уже довольно давно.

– Да ты и сама выглядишь очень привлекательно, – сказала Иден. На Нине были синие джинсы – она не соответствовала расхожему представлению о Голливуде – и красная тенниска, а шею охватывал пурпурный шарф, оттеняя по-мальчишески подстриженные, черные, как смоль, волосы. Ей было только тридцать четыре, на год меньше, чем Иден, и она выглядела действительно восхитительно.

– Они стараются поставить софу так, чтобы через окна за ней открывался вид на океан, – сказала Нина.

– Угу.

Что они на самом деле пытаются изобразить, подумала она, так это сделать комнату похожей на апартаменты звезды, хотя бы в какой-то степени достойной интервью Моники Лэйн. Ладно, ее дом пройдет, как не вызывающий ни у кого удивления. Просто она не отличается особыми претензиями.

Нина покачала головой.

– Они испортят твой ковер.

– Я не беспокоюсь. – Она не беспокоилась. Вмятины, остающиеся на цвета тостов ковре, казались ей не имеющими значения. С тех пор, как Уэйн ушел, этот дом не привлекал ее. Мысль о переезде последние несколько недель появлялась и исчезала. Куда-нибудь, где будет больше детей возраста Кэсси, куда-нибудь, где поспокойнее, подальше от пляжа. В последнее время она ловила себя на ощущении тоски по деревьям, по чему-нибудь неоспоримо зеленому.

Наконец, команда успокоилась по поводу интерьера. Моника Лэйн элегантно расположилась на одном конце сине-стальной софы и кивком пригласила Иден присоединиться к ней. Иден села на другом конце. Она довершила композицию для камеры, в которой они с Моникой уравновешивали друг друга. Моника с ее темными-темными волосами и блондинка Иден. Но они были больше похожи, чем различны, она знала это – две женщины, которые сами сделали себя, честолюбием и добросовестностью пробили себе путь наверх.

Иден скрестила ноги. Ступни ее были открыты. На ней были белые шелковые брюки и мягкая широкая белая блуза с открытым воротом. Это была ее любимая экипировка для трудных ситуаций. Она чувствовала себя в ней комфортно. Это было, как будто закутаться в облако. Сейчас ее волосы были распущены, хотя в последнее время она их обычно закалывала. На шее ее была одна-единственная плетеная золотая цепочка. И на ней было очень мало косметики.

Кто-то подал ей чашку кофе, которую она поставила на колени, зажав между ладонями.

Как только интервью началось, Иден поняла, что Моника собирается быть с ней деликатней, чем обычно. А Моника знала, что ее аудитория не захочет оценивать ее великолепие отдельно от любимой и павшей жертвой предательства Иден Райли.

– Это один из лучших периодов для вашей профессиональной деятельности, Иден, – сказала Моника, – но один из худших в личной жизни.

– Это было трудно, – согласилась Иден, – но я выжила. Она хотела сказать больше. «Держи контроль над интервью», как сказала бы Нина. Она представила, как Нина стоит у стены напротив и что-то бормочет сама с собой, и эта мысль доставила ей некоторое удовольствие.

– Ваш брак существовал долго по голливудским стандартам.

– Пятнадцать лет.

– Можно считать, что это один из наиболее стабильных браков.

Иден уселась прямее. Моника не собиралась отпускать ее так легко, как она было подумала.

– Ну, брак может выглядеть здоровым снаружи, и быть отягощенным проблемами изнутри.

– Ваш брак был отягощен проблемами?

Иден посмотрела на чашечку кофе, чтобы продумать свой ответ. Она не знала, в чем заключались проблемы. Она, как и все, оказалась в шоке, когда Уэйн ушел.

– Я думаю, были проблемы, о которых я не подозревала. Я была слишком занята на работе, он много путешествовал, и я догадываюсь, что наши отношения таким образом разрушились.

Поведение Уэйна казалось плохой шуткой, но брак – это улица с двухсторонним движением.

– Вы не порицаете его?

– Он не хотел дольше быть женатым на актрисе. Я не могу порицать его за это. За другие вещи – да, но не за это.

– Он вскоре снова женился, это верно? Иден кивнула.

– Через месяц. На женщине из Пенсильвании. – Как будто Моника не знала. Как будто весь мир не знал, кто она была по профессии. «Школьная учительница, – прокаркал Уэйн. – Вы не можете себе представить ничего более приземленного, чем это».

– А ваша дочь, Кэсси? Вы будете ее опекать совместно?

Иден почувствовала резкую боль за глазами, такую внезапную, что у нее не было времени приготовиться к ней. Разговор о Кэсси был единственным, что могло сорвать это интервью, ввергнуть ее в дурацкие причитания.

Но она сдержала себя, широко улыбнулась.

– Да-а. Она будет ребенком с двойной опекой.

– Сколько ей теперь лет?

– Четыре. Этот год так или иначе был для меня действительно хорошим. Я не так много работала, и это дало, мне возможность распоряжаться своим временем.

– Вы также много отдавались работе над вашим любимым проектом?

– Фонд неблагополучных детей? Да!

– Вы были так интересны в роли Лили Вульф в «Сердце зимы»! Моника круто сменила тему. Она, по-видимому, подумала, что разговоры о детском фонде повергнут аудиторию в сон.

– Благодарю вас!

– Что значит для вас это обращение к зрителю до тринадцатилетнего возраста?

– Освобождение. И опасения. Я не уверена, насколько серьезно буду восприниматься в такого рода фильме.

– Ваш «Оскар» дает основания не беспокоиться об этом. Вы были удивлены, получив его?

Иден произнесла какие-то скромные смиренные слова, которые вылились из нее механически, и о которых она забыла мгновение спустя. Правда состояла в том, что она не была удивлена «Оскаром». Она пришла на премьеру «Сердца зимы» более обеспокоенная тем, что она увидит на экране, чем когда-либо прежде. Но как только фильм начался, как только она увидела, насколько совершенным было ее перевоплощение в Лили Вульф, она поняла, что создала нечто необычайное. Когда все закончилось, и зрители в течение нескольких секунд сидели в безмолвии и растерянности, прежде чем разразиться бешеными аплодисментами, она поняла, что и они это поняли тоже.

– Почему вы были так непреклонны в отказе от участия в сценах с обнажением? – спросила Моника.

Иден подвинулась на софе, желая найти место, куда бы поставить чашку с холодным кофе.

– Это казалось мне слишком резким скачком, – сказала она. – Представьте себе, что вот сейчас я играю десятилетнюю героиню, а минуту спустя верчусь обнаженная в постели с парнем.

– И этим парнем был Майкл Кэри?

Иден почувствовала, что краска подступает к ее щекам.

– Вы покраснели, Иден. – Моника усмехнулась, удовлетворенная.

– Нашу дружбу чрезмерно раздувают.

– И это все? Дружбу?

– Именно так. – Она подумала, что Майкл смотрит это интервью.

Он слышал эти слова от нее десятки раз. Может быть, он, наконец, поверит ей, если она скажет это публично.

– Мне нравится его общество, но я не вступаю в серьезные отношения с кем-либо.

Моника разочарованно покачала головой.

– Вы оба кажетесь созданными друг для друга. Не думаю, что когда-либо, хотя вы и были все время одеты, видела в кино более эротическую любовную сцену, чем сцена между вами двумя в отеле.

Иден улыбнулась, чувствуя, что краска приливает снова.

– Это были флюиды между двумя образами, а не между двумя актерами. «О, Боже, неужели я действительно это сказала? Прости, Майкл».

– Ваше детство, Иден… Это единственная тема, которую вы неизменно отказываетесь обсуждать в интервью.

Лицо Иден стало серьезным.

– И я не собираюсь менять свою политику и на этот раз, Моника. – Она не обсуждала свое детство ни с кем, даже сама с собой. Она чувствовала, как будто кто-то другой прожил ее жизнь до того, как она переехала в Калифорнию.

– Хорошо, позвольте мне изложить вкратце основное. Вы – дочь весьма популярной детской писательницы Кэтрин Свифт, которая умерла, когда вы были совсем маленькой. Как вы думаете, быть дочерью Кэтрин Свифт значило что-нибудь для вашего успеха, как актрисы?

Иден кивнула.

– Это открыло передо мной двери. Это помогло мне участвовать в фильмах, основанных на ее рассказах. Но после этого я двигалась самостоятельно.

– Вы – соавтор замечательного сценария «Сердце зимы». Вы унаследовали писательские таланты вашей матери?

– Надеюсь, да. Это было внове для меня, и нечто такое, что мне хотелось бы делать снова.

– Вы подобны ей во всех отношениях? Я имею в виду, что она обладала репутацией эксцентричной женщины, странной и склонной к затворничеству. И держала людей на дистанции.

Иден проигнорировала необходимость прийти на защиту матери. Она рассмеялась.

– Вы думаете, что я странная и эксцентричная?

– Внешне, конечно, нет.

– И внутри также, – сказала она с долей бравады. Но ей послышался из глубины памяти голос Уэйна: «Кто, черт возьми, настоящая Иден Райли? Я не думаю, что когда-либо встречал ее. Я не думаю, что и вы когда-либо встречали ее».

– Что для вас на очереди, Иден?

Она знала, что уши Нины насторожились при этом вопросе. Нина зависела от нее. Она же отвергала одно предложение за другим. Она говорила Нине, что ни одно из них не было подходящим для нее. Роли были слишком приземлены. Они будут стоить ей ее поклонников. Но правда состояла в том, что после ухода Уэйна у нее не осталось стимулов. Заряда… Энергии…

Она смотрела в тщательно подкрашенные глаза Моники.

– Я не хочу связываться с тем, в чем я не уверена, – сказала она. – Следующая вещь, над которой я хотела бы работать, должна захватить меня целиком… – Образ матери промелькнул в ее мозгу: Кэтрин Свифт сидит за своим письменным столом, наклонившись над пишущей машинкой в рассеиваемом свечным освещением мраке пещеры в Линч Холлоу.

– Иден? – Моника подняла брови. Иден наклонилась вперед.

– Вы упомянули мою мать. Я подумала сделать что-нибудь о ее жизни. – Это звучало так, как если бы эта идея жила в ее мозгу уже месяцы, а не пришла в считанные секунды. Она физически ощутила, как Нина, стоя у стены, выпрямилась, подавшись вперед. «Что за дьявольщина?»– должна подумать Нина.

– Я могла бы сделать ее более понятной, – сказала Иден. – Она сжала чашку ладонями. – Более симпатичной.

– Вы хотите сказать, что будете делать картину о вашей матери?

– Да. Я хотела бы сама написать сценарий, а также и сыграть ее роль. – Слова текли, и она не имела понятия об их источнике. Она чувствовала влажность рук, покалывание в затылке.

Моника усмехнулась: «Какая необычайная идея!». Она продолжала задавать вопросы с новым энтузиазмом, а Иден отвечала, но в ее мозгу теперь пылали образы: пещера, сочная зеленая долина Шенандоа, дощатый дом ее детства в Линч Холлоу. Теперь в этом доме живут ее тетя и дядя. Лу и Кайл. Увидят ли они это интервью? Что, на самом деле, они подумают? Она представила, как они уставятся друг на друга, и в глазах их, конечно же, будет недоверие.

Фильм снимать предстоит летом, когда тяжелая, стесняющая дыхание зелень будет заполнять экран. Но она ПОЧТИ ничего не знала о своей матери. Понадобится собрать много материала, и ей придется проводить время в Линч Холлоу. Сможет ли она сделать это? Удары сердца возбужденно отдавались в ушах. Потому что Линч Холлоу была реальностью: так же, как и пещера, так же, как и река. Она не сможет там придумывать образ. Она не сможет там заниматься внушением.

ГЛАВА 2

Иден припарковала автомобиль на обочине дороги и направилась пешком через лес. Хотя прошло более двух десятилетий с тех пор, как она в последний раз ходила через этот лес, и хотя смеркалось, и деревья были ветвистыми и отбрасывали густые тени, она находила дорогу.

Во влажном июньском воздухе парили светляки, ее блузка прилипла к спине к тому времени, когда она добралась до пещеры. Пещера выглядела точно так же, как и в последний раз, когда ей было одиннадцать лет, и она не знала другого дома, кроме этой лощины в долине Шенандоа в Вирджинии. Вход в пещеру был все еще загорожен двумя валунами, которые дядя Кайл с помощью соседских мужчин прикатил на это место. Но над бледно-серыми валунами зияло черное треугольное отверстие. Иден подошла поближе. Она не помнила этого отверстия. Возможно, когда-то за эти двадцать четыре года от скалы отломилась глыба. Интересно, знал ли Кайл, что пещера доступна для летучих мышей и полевок. Не пытались ли когда-либо дети протиснуться через отверстие, хватило ли у них смелости?

«Это пещера, где Кэтрин Свифт писала свои рассказы, – сказала она себе. – Это пещера, где она умерла».

И, возможно, дети слышали стаккато клавиш пишущей машинки в холодном потоке воздуха, проникающем через отверстие, как это теперь слышалось Иден, как будто бы ее мать еще находилась внутри и печатала, не замечая темноты.

Иден медленно возвращалась к автомобилю, скрестив руки на груди. Прошел месяц после интервью Моники Лэйн, и за этот месяц идея сделать фильм о своей матери захватила ее. Две студии проявили интерес, но она сторонилась их обеих, к вящему огорчению Нины. Иден не могла связываться с ними. Ей нужна была полная самостоятельность.

– Это фантастично, – сказала Нина, – почувствовав энтузиазм, вызванный идеей Иден. – Кто может сделать фильм о Кэтрин Свифт лучше, чем ты?

Но Иден было всего лишь четыре года, когда мать умерла. Ее воспоминания были отрывочны и скудны. Поверхностный биографический материал, который существовал о Кэтрин Свифт, рисовал в основном ее эксцентричность и нечто, напоминающее безумие, и увековечивал миф о том, что это была холодная женщина, которая выбрала жизнь отшельницы.

Статьи о матери всегда начинались со слов «странная Кэтрин Свифт» или «эксцентричная Кэтрин Свифт», или, как в обзоре ее последних публикаций: «Примечательно, что Кэтрин Свифт писала о своих молодых персонажах с такой сердечностью, хотя хорошо известно, что она презирала окружающих большую часть своей короткой жизни».

Может быть, Иден удастся изменить расхожее мнение общества о матери? Она жила с гордым сознанием, что ее мать имела по крайней мере одну любовную связь. Отец Иден, Мэтью Райли, умер незадолго до ее рождения. Иден любила еще воображать, что его краткий брак с матерью был трепетным и страстным. Нужно было быть мужчиной особого склада, чтобы вытащить Кэтрин Свифт из ее раковины.

Утром, в полете от Лос-Анджелеса до Филадельфии, Иден пришла к названию фильма: «Одинокая жизнь». Слово «одинокая» не имеет специфического негативного значения, ассоциируемого с ним. Оно не обвиняет мать в сделанном ею выборе. В этом и состояла идея ее будущего фильма – мир ошибался в характеристике этой женщины. Она не была холодной. Она не была безумной.

Иден взяла в Филадельфии напрокат автомобиль и проехала с Кэсси тридцать миль до дома Уэйна и Нам. Кэсси, казалось, еще не поняла, несмотря на долгие разговоры на эту тему, что она должна будет пронести месяц со своим папой и его новой женой – и без Иден. Иден выручило то обстоятельство, что когда они c Кэсси добрались, то застали Уэйна в его новом пригородном доме одного. Она сразу же поняла, что он пребывает в своем обычном состоянии. Он подрезал кусты роз – колени запачканы, руки в мозолях от ножниц. На глазах его блеснули слезы, когда он наклонился, чтобы обнять свою дочь. Затем он пожал руку Иден.

– Два месяца с Лу и Кайлом, а? – Он улыбнулся. – Не могу поверить, что ты идешь на это, Иден. Но думаю, что это хорошо. И нам здесь будет хорошо. – Он посмотрел вниз на Кэсси, которая все еще цеплялась за руку Иден.

После того, как она отправилась в дальний путь от подъезда Уэйна, она позволила себе только раз оглянуться на дочь. И это была ошибка. Кэсси пристально и с недоверием смотрела широко раскрытыми глазами вслед автомобилю. Иден снова почувствовала в груди ощущение вины.

Поездка от Филадельфии до Вашингтона сначала представлялась неопределенной, но затем округлые лесистые холмы Вирджинии окружили дорогу и вернули Иден к цели.

Может, фильм откроется панорамой этих холмов? Или, как она думала теперь, тем, как она шагнула из леса на дорогу? Может быть, камера будет скользить через лес плавно и тихо, пока не достигнет зева пещеры? Расслабься, сказала она себе. Будет еще сотня идей относительно начала фильма. Сейчас не нужно принимать никаких решений.

Она вернулась в машину и осторожно поехала вдоль узкой дороги, всматриваясь в темноту в поисках поворота, который должен, привести ее из леса в Лощину Линча, к дому детства, дому, куда Кайл, брат Кэтрин, удалился после отъезда из Нью-Йорка. Вначале она отвергла предложение Кайла провести то лето, когда она будет заниматься своими изысканиями, вместе с ним и Лу. Она привыкла смотреть на них, как тогда, в детстве, а подобные визиты всегда бывают напряженными и затруднительными. Мысль о том, чтобы провести с ними целое лето угнетала, но она чувствовала, что у нее, по-видимому, нет выбора. Кайл знал о Кэтрин больше кого-либо другого. Так что следующую пару месяцев она проживет в доме своего раннего детства, пробуждая глубоко и благоразумно похороненные воспоминания.

Она заметила валун, обозначающий подъезд к дому, и небольшой вырезанный из дерева указатель над ним. Линч Холлоу. Она свернула на подъездную дорогу и с удивлением обнаружила, что теперь на ней щебеночное покрытие. Последний раз она была здесь, когда ей было одиннадцать лет, и она сидела на заднем сиденье черного автомобиля со своей приемной бабушкой Сюзанной. Она помнила, что глаза тогда запорошила оранжевая дорожная пыль, проникавшая через окна машины. Кто вел автомобиль? Она не могла вспомнить. Скорее всего родственник Сюзанны. Она и не думала, когда они уезжали из маленького белого дома, что увидит его снова только через двадцать четыре года. «Это просто прогулка, – сказала. Сюзанна. – Мы просто отправляемся на маленькую прогулку». Это поразило Иден своей необычностью. Неосторожность не была свойственна Сюзанне, к тому же она еще сильно кашляла, и ее лицо было бледным после недель, проведенных в постели. Прогулка затягивалась, а Иден терпеливо выносила все это. Когда же они оказались перед квадратным кирпичным строением, одиноко стоящим среди поля, она с облегчением поняла, что они доехали. Прошел еще час, пока она поняла, что Сюзанна собирается оставить ее здесь с одетыми в черное монахинями и детьми, которых она не знала. И прошли дни, прежде чем она поняла, что Сюзанна имела в виду оставить ее здесь навсегда.

Два года, которые Иден прожила в сиротском приюте, действительно показались ей вечностью. Но когда ей было тринадцать, Кайл и Лу забрали ее и взяли с собой в Нью-Йорк, где она провела свои отроческие годы. С тех пор она избегала Нью-Йорка так же решительно, как и Линч Холлоу.

Маленький дом в темноте выглядел по-другому. Леса, окружающие его, казались гуще, высокие деревья закрывали крышу. Очертания дома были более определенными, чем в смутном одномерном образе, сохранившемся в памяти.

Дом не казался именно тем самым, и это придало ей храбрости, но выйдя из машины, она вздрогнула от обильных и так хорошо знакомых запахов меда, древесины, сладости и мускуса.

Входная дверь открылась, и свет упал на крыльцо. Высокая фигура дяди заполнила дверной проем и отбросила тень, которая достигла носков ее туфель.

– Иден! – Кайл шагнул за порог, позволив створке двери захлопнуться за ним.

Он шел к ней через двор, и она старалась ответить на его улыбку. Прошло полтора года с тех пор, как она последний раз его видела, когда он и Лу прилетели в Калифорнию на Рождество, чтобы позаботиться о Кэсси.

Кайл наскоро обнял ее.

– Багаж?

Она открыла багажник и показала два чемоданчика и портативный компьютер.

– Лу в доме? – Она вытащила один чемоданчик из багажника.

Кайл кивнул и улыбнулся, поставив компьютер на землю. Она подумала, как это уже было не раз, каким теплым был этот человек, и как бы хотелось ответить на его теплоту.

Внутри дома все изменилось. Урбанизировалось. Входная дверь все еще открывалась неудобно – в кухню, но само помещение было переделано и осовременено. Иден никогда бы не узнала его. Прилавки и приспособления были расположены низко, чтобы соответствовать креслу-каталке Лу, а на потолок над столом проникал дневной свет. Между кухней и гостиной был небольшой рубленый коридор, а северная стена жилой комнаты была теперь целиком сделана из стекла.

Перед стеклянной стеной стоял мольберт Лу, а из огромных стереодинамиков, стоящих по углам комнаты, лился фортепьянный концерт Прокофьева.

– Вы сотворили чудеса с домом, – сказала Иден. Она стояла посреди комнаты, упершись руками в бедра, и осматривалась вокруг.

– Вы привезли Нью-Йорк в Лощину Линча.

Лу подкатилась к ней, чтобы поднести стакан ледяного чая.

– Кайлу пришлось кое-чем поступиться, чтобы я могла спускаться сюда, – сказала она. – Надеюсь, что нам не придется разрушить это для твоих изысканий.

– Нет, – Иден наклонилась, чтобы поцеловать тетю в щеку. – Мне нравится, как это получилось. – Она наблюдала, как легко Лу соскользнула из кресла-качалки на кушетку, несмотря на то, что у нее была только одна нога, выглядевшая к тому же недействующей. Лу приближалась к семидесятилетию и была красива; кожа на высоких скулах и вдоль резкой линии рта была влажной и гладкой. Глаза у нее были голубые, большие и глубоко посаженные под выразительные брови. У нее были собственные волосы, драматическая смесь черного и белого, заплетенная в пучок – стиль, который у другой женщины мог бы показаться безжизненным, но Лу придавал аристократичность и достоинство. Она носила черную блузу-джерси с широким воротом и длинную зеленую юбку. Ее можно было принять за отставную балерину, и это было близко к истине, потому что она когда-то увлекалась танцами. Каждый субботний вечер, когда Иден была подростком, Кайл ходил с Лу в дансинг, но, слава богу, это не стало ее профессией. Иден помнила облегчение, которое испытал Кайл, когда спустя несколько недель после того, как Лу потеряла ногу, она вернулась к мольберту.

Кайл поставил шоколадный торт на кофейный столик, зажег розоватую свечу, торчавшую из сахарной глазури.

– Счастливого дня рождения, Иден! Желаю долгих лет!

– Спасибо! – Иден ухватилась за любимого конька. Она повернулась к Лу. – Это вы сделали торт? Он великолепен!

Лу покачала головой.

– Я больше не делаю много выпечки, дорогая. Есть прекрасная пекарня в Кулбруке. Ну, давайте! – Она придвинулась к торту. – Загадывайте желание.

Иден задула свечу, что было коварством, поскольку первое желание, которое пришло ей на ум, чтобы работа пошла быстрее, и она смогла бы уехать от своих тети и дяди раньше, чем планировалось.

Лу разрезала торт и подвинула ей кусок.

– Мы поместим тебя в бывшую комнату твоей матери наверху, – сказал Кайл. – Она почти не переделана, так что, надеюсь, ты еще сможешь почувствовать себя там в ее образе.

Иден кивнула. Жить в этой комнате было для нее самым логичным. На первом этаже была только главная спальня и еще одна, меньшая, которые раньше принадлежали ее матери и Кайлу, а позднее – ей. На втором этаже, достроенном незадолго до рождения Иден, была одна большая спальня и, через холл, меньшая комната, где Кэтрин писала, когда в пещере было слишком холодно. После смерти Кэтрин казалась такой же отделенной от всего мира, как и ее пещера.

– Это сегодня для тебя, – Кайл внес в комнату вазу, наполненную двумя дюжинами роз и поставил ее рядом с тортом.

Иден вытащила карточку из держателя, чтобы прочитать, поскольку она мало от кого могла ожидать таких посылок. «Я уже упустил тебя», писал Майкл.

– Майкл Кэри? – спросила Лу.

– Да. – По-видимому, Кайл и Лу были выше последних голливудских сплетен. Иден положила карточку на стол и снова взяла свою тарелку.

– Он очень щедрый, – сказала Лу.

– Да, он щедрый.

– Так или иначе, имеет устоявшуюся репутацию, – сказал Кайл. – Вы не порвали отношения?

Лу рассмеялась.

– Кайл, она взрослая.

– О\'кей, о\'кей, – улыбнулся Кайл. – Старые привычки забываются с трудом.

– Майкл объяснил свой поступок. Он очень озабочен, потому что хочет в фильме сыграть Мэтью Райли. Но мы, действительно, только друзья, так что вам незачем беспокоиться.

– Две дюжины роз другу? – спросил Кайл, возвращаясь в кухню.

Иден вздохнула и посмотрела на свою тетю:

– Как мне снова почувствовать себя восемнадцатилетней?

– Ты никогда не перестанешь мучиться, Иден. Ладно, как Кэсси? Мы просто не можем дождаться ее!

– С ней все в порядке.

– Держу пари, ты оставила ее на этот месяц. Иден пожала плечами.

– Она замечательно проведет время с Уэйном и Пам, и ее детьми.

Она почувствовала, что подступают слезы, и отпила долгий глоток ледяного чая, чтобы остановить их. Зачем ты уходишь, мамочка?

– Мы смотрели «Сердце зимы» три раза, Иден. – Кайл стоял в дверном проеме кухни, потягивая свой ледяной чай. – Мы действительно гордимся тобой, милая!

Сколько же лет теперь Кайлу? Шестьдесят четыре?

Его изящно подстриженная бело-седая борода придавала ему достоинство, но смешливые лучики, врезавшиеся в кожу вокруг ярких голубых глаз свидетельствовали о его хорошем настроении. Он носил джинсы и синюю шотландскую рубашку и был гибким без излишней худобы. Когда он говорил, следы акцента долины Шенандоа все еще смягчали его речь, хотя он провел большую часть взрослой жизни вдали от Линч Холлоу. Он был еще привлекательный мужчина, особенно для своего возраста. Она заметила это впервые несколько лет назад. Он тогда был в Лос-Анджелесе на археологической конференции и хотел повести Иден пообедать. Провести вечер наедине с Кайлом было немыслимо, поэтому Иден попросила Нину присоединиться к ним. В ресторане Иден заставляла себя сидеть с трудом, пока Нина не затащила ее в дамскую комнату.

– Твой дядя великолепен, – сказала она. – Он женат?

Иден недоуменно уставилась на нее.

– Да он почти годится тебе в деды, Нина!

Нина наклонилась к зеркалу, чтобы наложить свежий слой краски на свои уже подмазанные ресницы.

– Он в возрасте Пола Ньюмена или Шона Коннери. Понимаешь, что я имею в виду? – Она откинулась назад и похлопала ресницами своему отражению. – Итак, он женат?

Иден провела остаток этого вечера, наблюдая, как Кайл ловко и непринужденно избегал обольщенной Нины, и она была потрясена, поняв, что он привык это делать, что он, скорее всего, делает это всю жизнь.

Здесь, в Линч Холлоу, она ощутила признаки возраста, подкравшегося к нему. Он двигался немного медленнее, и Иден заметила легкую гримасу, с которой он садился на софу рядом с Лу.

– Артрит, – объяснил он. – В конце концов добрался до меня. – Кресло-каталка было частью существования Лу уже в течение долгого времени, но Иден не ожидала таких изменений в Кайле. Это вызвало у нее мгновенный и неожиданный приступ страха.

Разговор увял, как это всегда происходило с ними тремя. Не однажды в течение тех лет, когда она подростком жила с ними, разговор вдруг прекращался. Она знала, что это было по ее вине, и скорее всего, по ее вине это случилось и теперь. С большинством людей она могла поддерживать легкую поверхностную болтовню, скрываясь под маской Иден Райли. Но с Кайлом и Лу она могла играть только саму себя, а это была единственная роль, для которой она никогда не могла запомнить образ действий.

Кайл внезапно поставил свой чай на кофейный столик и встал.

– У меня есть кое-что для тебя. – Он вышел из комнаты и снова появился несколько минут спустя с тонкой упаковкой размером примерно с журнал. Он положил ее на столик и снова занял свое место рядом с Лу, которая придвинулась к нему поближе. – Подарок ко дню рождения, – сказал он. В его голосе слышалось сомнение, как будто он не был уверен, что хотел бы, чтобы она получила этот подарок.

Иден раскрыла упаковку и обнаружила темную общую тетрадь в суконном переплете. Она взглянула на Кайла.

– Часть дневника твоей матери.

– Что? – Она положила руку на тетрадь. – Она вела дневник?

Кайл кивнул.

– Я давно собирался дать его тебе, но… – Он пожал плечами. – Твою мать так неправильно понимали. Я не хотел, чтобы ты тоже неправильно поняла ее.

Лу положила ладонь на руку Кайла.

– Даже теперь я в нерешительности, – сказал он. – Из эгоизма, полагаю. Ведь я был единственным, кто знал об этом.

– Мой отец не знал?

Кайл колебался, глядя на руку Лу, которая оставалась на его запястье.

– Мэтт знал. Но он никогда не читал его. – Он выпрямил спину с тяжелым вздохом. – Да. Я дам их тебе – есть и еще тетради, около дюжины, и я знаю, Кэйт хотела, чтобы они были у тебя. Но я намерен отдавать их тебе по одной, потому что не хочу, чтобы ты перескакивала вперед. Она была сложной личностью, твоя мать. Сложной женщиной. И если ты не поймешь ее тринадцатилетнюю, ты никогда не поймешь ее в возрасте тридцати одного.

Иден так и села. От тринадцати лет до тридцати одного года! Этот дневник встряхнет ее! Возможно, после всего этого не будет нужды проводить здесь целое лето. До сих пор она чувствовала скорее трепет, чем удовольствие при мысли о чтении того, что писала мать о своей жизни. Здесь будет небольшая комната для интерпретации, для подбора фактов, подходящих к теме. Но все это слишком близко. Хорошо бы прочитать это на расстоянии.

– Вам не надо беспокоиться, – сказала она. – Я всегда чувствовала, что о ней были неправильные представления. Я устала видеть ее в образе женщины холодной и отстраненной.

Кайл встал, повернулся лицом к стеклянной стене, держа руки в карманах, и пожал плечами. Иден поинтересовалась, не сказала ли она что-то не так.

– Кэйт не была холодной, – сказал он. – Она выбрала изоляцию, потому что так было безопаснее для нее. – Он повернул свое лицо к ней: – Я помогу тебе всем, чем могу, Иден. Но я не хочу никаких съемок в пещере. Пещера останется запечатанной.

– Хорошо. – Она ожидала этого, и в чем-то ей даже стало легче.

Она побаивалась пещеры.

– Мы можем найти другую пещеру или воспроизвести эту.

– Надеюсь, ты не разочаруешься, – сказал Кайл. – История о женщине, которая девяносто пять процентов своего времени проводила в пещере, может оказаться довольно скучной.

– Да, не каждому это подойдет, но я не планирую, что это получится скучно.

– Ты, должно быть, измучена после езды, дорогая, – сказала Лу.

Иден поставила тарелку на стол и встала с показной усталостью. Хоть она и потратила три часа в полете на восток, на самом деле она не устала, но побыть одной очень хотелось.

– Да, я действительно устала. Я предполагаю лечь в постель рано.

Кайл поднял тетрадь и протянул ей, как вызов.

– Может быть, ты хотела бы немного почитать перед тем, как идти спать?

Она взяла у него книжку.

– Я скажу моему партнеру, Бену Александеру, чтобы он показал тебе завтра археологические раскопки. – Кайл подошел с ней к лестнице. – Ты почувствуешь это и сможешь понять, почему Кэйт была так зачарована ими.

Иден кивнула. Кайл хорошо спланировал ее работу.

Комната матери была просторная и привлекательная, со старинной сосновой отделкой и с двухспальной кроватью. Синяя плетеная качалка загораживала северное окно, маленький сосновый письменный стол стоял перед южным. Она осмотрела все это практическим взглядом, оценивая, как комната будет выглядеть на экране. Она представила Кэйт, качающуюся в качалке и сидящую за письменным столом.

Она начала распаковывать чемодан, поставила портрет Кэсси на шкаф. Кэсси была на качелях в парке. Ее каштановые волосы были откинуты назад. Она улыбалась своей обычной улыбкой чертенка. Иден осмотрелась вокруг, ища телефон, но его не было. Хорошо! Легче будет противостоять постоянному желанию позвонить в Пенсильванию. С ней никогда не бывало такого, когда не у кого было подоткнуть одеяло, никто не приставал, требуя рассказать еще одну сказку, подать стакан воды, еще одного поцелуя перед сном. Она никогда не бывала так далеко от своей дочери. Даже когда уезжала на съемки, Кэсси она всегда брала с собой.

Разлука этим летом была результатом либерального решения, которое судья вынес для Уэйна после отвратительного судебного препирательства. Она никогда не простит Уэйну его попытку дискредитировать ее как мать. Они с Пам могут обеспечить Кэсси нормальную жизнь, сказал он судье.

– Моя дочь была на глазах у публики с самого рождения, – правдиво сказал он. – Я не хочу, чтобы она росла, думая, что Голливуд – это реальный мир.

Иден привезла с собой еще один снимок. Это фотография была не оправлена в рамку, с загнутыми краями и пожелтевшая. Женщина на снимке стояла на коленях на углу прямоугольного археологического котлована, улыбаясь фотографу. У нее были прекрасные ровные белые зубы. Густые, цвета меда, волосы – такого же цвета, как у Иден – длинными прядями спускались на плечи. Она носила шорты цвета хаки, белую рубашку с открытым воротом. Она выглядела на двадцать пять – двадцать шесть лет. Это был один из немногих имеющихся у Иден снимков матери, который она делила со всем остальным миром, поскольку это фото наиболее часто публиковалось на пыльных суперобложках детских книг, написанных Кэйт. Иден приставила снимок к лампе на своем ночном столе. Она вынула следующий предмет из своей сумочки и поставила его рядом. Это был овал из белого фарфора с изящным цветком лаванды, встроенным в середину. Он принадлежал матери. Кайл подарил его Иден на шестнадцатилетие, но ей всегда казалось неудобным носить его. Она переоделась в короткую сатиновую ночную сорочку и улеглась под одеяло, просматривая дневник. Обложка, некогда, вероятно, темнозеленая, была теперь почти черной от возраста. Тетрадь не закрывалась плотно, потому что края страниц были волнистыми, как если бы они провели слишком много времени в сырости. Иден открыла обложку и увидела изящные письмена своей матери, синими чернилами по желтой линованной бумаге. Она снова закрыла тетрадь. Нет, не сегодня вечером. Еще нет.

Разбудил ее визг тормозов и скрежет металла по металлу. Иден села в темноте с бьющимся сердцем. Потребовалась минута, чтобы понять, где она находится… Линч Холлоу… И это был только ночной кошмар. Ночной кошмар! Прошло много времени с тех пор, но каждая деталь отчетливо сохранилась. Темнота, отвратительный скрежет, хрустящие звуки, которые пришли навсегда. Она медленно повернулась, чтобы увидеть белый «Седан» и черный фургон, сцепившиеся вместе при нереальном сиянии уличных фонарей. По крайней мере, на этот раз она проснулась прежде, чем начались крики.

Она выбралась из кровати и подошла к окну. Ущербная луна была единственным источником света, и Иден едва могла различить двор, в котором трава переходила в лес.

Всего лишь сон, сказала она себе. Ты проснулась. С тобой все в порядке.

Она ведь знала, что это случится, не правда ли? Невозможно быть в одном доме с Лу и Кайлом и не увидеть этот кошмар.

Боже, Лу, я отдала бы все, если бы могла изменить то, что случилось!

Она включила лампу на ночном столике, чтобы разогнать тени в комнате, и села в качалку у окна. Она не возвратится обратно в постель, пока голова не освободится от кошмара. Она качалась, и движение успокаивало ее. Глаза оставались на старой зеленой тетради. Она вздохнула, повернула кресло так, чтобы свет падал поверх плеч и достигал дневника матери.

ГЛАВА 3

Апрель 1941 г.

У меня снова неприятности. Ма нашла словарь, который миссис Ренфрью дала мне, и сожгла его. Я видела, как она вынесла его во двор и поднесла к нему спичку. А когда она нашла меня, я получила ремня для верности.

Моя рука дрожит, когда я пишу это, так что простите шатающиеся буквы. Я всегда пугаюсь, когда чувствую, что надвигаются побои, потому что никогда не знаю, как далеко она зайдет. Правда, у меня есть мозоли на ногах и на заду от наказаний ремнем, так что полагаю, они теперь меня будут выручать. Но я не могу остановить дрожь. Я солгу насчет словаря и скажу, что нашла его, так что не доставлю неприятностей миссис Ренфрью.

Я не думала, что миссис Ренфрью любит меня, но кроме словаря она дала мне и эту тетрадь. Она сказала, что я должна записывать в нее, как в дневник, не только то, что случается каждый день, но и то, что я думаю о том, что случилось. Я засмеялась, когда она это сказала, потому что у меня будет больше неприятностей, чем обычно, если она узнает, что я думаю. Она, должно быть, прочитала мои мысли, потому что сказала:

– Кэйт, этот дневник только для твоих глаз. Ты не должна показывать его ни мне, ни кому-нибудь другому.

Это придало мне хорошее ощущение, как если бы у меня появился тайный друг, которому я могла бы рассказать все. Я должна была хорошо спрятать эту тетрадь, потому что, если Ма найдет ее, она убьет меня и миссис Ренфрью тоже. Я могу позволить Кайлу прочесть ее, специально, чтобы он предложил, где ее спрятать, может, под открепленной половицей у меня под кроватью? Ма не умеет ни читать, ни писать. Когда она видит, что мы пишем, она говорит, что это выглядит, будто дьявол царапает, а когда Кайл читает вслух из Библии ночь напролет, она говорит, что он, должно быть, знает это на память, потому что ни один мальчик четырнадцати лет не может читать так хорошо.

Папа припрятал несколько книг для нас в летнем домике, так что Ма не знала про них. Иногда он их притаскивал и давал нам читать вместо работы, а потом делал работу вместо нас, так что Ма ничего не знала. Он делал это с тех самых пор, как мы были еще маленькими, так что Кайл и я читали лучше всех в округе.

Кайл говорит, что после того, как миссис Ренфрью была так добра ко мне, я должна перестать делать в классе вещи, которые ее огорчают, например, ловить в воздухе воображаемых жуков, когда она преподает, или изображать, что на меня напала икота. Я говорила Кайлу, что здесь ничего не поделаешь. Это нечто, происходящее помимо меня, и тут ничем не поможешь. Может быть, Ма права, и внутри меня сидит дьявол. Я хотела бы, чтобы одна из ее порок выгнала его из меня раз и навсегда.

Кайл сидит рядом со мной, когда я пишу это, и помогает мне в правописании. Мы сидим на развесистой ветви старого вяза в нашем дворе. Отсюда мы можем видеть дом и узкие тропинки в лесу, а нас никто увидеть не может.

Кайл говорит, чтобы я написала, какая Ма сумасшедшая. Мы не знали, что Ма сумасшедшая до того, как несколько лет тому назад услышали, что другие дети в школе говорили о ней, повторяя, я думаю, то, что говорили их матери: что она, похоже, свихнулась. Ее надо запирать, говорили они. До этого я думала, что все матери говорят о людях, которых нет, и каждый день стирают рубашки, которые они выстирали накануне. Однажды она вытащила меня из постели посредине ночи, чтобы переменить мне рубашку, хотя уже сделала это утром.

Ма также боится индейцев, и пока Кайл не убедил меня, что в округе нет никаких индейцев, я тоже боялась их. Иногда ночью я просыпаюсь и слышу, как кресло-качалка медленно двигается по крыльцу. Оно поскрипит в одном направлении, затем в другом, затем остановится. Я знаю, что если подойду к окну, то увижу в качалке Ма со ртом, открытым, как для молитвы, с широко открытыми остановившимися глазами, с заряженным ружьем наперевес. Она иногда оставалась так всю ночь, подстерегая индейцев.

Ма готовила нам обед, когда вспоминала, но чаще готовили Кайл и я. Папа становился злым, если было нечего поесть, когда он приходил домой с мельницы, и хотя папа не дрался, его злость была хуже маминой.

Кайл говорит, что это потому, что это настоящая злость, а не злость безумия. Все, что я знаю, это, что, когда я нахожусь в задней комнате, где спим мы с Кайлом, и слышу треск половиц за дверью, мое сердце тяжело бьется, оно болит, и я задерживаю дыхание, ожидая папу, вламывающегося с криком в дверь, или Ма, вбегающую с ремнем.

Если бы не было Кайла, я бы убежала. В прошлом году миссис Ренфрью задала нам написать о тех, кого мы любим; почти все написали о своих матерях и отцах. Кайл и я написали друг о друге. Я рассказала, как, когда мы были маленькими, он держал меня за руку, когда я училась ходить. (Миссис Ренфрью сказала, что это неправдоподобно – он старше меня меньше, чем на год, и сам едва умел ходить, но я помню это точно). Я написала, что он спокойный и милый, а он написал, что я забавная, но совершаю поступки прежде, чем подумаю, что из этого может получится. Миссис Ренфрью иногда говорит, что трудно поверить, что мы из одной семьи.

Мы живем далеко от большинства других детей из школы, так что Кайл и я просто липнем друг к другу. Это хорошо, потому что я не люблю своих одноклассников. Я говорю Кайлу, что это потому, что они глупые, но на самом деле не знаю, что сказать им. А если же я, наконец, скажу что-нибудь, они смотрят на меня, как будто я такая же сумасшедшая, как Мама. Они, однако, любят Кайла, и иногда после занятий он уходит с одним из них ловить рыбу или еще куда-нибудь. Это затягивается все более и более допоздна, и он всегда просит меня уходить, но я не хочу этого. Я отправляюсь домой и сижу на дереве, ожидая его. Но однажды он вообразил, что я пытаюсь следить за ним.

Я не позволю Кайлу читать этот дневник после этого.



5 апреля 1941 г.

Кайл сказал маме, что это был его словарь.

Мы сидели на кухне и ели цыпленка, которого я зажарила на обед, когда мама сказала, что когда обед закончится, я получу, что полагается. Тогда Кайл сказал, что словарь его, что он его оставил на моей кровати накануне. Глаза Кайла быстро скользнули по лицу мамы, его челюсти были сжаты, как в тот день, когда он сказал, что Фрэнси, наша собака, умерла. Я не могла говорить. Цыпленок застрял у меня в груди.

Мама оттолкнула свой стул с оглушительным скрежетом. Затем она встала и направилась в чулан, где вешала ремни для наказания. Кайл сидел, как будто он застыл.

Папа кашлянул и оттолкнул свой стул и, хотя его цыпленок был съеден только наполовину, взял заряженное ружье и оставил нас, как всегда делал, когда с мамой случался припадок.

Мама вернулась в комнату с ремнем, зажатым в руках, и стала рядом со стулом Кайла. Она велела ему встать, и он немного приподнял свой стул над полом перед тем, как поставить его обратно, так что не было скрежещущего звука.

– Спусти штаны, – сказала ему мама.

Красные пятна поползли по шее Кайла до мочек ушей.

– Можно мы пойдем в другую комнату? – спросил он.

Она ударила его ремнем по рукам там, где они держались за пряжку пояса.

– Нет! – крикнула она. Я пыталась сказать:

– Мама, это мой словарь, – но слова выходили только как стон.

Руки Кайла дрожали, когда он расстегнул свои штаны и спустил их до колен. Мама толкнула его в спину, так что его локти уперлись в стол, а задница поднялась, и я ненавидела ее за то, что она обращается с ним подобным образом. Я встала и схватила ее за руки.

– Мама, это был мой словарь. Словарь был мой! – сказала я.

Она оттолкнула меня и ударила Кайла ремнем. Его тело передернулось, и я увидела красные полосы от ремня на задней стороне его ног. Я подбежала к ней снова, пытаясь вырвать ремень из ее рук, но она схватила меня за плечо и оттолкнула так, что я упала в угол.

Слезы уже текли по щекам Кайла.

– Ты ее еще больше злишь, Кэйт, – сказал он.

Я смотрела в глаза мамы, они были красные и горели, как глаза безумного дракона. Он был прав. Я сделала хуже для него, поэтому я выбежала на улицу и упала на колени, зажав уши руками. Но мне все еще был слышен звук ремня, и я насчитала одиннадцать ударов, пока меня не вырвало цыпленком. А она все еще избивала его. Я хотела, чтобы она умерла, прямо здесь, на кухне. Я ненавидела ее так сильно!

После того, как Ма и папа легли в кровать, я принесла Кайлу аспирин. Он лежал на животе, и хотя он лег в постель сразу после ужина, я знала, что он не сомкнул глаз. Я опустилась на колени рядом с ним, в то время, как он изогнул спину дугой, чтобы попить воды. В нашей комнате было холодно, но он накрывался только простыней, потому что от одеяла ему было слишком больно.

Я подумала, что мне следует осмотреть его ноги, может быть смазать их йодом, но он сказал, что этого не нужно. Он не хотел, чтобы я видела, что она сделала с ним, тем более, что это полагалось мне.

Я сидела на полу, рассматривая его лицо в лунном свете, проходящем через окно. Он выглядел так же, как я, только люди говорили, что он красивый, а обо мне так не говорили, разве только, что у меня красивые волосы. Наши волосы были одинакового цвета, как пшеница, а его были по-настоящему густыми. Но мои были очень, очень длинными, доставая мне до талии. Мама подстригала их немного каждый раз, когда луна была полной, чтобы они росли быстрее. Люди иногда их трогают, как будто бы не могут удержаться, но никогда много не говорят о моем лице. У Кайла и у меня, у обоих, голубые глаза и слишком много веснушек, которые лучше выглядят на мальчике, чем на девочке, и у нас обоих по-настоящему длинные ресницы. Я сидела на полу нашей комнаты, глядя на ресницы Кайла, когда он заснул. Они были влажные и слиплись в четырех или пяти местах, отчего мне хотелось кричать. Я оставалась рядом с ним с головой у края матраца до первого проблеска в окне, когда поняла, что лучше мне вернуться в мою постель, пока мама не придет за простынями.



1 мая, 1941 г.

Сегодня миссис Ренфрью прочитала вслух один из моих рассказов и затем сказала перед всеми, что я одна из наиболее интеллектуальных учащихся и лучшая писательница из числа тех, кого она когда-либо обучала. Все уставились на меня, и мое лицо стало таким горячим, что от него могли загореться волосы. В перерыве Сара Джейн назвала меня учительской любимицей, и все стали говорить это, пока не устали, и вышли во двор без меня: мальчики, чтобы покидать мяч по кругу, девочки, чтоб в своем маленьком кружке поговорить о том, о сем. Я взяла одну из книг, которые миссис Ренфрью держала в классе, и села на ступеньке, читая. Так было весь перерыв.

После школы я побежала домой, не желая слушать, чтобы они снова называли меня учительской любимицей. Я взобралась на дерево и, сознавая свою правоту, ожидала возвращения домой Кайла. Однако, у него был пик рыбной ловли, так что он, видимо, сидел на реке с Гетчем.



7 мая, 1941 г.

Сегодня миссис Ренфрью в разговоре после школы сообщила мне, что она не вернется в будущем году (ходят слухи, что у нее будет ребенок). Она сказала, что у нас будет новая учительница, мисс Крисп, и что мисс Крисп не будет снисходительной ко мне.

– Она не будет терпеливой к твоим шалостям, Кэтрин, как я, – сказала она. Она сказала, что мне не нужно ввязываться в неприятности, чтобы привлечь внимание других учеников, что я могу добиться этого другими способами, если буду писать свои рассказы и буду хорошей ученицей. Я хотела сказать ей, что она слишком стара, чтобы понять. Я хотела объяснить, что когда она читает один из моих рассказов классу или говорит что-либо хорошее обо мне, они только больше ненавидят меня. Я надеюсь, что новая учительница не будет думать, что я так хороша, и будет наказывать меня, когда я виновна. Миссис Ренфрью дала мне еще одну книгу, на этот раз по грамматике и пунктуации. Я поблагодарила ее, а затем сделала глубокий вдох и сказала ей, что потеряла словарь. Она посмотрела на меня удивленно, но ничего не сказала, а только достала со своей книжной полки свой собственный большой словарь и протянула его мне. Ее имя, Маделайн Ренфрью, было написано на внутренней стороне обложки. Я обещала ей, что с этой книгой ничего не случится. Всю дорогу домой я беспокоилась, что мне не удастся уместить обе книги плюс дневник под половицей. К полному удовлетворению они прекрасно уместились, как будто это место ожидало именно того, чтобы их туда положили.



22 июля 1941 г.

Трудно описать, как я чувствовала себя сегодня ночью. Я пишу это при свете фонаря в пещере, которую нашла сегодня после полудня. Никто не знает, где я, даже Кайл, и я боюсь идти домой. Дом более страшен для меня, чем что-либо, что может таиться в этой пещере.

Я проснулась сегодня рано со странным щекочущим чувством теплоты между ног, и когда я там потрогала, мои пальцы оказались покрыты кровью! Я выпрыгнула из постели и увидела круглое красное пятно на простыне, которое просочилось сквозь нее до матраца. Большое красное пятно было и сзади моей ночной сорочки. Я подумала, что умираю, что, возможно, у меня опухоль.

Я толкнула Кайла, чтобы он проснулся, рассказала ему о крови и показала пятно на ночной сорочке, а затем стала кричать. Я все время думала, что я умираю, умираю! Но внезапно мне пришла мысль о мрачном небытии смерти, и я ужаснулась. Кайл усадил меня и сказал мне, что я не умираю. Он сказал, что знает, что случилось со мной, и что это нормально. Я все еще с трудом могла этому поверить, потому что сидела, а кровь все сочилась в подложенную тряпку. Я надеялась, что он прав. Он сказал, что у меня «министрация» (Я не уверена в этом слове. Оно было не таким, и я не могла найти его в моем словаре). Он сказал, что это случается с каждой девушкой раз в месяц (!), что означает, что она может иметь ребенка. Он знает это из разговоров с Гетчем, у которого есть три старших сестры. Мне придется носить внизу тряпку в течение нескольких дней, пока кровотечение не прекратится. Кайл сказал, что он думал, что я об этом знаю, а я сказала, откуда я могла знать? Мама никогда не говорила мне о подобных вещах, а друзей у меня нет.

– Тебе следовало бы иметь друзей, – сказал Кайл. – Ты достойна иметь друзей. Но тебе надо постараться посильней.

Он только и успел это сказать, а я хотела, чтобы он успокоился, и мы вернулись к тому, что было до того, как он начал свои объяснения. Я не хочу кровоточить! Не хочу никаких детей! И каждый месяц! Это самая большая несправедливость в жизни, которую я когда-либо слышала.

Когда Кайл говорил мне о друзьях, мама вошла в нашу комнату за простынями. Мы закрыли рты, а когда она увидела мою простыню, она подняла визг, как будто ее ужалила змея. Она быстро стащила простыню с матраца и выбежала за дверь, и мы видели из окна, как она сбежала с крыльца с простыней, завязанной у нее на груди. Она вынесла ее во двор, скомкала в груду возле тигровых лилий и поднесла к ней спичку.

– Если кровотечение нормально, почему мама сжигает мою рубашку? – спросила я спокойно, как никогда.

Но Кайл был возле гардероба, вытащил оттуда мои рабочие брюки и рубашку и сунул мне в руки.

– Одевай это и уходи, пока она не возвратилась, – сказал он.

– Мне нужна тряпка, – сказала я. Кровь стекала по внутренним сторонам ног, и два маленьких красных кружка образовались на половице, где я стояла, Кайл остановился и посмотрел на пол.

– Господи, Кэйт, я не думал, что из тебя будет так литься.

Я снова начала кричать, но он разорвал одну из своих старых рубашек, скомкал куски материи и сунул мне в руки. Я заложила материю между ног и, опираясь на плечо Кайла, зашагала, переставляя ноги, как ножки циркуля. Я стащила ночную сорочку через голову, не подумав, что прошло много времени с тех пор, как Кайл видел меня неодетой, что мое тело изменилось, но изменения происходили так медленно, что мне пришлось посмотреть вниз на мою грудь, чтобы увидеть, что она поднялась. Он залился румянцем, а я подошла ближе, смеясь над его замешательством, но я знала, что у меня нет времени на ненужные смешки.

Мама снова ворвалась в комнату раньше, чем я смогла выйти, но, казалось, она не замечала, что я и Кайл еще здесь. Она ухватила за угол матрац и потащила его с кровати и из комнаты. Мы слышали, как она тяжело шагает с крыльца, и когда я выглянула из окна, она тащила во двор матрац с кровавым пятном, уже потемневшим от солнца. Папа выбежал из дома и схватил ее за руки, когда она пыталась поднести спичку к матрацу. Мне было стыдно, что папа узнает, что произошло в моем теле. Он забрал спички у мамы и вернулся в дом, а мама села на землю и стала кричать, уткнувшись в руки.

К этому времени Кайл помог мне выбраться из окна.

– Я встречу тебя на мельнице, – сказал он (Кайл и я этим летом работали на мельнице).

Я пошла в лес, выискивая тропинку, где могла бы не уколоть босые ноги, потому что уходя в такой спешке я забыла свои туфли! Я знала, что не смогу пойти на мельницу сегодня не только из-за этого кровотечения, но и из-за босых ног. Я была в той части леса, которую хорошо знала (место, где леса спускаются к полям Ручья Ферри), так что я была удивлена, когда набрела на пещеру. Вся моя жизнь прошла здесь, а я только сейчас нашла ее. Я увидела белку, исчезнувшую за кустами, а когда подошла поближе, я увидела вход в пещеру. Я отклонила один из кустов голыми руками, и там было отверстие, уместившееся на склоне холма. Я зашла внутрь так далеко, насколько солнечный свет позволял мне видеть, и воздух там был удивительно холодным. Я произнесла «Хелло!», и от стен отозвалось эхо.

Спустя какое-то время я вернулась домой. Ма ушла, а папа и Кайл были на мельнице, так что я провела время, собирая попадавшие фрукты, пропажу которых Ма обычно не замечала. Я взяла туфли и фонарь, словарь, книжку по грамматике и дневник и вернулась в пещеру. Мою пещеру… Когда я впервые осмотрела пещеру с фонарем, я почувствовала себя богатой. Она была похожа на пещеры, которые посещают туристы в Люрзе, хотя и намного меньше. Входная часть была длинной и узкой с наклонным полом, который приводил вас в главную часть, представлявшую одно огромное помещение. Я заметила небольшой туннель, ведущий из задней части. В этом большом помещении были окрашенные в красный цвет скалы, выходящие из пола и потолка. Я поняла, что это сталактиты и сталагмиты, о чем я узнала, когда была в Люрзе. В некоторых местах потолки были по-настоящему высоки, и сталактиты, которые свисали с них, были большими, а сталагмиты, которые поднимались к ним, были высокими. В некоторых местах сталактиты и сталагмиты (моя рука устала писать эти слова) встречались и образовывали стены, которые выглядели как фантастический бархатный занавес, и были также лужи, в которых отражались миллионы изображений сталактитов, нависавших над ними с потолка, и вода была настолько неподвижной, что я не могла сначала определить, были ли это отражения или миллионы сталагмитов, поднимающихся из земли. Я не думаю, что когда-либо видела место более прекрасное, чем эта пещера. Некоторые думают, что рай – это зеленое место, полное растений, но теперь я думаю, что я нашла свой собственный Сад Эдем.

Я проделала еще два путешествия домой, и теперь уже у меня здесь был мой матрац, повернутый так, чтобы пятна не было видно, и несколько свечей, которые я расставила по пещере на выступах скал. Я также принесла одеяло и сколько-то тряпок из тряпичного мешка для моих женских проблем. Кайл не сказал, сколько времени эта «министрация» должна продолжаться. Я хотела бы разобраться в этом получше. Какую часть себя я потеряю с кровотечением? И какое отношение кровь имеет к ребенку? Я могла поверить, что некий дух нисходит на меня, так же легко, как и тому, что рассказывал Кайл.

Я собираюсь провести ночь здесь, в моем саду, хотя теперь мне хотелось подать знак Кайлу. Он будет беспокоиться, поскольку я не показывалась на мельнице. Я, трусиха, боюсь вернуться в свой собственный дом. Ремень пугал меня больше, чем когда-либо. Теперь я приверну фонарь и лягу в темноте. Мне здесь не страшно. Ничто в моем саду не может повредить мне.