Александр Громов
Язычник
Глава 1
Поперечно-полосатый
От самых ног, от пузырящейся лужи, в которую ушли привязанные к ступням мокроступы, и до горизонта расстилалось то, из-за чего планету окрестили Хлябью. Ровное, но не гладкое, в кочках и пучках травянистых растений, кое-где покрытое лужами с застоявшейся вонючей водой, местами оборачивающееся откровенной трясиной, а местами вполне проходимое, но все равно прячущее под надежной, казалось бы, поверхностью из мертвых водорослей коварные «окна» гиблых топей, на западе, юге и севере болото плавно перетекало в небо сквозь прослойку дымки у горизонта. В штиль оно было тихим-тихим. Лопнет с бульканьем пузырь вонючего газа — и вновь тишина и спокойствие.
Тишина и вонь. Вонь и тишина.
Слушай. Обоняй. Вот оно, то, что сильнее тебя.
Саргассово болото, побежденное лишь раз и победившее своего победителя.
Горечь — да. Но зато ни гнева, ни страха. Болото выводит из себя лишь нетерпеливых, а пугает тех, кто еще не устал пугаться. И еще тех, кто не понимает, кто не принял для себя, не вбил в свои мозги незыблемый постулат: страх — твой первейший враг. Задави его в себе, забей, умни и утрамбуй до размеров разумного опасения, владей им, чтобы он не завладел тобой, а гнев вычеркни вообще, и тогда ты можешь быть уверен, что продержишься. Хотя бы какое-то время.
На этот раз Эрвин забрел в болото дальше, чем сам хотел. А пришлось: нужен был новый бич. Старый истрепался, подвял, стал похож на обыкновенную веревку и больше не резал плоть. И то странно, что он прошел с хозяином все Саргассово болото и продержался после этого целый год.
Но все со временем приходит в негодность: и вещи, и люди.
Лозу-бичевку, чье прячущееся в зыбуне корневище и было лучшим в мире бичом, удалось найти только на второй день. В сражении с корнем Эрвин едва не потерял кисть руки, но взял верх. Остро не хватало настоящего ножа. Если бы не куски обсидиана, подобранные в прошлом году на вулканическом острове, и не терпение, позволившее в конце концов изготовить из вулканического стекла приемлемое лезвие, лоза одолела бы человека. Да и против человека с каменным ножом у нее были кое-какие шансы. Против неопытного человека…
Эрвин знал повадки лозы. До болота — только в теории. На болоте он впервые взял лозу с помощью Кристи. Теперь он был один, но стал гораздо опытнее. Единственный, но точный бросок, быстрый рез — и обрубок корневища, брызжа зеленым соком, втянулся в зыбун, а обмякшая, не успевшая хлестнуть как следует лоза стала бичом, почти таким же хорошим, как прежний.
Сматывая оружие, Эрвин глухо засмеялся, и смех быстро перешел в кашель. Как все-таки быстро действует на человека Саргассово болото: не успел углубиться в него — уже выворачивает… Все потому, что не новичок, а организм, знакомый болоту, и оно уже знает, как заползти невидимкой внутрь, не станет вести долгую разведку, ринется сразу…
Страшно подумать, что оно сделает через неделю-другую с человеком, который однажды победил его. Вернее, какое-то время думал, что победил…
Самый простой вариант: вымотает до полусмерти, отберет силы, отнимет даже то жалкое оружие, которое удастся добыть или смастерить, заставит ползти, медленно умирая, вволю натешится моральной победой — и уже тогда сожрет. Может, съест само, как съело Кристи, а может, напустит охотников за чужой плотью. Одни змеи чего стоят…
Гористые вершины Счастливых островов висели на востоке над вечной дымкой, как спины невиданных животных. Когда-то они тянули, манили, вливали толику силы, которой уже вовсе не осталось в ползущем на восток человеке; влили — и он дополз. Теперь же Эрвин спешил к островам просто потому, что еще не чувствовал себя готовым к новой схватке с болотом. Да и глупо было бы возвращаться на материк той же дорогой.
Сначала много дней пути по зыбуну. Затем полынья, которая вряд ли когда-нибудь закрывается, слишком уж она широка для этого. За полыньей — Гнилая мель с ее одичавшими каннибалами. После Гнилой мели еще не меньше недели пути на запад до материка — и уже там кордон. Хватило бы и одного кордона…
Да и до него в одиночку не дойти никак. Даже до полыньи — и то вряд ли. Болото только на первый взгляд опасно лишь топями. Оно всегда обманывает. Можно идти два, три дня и не встретить никаких опасных тварей. Тут идущий расслабляется, начинает уделять больше внимания топям, забывая о тварях, а болото все еще не торопится пойти с козырной карты, выжидает. Терпения ему не занимать. А потом в самый неожиданный момент оно выставляет такой аргумент, о котором человек и позабыл давно. Хищники ползающие, бегающие, летающие, ждущие в засаде, плотоядные растения, плотоядные грибы…
Вчера за весь день не встретилось никого и ничего, если не считать нескольких хорошо заметных «окон» топи, которые Эрвин осторожно обошел. Так было и в прошлый раз, когда он, повинуясь безотчетному желанию, углубился в болото неведомо зачем и хорошо еще, что повернул назад, вовремя опомнившись. Так было и в позапрошлый раз, когда он шел с Большой земли, то есть не шел, а полз… Какая-то часть разума еще действовала и отмечала: вблизи Счастливых островов опасность резко уменьшается.
Быть может, змей, язычников и прочих тварей, охотнее прячущихся под болотным ковром, чем разгуливающим по нему, выедают еще более свирепые хищники, приходящие с открытого моря? Древние, исконные хищники планеты Хлябь, не привыкшие еще к человечине и не интересующиеся человеком?
Другой гипотезы не было, и Эрвин осторожно принял эту.
Ночь прошла в общем спокойно, если не считать странного колыхания зыбуна. Причину явления Эрвин не установил, худшие подозрения не оправдались, удалось даже немного подремать перед рассветом на куче гнилых водорослей. Утром, добыв себе новый бич, Эрвин сразу повернул на восток, рассчитывая достичь своего острова до заката.
Острова, где он блаженствовал. Отчаивался. Дичал. Сходил с ума, дико хохоча на все четыре луны сразу и на каждую в отдельности. Своего острова, который он мечтал покинуть навсегда — и не мог.
Нетрудно было перебраться лишь на соседний остров — но ведь везде одно и то же. Почти на каждом острове достаточно пищи и воды, всюду можно построить шалаш, а то и найти пещерку, попадаются минеральные источники, горячие ключи и удобные естественные углубления, заполненные целебной грязью. В лесах — непуганая доверчивая дичь, в полосе отлива — мелкие копошащиеся морские твари, выборочно пригодные в пищу, хищников нет… чего ж еще? Наверное, человек мог бы благоденствовать в этом спокойном сытом раю, если бы кто-нибудь ампутировал ему половину мозга.
Люди! Тому, кто всегда жил за их счет, пользуясь интеллектуальным превосходством над ними, не выжить в одиночку. Существование — это еще не жизнь. Воспаленный разум прикажет телу умереть. И лучше не просто так, а в борьбе. Затеять новую игру с минимальными шансами на победу, с заведомым поражением при одном-единственном незначительном промахе…
Только это и оставалось. С огромным трудом Эрвин сдержал безотчетный порыв проделать обратный путь на материк, идя строго на запад. Сдержал потому, что испугался: неужели он стал похож на тех людишек, что живут не разумом, а бессмысленными эмоциями? Должны были существовать и другие пути.
Найти их, выбрать наилучший, разработать план и осуществить его — это ли не достойная задача для лучшего мозга этой паршивой планеты?
Сегодня сделан еще один шаг в нужном направлении — добыт бич. Эрвин шел на восток. Самодельные плетенки из гибких прутьев, связанных полосками коры, ничем не уступающие прежним мокроступам, погружались в зыбун на полпяди, выдавливая черную пузырящуюся воду. Длинный шест Эрвин нес поперек. Попади он нынче на болото впервые — натерпелся бы страха. Но опыт есть опыт. Не приходилось и думать — глаза видели, ноги чувствовали упругое или не очень сопротивление болотного ковра, и каждый мускул тела сам реагировал как надо.
Шаг. Шаг. Чвак. Чвак. Левее. Теперь правее…
В полдень Эрвин сделал привал и выпил немного воды из самодельного бурдюка. Пришедшая с океана туча поглотила оранжевый блин солнца, заморосил дождь. Лужи кишели головастиками, здесь их некому было ловить. За десятилетия применения к преступникам изгнания в Саргассово болото никто из приговоренных не добрался сюда — если не считать одного человека. Даже Кристи погибла западнее этих мест…
Эрвин попытался вспомнить, как он сам одолел последний день пути до Счастливых островов, и не смог. Помнил только, что уже не шел, а полз то на карачках, то по-пластунски, но, наверное, не терял сознания, не то, пожалуй, захлебнулся бы. Сумеречным было сознание, но было. Должно быть, он извивался в грязи, как червь, выгадывал у болота метр за метром, помня цель, но не помня, зачем движется к ней… и дополз, хотя был готовой пищей для любого болотного хищника. Повезло. А впрочем, в лотерею может повезти только тому, кто купил лотерейный билет. В Саргассовом болоте он достается только умным и сильным.
Сильным духом прежде всего, а не телом. Тело — что? Оно в подчинении у головы. Если надо, мышцы будут работать, пока не откажут, а это довольно долгий срок. Первопричина поражения не в мышцах, а в головах. У Валентина было еще вдоволь сил, но запаниковал, заистерил — и погиб. И Хайме тоже. Лежать бы ему, а не бежать, тогда, глядишь, щупальце язычника прошло бы над ним. Чьи руки-ноги не слушаются головы, тому не видать лотерейного билета. Им нечем заплатить за него, они отроду нищие.
Щекотались головастики. Эрвин лежал прямо в луже, не обращая внимания ни на щекотку, ни на дождь. Сейчас он чувствовал себя частью болота, и это было неожиданно приятно. Конечно, днях этак в десяти пути от Счастливых островов эмоции были бы совсем другими, да и теперь разум не давал болоту обмануть человека фантомом безопасности. Но все же Эрвин чуть-чуть поблаженствовал.
Он знал, что в глубине души ему просто не хочется возвращаться на свой безопасный опостылевший остров.
Колыхание зыбуна вначале просто почудилось, но Эрвин привычно насторожился и медленно-медленно, стараясь в свою очередь не колыхнуть зыбун, встал на четвереньки. Показалось?.. Или на море разыгрался столь нешуточный шторм, что врывающиеся в проливы между островами волны заставляют колыхаться и поверхность болота?.. Возможно. Но более вероятно иное: глубоко под ковром из живых и гниющих переплетенных растений проснулся и начал медленное движение гигантский донный моллюск, неспроста прозванный язычником.
Раз начал шевелиться, то наверняка голодный.
— Сволочь, — очень тихо, но с большим чувством сказал Эрвин.
С некоторых пор он привык говорить вслух и находил в этом удовольствие.
Очень вовремя стих дождь. Ветра по-прежнему не было, головастики почему-то успокоились, и ничто не рябило лужи… ничто, кроме движения язычника.
Он двигался почти точно с востока на запад.
Как раз в направлении Эрвина.
Другой бы кинулся бежать, забыв о том, что беготня по болоту не приводит ни к чему хорошему. Забыв еще и о том, что встречаются язычники со щупальцем стометровой длины.
Эрвин остался на месте.
Все знают, что язычник слеп. На что ему глаза там, под зыбуном, в черной от торфа воде, не воде даже, а густой жиже? Язычник слеп, но чуток ко всякому движению на зыбуне. Он не почует неподвижного человека. Он просто проползет или проплывет под ним, протащит в мертвой жиже свое туловище прямо под добычей и останется ни с чем. Только бы не вздумал остановиться…
Зыбун перестал колыхаться. Лужи разгладились.
Черт…
Эрвин не шевелился, даже дышать стараясь через раз. Сделал ли язычник краткую остановку — или уже занял новую позицию для охоты?
Если первое, тогда ладно, можно и подождать, но плохо, если второе.
Медленно-медленно текли минуты.
— Ползи, — мысленно упрашивал Эрвин язычника, хоть и не знал, ползает ли тот по дну или плавает над ним. — Ползи, прошу тебя. Уползай. Зачем ты вообще заполз так близко к океану? Тут нет зверья, нет пищи. Или ты специально искал меня?..
Тишина. Лишь прожужжало возле уха насекомое, сделало круг и унеслось куда-то, не слишком заинтересовавшись человеком. За столетия освоения Хляби насекомые так и не привыкли кусать людей — зато крупные твари решили, что двуногая пришлая еда вполне годится для голодных желудков.
Ни звука. Ни движения.
Хуже всего было то, что Эрвин не знал, как близко язычник подобрался к нему: на двадцать метров или на двести? Достанет ли щупальцем, если вскочить и попытаться удрать? Большой язычник или маленький и какая в этом месте глубина?
Такая простая с виду задача, а неизвестных больше, чем уравнений.
И замер человек на карачках, ждет.
Его инструмент — интеллект? Умение точно подмечать, немедленно представлять в уме картину как математическую задачу и быстро вычислять? Мгновенно возникающие в уме формулы и системы уравнений?
Это так. Но главным инструментом для него всегда были люди. И тогда, когда он был юн и стремился изо всех сил покинуть ту дыру, где родился и провел детство, и тогда, когда он был тенью президента Сукхадарьяна, серой мышкой маяча на заднем плане, — люди оставались для него не только материалом, нуждающимся в сортировке и обработке, но и самим инструментом. Как правило, их нетрудно было заставить делать то, что нужно. Каждый требовал особого подхода, но это-то как раз и делало задачу интересной.
Она почти всегда была решаемой.
И совсем иное дело — противостоять тупой животной силе и животной же хитрости, порождению совсем иного мира, нежели родной человечеству мир. Тут волей-неволей и сам опустишься до животного уровня…
Ноги затекли. Эрвин медленно встал во весь рост.
Уползать по-пластунски — не решение. Язычник все равно почувствует колыхание зыбуна. Бежать не менее рискованно — не ровен час провалишься, и тогда щупальце найдет и схватит тебя. Уходить в нормальном темпе совсем глупо.
Отвлечь хищника — нечем.
Оставалось только ждать. Прошел час, и Эрвин осторожно присел на корточки. Туча ушла, солнце жарило, болото сочилось испарениями. По спине под грубой кожаной курткой текли ручейки пота. Еще час, ну два такого ожидания, и придется что-то предпринять. Не век же торчать на болоте. Надоевший остров вдруг показался родным и желанным. Думалось о том, что бревна, сложенные в яме, подожженные и присыпанные землей перед уходом, ко времени возвращения прогорят до золы и придется вновь добывать огонь трением — удовольствие маленькое, особенно по сырой погоде. Думалось и о том, что пора сшить новые мокасины, соединяя шкурки «зайцев» не лыком, как раньше, а жилками или тонкими кожаными шнурками. Особенно сладко думалось о горячем минеральном источнике — упасть в естественную ванну и отмокать…
Все это были поверхностные мысли, их, собственно, и мыслями считать не стоило. Вторым слоем, глубже и медленнее, текли мысли иные. Те самые, которые гнездились в голове с тех пор, как Эрвин раздумал сходить с ума и начал решать задачу о возвращении к людям. Не к тем, конечно, что прозябают на Гнилой мели…
Спустя полчаса Эрвин вновь поднялся, озабоченно поглядел на начавшее клониться к закату солнце. Если так пойдет дальше, то домой засветло не попасть. Но если язычник не просто решил передохнуть здесь, а выбрал новое место для засады? Он может проторчать тут в неподвижности несколько дней.
Настала пора решиться. Эрвин попробовал, насколько плотно примотан к концу шеста острый осколок обсидиана, и остался доволен. Подергал одежду, заткнул за пояс болтающуюся полу куртки. Оглянулся, ища свои почти затянувшиеся следы. Бежать следовало строго на запад, затем, оказавшись в безопасности, описать большой полукруг, и, обойдя язычника, вновь взять курс на восток. Глупо бегать по болоту, но шагов сто, наверное, можно, риск умеренный…
Он несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Затем сорвался с места.
И сразу же почувствовал, как бешено заходил под ногами зыбун. Язычник был тут, рядом, гораздо ближе, чем казалось.
Существуют игры, в которых всегда проигрывает нетерпеливый. Эрвин понял, что близок к проигрышу, еще до того, как позади него болотный ковер как бы взорвался. А когда из пробитой в зыбуне дыры вместе с клочьями водорослей и черной грязи взметнулось к небу громадное щупальце, он уже падал вперед, выгадав лишний шаг и умудрившись перевернуться в падении на спину.
Взвившийся «язык» донного хищника изогнулся, хлестнул низко над болотным ковром, задел и снес кочку. На лицо Эрвина упал шмат грязи. Обдало ветром — щупальце пронеслось совсем рядом, описало круг и выпрямилось, как лишенный ветвей ствол высоченного дерева. Оно оказалось не таким уж длинным, Эрвин видел язычников и покрупнее, но он все равно находился в пределах досягаемости щупальца. И уже ничего не просчитать, вся надежда только на везение. На глупое слепое везение…
Эрвин ненавидел такие моменты и знал, что именно ненависть к себе и всему миру помогает ему бороться со страхом. Животный ужас он ненавидел еще сильнее.
Не бежать, не ползти. Лежать, не шевелиться. Пусть щупальце уберется в зыбун, и тогда один резкий рывок даст нужный выигрыш расстояния. Четыре-пять хороших прыжков — и языкастая тварь уже не дотянется до жертвы.
Щупальце покачивалось, по нему, как по невиданной кишке, пробегали медленные волны. Оно не было бледно-лиловым, как щупальца всех виденных доселе Эрвином язычников, — оно имело лимонный цвет с поперечными светло-зелеными полосами. Круглым в сечении оно тоже не было — скорее уплощенным, как длинный-предлинный древесный лист или травинка, и по краям его шевелилась бахрома коротких отростков. Наверное, тут, ближе к краю болота, водились язычники другого вида…
«Но ведь не вегетарианцы же!» — подумал Эрвин, когда щупальце начало склоняться над ним. Человек лежал без движения, стараясь не дышать, и все-таки язычник точно знал, где добыча.
Эрвин осторожно потянул к себе шест, перехватил его поудобнее и выставил обсидиановым острием вперед. Широкое, отороченное шевелящейся бахромой щупальце нависло над ним. Эрвин видел, как мелкие отростки сами потянулись к добыче.
Но через мгновение он увидел и другое: щупальце имело глаза! Расположенные повдоль, крупные у корня щупальца и мелкие ближе к его концу, снабженные вертикальными кожистыми веками, блестящие, черные, как грязь, они осматривали лежащего человека, как показалось, с холодным равнодушием. Ну еще бы глаза такой твари выдали вожделение! Эмоции моллюсков, да еще неземных, так же далеки от понимания людьми, как далека от Хляби прародина человечества.
Щупальце все не падало на жертву, разве что немного склонилось над ней. Эрвин приготовился ткнуть копьем в глаз. Если точно попасть, если у язычника данного вида развитая нервная система, если его глаз хоть немного чувствителен к боли, то, возможно, удастся выиграть несколько мгновений, чтобы убежать. Малый шанс лучше, чем никакой. Всю свою жизнь Эрвин искренне презирал людей, сдающихся раньше времени. Чем они лучше кролика перед удавом?
Внезапная дрожь прошла по щупальцу, и, вместо того чтобы пасть на жертву, оно выпрямилось во весь гигантский рост. Казалось, на болоте сам собою воздвигся обелиск. «Сейчас хлестнет сверху вниз и прихлопнет», — решил Эрвин и ошибся. Со скоростью идущего вниз лифта щупальце втянулось в пробитую им дыру. Чавкнула грязь. Пологая волна мягко приподняла и опустила болотный ковер вместе с лежащим Эрвином.
Он не стал терять времени — вскочил и дал деру, но уже спустя десяток прыжков разумно перешел с бега на шаг. Все равно язычник теперь уже не достанет и не догонит… Интересно получилось. Интересно и очень странно…
Естественная радость боролась с недоумением: что это было? Описав, как и собирался, большой полукруг, вновь устремившись к востоку, где маячили вдали Счастливые острова, Эрвин в конце концов решил не думать пока о случившемся. Спасся — и ладно. До острова еще топать и топать, а поразмыслить над феноменом природы можно и там. Если этот феномен вообще стоит того, чтобы докапываться до его сути, а не просто принять как факт…
Глава 2
Дела давно минувших дней
Искусственная тяжесть в коридорах рабочего общежития опять барахлила, меняясь непредсказуемым образом от стандартного одного «же» до семи процентов от стандартного значения, свойственных этому астероиду. Взрослые ходили с опаской, старики ругались, подверженные мигрени глотали снадобья. Хмурые ремонтники поднимали там и сям решетчатые полы, ныряли вниз, неспешно проверяя один гравитатор за другим, пытаясь найти причину рассогласования, и даже не огрызались на упреки и ядовитые шуточки. Мальчишка лет восьми, вприпрыжку бегущий по коридору, напротив, был на седьмом небе от счастья. Аж взвизгивал восторженно, взлетая к потолку, бегал по стенам и порой отваживался крутануть сальто.
— Шею себе не сверни, акробат, — проворчал попавшийся навстречу рабочий, разумно пробирающийся по стеночке, где стараниями неведомого инженерного гения были кое-как приварены металлические перила.
— Этот-то? — отозвался другой рабочий, бредущий в кильватер первому. — Этот шею не свернет. Шустрый мальчонка и с умом. Глянь — как кошка. Думаешь, он очень смелый?
— Почему смелый? Просто дурак.
— Наоборот, шибко умный. Если не уверен на сто процентов, то и не прыгнет. Он такой. Помнишь Густава Канна?
— Отчаянного-то? Угм.
— Ну так это его сын. Золотая голова. Далеко пойдет, если не остановят.
— Откуда пойдет — отсюда? — хмыкнул, не повернув головы, первый рабочий. — Ну, ты скажешь…
Мальчуган уже не слышал их разговора. Добравшись до места, где кольцевой коридор выходил из скалы на поверхность, он выждал малой тяжести и, подпрыгнув к потолку, завис там, вцепившись в окантовку верхнего иллюминатора (нижние были наглухо заварены после того, как один свихнувшийся шахтер попытался разбить их кувалдой). Сквозь многослойную стеклянно-полимерную склейку и осевший на ней слой минеральной пыли просматривалась безрадостная каменистая равнина с торчащими там и сям технологическими конструкциями и грудами мусора, а справа над равниной висел бурый, весь в тугих завихрениях ураганов, край Циклопа — крупнейшей газовой планеты этой системы.
Разнокалиберными серпиками рассыпались луны. Тускло блестящей саблей изогнулось кольцо. Там и сям в звездной черноте неспешно плыли сверкающие искорки — рудовозы. Раздвоенные тени скал распростерлись по равнине — левые тени погуще, правые послабее, чуть размытые. Двойное солнце системы не попадало в поле зрения, зато и не слепило.
Привычная картина. Но завораживающая.
Вновь вернулась стандартная тяжесть, висеть стало трудно, и мальчик спрыгнул на решетчатый пол. Побежал, увернувшись на ходу от электрокара.
— Мама! Ма-а-а-а-а-а-ма!..
Кричать начал, еще не достигнув двери своего бокса. Ворвался, чуть запыхавшись.
— Мам! Спроси меня, сколько будет триста шестьдесят девять умножить на девятьсот шестьдесят три.
Нестарая еще женщина, оторвавшись от штопанья детской курточки, подняла на сына отсутствующий взгляд. Очнувшись, вымученно улыбнулась, отчего морщинки вокруг глаз выступили резче, поправила седую прядь.
— Сколько?
— Триста пятьдесят пять тысяч триста сорок семь!
— А четыреста восемьдесят восемь умножить на восемьсот сорок четыре?
— Четыреста одиннадцать тысяч восемьсот семьдесят два! — не задумываясь, выпалил мальчик. — Хочешь проверить?
— И так верю. Ты молодец.
— Нет, ты проверь, проверь!
— Зачем? — Женщина вздохнула, и взгляд погас.
— Мам! Ну ма-а-ам! Ты чего? Опять? Не надо, мам…
Сейчас подскочит и начнет тормошить, подумала женщина, вновь заставляя себя жить осмысленно. Но на улыбку уже не хватило сил.
— Ты почему не в школе?
— А! Что там делать! — Сын махнул рукой. — Считать я умею лучше учителя, а зачем рудокопу остальное?
— Ты… ты хочешь стать рудокопом?
— Да, рудокопом на астероидах! Как отец!
«Боже, — подумала женщина. — И это все, чего он хочет? Считать умеет, но глуп, и кто знает, когда поумнеет? Господь вседержитель, пошли мне терпения!»
Когда она вновь заговорила, ее голос был таким, что сын поневоле начал слушать.
— Твой отец много лет мечтал увезти нас отсюда. Он так и погиб с этой мечтой — добровольно пошел на опасную, но денежную работу. Еще бы год, ну два… Теперь — начинай сначала… Запомни: если ты выберешь судьбу рудокопа, то твой отец играл в ненужную игру да и ты проиграл заранее. Ты должен учиться, сынок. Понимаешь? На свете есть другие планеты — чудесные, счастливые миры. Попасть туда непросто, но за это стоит бороться. За голубое небо, за мягкую траву под ногами, за водопады, срывающиеся с гор, за крики птиц, за теплое ласковое море…
«За ощущение превосходства над людьми, — добавил про себя Эрвин несколько лет спустя. — За красивые комбинации, за победы в таких играх, в которые отец не играл, за азарт, совсем не чуждый расчету, а дополняющий его как сладкий десерт…»
— Ты пьяный, что ли?
Эрвин знал, что Сукхадарьян не поверит ему. Но он не видел иного выхода.
— Прай должен быть устранен, — повторил он. — Лучше сейчас, чем через месяц. Лучше через месяц, чем через два. А через полгода будет поздно.
Наклонив бычью шею, устремив взгляд в столешницу, президент некоторое время пребывал в задумчивости.
— Ты думаешь… — изронил он наконец.
— Я уверен, — сказал Эрвин. — Если сделать это сейчас и аккуратно, никто не свяжет гибель Прая с политикой, тем более с интересами президента. Если и вылезет какой сумасшедший со своей версией, то все равно ничего не докажет. Именно сейчас ваш интерес в этом деле еще не просматривается. Напротив: личный траур, похороны по высшему разряду, возможно, обращение к народу…
— Да какой интерес! — рявкнул президент. — Нет никакого интереса! И никогда не было! Да я знаю Прая вот с таких лет! Чтобы Прай оказался иудой…
— Окажется, если не принять мер, — дерзко перебил Эрвин.
— Ты что, подсчитал это? — фыркнул президент.
— И очень тщательно.
— Хм, тщательно… Можешь показать расчеты?
— Они у меня здесь. — Эрвин коснулся головы. — Конечно, я могу перевести их на бумагу, только…
— Только — что? Я ничего не пойму — ты это хочешь сказать?
Эрвин смолчал, но вздох его был красноречив.
— Ладно… — пробурчал Сукхадарьян. — Верю. Не пойму. А вот что Прай готовит переворот — не верю! Не такой он человек. Что свою игру ведет — да, ведет, конечно, кто бы сомневался. Так это нормально! Всяк ведет свою игру, и ты тоже. Может, мне следовало бы тебя проверить на лояльность в первую голову, а?
— Сколько угодно. Я готов.
— «Сколько угодно»! Готов он… А вот почему мне не докладывали ничего, что свидетельствовало бы о нелояльности Прая, а?
— Причин две, — объяснил Эрвин. — Первая: он еще не предпринял никаких действий, дающих повод для обвинений в нелояльности. Он всего только вырос в опасную фигуру, а если представить его личность как набор параметров и внутренних алгоритмов, то… впрочем, я уже изложил это. О второй причине умолчу, она очевидна…
— Моя секретная служба работает плохо, так? — набычился президент.
— Наоборот, хорошо… Но на кого она работает?
Эрвин казался себе скарабеем, пытающимся расшатать и опрокинуть скалу. Забыв о математике, он объяснял ситуацию «на пальцах», чувствуя, что все равно выходит неубедительно. Логическую слабину Сукхадарьян ловил влет, не понимая, что логика не всегда сестра математике. Болезненно переживая неудачу, Эрвин предложил вместо устранения Прая дрянной паллиативный вариант, но и в этом потерпел неудачу.
Попыткой вразумить Сукхадарьяна он и сам цеплялся за соломинку и протягивал ее своему патрону. Надежда образумить босса все-таки существовала. Но единственный спасительный выход был отвергнут, и соломинка утонула. Остался мелкий сор.
За этот сор и цеплялся Эрвин, вначале пытаясь спасти президента, а потом уже себя, затем себя, а потом уже президента, и наконец только себя. Нельзя ведь спасти облеченного властью упрямого слепца. Верил он, видите ли, Праю, другу с самого раннего детства! На горшках рядом сидели!
Эрвин повел борьбу сам и имел бы некоторые шансы взять верх, не мешай ему Сукхадарьян. До самого конца бедняга так и не понял: у правила «президент не имеет друзей» не может быть никаких исключений.
Строго говоря, Сукхадарьян был плохим президентом…
Немногие знали об истинной роли Эрвина при нем, но Прай знал. И без математических моделей было ясно: Алоиз Прай достаточно мстителен, чтобы вместе с президентом прихлопнуть заодно и советника. Причем не исключено, что за советником он будет охотиться особенно старательно…
…На более развитых планетах космопорты, хотя и отнесенные в пустыни и неудобья подальше от городов, окружены по периметру силовым полем, в крайнем случае — забором со звукопоглощающими свойствами. Единственный космопорт Хляби имел ограду из заурядной железной сетки. Со стороны шоссе, ведущего от столицы, сетку разрывало громадное приземистое здание астровокзала. Собственно говоря, громадным оно было опять-таки по меркам Хляби.
На шоссе, а также на воздушной трассе над ним наблюдалось оживление, и было оно несколько одностороннего свойства. То и дело подъезжали и подлетали автобусы, наполненные нервными суетливыми людьми, и выглядели люди так, как будто убегали от цунами и еще не добежали до безопасного места. В обратный путь транспорт отправлялся наполненным едва на одну десятую своей вместимости, причем направляющиеся в столицу приезжие выглядели изрядно озадаченными. Почти все встревоженно вертели головами: туда ли мы прибыли, куда надо, и не ошиблись ли, выбрав Хлябь? Одно название чего стоит.
Как правило, люди ошибаются не в том, о чем думают как об ошибке. Сейчас они ошибались, забивая себе головы сомнениями. Спору нет: сутки назад ехать в столицу не стоило и даже несколько часов назад не стоило, но ведь жизнь подчас развивается по синусоиде. Нижняя точка пройдена — торопись, водитель! Не опоздать бы захватить самый пик. Да, в городе с утра немного постреляли, но утихла уже та стрельба. Ликование народа — это как раз то зрелище, на которое стоит посмотреть. И встречные кажут тебе не угрюмые морды, а радостные человеческие лица, исполненные самых лучших чувств, и сам проникаешься всеобщим счастьем, пропитываешься им, как губка. Разве у негодяев могут быть такие светящиеся лица? Мы победили, жизнь прекрасна! Даже приезжие в конце концов не сомневаются именно в своей, а не в чьей-то там победе.
Пусты окраины, зато на главной площади бурлит человеческое море. Кто и когда успел понаделать столько транспарантов? Из каких оранжерей и с каких клумб взялось разом столько цветов? Кто ударным порядком воздвиг трибуну перед официальным, скучнейшего вида зданием, уже, между прочим, украшенным какими-то гирляндами? Неважно. Плохие мысли, неправильные мысли, прочь их! Разве о том надо думать сейчас?
— Прай — наш президент! — ревет усиленный голос, взрывной волной покрывая всю площадь.
— …де-е-е-е-ент!.. — подхватывает толпа.
Скандируют упоенно. Прай-наш-пре-зи-дент-дент-дент! Эхо ошалело и мечется, ударяясь о стены и не зная, куда еще кинуться.
— Преступную клику Сукхадарьяна — под суд! — прокатывается взрывная волна.
— …у-у-у-у-уд! — воет площадь.
Кого-нибудь под суд — это всегда неплохо. Нравится. Особенно когда бывшего президента.
— На фонарь диктатора!
— Да-а-а-а-а-а!!!
— Уау!..
Волны бегут по толпе, в волнах качаются тысячи и тысячи. Народное счастье. Ликует народ. Шалые глаза, разинутые рты. Качка. Прихлынула глупая волна к стене — и кого-то уже задавили, кому-то уже не до ликования…
На трибуне, наскоро и варварски сколоченной из щитов, суетятся техники, налаживают аппаратуру, проверяют что-то в последний раз. С трибуны мелкая сошка из команды нового президента время от времени пускает в толпу взрывную волну лозунга. Ждут Прая. К трибуне сбоку притиснута съемочная группа — одна камера на треноге, другая, с антигравом, в вольном полете. Оператор играет сенсорами, гоняет ее туда-сюда над головами, выбирая лучший ракурс. Корреспондентка кричит в микрофон:
— …где, по самым скромным подсчетам, собралось не менее ста тысяч человек, связывающих свои надежды с приходом к власти движения, возглавляемого Алоизом Праем. Сюда пришли простые люди. Это митинг в поддержку нового курса и новой жизни. За всю историю Хляби еще ни один лидер не пользовался столь безграничным доверием народа…
Кто их считал — сто тысяч, не сто? Кто и по какой зашкалившей стрелке определил безграничность доверия? Кто вспомнит, что и свергнутый президент собирал когда-то на митингах не меньшие толпы?
Никому не хочется вспоминать. Напомнишь — береги зубы, вышибут, озлившись. Память, купированная, как собачьи уши. Не в этом ли человеческое счастье?
— Как нам только что стало известно, свергнутый президент Сукхадарьян в ожидании справедливого суда помещен под домашний арест. Почти все члены его преступной клики арестованы. Полиция, перешедшая на сторону народа, ведет поиск преступников, вольготно чувствовавших себя при прежней власти, а ныне пытающихся скрыться от справедливого возмездия… А вот и Алоиз Прай!..
Не гул на площади — рев восторга. Звуковая волна поглощает трибуну, куда легко взбегает плотный мужчина средних лет с усталым, но решительным лицом. Это Алоиз Прай. Он открыт. Он вызывает симпатию. Он улыбается. За таким человеком хочется пойти в огонь и в воду. Он — народный лидер, икона, столп. Он вновь улыбается — чуточку смущенно, чуточку снисходительно. Подходит к микрофону и пытается говорить, но площадь безумствует по-прежнему. Оцепление едва сдерживает людей, рвущихся к трибуне. Матери тянут к кумиру детей. Улыбающийся Прай картинно разводит руками — ну что, мол, тут поделаешь, — и, повинуясь этому жесту, неверно истолкованному шестерками, в воздух взмывают тысячи разноцветных шаров, умело спрятанных где-то и приготовленных явно для кульминации митинга.
— А-а-а-а-а-а-а!.. — восторженный рев тысяч глоток.
Техническая накладка? И ладно. Наплевать. Народ-то, народ — в восторге!..
В это самое время четыре угловатые летающие машины с камуфляжной раскраской, презрев все на свете воздушные транспортные коридоры, с ревом снижают скорость возле космопорта. Они летят двумя парами — одна сразу уходит в сторону стартовых столов, другая садится перед центральным входом астровокзала. На бетон выпрыгивают спецназовцы с офицером во главе. Среди них резко выделяется темноволосый моложавый человек в штатском. Он почти не отстает от военных, врывающихся в огромные двери.
Тяжелое дыхание — и ни одного членораздельного звука. Эти люди прекрасно знают, что им делать.
В первую очередь — поспешить.
Возможно, еще не поздно.
В громадном зале толпа прянула в стороны. Кто-то быстро спрятал лицо, кто-то заслонил собой ребенка. То ли беженцы, то ли не беженцы, сразу и не скажешь. Успеют на шаттл — так, пожалуй, беженцы. Не успеют — сами виноваты, раньше надо было уносить с Хляби ноги. Пока — в подвешенном состоянии. Но, конечно, не ждут от бегущих пятнистых вояк ничего хорошего.
Не пугайтесь, подвешенные, успокойтесь, служивым пока не до вас. Прокатившийся под сводами голос напоминает: идет регистрация на ближайший рейс. Сквозь громадные стекла виден взлетающий вдали шаттл — растущий ввысь обелиск огня с малой букашкой верхом на нем.
Офицер оттолкнул регистрирующегося пассажира.
— Полный список всех зарегистрировавшихся за последние сутки. По всем рейсам. Быстро.
При всей суетливости испуганный оператор оказался понятлив. Через несколько секунд на монитор было выведено требуемое — побежали длинные столбцы имен и фамилий.
— Эрвин Канн, — пытаясь отдышаться, бросил штатский. — Найти.
Еще несколько секунд — и выплыла информация. Указанный пассажир имеется. Каюта первого класса на лайнере «Королева Беатрис», стартовавшем с орбиты шесть часов назад.
Офицер отер пот.
— Шесть часов — все равно что двадцать. Поздравляю, мы его упустили.
Он говорил штатскому «мы» из чистой вежливости и на всякий случай. Мог бы сказать «вы».
— Возможно, упустили, а возможно, и нет, — ответил штатский.
Офицер промолчал. Он сам терпеть не мог проигрывать, но сейчас начал догадываться, что этот тип, назначенный командовать операцией, превосходит его в умении вырвать победу.
…Целую стену каюты первого класса на «Королеве Беатрис» занимал экран, включенный на внешний обзор, чистый и до того хорошего качества, что казалось, шагни — пройдешь насквозь и вывалишься кубарем в космос.
Эрвин сидел в кресле, обращенном к экрану. Глаза его были закрыты, он в очередной раз решал в уме задачу трех тел. Для более насущной мозговой работы, во-первых, гудела голова, а во-вторых, не было этой насущной работы.
Все, что можно решить и сделать, уже решено и сделано. Остаток — в воле случая.
Та неопределенность, которую можно попытаться свести к минимуму, но которую никогда не удается устранить до конца…
Решение задачи трех тел опять получилось банальным. Эрвин открыл глаза, пошевелил пальцем, и звезды на экране метнулись. Мячиком пролетела какая-то из лун. Экран показал планету.
Прибавив увеличение, Эрвин смотрел на нее, не в силах разобраться в смутных своих чувствах, да и не пытаясь сделать это. Голубовато-зеленый диск Хляби, на три четверти открытый солнечным лучам, висел перед ним, кутаясь в атмосферный тюль. Планета была повернута к наблюдателю единственным материком с невысокими горными хребтами на западе и юге, обширной, покрытой неисчислимым количеством озер равниной на севере и совсем уже огромной заболоченной низменностью на востоке, переходящей в морское болото. Зародившийся над океаном циклон лез на материк белым спрутом. Над южным промышленным районом проходила ближняя луна, и тень от нее бежала по планете.
Хлябь… Еще один этап жизни позади, и пройден он в целом удачно. Что дальше?
Предстоял выбор. Когда есть из чего выбирать, это хорошо. Еще лучше, когда для выбора есть время.
Миловидная стюардесса — на лайнере-громадине держали настоящих стюардесс! — вошла в каюту, толкая перед собой тележку с напитками.
— Вот ваш заказ, господин Канн.
— Благодарю. Поставьте на столик. Когда мы войдем в нуль-канал?
— Через шесть минут, господин Канн. Не стоит волноваться, вы ровным счетом ничего не почувствуете.
— Я знаю, спасибо.
Оставив на столике коньячную бутылку и пузатый бокал, стюардесса ушла. Эрвин взглянул на часы. Шесть минут. Пожалуй, можно уже не волноваться…
Он переключил экран на передний обзор. Наверное, камера была установлена где-нибудь на выносной штанге одной из кормовых консолей, потому что в разгорающееся лиловое зарево входа в нуль-канал зримо врезались сбоку впечатляющие конструкции «Королевы Беатрис». Зарево увеличивалось, наплывало. Приближалось мгновение, когда уже никакая внешняя или внутренняя сила не будет способна помешать лайнеру исчезнуть из этой точки Галактики.
Эрвин потянулся за бутылкой. Он решил сделать первый глоток как раз в тот момент, когда, по его расчетам, Прай уже никоим образом не сможет дотянуться до него.
Тут-то и ожил голос корабельной трансляции. Ровный и бодрый, он сулил большинству пассажиров всего лишь досадную потерю времени, но одному из них — крушение всех расчетов и, по всей видимости, физическую смерть.
— Внимание, говорит капитан. По техническим причинам мы вынуждены вернуться на орбиту планеты Хлябь. Никакой опасности нет. Повторяю: никакой опасности нет. Прошу всех оставаться на своих местах. Благодарю за понимание.
Успели… Ай да Прай!..
Эрвин вскочил, отшвырнув столик. Звякнуло стекло, но Эрвин уже не обращал внимания на чепуху. В два прыжка очутившись у настенного экрана, он с размаху припечатал к нему ладонь. Дождавшись подтверждения идентификации, запросил голосом доступ к судовой библиотеке.
— Какие разделы вас интересуют? — мягким голосом спросило электронное вместилище всего и вся.
— География и биология Хляби, — приказал ему Эрвин. — Восточное побережье. Саргассово болото. Флора и фауна. Сохранившиеся эндемичные виды….
Он не был настолько наивен, чтобы рассчитывать взять в заложники стюардессу и давить на капитана. Тот наверняка получил с Хляби инструкции, и вход в каюту заблокирован. Он останется заблокированным до тех пор, пока на борт не прибудут холуи Прая, которые раньше были холуями Сукхадарьяна…
Ничего не считать сейчас, только впитывать информацию! Беречь голову. Она понадобится позже, когда придется очень-очень быстро рассчитывать не только каждое слово, но и малое шевеление, чтобы остаться живым и получить приговор.
В том, каким он будет, Эрвин нисколько не сомневался.
Глава 3
Теорема Канна
…Он все-таки успел добраться до своего острова засветло, избежав второй ночевки на болоте, и славно выспался в шалаше. На следующий день налетел шторм, повалил несколько деревьев поблизости от шалаша и потрепал сам шалаш. Эрвин отсиделся в яме, а когда шторм стал стихать, выбрался на восточный берег. Волны еще рушились на пляж с грозным шумом, но стихия, по сути, уже размахивала кулаками после драки. Океан катил валы, ибо что же еще он может катить? Ветер норовил повалить человеческую букашку, рвал с волн пену, швырял ее на пляж и в морду. С его точки зрения, ничего лучшего морда не заслуживала. Плевок пены угодил прямо в глаз. Эрвин плюнул в ответ.
Когда-то он избегал подобных бесполезных действий. Теперь ему было все равно.
Далеко от моря, куда уже не мог добраться слабеющий прибой, валялась на боку толстая рыбина длиной чуть поболее Эрвина. На всякий случай Эрвин ударом бича снес ей голову, затем откромсал кусок мяса со стороны спинки и унес, чтобы закоптить. Вкус рыбы ему не понравился: есть можно, но не более того. Как ни надоели жареные «зайцы», они вкуснее.
В животе бурчало. Кое-как поправив шалаш, Эрвин лег на моховую подстилку и занялся тем, чем занимался вот уже год, — размышлениями и расчетами. До сих пор они оставались бесплодными, что выбивало почву из-под ног, но сейчас добавился новый фактор: язычник, который не напал. Язычник нового вида…
Не исключено, что вообще нового, еще не известного биологам Хляби.
И что тут удивительного? Саргассово болото отведено правительством для приговоренных преступников, а не для ученых. Кого на этой планете вообще интересует наука? Сведения о болоте стары и, ясное дело, неполны.
Еще на борту «Королевы Беатрис», возвращавшейся на орбиту Хляби, Эрвин внимательно, хотя и быстро, просмотрел все имеющиеся в «читалке» файлы, касающиеся местной флоры и фауны. Обыкновенный лиловый язычник в них фигурировал — с рисунками и стереоснимками, — но не было язычника с уплощенным поперечно-полосатым щупальцем, снабженным отростками и глазами. Сомнительно, чтобы эта тварь заплыла из океана, — в болоте вода преснее, грязнее и практически не содержит кислорода. Да и вряд ли Эрвин, будучи советником президента и поневоле закачавший в свой мозг тьму-тьмущую сведений о планете, не знал бы о столь крупном обитателе океана.
Значит, эта тварь все-таки чисто болотная…
А с болотом еще придется иметь дело.
Иначе никак. Какими еще путями можно попасть на материк? Только воздухом и водой. Первое нереально. Второе заманчиво только с виду. Эрвин прекрасно помнил внезапно вынырнувшие из пучины челюсти, мигом перекусившие самодельную корявую пирогу, на которой он в прошлом году путешествовал от острова к острову. Такой инструмент в два счета искрошит любое деревянное судно, какое только сумеет построить человек. Кто раз увидел эти челюсти, тот потребует себе не плот, а броненосец.
А кроме того, между крайними островами архипелага и материковым берегом достаточно большое расстояние что на севере, что на юге, — раза в три больше, чем самый широкий пролив между островами. Недаром край болота выгнут там гигантскими подковами в сторону материка — размыло штормами…
Нет, лучше уж идти по болоту. Взять его на севере или на юге, где материк ближе и нет кордонов.
Чисто теоретически существовала еще одна возможность: об Эрвине вспомнят на Большой земле. Год назад Алоиз Прай взял власть и, надо думать, удерживает ее до сих пор… Чтобы развлечься, Эрвин считал разные варианты и убеждался: если Прай не полный осел, то он еще президент. Более того: он еще не столкнулся с действительно серьезными проблемами, когда пан или пропал.
А Прай не осел…
Незнание входящих раздражало. Конечно, если на материке случилась природная катастрофа, или ряд крупных технологических аварий, или метрополия потребовала от Хляби чрезмерных жертв во благо Лиги, или случилось еще какое-нибудь бедствие, то кресло под Праем должно зашататься. Вот тогда-то Прай может вспомнить о некоем советнике, который, между прочим, настойчиво советовал своему патрону по-тихому убрать Прая… Но все это лирика, эмоции. Искушенный политик оперирует категориями сиюминутной пользы, не беря в расчет личные симпатии-антипатии, а если он держит в уме еще и долговременную пользу, то уже тянет на политика не просто искушенного, а прямо-таки мудрого. До переворота Прай был мелок, цепок, хитер и злопамятен, однако с тех пор мог профессионально подрасти…
Ну идиотское же было решение — вернуть «Королеву Беатрис» только для того, чтобы свести личные счеты с вредным противником! Пусть бы катился к чертовой матери, все равно он стал уже безопасен. Мудрый политик сразу понял бы: раз советник президента сбежал еще до переворота, то его личная преданность боссу имеет свои границы. Ничего она уже не стоит, проще говоря. И мудрый политик постарался бы перетянуть ценного человека на свою сторону, включить его в команду, воспользоваться им как безотказным универсальным инструментом…
Куда там! Год назад Прай был свирепым грызуном, а никак не мудрым политиком.
Ну а теперь?
Личность Прая давно уже была разложена Эрвином на параметры. Был учтен предположительный дрейф личностных качеств. Эрвин рассчитал несколько вариантов с разными вводными, и результаты подчас выходили самые противоположные. Система оказалась очень уж чувствительной к малым возмущениям.
Оставался самый надежный критерий: практика. Никто не ищет бывшего советника бывшего президента — значит, он не нужен президенту нынешнему. Не нужен ни для того, чтобы использовать, ни для того, чтобы удивиться его живучестью и на сей раз погубить наверняка. А через пять лет никто и искать его не будет, потому что люди столько не живут — даже на Счастливых островах.
А еще потому, что Прай, по всей видимости, недооценивал своего противника и вряд ли даже гипотетически мог предположить, что Эрвин выжил. Мелким людишкам нестерпима мысль, что кто-то может оказаться способнее их.
Но если Прай и вправду изменился? Власть меняет…
Э! Что гадать попусту! Пусть гадают гадалки, а вычислитель должен вычислять.
Хоть что-то.
Иначе он сойдет с ума. Уже пытался, не хочется повторять.
Итак, дано… то, что дано. На помощь извне рассчитывать не стоит.
Требуется: самостоятельно вернуться в мир людей еще не старым, относительно здоровым и желательно не в самом низшем социальном ранге.
Теорема Канна — вот как Эрвин назвал то, что у него получилось. Он дал теореме свою фамилию, во-первых, потому что сам сформулировал и доказал ее, а во-вторых, потому что надо же было как-то назвать ее. Условие теоремы заняло бы не один десяток страниц мелкого шрифта, вслед за чем фигурировали два чеканных утверждения:
1. Данная задача имеет решение.
2. Чтобы решить ее, нужно больше одного человека.
Эрвин нашел четыре доказательства своей теоремы, очень громоздких и, по правде говоря, небесспорных. Он занимался этим, убивая время. Даже кретин понял бы, что настоящее доказательство теоремы Канна — только практическое. Слишком уж много неопределенности в исходных данных, да и все равно никто не оценит математические выкладки.
Больше одного человека! Этим все сказано. Это и есть настоящий приговор. Скотина Прай добился своего.
— Да, — бормотал Эрвин завывающему ветру, — я человек, покуда один. Я только человек и могу ровно столько, сколько положено человеку. То есть не могу спастись. Страдать — это да, это могу, это у меня получается не хуже, чем у любого другого…
Желудок взбунтовался. До следующего дня Эрвин ничего не ел и положил себе зарок не есть никакой морской рыбы. К утру он почувствовал себя лучше.
Шторм утих, с моря тянул ровный бриз. Временами в разрывы облаков вклинивалось солнце. Хорошая погода.
Что потянуло Эрвина к болоту, он и сам не понял. Усевшись на пригорке, он гадал, в каком месте выполз на берег год назад. Вон в том? Или в этом, где полоса песка?.. Не вспомнить. Был невменяем, ничего не помнил и не соображал, кроме одного: ползти, ползти… Как червь безмозглый. Спасибо, что хоть не потерял направление…
Где-нибудь между островами шторм, возможно, и потрепал край болота, но здесь оно было таким же, как всегда: бескрайним, незыблемым и смертельно опасным. Незыблемая зыбь, незыблемая хлябь… Склонный к метафорам человек наделил бы его тупой хитростью вечно голодного зверя, с бесконечным терпением ждущего в засаде, но Эрвин знал цену метафорам. Воистину острова скорее слились бы воедино, а болото пересохло, прежде чем вычислитель начал бы тратить время на подобную чепуху.
Он не испугался и не удивился, когда прямо напротив него болотный ковер вдруг вспучился куполом. Язычник, конечно. Что-то много их стало. Или это тот самый?
Медленно придвигаясь к берегу, купол заметно рос в высоту. Для страха не было оснований: очень скоро язычник не сможет двигаться дальше, там слишком мелко для него, и щупальцем до пригорка он никак не достанет. Последнему дураку было бы понятно, что по суше эти порождения болота двигаться не могут.
Так, застрял… Нет, еще придвинулся… Под вспучившимся зыбуном шла тяжелая борьба, и Эрвин не понимал ее смысла. Может, язычник желает отложить яйца или выметать икру там, где помельче? На нерест пошел?
До берега язычнику оставалось метров сорок, когда купол наконец прорвался на вершине, но не опал, как обычно, а просто слегка осел. Знакомое поперечно-полосатое щупальце привычно выстрелило вверх и сразу же, изогнувшись, потянулось к берегу.
— Не достанешь, — сказал ему Эрвин.
Но язычник, похоже, так не думал. Он еще немного придвинулся к берегу, и Эрвин с уважением подумал, какая же сила, помноженная на алчность, нужна ему для этого, а полосатое щупальце изобразило на конце этакий крючок. И этим крючком болотная тварь начертала на узкой полосе песка между водорослями и травой:
«ЕДА».
— Что? — Немногим удавалось привести Эрвина в растерянность, но тупому болотному хищнику удалось. — Ты… что?..
Щупальце выпрямилось. На песке осталось грубо начертанное короткое слово.
— Это ты мне? — не без сарказма, много раз выручавшего его в острые моменты, спросил Эрвин. — Я тебе еда?
Щупальце молчало. Многочисленные влажные глаза на нем безучастно смотрели на Эрвина. Пришла догадка:
— Ты просишь еды? Ты? У меня?
По-видимому, оснащенное глазами щупальце не было оснащено голосовыми связками. Эрвин еще поразмыслил.
— Ладно, — крикнул он, — принесу.
В этом месте остров не отличался шириной, и уже через час Эрвин снова был у болота, таща волоком безголовую рыбину, несколько объеденную мелкими морскими падальщиками, но все еще тяжеленную. Щупальце было на месте, только втянулось в зыбун наполовину.
— Эй! — крикнул ему Эрвин. — Рыбу любишь?
Пришлось подойти поближе. Шагов за пять до песчаной полосы Эрвин поднатужился и с громким выдохом вытолкнул рыбину на песок. Вытолкнув — бросился бежать. Грамотный язычник вполне мог изобрести хитрость, чтобы заполучить разом рыбину и человека.
Обошлось. С безопасного расстояния Эрвин увидел, как лимонно-зеленое полосатое щупальце дотянулось до рыбьей туши, обвило ее и утащило в пробитую в зыбуне дыру. Поймать двуногую добычу оно не попыталось.
— Ты для того меня оставил живым, чтобы я тебя кормил? — спросил Эрвин. — Этого не обещаю.
Медленно-медленно купол отползал от берега, уменьшаясь в росте, пока не исчез совсем. Эрвин подождал немного, но больше ничего не произошло, и чутье подсказывало: не произойдет. Язычник занят пищеварением.
Эрвин побрел не к шалашу, а к океану, причем нарочно кружным путем. Впервые за многие месяцы его мозг получил настоящую задачу, и теорема Канна, возможно, дала трещину. Все это еще предстояло как следует обмозговать и рассчитать то, что можно рассчитать, имея в своем распоряжении вполне фантастическую реальность вместо алгоритмизируемых фактов. Едва не споткнувшись о глупого «зайца», Эрвин даже не подумал убить его для еды. Остров был безопасен, и Эрвин не делал ошибки, не замечая дороги. В него словно вновь закачали выпущенный воздух. Задача! Настоящая задача, которая при грамотном решении приведет к спасению! А главное, не надо решать ее мгновенно, есть время!