Мишель Бюсси

Черные кувшинки

Памяти Джеки Люка
Моне показывает нам не реальный мир, а его видимость. Ф. Робер-Кемпф, «Орор», 1908
Нет, нет! Только не черное! Не для Моне! Черное — это не цвет! Жорж Клемансо. Из надгробной речи на похоронах Клода Моне (Мишель де Декер. «Клод Моне», 2009)


Описание деревни Живерни на страницах этой книги максимально соответствует действительности. Все упомянутые в ней места существуют на самом деле: отель «Боди», ручей Эпт, мельница «Шеневьер», школа, церковь Святой Радегунды, кладбище, улица Клода Моне, Шоссе Руа, Крапивный остров, не говоря уже о розовом доме Моне и пруде с кувшинками. То же относится к расположенным по соседству достопримечательностям и селениям: музею в Верноне и Руанскому музею изобразительных искусств, а также деревушке Кошерель.

Сведения о жизни и творчестве Клода Моне и судьбе его наследия абсолютно достоверны, так же, как сведения о других упоминаемых в книге художниках-импрессионистах, в том числе Теодоре Робинсоне и Эжене Мюрере.

Информация о похищениях произведений искусства почерпнута из газет.

Все остальное — выдумка автора.



В деревне жили три женщины.

Первая была злодейкой, вторая — вруньей, третья — эгоисткой.

Деревня называлась Живерни.

Первая жила на большой мельнице, стоявшей на берегу ручья, что бежит вдоль шоссе Руа; вторая — в квартире мансардного типа на верхнем этаже школы, на улице Бланш-Ошеде-Моне; третья, вместе с матерью, — на Водонапорной улице, в домишке с облупленными стенами.

Они не были ровесницами, о нет. Первой перевалило за восемьдесят, и она успела овдоветь. Ну, или почти овдоветь. Второй было тридцать шесть лет, и она ни разу не изменила мужу. Пока не изменила. Третьей исполнилось одиннадцать, и в нее были влюблены все одноклассники. Первая всегда одевалась в черное, вторая красилась, чтобы понравиться любовнику, а третья заплетала непослушные волосы в косички.



Вы уже поняли. Это были очень разные женщины. Но кое-что их объединяло. Все трое втайне мечтали уехать из дома. Да-да, они спали и видели, как бы покинуть Живерни — эту знаменитую на весь мир деревню, куда люди со всего света стремятся попасть хоть на денек.

Почему стремятся, вы тоже знаете. Из-за импрессионистов.

У первой из женщин — самой старой — хранилась очень красивая картина; вторая живо интересовалась художниками, а третья, самая молодая, хорошо рисовала. Даже очень хорошо.

Странное желание — покинуть Живерни, вы не находите? Но все они считали свою деревню тюрьмой. Вернее, большим и красивым садом, окруженным прочной решеткой с крепко запертыми воротами. Чем-то вроде территории сумасшедшего дома. Или картиной-обманкой. То есть такой картиной, на которой изображение сливается с окружающей реальностью. Искусствоведы называют этот прием «тромплей». На самом деле третья, самая юная, искала отца. За пределами деревни. Вторая искала любовь. А первая, самая старая, кое-что знала и про вторую, и про третью.

Но вот однажды — лишь однажды! — ворота сада открылись на целых тринадцать дней. Это случилось с 13 по 25 мая 2010 года. Ворота Живерни ненадолго открылись только для них — или они думали, что для них. Но открылись с одним условием — скажем прямо, жестоким. Вырваться на свободу могла лишь одна из трех. Оставшимся двоим пришлось бы умереть. Так уж вышло.

В их жизни эти тринадцать дней стали исключением из правила, продлившимся недолго и причинившим немало страданий. Они начались с убийства, произошедшего в первый день, и закончились еще одним убийством, произошедшим в последний. Как ни странно, интерес полиции возбудила только вторая, самая красивая женщина. Третья, самая невинная, провела собственное расследование, а первая, самая незаметная, спокойно наблюдала за происходящим. Хотя сама оказалась способной на убийство!



Ровно тринадцать дней. Время, достаточное для побега.

В деревне жили три женщины.

Первая была самой талантливой; вторая — самой хитрой; третья — самой решительной.

Угадайте, которой из трех удалось сбежать?

Третью, самую маленькую, звали Фанетта Морель. Вторую — Стефани Дюпен. Первая, самая старая, — это я.

Картина первая

ВПЕЧАТЛЕНИЕ

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

13 мая 2010 года

(Живерни)



СБОРИЩЕ

1

Прозрачная речная вода окрашивается розовым. Медленно расплываются тонкие струйки, как в стакане, если окунуть в него кисточку в акварельной краске.

— Нептун, назад!

В потоке розовый цвет бледнеет и теряется на зеленом фоне склоняющихся с берега буйных трав, охры тополиных корней и ивовых зарослей. Его уже почти не видно.

Это могло бы быть красивым.

Если не знать, что вода в ручье покраснела не потому, что художник помыл в нем палитру. Она покраснела от крови из разбитой головы Жерома Морваля. Не просто разбитой, а раскроенной надвое. Кровь течет из глубокой, с ровными краями раны на макушке, и ее уносит течение Эпта — Жером лежит головой в ручье.

Моя немецкая овчарка подбежала поближе и стала нюхать.

— Назад, Нептун! Нельзя! — На этот раз я закричала уже громче.

Труп, наверное, обнаружат очень скоро. Хотя на часах всего шесть утра, но тут обязательно кто-нибудь появится. Праздный гуляка или художник, или любитель бега трусцой, или собиратель улиток… Любой, кто пройдет мимо, наткнется на тело.

Я остановилась чуть поодаль и стою, опираясь на палку. Земля раскисла — в последние дни без конца шли дожди и вода в ручье поднялась до берегов. В свои восемьдесят четыре года я не собираюсь изображать наяду, даже если весь ручей — не больше метра в ширину, да еще половину воды из него отвели, чтобы наполнить пруд в саду Моне. Правда, говорят, сейчас пруд с кувшинками снабжается из подземной скважины.

— Нептун, ко мне! Пошли.

Я погрозила ему палкой, чтобы не смел совать нос в зияющую дыру на серой куртке Жерома Морваля. Там вторая рана. Прямо в сердце.

— Давай пошевеливайся. Не век же нам тут торчать.

Я в последний раз окинула взглядом мостки напротив и ступила на тропу. Ничего не скажешь, за дорогой хорошо ухаживают. Самые большие деревья вдоль обочин спилили, кустарник расчистили. Еще бы, по ней каждый день шествуют тысячи туристов. Сегодня здесь легко пройдет и детская коляска, и инвалидное кресло. И старуха с палкой. Например я.

— Нептун! Все, пошли!

Я свернула с тропы чуть дальше, там, где русло Эпта разделяется на два рукава, запертые запрудой и каскадом. На той стороне расположен сад Моне с его кувшинками, японским мостиком и оранжереей… Странно. Я родилась здесь в 1926 году, в год смерти Клода Моне. На протяжении следующих почти пятидесяти лет сад пребывал в полном запустении. Но потом колесо провернулось, и ныне десятки тысяч японцев, американцев, русских или австралийцев ежегодно пересекают чуть ли не весь земной шар, чтобы пройтись по Живерни. Сад Моне превращен в священный храм, в мекку, в кафедральный собор… Кстати, скоро паломники будут здесь.

Я посмотрела на часы. 6:02. Еще пара часов покоя.

Я пошла дальше.

Между тополями и гигантскими лопухами белокопытника стоит памятник Клоду Моне. Скульптура косится на меня злобным взглядом потревоженного соседа. Подбородок спрятан под бородой, на голове — нечто, смутно напоминающее соломенную шляпу. Надпись на цоколе цвета слоновой кости указывает, что бюст установлен в 2007 году. Рядом — деревянная табличка, на которой написано, что хозяин присматривает за «лугом». За своим лугом! За полями, за ручьем по имени Эпт, бегущим к Сене, за рядами тополей, за поросшими лесом берегами… За всем тем, что его волшебная кисть переносила на полотно. За тем, что она увековечила. Покрытые лаком, эти ландшафты не поддаются разрушению.

Конечно, в шесть утра деревня еще способна кого-то ввести в заблуждение. Передо мной — чистый горизонт, пшеничные и кукурузные поля, поляны маков. Но я не собираюсь никого обманывать. На самом деле луг Моне почти весь день служит парковкой. Если точнее, четырьмя парковками, раскинувшимися вокруг гудронового стебля, как лепестки асфальтовой кувшинки. В моем возрасте я уже имею право так говорить. Я ведь год за годом наблюдала, как меняется окружающий пейзаж. Сегодня деревня Моне — это витрина супермаркета.

Нептун трусил в паре метров за мной, но вдруг ринулся вперед. Пробежал через парковку, помочился на деревянную ограду и рванул в поле, к слиянию Эпта и Сены. Там, между двумя речками, расположена небольшая полоска суши, почему-то именуемая Крапивным островом.

Я вздохнула и пошла по тропе дальше. Не бежать же мне за ним — в мои-то годы! Пес исчез из виду, но вскоре вернулся назад. Дразнит он меня, что ли? Я не стала его окликать. Он снова нырнул в пшеничные заросли. Теперь Нептун так развлекается. Отрывается от меня метров на сто. Всем жителям Живерни известна эта псина, но мало кто знает, что она моя.

Миновав парковку, я направилась к мельнице «Шеневьер». Там теперь мой дом. Лучше вернуться, пока не нахлынула толпа. Мельница «Шеневьер» — самая красивая постройка вблизи сада Моне и единственная, возведенная на берегу ручья, но с тех пор как они превратили луг в заповедник толя и шин, я чувствую себя кем-то вроде исчезающего вида. Сижу в клетке на потеху зевакам с фотоаппаратами. Для перехода с парковки в саму деревню через ручей перекинуто четыре мостика, один из них — прямо перед моим домом. До шести вечера я живу словно в окружении. Потом деревня затихает, луг возвращается под надзор ивняка, и Клод Моне может открыть свои бронзовые глаза, не боясь, что от бензиновой вони на него нападет приступ кашля.

Ветер колыхал лес зеленых колосьев, кое-где расцвеченный красными пятнами маков. Уверена: если смотреть на эту картину с дальнего ракурса, со стороны Эпта, она напомнит полотно импрессиониста. Какая гармония теплых рассветных красок! И единственная черная точка в самой глубине.

Старуха в черных одеждах. То есть я.

Чистая нота меланхолии.

— Нептун! — крикнула я еще раз.

Не знаю, как долго я простояла, наслаждаясь хрупким покоем. Не меньше нескольких минут, пока не появился бегун трусцой. Он протопал мимо меня. В ушах — наушники от МРЗ-плеера. Майка. Кроссовки. На лугу он смотрелся чужеродным телом. Первый, но не последний — вскоре за ним явятся другие нарушители спокойствия. Я слегка кивнула ему, он кивнул мне и удалился, оставив за собой доносящийся из наушников электронный стрекот. Он свернул к бюсту Моне, водопадику и запруде. Наверное, назад побежит вдоль ручья, стараясь, как и я, не вляпаться в грязную жижу у обочины тропы.

Я села на скамейку и стала ждать. Я знала, что продолжение последует.



На парковке еще не было ни одной машины, когда на шоссе Руа, между мостками и моим домом, резко затормозил полицейский фургон. В двадцати шагах от утопленника. От Жерома Морваля.

Я поднялась.

Позвать еще раз Нептуна? Я вздохнула. Ладно, дорогу он знает. Мельница «Шеневьер» в двух шагах. Бросив последний взгляд на выбирающихся из фургона полицейских, я пошла к своему дому. С мельничной башни, с пятого этажа, окрестности видны не в пример лучше. И никто не догадается, что ты за ним наблюдаешь.

2

Первым делом инспектор Лоренс Серенак огородил место преступления широкой оранжевой лентой, закрепив ее на ветках ближайших деревьев.

Ему сразу стало ясно, что дело будет трудным. Хорошо, что, получив звонок из Вернона, он сообразил прихватить с собой еще трех сотрудников. Первому, агенту Лувелю, он поручил не пускать к трупу зевак, которых на берег ручья набежало уже немало. Поразительная вещь! Только что полицейская машина ехала через безлюдную, словно вымершую, деревню, и вот, не прошло и нескольких минут, уже собралась целая толпа. Можно подумать, жителям больше делать нечего, как только глазеть на место убийства. В том, что это именно убийство, он не сомневался — не зря проучился три года в Тулузской школе полиции. Серенак еще раз осмотрел рану в сердце, расколотый череп и опущенную в воду голову мертвеца. Агент Мори — самый подкованный в комиссариате Вернона по научно-технической части — внимательно исследовал оставленные на земле рядом с трупом следы ног и готовился делать слепки из быстро застывающего гипса. Задание зафиксировать следы прежде, чем кто-либо из них приблизится к трупу, ему дал Серенак. Бедолага был мертвее мертвого, так что немножко подождет. Главное — не затоптать место преступления, пока тело не будет сфотографировано, а улики не собраны в пластиковые контейнеры.



На мосту появился запыхавшийся инспектор Сильвио Бенавидиш. Жители деревни чуть расступились, пропуская его вперед. Серенак велел ему бегом бежать в Живерни с фотографией покойника и постараться разузнать о нем все, что можно, а еще лучше — установить личность убитого. Инспектор Серенак не так давно служил в полиции Вернона, но успел понять, что Сильвио Бенавидиш — идеальный подчиненный, точно и четко выполняющий приказы и прекрасно справляющийся с писаниной. Заместитель, о каком можно только мечтать! Правда, ему малость не хватает инициативности, но… Серенак чуял, что дело тут не в отсутствии знаний и опыта, а в простой робости. В общем, преданный парень! Ну, в смысле — преданный работе, разумеется. Потому что инспектор Лоренс Серенак подозревал, что на самом деле Бенавидиш относится к нему, недавнему выпускнику Тулузской школы и своему непосредственному начальнику, как к неопознанному полицейскому объекту. Серенака назначили руководить комиссариатом Вернона четыре месяца назад, даже не присвоив звания комиссара. Как еще должны здесь, в Верхней Нормандии, воспринимать парня, которому не исполнилось еще и тридцати лет, который говорит с южным акцентом, к преступникам обращается как к школьным приятелям, а на место преступления смотрит с пресыщенным цинизмом?

«Впрочем, как знать…» — подумал Серенак. Просто людям здесь живется нелегко. Не только полицейским, конечно. Всем. Особенно в Верноне, который только на карте является частью Нормандии, а по сути — просто пригород Парижа. Граница с департаментом Иль-де-Франс проходит как раз по Живерни, буквально в паре сотен метров отсюда, по тому берегу основного рукава реки. Но местные жители не считают себя парижанами. Они нормандцы, и точка! Те еще снобы. Один тип тут как-то втирал ему, что на Эпте — этом ручейке, в прошлом отделявшем Францию от Англо-нормандского королевства, — людей полегло больше, чем на Мёзе или Рейне…

Вот дурачье.

— Инспектор!

— Блин, да зови меня просто Лоренс. Сколько раз говорить…

На лице Сильвио Бенавидиша нарисовалось замешательство. Инспектор Серенак выпалил это перед агентами Лувелем и Мори, не считая полутора десятков зевак и плавающего в крови трупа. Нашел время выяснять, на «ты» они или на «вы».

— Э-э… Да. Э-э, патрон… Мне кажется, нам надо действовать с предельной осторожностью. С установлением личности жертвы проблем нет. Его здесь все знают. Вроде как крупная шишка. Зовут Жером Морваль. Известный хирург-офтальмолог. У него свой кабинет в Париже, на улице Прудона, в Шестнадцатом округе. Здесь живет чуть ли не в самом лучшем доме, номер семьдесят один по улице Клода Моне.

— Жил, — поправил его Серенак.

Сильвио молча проглотил упрек. Видок у него при этом был как у рекрута, только что вытащившего жребий, означающий, что его отправляют на Русский фронт. Или как у жителя юга, командированного на Северный полюс. Или как у полицейского, получившего назначение в Нормандию. Серенак улыбнулся. Если кому и надо кривить рожу, так это ему.

— Ладно, Сильвио, — сказал Серенак. — Отличная работа. Не бери в голову. А биографию трупа расскажешь чуть позже.

Серенак подлез под оранжевую ленту.

— Людо, как там у тебя? Подойти-то уже можно?

Людовик Мори кивнул. Собрав гипсовые слепки, он отошел в сторону, пропуская Серенака, который ступил в прибрежную грязь. Одной рукой он уцепился за ветку ближайшего ясеня, а вторую вытянул в направлении трупа.

— Сильвио, подойди-ка. Взгляни. Довольно странный способ убийства, не находишь?

Бенавидиш приблизился. Лувель с Мори повернулись и с интересом уставились на товарища, словно понимая, что сейчас шеф будет показывать тому мастер-класс.

— Посмотрите все на рану — на теле, а не на голове. Очевидно, Морваль был убит холодным оружием — ножом или чем-то вроде того. Удар нанесен прямо в сердце. Думаю, нам не обязательно дожидаться протокола вскрытия, чтобы предположить, что этот удар был смертельным. А теперь взгляните на следы, оставленные на земле. Что мы видим? Тело волокли несколько метров, до самой воды. Спрашивается, зачем? Зачем преступник перетащил труп? Зачем он взял булыжник — или другой тяжелый предмет — и разбил жертве голову? Практически проломил череп — от макушки до виска. И опять встает вопрос: за каким фигом?

Лувель робко — ни дать ни взять ученик за партой — поднял руку.

— Может быть, Морваль умер не сразу?

— Да ну? — насмешливо произнес Серенак. — С такой раной в сердце? Слабо верится. Но даже если допустить, что он еще был жив, почему не добить его тем же ножом? Я спрашиваю, зачем он тащил его к воде и зачем расколотил ему черепушку?

Сильвио Бенавидиш молчал. Людовик Мори озирал окрестности. На берегу ручья лежал большой — с футбольный мяч — камень, испачканный кровью. Агент уже взял с него образцы крови и тканей.

— Может, потому, что заметил этот камень? — рискнул высказаться он. — Воспользовался тем, что попалось под руку…

У Серенака блеснули глаза.

— Нет, Людо, я с тобой не согласен. Давайте, парни, смотрите внимательно. Здесь есть еще кое-что странное. Что вы можете сказать о береговой полосе длиной примерно двадцать метров?

Инспектор Бенавидиш и оба агента послушно повели глазами вдоль берега ручья, но понять, что имеет в виду Серенак, так и не смогли.

— Больше никаких камней здесь нет! — торжествующе провозгласил Серенак. — Хоть весь ручей осмотрите, ни одного не найдете! Значит, камень принесли сюда специально. А если его приподнять? Смотрите, под ним травка — примятая, но свежая. И на самом камне — никаких следов сухой земли. Так что же забыл тут этот камешек? Преступник принес его с собой, вот что я вам скажу!

Агент Лувель согнал с моста зевак на правый берег ручья, со стороны деревни. Но Серенака присутствие зрителей беспокоило меньше всего.

— Мальчики! — продолжил инспектор. — Если коротко, дело было так. Жерома Морваля закололи ножом на тропе. От удара в сердце он скончался на месте. Затем убийца отволок его тело на берег ручья, а это примерно шесть метров. После чего пошарил в окрестностях в поисках камня покрупнее — думаю, этот потянет килограммов на двадцать, — вернулся и разбил Морвалю голову. Но и это еще не все. Обратите внимание, в какой позе лежит убитый. Головой в воде! Не слишком естественное положение, не так ли?

— Так вы же сами только что сказали, патрон, — почти сердито пробурчал Мори. — Убийца стукнул Морваля камнем по башке. Тот упал и плюхнулся головой в воду…

— Чисто случайно, ага! — иронически заметил Серенак. — Его бьют по голове, и он оказывается головой в ручье. Нет, ребятки, готов держать пари на что угодно, все было не так. Попробуйте взять камень и долбануть Морваля по башке. Прямо тут! Хоть тысячу раз ударьте, труп ни разу не упадет так, как лежит сейчас — чтобы голова ушла под воду на десять сантиметров. Решение, друзья мои, гораздо проще. Мы имеем дело с тройным убийством, хотя жертвой стал один человек. Я пыряю его ножом — раз! Я проламываю ему череп — два! И я топлю его в ручье — три!

Его губы тронула кривоватая улыбка.

— У нашего преступника был очень серьезный мотив. Он очень сильно ненавидел Жерома Морваля.

Лоренс Серенак повернулся к Сильвио Бенавидишу.

— Нашему окулисту не повезло. Кто-то решил убить его, да не один раз, а целых три. Но это все же лучше, чем если бы преступник убил трех человек по одному разу.

Серенак подмигнул инспектору Бенавидишу, который казался все более смущенным.

— Я не собираюсь сеять в деревне панику, — продолжил он, — но сцена преступления ясно свидетельствует о его преднамеренном характере. Вы только посмотрите на… ну не знаю, на композицию, что ли. Он как будто картину писал! Продумал каждую деталь. И место выбрано со смыслом — деревня Живерни. И орудия убийства — нож, камень, вода…

— Неужели месть? — предположил Бенавидиш. — Или что-то типа ритуального убийства?

— Не знаю, — ответил Серенак. — Посмотрим. Пока ничего не понятно. Мы не видим во всем этом никакого смысла. Мы — но не преступник.

Лувель вяло оттеснял с моста зрителей. Сильвио Бенавидиш стоял молча, но его лицо выдавало напряженную работу мысли. Он явно пытался обдумать сказанное Серенаком и отделить в его словах здравые зерна от плевел провокации.



Внезапно из-за тополей к ним метнулась темная тень, проскочила под лентой ограждения и подбежала к берегу. Агент Мори попытался ее удержать, но тень оказалась проворнее.

Немецкая овчарка!

Пес остановился рядом с Серенаком и принялся тереться о его ноги, весело помахивая хвостом.

— Эге-ге! — сказал инспектор. — А вот и наш первый свидетель.

Он повернулся к толпящимся на мосту жителям деревни Живерни.

— Кто-нибудь знает, чья это собака?

— Конечно! — тут же отозвался пожилой мужчина в вельветовых брюках и твидовом пиджаке — наверное, художник. — Это же Нептун. Наш, деревенский. Он ничей, в смысле — общий. С мальчишками бегает. Туристов встречает. Его тут каждый знает.

— Ну, здравствуй, мой хороший, — сказал Серенак, присаживаясь перед псом на корточки. — Значит, ты наш первый свидетель? Тогда скажи мне: ты видел убийцу? Запомнил его? Ладно, я тебя вызову попозже, сниму показания. А пока у меня тут еще работенка…

Инспектор отломил у ясеня сук и швырнул его на несколько метров. Нептун с готовностью включился в игру — побежал за палкой, схватил ее зубами и вернулся. Сильвио Бенавидиш с изумленным видом наблюдал за дурачествами шефа.

Серенак, успев подняться на ноги, внимательно озирал окрестности: сложенные из кирпича и глины мостки, мост над ручьем, а сразу за ним — странное двурогое сооружение с фахверковыми стенами, над которым возвышалась пятиэтажная башня. На одной из стен было выбито: «Мельница „Шеневьер“». «Надо будет обойти близлежащие дома, — подумал он, — опросить возможных очевидцев». Хотя он понимал, что шансов найти свидетеля мало: преступление было совершено около шести часов утра.

— Мишель, попроси публику сдать назад. Людо, дай мне перчатки. Поглядим, что у нашего окулиста в карманах. Тело пока двигать не будем, так что придется замочить ножки.

Серенак скинул кроссовки, снял носки и закатал джинсы. Натянул протянутые ему агентом Мори прозрачные перчатки и ступил голыми ногами в ручей. Левой рукой опираясь для равновесия о тело Морваля, он запустил правую в карман куртки и извлек на свет кожаный бумажник, который передал Бенавидишу. Помощник открыл бумажник — в нем лежало удостоверение личности.

Исчезли последние сомнения. Убитого звали Жером Морваль.

Серенак продолжал шарить в карманах трупа. Носовые платки. Ключи от машины. Каждая новая находка переходила из одной затянутой в перчатку руки в другую затянутую в перчатку руку, чтобы завершить свой путь в пластиковом контейнере.

— Блин, а это еще что за…

Пальцы Серенака вытянули из внутреннего кармана куртки покойника смятый картонный прямоугольник. Инспектор опустил глаза. Почтовая открытка. На лицевой стороне — репродукция картины Моне «Водяные лилии», они же «Нимфеи», они же «Кувшинки». Этюд в голубых тонах. Таких открыток в мире продаются миллионы. Серенак перевернул открытку.

Текст, выписанный печатными буквами, отличался лаконичностью: «ОДИННАДЦАТЬ ЛЕТ. С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ».

Сразу под этими пятью словами была приклеена узкая полоска бумаги, явно вырезанная из какой-то книги. «Преступно мечтать, ждет виновного кара».

Что за чертовщина?

От ледяной воды у Серенака свело щиколотки, словно на них защелкнулись стальные наручники. Подняв голову к зевакам, толпившимся вокруг портомойни, словно на остановке в ожидании автобуса, он крикнул:

— У Морваля были дети? Лет десяти-одиннадцати?

Сообразительнее всех снова оказался художник в вельвете и твиде:

— Нет, господин комиссар. Точно нет.

Вот зараза.

Поздравительная открытка перекочевала в руки инспектора Бенавидиша. Серенак еще раз оглядел окрестности. Портомойня. Мост. Мельница. Деревня Живерни — она как раз только-только начала просыпаться. Вдали едва виднеется сад Моне. Луг. Шеренги тополей.

Низкие облака, плывущие над кронами деревьев.

И странные слова, мгновенно впечатавшиеся в память.

«Преступно мечтать, ждет виновного кара».

Его внезапно охватило чувство, что в этом импрессионистском пейзаже явно что-то не так.

3

Я стояла у окна на верхотуре мельницы «Шеневьер» и наблюдала за полицейскими. Тот, что был в джинсах, — по всей видимости, старший, — все еще стоял голыми ногами в воде. Трое других остались на берегу. Вокруг толкались деревенские жители — человек тридцать дураков, которых хлебом не корми, дай поглазеть хоть на что-нибудь. Театр им тут, что ли?

Я невольно улыбнулась. Чем я от них отличаюсь? Тоже глазею, только запаслась билетом на лучшие места. Я их вижу, они меня — нет.

У меня вырвался короткий нервный смешок.

Что делать дальше?

Полицейские вытащили из белого фургона большой пластиковый мешок — судя по всему, собираются упаковать труп. В голове по-прежнему упрямо вертелся вопрос: что я должна делать? Пойти сдаться полиции? Рассказать комиссару из Вернона все, что мне известно?

Но разве полицейские поверят бредням полоумной старухи? Может, лучше затаиться и выждать? Хотя бы несколько дней. Всего несколько дней. Понаблюдать за происходящим. Незаметной серой мышкой пошмыгать тут и там, посмотреть, как будут развиваться события. Ну и, конечно, надо поговорить с вдовой Жерома Морваля, с Патрисией. Это я просто обязана сделать.

А вот беседовать с полицией…

Внизу, на берегу ручья, трое полицейских потащили из воды труп Жерома Морваля. Ни дать ни взять — здоровенный кус размороженного мяса, сочащийся кровью. Нелегко им, бедняжкам. Они напомнили мне рыбаков, поймавших слишком крупную рыбину. Четвертый, тот, что все так же стоял в воде, смотрел, как они волокут тело. Мне показалось, или он действительно улыбался? Насколько я могла судить, глядя издалека, вся эта история доставляла ему искреннее удовольствие.

Или я напрасно терзаю себя сомнениями? Если я поговорю с Патрисией Морваль, велик риск, что остальные догадаются. В первую очередь полиция. Вдова — известная болтушка. В отличие от меня. В том смысле, что я еще не вдова. Вернее говоря, не совсем вдова.

Я ненадолго прикрыла глаза. Всего на минуточку.

Решено.

Я не стану разговаривать с полицейскими. Превращусь в серую мышку. Хотя бы на несколько дней. В конце концов, если они захотят меня найти, то найдут. Я уже не могу быстро бегать — в мои-то годы. Догадаются они пойти за Нептуном? Я открыла глаза и посмотрела на свою собаку. Пес залег в зарослях папоротника, в паре десятков метров от берега. Я знаю, что он не менее внимательно, чем я, изучает место преступления.

Да, я все решила правильно. Выжду несколько дней — хотя бы до тех пор, пока не овдовею. Надо же соблюсти минимум приличий. Потом буду действовать по обстоятельствам. Когда-то давно я читала один чрезвычайно оригинальный детектив. Действие в нем происходило в каком-то английском поместье, но было показано глазами кота. Да-да, именно кота! Он присутствовал при всех событиях, и на него, что естественно, никто не обращал внимания. Можно сказать, что он по-своему вел расследование — слушал, смотрел, вынюхивал… Автор так здорово закрутил сюжет, что я не удивилась бы, если бы убийцей оказался тот самый кот. Но не буду выдавать вам тайну, может, когда-нибудь сами прочтете эту книжку. Я просто хочу сказать, что намерена стать кем-то вроде этого кота — существом, которое все видит и слышит, оставаясь вне подозрений.

Я снова выглянула в окно.

Труп Морваля уже почти засунули в пластиковый мешок. С моей точки обзора он напоминал сытую анаконду. Из-за не до конца застегнутой «молнии» выглядывала только макушка головы. Трое полицейских стояли, тяжело дыша. Мне показалось, что они ждут разрешения начальника, чтобы достать сигареты и закурить.

ДЕНЬ ВТОРОЙ

14 мая 2010 года

(Мельница «Шеневьер»)



ТЫКАНЬЕ

4

Как же они меня достали со своей писаниной! Я раскладываю на тумбочке больничной палаты разноцветные листки. Рецепты, справки о медицинской страховке, свидетельство о браке, сертификат на владение домом, результаты анализов… Рассовываю документы по конвертам из крафт-бумаги. Часть из них потребуется больнице, но не все. Остальное взвешу и отправлю с почты в Верноне. Ненужные бумажки складываю в белую папку. Заполнила я не все — не во всем разобралась, так что нужно будет спросить у медсестер. Они меня уже хорошо знают. Вчера я провела здесь несколько часов — с середины дня до позднего вечера.

Я сидела в палате 126, изображая из себя без пяти минут вдову, скорбящую об умирающем муже, и слушала их оптимистичные прогнозы. Разумеется, лживые.

Моему мужу крышка, это очевидно. Если бы они знали, до какой степени мне на это плевать.

Скорее бы все кончилось. Это единственное, о чем я прошу.

Прежде чем уйти, я приблизилась к висящему в холле зеркалу в облупленной золоченой раме. Вгляделась в свое морщинистое застывшее лицо. Мертвое лицо. Закутала голову широким черным шарфом, похожим на чадру. Старухам следует закрывать лицо — никому не хочется на них смотреть. Даже здесь, в Живерни. Особенно здесь, в этой деревне, ставшей символом света и ярких красок. Старухи обречены жить в тени, во тьме и мраке. Они никому не нужны. Их никто не замечает. Никто не помнит об их существовании.

Это меня устраивает.



Я в последний раз осмотрелась и спустилась из своего донжона вниз. Так в Живерни называют башню мельницы «Шеневьер». Донжоном. Перед уходом еще раз машинально проверила, все ли вещи на своих местах, и тут же обругала себя за глупость. Сюда больше некому приходить. Я прекрасно об этом знаю, тем не менее с маниакальной дотошностью навожу в башне порядок. По телевизору говорили, что такое поведение именуется навязчивым состоянием. Нечто вроде нервного тика. Правда, он никому не мешает. Кроме меня самой.

В самом темном углу глаз наткнулся на некую неправильность. По-моему, картина слегка перекосилась. Я медленно пересекла комнату. Так и есть. Чуть потянула раму за правый нижний угол и выровняла ее.

Мои «Кувшинки».

Черные.

Я специально повесила картину в таком месте, чтобы ее не было видно из окон. Как будто кто-то способен заглянуть в окно пятого этажа башни над нормандской мельницей.

Это мое убежище.

Картина висит в наименее освещенном, так называемом слепом углу. В сумраке темные пятна, колышущиеся на серой поверхности пруда, кажутся еще чернее.

Цветы скорби.

Самые мрачные из всех, что когда-либо изображала кисть художника.



Я с трудом спустилась по лестнице и вышла на улицу. Нептун ждал меня во дворе мельницы. Я выставила вперед палку, чтобы он ко мне не бросился: эта псина не понимает, что мне и так нелегко сохранять равновесие. Старательно закрыла дверь на три замка, опустила ключи в сумку и еще раз проверила запоры.

Только после этого я обернулась. С большого вишневого дерева во дворе опадали последние лепестки. Говорят, этой вишне сто лет. Говорят, она застала Моне. В Живерни обожают вишни. Вдоль парковки перед музеем американского искусства, который год назад переименовали в музей импрессионизма, высадили целую шеренгу вишневых деревьев. Вроде бы японских. Маленьких, карликовых. Мне это кажется странным. Зачем здесь эта экзотика? Как будто своих вишен мало. Но разве их поймешь? Говорят, что американские туристы страсть как любят смотреть на вишни в весеннем розовом цвету. Если бы меня спросили, я бы сказала, что от розовых лепестков, засыпавших парковку и крыши автомобилей, слишком явственно отдает куклой Барби, но кто меня спросит?

Я покрепче прижала конверты к груди, чтобы Нептун не хватанул зубами. Медленно переставляя ноги, двинулась вверх по улице Коломбье. Я шла не спеша и в тени увитого плющом портика перед входом в гостиницу остановилась передохнуть. Автобус на Вернон отходит через два часа. У меня полно времени. Вполне можно поиграть в маленькую серую мышку.

Я свернула на улицу Клода Моне. Вдоль каменных фасадов тянулись штокрозы и оранжевые ирисы, не хуже чертополоха пробившие гудроновое покрытие. Еще один символ Живерни. Я продвигалась со скоростью восьмидесятилетней старухи, которой и являюсь. Нептун, как всегда, удрал далеко вперед. Наконец я добрела до гостиницы «Боди». В окнах самого знаменитого в Живерни заведения были вывешены афиши, сообщавшие о проведении выставок и фестивалей. Размер афиш точно соответствовал размеру оконных проемов. Если задуматься, выглядело это довольно странно. Меня всегда занимал вопрос: что это — простое совпадение или результат сознательных усилий по подгонке одного к другому, или ясновидение архитектора, построившего здание в XIX веке, точно предугадавшего, какого размера будут в будущем стандартные рекламные афиши?

Впрочем, подозреваю, что вас эта загадка не слишком интересует. Напротив отеля за столиками кафе под оранжевыми зонтиками сидели на зеленых чугунных стульях два-три десятка посетителей, очевидно, желающие испытать те же чувства, что когда-то переполняли колонию американских художников, поселившихся здесь век назад. Еще одна странность, если задуматься. В позапрошлом веке американские художники приезжали сюда, в крошечную нормандскую деревушку, в поисках покоя и вдохновения. В наши дни Живерни способен подарить вам что угодно, только не покой. Лично я сегодняшнего Живерни вообще не понимаю.

Я села за свободный столик и заказала чашку черного кофе. Его принесла мне незнакомая официантка — видать, приехала подработать в сезон. Она щеголяла в короткой юбке и жилетке а-ля импрессионизм — с вышитыми на спине лиловыми кувшинками.

Носить на спине лиловые кувшинки — ну разве это не странно?

У меня, имевшей возможность наблюдать за всеми преобразованиями в Живерни, иногда возникает ощущение, что наша деревня превратилась в большой парк аттракционов. Парк впечатлений, если хотите. Они постарались выжать из импрессионизма все, что только могли. Я сидела и тихо вздыхала — настоящая старая ведьма, привыкшая ворчать себе под нос. Вокруг меня собралась самая разношерстная публика. Молодая парочка читала путеводитель. Трое мальчишек лет пяти возились на гравийной дорожке — должно быть, родители в это время думали, что вместо пруда с лягушками им следовало отвезти своих отпрысков в бассейн. Увядшая американка пыталась на голливудском диалекте французского языка заказать себе чашку кофе по-льежски.

Они тоже были здесь.

Двое из них. Сидели в трех столиках от меня. То есть метрах в пятнадцати. Разумеется, я их сразу узнала — успела хорошенько разглядеть из окна мельничной башни. Инспектор, не побоявшийся замочить ноги во время осмотра трупа Жерома Морваля, и его робкий помощник.

Ясное дело, они глазели на молоденькую официантку. Похожая на серую мышку старуха не привлекла их внимания.

5

Инспектор Серенак смотрел на отель «Боди» сквозь солнечные очки. Оттого его фасад казался нарисованным сепией, а ножки хорошенькой официантки, сновавшей между столиками, приобрели золотистый оттенок румяного круассана.

— О’кей, Сильвио. Значит, ты еще раз проверишь, не осталось ли улик возле ручья. Знаю, основное уже отправили в лабораторию — слепки следов, тело Морваля и прочее. Но мы могли что-то упустить. Не спрашивай меня что — я сам не знаю. Просто сходи туда еще раз и все осмотри — портомойню, деревья, мостик. Заодно поищи свидетелей. А мне придется нанести визит вдове, Патрисии Морваль. Ничего не поделаешь. Тебе что-нибудь известно об этом самом Жероме Морвале?

— Да, Лора… э-э, патрон.

Сильвио Бенавидиш извлек из-под стола папку. Серенак проводил глазами официантку.

— Выпьешь что-нибудь? Рюмку пастиса?[1] Бокал белого вина?

— Нет, я ничего не буду.

— Что, даже кофе не выпьешь?

— Ничего. Не беспокойтесь.

Но в голосе Бенавидиша звучало колебание.

— Ладно, чаю выпью.

Лоренс Серенак властно поднял руку, подзывая официантку.

— Мадемуазель? Один чай и один бокал белого. У вас есть гайак?[2]

Он повернулся к помощнику.

— Неужели так трудно называть меня на «ты»? Сильвио, я что, намного тебя старше? Мы с тобой в одном звании. Если я четыре месяца возглавляю комиссариат Вернона, это еще не значит, что мне обязательно надо «выкать». У нас на юге даже патрульные обращаются к комиссару на «ты».

— А у нас на севере — нет. У нас дела так быстро не делаются. Но вы не волнуйтесь, патрон. Просто надо немного подождать…

— Наверное, ты прав. Сейчас скажешь, что у меня должен пройти период акклиматизации. Но я ничего не могу с собой поделать. Меня прямо выворачивает, когда собственный зам называет меня «патрон».

Сильвио нервно крутил пальцы, словно не решался перечить начальнику.

— Если хотите знать мое мнение, дело не в том, кто с севера, а кто с юга. Вот мой отец, например. Он сейчас на пенсии, а до этого всю жизнь строил дома. По всей стране. И не только во Франции, но и в Португалии. И хозяева всегда обращались к нему на «ты», а он всегда им «выкал», даже если они были моложе его. Мне кажется, тут вся штука в том, что ты носишь — костюм с галстуком или рабочий комбинезон… Руки у тебя какие — в маникюре или в смазке… Не знаю, понятно я говорю или нет…

Лоренс Серенак распахнул кожаный пиджак, надетый на майку.

— Сильвио, где ты видишь галстук? Блин, мы оба с тобой инспекторы полиции…

Он громко рассмеялся.

— Ну ладно. Сам говоришь, надо подождать. Если честно, мне по душе твоя португальская скромность. Но вернемся к Морвалю. Что у нас есть?

Сильвио уставился в свои записи.

— Жером Морваль — уроженец этой деревни, сумевший выбиться в люди. Его семья перебралась в Париж, когда он был ребенком. Морваль-старший тоже работал врачом, терапевтом, но не особенно разбогател. Довольно молодым Жером Морваль женился на некоей Патрисии Шерон. Им обоим тогда не было еще и двадцати пяти лет. Дальше начинается история его головокружительного успеха. Малыш Жером окончил медицинский факультет со специализацией по офтальмологии и вместе с пятью коллегами открыл кабинет в Аньере. Тут умирает папаша Морваль. Сынок вложил полученные в наследство денежки в собственный кабинет офтальмологической хирургии в Шестнадцатом округе Парижа. Внешне дела у него шли недурно. Насколько я понял, он считался виртуозом по удалению катаракты, то есть работал в основном с пожилым контингентом. Десять лет назад он решил вернуться в родные пенаты и купил в Живерни один из самых красивых домов — как раз между отелем «Боди» и церковью…

— Дети есть?

Официантка принесла им заказ и удалилась. Не успел Бенавидиш открыть рот, чтобы продолжить рассказ, как Серенак сказал:

— Хорошенькая, а? И ножки что надо.

Инспектор Бенавидиш пришел в явное замешательство — то ли издать удивленный вздох, то ли смущенно улыбнуться.

— Э-э… Ну да… То есть нет… То есть я хочу сказать: нет, у Морвалей не было детей.

— А врагов?

— Морваль вел довольно замкнутый образ жизни. В политику не ввязывался. Ни в каких общественных комитетах не состоял. У него и друзей-то практически не было. Зато был…

— Подожди! — перебил его Серенак и резко повернулся на стуле. — А вот и ты… Ну, привет!

Мимо ног Бенавидиша под стол прокралось мохнатое существо. Он вздохнул — на сей раз совершенно искренне. Серенак принялся трепать Нептуна по холке.

— Мой единственный свидетель! — приговаривал он. — Ну, здравствуй, Нептун!

Пес явно отзывался на кличку. Помахивая хвостом, он задрал морду, красноречиво глядя на кусок сахару, лежавший на блюдце перед Сильвио. Серенак направил на пса указательный палец.

— Веди себя хорошо, договорились? Мы должны дослушать, что говорит инспектор Бенавидиш. И для этого нам понадобится все наше терпение. Сильвио, так на чем ты остановился?

Сильвио заглянул в свои записи и монотонным голосом продолжил:

— У Жерома Морваля было в жизни два увлечения. Он предавался им со всей страстью и посвящал им все свое свободное время.

Серенак гладил Нептуна.

— Теплее…

— Так вот, две страсти. Короче говоря, живопись и женщины. В том, что касается живописи, мы, судя по всему, имеем дело с настоящим коллекционером, этаким одаренным самоучкой. Он предпочитал импрессионистов, что вполне объяснимо. Кроме того, у него была своего рода идея-фикс. Я просто пересказываю, что услышал. Жером Морваль мечтал приобрести картину Клода Моне. Но не абы какую. Он хотел «Кувшинки». Вот такой вот окулист.

Серенак шепнул на ухо собаке:

— Ни фига себе! Картину Моне! Даже если бы помог прозреть всем зажиточным дамочкам Шестнадцатого округа, вряд ли заработанных денег ему хватило бы на «Кувшинки» Моне. Но, — он перевел взгляд на помощника, — ты говорил про две страсти? Значит, на стороне орла у славного доктора Морваля были картины импрессионистов. А что было на стороне решки? Бабы?

— Все это не более чем слухи… Хотя Морваль не слишком и прятался. Соседи и сотрудники в основном высказывали сочувствие его жене Патрисии. Вышла замуж молодой, целиком материально зависела от мужа, следовательно, на развод надеяться не могла. Ей приходилось на все закрывать глаза. Ну, вы же понимаете, патрон…

Серенак одним глотком опустошил свой бокал.

— Если я патрон, то это и правда гайак, — скривившись, ответил он. — Но я тебя отлично понял, Сильвио. И знаешь что? Этот доктор начинает мне нравиться. Тебе удалось добыть пару-тройку имен? Его любовниц или мужей-рогоносцев? Желательно с преступными наклонностями?

Сильвио поставил на блюдце чашку чая. Нептун смотрел на него влажными глазами.

— Пока нет. Но в том, что касалось любовниц, у Жерома Морваля тоже был пунктик.

— Да ну? Какая-нибудь неприступная красавица?

— Что-то в этом роде. Держитесь за стул, патрон. Это местная учительница. Говорят, первая красавица на деревне. И он вбил себе в голову, что должен добавить ее к списку своих трофеев.

— И?

— Больше я ничего не знаю. Это все, что мне удалось вытянуть из его секретарши и трех галеристов, с которыми он часто вел дела. Это, так сказать, версия самого Морваля.

— А учительница замужем?

— Да. И ее муж чрезвычайно ревнив.

Серенак повернулся к Нептуну.

— Видал? Нашему Сильвио палец в рот не клади! Это он только на вид тормоз тормозом, а на самом деле — гигант мысли. Человек-компьютер!

Он поднялся. Нептун, словно ждал лишь сигнала, вылез из-под стола и умчался вдаль по улице.

— Сильвио! Отправляйся-ка к ручью. Надеюсь, ты прихватил бродни и сеть? А я пойду выражать соболезнования вдове Морваля. Улица Клода Моне, дом семьдесят один? Я правильно запомнил?

— Правильно. Но вы не ошибетесь. Живерни — небольшая деревня. Здесь всего две длинные улицы, и они расположены параллельно одна другой. Первая — Клода Моне — тянется через всю деревню. Вторая — это шоссе Руа — дорога департаментского значения, она идет вдоль ручья. Между ними есть улочки, но маленькие и прямые, так что запутаться трудно.

Мимо них процокала каблучками хорошенькая официантка, направляясь с улицы Клода Моне к бару. На фоне стен гостиницы «Боди» — кирпич и терракота — освещенные солнцем штокрозы казались мазками пастели. Серенак решил, что эта картина ему нравится.

6

Сильвио не ошибся. Дом номер семьдесят один по улице Клода Моне был здесь, вне всякого сомнения, самым красивым. Желтые ставни, увитый диким виноградом фасад, красивое сочетание обтесанного камня и фахверка, на подоконниках — герани в огромных горшках. Одним словом, чистый импрессионизм! Или Патрисия Морваль хорошо разбиралась в садоводстве, или имела в своем распоряжении небольшую армию опытных специалистов, недостатка в которых, скорее всего, в Живерни не ощущалось.

На деревянном крыльце висел на цепочке медный колокольчик. Серенак позвонил, и дубовая дверь почти мгновенно распахнулась. Похоже, Патрисия его ждала. Чуть посторонившись, она пропустила инспектора в дом.

Серенак всегда придавал большое значение моменту знакомства с персонажами, так или иначе вовлеченными в расследование. Так сказать, первому впечатлению. Оно давало бесценный шанс прощупать собеседника, составить его психологический портрет. Вот и сейчас он намеревался взять мадам Морваль, что называется, тепленькой. Кто она такая? Несчастная женщина, обманутая мужем, или равнодушная мещанка? Раздавленная судьбой одинокая душа или веселая вдова? Она ведь изрядно разбогатела. И обрела свободу. Теперь ей ничего не стоит отомстить покойному мужу за все перенесенные унижения. Искренне она скорбит или притворяется? Но с ходу «расколоть» Патрисию Морваль ему не удалось: он не смог вглядеться в ее глаза, спрятанные за толстыми линзами очков, отметив лишь, что они у нее красные.

Серенак ступил в коридор, вернее, в огромный, хоть и узкий, холл, который уходил в глубь дома, и тут же остановился, пораженный. Обе стены закрывали гигантские — не меньше пяти метров в длину — репродукции «Кувшинок» в довольно редком исполнении: красно-золотая гамма, ни неба, ни ивовых ветвей. Насколько помнил Серенак, картины относились к финальному этапу творчества Моне, то есть к 1920-м годам. Логика художника угадывалась достаточно просто: он стремился максимально сфокусировать взгляд на небольшом, всего в пару квадратных метров, участке пруда, убрав с полотна все лишнее. Не вызывало сомнений, что оформление коридора копировало «Оранжери», хотя до стометровых стен парижского музея, сплошь увешанных «Кувшинками», дому окулиста было все же далеко.

Серенак вошел в гостиную. Это была обставленная в классическом стиле комната, в глаза бросалось разве что обилие разнородных безделушек. Но в первую очередь внимание посетителя привлекали картины на стенах. Их было с десяток, все — оригиналы. Познаний инспектора хватило, чтобы узнать в них работы авторов, начавших в последние годы приобретать известность как в художественном, так и в финансовом мире. Гребонваль, Ван Мёйлдер, Габар… Судя по всему, Морваль обладал тонким вкусом и хорошим чутьем, вкладывая деньги в перспективных художников. Если вдова сумеет отогнать от себя стервятников, которые наверняка слетятся на запах свежей крови, то о своем будущем ей волноваться не придется.

Инспектор сел. Патрисия явно нервничала — она сновала туда-сюда по гостиной, переставляя с места на место разные вещицы. На ней был пурпурного цвета костюм, делавший ее молочно-белую кожу какой-то безжизненной. Серенак дал бы ей лет сорок, может, чуть меньше. Далеко не красавица, она тем не менее обладала определенным обаянием, возможно, благодаря своей безупречной ухоженности. «Вряд ли она способна обворожить, — думал полицейский, — но впечатление производит».

— Инспектор, — заговорила она. — Вы абсолютно уверены, что речь идет об убийстве?

У нее был высокий, не слишком приятный на слух голос.

— Мне уже рассказали о том, что произошло, — продолжила она. — Ведь это вполне мог быть несчастный случай. Жером споткнулся, упал, ударился головой о камень и рухнул лицом в воду…

— Мы ничего не исключаем, мадам. Во всяком случае, до тех пор пока не получим протокола вскрытия. Однако не стану от вас скрывать: на данном этапе следствия мы рассматриваем убийство как основную версию.

Патрисия Морваль вертела в руках бронзовую статуэтку Дианы-охотницы, которую взяла с буфета. Серенак решил перехватить инициативу и принялся задавать вопросы, на которые Патрисия отвечала своим почти пронзительным голосом односложно, по три раза повторяя одно и то же слово.

— У него были враги?

— Нет. Нет-нет.

— Не замечали ли вы в последние дни каких-либо странностей?

— Нет. Нет.

— У вас большой дом. Ваш муж постоянно жил здесь?

— Да… Да. И да, и нет.

Серенак удивился.

— Расскажите об этом подробнее, мадам, прошу вас.