Морис Дантек

Красная сирена

Горе строющему город на крови и созидающему крепости неправдою.Ветхий Завет. Книга пророка Аввакума. Гл. 2:13
Откуда вам известно, – может быть, Земля – это ад какой-нибудь другой планеты?О. Хаксли
Пролог

17 апреля 1993 года, за несколько минут до того, как вся его жизнь перевернулась, Хьюго Корнелиус Тороп спокойно рассматривал свое лицо в зер­кале. Длинное чуть грустное лицо, брови домиком. Черные глаза, блестящие, как два лакированных шара, темные круги под ними. Ничего, рассосутся через несколько дней. В уголках глаз – морщинки. За последнее время их стало больше.

Практически вся операция прошла по плану. Оружие доставили на территорию, оставшуюся от Боснийской Республики. Это оказалось непросто. Пришлось обходить натовские военные корабли, которые в ноябре прошлого года установили блока­ду против всей бывшей Югославии. Как говорил Ари Москевиц, «понятия Добра и Зла не изучают­ся в Национальной школе управления».

Сознательное бездействие демократической Европы в очередной раз вело континент к катаст­рофе. Именно это обстоятельство заставило горст­ку одиночек перечеркнуть собственные судьбы и создать первые колонны «Колоколов свободы». Отчаявшиеся безумцы и вершители истории высади­лись ледяной декабрьской ночью на обрывистых берегах крайнего юга Хорватии. Багажные отделе­ния их старых лодчонок были до отказа забиты лучшим оружием, купленным на мировом рынке. Хьюго Корнелиус Тороп был одним из них.

Хьюго Корнелиус Тороп не был ни авантюристом, ни наемником, ни политическим деятелем, не рабо­тал он и на спецслужбу. Сам Хьюго иногда говорил, что он всего лишь тридцатитрехлетний мужчина, который в один прекрасный день перестал мирить­ся с тем, что ежедневно целые народы исчезают с карты мира в Сараеве, Олове, Приедоре, Сребренице, Горажде, Бошански-Броде, Бихаче, в Боснии-Герцеговине – в Аду, читай – в Европе, а в Чреве Парижа и на Пиккадилли люди празднуют…

В конце марта Восточная Босния практически целиком перешла в руки сербов, и Ари Москевиц решил вернуть всех своих людей в районы, нахо­дящиеся под контролем боснийцев. В ближайшем будущем они мало что смогут сделать – разве что спасут то, что может быть спасено. Кроме того, не­обходимо было спланировать будущие операции.

Восьмого апреля 1993 года Тороп покинул мес­то боевых действий, перешел хорватскую границу в противоположном от конечной цели направле­нии, направился на север к границе со Словенией, потом добрался до Австрии. Он провел ночь в ти­рольской гостинице, а на следующий день въехал на территорию Германии. Он добрался до Дюссельдорфа и остановился у Витали Гузмана, сменил машину и одним броском добрался до Амстердама.

Он хотел передохнуть несколько дней, прежде чем ехать в Париж готовить новую операцию.

Он много месяцев собирал материал для романа о конце света, и поездка в Сараево позволила нако­нец понять, как именно он возьмется за дело. Теперь он хотел одного – полета чаек и экзотических запа­хов, идущих из лавочек, торгующих кофе с легкой примесью марихуаны. И немножко человечности.

Амстердам был родным городом его отца, и Хьюго любил его с самого раннего детства. В первые шестнадцать лет своей жизни он каждый месяц приезжал сюда с родителями поездом из Парижа. Отец научил его голландскому, переводя все рек­ламные щиты и заставляя повторять названия го­родов, через которые они проезжали.

Итак, в тот вечер он собрал вещи и спустился к госпоже Рийкенс оплатить счет.

Он уже открывал дверцу машины, но тут вспом­нил, что забыл диктофон в ящике ночного столика.

Перепрыгивая через ступеньки лестницы, он краем уха расслышал звук бегущих ног со стороны аллеи. Он оглянулся через плечо и увидел неясный силуэт человека, бегущего по тротуару в его сторо­ну. Его мозг едва зафиксировал ситуацию. Рука уже поворачивала ручку двери, и Хьюго вошел в темный коридор. Он снял ключи с крючка и поднялся на свой этаж.

Диктофон лежал в ящике, рядом с коробкой ба­тареек «Дюрасел», купленной накануне. Он сел на ровать и решил поменять батарейки, чтобы не де­лать этого в дороге.

Потом встал и пошел к окну, чтобы выкинуть пустую упаковку в ведерко для мусора, стоявшее возле письменного стола.

Именно в этот момент он заметил машину, мед­ленно проезжавшую мимо соседнего дома.

На скорости меньше двадцати километров в час.

Сработал инстинкт – Хьюго откинулся назад, погасил лампочку у изголовья кровати и встал сбо­ку от окна, наблюдая за большим темным вэном, который медленно проехал мимо его машины и на той же ровной скорости проследовал дальше.

Большинство голландских домов снабжены хи­троумной системой, позволяющей следить за про­исходящим на улице, оставаясь незамеченным. Речь идет о маленьких зеркальцах-шпионах, кото­рые ставят по обеим сторонам окна. Тороп с первого дня оценил изобретательность и прагматизм этого народа, вынужденного жить ниже уровня моря.

В зеркальце отразилось лицо мужчины, кото­рый пристально вглядывался в тротуары и узкие пространства между припаркованными машина­ми. Его локоть высовывался из открытого окна ма­шины. Толстая рубашка в клетку.

У вэна были голландские номера.

Хьюго шумно выдохнул. Ничего страшного. Не будь параноиком.

Просто человек потерял собаку, когда вывел ее пописать…

Хьюго уже пошел к двери, но тут его внимание привлекли красные огни задних фар вэна, остано­вившегося в конце улицы.

Машина не повернула налево, не проехала прямо, а просто осветила мощными фарами все пространство вокруг метров на триста.

«Он что-то ищет», – подумал Хьюго.

В ту же секунду вэн тронулся с места и развер­нулся в аллее, резко взвизгнув тормозами.

Хьюго увидел световое облако, поднимающее­ся по склону, и перешел к другому углу окна.

Вэн проехал мимо дома, и Хьюго смог разгля­деть типа на пассажирском месте.

Коричневая куртка. Блондин, маленькие круг­лые очки. Он отслеживал тротуар, светя в окно сильным фонарем.

«Дьявольщина! – сказал себе Хьюго. – Такую экспедицию за пропавшей собакой или кошкой не посылают…»

И он связал это обстоятельство со смутным вос­поминанием – той промелькнувшей тенью, убега­ющим от кого-то человеком…

Они ищут человека. Полицейские… или торгов­цы наркотиками сводят счеты.

Он запомнил номер машины, заложив его в ячей­ку памяти. Выждал пять минут после того, как вэн скрылся по ту сторону холма, и вышел из квартиры.

На пороге Хьюго притормозил и сунул руку под куртку, вытащил большой автоматический пи­столет и дослал патрон в ствол. Поставив оружие на предохранитель, он вернул свой девятимилли­метровый в кобуру.

Спустившись по лестнице, Хьюго открыл дверь подъезда, взглянул налево, направо, прислушался, не едет ли машина.

Ничего.

Хьюго подошел к «вольво», взялся за холодную ручку дверцы и внезапно застыл на месте. Он был абсолютно уверен, что положил спальный мешок и испанское покрывало на чемодан. А теперь они ле­жали на полу, под задним сиденьем.

Хьюго медленно убрал руку с дверцы, придви­нулся на несколько сантиметров ближе, пытаясь рас­смотреть, что (или кто?) прячется под спальником.

Что-то есть.

Человек.

Он видел, как равномерно вздымается грудная клетка.

Хьюго бросил быстрый взгляд окрест, убедил­ся, что улица пуста и в окнах тоже ни души. Для большей уверенности положил руку на предохра­нитель «ругера».

Бесшумно вынул его из кожаной кобуры, при­жал к бедру, другой рукой взялся за ручку дверцы.

Он резко, одним движением, открыл дверь ма­шины и тут же рванул на себя спальник, швыряя его через подголовник на переднее сиденье.

Он навел дуло своего автоматического пистоле­та на маленькую белокурую головку. Головку де­вочки лет двенадцати-тринадцати, не больше, ко­торая в этот самый момент открыла голубые глаза, покрасневшие от сна в неудобной позе и ослеплен­ные страхом.

1

Алиса Кристенсен

В субботу 10 апреля 1993 года, в самом начале девя­того утра, юная девочка-подросток вошла в здание Центрального комиссариата полиции Амстердама.

Никто тогда не знал, что она поднимет на ноги полицейских по всей Европе, что очень скоро ее имя и фотографии появятся на первых полосах га­зет Старого Света.

Это была очень юная белокурая девочка, на вид лет двенадцати, ее синие глаза светились умом и смотрели на мир с выражением особой серьезности, которое невозможно было распознать сразу. Одета она была в стеганую темно-синюю куртку с капю­шоном, с которого стекала вода, потому что в Ам­стердаме вот уже два дня не переставая шел нуд­ный дождь.

Маленькая вымокшая девочка подошла к столу дежурного Когеля и взглянула ему прямо в глаза.

Стажер постарался улыбнуться странной гос­тье как можно вежливее. Он перегнулся через стойку и, не дожидаясь, пока девочка заговорит, спросил:

– Скажи, ты что, потеряла родителей? Девочка крепко, как спасательный круг, дер­жала в руках небольшую спортивную сумку.

К большому удивлению Когеля, она отрица­тельно покачала головой, собралась было что-то сказать, но в последний момент передумала, кусая губы, словно пыталась помешать самой себе вы­дать секрет.

Полицейский не заметил, что девочка читает висящую за его спиной схему. За долю секунды она нашла то, что искала. Вот: убойный отдел. И список фамилий.

Сама не зная почему, она автоматически вы­брала женское имя, то ли из-за инициалов, то ли послушавшись своего внутреннего голоса (мама, снова твои штучки!).

Чувствуя прилив новых сил и решимости, Али­са решительно произнесла:

– Я хочу видеть главного инспектора Аниту Ван Дайк. Это очень важно.

Молодого полицейского явно рассмешила ее се­рьезность, но он сдержался и спросил:

– Главного инспектора Ван Дайк? А по какому вопросу, мадемуазель?

Алиса моментально возненавидела этого ти­па – слащавый, слишком любопытный и слишком вялый. Она глубоко вздохнула, на секунду закрыла глаза, собираясь, потом уронила надменным, твер­дым и холодным голосом маленькой богатой девоч­ки из хорошей семьи, умевшей заставить уважать себя:

– Соблаговолите передать инспектору Ван Дайк, что речь идет об убийстве..,

И добавила, поколебавшись мгновение, пользу­ясь тишиной, воцарившейся в залитой неоновым светом комнате:

– Даже о нескольких убийствах. Сообщите ей, прошу вас.

Тон ее голоса прозвучал как удар хлыста – вполне заслуженное наказание для ленивого и не слишком сообразительного полицейского.

Агент кинулся к телефону и позвонил инспек­тору в кабинет.

Алиса видела, как он, пролепетав какие-то из­винения, положил трубку. Лицо его было багро­вым.

Избегая смотреть девочке в глаза, он сказал, выходя из-за стойки дежурного:

– Я провожу вас к инспектору Ван Дайк, сле­дуйте за мной.

Алиса наслаждалась своим, вполне заслужен­ным, успехом, прекрасно понимая, что самое важ­ное только начинается.

Полицейский довел ее до лифта, и они подня­лись на четвертый этаж.

Алиса почти пренебрежительно отвернулась от этого Когеля и ни разу не обратилась к нему, по­ка они поднимались в металлической кабине.

Двери бесшумно открылись, и они вышли на свет, шум (голоса, шаги, стук печатных машинок) и автомат с напитками.

Женщина в форме, наливавшая себе кофе, обернулась на шум пришедшего лифта и бросила заинтересованный взгляд в их сторону.

Когель повернул направо, и Алиса последовала за ним по коридору. По обе стороны – кабинеты за стеклянными дверьми, люди у телефонов, кто-то допрашивает задержанного, неумело печатая на компьютере протокол.

Она прошла сквозь каких-то людей, вяло ок­ликнувших Когеля: «Привет, Эрик. Ну, как ты сам-то сегодня?»

В коридоре было влажно и жарко, и Алиса от­кинула кагаошон. Не просохшие до конца волосы медленно рассыпались по плечам. Неоновые лампы на потолке вдоль всего коридора казались ей более обжигающими, чем ряды сушек для волос в парик­махерской.

И вот наконец она у двери с матовым стеклом и пластиковой табличкой, а на табличке – фамилия, которую она прочла на первом этаже.

Молодой полицейский кашлянул и только по­сле этого три раза постучал по дверному косяку.

Из-за полупрозрачной перегородки ответил женский голос.

Когель осторожно открыл дверь, ступил на по­рог, коротко отдал честь. Знаком он показал Алисе, что она может войти в маленький кабинет, окна ко­торого выходили на потемневшую от дождя Марникс-страат.

Алиса медленно подошла к столу, выдержан­ному в строгом стиле, за которым сидела женщина лет тридцати. Ее волосы огненными прядями падали на ее плечи. Ярко-синие глаза, да и все лицо, светились умом и женственностью.

Завороженная элегантностью и внутренней си­лой, исходящей от этой женщины, Алиса, как во сне, на ватных ногах подошла к столу. Дыхание ее прерывалось. Она едва обратила внимание на то, что юный дежурный исчез и дверь кабинета за­крылась.

Алиса стояла напротив инспектора Аниты Ван Дайк, которая смотрела на нее очень внимательно, но не строго, не зло, не отчужденно.

Она немного расслабилась, решив подождать, пока молодая женщина заговорит, и украдкой рас­сматривала ее взгляд, привыкая к обществу незна­комого человека.

– Садись, малышка.

Теплый, дружелюбный тон, голос звучит слег­ка приглушенно.

Инспектор указала на один из черных стульев с прямой спинкой, стоявших напротив ее старого кожаного кресла. Алиса выбрала крайний слева и села, держа спину прямо, как примерная ученица частной школы. Она полностью сосредоточилась на происходящем, стараясь держать себя в руках. То, что она собиралась сделать, было нелегко.

Анита Ван Дайк пристально взглянула на Али­су, и девочке показалось, что ее сканируют.

«Это нормально, – думала она, стараясь сохра­нять спокойствие. – Она просто хочет понять, не вру ли я, не сочиняю ли…»

– Как тебя зовут, милая?

Алиса чуть не подскочила на стуле от неожи­данности. Она погрузилась в глупые мечты, вместо того чтобы оставаться настороже.

– Алиса Барселона Кристенсен…

Она тут же взяла себя в руки и ответила почти сразу.

– Барселона?

Голос инспектора оставался таким же мягким, и Алиса поняла – инспектор пытается завоевать ее доверие, задавая простые вопросы.

– Эта идея пришла в голову моему отцу, он обо­жал Барселону, но… знаете… вы можете уже теперь спрашивать меня об убийствах, я не боюсь… Ведь я для того и пришла.

Она как будто слегка расслабилась и со вздо­хом бросила на пол свою спортивную сумку.

Анита Ван Дайк внимательно изучала девочку.

Алиса Кристенсен разглядывала какую-то точку в пространстве, расположенную между ней и письменным столом.

– Ладно. Так что это за история с убийствами? Алиса Кристенсен ответила не сразу. Она

нервно потеребила ремешок своей сумки, потом взглянула на инспектора исподлобья, как будто за­ранее испытывая стыд за то, что вынуждена будет сказать, прикусила нижнюю губу и бесцветным го­лосом произнесла:

– Мои родители…

Анита Ван Дайк ждала продолжения, но Алиса погрузилась в глубокие внутренние размышления.

– Что ты имеешь в виду? Твои родители… Они видели убийство? Что-то произошло у тебя дома?

Ты должна быстро мне все рассказать, если хо­чешь, чтобы я помогла.

Алиса снова вцепилась в ремешок и пробормо­тала, глядя в сторону:

– Нет… Все не так… Э-э-э…Убийства… Это мои родители. Они убивают людей.

Анита Ван Дайк задержала дыхание, а в ком­нате мгновенно установилась мертвая тишина.

Оправившись от первого мгновенного изумления, Анита постаралась сделать в уме экспресс-анализ ситуации и составить план срочных шагов, кото­рые позволили бы ей осторожно продвигаться впе­ред, одновременно прикрыв свои тылы.

– Слушай меня внимательно, Алиса: если не хочешь, чтобы твой приход сюда оказался беспо­лезным, мы должны будем все сделать правильно.

Алиса молча кивнула в знак согласия.

– Итак… Сначала ты расскажешь мне об ос­новных событиях, потом мы составим первый протокол, который ты подпишешь. Дальше, если ты не слишком устанешь и сама этого захочешь, мы вернемся к детальному рассмотрению собы­тий. Идет?

Еще один кивок. Между ними впервые устано­вилось молчаливое согласие, они заложили первый кирпичик в стену доверия, и Анита поняла: она на правильном пути.

– Так, – продолжила она еще спокойнее и дру­желюбнее, – ты не будешь возражать, если я запи­шу наш разговор?

Говоря это, Анита открывала ящик стола, что­бы достать свой маленький японский диктофон.

Алиса задумалась всего на полсекунды, потом помотала головой, давая понять, что не возражает.

Анита поставила диктофон на стол, нажала на «запись» и включила компьютер.

Мгновение Алиса как зачарованная любова­лась голубыми бликами света на лице инспектора.

– Кроме того, должна напомнить, что ты име­ешь право на адвоката, уже сейчас, и показания будешь давать под присягой.

– Я согласна, – проговорила девочка прямо в диктофон. – Мне не нужен адвокат… Я… я сама при­шла засвидетельствовать кое-что…

Ее голос замер.

Анита улыбнулась ей, подбадривая, и спро­сила:

– Для начала скажи мне, как тебя зовут, где ты живешь, имена и фамилии твоих родителей, чем они занимаются.

– Хорошо, – произнесла Алиса хриплым голо­сом. – Меня зовут Алиса Барселона Кристенсен. Я ношу фамилию моей ма… мамы, Евы Кристенсен. Мне двенадцать с половиной лет, я живу с родите­лями на Рембрандт-страат, то есть я хотела ска­зать – с мамой и новым отцом, моим отчимом, Вильхеймом Брюннером… Мои родители управля­ют разными компаниями…

Пальцы Аниты Ван Дайк с тихим стуком лета­ли по клавишам, заполняя собой комнату. Алиса завороженно смотрела, как быстро и ловко указательные пальцы молодой медноволосои жен­щины управляются с компьютером.

– Прекрасно, – заключила она, закончив. – А те­перь расскажи мне все, с самого начала.

Анита внимательно посмотрела на девочку и поудобнее устроилась в своем старом кресле.

Лицо инспектора было спокойным и сосредото­ченным. И Алиса решилась,

– Ну вот, – начала девочка, и Аните показа­лось, что она репетировала свой рассказ много ча­сов, нет – дней – подряд. – Это началось в про­шлом году, нет, в самом конце позапрошлого года. Тогда я точно поняла: происходят странные вещи… А еще немножко раньше…

В то лето, когда Алисе Кристенсен исполнилось де­сять лет, она впервые услышала, как бабушка ру­гается с ее мамой.

Стоя на самом верху лестницы, огромной лест­ницы, которая вела со второго этажа в вестибюль перед гигантским белым салоном в стиле арт деко, она видела, как открылась дверь и вошла бабуля, а следом за ней – мама.

– Ты просто-напросто шлюха. А твой австри­як – болван и простофиля.

– Отчего же, мама! – возразила Алисина мать, молодая блондинка, одетая в великолепное шелко­вое вечернее платье. – У него есть деньги, его отец был промышленником, преуспевшим в Германии, он унаследовал огромное состояние и дело, прино­сящее хороший доход.

– Нет… этот тип мне не нравится…Он кажется мне фальшивым, лицемерным, от него исходит не­что омерзительное.

– Перестань, мама… Мы прекрасно ладим…

– В том-то и дело… Ты – шлюха, роскошная, конечно, и все-таки шлюха! – Слова бабушки еще долго звучали в ушах Алисы.

– Неужели ты всерьез полагаешь, что этот че­ловек может отвечать за Алису? – продолжала ба­бушка, – Он только и умеет, что разъезжать на спортивных машинах и проводить время в модных клубах с юными пустышками! Он совершенно не способен воспитывать ребенка, думаешь, этого хо­тел твой отец? Черт возьми, Ева, да с чего бы вдруг этому человеку превращаться в образцового отца…

– Да уж, родной был бы предпочтительней, – отвечала ее мать, и Алиса поняла: она говорит о че­ловеке из ее воспоминаний и с единственной сохра­нившейся фотографии. Стилен Тревис, ее отец. Ан­гличанин из Барселоны, как иногда называла его ее мать.

– Ах ты, дрянь! – завопила бабушка, и в тишине огромной комнаты зазвенели ее золотые серьги. – Ты все пачкаешь, все уничтожаешь… Хотела бы я, чтобы ты кончила свою жизнь в сточной канаве…

– Уж не хочешь ли ты сказать, что собралась вычеркнуть меня из папиного завещания?

Бабушка пожала плечами:

– Ты прекрасно знаешь, что это будет незакон­но, а следовательно, невозможно. Наш дорогой усопший владел тремя четвертями всего этого. – Она обвела рукой дом и все вокруг. – В его завеща­нии специально оговорено, что после моей смерти все, что принадлежало ему, отойдет к тебе… Но…

Бабушка смотрела на свою дочь, стоявшую в самом центре огромного ковра.

– Но, – продолжила она, – от меня ты полу­чишь чисто символическую долю. Все остальное достанется известному тебе Фонду помощи детям, больным лейкемией.

И бабушка радостно улыбнулась.

Странный огонек блеснул в этот момент во взгляде Евы Кристенсен. Никто его не заметил, только Алиса, видевшая лицо и фигуру матери в огромном зеркале, заменявшем стену в глубине комнаты.

Алису испугала ледяная густая ненависть во взгляде матери.

На Рождество бабушка заболела. Той ночью именно Алиса вызвала врача. Бабушку положили в больницу, а Алиса с матерью вернулись к себе в морозный снежный день 27 декабря. Мама сказала, что это, скорее всего, были ее последние каникулы у бабушки.

Несколько недель спустя, в начале февраля, бабушка умерла.

Утром 15 мая 1991 года Ева Кристенсен, Алиса Кристенсен и Вильхейм Брюннер переехали в ог­ромный дом в Амстердаме. Алисе вот-вот должно было исполниться одиннадцать.

– Отныне, – сказала ей мать, – мы будем жить здесь, в доме моего отца. А летние каникулы ты станешь проводить в Швейцарии, у наших друзей из Цюриха.

После летнего отпуска родители вернулись в прекрасной форме, они смеялись, обсуждая, наме­ками и полунамеками, как хорош оказался опыт, испытанный на испанском побережье.

Именно тогда в их доме появился господин Кеслер. И остался с ними навсегда.

Господин Кеслер был помощником Вильхейма Брюннера. Он помогал ему во всем: водил новую ма­шину – огромный «мерседес» цвета «серебристый металлик» с янтарными бликами. Занимался садом, стриг газон, убирал скошенную траву.

Господин Кеслер был высоким блондином лет сорока с серо-голубыми глазами, сильным и молча­ливым. Алиса сразу инстинктивно почувствовала к нему холодную ненависть. А еще она его боялась. Алиса смутно чувствовала, что за правильными чертами красивого лица живет тщательно скрыва­емая жестокость.

Помимо обычных обязанностей, Кеслер возил на голубом грузовике с огромными фарами какие-то коробки, заклеенные скотчем.

Как-то раз Алиса спросила у матери, что в них, и та небрежно ответила, любуясь своими безу­пречными кроваво-красными ногтями: «Да так, ни­чего, это для взрослых, моя дорогая малышка».

Однажды Алисе удалось увидеть содержимое одной из коробок.

Потом она долго спрашивала себя, что взрос­лые делают с таким количеством видеокассет.

Коробки хранились в подвале, в комнате с брониро­ванной дверью, ключ от которой находился в сейфе с самой современной системой сигнализации. Толь­ко Кеслер и родители имели к нему доступ.

Тогда же родители заговорили о студии, кото­рую они покупают за городом. Алиса там никогда не была, только видела несколько полароидных сним­ков дома, сделанных в период оформления покупки.

Мать сочла нужным разъяснить Алисе, что они с Вильхеймом занимаются теперь еще и производ­ством телепрограмм для иностранных каналов. Она с гордостью продемонстрировала дочери вычурную визитную карточку, где под ее полным именем – Ева Астрид Кристенсен – изящным шрифтом было выгравировано слово «продюсер».

Примерно полгода спустя, желая совершенст­вовать образование дочери, Ева наняла ей воспита­тельницу, мадемуазель Чатарджампу. Она работа­ла, чтобы оплачивать обучение в университете.

Алиса сразу влюбилась в Сунью Чатарджампу, молодую красивую уроженку Шри-Ланки, она очень скоро заняла в ее сердце место матери, часто отсутствовавшей вместе с Вильхеймом. Последнего девочка терпеть не могла, хотя и была вынуждена смириться с его присутствием. Он был кичливым, фальшиво-утонченным буржуа, мелким снобом, карьеристом и обманщиком, вознесенным наверх исключительно богатством Евы. Отвратительный тип. Алиса не пыталась скрывать эти чувства, но мать даже не сердилась, поскольку сама Вильхей­ма ни в грош не ставила.

В конце концов Алиса научилась самостоя­тельно справляться со своими проблемами. Утром она уходила в школу, вечером ужинала в компании мадемуазель Чатарджампы, та проверяла ее уро­ки. Пожалуй, Алиса чаще видела мажордома и гос­подина Кеслера, который то и дело привозил и уво­зил кассеты, чем родителей.

Однажды Алиса слышала, как мать сухо по­ставила на место ее учительницу, когда та задала ей вопрос о комнате в подвале.

– Соблаговолите заниматься тем, что входит в ваши непосредственные обязанности, мадемуа­зель! Эта комната закрыта, потому что мы охраня­ем наши авторские права. Мы не хотим, чтобы пи­раты на нас паразитировали.

Мадемуазель Чатарджампа опустила голову, извиняясь. Ева смягчилась и заговорила мягким, медоточивым тоном, который напугал Алису еще больше:

– Забудьте обо всем, мадемуазель Чатарджам­па, ваша главная задача – помогать моей дочери с английским языком, чтобы она максимально улуч­шила результаты.

Единственной страстью матери в отношении Алисы были ее школьные оценки, намного превос­ходившие средний уровень. Ева воспринимала это как доказательство собственной гениальности и ве­ликолепной «конкурентоспособности ее генетичес­кого материала». Во всяком случае, так она говори­ла Вильхейму, хотя до того вряд ли доходил смысл ее слов. Алиса ненавидела, когда мать так говорила о ней. Она-то как раз прекрасно понимала зна­чение всех слов, которые произносила мать, но вся­кий раз, глядя на тупую физиономию Вильхейма, дремлющего над консоме из лосося, или на новую затейливую прическу матери, думала: а вот и нет, ома – ни при чем, это просто чудо, что она не унас­ледовала ни одну из черт характера Евы. Благода­рение Господу, что ей досталась чувствительность англичанина, который девять лет был ее отцом.

«Это не твои гены, мама, – думала Алиса, – а папины. Человека, которого ты прогнала, и я те­перь даже не имею права его видеть».

Проснувшись однажды ночью, Алиса услыша­ла, как вернулись родители. Они устроились в гос­тиной, чтобы выпить. Алиса вышла из своей ком­наты и остановилась на площадке второго этажа. Присев в темноте на корточки, она стала внима­тельно слушать разговор.

– Я хочу, чтобы Алиса получила самое лучшее образование, – говорила мать, явно немало выпив­шая. – В конце… года я х-хочу отправить ее в п-пан-сион, в Швейцарию. Элитная школа. Для дочерей министров, дипломатов, финансистов. Ты слуша­ешь меня, Вильхейм?

– М-м? Да-да, дорогая, слушаю, – пробормотал австриец со своим жутким акцентом. – Но ты ведь знаешь, швейцарские школы ужасно дорогие…

– Я хочу, чтобы у моей дочери было все самое лучшее. – В голосе матери появились жесткие, не терпящие возражений нотки. – Мои родители не сумели правильно организовать мое обучение. Они заставили меня получать классическое образова­ние в государственных заведениях! Бр-р-р! А ведь у них было полно денег, и они могли оплатить мне учебу в лучшей международной школе для девочек в Цюрихе… Я бы встретилась там с дочерьми банки­ров, эмиров, техасских нефтяных магнатов и анг­лийских лордов, вместо того, чтобы… терять время на общение с… Ты слушаешь меня, жалкий червяк?

Алиса дрожала при одной только мысли о том, что ей придется отправиться в элитарную швей­царскую школу и учиться правильно рассаживать папских послов, сервировать стол и расставлять хрустальные бокалы, смешивать коктейли и взби­вать шоколадные муссы. Она видела свое будущее совершенно иначе, ее привлекали науки – биоло­гия, история древнего мира, космос, подводный мир, вулканология, музыка, а вовсе не те пустяки, о которых болтала сейчас мать.

К тому времени мать уже год оплачивала уроки игры на скрипке, которые давала Алисе госпожа Якоб, русская эмигрантка, с отличием окончившая Московскую консерваторию, бывшая первая скрип­ка Ленинградского симфонического оркестра под управлением Шостаковича (рекомендации, ничего не говорившие ее матери, которая в разговоре отде­лывалась идиотским «да, конечно»). Для Евы валено было одно: среди европейского бомонда, прожигаю­щего жизнь на модных высокогорных курортах, считалось шиком брать уроки у знаменитого артис­та. В вечер первого визита старой русской дамы Вильхейм лениво клевал ужин, приготовленный новыми поварами, супружеской парой тамильцев, на­нятых совсем недавно. Позже именно они предста­вили Еве Сунью.

– Скажи мне, Ева, тебе не кажется, что Якоб – какая-то еврейская фамилия, а? Кроме того, она, по-моему, немного чокнутая. Что она имела в виду, рассказывая о какой-то осаде?

Алиса не отрываясь смотрела на мать, которая, делая вид, что не слышит вопроса, продолжала чи­тать толстый еженедельник и поедать пармскую ветчину.

Тогда Алиса, увидев, что Вильхейм устремил бессмысленный взгляд в тарелку, холодно произ­несла:

– Она говорила о блокаде Ленинграда. Между 1941-м и 1943-м. Ленинград был отрезан фашиста­ми от всего мира и погибал от голода. Но каждый день оркестр выступал по радио.

Вильхейм подскочил на стуле и взглянул Али­се в глаза с каким-то странным, испуганным выра­жением. Алиса чувствовала, что мать ошеломлен­но смотрит на нее с другого конца стола.

Молодой австриец делал вид, что поглощен те­левизором – новой навороченной моделью, стояв­шей в противоположном конце шикарной комнаты.

Алиса аккуратно положила ложку и «добила» отчима, почти не разжимая губ:

– Еды было так мало, что людям приходилось беречь силы, совершая как можно меньше движе­ний, именно поэтому оркестр играл только анданте. Вот что имела в виду госпожа Якоб, говоря, что анданте – ее конек. Именно поэтому она так улыба­лась.

Алиса знала – Вильхейму неизвестен точный смысл слова «анданте». Ее разъяснение лишний раз подчеркнуло его никчемность. А он этого тер­петь не мог.

– Майн готт, – пробормотал Вильхейм, – мерзкие евреи… Тебе и вправду так необходимо платить этой училке, а, Ева?

– Молчать! Впредь я бы попросила тебя позво­лить мне самой решать, что нужно моей дочери, а что нет. Здесь я решаю, понятно?

Вильхейм насупился и сдался, даже не попы­тавшись дать бой.

Однажды, несколько недель спустя после того разговора, подслушанного Алисой, она стала не­вольной свидетельницей странного телефонного звонка господина Кеслера.

В тот день уроки физкультуры после обеда от­менили из-за болезни мадемуазель Люллен. Алиса погрузилась в «Дон Кихота» – она читала книгу по-испански – и неожиданно услышала какой-то шум. Выглянув в окно, девочка увидела белую японскую машину господина Кеслера. Он вошел в дом с озабоченным видом, неся под мышкой какой-то пакет.

Повара-тамильцы еще не пришли, у мадемуа­зель Чатарджампы был выходной. Алиса бесшум­но открыла дверь своей комнаты и прислушалась к тишине дома, которую нарушал только звук шагов Кеслера на первом этаже. Алиса проскользнула в коридор и, дрожа от страха, спряталась за перила­ми лестницы.

Девочка подпрыгнула от неожиданности, ус­лышав, что Кеслер вышел из кухни и направился к телефону, расположенному в вестибюле прямо под лестницей.

Он набрал номер и, жуя какой-то кусок, кото­рый, скорее всего, взял на кухне, попросил позвать Йохана.

После небольшой паузы он заговорил:

– Йохан? Это Карл. Думаю, ты знаешь, почему я тебе звоню…

Пресекая возражения невидимого собеседни­ка, Кеслер продолжил:

– Мне плевать! Выкручивайся, как хочешь, но тела должны исчезнуть, ты меня слышишь, и…

Алисе совсем не понравился его тон. Она побла­годарила Провидение за то, что этот грубый и жес­токий помощник отчима не живет с ними в одном доме (его поселили в отдельной квартире).

«Тела, – целыми днями спрашивала себя Али­са, – чтобы тела исчезли, что же все это может значить?»

Через день или два девочка услышала другой разговор – между матерью и Вильхеймом, они си­дели тогда во второй гостиной с американским би­льярдом, где иногда уединялись. Алиса шла мимо, дверь была приоткрыта, она услышала голоса ро­дителей и остановилась.

– Думаю, моя дочь не так уж и неправа, считая тебя грубым и необразованным. Ты себе и представить не можешь, как это продвигает вперед психи­чески… Энергия перетекает. Вильхейм, я уверена, ты совершенно не осознаешь… Ты видишь только финансовую сторону, в этом главное различие между нами, именно здесь лежит пропасть между аристократией и слоем новоявленной буржуазии…

– О-о, прошу тебя, Ева, уверяю, я чувствую все то, о чем ты говоришь, особенно в том, что касается крови…

Он оборвал фразу, как будто произнес запрет­ное слово, и, хотя Алиса не могла его видеть, она точно знала: взглядом отчим молит мать о проще­нии.

– Несчастный кретин, – прошипела наконец мать, – мы поговорим об этом в понедельник в сту­дии. А пока проследи, чтобы Кеслер и его люди лучше работали в будущем… я не хочу, чтобы ин­цидент повторился…

Алиса спрашивала себя, связаны ли рассужде­ния матери с телефонным звонком Кеслера.

А еще она не поняла, почему Вильхейм говорил о крови.

Летом ее мать и Вильхейм отправились в круиз по Средиземному морю, Алиса присоединилась к ним в августе и проводила время, выискивая редкие пустынные уголки в окрестностях курортов, где обретались родители. Сен-Тропе, Жуан-ле-Пен, Монако, Марбелья. Алиса проглотила «Степного волка» Германа Гессе, «Лолиту» Набокова, а еще эссе о цивилизации этрусков.

В начале нового учебного года Алиса, по непо­нятной ей самой причине, открыла боевые дейст­вия, вступив в спор с матерью об астрологии.

С самого начала лета их отношения неожидан­но ухудшились. Начались мелкие стычки по пустя­кам. Между тем Алиса кончала год так хорошо, что могла перескочить через класс.

Однажды вечером, недели через две после на­чала учебного года (Алиса действительно пошла в четвертый, а не в третий), Ева попыталась объяс­нить дочери, как положение Сатурна в доме Мер­курия (а может, наоборот) способно повлиять на че­ловека, родившегося под знаком Льва, как она сама.

Алиса только улыбнулась в ответ, и мать хо­лодно спросила:

– Чему ты улыбаешься, Алиса?

Девочка ничего не ответила, но Ева настаивала:

– Итак?

– Ничего, мама, пустяки… – Алиса не хотела оскорблять чувства матери.

Но Ева настаивала:

– Но я действительно хочу узнать, что смешно­го ты во всем этом находишь… Алиса, возможно, ты еще слишком мала, чтобы понять это, но Вселенная соткана из мистических сил, которые глубоко вли­яют на нас…

– Мама, – перебила ее Алиса, – ты прекрасно знаешь, что я не «настолько мала». Просто такое понимание Вселенной совершенно устарело, оно ошибочно и не соответствует ни теории Большого взрыва, ни квантовой механике.

Вильхейм, лежавший, как обычно после обеда, на диване перед телевизором, что-то пробормотал. Потом повторил:

– Большой взрыв? Квантовая механика? Черт побери, Ева, это немыслимо, где ты откопала такую дочь?

Мать повернулась к дивану из шведской кожи и бросила испепеляющий взгляд на фигуру в бе­жевом, растекшуюся кляксой по черной коже. Ле­дяным тоном она произнесла:

– Тихо, слизняк, моя дочь… она – гениальная девочка. Нам с ней просто необходимо объяснить­ся… В дальнейшем постарайся влезать лишь в то, что тебя касается и что ты способен понять, догово­рились?

Покорная тишина расплывалась по комнате с дивана.

Ева снова пристально взглянула в глаза дочери:

– Современная, как ты говоришь, наука зачас­тую не способна объяснить многие тайны, и Зодиаки – одна из них.

– Мама, умоляю тебя, мадемуазель Чатарджампа мне подробно рассказала, как возникла на­ша Солнечная система… планеты и созвездия не имеют ничего общего с гороскопами!

– Да что эта маленькая азиатка понимает в Солнечной системе! Я плачу ей за то, чтобы она учила тебя английскому и математике, а не за то, чтобы забивала тебе голову всякой…

– Мама, Сунья – студентка физического фа­культета. Она знает, как появились Солнце, Луна, Земля, все планеты… И гороскопы здесь ни при чем!

– Замолчи сейчас же! – сухо оборвала ее мать. И тут же продолжила гораздо мягче, как обыч­но это делала:

– Не будем больше говорить об этом. Я напом­ню мадемуазель Чатарджампе, чем она должна с тобой заниматься. Что до всего остального…

– Но, мама, она специалист, и мне все это очень интересно, я бы очень хотела сходить с ней в сле­дующие выходные в Музей астрономии.

– Об этом не может быть и речи…

– Мама! Ты же мне обещала, что каждую вто­рую субботу я буду вольна делать то, что захочу сама.

– Это даже не обсуждается, разговор окончен!

– Мама, пожалуйста, это так важно для меня, и мадемуазель Чатарджампа…

– Скажите пожалуйста – мадемуазель Чатард­жампа то, мадемуазель Чатарджампа се, у меня уже уши вянут от этой фамилии! В любом случае ты никуда не пойдешь, и я, видимо, буду вынуждена…

Ева не договорила и ласково улыбнулась доче­ри, поправляя очки в дорогой оправе от Картье:

– Ладно, мы поговорим об этом позже, дорогая, а пока отправляйся делать уроки.

Не говоря ни слова, Алиса поднялась в свою комнату. Она прекрасно понимала, что говорить больше не о чем.

Восьмого января 1993 года, четырьмя месяцами позже, Сунья Чатарджампа не пришла в назначенный час в дом Кристенсенов. Не появилась она и на следующий день. Алиса начала беспокоиться, но мать говорила, что, возможно, Сунья больна или что-то случилось с ее родными, но что скоро она обязательно позвонит.

Прошла неделя, но девушка так и не объяви­лась.

Через некоторое время в их доме появился по­лицейский, чтобы опросить ее родителей. Алису отправили наверх, и ей пришлось довольствовать­ся долетавшими через приоткрытую дверь обрыв­ками разговора. Однако то, что она услышала, со­всем ее не обрадовало.

– Исчезновение мадемуазель Чатарджампы остается необъяснимым, – говорил полицейский. – Ее друг – он также знаком с вашими поварами – забеспокоился первым. Вот уже три недели, как ее нигде нет, семья в Шри-Ланке тоже не имеет от нее никаких вестей…

«Исчезновение», – подумала Алиса.

Исчезли… «Чтобы тела исчезли»… – сказал тог­да Кеслер по телефону.

Именно в тот день Алиса решила пролить свет на странные события и в первую очередь выяснить все о закрытой комнате в подвале.

Девочке понадобились месяцы, чтобы разрабо­тать детальную стратегию. Путем сложных мани­пуляций ей удалось однажды заполучить ключ ма­тери и открыть дверь той комнаты. Взрослые ушли, и в Алисином распоряжении был целый ве­чер.

Она повернула ключ в бронированной двери и вошла в небольшую темную комнату, состоявшую из металлических стеллажей, на которых были разложены видеокассеты. Сложенные картонные коробки хранились на полу под полками.

Девочка повернула выключатель, и неоновая лампа осветила комнату резким стальным светом.

На одних кассетах были наклеены белые эти­кетки, на других – указаны женские имена-назва­ния, например «Три француженки, посаженные на кол». Алиса была достаточно начитанна и образо­ванна, чтобы сообразить, о чем идет речь. Жуткая картина, подсказанная воображением, навалилась ядовитой волной.

И все-таки в тот момент ужас оставался умо­зрительным. Девочка полагала, что здесь собрана коллекция фильмов, запрещенных для просмотра детьми. Обычно их жестко контролируют, равно как и порнофильмы, даже продают запечатанными в сексшопах в особых кварталах.

Алиса поняла так: родители прячут здесь вся­кие постыдные вещи, их необходимо скрывать от светского общества, всех этих загорелых и пустых людей, которых мать с отчимом все чаще пригла­шают в дом.

На одной из полок этикетки кассет с женскими именами были окрашены в красный цвет.

Алиса не смогла сразу объяснить себе подоб­ную перемену, но пробежала глазами имена.

Между несколькими кассетами с датскими и шведскими именами она натолкнулась на одну, при виде которой у нее остановилось дыхание. Ужасное предчувствие волной прокатилось по телу.

Дрожащей рукой Алиса достала кассету, взве­сила на ладони, будто желая убедиться в реально­сти ее существования.

Маленькая наклейка блестела под неоновой лампой.

Слова, написанные красным, не оставляли ни­каких сомнений.

Сунья Ч.

Охваченная тоскливой тревогой, она поднялась наверх в пустой дом и уселась перед телевизором. Вставила кассету в магнитофон.

Выдержав не дольше минуты, нажала на «стоп» и зарыдала, упав на большой китайский ковер.

Алиса решила оставить кассету у себя, спус­тилась вниз, закрыла дверь и в тот же вечер поло­жила ключ на место, как и собиралась. Родители вернулись ночью, были пьяны и сразу пошли спать. Девочка спрятала кассету под кроватью и заснула. Проснувшись утром, не знала толком, что будет делать.

В лицей она не пошла, прослонялась целый день по городу. Кассета была в спортивной сумке. К ужину она домой не вернулась.

Ближе к полуночи Алиса окончательно поняла, что сделанного не исправить, домой возвращаться нельзя. Она переночевала на подземной автостоян­ке, а на заре потащилась в центр города, позавтра­кала и пошла в комиссариат на Марникс-страат.