Джон Фаулз

Аристос

Предисловие

Почти все, кому довелось прочесть эту книгу, прежде чем она вышла в свет, отговаривали меня публиковать ее, уверяя, что она не пойдет на пользу моему «имиджу»; и хотя я лично убежден, что привлекательный «имидж» играет не слишком значительную роль — как в общечеловеческом, так и в литературном плане, — моя точка зрения мало кого интересовала бы, не будь у меня за спиной романа-бестселлера. Да, я использовал ту свою «творческую удачу» для того, чтобы обнародовать эту свою «неудачу», и потому всякий может обвинить меня в беспринципности и упрямстве. Обвинение в упрямстве я вынужден признать, но в беспринципности — никогда! Я действовал в полном согласии с тем, о чем писал раньше, только и всего.

Главной моей заботой при создании «Аристоса»[1] было отстоять свободу индивидуального вопреки всеохватному натиску конформизма, который грозит обернуться бедой для нашего века. Натиск этот проявляется, в частности, в том, что каждому из нас — но особенно тому, кто оказывается у публики на виду, — присваивают ярлык, в зависимости от того, каким именно способом он добывает себе деньги и славу, или в каком именно качестве его намерены использовать все остальные. Назвать человека «водопроводчиком» — значит описать его с какой-то одной стороны, но одновременно — затушевать многие другие его стороны. Я писатель, и я не желаю, чтобы мне отвели какую-то специализированную темницу — с меня довольно и той, что сводится к формуле: «Я выражаю себя в печатном слове». Короче говоря, первопричиной личного свойства, побудившей меня взяться за эту книгу, было стремление во всеуслышанье заявить, что я не собираюсь послушно заходить в клетку с табличкой «романист».

Впрочем, всеобщее недовольство вызвало не только содержание книги, но и сама манера автора — тот догматизм, с которым я излагаю свои взгляды на жизнь. Но ведь это естественное следствие все того же стремления пестовать индивидуальное. Заявляя смело и прямо, во что верю я, я надеюсь подвигнуть вас заявить смело и прямо, во что верите вы. Я не жду, что со мной будут соглашаться. Если бы я добивался именно этого, я избрал бы совершенно иную форму и иной стиль — я преподнес бы свои пилюли в привычной сладкой оболочке. Словом, я ни за что не агитирую.

Сейчас повсеместно в ходу очень модное мнение, что философию следует оставить философам, социологию социологам, а смерть мертвецам. На мой взгляд, в этом одна из величайших ересей — и деспотий — нашей эпохи. Я решительно отвергаю точку зрения, будто бы о вещах, касающихся всех и каждого (как то смысл жизни, природа справедливого общества, естественные пределы человеческого существования), только специалист вправе иметь свое суждение — причем только в рамках своей узкой специализации. Запретительные надписи Посторонним вход строго воспрещен, слава Богу, теперь встречаешь все реже во время загородных прогулок в своей собственной стране; но вокруг обнесенных высоченными заборами угодий нашей литературной и интеллектуальной жизни они по-прежнему растут как грибы. Несмотря на все наши достижения в области технического прогресса, мы — за пределами нашей узкопрофессиональной сферы — олицетворяем собой в смысле нашего умственно-психического развития едва ли не самый ленивый и безынициативный (невольно вспомнишь про стадо баранов) век за всю историю человечества. Еще одним побуждением, толкнувшим меня написать эту книгу, была та мысль, что главная причина неудовлетворенности, которая довлеет над нашим столетием, как над веком восемнадцатым довлел оптимизм, а над девятнадцатым самодовольство, — как раз в том и состоит, что мы всё больше упускаем из виду наше неотъемлемое, данное нам от рождения первейшее право человека: иметь свое, самостоятельно сформулированное суждение по поводу всего, что нас так или иначе касается.

Взяв на вооружение методу Нельсона попросту не читать сигналов, которые были ему неугодны, иные критики дошли уже до того, что сумели увидеть в этой книге и двух моих романах — «Коллекционер» и «Волхв» — повод окрестить меня криптофашистом. На протяжении всей моей взрослой жизни я твердо верил, что единственная рациональная политическая доктрина, которую следует поддерживать, — это демократический социализм. А вот во что я никогда не верил, так это в квазиэмоциональный либерализм того сорта, который за последние двадцать лет стал особенно популярен; такого сорта воззрения, может, и в чести у авангардистской прослойки общества и у модных газетчиков, но плохо согласуется со сколько-нибудь серьезными убеждениями и взвешенными попытками сокрушить реакцию. Точно так же мне не хочется попусту тратить время на известную теорию, будто исключительное право собственности на социализм принадлежит пролетариату и главный голос при социализме должен быть всенепременно отдан массам трудящихся. Да, профсоюзное движение сыграло существенную роль в зарождении социализма, этого нельзя не признать; но пуповину эту пора бы уже разрезать.

Непонятой осталась и главная тема этой книги — как, впрочем, и «Коллекционера». В сущности она восходит к греческому философу Гераклиту. О самом Гераклите нам известно очень немного, поскольку он жил еще до великой эпохи расцвета греческой философии, и все, что сохранилось от его трудов, — это несколько страниц отдельных, часто весьма туманных, фрагментов. В своей знаменитой книге «Открытое общество» профессор Карл Поппер убедительно разоблачает Гераклита (за то хотя бы, отбросив остальное, что он повлиял на Платона) как праотца современного тоталитаризма. Ведь человечество виделось Гераклиту разделенным на избранных носителей нравственного и интеллектуального начала, элиту (то, что он называл аристои, «достойные» — не путать с «благородными» по крови: этот смысл был привнесен позднее), и неспособную рассуждать, покорно приспосабливающуюся ко всему массу, «многих». Не нужно большой прозорливости, чтобы понять, до чего же на руку сыграло такое деление всем тем мыслителям последующих поколений, которые выдвигают теории господствующей расы, сверхчеловека, власти немногих избранных вплоть до единовластия и тому подобных доктрин. Нельзя отрицать, что Гераклит, как некое само по себе вполне безобидное оружие, оставленное валяться на земле, был с успехом взят на вооружение реакционерами; но мне все же кажется, что его основополагающий постулат биологически неопровержим.

Очевидно, что в любой области человеческой деятельности все главные свершения, все великие прорывы к новым рубежам осуществлялись благодаря отдельным личностям — идет ли речь о гениях науки или искусства, о святых, революционерах, да о ком угодно! И, наоборот, не нужно проводить специального исследования, дабы убедиться в том, что человечество в массе своей не отличается высоким уровнем интеллекта — как и высоким уровнем нравственности, творческой одаренности и, чего уж там, даже высоким уровнем профессиональных навыков для осуществления любой из высших форм человеческой деятельности Разумеется, выводить из этого поспешное заключение, что все человечество распадается на две группы — избранные Немногие и презренные Многие, — было бы полным идиотизмом. Градациям между ними несть числа, и если, прочтя эту книгу, вы не извлечете из нее никаких других мыслей, я надеюсь, что вы все же правильно меня поймете, когда я говорю о том, что водораздел между Немногими и Многими должен пролегать внутри каждого индивида, а не между индивидами. Короче говоря, никто из нас не состоит из одних достоинств, как и из одних недостатков.

С другой стороны, история — и не в последнюю очередь история двадцатого века — убеждает нас, что общество упорно интерпретирует жизнь как непримиримую борьбу между Немногими и Многими, между «Ими» и «Нами». В «Коллекционере» я задался целью попытаться, прибегнув к притче, проанализировать некоторые итоги такого противостояния. Да, Клегг, похититель, совершил злодеяние; но я старался показать, что это злодеяние во многом, а может, и полностью — результат никудышного образования, убогой среды, сиротства; и все это факторы, над которыми он сам не властен. Проще говоря, я старался утвердить фактическую невиновность Многих. Миранда, его пленница, почти так же, как и Клегг, не властна над обстоятельствами, сделавшими ее такой, какая она есть: у нее обеспеченные родители, все условия, чтобы получить хорошее образование, врожденные способности и сметливость. Это не значит, что у нее нет недостатков. Куда там: она интеллектуально заносчива и самодовольна, эдакий резонер в юбке, типичный сноб, напичканный либерально-гуманистическими идеями, подобно многим из числа университетской молодежи. При всем том, если бы она не умерла, кто знает — возможно, со временем из нее вышло бы что-то путное, выросла бы личность того типа, в котором человечество сегодня как раз острее всего нуждается.

Фактическое зло, носителем которого стал Клегг, одержало верх над потенциальным добром, зародыш которого жил в Миранде. Я не имел в виду сказать этим, что будущее видится мне черным и безысходным — или что некой бесценной элите угрожают полчища варваров. Я просто хотел сказать, что если нам не хватает смелости повернуться лицом к этой неоправданно жестокой вражде (основанной главным образом на неоправданной зависти, с одной стороны, и на неоправданном высокомерии, с другой) между биологическими Немногими и биологическими Многими; если мы не признаем, что люди не рождаются, и никогда не будут рождаться равными, хотя мы все рождаемся равными в своих человеческих правах; если не научим Многих, как им избавиться от присущей им ложной посылки, что они люди второго сорта, а Немногих от не менее ложной посылки, что биологическое превосходство — это определенный уровень существования, а не определенный уровень ответственности, — в таком случае мир никогда не станет ни справедливее, ни счастливее.

Кроме того, через всю книгу проходит мысль о том, какую важную роль играет полярный взгляд на жизнь; о том, что отдельные индивиды, народы, идеи, если говорить об их жизненной силе, энергии и «топливе» — в гораздо большей степени зависят от своих противников, врагов и носителей всего прямо противоположного, чем это может показаться на первый взгляд. Это, конечно, верно и в отношении оппозиции Немногие/Многие, эволюционно недостаточно/избыточно привилегированные. Состояние войны приносит и свои здоровые плоды, помимо совершенно очевидных нездоровых. Но если и можно одним словом подытожить, чем же все-таки болен наш мир, то слово это, вне всякого сомнения, — неравенство. Это оно, неравенство, а не Ли Харви Освальд, унесло жизнь президента Кеннеди. Случай, великий фактор, управлять которым не в нашей власти ни сейчас, ни потом, всегда будет отравлять жизнь бациллой неравенства. И разве не безумие, когда человек сам снова и снова, не думая о последствиях, распространяет эту зловредную заразу по всему миру, вместо того чтобы поставить на ее пути какие-то преграды?

Именно эта мысль, если прислушаться повнимательнее, и звучит в «Коллекционере», как и в той книге, которую вы сейчас держите в руках. Относиться к ней можно по-разному, но, полагаю, вы все же согласитесь со мной, что с фашизмом она ничего общего не имеет.

1968

Введение

1. Книга, которую вы собираетесь прочесть, написана в форме отдельных записей. Причина не в лености автора, но в попытке свести на нет всякую риторику, всякое воздействие на читателя путем стилистических ухищрений. Многие записи представляют собой догматически выраженное мнение — не для того, чтобы навязывать свои убеждения, а для того, чтобы исключить саму возможность воздействовать посредством чисто художественных приемов. Я не хочу, чтобы мысли мои нравились, потому что нравится форма, в которую они облечены: я хочу, чтобы они нравились сами по себе.



2. Это не диалог, но лишь один голос в диалоге. Я утверждаю; вы вольны принимать или отвергать.



3. Кое-что из высказанного мной страдает типичным недостатком всякого рассуждения и обобщения — бездоказательностью. Единственное доказательство в этом случае — ваше внутреннее согласие, единственное опровержение — внутреннее несогласие. Многие современные философы настаивают на том, что недоказуемое утверждение, с научной точки зрения, лишено смысла; но я не могу согласиться с тем, что философия — только наука: это не так и так никогда не будет.



4. Я прежде всего поэт, и только потом ученый. Это факт биографии, отнюдь не рекомендация.



5. Я верю в то, что человек наделен здравомыслием, и все нижеследующее — дань этой вере.

I

Вселенская ситуация

1. Где мы? Что это за ситуация? Есть ли тот, кто над ней властен?



2. Материя во времени представляется нам, по причине нашей законной заинтересованности в выживании, управляемой двумя противоположными принципами — Законом, или принципом организующим, и Хаосом, или принципом дезорганизующим. Оба они (один, как нам представляется, упорядочивающий и созидающий, другой — разрушающий и, как следствие, производящий сумятицу) пребывают в вечном конфликте. Этот конфликт И есть существование.



3. Все, что существует наряду с чем-то еще, обладает — в силу самого факта своего существования и в силу того, что оно не является единственным сущим, — индивидуальностью.



4. Вселенная, какой мы ее знаем, постоянна в своих составляющих и своих законах. Всё в ней, то есть каждое индивидуальное сущее, имеет свое рождение и смерть во времени. Это рождение и эта смерть — отличительные признаки индивидуальности.



5. Все формы материи конечны, но материя бесконечна. Форма — смертный приговор, материя — вечная жизнь.



6. Индивидуальность равно необходима, чтобы ощущать боль и испытывать удовольствие. Все многообразие боли и удовольствия служит одной общей цели — выживанию материи. Всякая боль и всякое удовольствие есть отчасти то, что они есть, поскольку переживаются индивидуально — и поскольку, являясь функциями индивидуального, имеют свой конец.



7. Закон и Хаос, два процесса, довлеющие над существованием, одинаково индифферентны к индивидуальному. Для Хаоса разрушительная сила — Закон, для Закона — Хаос. Для индивидуального они в равной степени созидательны, обязательны и разрушительны.



8. В рамках целого ничто не может быть несправедливым; хотя и может оказаться неблагоприятным для того или иного индивида.



9. Нет и не может быть в целом такой божественной силы, которая брала бы на себя заботу о чем-то одном, чем бы оно ни было, хотя наличие силы, на которую возложена забота об этом целом, исключить нельзя.



10. У целого нет предпочтений.

Кораблекрушение и плот

11. Человечество на плоту. Плот на безбрежном океане. Из нынешней своей неудовлетворенности человек делает вывод, что в прошлом случилась некая катастрофа, кораблекрушение, до наступления которой все жили счастливо; то был некий золотой век, некий райский сад. И человек делает еще один вывод — где-то там впереди лежит земля обетованная, земля без конфликтов и вражды. А он сам мыкается ни тут, ни там, en passage[2]. Миф этот сидит в нас глубже, чем религиозная вера.



12. На плоту семеро. Пессимист, для которого все привлекательные стороны жизни не более чем соблазнительный обман, продлевающий страдание; эгоист, чей девиз «Carpe diem» («Лови момент»), — этот из кожи вон лезет, чтобы урвать себе на плоту лучшее место; оптимист, вечно шарящий по горизонту глазами в надежде увидеть обетованную землю; наблюдатель, который довольствуется тем, что ведет вахтенный журнал, где регистрирует ход плавания — всё, что происходит на море, на плоту и с его собратьями по несчастью; альтруист, для которого смысл существования в самопожертвовании и помощи ближним; стоик, который не верит ни во что, кроме как в собственное нежелание прыгнуть за борт и тем разом со всем покончить; и, наконец, дитя: тот, кому от рождения дано — как иному дается абсолютный слух — абсолютное неведение: жалкое до слез, вездесущее дитя, которое верит, что в конце концов все объяснится, кошмар рассеется и откуда ни возьмись из воды поднимется зеленый берег.



13. Но кораблекрушения не было; и земли обетованной не будет. Если бы даже идеальная земля обетованная, Ханаан, в принципе существовала, представители рода человеческого обитать там не могли бы.



14. Человек вечно ищет ответа на вопрос: что всем движет? Движущую силу нашего нынешнего бытия, на плоту, мы склонны видеть в слепой стихии ветра — она и есть эта пресловутая таинственная сила, первопричина, божество, лик под таинственной маской бытия-небытия. Кто-то творит деятельного бога из лучших сторон своей собственной натуры: «великодушный отец», «ласковая мать», «умница-брат», «милая сестрица». Кто-то из тех или иных качеств — таких похвальных человеческих качеств, как милосердие, участие, справедливость. Кто-то — из худших проявлений собственной натуры, и тогда этот деятельный бог изощренно жесток или невероятно абсурден: бог сокрытый, бог-угнетатель, от которого нет индивиду спасенья, злобный деспот из Книги Бытия 3:16–17.



15. А где-то между этими кланами — теми, кто незыблемо верит в деятельного доброго бога, и теми, кто так же незыблемо верит в деятельного бога злого, — колышется и волнуется подавляющее большинство, топчется стадо, зажатое между Панглосом[3] и Иовом. Они то заискивают перед пустопорожним идолом, то не верят ни во что. В нынешнем веке их качнуло к Иову. И если добрый деятельный бог все же существует, то он начиная с 1914 года не слишком щедро расплачивался со своими приспешниками.



16. Тем не менее всякий раз, не успеет человек разобраться с одним «смыслом жизни», как на поверхность из какого-то таинственного источника всплывает другой. Иначе и быть не может — ведь человек продолжает существовать. Эта непостижимая непотопляемость раздражает человека. Он да, существует, но чувствует, что над ним измываются.



17. Человек — это вечная недоданность, беспредельная обделенность, плывущая по видимо бесконечному океану видимо бесконечного безразличия ко всякого рода индивидуальным частностям. Он смутно различает катастрофы, приключающиеся с другими плотами — слишком удаленными от него, чтобы установить, есть ли там на борту другие человеческие существа, но слишком многочисленными и слишком похожими друг на друга, чтобы он полагал, будто таких существ там нет.



18. Он живет в чудом уцелевшем, но вечно подверженном риску не уцелеть мире. Все сущее в нем уцелело вопреки тому, что могло и не уцелеть. Всякий мир есть и всегда будет Ноевым ковчегом.



19. Старый миф, будто бы его плот, его мир, пользуется особым расположением и покровительством, в наши дни кажется уже смехотворным. Он узрел и прозрел послания далеких сверхновых звезд: он знает, что солнце увеличивается в размерах и раскаляется все сильнее и что наступит день, когда его мир превратится в раскаленный добела шар посреди огненного моря; и он знает, что водородная бомба солнца может дотла испепелить и без того уже мертвую планету. Есть и другие водородные бомбы, прямо под боком, дожидающиеся своего часа. Что внутри, что снаружи перспектива открывается ужасающая.

Необходимость случая

20. Но человечество пребывает в ситуации, наилучшей для человечества. Это не значит, что она обязательно наилучшая для вас, для меня, для того или другого индивида; для того или иного века; для того или иного мира.



21. Для нас она лучшая из всех возможных, потому что это бесконечная ситуация для конечной случайности: иными словами, ее основополагающим принципом всегда будет случайность, но случайность ограниченная. Случайность без границ означала бы мироздание без физических законов — то есть нескончаемый и всеобъемлющий хаос.



22. Бог, который являл бы свою волю, «слышал» бы нас, отвечал бы нашим молитвам, которого легко было бы умилостивить, добрый боженька, каким хотели бы его видеть простые люди, — такой бог вмиг уничтожил бы всю случайность на нашем пути, все наше предназначение и все наше счастье.



23. Случайность вынуждает нас жить по воле случая. От него зависят все наши удовольствия. Я могу сколько угодно подготавливать для себя удовольствие и сколько угодно его предвкушать, но сумею ли я в конце концов им насладиться — все равно дело случая. Там, где есть ход времени, есть и случайность. Вы можете умереть, не успев перевернуть страницу.



24. «Я есмь» значит «меня не было», «меня могло не быть», «меня может не быть», «меня не будет».



25. Для того чтобы в нашем существовании было значение, назначение и удовольствие, было, есть и всегда будет необходимо, чтобы мы жили в целом, которое безразлично к каждой индивидуальной сущности в нем. Конкретно его безразличие выражается в том, что продолжительность бытия и судьба в продолжение бытия каждой индивидуальной сущности подвержены по своей сути, хотя и не безусловно, случайности.



26. То, что мы называем страданием, смертью, горем, бедой, трагедией, нам следовало бы называть платой за свободу. Единственная альтернатива этой страдальческой свободе — бесстрадальная несвобода.

Игра в бога

27. Представьте себе, что вы бог и вам предстоит установить законы мироздания. Вы немедленно окажетесь перед Божественным Затруднением: хорошие правители должны править всеми как равными, и править справедливо. Но никакое правительственное деяние не может быть равно справедливым во всех случаях, за исключением разве что одного-единственного.



28. Божественный Выход из затруднения состоит в том, чтобы править не «правя», в том смысле, какой вкладывают в это слово те, кем правят; то есть чтобы создать ситуацию, при которой те, кем правят, должны были бы править сами.



29. Если бы создатель существовал, его вторым деянием должно было бы стать самоустранение.



30. Выложите на стол игральные кости и выйдите из комнаты так, чтобы игрокам могло показаться, будто вы в комнату вовсе не заходили.



31. Правильное человеческое воспитание — и, следовательно, правильное воспитание вообще — дает свободу развиваться, то есть допускает случайность в ограниченных пределах.



32. Целое — это не фараонов космос, не слепая одержимость пирамидами, сооружениями, рабами. Наша пирамида не имеет вершины: это не пирамида. Мы не рабы, которым не дано увидеть вершину, — потому что ее просто нет. Возможно, через сто лет жизнь будет менее несовершенной, чем сегодня; но она будет еще менее несовершенной через сто лет после того. Тоска по совершенству бессмысленна, потому что где бы мы ни вступили в бесконечный processus, мы с одинаковым успехом можем вглядываться в даль с ностальгией по будущему и рисовать себе лучшие времена. Она, кроме того, вредна, потому что любой предел совершенства поражает настоящее злокачественным недугом. Для тоскующих по совершенству совершенные цели дня завтрашнего оправдывают любые несовершенные средства дня сегодняшнего.



33. Мы строим ни для чего — мы строим.



34. Наша вселенная лучшая из возможных, потому что не может включать в себя никакой земли обетованной; никакого места, где мы могли бы получить все, о чем мечтаем. Мы созданы желать: без желаний мы как ветряные мельницы в мире, где не бывает ветра.



35. Эмили Дикинсон: Будь лето аксиомой, какая магия была бы скрыта в снеге?



36. Мы в лучшей из возможных ситуаций, потому что мы не знаем ничего, что лежит чуть глубже поверхности; мы никогда не узнаем «почему»; никогда не узнаем, каким будет завтра; никогда не узнаем бога и есть ли бог; никогда не узнаем себя. Таинственная стена, окружающая наш мир и наше мировосприятие, существует не для того, чтобы обречь нас на разочарование, но чтобы повернуть нас обратно, лицом к сейчас, к жизни, к нашему сиюминутному бытию.

Конечность и бесконечность

37. Космос — это бесконечное умножение огня, атомов, форм, столкновений, притяжений, мутаций, происходящих в пространственно-временном континууме; только так может уцелеть Закон в своем противостоянии Хаосу; и только так может Хаос уцелеть в своем противостоянии Закону.



38. Только в бесконечно множащемся космосе порядок и беспорядок могут существовать бесконечно; и космос только тогда может иметь назначение, когда он множится бесконечно. И следовательно, он не был сотворен, но был всегда.



39. Конечное творение немыслимо. Если допустить, что создатель не был самодостаточен, абсурдно было бы полагать, что в одно время он ведал об этом и ничего не предпринимал, а в другое взял и недостающее восполнил. Во что поверить проще? В то, что всегда нечто было, или в то, что некогда не было ничего?



40. Христианство учит, что сотворение имеет начало, середину и конец. Древние греки считали, что сотворение — это процесс вневременной. И то и другое верно. Все сотворенное, и, следовательно, индивидуальное, имеет начало и конец; но универсального, вселенского начала и конца нет.



41. Наша галактика может свернуться или рухнуть сама на себя — красное смещение сменится голубым. Все галактики вместе, возможно, напоминают то расширяющееся, то снова сжимающееся сердце, и в прохладных межзвездных участках прорастают споры рода человеческого; сердце, расширяющееся и сжимающееся, пока не замрет окончательно в осеннем коллапсе. А может, они расширяются вечно.



42. Бесконечность-феникс — или бесконечное расширение. Так или иначе, современные астрофизики знают то, о чем Гераклит догадывался: каждое из солнц раскаляется все сильнее и в конце концов неизбежно истребит свою планетную систему. Выгляните в окно: все, что вы видите, — это застывший огонь в переходной стадии от огня к огню. Города, уравнения, возлюбленные, пейзажи — все мчится стремглав к водородному тиглю.



43. Даже если бы мы могли выявить определенную точку начала начал для нашей собственной вселенной, мы все равно не смогли бы выявить, где берет начало то, что, возможно, лежит (а возможно, и нет) за пределами доступного нам наблюдения. В научных целях удобнее считать то, что лежит за гранью наших сегодняшних знаний, несуществующим; но с точки зрения логики — шансы равны, а с точки зрения практической вероятности — все они на моей стороне.



44. Ничто не единственно в своем роде, даже один отдельно взятый космос; зато в своем собственном существовании уникально всё.



45. Если некий космос бесконечен, то конца ему нет. А если у него нет конца, то нет и конечной цели. Единственной его целью, таким образом, оказываются его средства. Он существует, чтобы существовать.



46. Только один процесс позволяет всем сознательным существам обладать равной значимостью — тот, который длится бесконечно. Если бы существовала какая-то цель, к которой была бы устремлена эволюция, тогда мы с вами были бы рабами фараона, строителя пирамид. Но если цели нет, а только в бесконечной вселенной может не быть цели, тогда вы (из какого бы мира или века вы ни пожаловали) и я равны. И вы и я, мы все оказываемся на одном и том же склоне — что вперед, что назад он простирается одинаково. В этом великое доказательство бесконечности целого. Оно никогда не было создано и никогда не кончится — с тем чтобы все сущее могло в нем существовать на равных.

«Бог»

47. Ставлю это слово в кавычки, чтобы отделить его от обычного значения, очистить от всех его человеческих ассоциаций.



48. «Бог» есть ситуация. Не сила, не существо, не воздействие. Не «он» и не «она», а «оно». Не бытие или небытие, а ситуация, одинаково допускающая бытие и небытие.



49. Поскольку люди не в силах уразуметь, как то, чего нет, может воздействовать на то, что есть, они полагают, что «Бог» есть и воздействие исходит от него. Наше неведение относительно «Бога» и его побуждений всегда останется бесконечным. Спрашивать «Что есть Бог?» так же бесполезно, как спрашивать «Когда бесконечность начинается и когда заканчивается?».



50. Существование в конечном счете, или потенциально, познаваемо; «Бог» бесконечно непознаваем. Самое большее, что мы в принципе можем узнать, — почему существование таково, каково оно есть; почему оно требует таких-то законов и таких-то составляющих, чтобы продолжаться. Мы ни рано, ни поздно не узнаем, почему оно есть вообще.



51. Блаженный Августин: Мы знаем только, чем Бог не является. Существование индивидуально, следовательно, «Бог» не индивидуален. Существование меняется, следовательно, «Бог» неизменен. Существование обладает силой вмешательства, следовательно, «Бог» ею не обладает. Существование конечно, следовательно, «Бог» бесконечен. Но «Бог» вездесущ, поскольку все сущее (и, следовательно, индивидуальное) не вездесуще.



52. «Бога» нет; но его небытие вселенски вездесуще и вселенски ощутимо. «Оно» не может существовать в том смысле, какой приложим к материальным организмам; но из этого не следует, что такая ситуация лишена смысла для этих организмов. Если, к примеру, вы видите, как двое дерутся, но не вмешиваетесь (хотя и могли бы вмешаться), то фактически вы вмешиваетесь — своим невмешательством; точно так обстоит дело и с «Богом».



53. Целое — это, по сути, такая ситуация, в которой принципы и события — это всё, а индивидуальная сущность — ничто. Поскольку целое, таким образом, полностью индифферентно к индивидуальной сущности, «Бог» должен во всем симпатизировать целому. «Бог» являет свою симпатию своим небытием и своей абсолютной непознаваемостью. «Бог», говоря иначе, у-вэй и у-минъ — «без действия» и «без имени».



54. «Дао дэ цзин»[4]:

LXVII. Если бы оно было подобно чему-то, то давно уже утратило бы всякое значение.

LVII. Мудрец говорит: Я ничего не делаю, и народ сам меняется. Я предпочитаю неподвижность, и народ сам исправляется. Я не вмешиваюсь, и народ сам благоденствует.

LI. Оно дает жизнь мириадам и при том не претендует на обладание; оно творит им благо, но не требует благодарности; оно заботится о них, но не применяет власти.

X. Можете ли вы любить народ и управлять государством и при этом бездействовать?



55. Если индивидуальная сущность страдает, то для того, чтобы не страдало целое. Такое возможно только в мире индивидуализированной материи, где случай, время и изменение — основополагающие свойства.

Случайность материи

56. Идея бесконечности не допускает иной цели, кроме самой бесконечности. Если мы испытываем ощущение счастья, то только потому, что материя в форме человеческих существ, испытывающих счастье, служит цели бесконечности — обеспечивает бесконечность. Радоваться своему существованию — значит хотеть существовать и дальше.



57. Но если предназначение целого просто-напросто в том, чтобы продлевать себя, какая необходимость тогда в эволюции, причинности, в сложных физических законах? Зачем испытывать удовольствие, не говоря уже о том, чтобы его осознавать? Почему существование не могло бы принять форму, скажем, вечного камня в вечном вакууме или какого-нибудь бесконечного скопления статичных атомов? Человеку всегда казалось, что ответить на этот вопрос очень просто. Богам угодно, чтобы их творением восхищались; им подавай возлияния, псалмы и жертвоприношения. Но это ведь старая и опасная ересь антропоцентрической вселенной, в которой мы, человеки, — Немногие, избранные, а все остальные — низшие формы творения, Многие. В такой вселенной мы обязаны допустить наличие очень деятельного бога, притом такого, который последовательно держит нашу сторону, — фигуру, слишком подозрительно необъективную, чтобы представить ее в качестве начала, руководящего целым.



58. В таком случае зачем вообще существовать материи? Если единственная цель бесконечности — бесконечность, тогда даже одинокий атом водорода должен, по-видимому, считаться излишним. Но бесконечность не может состоять из одного только времени. Время само по себе, как нечто абсолютное, не существует; оно всегда соотносится с неким наблюдателем или неким предметом. Если нет часов, я говорю: «Я не знаю, сколько времени». Если нет материи, время само становится непознаваемым — и бесконечности не существует.



59. Время — функция материи; материя, следовательно, — это часы, благодаря которым бесконечность становится реальной. С нашей, очень специфической, человеческой точки зрения, некоторые изменения в форме материи — такие как эволюционный скачок, приведший к увеличению размеров мозга у антропоида, возникновение самосознания, изобретение орудий труда и языка — служат несомненным доказательством некоего благого по отношению к нам намерения со стороны вселенной. Однако, на взгляд какого-нибудь гипотетического стороннего наблюдателя, все это могло бы показаться не более чем следствием разнообразного воздействия времени на материю. Он увидел бы во всем этом признаки не прогресса (наблюдаемая ныне сложность материи могла бы скорее показаться регрессом, деволюцией, избыточным украшательством), а процесса.



60. Этому стороннему наблюдателю все, что мы считаем особыми привилегиями нашего рода, все перья в нашей шляпе могли бы показаться не менее абсурдными, чем экзотический праздничный наряд вождя какого-нибудь примитивного племени, и не более примечательными, чем цветы в моем саду случайному прохожему. Для меня мои цветы могут значить очень много, но я никак не могу допустить, что цель эволюции в том, чтобы они у меня были.



61. То, что мы зовем эволюционным прогрессом, таковым является только для нас, больше ни для чего. Сам термин «эволюция», подразумевающий движение-от, уводит нас в сторону от существа дела. Мы подобны наблюдателю, изучающему физику элементарных частиц, который нарушает природу частицы самим своим наблюдением.



62. Индифферентность процесса к индивидуальным объектам, этот процесс составляющим; «Бог» как ситуация, а не как личность; «Бог», который не вмешивается; слепая одержимость заботой о бесконечности — все это, казалось бы, обрекает наш человеческий мир на нестерпимую обездоленность. Но даже и здесь можно выискать доказательство некой вселенской симпатии. Неужели непонятно? Своим небытием (исходя из нашего понимания бытия), своим невмешательством «Бог» служит нам предупреждением, что homo sapiens, точно так же, как любая иная форма материи, — не необходимость, но случайность. И если вдруг наш мир, а заодно с ним и все мы, будет истреблен, целое не пострадает. Какое безумие, какое заблуждение, унаследованное нами от наших древнейших предков, полагать, будто, расточая благодарность, мы можем повлиять на ход событий; будто все эти человекоподобные проекции нашего собственного стремления принимать желаемое за действительное могут вмешиваться в процесс нам во благо!



63. Нас не спасет никто, кроме нас самих; и конечное доказательство «Божьей» симпатии состоит как раз в том, что мы свободны (или можем стать свободными, если захотим научиться) выбирать тот или иной образ действия и тем самым, по крайней мере отчасти, противостоять враждебным следствиям общей индифферентности процесса ко всему индивидуальному.



64. Свобода воли — величайшее людское благо; сосуществование этой свободы и вмешивающегося во все божества невозможно. Мы, как одна из форм материи, случайны; и эта ужасающая случайность позволяет нам обладать свободой.

Тайна

65. Мы никогда до конца не узнаем, зачем мы; зачем и почему всё вообще. Вся наша наука, все наше искусство, все необъятное здание материи имеет в своем основании эту бессмысленность; и единственное предположение, которым нам остается довольствоваться, — бессмысленность необходима, и она благоволит к непрекращающемуся существованию Материи.



66. Нам хочется, чтобы над нами был хозяин, но хозяина нет. Нам свойственно мыслить в причинно-иерархической манере. Процесс и «Бог» равно бесконечны. Наша собственная конечность не в состоянии постичь их — как и их беспричинность.



67. Причина «Бога» в том, чему причиной он сам; необходимость в том, для чего он сам необходимость; и нам этого не постичь.



68. Мы продолжаем жить, в конечном счете, потому, что мы не ведаем, зачем мы и почему живем. Неведение, или игра случая, — для человека такая же насущная потребность, как воздух.



69. Мы способны вообразить небытие любого существующего предмета. Наша убежденность в том, что он и впрямь существует, отчасти подкрепляется тем, что его могло бы не быть. За формой, за массой всегда маячит отсутствие — призрак небытия.



70. Как атом есть совокупность положительных и отрицательных частиц, точно так же всякую вещь составляют ее существование и не-существование. Так, «Бог» присутствует, отсутствуя, во всякой вещи и во всякое мгновение. Это та самая темная сердцевина, тайна, бытие-небытие любых, даже простейших объектов.



71. Иоанн Скот Эриугена: Бог от века не знает всего себя. Если бы он знал всего себя, он мог бы дать себе определение, он был бы пределен. Но все, что он знает о себе, — это то, что он сотворил. Сотворенное — его знание, потенциально возможное — его тайна: тайное в нем и для него. Все это в равной мере относится и к человеку.



72. Вездесущее отсутствие «Бога» в повседневной жизни и есть ощущение небытия, тайны, неизмеримых потенциальных возможностей; это вечное сомнение, что витает между вещью в себе и нашим восприятием ее; это измерение, в котором и относительно которого существуют все прочие измерения. Белый лист бумаги, заключающий в себе рисунок; пространство, заключающее в себе здание; тишина, заключающая в себе сонату; ход времени, не позволяющий ощущению или предмету продолжаться вечно, — все это «Бог».



73. Тайна, или неведение, — это энергия. Стоит объяснить тайну, и она перестает быть источником энергии. Если мы вопрос за вопросом погружаемся все глубже, то наступает момент, когда ответы, если бы их можно было дать, были бы губительны. Нам хочется перекрыть плотиной реку, но перекрываем мы источник, и нам остается пенять на себя. Впрочем, коль скоро «Бог» непознаваем, мы не можем перекрыть источник исконной экзистенциальной тайны. «Бог» — энергия всех вопросов и исканий; и, таким образом, единственный по сути источник всякого действия и волеизъявления.

Атеизм

74. Я сам атеистом себя не считаю, тем не менее вышеизложенная концепция «Бога» и наша неизбежная бесхозность вынуждают меня держать себя так, как если бы я атеистом и правда был.



75. Какую бы симпатию я ни испытывал к религиям и какое бы восхищение к отдельным их последователям, какую бы историческую или биологическую необходимость я в них ни видел, какую бы метафизическую истину в них ни признавал, — я не могу их принять как правдоподобное объяснение реальности. Степень их неубедительности для меня находится в прямой зависимости от того, в какой мере они требуют от меня веры в положительные человеческие качества и в способность вмешательства, которой они наделяют свои божества.



76. Я живу в ситуации случайности и бесконечности. Вокруг простирается космос — галактические луга, бескрайние дали темного пространства, звездные степи, океаны тьмы и света. И нет в нем никакого внемлющего бога, никакой ни о чем особой заботы и ни к чему особенной милости. И однако повсюду я вижу живое равновесие, дрожь напряжения, всеобъемлющую и все же таинственную простоту, нескончаемое дыхание света. И я сознаю, что быть — значит понимать то, что я обречен существовать во власти случая, но что целое случайности неподвластно. Видеть это и понимать это — значит обладать сознанием; принимать это — значит быть человеком.

II

Человеческие неудовлетворенности

1. Почему мы думаем, что это не лучший из всех возможных миров для человечества? Почему мы в нем несчастны?



2. Перечислим важнейшие наши неудовлетворенности. Я утверждаю, что все они существенно необходимы для нашего счастья, поскольку создают ту почву, на которой оно произрастает.

Смерть

3. Мы ненавидим смерть по двум причинам. Она пресекает жизнь раньше срока; и мы не знаем, что дальше — за ней.



4. Солидное большинство из разряда образованного человечества ныне ставит под сомнение существование жизни после жизни. Ясно, что единственно возможный научный подход — это позиция агностицизма: мы просто-напросто не знаем. Мы в Ситуации Пари.



5. Ситуация Пари — это ситуация, когда мы не можем быть уверены относительно какого-то события в будущем; и вместе с тем ситуация, когда для нас жизненно необходимо как-то определиться относительно его природы. С такой ситуацией мы сталкиваемся перед началом забега на ипподроме, когда хотим знать имя победителя. Нам остается в худшем случае гадать на кофейной гуще, в лучшем — предугадывать путем умозаключений, с учетом предыдущих результатов, состояния паддока и прочих факторов. Искушенные игроки знают, что второй метод больше отвечает их интересам; именно этим методом следует воспользоваться и нам, когда мы решаем поставить на жизнь после жизни или на полное исчезновение. У нас две лошади, но выбора, разумеется, три — поскольку мы вправе придерживаться той точки зрения, что ставить не стоит ни на одну из них, то есть остаться на позициях агностика.



6. Для Паскаля, который первым прибегнул к аналогии с пари, ответ был ясен: ставить следует на христианскую веру в то, что загробная жизнь, в которой всем воздастся, существует. Если же это неверно, рассуждал он, что мы теряем? Ничего, только свою ставку. Зато если верно, обретаем все.



7. И даже атеист, современник Паскаля, вполне мог согласиться с тем, что (в случае несправедливого общества, где большинство придерживается удобной для всех веры в геенну огненную) идея, ложная или истинная, загробной жизни ничего кроме пользы принести не может. Но сегодня концепция адского пламени отметена даже богословами, не говоря о всех прочих. Преисподняя была бы справедливой только в мире, где все были бы в равной мере убеждены в ее существовании; только в мире, который допускал бы полную свободу воли — предполагал бы, другими словами, что все люди, как мужчины, так и женщины, биографически и биологически вполне друг другу подобны. Относительно того, в какой мере человек в своем поведении детерминирован внешними обстоятельствами, спорить можно, но что он детерминирован ими в немалой степени — неопровержимо.



8. Идея загробной жизни настойчиво преследует человека, потому что неравенство настойчиво его тиранит. И не только для неимущих, увечных, горемычных подзаборных псов истории привлекательна эта идея; она импонирует чувству справедливости, присущему всем честным людям, — причем зачастую параллельно с тем, что привлечение этой идеи для поддержания status quo в обществе, основанном на неравенстве, вызывает у них отторжение. Вера в загробную жизнь зиждется на том, что где-то есть система абсолютной справедливости и день абсолютного суда — есть критерий и есть срок, и каждому воздастся по заслугам.



9. Но по-настоящему человечество мечтает вовсе не о загробной жизни, а о торжестве справедливости здесь и сейчас, при котором необходимость в загробной жизни отпадет сама собой. Миф о загробной жизни был компенсирующей сказкой, психологическим клапаном, предохраняющим от разочарований реального существования.



10. Нам самим нужно добиться торжества справедливости в нашем мире; и чем больше мы утрачиваем веру в загробную жизнь и при этом почти ничего не делаем для исправления вопиющих проявлений неравенства в нашем мире, тем большей опасности мы себя подвергаем.



11. У нашего мира неважно сконструирован мотор. Пока в него подливали масло мифа о загробной жизни, он на протяжении многих веков исправно работал и не перегревался. Но теперь уровень масла упал до тревожной отметки. Вот почему уже недостаточно просто стоять на позициях агностицизма. Мы должны поставить на другую лошадь: жизнь у нас одна, и она кончается полным исчезновением и тела, и сознания.



12. И думать надо не о нашем личном проклятии или спасении в мире грядущем, а о наших ближних в мире нынешнем.



13. Вторая причина, по которой мы ненавидим смерть, заключается в том, что она почти всегда приходит слишком скоро. Мы заражены иллюзией, недалеко ушедшей от иллюзии желанности загробной жизни, будто мы были бы счастливее, если бы жили вечно. Животные желания всегда настоятельно требуют продолжения того, что их удовлетворяет. Всего две сотни лет назад человек, достигший сорокалетнего возраста, перешагивал рубеж средней продолжительности жизни, и вполне возможно, еще две сотни лет спустя столетние станут таким же обычным явлением, как ныне семидесятилетние. Но и столетние будут так же молить продлить им жизнь еще и еще.



14. Функция смерти — привносить в жизнь напряжение; и чем больше мы увеличиваем продолжительность и безопасность индивидуального существования, тем больше мы лишаем жизнь ее напряженности. Все, что доставляет нам удовольствие, окрашено легким, но жутковатым привкусом последней трапезы осужденного на казнь, — это как эхо интенсивности чувств поэта, который знает, что дни его сочтены, или молоденького солдата, которому не суждено вернуться из боя.



15. Каждое переживаемое нами удовольствие означает, что одним удовольствием стало меньше; каждый прожитый день — удар по наковальне календаря. И мы никак не желаем принять того, что радость этого дня и его мимолетность — вещи неразрывные. И если наше существование стоит того, чтобы его продолжать, так это потому, что его «стоимость» и его продолжительность — его качество и протяженность во времени — столь же нерасторжимы, как время и пространство в релятивистской математике.



16. Удовольствие есть плод смерти — не избавление от нее.



17. Если бы удалось доказать, что загробная жизнь существует, жизнь была бы непоправимо испорчена. Она потеряла бы всякий смысл; а самоубийство стало бы добродетелью. Единственный возможный рай — тот, в котором я не ведаю о том, что я уже существовал прежде.



18. В XX веке наблюдаются две тенденции; одна, уводящая по ложному пути, представляет собой попытку приручить смерть, притвориться, что смерть — это что-то вроде жизни; другая учит смотреть смерти в лицо. Укротители смерти верят в загробную жизнь; отсюда вся их тщательно разработанная система посмертных ритуалов. В своем отношении к смерти они эвфемистичны: «умереть» для них — «уйти», «отойти в лучший мир». Действительный же процесс смерти и распада у них под запретом. Люди такого сорта по своему ментальному устройству сродни древним египтянам.



19. «Уйти, отойти, перейти» — аналогия, ложная уже на визуальном уровне. Нам известно, что перемещающиеся предметы, в чем мы убеждаемся по многу раз на дню, существуют как до, так и после происшедшего на наших глазах перемещения; выходит, мы, вопреки логике и разуму, и жизнь трактуем как подобное перемещение в пространстве.



20. Смерть в нас и вне нас; подле нас — в каждой комнате, на каждой улице, в каждом поле и каждом лесу, в каждом автомобиле, в каждом самолете. Смерть — это то, чем мы не являемся в каждый момент, пока мы есть, а каждый момент, пока мы есть, это краткий миг, прежде чем брошенные на стол кости замрут в новой комбинации. Мы всегда играем в русскую рулетку.



21. Быть мертвым — это быть ничем, не-быть. Умирая, мы становимся частью «Бога». Наши останки, наши памятники, воспоминания, хранимые теми, кто нас пережил, — все это еще существует: не становится частью «Бога», а по-прежнему является частью процесса. Но эти останки — лишь окаменевшие следы, оставленные нашим бытием, а не само наше бытие. Все великие религии пытаются доказать, что смерть — ничто. За ней грядет жизнь новая. Но почему тогда только для человека? Или только для человека и животных? Почему и не для неодушевленных вещей тоже? И когда это началось — для человека? До «пекинского человека»[5] или уже после?

22. Пока одно общественное течение пыталось упрятать смерть подальше, прикрыть ее эвфемизмами, исключить само ее существование, другое выставляло смерть напоказ как главный номер в программе развлечений — возьмите сюжеты про убийства, войну и шпионов или те же вестерны. Но по мере того, как век наш стареет и дряхлеет, эти фиктивные смерти становятся только фиктивнее и, в сущности, выполняют функцию скрытого эвфемизма. Реальная смерть любимого котика гораздо глубже переживается ребенком, чем «смерти» телевизионных гангстеров, ковбоев и краснокожих индейцев.



23. Под смертью мы, что весьма характерно, понимаем исчезновение индивидов; и нас не утешают заверения, что материя не исчезает, просто с ней происходит определенная метаморфоза. Мы оплакиваем индивидуализирующую форму, а не обобщенное содержание. Но все, что мы видим, — это метафора смерти. Всякий предел, всякое измерение, всякий конец всякого пути — смерть. Даже смотреть — и то смерть: всегда есть точка, дальше которой мы видеть не можем, и там наше зрение умирает; всюду, где наступает предел наших возможностей, мы умираем.



24. Время — плоть и кровь смерти; смерть — не череп и не скелет, а часовой циферблат, солнце, летящее сквозь океан разреженного газа. Пока вы дочитали это предложение до конца, какая-то частица вас самого умерла.



25. Смерть и сама умирает. В каждый момент, который вы проживаете, она умирает. Смерть, где твое жало? где твоя победа?[6] Торжество над смертью утверждают живые, не мертвые.



26. Во всех странах, где уровень жизни не сводится к простому минимуму для ее поддержания, двадцатый век отмечен резким повышением интереса к жизненным удовольствиям. Дело не только в отмирании веры в загробную жизнь, но и в том, что смерть сегодня стала более реальной, более вероятной — теперь, когда есть водородная бомба.



27. Чем абсолютнее кажется смерть, тем подлиннее становится жизнь.



28. Все, что я знаю и люблю, может быть сожжено дотла за какой-то ничтожный час: Лондон, Нью-Йорк, Париж, Афины — все исчезнет в два счета. Я родился в 1926 году; но из-за того, что может сейчас произойти за десять секунд, с того года прошел не сорок один год — позади осталась целая неизмеримая эпоха, позади осталась наивность. Но я не сожалею об утраченной наивности. Я люблю жизнь не меньше, а больше.



29. Смерть вмещает меня в себе, как меня вмещает в себе моя кожа. Без нее я не то, что я есть. Смерть— не зловещий проем, к которому я приближаюсь; это мой путь к нему.



30. Поскольку я мужчина, смерть моя жена; и сейчас она обнажена, она прекрасна, она ждет, что обнажусь и я, что возлюблю ее. Это необходимость, это любовь, это бытие-для-другого, ничего больше. Я не могу уйти от этой ситуации, не могу и не желаю. Она хочет, чтобы я соединился с ней, — хочет не как убийца самцов паучиха, чтобы сожрать меня, но как любящая жена, чтобы мы сообща радовались нашей полной и взаимной симпатии, чтобы плодились и размножались. Благодаря ее воздействию на меня и моему на нее и происходит все хорошее в продолжение моего бытия. Она не проститутка, не любовница, которой я стыжусь и которую хочу поскорее забыть или притвориться время от времени, что ее не существует вовсе. Как и моя жена в реальной жизни, она одухотворяет любую важную для меня жизненную ситуацию, она целиком внутри моей жизни — не где-то за, не перед, не напротив. Я принимаю ее полностью, во всех смыслах этого слова, и я люблю и уважаю ее за то, что она для меня значит.

Иного не дано

31. Одним из следствий нашего нового осознания смерти должен был стать и стал тревожный размах как национального, так и индивидуального эгоизма — какая-то лихорадочная погоня за удовольствиями, будь то товары или ощущения, пока всё не прикрылось раз и навсегда. История, без сомнения, отметит, что эта погоня и точно была наиболее поразительным явлением третьей четверти нашего столетия: ведь не экономические условия спровоцировали нынешнюю неутолимую жажду тратить и наслаждаться, невзирая на историческую ситуацию, а вдруг, во всей ее наготе открывшаяся взору смерть: именно в этом причина экономических условий, девизом которых стал лозунг «Мы завтра все умрем».



32. Такие понятия, как «общество изобилия» и «престижные расходы», — эвфемизмы, которые в контексте нашего страдающего от нищеты и изнывающего от голода мира служат для обозначения эгоизма.



33. В свое время меня учил плавать один тренер старой школы. Он провел с нами два занятия. На первом нам разрешили надеть спасательные жилеты, и он показал нам, как выполнять движения при плавании брассом; на втором занятии он забрал жилеты и столкнул нас в воду в глубокой части бассейна. Вот где находится нынешний человек. Его первый инстинктивный порыв — скорей повернуть назад к бортику, ухватиться за поручни; но ему надо — хочешь не хочешь — заставить себя оставить борт позади и плыть.



34. Неизбежное в конце концов небытие равно ожидает всех нас. Как только человечество это осознаёт, ему сразу подавай мир справедливый здесь и сейчас — другой его не устраивает. Пытаться же, вслед за некоторыми религиозными и политическими учениями, убеждать людей в том, что все происходящее в этом мире принципиально несущественно, поскольку присущие ему несправедливости будут все исправлены в следующем мире — в форме ли загробной жизни или некой политической утопии, — значит быть заодно с дьяволом. И немногим лучше молчаливо поддерживать эту убежденность, цепляясь за агностицизм.



35. Водитель грузовика, перевозящего взрывчатые материалы, ведет машину осторожнее, чем тот, у которого в кузове кирпичи; и водитель грузовика со взрывчаткой, если он не верит в жизнь после смерти, ведет машину осторожнее, чем тот, кто верит.



36. Убедите человека в том, что у него всего только эта жизнь, — и он будет относиться к ней так, как относится большинство из нас к дому, где мы живем. Вероятно, они, эти наши дома, не предел мечтаний — могли бы они быть побольше, покрасивее, поновее, постариннее, — но что же делать: это дом, в котором нам жить, и мы не жалеем сил, чтобы сделать его как можно более удобным для жизни. Я не временный арендатор, не случайный жилец в моей нынешней жизни. Вот он, мой дом, этот и только этот. Иного не дано.

Миф о душе

37. Когда я был маленьким, моя корнуэльская бабушка говорила мне, что дочиста отмытые белые скорлупки каракатиц, которые иногда попадались мне в прибойном мусоре, — это души затонувших моряков; и если не такой, то какой-то другой конкретный образ, пришедший к нам из многовековых народных поверий, сидит где-то глубоко в каждом из нас, пусть даже умом мы понимаем то, что в конце концов я выяснил насчет этих самых скорлупок: что рано или поздно они желтеют и рассыпаются в прах.



38. Человеку приходится признать, что его тело не способно одолеть смерть. И вот он берет самую недоступную и загадочную его часть, головной мозг, и возглашает, что некоторые из его функций смерти неподвластны.



39. Нет такой мысли, восприятия, осознания восприятия, осознания осознания, которое нельзя было бы вывести из той или иной электрохимической реакции в мозге. «У меня бессмертная и нематериальная душа» — это мысль или, если угодно, утверждение; это, кроме того, регистрация активности определенных клеток, произведенная другими клетками.



40. Машина такой сложности, как человеческий мозг, конечно, должна породить и самосознание, и совесть, и «душу». Она должна получать удовольствие от собственного сложного устройства; она должна взрастить метафизические мифы о себе самой. Все, что есть, может быть сконструировано и, соответственно, разрушено: ничего магического, «сверхъестественного», «парапсихологического» тут нет.



41. Машины делаются из «мертвой» материи; мозг создается из «живой». Но граница между «живым» и «мертвым» размыта. Никто не может сконструировать машину, не уступающую по сложности мозгу, из «мертвой» материи; но отчасти сложность мозга (как доказывает невозможность воспроизвести его технически) в том и состоит, что это устройство сработано из «живой» материи. Наша неспособность соорудить механический, но и в полной мере человеческий мозг лишь демонстрирует нашу научную и техническую несостоятельность, но никак не действительную разницу между машиной и мозгом — между механическими функциями и мыслями с их якобы «духовной» природой.



42. После смерти остается механизм — остановленный, разлагающийся. Сознание — это зеркало, отражающее зеркало, отражающее зеркало; все, что попадает в эту комнату, может до бесконечности отражаться и снова отражаться уже в виде отражений отражений. Но если комната разрушена, в ней уже нет ни зеркал, ни отражений — ничего.



43. Миф об отделенности сознания отчасти произрастает из весьма вольного нашего обращения с местоимением «я». «Я» становится неким предметом — третьей вещью. Мы постоянно оказываемся в ситуациях, где чувствуем себя несостоятельными и где мы думаем либо: «Я не виноват, потому что я не такой, каким хотел бы быть, будь у меня выбор», либо: «Я виноват». Такие самоосуждения и самооправдания создают у нас иллюзию объективности, способности судить себя. И значит, мы изобретаем нечто, выносящее суждения, — отдельную от нас «душу». Но «душа» эта — не более чем способность наблюдать, запоминать и сравнивать, и еще создавать и хранить идеальные образцы поведения. Это механизм, а не спиритуальная эманация; человеческий мозг, а не Святой Дух.



44. Жизнь — та цена, которую мы платим за смерть, не наоборот. Чем хуже наша жизнь, тем больше мы платим; чем лучше, тем меньше. Эволюция — это накопление опыта, интеллекта, знаний, и это накопление порождает моменты прозрения, моменты, когда нам открываются цели более глубокие, точки приложения сил более истинные, результаты, более совпадающие с нашими намерениями. Мы сейчас стоим на пороге такого прозрения: нет жизни после смерти. Недалек тот день, когда для всех это будет так же очевидно, как очевидно для меня (сейчас, когда я сижу и пишу), что в соседней комнате никого нет. Верно и то, что я не могу с абсолютной точностью доказать, что там никого нет, пока я туда не войду; но все косвенные доказательства поддерживают меня в моей убежденности. Смерть — вечно пустая комната.