Ахмаду Курума

АЛЛАХ НЕ ОБЯЗАН

_Роман

Посвящаю эту книгу вам, дети Джибути: ведь она была написана по вашей просьбе. А также моей супруге, за ее терпение.
I

Я подумал и решил, что окончательное и полное название моего трепа будет такое: «Аллах не обязан быть справедливым во всех своих земных делах». Ну вот. Теперь приступаю.

Ну, значит… во-первых… Звать меня Бирахима. Я негритенок. Не потому, что я черномазый, что я мальчишка. Нет! Я негритенок, потому что с грехом пополам говорю по-французски. Так уж повелось. Будь ты взрослый дядька, будь ты старик, будь ты араб, или китаец, или белый, будь русский или американец, но если ты говоришь по-французски с грехом пополам, люди скажут: он говорит, как негритенок, и ты все равно получаешься негритенок. Это закон разговорного французского языка, тут ничего не поделаешь.

И во-вторых… В учебе я недалеко продвинулся: проучился два класса начальной школы и сбежал. Сбежал потому, что все вокруг мне говорили: школа сейчас — нестоящее дело, как пук старой бабушки. (Так выражаются чернокожие африканцы, когда хотят сказать про какую-нибудь вещь, что она ничего не стоит. Они говорят так потому, что у дряхлой, еле живой бабушки пук совсем тихий и не сильно вонючий.) Школа — она как пук старой бабушки потому, что даже с дипломом университета ты не устроишься медбратом или учителем в одной из прогнивших банановых республик франкоязычной Африки. (Банановая республика это такая, где одна только видимость демократии, а на самом деле все определяется корыстными интересами кучки людей и коррупцией.) Два класса начальной школы не сильно помогают в жизни. Ты узнаёшь кое-что, но этого тебе недостаточно; и ты становишься, как говорят африканские негры, с двух сторон поджаренной лепешкой. Ты уже не такой невежественный и дикий, как другие африканские негры у себя в деревнях: ты разбираешь и понимаешь, что говорят образованные негры и тубабы (то есть белые), кроме англичан и черных американцев в Либерии. Но ты ничего не смыслишь в географии, грамматике, всяких там склонениях, спряжениях и изложениях; и ты не можешь заработать на жизнь в какой-нибудь паршивой, насквозь коррумпированной республике вроде Гвинеи, Кот-д-Ивуара и так далее и тому подобное.

В-третьих, я нахальный, я неухоженный, точно козлиная борода, и выражаюсь, как последний подонок. Не говорю, как приличные чернокожие африканцы: дерьмо! мразь! сволочь! — а произношу разные слова на языке малинке, например: фафоро! (Фафоро означает: клянусь членом моего отца, или просто отца, или твоего отца.) Или: ньямокоде! (Ньямокоде означает: паскуда или паскудство.) Или: валахе! (Валахе означает: клянусь Аллахом.) Малинке — это мой народ. Это такие чернокожие африканские негры, которых много живет на севере Кот-д-Ивуара, в Гвинее и в других банановых, насквозь прогнивших республиках вроде Гамбии, Сьерра-Леоне, Сенегала там, ну и так далее.

А в-четвертых… Хочу извиниться за то, что обращаюсь к вам вот так, запросто. Я ведь еще ребенок. Мне десять или двенадцать лет (два года назад бабушка говорила, что мне восемь, а мама — что мне десять), и я люблю поговорить. Воспитанный ребенок слушает, а не болтает… Не заводит долгую речь, точно птица-жандарм в ветвях фигового дерева. Это дозволено лишь старикам с густыми седыми бородами, ибо пословица гласит: колено не носит шляпу, пока голова еще на плечах. Таков обычай в наших деревнях. Но мне давно уже наплевать на деревенские обычаи, поскольку я побывал в Либерии, поскольку я убил множество людей из «калаша» (то есть автомата Калашникова) и долго употреблял каниф и другие тяжелые наркотики.

И в-пятых… Чтобы рассказать вам мою поганую, проклятущую жизнь на более или менее понятном, более или менее приемлемом французском языке, чтобы не ошибиться, подбирая нужное слово, я запасся четырьмя словарями. Это прежде всего толковые словари «Ларусс» и «Малый Робер», затем «Словарь лексических особенностей французского языка в Черной Африке» и, наконец, словарь Хэррапа. Словари помогают мне найти нужные слова, проверить нужные слова, и главное объяснить их. Объяснять приходится потому, что этот мой треп будут читать самые разные люди: фермеры-тубабы (то есть белые), чернокожие африканские дикари и вообще весь контингент читающих по-французски (контингент — это означает: все, сколько есть). «Ларусс» и «Малый Робер» помогают мне найти, проверить и объяснить чернокожим неграм Африки значение нужных мне слов французского языка, на каком говорят во Франции. «Словарь лексических особенностей французского языка в Черной Африке» объясняет французским тубабам значение африканских слов. А словарь Хэррапа объясняет слова на пиджин инглиш тем, кто совсем не понимает этот язык.

Как я раздобыл эти словари? Это долгая история, и сейчас мне неохота ее рассказывать. Сейчас мне некогда, неохота болтать лишнее. Вот и все. Фафоро (клянусь папиным срамом)!

И в-шестых… Надо признаться: я не был умником и паинькой, я заслужил проклятие, потому что обидел маму. Чернокожие негры в Африке говорят: если ты разгневал мать и она умерла с гневом в сердце, то она прокляла тебя, и теперь ты проклят. Ничего у тебя не будет ладиться, и самому тебе будет неладно.

Я не умница и не паинька, потому что меня преследуют ньямы многих людей. (Ньяма — очень важное слово у чернокожих негров в Африке, его необходимо объяснить белым французам. Согласно «Словарю лексических особенностей французского языка в Черной Африке», ньяма — это тень, которая остается от человека после смерти. Такая тень превращается в злую силу, неотступно преследующую того, кто убил ни в чем не повинного человека.) А я убил много ни в чем не повинных людей в Либерии и в Сьерра-Леоне, где я участвовал в межплеменных войнах, где я был маленьким солдатом, где я одурял себя тяжелыми наркотиками. Меня преследуют ньямы, поэтому у меня все скверно, и самому мне скверно. Ньямокоде (паскудство)!

Всего шесть пунктов, и ни единым больше, — и вот я перед вами, такой как есть, и в придаток — моя неправильная и дерзкая речь. (На самом деле надо говорить не «в придаток», а «вдобавок». Слово «вдобавок» требует объяснения: чернокожие негры в Африке такие несмышленые. По словарю «Ларусс», вдобавок это когда тебе что-то говорят сверх положенного, в довесок.)

Да, вот что я собой представляю; картина не очень-то радостная. Теперь, когда я представился, перейду к делу: расскажу мою дерьмовую, проклятущую жизнь.

Садитесь и слушайте. И записывайте все, что услышите. Аллах не обязан быть справедливым во всех делах своих. Фафоро (клянусь папиным членом)!

Перед тем как попасть в Либерию, я был не ребенок, а само совершенство. Я спал где придется, тащил еду где попало и какую попало. Бабушка искала меня целыми днями: это называется «уличный мальчишка». Я был уличным мальчишкой. До того как стать уличным мальчишкой, я ходил в школу. А еще раньше я был билакоро в деревне Тогобала (по «Словарю лексических особенностей», билакоро означает: необрезанный мальчик). Я скакал через канавы, бегал по полям, ловил в зарослях мышей и птиц. Настоящий негритянский мальчик-африканец, дитя джунглей. А до всего этого, в самом начале, я был малышом и жил в хижине у мамы. Малыш бегал от маминой хижины к хижине бабушки. А перед этим я ползал на четвереньках по маминой хижине. Перед тем как ползать, я был в животе у мамы. А еще до этого я, возможно, носился по воздуху, извивался змеей или плавал в воде. Мы всегда бываем чем-нибудь до того, как оказаться в мамином животе: змеей, деревом, быком, мужчиной или женщиной. Это называется прошлой жизнью. Я жил прошлой жизнью. Ньямокоде (паскудство)!

Первое, что мне приходит в мозги… На правильном французском языке не говорят «в мозги», надо говорить «в голову». Первое, что мне приходит в мозги или в голову, когда я думаю о маминой хижине, это огонь, пламя жаровни, раскаленные уголья. Не знаю, сколько мне было месяцев, когда я пропек себе локоть (пропечь по «Словарю лексических особенностей» означает: приготовить на угольях). Мама не подсчитала мои годы и месяцы; ей было некогда, она все время мучилась, все время плакала.

Я забыл вам сказать кое-что важное, очень важное, страшно важное. Моя мама ходила на ягодицах. Валахе (клянусь Аллахом)! На ягодицах. Опираясь на руки и на левую ногу. Левая нога у нее была слабая, тонкая, точно пастуший посох. А правая, которую она называла раздавленной змеиной головой, была изуродована, искалечена язвой. Язва, по словарю «Ларусс», — это незаживающая рана, откуда течет гной. Так называется рана на ноге, которую нельзя вылечить и которая убивает больного. Мамина язва была обложена листьями и укутана старой набедренной повязкой (укутана, по «Ларуссу», значит обернута.) Правую ногу мама всегда держала на весу. Передвигалась она рывками, на ягодицах, словно гусеница (рывками — это когда вдруг остановка, а потом рраз — и снова вперед). А я ползал на четвереньках. Я это помню и могу рассказать. Но мне не хочется, чтобы об этом знали все. Потому что это секрет; потому что когда я об этом рассказываю, то вздрагиваю от страха, огонь снова жжет мне тело. Я копошился на полу, она пыталась меня поймать. Но я увертывался, я был проворнее. Она пыталась поймать меня, держа правую ногу на весу, передвигаясь на ягодицах, рывками, опираясь на руки. Я уполз далеко, не хотел, чтобы меня поймали, и упал на раскаленную жаровню. Раскаленная жаровня сделала свое дело, поджарила мне руку. Она поджарила руку бедного малыша, каким я был тогда, потому что Аллах не обязан быть справедливым во всех своих земных делах. На руке остался шрам; он всегда у меня в голове и в животе, как говорят чернокожие африканцы, он у меня в сердце. Шрам всегда у меня в сердце, он во всем моем существе, так же как запахи матери. Ужасающие запахи моей матери пропитали мое тело (ужасающий — значит очень-очень неприятный, а пропитать — значит намочить, наполнить жидкостью, — так сказано в «Ларуссе»). Ньямокоде (паскудство)!

Итак, когда я был милым ребенком, самой важной вещью в моем детстве была язва, разъедавшая, убивавшая правую ногу моей матери. Язва управляла моей матерью (управлять — значит вести за собой). Язва управляла моей матерью и всеми нами. Рядом с матерью и ее язвой был очаг. Очаг, который поджарил мне руку. Очаг либо дымился, либо в нем ворошили (ворошить значит мешать уголья в очаге, чтобы затухающий огонь загорелся снова). Вокруг очага стояли канари. (В «Словаре лексических особенностей» сказано, что канари — это глиняный сосуд, изделие народного промысла.) Повсюду стояли эти канари с целебными отварами (отвар — настой, который получают, заливая растения кипящей водой). Целебные отвары были нужны, чтобы промывать мамину язву. В глубине хижины, у стены, тоже стояли канари. Между канари и очагом лежала моя мама, прикрыв язву циновкой. А еще там сидел я, а рядом со мной — заклинатель фетишей, охотник и целитель Балла. Балла лечил маму.

Это был замечательный дядька, просто потрясающий. Невозможно представить, сколько стран он повидал, сколько разных вещей знал. Аллах наградил его уймой дарований, редких шансов и невероятных возможностей. Это был вольноотпущенник, так, по словарю «Ларусс», надо называть бывшего раба, которого отпустили на свободу. Это был донсон ба — так называют славного охотника, который уже успел убить одного черного зверя и одного злого духа («Словарь лексических особенностей»). Это был кафр, то есть человек, отрекшийся от ислама и носящий с собой фетиши («Словарь лексических особенностей»). Он отказался сжечь своих идолов, а это значит, что он не мусульманин, не молится пять раз в день и не постится месяц в году. Когда он умрет, ни один мусульманин не должен идти за его телом, а мусульманское кладбище не примет его. И никто, абсолютно никто (абсолютно — значит никоим образом, без всяких исключений) не должен есть добытую им дичь.

Балла был единственный бамбара (то есть отступник), единственный кафр в нашей деревне. Все его боялись. Он носил амулеты где только можно — на шее, на руках, в волосах, в карманах. Ни один житель деревни не имел права переступить его порог. Тем не менее все заходили к нему в хижину по ночам, а иногда и днем, потому что он занимался колдовством, традиционной медициной, магией и многими другими экстравагантными делами (экстравагантный — значит далеко выходящий за рамки привычного).

Всему, что я говорю, всему, что я несу (нести — значит говорить глупости), всему, что я бормочу и лепечу, я научился от него. Надо снова и снова благодарить щедрое дерево, под которым ты когда-то насобирал много вкусных плодов. Я никогда не проявлю неблагодарности к Балла. Фафоро (клянусь членом его отца)! Ньямокоде (паскудство)!

В маминой хижине было две двери: одна выходила на участок земли, арендованный нашей семьей, а другая, маленькая — на задний двор. Я бегал на четвереньках, лазил повсюду, на все натыкался. Иногда натыкался на язву. Мама визжала от боли. Язва кровоточила. Мама визжала, словно гиена, попавшая в волчий капкан. Она плакала. Непонятно, откуда у нее бралось столько слез, ее глубоко запавшие глаза никогда не высыхали, а горло всегда сжималось от рыданий, они душили ее.

— Утри слезы, уйми рыдания, — говорила бабушка. — Наша судьба, наши глаза, наш рост, наши беды — все это от Аллаха, создавшего нас. Тебя он создал с язвой, которая причиняет тебе страдания. Он судил тебе прожить всю твою земную жизнь на циновке в хижине, у очага. Надо снова и снова повторять: Алла кубару! Алла кубару! (Аллах велик!) Аллах посылает нам трудности не просто так. Он заставляет тебя страдать на земле, чтобы ты очистилась и заслужила рай, вечное блаженство, которое он даст тебе потом.

Мать утирала слезы, подавляла рыдания. И мы опять начинали играть, гоняться друг за другом по хижине. Однажды утром она от боли прервала игру, залилась слезами, стала задыхаться от рыданий.

— Тебе не плакать надо, а восхвалять Аллаха! Аллах велик! Ты должна благодарить Аллаха за его милость. Он послал тебе мучения здесь, в краткой земной жизни. Эти твои мучения в тысячу раз слабее тех, что ожидают других людей в аду. Грешники, нечестивцы и злодеи будут мучиться вечно.

Так говорила бабушка и призывала маму молиться. И мама снова утирала слезы и молилась вместе с бабушкой.

Когда я поджарил себе руку, мама слишком много проплакала, у нее распухло горло, стало тесно в груди от рыданий. Пришли вдвоем бабушка и мой отец. Оба они рассердились, оба они стали ругать маму.

— Это новое испытание, посланное тебе Аллахом. (Испытание — то, что позволяет узнать, какая цена человеку.) Аллах готовит тебе дополнительные радости в раю, потому он поразил тебя новым несчастьем здесь, на земле.

Мама утерла слезы, подавила рыдания и помолилась вместе с бабушкой. А потом мы с мамой опять начали играть.

Балла говорил: ребенок не покидает материнскую хижину из-за того, что там разок пукнули. Я никогда не боялся запахов, которые исходили от мамы. В хижине воняло всем, чем только может вонять. Газами из кишечника, дерьмом, мочой, гноем из язвы, едким дымом. И еще были запахи целителя Балла. Но я их не чувствовал, меня от них не мутило. Все мамины запахи и запахи Балла были мне полезны. Я привык к ним. От этих запахов мне лучше спалось, еда казалась вкуснее. Это называется природной средой, которая есть у каждого вида живых существ; хижина мамы со всеми ее запахами была моей природной средой.

Обидно, что мы не можем знать, каким был мир до нашего рождения. Иногда, по утрам, я пытаюсь представить, какой была мама до своего обрезания, как она пела, танцевала, ходила до своего обрезания, когда она была невинной юной девушкой. Бабушка и Балла говорили мне, что она была прелестна, словно газель, словно резная фигурка из дерева. Сам я видел ее только лежащей или ползающей на ягодицах, а стоящей во весь рост — никогда. Но я уверен: прежде она была соблазнительной и неотразимой. Потому что еще и теперь, после тридцати лет, проведенных среди дерьма и вони, в едком дыму, в слезах и страданиях, ее изможденное лицо со впалыми щеками сохранило какую-то чудесную силу. Когда это изможденное лицо не исходило слезами, точно переполненная чаша, оно озарялось лучом света. Ты как будто видел затерявшуюся, выщербленную жемчужину (выщербленная — значит попорченная с краю). Это была красота, тронутая гнилью, как язва на ее правой ноге, это был луч света, который уже нельзя разглядеть в едком дыму и вонючих испарениях хижины. Фафоро! Валахе!

Когда мама была красивой, привлекательной и невинной девушкой, ее звали Бафитини. Балла и бабушка еще и потом называли ее Бафитини, хотя она превратилась в сплошную гниль. А я, видевший ее только в этом жалком состоянии, в последней, махровой стадии разложения, я называл ее Ма и никак иначе. Просто Ма, это у меня шло от живота, как говорят африканцы, или от сердца, как говорят французы во Франции.

Бабушка говорит, что Ма родилась в Сигири. Это была захудалая деревушка, каких много в Гвинее, в Кот-д- Ивуаре и в Сьерра-Леоне, где землекопы и дробильщики камней находят золото. Мой дед скупал и перепродавал это золото. Как всякий богатый торговец, он покупал себе много женщин, лошадей, коров и бубу — длинных, накрахмаленных одеяний. Женщины и коровы нарожали массу детей. Чтобы разместить своих женщин, детей, телят, родственников, скот и золото, он покупал много земельных участков и строил дома. У деда были участки во всех деревнях, где находились лагеря золотоискателей — авантюристов, которые готовы были дорого продать свою жизнь.

Моя бабушка была первой женой деда, матерью его первых детей. Вот почему он послал ее в деревню управлять имением нашей семьи. А не оставил в одной из золотоносных деревень, где много воров, убийц, обманщиков и перекупщиков золота.

У бабушки был и другой повод остаться в нашей деревне: без нее мама умерла бы от остановки сердца и окончательно сгнила от язвы. Мама говорила, что наверняка умрет от горя в ту ночь, когда бабушка покинет ее и уедет к этим убийцам женщин, в лагеря золотоискателей, где торговал золотом мой дед.

Бабушка очень любила маму. Но не знала дату ее рождения, не знала даже, в какой день недели мама родилась. Слишком занята она была в ту ночь, когда рожала маму. Балла объяснял мне, что это совершенно не важно, что никому не интересно, в каком году и в какой день родилась мама, поскольку все мы, так или иначе, когда-то где-то родились, а потом когда-то где-то умрем, и всех нас похоронят в одном и том же песке, и мы присоединимся к сонму предков, и Аллах свершит свой суд над всеми нами.

В ночь рождения мамы бабушка была очень занята еще и потому, что повсюду вокруг наблюдались дурные знамения. Слишком много дурных знамений было в ту ночь на небе и на земле: вой гиен на горной круче, уханье сов на крышах хижин. Все это предвещало, что жизнь моей мамы будет ужасно, непоправимо несчастливой. Дерьмовой, страдальческой, проклятущей и так далее.

Балла сказал мне, что в ту ночь были принесены жертвы, но их оказалось недостаточно, чтобы избавить маму от ее злой судьбы. Ведь Аллах и духи предков не всегда благосклонно принимают жертвы. Аллах делает что хочет; он не обязан всякий раз снисходить (снисходить — значит прислушиваться) к молитвам жалких смертных. Духи предков делают что хотят; они не обязаны всякий раз снисходить к усердию молящихся.

Меня, Бирахиму, бабушка просто обожала. Я был ей дороже всех ее внуков. Когда кто-нибудь давал ей кусочки сахара, сладкие и сочные плоды манго и папайи или молоко, она не притрагивалась к ним, оставляла все мне. Она прятала эти лакомства в углу хижины и угощала меня, когда я заходил к ней, вспотевший, усталый, с пересохшим ртом и голодный, — настоящий гадкий уличный мальчишка.

Когда мама еще была юной, невинной и чудо какой красивой, она жила в деревне, где мой дед скупал золото, и было много бандитов, продававших это золото: они насиловали и убивали юных девушек, еще не подвергшихся обрезанию. Поэтому мама не стала ждать долго. Как только задул харматтан, она вернулась в родную деревню, чтобы приготовиться к церемонии обрезания и посвящения девушек: это происходит раз в году, когда дует северный ветер.

Никто в деревне Тогобала не знал заранее, в какой части саванны произойдет церемония. С первыми петухами девушки выходят из хижин. И вереницей (вереницей — значит одна за другой) направляются к зарослям кустарника и в молчании углубляются в чащу. В ту минуту, когда пробивается первый луч солнца, они достигают лужайки, где происходит церемония. Необязательно самому быть на этой лужайке, чтобы знать: там девушкам отрезают кое-что. К несчастью, когда моей матери кое-что отрезали, кровь у нее никак не останавливалась. Кровь текла, как воды реки, взбухшей после грозы. У всех ее подружек кровь остановилась. Значит, мама должна была умереть на лужайке, где свершалось обрезание. Так бывает каждый год: дух леса берет плату за каждую церемонию посвящения — одну из девушек, подвергшихся обрезанию. Дух убивает ее и оставляет себе как жертву. Ее хоронят прямо там, в лесу, на лужайке для церемонии. Она никогда не бывает дурнушкой, это всегда одна из самых красивых, даже самая красивая девушка, принявшая посвящение. Моя мама была самой красивой среди сверстниц: вот почему дух леса выбрал ее себе в жертву и решил убить.

Колдунья, совершавшая обрезание, была из племени бамбара. В нашем краю, в Хородугу, живут люди двух народов: бамбара и малинке. Мы, семьи Курума, Сиссоко, Диарра, Конате и так далее, принадлежим к народу малинке, мы — диула, мусульмане. Малинке здесь не коренные жители: в незапамятные времена они пришли сюда из долины Нигера. Малинке — достойные люди, они вняли слову Аллаха. Они молятся пять раз в день, не пьют пальмового вина, не едят свинины и дичи, добытой кафром-язычником Балла. В других деревнях живут бамбара, кафры, язычники, нечестивцы, идолопоклонники, дикари, колдуны. Их, бамбара, называют еще лоби, сенуфо, кабие и так далее. До колонизации они ходили голышом. Их называли голыми людьми. Бамбара — коренные жители здешних мест, исконно владевшие этими землями. Колдунья, совершавшая обрезание, была из племени бамбара. Ее звали Муссокорони. Увидев, что моя мама истекает кровью, что она близка к смерти, Муссокорони сжалилась над ней, так как мама тогда была необычайно красива. У многих язычников, не признающих Аллаха, злое сердце, но некоторые из них добры. Колдунья была добра, она старалась, колдовала, молилась фетишам, и ей удалось вырвать маму из когтей свирепого лесного духа. Дух услышал заклинания и молитвы колдуньи, и кровь у мамы остановилась. Мама была спасена. Мой дед, моя бабушка, все в деревне были довольны, и всем хотелось отблагодарить колдунью, щедро заплатить ей. Но она отказалась. Отказалась наотрез.

Она не хотела денег, не хотела ни скота, ни орехов кола, ни проса, ни вина, ни одежды, ни каури (каури — это раковина из Индийского океана, которая когда-то имела и продолжает иметь большое значение в жизни африканцев, выполняя, в частности, роль разменных денег). Потому что она находила мою маму необычайно красивой и хотела женить на ней своего сына.

Ее сын был охотник, кафр, колдун, идолопоклонник — словом, язычник, которому ни в коем случае нельзя отдавать в жены правоверную мусульманку, почитающую Коран, какой была моя мама. Вся деревня сказала: нет.

И маму выдали замуж за моего папу. Потому что папа был троюродным братом мамы; потому что он был сыном деревенского имама. Колдунья и ее сын (тоже умевший колдовать) рассердились, очень рассердились. Они поразили правую ногу моей мамы злым заклятием, коротэ (коротэ, согласно «Словарю лексических особенностей», означает яд, поражающий жертву на расстоянии), напустили на нее джибо (зловредный фетиш), обладавший огромной силой и могуществом.

Когда мама вышла замуж и забеременела в первый раз, у нее на правой ноге появилась совсем маленькая, крохотная черная точка. Точка стала причинять боль. Ее прокололи. Образовалась маленькая ранка; ранку лечили, но она не зажила. От этой ранки у мамы распухла ступня, а потом икра.

Родные, не теряя времени, обратились за помощью к Балла, к другим целителям, к ясновидящим, марабутам; все они сказали, что это колдунья и ее сын наслали на маму заклятие. Тогда родственники мамы пошли в деревню, где жила колдунья со своим сыном. Но было уже поздно.

Колдунья тем временем успела умереть, она умерла от старости, и ее похоронили. Ее сын, охотник, был злой человек, ничего не хотел слышать, ничего не хотел понимать, ничего не хотел брать. Он был и вправду злой, настоящий идолопоклонник, враг Аллаха.

Мама родила мою старшую сестру. Моя старшая сестра начала ходить, потом подросла и стала бегать по маминым поручениям, а рана у мамы все продолжала гнить, и тогда маму повезли в окружную больницу. Это было еще до независимости. В больнице был белый доктор — тубаб с тремя нашивками, врач-африканец без нашивок, военный фельдшер, акушерка и много других чернокожих в белых халатах. Все чернокожие в белых халатах были чиновниками на службе у губернатора колонии, который платил им жалованье. Но для того чтобы чиновник был добр к больному, больной приносил ему цыпленка. Так всегда делалось в Африке. Мама дала пять цыплят пятерым чиновникам. И все они были добры к ней, все они усердно ее лечили. Но от бинта и марганцовки рана у мамы не зажила, а продолжала сильно кровоточить и гноиться. Доктор-капитан сказал, что будет оперировать мамину ногу, отрежет ее у колена и бросит это гнилье на помойку собакам. К счастью, военный фельдшер, которому мама дала цыпленка, пришел ночью предупредить ее.

Он сказал маме, что ее болезнь — не болезнь белых, это болезнь черных африканских дикарей. Медицина белых, наука белых не может победить такую болезнь. «Только колдовство африканского целителя может излечить твою рану. Если капитан будет оперировать тебя, ты умрешь, совсем умрешь, умрешь собачьей смертью», — сказал военный фельдшер. Фельдшер был мусульманин, он не мог лгать.

Дед договорился с погонщиком ослов. Ночью, при свете луны, погонщик и целитель Балла отправились в больницу и похитили маму, словно разбойники. Еще до рассвета они увезли ее в лес и спрятали в непроходимой чаще, под деревом. Капитан рассердился, он пришел в нашу деревню в военной форме с нашивками и привел с собой гвардейцев. Они искали маму по всем хижинам. Но не нашли: никто в деревне не знал, что ее спрятали в лесу.

Когда капитан и гвардейцы ушли, целитель Балла и погонщик вышли из леса, и мама вернулась в свою хижину. И опять стала передвигаться на ягодицах, рывками. Фафоро (клянусь членом моего отца)!

Теперь все убедились, что мамина язва была болезнью чернокожих африканцев, которая не поддастся ни одному белому врачу, а только местному снадобью колдуна-язычника. Родные приготовили орехи кола, двух цыплят, белого и черного, и быка. Они хотели пожертвовать все это добро сыну колдуньи, который вместе с матерью из ревности поразил мамину ногу злым заклятием, коротэ. Хотели попросить у него прощения, уговорить его снять с мамы злые чары, джибо. Они решились сделать это.

Но вот однажды рано утром, ко всеобщему удивлению, явились три старика из деревни, где жила колдунья. Эти старики были настоящие язычники, немусульмане. Их одежды были ветхими и зловонными, сами они были гадкими и грязными, словно дырка в заднице у гиены. Они сгрызли столько орехов кола, что десны у двоих стали совсем голыми, словно ягодицы шимпанзе. У третьего десны тоже были голые, только на нижней торчали два клыка, зеленых, словно фетиши. Они нажевали столько табаку, что бороды у них сделались рыжими, словно шерсть у большой крысы, которая жила в маминой хижине, а не белыми, как у стариков-мусульман, которые молятся пять раз в день. Они ползли, как улитки, опираясь на палку. Они принесли орехов кола, двух цыплят, белого и черного, и привели быка. Они пришли просить прощения у моей мамы. Потому что сын колдуньи, злой, жестокий охотник, умер тоже. Он зашел далеко в лес и хотел убить из своего ружья буйвола, который был духом. Буйвол поднял его на рога, раскачал, бросил на землю, потоптал копытами, убил его совсем, так что кишки и внутренности вывалились в грязь.

Это было так ужасно и так удивительно, что люди пошли за советом к гадателям и ясновидящим, чьим словам можно было доверять. И все эти гадатели и ясновидящие сказали, что свирепый буйвол был не кем иным, как аватарой (то есть иным воплощением) моей мамы Бафитини. Иначе говоря, это моя мама перевоплотилась в свирепого буйвола. Это моя мама убила и сожрала души колдуньи и ее сына (сожрать душу означает извести человека, поглотив его жизненную силу, — так объясняет «Словарь лексических особенностей»). Моя мама была самая могущественная колдунья в наших местах: ее чары оказались сильнее чар колдуньи Муссокорони и ее сына-охотника. Она была главной у всех колдунов и пожирателей душ в нашей деревне. Каждую ночь она вместе с другими колдунами пожирала души людей, а также язву у себя на ноге. Вот почему язва никак не заживала. Никто на свете не мог вылечить эту зловредную язву. Это мама сама так захотела: захотела всю жизнь ползать на ягодицах, держа правую ногу на весу, потому что ей нравилось пожирать по ночам души людей и грызть язву на собственной ноге. Валахе (клянусь Аллахом)!

Когда я узнал все это, узнал, что мама занимается колдовством, когда я узнал, что она сама пожирает свою больную ногу, я был так изумлен и потрясен, что принялся плакать и проплакал четыре дня и четыре ночи подряд. Утром пятого дня я вышел из хижины, решив никогда больше не есть вместе с мамой. Такой мерзкой и отвратительной она мне казалась.

И я стал уличным мальчишкой. Настоящим уличным мальчишкой, который спит среди коз и таскает еду на чужих участках и полях.

Балла и бабушка нашли меня в зарослях и привели домой. Они утерли мне слезы; они велели мне охладить сердце (охладить сердце — значит унять охватившие меня гнев и страдание) и сказали, что моя мама не была колдуньей, никак не могла ею быть. Потому что мама была мусульманкой. А старики бамбара, не верившие в Аллаха, были бесстыжими лгунами.

То, что сказали Балла и бабушка, не очень-то меня убедило; было уже слишком поздно. Если кто-то пукнул, обратно в задницу это не загонишь. Я по-прежнему смотрел на маму искоса, со страхом и недоверием в животе, как говорят африканцы, или в сердце, как говорят французы. Я боялся, что однажды она съест мою душу. Когда кто-то съедает твою душу, ты не можешь больше жить и умираешь от болезни либо от несчастного случая. От любой напасти, ньямокоде (паскудство)!

Когда мама умерла, Балла сказал, что это не колдуны ее сожрали. Потому что он, Балла, был мудрец, заклинатель фетишей, он издали чуял колдунов, он знал все их повадки. Бабушка объяснила мне, что маму убил Аллах и никто больше, убил зловредной язвой и слезами, которых она слишком много пролила. Он, Аллах, пребывает на небе и делает что хочет; он не обязан быть справедливым во всех своих делах на земле.

В тот день я узнал, что причинил горе моей маме, большое горе. Причинил горе калеке. Мама так ничего и не сказала мне, но она умерла с обидой в сердце. Надо мной тяготело материнское проклятие. Никогда мне не сделать ничего хорошего на этом свете. И никогда из меня не выйдет ничего хорошего.

Позже, может быть, я расскажу вам, как умерла мама. Но нет никакой причины или необходимости говорить об этом тогда, когда мне не хочется. Фафоро (клянусь членом отца)!

Я еще ничего не рассказал вам о моем отце. Его звали Мори. Я не люблю говорить об отце. У меня от этого болит сердце, болит живот. Потому что он не дожил до белой бороды, какая бывает у мудрых старцев. Я не могу много рассказать о нем, потому что я мало его знал. Мне недолго пришлось с ним видеться, потому что он убрался с этого света, когда я еще ползал на четвереньках. Целитель Балла — вот с кем я часто виделся и к кому был привязан. К счастью, заклинатель фетишей Балла знал уйму всяких вещей. Он был сведущ в колдовстве и, как охотник, много путешествовал, побывал в Кот-дИвуаре, в Сенегале, даже в Гане и в Либерии, где живут чернокожие американцы, и все местные говорят на пиджин инглиш. Так у них там называется английский.

Исса — мой дядя, дядей называют брата отца. После смерти папы мама должна была стать женой дяди Исса. Таков обычай у народа малинке.

Но никто в деревне не соглашался отдать мою маму в жены дяде Исса. Потому что он никогда не заходил проведать маму в ее хижину; он никогда мной не занимался и всегда ругал и поносил моего отца, мою бабушку и деда. Никто в деревне не любил дядю Исса. Никому не хотелось, чтобы мама поступила по обычаю. А дядя Исса, со своей стороны, не хотел такой жены, которая передвигается на ягодицах, держа на весу увечную ногу.

Поскольку Коран и закон не дозволяют благочестивой мусульманке прожить двенадцать лун вне брачного союза, скрепленного орехами кола (орех кола — это съедобный плод дерева кола, который обладает тонизирующим действием. Орехи кола — традиционное ритуальное подношение в африканской деревне), то маме пришлось самой сделать выбор и прямо объявить, чего она хочет.

Она сказала бабушке, что Балла с давних пор часто и подолгу бывает у нее в хижине; она хотела вступить в союз, скрепленный орехами кола, со своим целителем и заклинателем фетишей. Тут все кругом зарычали и залаяли, точно бешеные собаки, все были против, потому что Балла был бамбара, язычник, он не молился пять раз в день, не соблюдал пост. А значит, не мог жениться на благочестивой мусульманке, которая молится пять раз в день в установленное время.

Были долгие споры-разговоры, чтение Корана. Чтобы положить конец этой бесполезной болтовне, решили посоветоваться с имамом. Имамом называют старика с белой бородой, который молится перед всеми по пятницам, по праздникам, а также пять раз в день. Имам попросил Балла повторить несколько раз: «Алла кубару и биссимилаи». Балла сказал один-единственный раз: «Алла кубару и биссимилаи», и все согласились, чтобы он поднес маме орехи кола.

Так Балла стал моим отчимом. Отчим — это второй муж матери. Балла и мама заключили фиктивный брак.

Фиктивным называют такой брак, при котором муж и жена не занимаются любовью. Брак был фиктивным по двум причинам. Балла носил на шее, на руках и на поясе слишком много амулетов и отказывался раздеваться при женщине. Но даже если бы он захотел снять с себя все амулеты, он все равно не смог бы сделать детей моей маме. Потому что не знал того способа, которым пользовался мой отец. Отец не успел научить его, как наклоняться над мамой, чтобы сделать детей: ведь мама передвигалась на ягодицах, держа больную правую ногу на весу.

Папа сделал маме троих детей. Мою сестру Мариам и другую сестру, Фатуму. Мой отец был трудолюбивый земледелец и благочестивый мусульманин, он досыта кормил мою маму. Бабушка говорила, что мой отец мало прожил, хотя и делал при жизни много добра: никто никогда не узнает волю Аллаха, Всевышний сидит на небе, и ему на это наплевать, он делает что хочет, и он не обязан всегда и всюду быть справедливым в своих земных делах.

Мама умерла потому, что так было угодно Аллаху. Правоверный не должен роптать, не должен противиться воле Аллаха, сказал имам. И добавил, что мама умерла не от колдовства, а от своей язвы. Нога у мамы так и сгнила, потому что после смерти колдуньи и охотника некому было лечить маму, а болезнь ее была не такая, от которой лечатся в больнице у белых врачей. А также потому, что закончилось время, отведенное ей Аллахом для земной жизни.

А еще имам сказал, что грязные старики, пришедшие к нам в деревню, сказали неправду. Неправда, что мама занималась колдовством и по ночам грызла язву на собственной ноге. Это остудило мне сердце, и я начал оплакивать маму. Имам сказал, что я не был хорошим мальчиком. Имам в деревне — это священник с белой бородой, который по пятницам в час дня руководит общей молитвой. Поэтому я стал горько раскаиваться.

И сейчас еще мне больно, сердце у меня разрывается, как подумаю о маминой смерти. Потому что иногда я спрашиваю себя: а может, мама не была колдуньей пожирательницей душ? — и вспоминаю ночь, когда ее не стало.

В ту ночь маме стало гораздо хуже, совсем плохо, и она подозвала меня и сильно сжала мою левую руку выше локтя. Я не мог вырваться, не мог убежать и до утра болтаться на улице, как делал обычно. Я заснул на циновке, а мамина душа отлетела с первым криком петуха. Но утром оказалось, что мамины пальцы так крепко вцепились мне в руку, что Балла смог оторвать меня от нее только с помощью бабушки и еще одной женщины. Валахе (клянусь Аллахом), это правда.

Все в деревне очень горевали и плакали, потому что мама слишком много выстрадала в своей земной жизни. Все сказали, что мама отправилась прямо на небо, в светлый рай Аллаха, потому что все несчастья и все страдания она испытала здесь, на земле, и у Аллаха больше не осталось для нее несчастий и страданий.

Имам сказал, что ее душа будет доброй душой, душой, которая будет защищать живых от бед и напастей, душой, которую нужно будет почитать и просить о помощи. Мама теперь в раю; она больше не страдает, и все в нашем земном мире довольны. Все, кроме меня.

Смерть мамы причиняет мне боль, жестокую боль, и это не проходит. Потому что все обвинения стариков-кафров — грубая ложь, эти люди были отъявленными лжецами. А я вел себя с ней как плохой, гадкий мальчишка. Я обидел маму, и она умерла с обидой в сердце. Это значит, что я проклят, и проклятие преследует меня повсюду, куда бы я ни пошел. Ньямокоде (паскудство)!

На похороны мамы, на седьмой день и на сороковой день (согласно «Словарю лексических особенностей», седьмой и сороковой день — это церемонии поминовения усопшего) приехала из Либерии моя тетя Маан.

Маан — это мама Мамаду. Поэтому Мамаду приходится мне двоюродным братом. Тетя Маан жила в Либерии, вдали от проезжей дороги, в лесу, за рекой. Она сбежала туда со своим вторым мужем потому, что ее первый муж, отец Мамаду, был знаменитый охотник. Этот знаменитый охотник кричал, ругался, гонялся за ней с ножом, целился в нее из ружья. Такие люди называются буйными; и знаменитый охотник, папа Мамаду, был очень буйный. От охотника у тети было двое детей: кузина Ферима и кузен Мамаду. Охотника, отца Мамаду, звали Морифинг. Но Морифинг так ужасно кричал, ругался и гонялся за тетей с ножом, это был такой ужас, что в один прекрасный день тетя взяла и сбежала от него.

Во всем мире считается, что жена не должна покидать ложе своего мужа, даже если муж ругается, дерется и бегает с ножом. Все равно с ее стороны это будет нехороший поступок. Вот к чему сводится то, что называется женскими правами.

Все это было еще до независимости. Тетю вызвали к белому начальнику субдивизиона. Согласно женским правам, детей отняли у матери и передали на воспитание отцу. Чтобы моя тетя не смогла украсть детей или увидеться с ними, отец отправил их в Кот-д- Ивуар. Кузен Мамаду оказался у своего дяди, военного фельдшера. Фельдшер определил Мамаду в школу, которую держали белые.

В то время школ было мало, и образование еще могло пригодиться. Вот почему Мамаду смог стать большим человеком. Он даже сумел выучиться на доктора.

Хотя колониальная администрация, приняв во внимание женские права, развела охотника Морифинга с женой, хотя Морифингу и разрешили оставить детей у себя, буйный охотник не перестал преследовать мою тетю и ее второго мужа. Иногда он просыпался среди ночи, хватал ружье, стрелял в воздух и говорил, что сейчас пойдет и убьет их обоих, подстрелит их обоих как диких коз, если только встретит. Вот почему тетя и ее муж уехали подальше от французских колоний, от Гвинеи и Кот-д- Ивуара, — в леса Либерии, этой колонии американских чернокожих, где не действуют французские законы о женских правах. А почему? Потому что английский язык, на котором там говорят, называется «пиджин инглиш». Фафоро!

Ну так вот, во время похорон моей матери буйного охотника не было в деревне. Он имел привычку пропадать по нескольку месяцев в чужих краях: там, как и у нас, он буйствовал и убивал массу диких зверей, чтобы продать их мясо. Это был его промысел, его работа. Вот почему его не было в деревне, когда тетя приехала, чтобы помочь нам всем — бабушке, Балла и мне — оплакать смерть моей матери.

Через три недели вся родня собралась на большую говорильню в хижине моего деда (говорильня — это такое сборище, на котором регулярно обсуждаются текущие дела и принимаются решения). Там были мой дед, бабушка, тетя Маан, другие тети и дяди. И они решили, что по обычаю народа малинке после смерти мамы тетя стала мне второй матерью. Вторую мать называют еще опекуншей. Вот тетя и стала моей опекуншей, она должна была кормить и одевать меня, и только ей было позволено наказывать меня, ругать и воспитывать.

А еще они решили, что я должен ехать в Либерию с тетей, моей опекуншей, потому что здесь, в деревне, я не ходил ни во французскую, ни в мусульманскую школу. Я шатался по улицам, как бродяга, или уходил в лес на охоту с Балла, который учил меня не чтению Корана, а охоте, поклонению фетишам и колдовству. Бабушка была против, она хотела, чтобы я уехал, расстался с Балла, — она боялась, что я стану бамбара, идолопоклонником, а не истинным малинке, который молится пять раз в день.

Чтобы уговорить меня уехать, убедить меня расстаться с Балла, бабушка сказала, что в Либерии, у тети, я буду каждый день есть рис с мясом и подливкой. И я обрадовался, что уезжаю, я даже запел, потому что мне захотелось вкусного риса с подливкой. Валахе (клянусь Аллахом)!

Но совет старейшин заявил деду и бабушке, что я не могу уехать, потому что я — билакоро. Так называют мальчика, который не подвергся обрезанию и не принял посвящение. Ведь там, в Либерии, — кругом сплошной лес, и люди там бушмены (по «Словарю лексических особенностей», бушмены — значит лесные люди: это презрительное прозвище, которое люди саванны дали людям, живущим в лесу). Бушмены — это лесные люди, они не принадлежат к народу малинке, у них нет ритуала обрезания и посвящения. И я присоединился к первой же партии билакоро, которым в положенное время года предстояло обрезание и посвящение.

Однажды ночью меня разбудили, мы двинулись в путь и к восходу солнца вышли на опушку леса, где должно было состояться обрезание. Необязательно самому быть на этом месте, чтобы знать: там мальчикам отрезают кое-что. Каждый билакоро выкопал небольшую ямку и уселся перед ней на землю. Из леса вышел человек, который должен был совершить обрезание: он нес столько зеленых лимонов, сколько мальчиков сидело на опушке. Это был высокий старик из касты кузнецов. А еще он был великим колдуном и магом. Каждый раз, как он разрезал зеленый лимон, у одного из мальчков отпадала крайняя плоть. Он прошел мимо меня, я закрыл глаза, и моя крайняя плоть упала в ямку. Это очень больно. Но таков закон у народа малинке.

Потом нас поселили в лагере, в густых зарослях неподалеку от деревни, и там мы все вместе прожили два месяца.

За эти два месяца мы узнали много, очень много, но поклялись хранить все в тайне. Это называется посвящением. Я никогда не расскажу непосвященному о том, что узнал во время посвящения. В день, когда мы покинули священный лес, мы пировали и танцевали. Мы больше не были билакоро, теперь мы были посвященными, настоящими мужчинами. И я мог уехать из деревни, не вызывая ни у кого возмущения, не вызывая никаких пересудов.

Моя тетя, которую еще называют моей второй матерью или моей опекуншей, и я, Бирахима, не мальчик, а само совершенство, уже совсем было собрались в Либерию, когда однажды вечером, в час четвертой молитвы, мы вдруг услышали громкие крики, а потом выстрелы в той стороне, где была земля бывшего мужа моей тети, буйного охотника. По всей деревне поднялся крик, все кричали, что охотник вернулся. Тетя испугалась так, что в ту же минуту исчезла в непроглядной тьме, в непроходимой чаще, и не взяла меня с собой. Поэтому, когда через две недели тетя добралась в Либерию, к мужу, бабушка и деревенские старейшины начали искать путешественника, который смог бы отвезти меня к моей либерийской тете.

У нас в деревне все знают имена земляков, которые стали важными людьми и нажили много денег в Абиджане, Дакаре, Бамако, Конакри, Париже, Нью-Йорке, Риме, и даже в холодных далеких странах за Океаном, в Америке там, во Франции и так далее. Эти важные люди называются хаджи, потому что они каждый год ездят в Мекку, чтобы там в пустыне зарезать баранов в большой мусульманский праздник, который называется праздник баранов, или эль-кабейр.

Вот почему все в деревне уже давно знали, кто такой Якуба. Якуба был важный человек родом из нашей деревни, который жил в Абиджане, пользовался там большим уважением как хаджи и носил красивый накрахмаленный бубу.

Как-то утром, на заре, в деревне узнали, что ночью вернулся Якуба. Но каждый должен был держать рот на замке, никто не должен был говорить, что Якуба — в деревне. Все знали, что человека, который вернулся, зовут Якуба, но теперь нужно было забыть это имя и называть его Тиекура. Пять раз в день люди видели, как он идет в мечеть, но никто не должен был никому говорить, что видел его своими глазами. Якуба, он же Тиекура. (Когда по-французски надо дать понять, что у человека есть имя, но его называют как-то иначе, то говорят: «он же».) Якуба, он же Тиекура, пробыл в деревне два месяца, и никто не называл его прежним именем Якуба, и никто не спрашивал, зачем такому важному человеку понадобилось возвращаться сюда.

Поскольку в деревне так и не нашлось никого, кто мог бы отвезти меня к тете, то важный человек хаджи Тиекура, он же Якуба, однажды утром, после молитвы, сказал, что возьмет меня с собой в Либерию. Он хотел отвезти меня потому, что он ко всему прочему был еще и множитель денег. Множитель денег это такой мудрый, ученый человек, которому сегодня дают совсем немножко денег, а послезавтра он возвращает тебе полный кошелек банкнот, иногда даже долларов. Тиекура был множитель денег, а также мудрец-гадатель и изготовитель амулетов.

Тиекуре надо было срочно уезжать, потому что все говорили, будто в Либерии, где идет война, мудрецы — множители денег, или целители, или изготовители амулетов загребали кучу денег и американских долларов. Они загребали столько денег потому, что в Либерии больше не осталось никого, кроме военачальников и людей, которые слишком боятся умереть. Военачальник — это важный человек, который убил много людей; ему принадлежит целая страна с деревнями, где полно людей, которые подчиняются военачальнику, а он может их легко и просто убить. Тиекура был уверен, что среди военачальников и их подчиненных он сможет спокойно заниматься своим делом и к нему не станут вязаться полицейские, как было в Абиджане. Полицейские постоянно докучали ему, за какую бы работу, за какое дело он бы ни брался, — и в Абиджане, и в Порт-Буэ, и в других городах Кот-д- Ивуара, таких, как Далоа, Бассам, Буаке, и даже в Бундиали, на севере страны, где живет народ сенуфо.

Якуба, он же Тиекура, был действительно большой человек, настоящий хаджи. После обрезания он покинул родную деревню и отправился торговать орехами кола в лесной край, где живут бушмены, и занимался этим во многих городах Кот-дИвуара, таких, как Агбовиль, Далоа, Ганьоа и Аньяма. В Аньяме он разбогател и решил экспортировать орехи в Дакар — морем. Он сумел намаслить бороды таможенникам (это то же самое, что дать бакшиш), и его корзины с орехами грузились в Абиджанском порту, выгружались в Дакаре и поступали на тамошний рынок без единого гроша пошлины или налога. В Сенегале и Кот-д- Ивуаре, если экспортер орехов кола не намаслит хорошенько бороды таможенникам, ему придется платить целую кучу пошлин и налогов правительству и в итоге он ничего не заработает. А орехи Якубы, за которые не было уплачено ни гроша пошлины, разошлись на рынках Сенегала за немалую цену и принесли громадную прибыль. Благодаря этой громадной прибыли Якуба, он же Тиекура, стал богачом.

А став богачом, он сел на самолет и отправился в Мекку, чтобы стать хаджи. Став хаджи, он вернулся в Абиджан и взял себе нескольких жен. Чтобы расселить своих многочисленных жен, он купил много участков земли (по разным направлениям) возле Аньямы и в разных прочих глухих местах, вроде Абобо, где полно абиджанских убийц. На его участках стояли дома, а в домах было много свободных комнат, поэтому родственники Якубы, его друзья, друзья его родственников и друзья друзей, родственники его жен съехались отовсюду, чтобы жить в пустующих комнатах, получать вкусную еду и разводить лишние разговоры. Якуба, он же Тиекура, пожелал направить эти разговоры в нужное русло, а потому весь день, не считая времени, положенного на молитвы, он проводил в беседах под аппатамом (аппатам — это легкий навес на столбиках, сплетенный из пальмовых листьев, чтобы укрываться от солнца). Он сидел под аппатамом в своем широком накрахмаленном бубу, в большом тюрбане мудрого хаджи, и беседовал, приправляя свою речь пословицами и сурами Корана.

Однажды он за целый месяц настолько увяз в этих разговорах, настолько замучился с этими говорунами, что забыл хорошенько намаслить бороду таможенникам, а тем временем очередное судно с орехами вышло из Абиджана и прибыло в Дакар.

В Дакаре была забастовка докеров. Докеры и таможенники оставили орехи гнить в трюме, а Якуба, он же Тиекура, все продолжал разглагольствовать под аппатамом. И все орехи в корзинах, все, сколько их было на корабле, сгнили, пропали и теперь годились только на то, чтобы их выбросили в море. Якуба потерял все свои деньги. Французы сказали бы, что Якуба был полностью разорен, разорен дотла.

Когда ты разорен, банкиры приходят и требуют с тебя деньги, которые в свое время щедро одолжили. Если ты не отдаешь долг немедленно, они подают на тебя в суд. Если ты не сумел хорошенько намаслить бороду абиджанским чиновникам, судьям, судебным секретарям и адвокатам, тебе выносят самый суровый приговор. Если тебе вынесли самый суровый приговор и ты не сумел хорошенько намаслить бороду судебным исполнителям и полицейским, у тебя описывают недвижимое имущество — земли и дома.

У Якубы, он же Тиекура, описали все его земельные участки. Чтобы не видеть этого, а также чтобы не дать конфисковать драгоценности его жен, он бежал в Гану.

Гана — это такая страна неподалеку от Кот-д- Ивуара, где хорошо играют в футбол и говорят не только на правильном английском, но и на пиджин инглиш.

В Гане было полно товаров по гораздо более дешевой цене, чем в Абиджане. Хорошенько намаслив бороды таможенникам, Якуба ввез свои товары в Кот-дИвуар, не заплатив пошлин, продал их за немалую цену и получил огромную прибыль. Эта прибыль сделала его богачом, он купил большой кусок земли в Порт-Буэ, купил жен, тюрбаны, накрахмаленные бубу и мощные автобусы, чтобы возить пассажиров, которым очень срочно куда-то надо. Да, много мощных автобусов.

Поскольку водитель одного из автобусов все время присваивал деньги за билеты, Якуба, он же Тиекура, сам сел в этот автобус и стал продавать билеты. Но мстительный водитель подстроил тяжелую аварию. Якуба сильно пострадал, попал в больницу, но Аллах исцелил его, потому что Якуба ежедневно пять раз молился, а также часто приносил многочисленные жертвы. (Чернокожие африканцы говорят: если человеку сильно везет, значит, его жертвы были благосклонно приняты.)

Авария и пребывание в больнице возымели для него определенные последствия. Во-первых, он стал хромать, и его прозвали хромым бандитом. Во-вторых, он понял: Аллах в доброте своей никогда не оставляет без пищи ни один рот, созданный им. Фафоро (клянусь членом моего отца)!

Когда Якуба, он же Тиекура, лежал в больнице, его навестил один друг. Друга звали Секу, Секу Думбуйя. Он и Якуба были из одной деревни, принадлежали к одной возрастной группе мальчиков и вместе принимали посвящение — то есть это был очень старый друг. (В африканских деревнях детей разделяют на группы по возрасту. Дети из одной возрастной группы все делают вместе. Они играют всей группой, всей группой принимают посвящение.) Секу приехал в больницу на «мерседесе». В Кот-д- Ивуаре на «мерседесах» ездят богачи. Секу рассказал Якубе, что у него такая профессия, при которой можно получать кучу денег, ничем не рискуя и ничего не делая. Это профессия марабута. Выйдя из больницы, Якуба, он же Тиекура, продал то, что осталось от разбитого автобуса, а также остальные мощные автобусы, и сделался марабутом — множителем денег, изготовителем амулетов, сочинителем молитв, которые приносят успех в жизни, и изобретателем жертвоприношений, которые отводят любые удары судьбы.

Дела у него пошли хорошо. Потому что к нему валом повалили разные министры, депутаты, важные чиновники, скоробогачи и другие большие шишки. А когда это увидели бандиты, убийцы и прочие головорезы Кот-д- Ивуара, они явились к Якубе с полными чемоданами краденых денег, чтобы он помог им умножить их добычу.

В Абиджане, когда полицейские видят вооруженного бандита, они не вступают с ним в перебранку, а просто пристреливают, как дичь, как зайца. Однажды полицейские открыли огонь по трем бандитам; двое умерли сразу, а третий, прежде чем загнуться, успел рассказать полицейским, что он и его сообщники хранили награбленное у множителя денег Якубы, он же Тиекура. И к множителю нагрянула полиция.

Благодаря принятым жертвам (то есть, согласно «Словарю лексических особенностей», по чистому везению: чернокожие африканские негры сплошь и рядом приносят кровавые жертвы, чтобы предотвратить несчастья. И если после этого им повезет, это значит, что их жертвы приняты), благодаря принятым жертвам или по чистому везению Якубы не было дома, когда полицейские устроили у него обыск и нашли слишком много чемоданов, набитых крадеными банкнотами.

Якуба не стал возвращаться домой. Ночью он покинул Абиджан, взял себе имя Тиекура и укрылся в родной деревне, где все, кому он попадался на глаза, уверяли, что не видели его. Якуба по-прежнему предавался размышлениям, он говорил, что Аллах в безмерной доброте своей никогда не оставляет без пищи ни один рот, созданный им.

Вот каков был человек, который вызвался отвезти меня к моей тете в Либерию. Валахе (клянусь Аллахом), это правда.

Как-то утром он зашел ко мне. Отвел меня в сторону и рассказал по секрету удивительные вещи. Либерия — это сказочная страна. Профессия множителя банковских билетов в тех краях — мечта, а не профессия. Его называли там григримен. Григримен — так у них называется важный человек. Чтобы уговорить меня поехать с ним, он рассказал мне еще много всего разного про Либерию. Фафоро (клянусь членом моего папы)!

Много удивительного, даже невероятного. Там шла межплеменная война. Уличные мальчишки вроде меня там становились маленькими солдатами, которых, согласно моему словарю Хэррапа, на пиджин америкен называют small-soldiers. У маленьких солдат было все что захочешь. У них были «калашниковы». «Калашниковы» — это ружья, которые изобрел один русский, они стреляют без остановки. Благодаря «калашниковым» у маленьких солдат было все что захочешь. У них были деньги, даже американские доллары. У них были ботинки, форма с нашивками, радиоприемники, фуражки и даже машины, которые называют внедорожниками. Я закричал: «Валахе! Валахе!» Я хотел тут же отправиться в Либерию. Быстро, как можно быстрее. Хотел стать маленьким солдатом, small soldier. Маленький солдат или солдат-ребенок — это ведь одно и то же. У меня на языке только это и было: small-soldier. В постели или когда я делал кака или пипи и меня никто не мог услышать, я кричал: small-soldier, солдат-ребенок, маленький солдат!

И вот однажды утром, с первым криком петуха, Якуба пришел за мной. Было еще темно; бабушка разбудила меня и накормила рисом под арахисовым соусом. Я поел с большим аппетитом. Бабушка пошла проводить нас. Когда мы дошли до края деревни, где мусорная свалка, бабушка вложила мне в руку серебряную монету, наверно, это были все ее сбережения. Еще и сегодня я чувствую в ладони тепло этой монетки. Потом она заплакала, повернулась и пошла обратно. Больше я ее не видел. Такова была воля Аллаха. Аллах ведь не во всех своих земных делах справедлив.

Якуба сказал мне, чтобы я шел впереди. Якуба хромал, его прозвали «хромым бандитом». Перед тем как пуститься в путь, он сказал, что у нас все время будет еда, ибо Аллах в своей безмерной доброте не оставляет без пищи ни один рот, который он создал. С багажом на голове Тиекура и я вышли еще до рассвета и направились в большой торговый город, откуда грузовики развозили людей в столицы Гвинеи, Либерии, Кот-д- Ивуара и Мали.

Но недолго мы топтали дорогу: не успели пройти и километра, как вдруг слева, из высокой травы, громко захлопав крыльями, вылетела сова и исчезла в темноте. От страха я подскочил, вскрикнул «Мама!» и ухватился за ноги Тиекуры. А Тиекура, не человек, а само совершенство, произнес одну из могущественнейших сур Корана, которые знал наизусть. Позже он сказал мне, что сова, вылетающая с левой стороны от путника, — дурное предзнаменование для путешествия (предзнаменование — это знак, по которому можно предсказать будущее). Он сел у дороги и произнес еще три охранительные суры Корана, а вдобавок — три сильных заклинания африканского колдуна. И в ту же минуту справа от нас раздалось пение турако (турако — большая плодоядная птица, — «Словарь лексических особенностей»). Когда справа от нас запел турако, Якуба встал и сказал, что пение турако — благосклонный отклик на его молитвы. Это добрый знак, означающий, что в пути нас будет защищать душа моей матери. Душа моей матери обладает очень большой силой, потому что мама очень много плакала в земной жизни. Мамина душа отвела от нашего пути зловещее хлопанье совиных крыльев (зловещий — значит приносящий несчастье, гибель). Хоть я и был проклят мамой, ее душа защищала меня.

И вот мы снова принялись топтать дорогу (топтать дорогу — значит идти, «Словарь лексических особенностей») и шагали, не обмениваясь ни единым словом, потому что каждый ощутил в себе большую силу и бодрость.

Но и на этот раз нам недолго пришлось топтать дорогу: не прошли мы и пяти километров, как слева, из высокой травы, громко захлопав крыльями, вылетела еще одна сова и исчезла в темноте. Я так перепугался, так перепугался, что дважды вскрикнул: «Мама!» Якуба, он же Тиекура, который в марабутстве и колдовстве не человек, а само совершенство, произнес две охранительные суры Корана из тех, что он знал наизусть. Затем он сказал, что, когда сова дважды вылетает слева от путника, это очень, очень плохая примета (примета — знак, по которому вроде бы можно определить будущее). Он сел на дорогу и произнес еще шесть могущественных сур Корана и шесть сильных заклинаний туземного колдуна. И в ту же минуту справа от нас раздалось пение куропатки; тут он встал, улыбнулся и сказал, что пение куропатки означает: мы находимся под защитой души моей матери. Душа моей мамы — очень добрая душа и обладает большой силой, потому что в земной жизни мама слишком много плакала и слишком долго ходила на ягодицах. И снова мамина душа отвела от нашего пути зловещее хлопанье совиных крыльев. Мама была очень добрая, она охраняла меня, хотя я и причинил ей много боли.

И мы снова принялись топтать дорогу, ни о чем не тревожась, очень храбрые и довольные.

Но опять недолго пришлось нам топтать дорогу: не прошли мы и десяти километров, как вдруг слева, из высокой травы, ужасно захлопав крыльями, вылетела третья сова и исчезла в темноте. Я так перепугался, так перепугался, ну так перепугался, что трижды вскрикнул: «Мама!» Тиекура, который не человек, а само совершенство в марабутстве и колдовстве, произнес три охранительные суры Корана из тех, что знал наизусть. И сказал, что, когда сова трижды вылетает слева от путника, это трижды дурное предзнаменование для путешествия. Потом сел на дорогу и произнес еще девять могущественных сур Корана и девять сильных заклинаний туземного колдуна. И в ту же минуту справа от нас раздалось пение цесарки; тогда он встал, улыбнулся и сказал: пение цесарки означает, что с нами — благословение души моей матери. Душа моей мамы — очень добрая душа и обладает большой силой, потому что в земной жизни мама слишком много плакала и слишком долго ходила на ягодицах. И снова, в третий раз, мамина душа отвела от нашего пути зловещее хлопанье совиных крыльев. И мы опять принялись топтать дорогу, и никакие мысли нас не донимали, потому что мы были бодры и счастливы.

Занималось утро, а мы все шагали и шагали. И вдруг все птицы, какие есть на земле, на деревьях и на небе, разом запели, потому что они были довольны, очень довольны. Услышав пение, солнце выскочило нам навстречу и повисло над деревьями. Мы тоже были безмерно довольны, мы смотрели вдаль, на верхушку хлопчатника в деревне, и вдруг слева от нас с земли взлетел орел. Орел летел тяжело, он что-то нес в когтях. Поднявшись на высоту человеческого роста, орел уронил добычу на середину дороги. Это был мертвый заяц. Тиекура несколько раз громко вскричал «Биссимилаи!», а потом долго, долго молился, произносил суры Корана и множество молитв кафра-идолопоклонника. Он был в большой тревоге, он сказал, что мертвый заяц посреди дороги — это плохая, очень плохая примета.

Когда мы дошли до города, то не направились сразу же на автовокзал. Мы уже решили отказаться от нашего путешествия и вернуться в Тогобалу. Слишком много дурных предзнаменований оказалось на нашем пути.

Но в городе мы встретили дряхлую, полуживую бабушку, которая шла опираясь на палку. Якуба дал ей орех кола. Она осталась довольна и посоветовала нам обратиться за наставлением к одному человеку, недавно поселившемуся у них. Этот человек стал самым могучим из марабутов, медиумов и колдунов в городе и во всей округе (медиум — это человек, который, как считается, может вступать в контакт с духами). Мы обошли три земельных участка, две хижины и попали к марабуту. Нам пришлось ждать у двери, потому что там были еще и другие люди, пришедшие раньше нас. Мы вошли в хижину — и вот сюрприз! Этот марабут оказался не кто иной, как Секу, друг детства Якубы, который навестил его в больнице в Абиджане, приехав туда на «мерседесе». Якуба и Секу обнялись. Секу, как и Якуба, был вынужден покинуть Абиджан, бросить там «мерседес» и все имущество из-за одного темного дела с приумножением банковских билетов (темное дело значит дело прискорбное, достойное сожаления, так сказано в словаре «Малый Робер»). Когда мы расположились в хижине, Секу ловко, как заправский фокусник, вынул из рукава бубу белого цыпленка. Якуба восхищенно вскрикнул. А на меня оторопь нашла (оторопь — это растерянность, смешанная с испугом, которая находит на человека; так сказано в словаре «Малый Робер»). Секу посоветовал нам принести жертвы, большие жертвы. Мы зарезали на кладбище двух баранов и двух цыплят. Сначала цыпленка, которого Секу вынул из рукава, потом другого.

Наши жертвы были благосклонно приняты. Аллах и духи предков не обязаны были принимать эти жертвы, однако приняли, ибо такова была их воля. Мы вздохнули с облегчением. А еще Секу посоветовал нам не отправляться в Либерию раньше пятницы. Пятница была единственным днем, в который путникам, увидевшим на дороге мертвого зайца, рекомендовалось продолжать путь (рекомендовать значит настоятельно советовать). Потому что пятница — святой день у мусульман, у покойников и даже у идолопоклонников.

Мы были оптимистами и были полны сил (оптимист — это тот, кто верит в будущее, — «Ларусс»). Мы были оптимистами и были полны сил, ибо Аллах в безмерной доброте своей никогда не оставляет без средств к существованию ни один рот, созданный им (средства к существованию — это еда и все необходимое для жизни). Дело было в 1993 году.

Надо еще не забыть сказать, что в долгих беседах Якуба сумел убедить медиума Секу, будто тот должен поехать в Либерию и Сьерра-Леоне. Потому что в этих странах люди мёрли как мухи, а в странах, где люди мрут как мухи, марабуты, которые могут вынуть из рукава цыпленка, получают кучу денег, и сплошь долларами. Секу не сказал «нет». И действительно, мы потом не раз встречали его в негостеприимных джунглях Либерии и Сьерра-Леоне (негостеприимный — значит дикий, суровый).

На сегодня это все. Хватит, надоело. Сегодня продолжения не будет.

Валахе! Фафоро (клянусь членом моего отца)! Ньямокоде (паскудство)!

II

Когда говорят, что в стране идет межплеменная война, это означает, что бандиты с большой дороги поделили страну между собой. Они поделили богатства этой страны, поделили ее территорию, поделили людей. Поделили все, что только можно, а весь мир видит это и не вмешивается. И позволяет им убивать людей ни за что ни про что, убивать детей и женщин. Но и это еще не все! Самое интересное, что каждый из бандитов с упорством отчаяния защищает свою добычу, и в то же время каждый стремится расширить подконтрольную ему зону (с упорством отчаяния — это, по словарю «Ларусс», на пределе физической выносливости, жизнестойкости).

В Либерии было четыре бандита с большой дороги: Доу, Тейлор, Джонсон, Эль Хаджи Корома и еще уйма бандитов помельче. Бандиты помельче стремились стать крупными бандитами. И все они поделили между собой все. Вот почему говорят, что в Либерии была межплеменная война. И в эту страну я направлялся. И там жила моя тетя. Валахе (клянусь Аллахом), это правда.

Во всех межплеменных войнах, и в Либерии тоже, small-soldiers, маленьким солдатам, детям-солдатам довольствие не выплачивается. Они убивают мирных жителей и забирают себе их добро. Во всех межплеменных войнах, и в Либерии тоже, взрослым солдатам также не выплачивается довольствие. Они истребляют мирных жителей и присваивают себе их добро. А потом солдаты-дети и просто солдаты продают за бесценок все, что они забрали и присвоили, — чтобы прокормиться и обеспечить свои жизненные потребности.

Вот почему в Либерии все можно купить за бесценок. Золото за бесценок, алмазы за бесценок, телевизоры за бесценок, и внедорожники, и пистолеты, и «калашниковы», все, все что хочешь — за бесценок.

А когда в стране все можно купить за бесценок, туда стекаются коммерсанты (стекаться, по словарю «Ларусс», — это прибывать в большом количестве). Коммерсанты и коммерсантки, которые хотят быстро разбогатеть, все приезжают в Либерию, чтобы закупать или выменивать товары. Они предлагают горсточку или две риса, маленький кусочек мыла, бутылку керосина, несколько долларов или франков КФА. Всех этих вещей в Либерии сильно не хватает. Коммерсанты закупают или выменивают товары, продающиеся за бесценок, а потом продают их за немалую цену здесь, в Гвинее и в Кот-д- Ивуаре. Это называется прибыльной торговлей.

Ради этой самой прибыли множество коммерсантов и коммерсанток крутится вокруг гбака, отправляющихся из Нзерекоре в Либерию. (Гбака — это туземное слово чернокожих африканских негров, оно есть в «Словаре лексических особенностей французского языка в Черной Африке». Гбака — значит автобус, автомобиль.)

А еще, если в стране идет межплеменная война, то в эту страну надо въезжать колонной. В Либерию въезжали колонной (когда несколько гбака едут один за другим, то получается колонна). Перед колонной и позади нее едут мотоциклы. На мотоциклах сидят мотоциклисты, вооруженные до зубов, чтобы охранять колонну. Потому что, помимо четырех главных бандитов, есть еще масса мелких, которые перекрывают дорогу и взимают дань с приезжих (взимать дань значит силой отнимать то, что тебе не причитается, — так написано в «Ларуссе»).

В Либерию надо ехать колонной, поэтому впереди нас ехал мотоцикл, чтобы не дать нас ограбить. Вот так мы и отправились в Либерию. Фафоро (клянусь отцовским срамом)!

Сопливый мальчишка, просто-напросто кид (по словарю Хэррапа, это значит мальчик, малыш), в общем, малявка, на повороте дороги, на самом повороте. Мотоцикл, который охранял нас и ехал впереди, не успел вовремя отреагировать на команду сопляка и остановиться. Парни на мотоцикле подумали, что это бандитская засада. Раздалась очередь. И малыш, маленький солдат, был убит, сражен, в общем, погиб на месте. Валахе! Фафоро!

Наступила минутная тишина, затишье перед бурей. А потом в лесу вокруг нас затрещали автоматные очереди: тра-тата… тра-тата… тра-тата… Очереди приближались, становились все чаще. Лесные птицы сообразили, что дело принимает скверный оборот, взмахнули крыльями и улетели к другим, мирным небесам. Тра-тата… автоматная очередь прошила мотоцикл и двух парней на нем, то есть водителя и парня, который сидел позади и строил из себя фаро со своим «калашниковым». (Вы не найдете слово «фаро» в «Малом Робере», но его можно найти в «Словаре лексических особенностей французского языка в Черной Африке». Фаро значит умник.) Водитель мотоцикла и парень позади него, который строил из себя фаро, погибли на месте, сразу. Но несмотря на это, автоматы продолжали плеваться очередями: тра-тата… динг! Тра-тата… динг! И уже стало видно, что они натворили: мотоцикл загорелся, на дороге валялись два тела, простреленные вдоль и поперек, и кругом была кровь, полно крови. Фафоро! Этому не было конца, не было конца этой жуткой музыке — тра-тата, тра-тата (жуткий значит мрачный, страшный, ужасный).

Чтобы объяснить, что случилось, начну издалека.

Обычно все происходит не так. Заметив сигнал малыша, мотоцикл и автобус резко тормозят и останавливаются там, где надо, ни на сантиметр дальше. И все происходит очень гладко, очень спокойно. Фафоро! Малыш, маленький солдат, ростом не выше офицерского стека, вступает в переговоры с парнями на мотоцикле, которые едут во главе колонны. Они разговаривают по-дружески, шутят и смеются, как будто вместе пьют пиво по вечерам. Сопляк свистит раз, потом другой. Из джунглей выезжает внедорожник, прикрытый ветками для камуфляжа. Внедорожник, в котором полно детей, маленьких солдат, small-soldiers. Детей вот такого роста… не выше офицерского стека. Маленьких солдат, которые строят из себя фаро со своими «калашами». Автоматы висят у них через плечо. Все они одеты в форму парашютистов, слишком широкую и длинную для них, свисающую до колен, болтающуюся на них как на вешалках. Самое интересное, что среди этих детей-солдат есть девочки, да-да, маленькие девочки с «калашами», которые строят из себя фаро. Их не так уж много. Но они — самые жестокие; они могут всунуть тебе живую пчелу в открытый глаз. (Когда чернокожие африканские негры хотят сказать о ком-то, что он очень злой, то говорят: он может всунуть тебе живую пчелу в открытый глаз.) А другие маленькие солдаты, в такой же форме, с автоматами, выходят из леса пешком, заглядывают в автобус, беседуют с пассажирами, как будто это их старые друзья, с которыми они вместе возвращались с церемонии посвящения. (Когда у нас в деревнях говорят о ком-то: он с ним вместе возвращался с церемонии посвящения, то это значит: он его старый друг.) Внедорожник становится во главе колонны, и колонна едет за ним.

Они въезжают в укрепленный лагерь полковника Папы Доброго. Начальники колонны сходят с автобусов и направляются к полковнику Папе Доброму. Весь товар распаковывают, взвешивают или оценивают. Таможенные пошлины начисляются исходя из стоимости товара. Ожесточенный торг, долгие препирательства — и наконец стороны приходят к соглашению. Приезжие платят деньгами или натурой: рисом, маниокой, мелкозернистым пшеном, а то и американскими долларами. Да-да, американскими долларами. Полковник Папа Добрый устраивает экуменическую мессу (в моем «Ларуссе» экуменической называется такая месса, когда молятся Иисусу Христу, Магомету и Будде). Да, полковник Папа Добрый устраивает экуменическую мессу. Там все призывают друг на друга благословение свыше. Затем приезжие покидают лагерь.

Вот так это происходит обычно. Потому что полковник Папа Добрый проповедник и представитель НПФЛ, Национального патриотического фронта Либерии. НПФЛ — это армия бандита Тейлора, которая наводит ужас на всю округу.

Однако с нами вышло совсем по-другому. Парни на мотоцикле, которым было поручено нас охранять, подумали, что это мелкие, случайные бандиты, собирающие дань на дороге, и выстрелили. И тут началось.

Стоило прозвучать первым автоматным очередям, как после этого кругом только и слышно было, что «тра-тата… тра-тата». Ребята с автоматами прямо озверели, не могли остановиться. И только когда уже ничего нельзя было поправить, стрельба прекратилась.

А мы, все, кто был в автобусе, как с ума посходили. Мы орали во всю глотку, призывая на помощь всех предков, всех духов-покровителей, какие только есть на земле и на небе. Поднялся дикий гвалт. И все это потому, что парень на мотоцикле, парень, который строил из себя фаро со своим «калашом», выстрелил в маленького солдата.

Якуба предвидел это, еще когда мы только садились в автобус. Он сразу понял, что парень на мотоцикле был не в себе. Этот парень и выстрелил первым. Он подумал, что имеет дело с мелкотой, простыми сборщиками дани на дороге. Он выстрелил — и последствия не заставили себя ждать.

Мы увидели, как из леса вышел маленький солдат, ребенок-солдат, ростом не выше офицерского стека. Маленький солдат в форме парашютиста, которая была ему велика. Это была девочка. Двигалась она настороженно (так говорят, когда человек идет боязливо и неуверенно). А потом она посмотрела, что наделали автоматы, посмотрела так внимательно, как будто кто-то еще мог встать, хотя все были мертвы и даже кровь уже устала течь. Солдат остановился, потом свистнул два раза. И отовсюду повалили маленькие солдаты, одетые как первый и строившие из себя фаро со своими «калашами».

Они окружили нас и крикнули: «Всем выйти из автобуса с поднятыми руками!», — и мы стали выходить с поднятыми руками.

Маленькие солдаты были разъярены, от ярости им кровь бросилась в лицо. (Вообще-то про негров так сказать нельзя. Неграм кровь в лицо не бросается: от ярости они делаются насупленными.) Ну так вот, маленькие солдаты насупились; они плакали от бешенства. Они оплакивали своего погибшего товарища.

Мы стали выходить из автобуса. Медленно, по одному. Один из солдат занимался драгоценностями. Он срывал серьги и ожерелья и складывал их в сумку, которую держал другой. Маленькие солдаты снимали с пассажиров головные уборы, одежду и обувь. Если у кого-то были красивые трусы, их тоже снимали. Вещи складывали в кучи: в одну — обувь, в другую — головные уборы, в третью брюки, в четвертую — трусы. Оставшись совершенно голым, пассажир неуклюже пытался прикрыть рукой свой стоящий торчком бангала (если это был мужчина) или (если это была женщина) свою ньюссу-ньюссу (согласно «Словарю лексических особенностей в Черной Африке», бангала и ньюссу-ньюссу — это названия срамных частей тела). Но маленькие солдаты не позволяли им прикрываться. Manu militari они приказывали стыдливым пассажирам убираться в лес. И каждый со всех ног бежал прятаться в лес, ни о чем больше не спрашивая.

Но когда пришла очередь Якубы, он не подчинился. Он истошно заорал: «Я есть заклинатель фетишей, я есть григримен, григримен…» Маленькие солдаты разок-другой стукнули его и заставили раздеться. Но он не переставал орать: «Я есть заклинатель фетишей, григримен, я есть григримен…» Даже оставшись совсем голым, пытаясь прикрыть бангала, он все еще кричал: «Григримен, заклинатель». Ему приказали убираться в лес, но он вернулся оттуда и опять закричал: «Григримен, заклинатель». «Маку!» — приказали ему дети-солдаты, ткнув в задницу «калашом». (Слово «маку» есть в «Словаре лексических особенностей французского языка в Черной Африке». Оно значит молчать.) Тогда он замолчал и остановился у обочины дороги, прикрывая рукой срамное место.

Очередь дошла до меня. Я тоже им не давался. Я завизжал как испорченный мальчишка: «Маленький солдат, small soldier, солдат-ребенок, я хочу стать маленьким солдатом, я хочу к моей тете в Ньянгбо». Они начали меня раздевать, но я все визжал и визжал: «Small-soldier, я быть маленький солдат. Я быть солдат-ребенок». Они приказали мне бежать в лес, но я не побежал, я остался там, на дороге, хотя бангала у меня стоял торчком. Плевать мне на правила приличия. Я уличный мальчишка (правила приличия, по словарю «Малый Робер», это когда ведут себя правильно). Плевать мне на правильное поведение, я визжал и визжал.

Один маленький солдат приставил к моей заднице «калаш» и приказал: «Заткнись, заткнись!», и я заткнулся. Я весь трясся, губы у меня дрожали, как седалище козы, когда она ждет козла (седалище — это то место, где ягодицы и задний проход). Я хотел пипи, хотел кака, хотел сам не знаю чего. Валахе!

Но вот настала очередь женщины с младенцем. Она вышла из автобуса с младенцем на руках. В младенца угодила шальная пуля, его продырявило, бедняжку, и он уже не дышал. Мать не поддалась им. Она тоже отказалась раздеваться. Они сорвали с нее набедренную повязку. Она отказалась бежать в лес, осталась стоять рядом со мной и Якубой. На обочине дороги, с мертвым младенцем на руках. Она стала плакать и кричать: «Мой малыш, мой малыш. Валахе! Валахе!» Когда я увидел это, я опять завел песенку испорченного мальчишки: «Хочу в Ньянгбо, хочу быть маленьким солдатом. Фафоро! Валахе! Ньямокоде!»

Концерт становился слишком громким, им пришлось обратить на нас внимание. «А ну заткнитесь!» — скомандовали они. Мы заткнулись. «Не двигайтесь». И мы застыли не шевелясь, точно покойники. Так и стояли втроем на обочине дороги, как полные придурки.

И тут из леса выезжает внедорожник. Битком набитый маленькими солдатами. Не дожидаясь команды, они начали растаскивать все, что было в автобусах. Взяли все, что только можно было взять. И погрузили в свою машину. Внедорожник сделал несколько рейсов в селение и обратно. Покончив с содержимым автобусов, они принялись за кучи обуви, одежды и головных уборов. Побросали все это в машину, которая сделала еще несколько рейсов. Последним рейсом из селения приехал полковник Папа Добрый.

Валахе! С ума сойти, как он вырядился, полковник Папа Добрый (вырядиться значит смешно и нелепо одеться; так сказано в моем «Ларуссе»). Во-первых, на полковнике Папе Добром были офицерские нашивки. Так полагается, когда идет межплеменная война. Полковник Папа Добрый был в белой сутане, белой сутане с черным кожаным поясом на черных кожаных подтяжках, которые перекрещивались на спине и на груди. На голове у полковника Папы Доброго была кардинальская митра. Полковник Папа Добрый шел, опираясь на епископский посох с крестом на верхушке. В левой руке полковник Папа Добрый держал Библию. И вдобавок, в довершение картины, поверх белой сутаны у полковника Папы Доброго висел через плечо автомат. Его верный «калашников», с которым он не расставался ни днем ни ночью, где бы он ни был. Так полагается, когда идет межплеменная война.

Полковник Папа Добрый вышел из машины. Он плакал. Я не шучу, он плакал, как ребенок! Он наклонился над телом маленького солдата, малыша, который остановил нашу колонну. И долго молился над ним. Потом полковник Папа Добрый подошел к нам. Подошел к нам в своем чудном наряде.

Я стал визжать: «Хочу стать маленьким солдатом, ребенком-солдатом, small-soldier, child-soldier. Хочу к тете, к моей тете в Ньянгбо!» Один маленький солдат с автоматом захотел оборвать мои рыдания. Но полковник Папа Добрый не позволил; он подошел ко мне, погладил меня по голове, словно родной отец. Я был рад и горд, как чемпион по сенегальской борьбе. И перестал плакать. Полковник Папа Добрый величавым жестом дал понять, что берет меня с собой. Мне дали набедренную повязку, которую я повязал вокруг ягодиц.

Потом он подошел к Якубе, который опять завел свою песню: «Я есть григримен, я есть заклинатель». По его знаку принесли еще одну повязку, и Якуба прикрыл срамные места. Бангала у него уже не торчал.

Полковник Папа Добрый подошел к матери с мертвым младенцем. Он долго разглядывал ее. На ней почти ничего не было, разорванные трусы еле прикрывали ньюссу-ньюссу (ньюссу-ньюссу — это половые органы у женщины). В ней было чувственное очарование, влекущая сексапильность (сексапильность — это то, что вызывает желание заняться любовью). Полковник Папа Добрый уже хотел уйти, но вернулся. Он вернулся потому, что в женщине была влекущая сексапильность. Он вернулся, чтобы приласкать ребенка. И распорядился, чтобы забрали тело.

Принесли самодельные носилки (носилки, сделанные наспех из того, что было под рукой, — словарь «Малый Робер»). Тело младенца и тело маленького солдата положили на носилки и погрузили в машину.

Затем в машину сел полковник Папа Добрый. Рядом с ним уселись четверо маленьких солдат с автоматами. Машина тронулась. Все остальные топтали дорогу следом. Да, топтали дорогу (как я уже говорил вам, топтать дорогу — значит идти пешком).

Мы пошли за ними. «Мы» — это Якуба, мать младенца и ваш покорный слуга, то есть я сам, уличный мальчишка во плоти и крови. Внедорожник направлялся в деревню, медленно и в молчании поднимаясь по склону холма. Медленно и в молчании, потому что в машине были мертвые. Так бывает всегда, так полагается: если в машине везут мертвых, она должна ехать медленно и в молчании. Но мы были оптимистами, потому что Аллах в безмерной доброте своей не оставляет без пищи ни один рот, созданный им. Фафоро!

Вдруг полковник Папа Добрый велел остановиться. Он, а за ним и все остальные вышли из машины. Полковник Папа Добрый запел, очень громко и очень красиво. Лесное эхо подхватило его песнь. Это была песнь мертвых на гио. Гио язык местных чернокожих африканских туземцев. Малинке называют этих людей бушменами, дикарями, людоедами… Потому что они не говорят на языке малинке, потому что они не мусульмане, как мы. Малинке в своих просторных накрахмаленных бубу кажутся мягкими и приветливыми, а на самом деле они сволочные расисты.

Песнь подхватили маленькие солдаты с автоматами. Это звучало так красиво, так красиво, что я заплакал. Заплакал горькими слезами, словно впервые в жизни видел большое несчастье. Словно не верил в Аллаха. Это надо было видеть. Фафоро (клянусь отцовским срамом)!

Все жители селения вышли из хижин. Вышли из любопытства, узнать, что случилось. Люди пошли за машиной, на которой везли покойников. Пошли по привычке и еще потому, что люди всегда такие придурки: любят увязаться хвостом.

Убитого маленького солдата звали Кид, капитан Кид. В своей красивой поминальной песни полковник Папа Добрый время от времени повторял: «Капитан Кид», и все, кто ехал с ним и шел следом, подхватывали: «Кид, Кид». Надо было слышать, как они орали. Просто ополоумели.

Мы прибыли в укрепленный лагерь. Как во всех укрепленных лагерях Либерии во время межплеменной войны, вокруг лагеря торчали колья с насаженными на них человеческими черепами. Полковник Папа Добрый поднял автомат и выстрелил в воздух. Все дети-солдаты остановились и тоже выстрелили в воздух. Получилось замечательное представление. Это надо было видеть. Ньямокоде!

Тело Кида положили на землю под аппатамом, где оно оставалось до конца дня (что такое аппатам, я уже объяснял).

И целый день к аппатаму толпами шли люди, склонялись перед убитым и выказывали глубокую скорбь, словно у них в Либерии не убивали с утра до вечера и без разбора, и мирных жителей, и маленьких детей.

Вечером, после мусульманской, а затем католической молитвы, началось погребальное бдение. Никто в точности не знал, какую религию исповедовал Кид, поскольку никто не знал его родителей. Католик он или мусульманин? Никому не было дела до этого. Все селение собралось на бдение, люди расселись на табуретах вокруг покойников. Горело множество керосиновых фонарей. Это было феерическое зрелище (феерический — редкое слово из «Ларусса», означает: похоже на сказку).

Две женщины запели песнь, которую хором подхватили все остальные. Время от времени, чтобы не заснуть и не дать себя заесть москитам, люди вставали и обмахивались слоновьими хвостами. Потому что там были женщины со слоновьими хвостами в руках, и они исполняли разнузданный танец. Нет! Нет! Танец был не разнузданный, а неистовый (разнузданный, по словарю «Малый Робер», означает неприличный, недозволенный).

Вдруг непонятно откуда раздался крик. Это означало, что к танцу присоединился полковник Папа Добрый: тот, кто возглавлял погребальную церемонию, вошел в круг. Все встали и сняли головные уборы, потому что он был командир, полновластный хозяин здешних мест. И мы увидели, что полковник Папа Добрый преобразился до неузнаваемости. Ну совершенно преобразился! Валахе! Это чистая правда.

Голова его была повязана пестрой лентой, он был обнажен до пояса. Он выглядел сильным, как бык, и мне приятно было видеть в голодающей Либерии такого цветущего, здорового человека. С его шеи, плеч и локтей свисали целые гирлянды фетишей. А среди гирлянд висел «калаш». Потому что в Либерии шла межплеменная война и людей убивали ни за что, как если бы любая жизнь значила меньше, чем пук старой бабушки (так говорят у нас в деревне, а что это означает, я уже объяснял). Папа Добрый трижды обошел вокруг покойников, затем сел на место. Все уселись тоже и стали слушать, как полные придурки.

Вначале он рассказал о том, при каких обстоятельствах погиб капитан Кид. В молодых людей на мотоцикле вселился злой дух, и они выстрелили в Кида без предупреждения. Это проделки дьявола. Душа капитана отлетела. Мы будем оплакивать его. Мы не могли изгнать дьявола из сердец всех пассажиров, ехавших в этой колонне, из душ всех, кто повинен в смерти капитана. Это было невозможно. Тогда мы убили некоторых из них, но поскольку Бог велит убивать поменьше, то других мы пощадили, оставив их такими, какими они пришли на эту землю. Мы оставили их голыми. Ибо Господь сказал так: если люди причинили тебе зло, не убивай их всех, но оставь их такими, какими они пришли на эту землю. Все вещи, что они везли в автобусе, и все, что было на них, мы доставили сюда. Надо бы отдать это родителям капитана. Но поскольку родителей капитана никто не знает, все это добро будет роздано, разделено по справедливости между всеми маленькими солдатами, товарищами капитана Кида. Каждый продаст свою долю и получит доллары. За доллары они смогут купить себе столько гашиша, сколько захотят. А Бог накажет тех, кто злодейски убил капитана Кида.

Затем он объявил нам, что он намерен сделать. Валахе! Отыскать колдуна пожирателя душ. Пожирателя душ, который съел маленького солдата, капитана Кида, отыскать его джоко-джоко (джоко-джоко означает: во что бы то ни стало, это есть в «Словаре лексических особенностей»). Он разоблачит этого колдуна, под какой бы личиной тот ни скрывался. Он будет танцевать всю ночь, а если понадобится, и весь следующий день. Он не остановится, пока не найдет колдуна. Пока тот не будет полностью изобличен (изобличен — это слово есть в «Ларуссе», оно означает, что колдун вынужден сам признать свою вину).

Чтобы легче было сосредоточиться, полковник Папа Добрый снял с плеча автомат. Но оставил его поблизости, потому что в Либерии шла межплеменная война и люди там мерли как мухи.

И опять зазвучали тамтамы, еще громче, еще зажигательнее, еще неистовее. И полились песни лучше соловьиных. Время от времени всем наливали пальмовое вино, время от времени полковник Папа Добрый пил пальмовое вино, наслаждался пальмовым вином. Но пальмовое вино не очень хорошо действовало на полковника Папу Доброго. Вернее, совсем нехорошо. Он пил всю ночь и выпил столько вина, что под конец был вдрызг пьян и совершенно динг (быть динг — значит ничего не соображать).

И вот часа в четыре утра, вдрызг пьяный, едва держась на ногах, он направился к женщинам, которые сидели в кружок на земле. И крепко схватил за плечо одну старуху, которая уже наполовину спала. Это она, и никто другой, сожрала душу храброго маленького солдата Кида. Это она, валахе! Она, и ни кто другой, возглавляла вакханалию (вакханалия, по «Ларуссу», означает оргия).

Бедняга завопила, как птица, попавшаяся в ловушку:

— Это не я! Это не я!

— Ты, именно ты. Это ты, — возразил полковник Папа Добрый. — Ночью мне явилась душа Кида и донесла на тебя.

— Валахе! Это не я. Я любила Кида. Он приходил ко мне поесть.

— Вот поэтому ты и сожрала его. Я видел, как ночью ты превратилась в сову. Я спал, как кайман, приоткрыв один глаз. И я видел тебя. Ты схватила душу когтями. Ты села на ветку высокого хлопчатника. Другие женщины, превращенные в сов, последовали за тобой. И там произошла вакханалия. Ты сожрала череп. Сама сожрала мозг, а остальное бросила твоим сообщницам. Это ты. Это ты! Это ты! проревел полковник Папа Добрый.

— Нет, это не я!

— Вчера вечером душа покойника явилась и сказала мне, что это ты. Сознавайся, иначе я подвергну тебя испытанию раскаленным железом. (Раскаленный — это такое состояние вещества, когда оно от высокой температуры начинает светиться.) Я приложу к твоему языку раскаленное железо. Да-да, — настаивал полковник Папа Добрый.

Под давлением неопровержимых доказательств старухе ничего не оставалось, как сидеть маку — разинув рот. А потом она все подтвердила, она была изобличена. Она созналась (сознаться, по «Ларуссу», значит согласиться с предъявленными тебе обвинениями).

Старуху, которая созналась, звали Жанна. Ее вместе с тремя сообщницами под усиленной охраной отвели в тюрьму. Там полковник Папа Добрый должен был их расколдовать (расколдовать — значит освободить от колдовских чар). Валахе (клянусь Аллахом)! Фафоро!

Похороны капитана Кида состоялись на следующий день, в четыре часа пополудни. Погода выдалась дождливая. Было пролито много слез. Люди раскачивались и жалобно вопили: «Кид! Кид! Кид!», словно впервые в жизни видели несчастье. А потом дети-солдаты выстроились в шеренгу и выстрелили из «калашей». Только это они и умеют. Стрелять, стрелять, стрелять. Фафоро (бангала моего отца)!

Полковник Папа Добрый был представителем Национального патриотического фронта Либерии, по-английски National Patriotic Front (NPFL), в Зорзоре. Это был самый северный форпост НПФЛ. Здесь можно было контролировать поток товаров из Гвинеи, взимать таможенные пошлины и наблюдать за всеми, кто пересекал границу Либерии туда и обратно.

Валахе! Полковник Папа Добрый был важной шишкой в Национальном патриотическом фронте. Он был большим человеком в группировке Тейлора.

А кем был Тейлор, этот бандит с большой дороги?

Впервые в Либерии услышали о Тейлоре тогда, когда ему удалось с помощью банды грабителей прибрать к рукам государственную казну. Очистив кассу, он изготовил поддельный документ, по которому выходило, будто у правительства Либерии куча долларов в американских банках. А когда его вывели на чистую воду (то есть выяснили, что он за тип) и поняли, что это фальшивка, он убежал и под вымышленным именем поселился в Америке. После долгих и тщательных поисков его обнаружили и привлекли к ответственности (то есть арестовали). И посадили в тюрьму.

Сидя за решеткой, он ухитрился подкупить своих тюремщиков украденными деньгами. И бежал в Ливию, где представился Каддафи как руководитель непримиримой оппозиции кровавому диктаторскому режиму Сэмюэла Доу. Ливийский диктатор Каддафи, давно искавший возможность напакостить Доу, обнял Тейлора и поцеловал в губы. И отправил его вместе с его сторонниками в лагерь, где Ливия готовит террористов. С тех пор как к власти в Ливии пришел Каддафи, там постоянно действует такой лагерь. В лагере Тейлора и его сторонников обучили технике партизанской войны.

Но это еще не все: после обучения Каддафи сплавил его Компаоре, диктатору Буркина-Фасо, с массой похвал и рекомендаций. Компаоре, диктатор Буркина-Фасо, рекомендовал его Уфуэ-Буаньи, диктатору Кот-д- Ивуара, словно примерного мальчика, святого. Уфуэ, который жаждал рассчитаться с Доу за убийство своего зятя, был счастлив познакомиться с Тейлором, обнял его и поцеловал в губы. Уфуэ и Компаоре быстро договорились о том, как каждый из них будет помогать бандиту. Компаоре от лица республики Буркина-Фасо обещал заняться подготовкой кадров. Уфуэ от лица республики Кот-д- Ивуар взял на себя закупку и доставку оружия.

И вот бандит стал важной шишкой. Прославленным военачальником, который дерет три шкуры с населения на огромной территории (драть три шкуры с населения — значит систематически и жестоко его обирать, требовать с него непосильную дань). Тейлор засел в Гбарнеа. Время от времени он со своими маленькими солдатами предпринимал кровавые набеги, стремясь захватить Мэншн-Хаус. В Мэнш-Хаус жил президент Либерии — до того, как бандиты поделили страну между собой.

В сравнении с Тейлором Компаоре, диктатор Буркина-Фасо, Уфуэ-Буаньи, диктатор Кот-д- Ивуара, и ливийский диктатор Каддафи — порядочные люди или по крайней мере выглядят такими. Почему же они оказывают мощную поддержку отъявленному прохвосту, вору и бандиту с большой дороги, хотят поставить его во главе соседнего государства? Почему? Почему? Одно из двух: либо они такие же бесчестные, как Тейлор, либо это большая политика, как ее понимают африканские «отцы народа», основатели варварских, драконовских режимов (драконовский режим — это где душат свободу, так сказано в «Ларуссе»).

Так или иначе, но Тейлор всем отравляет жизнь, повсюду дает о себе знать. Либерия оказалась заложницей бандита, и лозунг его сторонников «No Taylor No peace» («Без Тейлора не будет мира») сейчас, в 1993 году, начинает становиться реальностью. Ньямокоде! Валахе!

Полковник Папа Добрый, представитель Тейлора в Зорзоре, тоже занятная личность.

Начать с того, что у него не было отца или отец этот остался неизвестен. Его мать таскалась по барам в столице Монровии и как-то между делом родила сына, которого она назвала Роберт\'с. Когда ему было пять лет, какой-то моряк захотел жениться на этой женщине, но не захотел взять ее с ребенком. И Роберт\'са отдали на попечение тети, которая тоже промышляла на панели. Тетя оставляла его дома одного, и он играл с английскими резинками (английские резинки — это презервативы).

Некая организация помощи детям обратила внимание на Роберт\'са и поместила его в монастырский приют для сирот.

Роберт\'с окончил школу с отличием. Он хотел стать священником, и его отправили в Соединенные Штаты. Там он выучился на священника и вернулся в Либерию, чтобы принять сан. Но он опоздал: в Либерии уже шла межплеменная война. Там больше не было Церкви, не было религиозных организаций, не было архивов. Он решил уехать в Штаты и жить там спокойно в ожидании лучших времен.

Но он увидел массу детей, которые болтались на улицах, и это напомнило ему его собственное детство. Он был глубоко потрясен. Он раздумал уезжать и захотел что-то сделать для этих детей. Надел сутану священника, собрал детей и стал их регулярно кормить. Дети прозвали его Папа Добрый. Да, Папа Добрый, который кормит уличных ребятишек.

Его деятельность получила международный резонанс, многие люди из разных стран захотели помочь ему, все только о нем и говорили. Это не понравилось кое-кому, и в особенности — диктатору Доу, который тогда еще хозяйничал в Монровии. Диктатор натравил на него убийц. Каким-то чудом Папа Добрый спасся и успел найти убежище у Тейлора, заклятого врага Сэмюэла Доу. Тейлор назначил его полковником и наделил большими полномочиями. Он получил под свое командование целую область, а еще ему было поручено от имени Тейлора взимать таможенные пошлины в Зорзоре.

В селении Зорзор было три района. Район начальства, где размещалась администрация полковника Папы Доброго. Район, где в соломенных хижинах жили местные уроженцы (по словарю Хэррапа, это коренные жители), и район беженцев. Беженцам жилось сытнее и спокойнее, чем остальным. Их кормили все: и Неправительственная организация помощи Третьему миру, и Верховный комиссариат ООН по делам беженцев. Но туда пускали только женщин, детей до пяти лет, стариков и старух. Иначе говоря, там были паршивые порядки: меня принять не могли. Ньямокоде (паскудство)!

Район начальства был похож на укрепленный лагерь. Да, укрепленный лагерь, вокруг которого торчали на кольях человеческие черепа, с пятью огневыми точками, загороженными мешками с песком. Каждую огневую точку охраняли четверо маленьких солдат. Маленькие солдаты ели до отвала, сплошную вкуснятину. Это и понятно: если бы у них было мало еды, они могли бы разбежаться, и тогда полковнику Папе Доброму пришлось бы очень скверно. А еще в районе начальства были канцелярии, склад оружия, храм, жилые помещения и тюрьмы.

Главным местом в районе начальства был оружейный склад. Это было что-то вроде бункера в центре укрепленного лагеря. Ключи от бункера полковник Папа Добрый носил на поясе под сутаной. И никогда с ними не расставался. Полковник Папа Добрый никогда не расставался с тремя вещами: с ключами от оружейного склада, со своим верным «калашом» и с амулетом, защищающим от пуль. Фафоро! Он спал, ел, молился и занимался любовью, имея при себе эти три вещи: «калаш», ключи от арсенала и амулет от пуль.

Вторым по значению местом в районе начальства были тюрьмы. Но это были не настоящие тюрьмы. Это был центр перевоспитания. (В словаре «Малый Робер» сказано, что перевоспитание — это когда пере-воспитывают, то есть воспитывают заново. Валахе! «Малый Робер» тоже иногда плюет на всех с высокого дерева.) Там полковник Папа Добрый отнимал у пожирателя душ его колдовскую силу. Это был центр снятия колдовских чар.

Центр состоял из двух помещений. Одно, для мужчин, было как настоящая тюрьма, с решетками и тюремщиками. Охрану мужской тюрьмы, как и вообще всех важных объектов у полковника Папы Доброго, несли маленькие солдаты, девственники (девственники — это мальчики, которые еще не занимались любовью. Такие, как я).

В тюрьме содержались разные люди: и пленные, и политические заключенные, и правонарушители. И еще одна категория заключенных, не имевшая отношения ни к одной из вышеназванных: мужья тех женщин, которых полковник Папа Добрый захотел полюбить.

Центр снятия колдовских чар с женщин был похож на пансион. Там все было как в роскошном пансионе. Вот только женщины не имели права оттуда выходить.

Женщин там расколдовывали. Сеансы расколдовывания с ними проводил полковник Папа Добрый, наедине, долгими часами. Говорили, будто во время этих сеансов полковник Папа был совсем голый, и женщины тоже. Валахе!

Кроме того, в районе начальства был храм. Храм был открыт для всех религий. Все жители по воскресеньям должны были присутствовать на торжественной епископской мессе. Полковник Папа Добрый называл свою мессу епископской, потому что служил ее с епископским посохом. После мессы все слушали проповедь полковника Папы Доброго.

В проповеди он говорил о колдовских чарах, о злодействах колдунов. Говорил о предательстве, об ошибках других военачальников: Джонсона, Коромы, Роберта Сикиэ, Сэмюэла Доу. Говорил о страданиях, которые терпит либерийский народ под властью ОЛД (Объединенного либерийского движения), ЛСМ (Либерийского совета мира) и партии Коромы, которая тоже называет себя Национальный патриотический фронт Либерии.

В этот храм пассажиры наших автобусов пришли на экуменическую мессу. После экуменической мессы была проповедь. Она не отличалась от тех проповедей, какие бывали после епископской мессы.

И наконец, в районе начальства были домики из соломы и из волнистого листового железа, всего с десяток домиков. Из этого десятка пять домиков были собственностью полковника Папы Доброго. Никто никогда не знал, где он ночует сегодня. Потому что полковник Папа Добрый был важной шишкой, а вокруг шла межплеменная война. Никто не должен знать, где ночует важная шишка, так положено в условиях межплеменной войны.

В пяти других домиках были казармы для маленьких солдат.

Казармы для маленьких солдат, фафоро! Спали мы прямо на земле, на соломенных подстилках. Ели что угодно и где придется.

Поселение местных жителей, уроженцев Зорзора, начиналось за пределами укрепленного лагеря и тянулось примерно на километр. В нем были саманные домики и хижины. Среди жителей были яку и были гио. Яку и гио — это два племени чернокожих африканских негров, обитающие в этой части страны. Яку и гио были потомственными врагами людей из племени гере и племени кран. Гере и кран — два других племени чернокожих африканских негров, обитающие в другой части этой чертовой Либерии. Когда в Зорзор попадал человек из племени гере или кран, его пытали, а потом убивали, потому что так положено в межплеменных войнах. Межплеменные войны — это когда не признают людей из другого, не твоего племени.

В Зорзоре полковник Папа Добрый был властелином над жизнью и смертью всех, кто там жил. Он был начальником над селением и над всей округой, а главное, любимцем всех женщин. Фафоро! Валахе (клянусь Аллахом)!

Сразу после похорон маленького солдата, капитана Кида, полковник Папа Добрый занялся нашим устройством.

Меня поместили в казарму для маленьких солдат. Дали мне старую форму парашютиста, на взрослого. Мне она была велика, болталась как на вешалке. Состоялась торжественная церемония, во время которой полковник Папа Добрый самолично выдал мне «калаш» и присвоил звание лейтенанта.

Нам, маленьким солдатам, присваивали звания, чтобы мы выросли в собственных глазах. Среди нас были капитаны, майоры, полковники; низшим из всех было звание лейтенанта. Моим оружием был старый «калаш». Обращаться с ним меня научил сам полковник. Это было просто: нажмешь на спусковой крючок — и тра-тата, тра-тата… И косит всех кругом, живые люди валятся, как дохлые мухи.

Маму убитого младенца поместили к тем женщинам, которых надо было расколдовать. (Каждую женщину, которую надо было расколдовать, запирали голую, совсем голую, наедине с полковником Папой Добрым. Так положено при межплеменной войне.)

Полковник Папа Добрый был прямо-таки счастлив познакомиться с Якубой, счастлив, что у него появился свой григримен, замечательный григримен-мусульманин.

— Какие у тебя амулеты? — спросил полковник Папа Добрый.

— На все случаи жизни, — ответил Якуба.

— А против пуль есть?

— По части защиты от пуль я мастер, которому нет равных. Поэтому я и приехал в Либерию. В Либерию, где идет межплеменная война, где пули летают повсюду и убивают без предупреждения.

— Потрясающе! — воскликнул полковник Папа Добрый.

И поцеловал его в губы. И поместил его в один из домиков, предназначенных для важных шишек. Якуба зажил по-королевски. У него было все, что можно пожелать, а главное, он ел за четверых.

Якуба не мешкая взялся за работу. Он изготовил для полковника Папы Доброго сразу три фетиша. Три очень хороших фетиша. Первый действовал утром, второй после полудня, а третий — вечером. Полковник Папа Добрый привязал их к поясу, который носил под сутаной. И заплатил наличными. Якуба прошептал ему на ухо чтобы никто другой не услышал — запреты, которые должен был соблюдать носитель каждого из фетишей.

Якуба также объявил себя предсказателем. Он стал прорицать (прорицать значит пророчествовать). Он чертил знаки на песке и читал в них будущее полковника Папы Доброго. Полковник должен был принести в жертву двух быков. Да, двух больших быков…

— Но в Зорзоре нет быков, — возразил полковник Папа Добрый.

— Так надо, это жертвоприношение необходимо, оно вписано в твое будущее. Но с ним необязательно торопиться, — сказал Якуба.

Якуба изготовил фетиши для каждого маленького солдата и для каждого взрослого солдата. Он продавал их за немалую цену. Самый могущественный григри достался мне. И притом бесплатно. Фетиши надо было обновлять. И работа у Якубы не переводилась. Никогда! Якуба разбогател, словно какой-нибудь моро-наба. Моро-наба — это состоятельный вождь племени мосси в Буркина-Фасо. Он посылал деньги в деревню Тогобала, своим родственникам, гриотам и альмами (по «Словарю лексических особенностей», альмами — значит духовный лидер), — вот сколько у него было лишних денег.

День не может длиться дольше каких-нибудь двенадцати часов. Очень обидно, очень досадно, потому что для полковника Папы Доброго этого недостаточно. Часть работы всегда приходилось оставлять на завтра. Со стороны Аллаха было бы большой любезностью, если бы для полковника Папы Доброго он продлил день до пятидесяти часов. Да, до пятидесяти, никак не меньше. Валахе!

Он просыпался с петухами — если только накануне вечером не выпил слишком много пальмового вина. Но при этом стоит заметить, что полковник совсем, совсем не употреблял гашиш. Он обновлял на себе амулет, надевал через плечо «калаш» и поверх него — белую сутану. Затем брал епископский посох с крестом на верхушке, крестом, обвитым четками. Вначале он проверял сторожевые посты. Сторожевые посты внутри укрепленного лагеря, которые охраняли маленькие солдаты, и посты снаружи, где стояли взрослые часовые.

Потом он шел в храм и совершал литургию (литургия, по «Ларуссу», — это церковная служба). Он совершал литургию, и ему помогали маленькие певчие, это были маленькие солдаты. После службы он завтракал, но без спиртного. С утра спиртное не шло на пользу полковнику Папе Доброму. Весь день мог пойти насмарку.

После завтрака, по-прежнему в сутане, полковник Папа Добрый раздавал женам солдат дневную порцию зерна. Он взвешивал зерно на безмене. Он болтал с женами солдат, а иногда, разражаясь хохотом, хлопал женщин по ягодицам, если они были очень красивые. Это была обязательная программа, программа, которую он выполнял, что бы ни случилось, даже если он лежал с приступом малярии, даже если накануне перебрал пальмового вина. А после раздачи зерна женам солдат и поварам, которые готовили еду для маленьких солдат, программа дня могла складываться по-разному.

Если предстоял суд, если надо было провести процесс, он оставался в храме до полудня. Храм служил также и дворцом правосудия, потому что обвиняемые клялись Богом и фетишами. Для доказательства вины или невиновности применялась ордалия (ордалия — редкое слово, оно означает средневековое, варварское судебное испытание, иначе называемое суд Божий). Суд проходил раз в неделю. Чаще всего по субботам.

Если день был не судебный, то сразу после раздачи зерна полковник Папа Добрый направлялся в санчасть. После утреннего осмотра доктор собирал больных, легкораненых и доходяг в общем зале. И полковник Папа Добрый им проповедовал, проповедовал долго и страстно; нередко случалось, что какой-нибудь больной отбрасывал костыль и с криком «Я исцелился!» легко прохаживался по комнате. Валахе! Полковник Папа Добрый был настоящий пророк, мудрый и могучий.

После посещения санчасти полковник Папа Добрый руководил военной подготовкой солдат, маленьких и взрослых. Военная подготовка была такой же учебой, как учеба в монастырской или обычной школе, и здесь тоже надо было слушать проповеди. Если ты всем сердцем любил Господа Бога и Иисуса Христа, пули пролетали мимо и убивали других, ибо один лишь Господь Бог, и никто иной, убивает гадов, придурков, грешников и проклятых.

И все это успевал сделать один человек, полковник Папа Добрый, он делал все сам. Валахе (клянусь Аллахом)! Слишком много для одного человека.

А ведь еще были автобусы, которые попадали в засаду и их потом доставляли в селение. Иногда полковник Папа Добрый собственноручно взвешивал багаж пассажиров, ожесточенно торговался с ними и рассовывал таможенную пошлину по карманам сутаны.

А ведь еще были сеансы расколдовывания. А еще переговоры… а еще… а еще масса всяких документов, которые полковник Папа Добрый должен был подписывать как полномочный представитель НПФЛ в восточных областях республики Либерия.

А еще были шпионы всех видов и мастей.

Полковник Папа Добрый вполне заслужил, чтобы его день длился пятьдесят часов! Да-да, не двенадцать, а все пятьдесят!

Да, полковник Папа Добрый заслужил право иногда напиваться по вечерам, тоскливым вечерам в селении Зорзор с его беспросветной жизнью. Но он не курил гашиш. Он оставлял гашиш для маленьких солдат, которые от гашиша становились сильными, как настоящие, взрослые солдаты. Валахе!

Когда я очутился в лагере, мне объяснили, кто я такой. Я был мандинго мусульманин, друг племени яку и племени гио. На языке пиджин инглиш, на котором говорят потомки чернокожих американцев, малинке и мандинго, — это одно и то же, один черт, что в лоб, что по лбу. В общем, я был хороший, потому что я был не из племени гере, не из племени кран. Полковник Папа Добрый не очень-то жаловал людей из племени гере и кран. Он их пускал в расход.

Благодаря Якубе меня все любили и ласкали. Именно меня полковник Папа Добрый назначил капитаном вместо погибшего Кида. Потому что я был воспитанник заклинателя фетишей, а значит, фетиши охраняли меня надежнее, чем других.

Полковник назначил меня капитаном и велел мне стоять посреди дороги сразу за поворотом и приказывать едущим мимо грузовикам остановиться. То есть караулить в засаде. За это меня досыта и вкусно кормили. А иногда еще и дарили мне гашиш. Когда я попробовал гашиш в первый раз, то потом блевал, как больная собака. А позже мало-помалу стал привыкать и вскоре от гашиша стал сильным, как взрослый мужчина. Фафоро (клянусь отцовским бангала)!

Я подружился с одним маленьким солдатом, солдатом-ребенком, которого звали майор Жан Таи, или Сорвиголова. Сорвиголова перебежал к нам из армии ОЛД с оружием. Поскольку он пришел к нам с оружием, его назначили майором. Когда Сорвиголова воевал на стороне ОЛД, он выдавал себя за крана, хотя на самом деле был чистокровным яку. Полковник Папа Добрый, который был представителем НПЛФ, оказал ему радушный прием, потому что он пришел с «калашом», взятым у ОЛД, и не был краном.

Майор Сорвиголова был славный парень. Такой славный парень, какого нечасто встретишь. Валахе! Он врал, как дышал, и даже чаще. Это был мифоман (мифоман ученое слово, значит: человек, который рассказывает истории, выдуманные от начала до конца, так написано в «Ларуссе»). Майор Сорвиголова был мифоман. Чего только с ним не приключалось. Чего только он не видел. В том числе мою тетю: видел ее и говорил с ней. Мне это было как бальзам на душу. Надо было срочно отправляться туда, на территорию, которую контролировало ОЛД.

Про ОЛД мы узнали от маленького мифомана много всего интересного. Интересного и приятного. Кто его слушал, прямо мечтал попасть к ОЛД. У них там было так здорово, все жили в свое удовольствие. Каждый ел за пятерых, и еще оставалось. С утра до ночи все прохлаждались, а в конце месяца получали заработную плату. Да-да, он знал, что говорил, заработную плату! Там ее аккуратно платили в конце каждого месяца, а иногда даже раньше. Потому что у ОЛД было много американских долларов. Много американских долларов от эксплуатации шахт (эксплуатация — это когда из чего-нибудь извлекают пользу, так сказано в «Ларуссе»). Под контролем ОЛД были шахты, где добывались алмазы, золото и другие драгоценные металлы. Солдаты, которые присматривали за шахтерами, тоже ели досыта и получали американские доллары, как все остальные. А маленьким солдатам жилось еще лучше. У них были кровати, новые формы парашютистов и новенькие «калаши». Валахе!

Майор Сорвиголова жалел, что перестал быть маленьким солдатом ОЛД. Он перебежал к НПФЛ, потому что по происхождению был стопроцентным яку, хотя там он выдавал себя за крана. Кто-то сказал ему, что его родители будто бы здесь, в Зорзоре, среди беженцев. Но их здесь не оказалось. И теперь он только и ждал, когда подвернется удобный случай вернуться к ОЛД. Да, там, у людей из ОЛД, было здорово… Там все жили в свое удовольствие.

Полковник Папа Добрый проведал о том, какие разговоры ведет Сорвиголова (проведать — значит узнать о чем-то, так сказано в «Малом Робере»). Полковник Папа Добрый проведал о наглом вранье майора Сорвиголовы. Он рассердился, вызвал Сорвиголову к себе и отругал его последними словами. И пригрозил ему тюрьмой, если он не прекратит расхваливать ОЛД, будто ОЛД — это какой-то земной рай.

Но эта взбучка не помогла. Сорвиголова продолжал потихоньку охмурять нас (охмурять — значит вводить людей в заблуждение, так сказано в «Ларуссе»).

Полковник Папа Добрый по доброте своей устроил пансион для девочек. Девочек, чьи родители погибли во время войны. Там жили девочки младше семи лет. Девочки, которым было нечего есть и у которых еще не выросла грудь, чтобы они могли выйти замуж или стать маленькими солдатами. Это было проявлением великого милосердия по отношению к девочкам младше семи лет. Пансионом управляли монахини, учившие девочек чтению, письму и Закону Божию.

Монахини носили свои белые чепчики для отвода глаз; они занимались любовью, как все женщины, они занимались этим с полковником Папой Добрым. Потому что полковник Папа Добрый был первый петух в курятнике, потому что так повелось в жизни.

И вот однажды утром у тропинки, которая вела к реке, нашли одну из этих девочек: она была изнасилована и убита. Семилетняя малышка, изнасилованная и убитая. Это было такое удручающее зрелище, что полковник Папа Добрый заплакал горькими слезами (удручающий — значит причиняющий глубокую скорбь, «Ларусс»). Такой уйя-уйя, как полковник Папа Добрый, — и плакал горькими слезами. На это стоило посмотреть, такое не каждый день увидишь (уйя-уйя значит непутевый, бродяга, так сказано в «Словаре лексических особенностей»).

Погребальное бдение самолично организовал и провел полковник Папа Добрый, в сутане, с нашивками, запрятанными под сутаной амулетами, «калашом» и епископским посохом. Полковник Папа Добрый много танцевал, но пил умеренно. Потому что спиртное не идет на пользу полковнику Папе Доброму. Когда танец был окончен, он куда-то пошел и при этом трижды обернулся, чтобы четырежды взглянуть на небо. Перед ним оказался один из солдат, он взял его за руку, солдат встал. Полковник Папа Добрый вывел его на середину круга. Солдата звали Земоко. На Земоко была какая-то вина: он либо сам убил девочку, либо знал, кто это сделал. Полковник Папа Добрый опять проделал тот же трюк и указал на еще одного солдата. Этого солдата звали Вуруда. Вуруда либо сам убил девочку, либо знал, кто это сделал. Полковник Папа Добрый повторил свой трюк в третий раз и вывел на середину круга майора Сорвиголову. Сорвиголова либо сам убил девочку, либо знал, кто это сделал. Получалось, что в убийстве замешаны трое: Сорвиголова и еще два солдата. И они были немедленно арестованы, несмотря на их протесты и уверения в собственной невиновности (уверения в собственной невиновности, по «Ларуссу», — это когда человек говорит, что он невиновен).

На следующий день состоялся суд над убийцами девочки.