Том Стоппард

Художник, спускающийся по лестнице

Действующие лица


Мартелло, старый

Битчем, старый

Доннер, старый

Софи

Мартелло, молодой

Битчем, молодой

Доннер, молодой


Сцена 1

Студия в мансарде. Летний полдень в 1972 году.

Студию, как выясняется в дальнейшем, делят между собой три художника. Это большое помещение под самой крышей, куда можно подняться по длинной лестнице, нижний ее конец теряется в темноте. Верхняя площадка лестницы огорожена деревянной балюстрадой, которая в начале действия сломана. В студии находятся обычные в подобном месте предметы, – в частности, картина, установленная на мольберте, и скульптура женщины в натуральную величину, выполненная в духе раннего сюрреализма и соответствующая в деталях позднейшему диалогу. В общем и целом, помещение должно соответствовать описанию, возникающему из текста пьесы: это место, где художники живут и работают вместе уже долгие годы, причем далеко не всегда мирно.

Два пожилых художника, Мартелло и Битчем, неподвижно стоят около включенного магнитофона. Магнитофон выглядит весьма несовременно, даже для 70-х годов, и смахивает на музейный экспонат. На нем крутится лента, склеенная в кольцо. Судя по всему, Битчем усовершенствовал прибор таким образом, что он может записывать на ленту слой за слоем без стирания предыдущей записи. Тот магнитофон, который мы видим, вряд ли справился бы с подобной задачей, если бы над ним не поработал талантливый мастер; желательно, чтобы зрителям это было понятно из внешнего вида устройства. Звуки, доносящиеся из магнитофона, должны интерпретироваться Мартелло и Битчемом следующим образом:

(а) Доннер спит, судя по напоминающему похрапывание звуку.

(б) Звук крадущихся шагов. Скрипит доска.

(в) Скрип будит Доннера, т. е. похрапывание внезапно обрывается.

(г) Доннер беззаботно восклицает: «А! Вот ты где…»

(д) Два быстрых шага и резкий удар: Бам!

(е) Крик Доннера.

(ж) Треск ломающегося дерева, вызванный падением Доннера сквозь балюстраду.

(з) Звук, производимый телом, катящимся по лестнице, и глухой удар о пол в конце. Тишина.

После небольшой паузы вся последовательность звуков воспроизводится вновь… похрапывание… шаги… и т. д.

Мартелло. Похоже, это я вошел.

Запись: «А! Вот ты где…»

Битчем. А это ты его ударил.

Запись: Бам!

Mартелло. Мы же это все уже слышали. Лента склеена в петлю!

Битчем. Ну да, разумеется. Я всегда записываю звуки на петлю, чтобы поймать их в мое лассо – вернее, в мою сеть – вернее, в мой… впрочем, это не имеет никакого значения.

Запись: тело Доннера глухо ударяется о пол.

Мартелло. Бедняга Доннер!

После паузы вся запись начинает воспроизводиться с самого начала.

Битчем (говорит на фоне записи). Бобины вращались, наматывая на себя тишину и звуки, которые издавал Доннер, дремавший после сытного обеда. Слой за слоем магнитофон укладывал на ленту атмосферу этой комнаты, словно хозяйка, убирающая в комод постельное белье… Пока внезапно не раздался звук чьих-то шагов… он разбудил спящего.

Запись: «А! Вот ты где…»

До сих пор помню, какая умиротворяющая тишина царила в больших квартирах перед Первой мировой! После обеда все отправлялись вздремнуть, и только какая-нибудь муха жужжала в душной комнате да горничные укладывали постельное белье в сосновые сундуки…

Запись: тело Доннера глухо ударяется о пол.

Доннер обожал послеобеденный сон. Его родители знались с приличным обществом. В частности, с моими родителями.

Запись: все повторяется сначала.

Мне кажется, пора поставить в известность кого следует, хотя мы не обязаны рассказывать им все, как было. Я предпочитаю держать язык за зубами, когда речь идет о подробностях, которые явно не принесут никому пользы…

Мартелло. Я не оставлю тебя в беде, Битчем. Мы прожили бок о бок столько лет.

Битчем. Положись на меня, Мартелло. Я не из тех, кто первым бросает камень.

Мартелло. Ты бросил его первым, Битчем, но я не стану осуждать тебя, не зная всех обстоятельств.

Битчем. Я придерживаюсь тех же самых принципов, но, по-моему, ты что-то путаешь…

Мартелло. Не могу с тобой не согласиться. Выключи чертову машину, она мешает тебе сосредоточиться…

Запись резко обрывается на восклицании «А!».

Битчем. Вот ты где.

Мартелло. Ты лжешь, Битчем, это сделал ты. Пока мы не достигнем ясности по этому вопросу, я даже и не подумаю помочь тебе вынести этот мусор.

Битчем. Не смей трогать тело, Мартелло!

Мартелло. Я не имел в виду под мусором Доннера! Битчем, ты, честное слово, идиот!

Битчем. Наглец!

Мартелло. Выживший из ума старикашка!

Битчем. Убийца!

Пауза.

Мартелло: Как я уже сказал, я тебя не брошу в трудную минуту ни в бегах, ни в суде, в зависимости от того, каким образом ты собираешься выпутываться из этой ситуации, но я согласен поступить так лишь в том случае, если мы перестанем разыгрывать этот фарс взаимных обвинений. У тебя было в жизни всего двое друзей, и убив одного из них, ты не можешь позволить себе роскошь мотать нервы другому.

Битчем. Отлично! Я дал тебе шанс, а теперь схожу-ка я позвоню в полицию.

Мартелло. Весьма разумное решение. Ты слишком стар для того, чтобы удариться в бега, и твой склероз зашел слишком далеко для того, чтобы ты мог связно лгать. К тому же тебе осталось жить не так уж много, поэтому овчинка все равно не стоит выделки. Будь абсолютно честен с полицией, но только не вздумай выдавать себя за психически ненормального. Этим ты окажешь незаслуженную услугу трем поколениям художественных критиков.

Битчем. Вынужден признать, Мартелло, что твоя язвительность просто восхитительна.

Мартелло. Не забудь упомянуть все смягчающие обстоятельства, в частности тот факт, что Доннер систематически отказывался мыть после себя ванну, а также его невыносимые манеры, за которые его следовало убить давным-давно. Вспомни, как Джон все время повторял: «Если Доннер еще раз начнет насвистывать вступление к Пятой симфонии Бетховена в размере шесть восьмых, я убью его!»

Битчем. Какой Джон?

Мартелло. Огастес Джон.[1]

Битчем. Нет-нет, это говорила Эдит Ситуэлл.[2]

Мартелло. Какая чушь! Ты совсем выжил из ума, Битчем.

Битчем. Я на два года моложе тебя, Мартелло.

Мартелло. Все, кто на два года моложе меня, уже маразмируют. А я до сих пор не распался на составные части лишь благодаря присущей мне силе воли. Да, кстати, я бы не советовал тебе надолго оставлять Доннера на полу возле лестницы в такую жару.

Битчем. А я-то тут при чем?

Мартелло. Битчем, ты меня потрясаешь. Вы ходили с ним в одну школу. Ты подписался под его первым манифестом, а он – под твоим. Ты делал карьеру при помощи его имени, примазывался к его славе, жил в его квартире, повторял за ним любую глупость, а если ему давали грант, то и тебе с этого перепадало. Ты ел его хлеб и пил за его здоровье. (Прости меня, Господи, за мой язвительный мозг; я приучил его ехидничать с утра до вечера, иронизировать даже во сне, так что чистосердечие приходится извлекать из него на свет плеткой, будто послушание из мула!) Короче, вы с ним были друзьями более шестидесяти лет.

Битчем. Все то же самое можно сказать и про тебя.

Мартелло. Да, но убил-то его ты.

Битчем. Ничего подобного! И тебе это прекрасно известно! Я ужасно разочарован в тебе, Мартелло! Я совершил над собой невероятное усилие для того, чтобы посмотреть на вещи с твоей точки зрения, но я терпеть не могу типов, которые все отрицают, когда их поймали с поличным.

Мартелло. И все же я не могу не восхищаться твоим бессмысленным упорством. Но магнитофон не может лгать. Так уж он устроен. Хотя предъявляемые им доказательства скорее можно назвать звучными, чем весомыми, тем не менее… (О, боже, ну почему я никогда не могу вовремя заткнуться! Неудивительно, что я так ничего и не добился в жизни: мысли все время прыгают у меня туда-сюда, словно акробаты под куполом цирка!) Занятый умственной акробатикой, я не добился, Битчем, в жизни ничего – ровным счетом ничего! – в то время как ты, пусть движимый ложными побуждениями и неправедным гневом, все-таки решился и сделал хоть что-то стоящее, а именно – убил Доннера.

Битчем. Это неправда, Мартелло!

Мартелло. Я не добился ничего! – Niente! Nada! Nichts! Ну да, разумеется, была пара-другая удачных работ, несколько скандалов – Цюрих, Париж, Буэнос-Айрес – но по сути дела, Битчем, это ничто даже по меркам нигилистов! (Пауза.) Я никогда особенно не скрывал от тебя, Битчем, что считаю твое тональное искусство полной нелепицей. Я говорил об этом Софи в самом начале, ты тогда еще пользовался граммофонными дисками. «Битчем попусту тратит время, – говорил я. – На этом пути он не откроет никаких истин, не встретит никаких откровений. Критики этого даже слушать не станут». Так и вышло. Но теперь они вынуждены будут прислушаться. Твое последнее произведение обладает подлинностью криминальной хроники. На мой взгляд, в этот раз ты превзошел самого себя и создал шедевр.

Битчем. Ты окончательно спятил. Я никогда не слышал раньше о том, чтобы убийца оправдывал свое преступление творческими мотивами. К тому же ты глубоко заблуждаешься. Вместо того чтобы создать шедевр, ты погубил мою многолетнюю работу по собиранию тишины, намалевав поверх холста жалкую мелодраматическую сценку, которая – я в этом уверен! – не оставит присяжных равнодушными. (Битчем вновь включает магнитофон: \"А! Вот ты где…»)

Да, леди и джентльмены, он думал, что мы его не видим, но мы видим его как живого, благодаря счастливому случаю – наличию включенного магнитофона в студии, где мистер Доннер размеренно трудился, создавая по памяти портрет одной особы – портрет, который ему так и не суждено было завершить.

Мартелло. Бедняга Доннер! Ему постоянно не везло с Софи.

Битчем. За то, что мы располагаем этой записью, нам следует благодарить мистера Битчема, предоставившего ее в наше распоряжение. Его поступок свидетельствует о его полной невиновности, в которой мы, впрочем, и без того нисколько не сомневались. Мистер Битчем, художник, имя которого может быть известно некоторым из вас…

Мартелло. В частности, лицам пожилого возраста, собирающим вырезки из желтой прессы…

Битчем…а также его друзья, мистер Доннер и подсудимый Мартелло, жили и работали вместе в одной большой студии в мансарде, куда они поднимались по длинной лестнице, начинавшейся на лестничной площадке и на самом верху огражденной непрочной балюстрадой. Сквозь нее и упал, как свидетельствует эта запись, мистер Доннер.

Мартелло. Судя по всему, несчастный случай.

Битчем. Это как посмотреть.

Мартелло. Ты не намеревался убивать его. Это непредумышленное убийство.

Битчем. Сейчас вы услышите, как мистер Доннер за работой задремал на стуле…

Запись: Звук, похожий на похрапывание.

К нему приближаются чьи-то шаги.

Запись: Звук шагов.

Кто-то тихо вошел в студию. Кто это мог быть? Гости не посещали художников. Мартелло и Битчем встречались со своими знакомыми в других местах: в прежние годы в клубе «Дикарь», а в последнее время-в пабах. А мистер Доннер, который вел жизнь затворника, чтобы не сказать – мизантропа, вообще не имел друзей, кроме своих двух сожителей – факт, важность которого совершенно очевидна…

Запись: «А! Вот ты где…» Битчем выключает магнитофон.

Заметьте, не «Кто вы такой, черт побери?» и не «Боже, откуда ты здесь очутился, я тебя уже тысячу лет не видел!», а всего лишь «А! Вот ты где…». Из этого следует заключить, что речь идет о подсудимом Мартелло.

Мартелло. Или же, разумеется, о подсудимом Битчеме. Смешно да и только, как ты тут изворачиваешься, пытаясь произвести впечатление на отсутствующих слушателей. Я пришел домой и увидел труп Доннера и тебя, возящегося с магнитофоном на верхней площадке. Очевидно, я пришел как раз в тот момент, когда ты пытался уничтожить улики.

Битчем. Да, но перед этим домой пришел я, увидел труп Доннера и услышал твои шаги на пленке. Первой же моей мыслью было сохранить запись. Поэтому я тихо прокрался вверх по лестнице…

Мартелло. Битчем, зачем ты лжешь мне? Ты ведешь себя словно человек на необитаемом острове, который отказывается признаться своему товарищу в том, что съел последний кокос.

Битчем. Потому что кокос сожрал его товарищ, быстро взобравшись на пальму, пока тот, на кого он теперь пытается свалить вину, стоял спиной к дереву. Да, кстати, как я обнаружил, ты добрался до места, где я прячу мое любимое варенье. Ты вор, Мартелло, заурядный вор. Это варенье я покупаю для себя, я не плачу за него из денег, отложенных на хозяйство…

Мартелло. Это сделал не я, это сделал Доннер.

Битчем. Нет, это сделал ты. Доннер никогда не мыл после себя ванну и выгрызал сыр изнутри, оставляя одну кожуру, но Доннер ни разу не воровал у меня варенье, потому что не любил варенья. Он воровал у меня мед – вот тут я уверен на все сто. И при этом у него хватало наглости обвинять меня в том, что я постоянно снимаю сливки с молока!

Мартелло. Но это же правда!

Битчем (в ярости). Потому что вот уже четыре недели, как молочнику плачу я! Это мое молоко!

Мартелло. Думаю, нам следует написать ему записку. Пусть приносит теперь по две пинты – больше нам вдвоем не выпить.

Битчем. Поскольку ты будешь сидеть в тюрьме, мне довольно и одной. Бедный Доннер! В последние годы общаться с ним было непросто, но теперь мне придется вечно раскаиваться в том, что наша последняя беседа прошла на повышенных тонах!

Мартелло. Что, как обычно, выясняли, кто из вас двоих должен заниматься уборкой?

Битчем. Ничего подобного. На самом деле он отнесся без души к той вещи, над которой я в тот момент работал.

Мартелло. Ну, мне он тоже однажды устроил разнос. Дошел даже до того, что набросился на неоконченную работу.

Битчем. А мою назвал чепухой.

Мартелло. А потом набросился на тебя? В этом все и дело?

Битчем. Не понимаю, чем я ему насолил? В последнее время он вообще был озлоблен на весь белый свет…

Мартелло. Все по Софи тосковал.

Битчем. И это нелепое полотно! Что с ним вообще стряслось?

Мартелло. Думаю, что в этом, пожалуй, виноват я…

Битчем. Я, можно сказать, оказал ему честь, дав послушать, как продвигается работа над моей записью…

Сцена 2

Та же студия несколькими часами раньше.

Балюстрада еще не сломана.

Доннер работает за мольбертом. Он пишет «обнаженную женщину, сидящую в саду рядом с единорогом, поедающим розы».

Битчем же занят творчеством совсем иного рода, – он поглощен прослушиванием своей последней записи, представляющей собой коллаж из случайных звуков, вздохов, щелчков, скрипов, издаваемых людьми и механизмами, которые наложены один на другой в несколько слоев и иногда перемежаются периодами относительного затишья. Битчем еще какое-то время слушает запись, а затем выключает магнитофон.

Битчем. Ну, что скажешь на все это, Доннер? Не спеши с выводами, выбирай слова тщательно.

Доннер. По-моему, это чепуха.

Битчем. Понятно. В том смысле, что это нечто вроде звуковых безделушек?

Доннер. Да нет, в самом обычном смысле. Нечто, лишенное всякой ценности, бесполезное, дрянное, никому не нужное. В сущности, чепуха.

Битчем. А-а-а, ты, наверное, хотел сказать, что это нечто вроде бисера звуков, ящика со всякой мелочью, куда попадают колебания воздуха, которые больше никому не нужны?

Доннер. Я хотел сказать, что это – чепуха. Прости, Битчем, но тебе придется смириться с тем фактом, что наши пути разошлись. Я долгие годы радостно провозился в детской песочнице, именуемой авангардистским искусством, где победы даются играючи. А теперь я поставил перед собой гораздо более сложную задачу – я хочу изобразить то, что мы видим вокруг.

Битчем. Лично мне ни разу не доводилось видеть обнаженную женщину, сидящую в саду рядом с единорогом, поедающим розы.

Доннер. Не занимайся казуистикой, Битчем, по крайней мере в моем присутствии. Ты не имеешь ни малейшего представления о том, что такое искусство. Эта звукозапись, который ты занимаешься – всего лишь механическое воплощение поверхностных умствований, из разряда тех, что приходят в голову любому человеку, пока он праздно лежит в ванне, и которые он тут же забывает, вытерев ноги полотенцем. Можешь называть это искусством, если тебе так угодно, но, по-моему, нечто в этом роде изобретает любой человек, не лишенный иронического воображения. Заверяю тебя, тысячи клерков и продавцов, которых посещают подобные мысли, покуда они принимают ванну перед сном, были бы изумлены, если бы кто-нибудь назвал их при этом «художниками».

Битчем. Погоди, Доннер…

Внимание Битчема привлекает муха, которая с жужжанием летает по комнате.

Доннер. А они, в свою очередь, назвали бы твои записи…

Битчем. Тише!

Доннер…чепухой.

Муха садится на стол. Битчем хлопает ладонью по столу.

Битчем. Не попал!

Доннер. Вижу что я понапрасну тратил время.

Битчем. Нет, почему я тебя слушал. Клерки – в ванне – чепуха и прочее. Но мои записи не для клерков. Они – для посвященных, как всякое настоящее искусство.

Доннер. Мое искусство – для обычного человека.

Битчем. По одной элементарной причине – обычный человек посвящен в тайну твоего искусства. А вот собакам, попугаям и велосипедам оно не доступно… Следовательно, ты ориентируешься на вполне определенную публику. Я тоже, но тайна моих записей намного сложнее: она недоступна собакам, попугаям, велосипедам, клеркам и большей части человечества. Если ты проиграешь мои записи по радио, они покажутся слушателю бессмысленным шумом, потому что они не будут соответствовать тому, что он ожидает услышать, а людей следует приучать к тому чтобы определенные вещи вызывали у них те или иные переживания. Поэтому первой задачей художника является захватить силой какую-нибудь радиостанцию.

Доннер. Это еще Льюис сказал.

Битчем. Какой Льюис?

Доннер. Уиндем Льюис.[3]

Битчем. Нет, на самом деле это сказала Эдит Ситуэлл.

Доннер. Чушь.

Битчем. Она сказала это мне, когда я с ней танцевал.

Доннер. Ты никогда не танцевал с Эдит Ситуэлл.

Битчем. Нет, танцевал.

Доннер. Ты путаешь ее с той американкой, которая пела негритянские спиричуэле на балу в честь совершеннолетия Нэнси Кьюнард.[4]

Битчем. Нет, я танцевал с ней на свадебном балу Королевы Мэри.[5]

Доннер. Ты спятил!

Битчем. Ну, не на свадебном, разумеется, а на балу в честь спуска на воду.

Доннер. Нет, это был бал в честь совершеннолетия Нэнси Кьюнард!

Битчем. Почему в таком случае он проходил на кораблестроительной верфи?

Доннер. Ты явно что-то путаешь, британские суда не спускают на воду под звуки негритянского джаза.

Битчем. Я имел в виду не бал в честь спуска на воду, а бал в честь первого плавания.

Доннер. Я отказываюсь спорить с тобой. Что бы там ни было, ты несешь полную чепуху.

Битчем. Это кажется чепухой только тем, кто не знает, зачем слушать и как правильно это делать.

Доннер. Битчем, ты о чем это сейчас говоришь?

Битчем. Ну, Доннер, похоже, твой склероз зашел далеко. Разумеется, о моих записях. Если бы у меня был свой человек в начальстве Би-би-си, мое творчество давно бы уже стало популярным искусством!

Доннер. Популярным – может быть, искусством – вряд ли. Художником называют того, кто обладает талантом делать более или менее хорошо то, на что люди, лишенные таланта, не способны совсем или же способны в очень ограниченной степени. Искусство, не требующее таланта, – это логический абсурд, на котором паразитируют личности вроде тебя, обладающие артистическими наклонностями, но лишенные способностей.

Битчем вновь хлопает ладонью по столу, пытаясь убить увертливую муху.

Битчем. Не попал!

Доннер. Талантом называется сочетание творческих способностей и творческого воображения.

Битчем. Да куда же она подевалась?… А, вот она… (Вновь бьет по столу.) Черт!

Доннер. Способности без воображения свойственны ремесленникам: это полезные люди, которые снабжают нас множеством полезных вещей – например, плетеными корзинками для пикников. Воображение без способностей – особенность современного искусства.

Битчем. Я восхищен твоей безупречной логикой.

Доннер (в отчаянии бьет кулаком по столу). Битчем!

Битчем. Неужели попал?

Доннер. Я пытаюсь открыть тебе глаза на то, что твой король – голый.

Битчем. Но, Доннер, сколько я тебя знаю, ты только тем и занимался, что пытался выяснить имя портного, который пошил ему новое платье. Символизм, сюрреализм, имажинизм, вортицизм, фовизм – дадаизм, дрип-экшн, хард-эдж, поп-арт, концептуализм, пост-концептуализм – да не прошло и нескольких дней с тех пор, как ты оставил всех нас без сахара, пытаясь изготовить съедобную Венеру Милосскую – и вот, поздравляю, ты вернулся туда, откуда начинал в детстве! Какая муха тебя ужалила!

Доннер. Я вернулся к традиционным ценностям, потому что только они, а не твои фокусы представляют ценность для истории искусства. Я не хочу раскаиваться в своем прошлом, но в нашем возрасте легкомысленность несколько нелепа, ты не находишь?

Битчем. В нашем возрасте нелепо практически все. Единственное, на что нам как художникам остается надеяться, так это лишь на то, что, утратив все свои комплексы, мы сумеем дойти до крайних степеней нелепости. Собственно, этим ты и занимаешься, взявшись сейчас за портрет Софи. Ведь ты же не можешь не видеть, что это типичный запоздалый поп-арт в прерафаэлитской манере, что в наши дни нельзя рассматривать иначе как попытку воскресить на новом витке принципы дадаизма…

Доннер отвешивает Битчему пощечину.

Доннер. Заткнись, черт бы тебя побрал! – как ты смеешь даже произносить ее имя?! – да как ты смеешь?! (Доннер плачет.) И прекрати наконец вытирать ванну моим полотенцем! (Пауза.) О, извини! Прости меня, прошу тебя…

Битчем. Это ты меня прости, Доннер… Я и представить себе не мог, что это для тебя так серьезно.

Доннер (всхлипывая). Нуда, я же им лицо вытираю.

Битчем. Да нет, я говорил о твоей новой… Доннер, что стряслось? Что произошло между тобой и Мартелло? Ты сам не свой… с тех пор, как ты разбил свою Венеру и начал рисовать этот портрет… Ты стал… избегать меня.

Доннер. Это не нарочно.

Битчем. Я чем-то тебя обидел? Все дело в молоке, да?

Доннер. Нет. Просто мне в последнее время… как-то грустно.

Битчем. Ты считаешь, я виноват в том, что случилось с Софи?

Доннер. Не знаю. Прошло столько времени. Правда, очень похожа?

Битчем. О да! Думаю, ей понравилось бы. Если бы она, разумеется, могла ее увидеть. Картина, достойная выставки в Академии…

Доннер. Да.

Битчем. Странно, Доннер… перед войной, когда мы жили в Сохо, ты все время придумывал, как бы протащить живого страуса в Королевскую Академию… что же это на тебя теперь нашло? В Цюрихе в тысяча девятьсот пятнадцатом ты сказал Тарзану, что тот слишком консервативен.

Доннер. Тарзану?

Битчем. Да нет, не Тарзану. Кому же ты это сказал? Очень похожая фамилия. В пятнадцатом году в Цюрихе ты ему сказал, что он слишком консервативен…

Доннер. Может, это был царь Николай?

Битчем. Да нет же, дело было в Цюрихе.

Доннер. Цюрих я помню… это после нашего похода. Боже мой, ну и поход был! Ты с этим своим конем, Битчем, был просто великолепен!

Битчем. Да, я тоже этого никогда не забуду! Какой был поход! Когда мы добрались до Цюриха, я износил свою обувь почти до дыр. Вошел в «Кафе Руссо», сел, закинул ногу на ногу и заказал лимонный сок с мякотью.

Доннер. «Кафе Руссо» – в Монте-Карло. Там мы очутились позже.

Битчем. В Монте-Карло было «Кафе Рюсс».

Доннер. Точно?

Битчем. Закинул ногу на ногу и заказал свежий лимонный сок.

Доннер. По-моему, ты сказал глупость.

Битчем. Разумеется. Лимонов-то у них не было! Официант рассыпался в извинениях. «Лимонов нет из-за войны», – все повторял он. «Боже мой! – вскричал я. – Неужели Швейцария тоже воюет? Неужели немцы взяли штурмом Монблан?» Дурень официант даже не улыбнулся, но мужчина за соседним столиком громко засмеялся и предложил мне стакан сквоша, сделанного из лимонной кислоты, заметив при этом: «Если бы лимонов не существовало, их следовало бы выдумать». В ту пору почему-то эта шутка казалась намного более смешной.

Доннер. Вольтер, это был Вольтер!., я имею в виду кафе, «Кафе Вольтер»!

Битчем. Странный тип.

Доннер. Кто, Вольтер?

Битчем. Нет, Ленин.

Доннер. А, Ленин! Действительно, очень странный.

Битчем. Большой либерал, судя по тому, как он обращался с лимонной кислотой, но очень странный. Эдит сразу сообразила, что это за тип. Она ему сказала: «Не знаю, что вы там затеваете, но в Швейцарии у вас из этого точно ничего не выйдет». И оказалась права.

Доннер. Эдит никогда не бывала в Швейцарии. У тебя опять память пошаливает.

Битчем. Да нет, она была там.

Доннер. Не в то время. Тогда там были Хьюго Балль, Ханс Арп, Макс, Курт, Андре… Пикабиа… Тристан Тцара…[6]

Битчем. Тристан Тцара!

Доннер. Что – «Тристан Тцара»?

Битчем. Это его ты обвинил в консервативности. Но он на самом деле был дерзок. Написал на снегу свое имя и сказал: «Так-то вот!.. Пожалуй, я назову эту картину «Альпы».

Доннер. Это сделал Марсель. Он все время обыгрывал Ленина в шахматы. Несмотря на его постоянные шуточки, в нем чувствовался подлинный талант. Однажды он сказал мне: «Художником можно стать двумя способами. Первый: делать то, что все считают искусством. Второй: заставить всех считать искусством то, что делаешь ты». Гениальные слова! Руководствуясь ими, можно добиться всего, не рискуя ничем! – не рискуя попасть под огонь критики, потому что наше искусство само устанавливает для себя правила; не рискуя стать объектом исторических параллелей, потому что у нашего искусства нет истории; не рискуя, что тебя начнут оценивать, потому что наше искусство само себе устанавливает цену. После этих слов мы не должны были больше ни перед кем отчитываться. Мы сами себя произвели в художники.

Битчем. Как, впрочем, поступали художники всех времен от Праксителя до Родена. В классицизме нет ничего божественного: просто их клуб существует дольше и в нем больше членов.

Доннер. Да, божественного гораздо больше в современном искусстве – ведь оно держится исключительно на вере. Вот почему художники стали такими же самодовольными, как попы. Ведь им больше не приходится доказывать истинность своих убеждений. Как попы, они требуют лишь, чтобы зритель поверил в то, что хлеб, вино или банка консервированного супа, которые они видят, – нечто большее, чем хлеб, вино или банка консервированного супа…

Битчем. Доннер… какая муха тебя укусила? Неделю назад ты еще был впереди планеты всей, а теперь, вы только посмотрите! Что тебе Мартелло такого наговорил?

Доннер. Какая разница? Да и откуда я знаю, правду ли он сказал или просто хотел мне отомстить? – понимаешь, я его скульптуру слегка подпортил… Он как раз над ней работал. Я не знал тогда, что у него на уме… и вот я принес ему чашку чая…

Сцена 3

Та же студия неделей раньше.

Доннер принес одну чашку чая для Мартелло и одну для себя. Мартелло прервал свою работу над изваянием в сюрреалистическом духе, изображающим женщину. Доннер одновременно с ним приостановил работу над очередным образчиком изобретенного им «съедобного искусства» – возможно, он высекает нечто резцом из глыбы соли. Мартелло взял одну из последних работ Доннера, сахарную Венеру Милосскую, и соскабливает с нее сахар в чай.

Доннер. Правильно. Положи себе сахар.

Мартелло. У меня не получается. Она слишком твердая.

Доннер. Отломи ей голову.

Мартелло. Без резца ничего не выйдет.

Доннер. Ну, тогда засунь ее головой в чашку и поболтай немного.

Мартелло следует совету.

Мартелло. Дурацкое занятие. А если я захочу посыпать сахаром кукурузные хлопья, что тогда?

Доннер. У голодающих крестьян нет кукурузных хлопьев. Господи, Мартелло, неужели ты полагаешь, что, имей они кукурузу, они стали бы делать из нее эту дурацкую жвачку для машинисток, заботящихся о своей фигуре?

Мартелло. Что за ахинею ты несешь? Какие еще голодающие крестьяне? Честно говоря, Доннер, тебя швыряет из одной крайности в другую. В целом, мне гораздо больше нравилась твоя идея с сахарными кубиками из керамики.

Доннер. Нет, я только теперь понял, как глубоко заблуждался с керамической едой. Конечно, керамический хлеб, керамический бифштекс и керамическая клубника с кремом из алебастра ставили вопрос в лоб, но я по-прежнему пытался отвертеться от ответа. Поэтому вопрос остается прежним: как оправдать существование искусства перед человеком, у которого пуст желудок? Ответ прост, как и все гениальное: нужно сделать искусство съедобным.

Мартелло. Блестяще!

Доннер. Откровение пришло ко мне, когда я… кстати, Мартелло, это ты вытираешь ванну моим полотенцем?

Мартелло. Нет. Это, наверное, Битчем.

Доннер. У него нет абсолютно никакого уважения к частной собственности.

Мартелло. Я знаю. И к тому же он повадился прятать от нас варенье. Ты знаешь, где оно?

Доннер. В банке, на которой написано «Огурцы».

Мартелло. Вот хитрый черт! Спасибо.

Доннер. А в банке, на которой написано «Оливковое масло», он прячет мед.

Мартелло. Невероятно. Похоже, он это придумал, когда вытирал ванну твоим полотенцем.

Доннер. Кстати, где он?

Мартелло. Отправился покупать сахар из собственных средств. Интересно, где он его спрячет?

Доннер. Да пускай себе прячет. Сахарный стиль – это только начало.

Мартелло. Хотя нельзя отрицать, что он вдохнул в кубизм новую жизнь.

Доннер. Только представь себе «Мыслителя», изваянного из…

Мартелло. Холодного рисового пудинга.

Доннер. Нет, из соли. Представь себе бедную деревню, которая получает месячную норму соли в виде классической скульптуры!

Мартелло. И не только классической! Твои собственные шедевры, воспроизведенные в удобной и при этом съедобной форме…

Доннер. Представь себе пиццу в виде вангоговского подсолнуха!.. представь себе, какие новые пигменты войдут благодаря этому в художническую практику – от соли до лакрицы!

Мартелло. Ты будешь подписывать авторские буханки хлеба, вылепленные из настоящего теста и обожженные в печи пекаря… ты будешь изготавливать «керамические бифштексы» из настоящего мяса! Пусть умники разглагольствуют себе: простые потребители искусства станут отныне руководствоваться в своем выборе подлинным вкусом. В будущем вкус художника…

Доннер. Ты издеваешься надо мной, Мартелло?

Мартелло. Да нет, Доннер. Пусть они подавятся искусством.

Доннер. Представь себе мою ближайшую персональную выставку, открытую для всех голодающих в мире… Знаешь, Мартелло, впервые в жизни я чувствую себя свободным от тех угрызений совести, с которыми приходится жить каждому художнику. Судя по всему, съедобное искусство – это то, чего все мы искали с самого начала.

Мартелло. Кто это «мы»?

Доннер. Все мы! Бретон! Эрнст! Марсель, Макс, ты, я… Вспомни только, как истошно Пабло кричал, что война сделала искусство бессмысленным, поэтому…

Мартелло. Какой Пабло?

Доннер. Как это: «Какой Пабло»? – Пабло!

Мартелло. Ты имеешь в виду однорукого официанта в «Швейцарском кафе»?

Доннер. Нет, одноногого владельца «Кафе Рюсс», который потерял ногу под Верденом…

Мартелло. Боже, ну и нерасторопным же он был, этот Пабло! Удивительно, как ты умудряешься помнить всех людей, которые поили тебя в долг…

Доннер. Он поил в долг не меня, а тебя, потому что ты тоже был под Верденом.

Mартелло. Да, правда, был.

Доннер. Нет, не был.

Мартелло. Как это не был? Маршрут нашего похода проходил через окрестности Вердена, я это точно помню.

Доннер. Боже, что это был за поход! Ты веселился как сумасшедший, Мартелло.

Мартелло. Да таким я и был, пожалуй.

Доннер. Битчем вел себя не лучше.

Мартелло. Ах да, эта история с конем!

Доннер. Нам, если вдуматься, больше никогда не было так весело…

Мартелло. Но ты же утверждал, что это было отвратительно!

Доннер. Ничего подобного.

Мартелло. Хуже, чем война.

Доннер. В ней-то все и дело. Я должен был остановиться именно тогда. Искусство потеряло всякий смысл.

Мартелло. За исключением искусства абсурда. Пабло никак не мог усвоить этого тонкого различия. Постоянно приходил в бешенство из-за того, что лишился руки…

Доннер. Ноги…

Мартелло. Я вижу его сейчас как живого – по подносу в каждой руке, ругается на чем свет стоит… подожди, что я такое говорю?

Доннер. У него не было ноги.

Мартелло. По подносу в каждой ноге… Ты что, нарочно сбиваешь меня с толку?

Доннер. Он был прав. Он все правильно понимал. Разницы действительно никакой нет. Мы пытались делать вид, что наше антиискусство, полное выкрутасов и разочарования в реальности, чем-то отличается от прежнего искусства, почитавшего разум, историю человечества, логику и прочие допущения. Но для одноногого солдата и для батальона таких же, как он, увечных – одноногих, одноруких, одноглазых, – и то и другое казалось жестокой насмешкой. И тем не менее мы по-прежнему занимаемся все тем же, сидим и измышляем очередной выверт. Но, как ни крути, единственное, что можно сказать в защиту моей скульптуры – это то, что она съедобна.

Мартелло. А в защиту моей – то, что она вызывает улыбку. Как ты ее находишь?