Поль Феваль

КОРОЛЕВСКИЙ ФАВОРИТ

Глава I. ЭДИКТ

В конце мая 1662 года, в два часа дня, блестящая кавалькада въезжала из Новой улицы на главную площадь в Лиссабоне. Это были военные верхи, на великолепных лошадях, которых они заставляли подниматься на дыбы и взбрыкивать, к величайшему неудовольствию горожан, прижавшихся к стенам и нашептывавших, конечно, уж не благословения.

Члены кавалькады не обращали внимания на такие пустяки, они продолжали подвигаться вперед, и скоро последний всадник появился из-за угла Новой улицы. Тогда загремели трубы. Все военные построились кругом, а красивый мужчина, который небрежно восседал на лошади в центре его, вскинул руку к шляпе, затем развернул пергамент с гербом Браганского[1] дома.

— Трубите громче! — сказал он грубым голосом, который совсем не гармонировал с его элегантным костюмом Винтимильи, прекраснейшей местности в Италии. — Задохлись вы, что ли?! Если вы не будете лучше трубить, то по возвращении вам плохо придется…

Затем он продолжал, обращаясь к своим спутникам, — военным:

— Эти лодыри воображают, может быть, что я стану читать приказ его величества какому-нибудь десятку испуганных дураков, у которых страх отнял уши. Ну! Трубите же, негодяи! Трубите до тех пор, пока площадь не наполнится народом…

— Совершенно верно, дон Конти-Винтимиль, — раздалось около десятка голосов горожан, — надо уважать приказ его браганского величества, короля португальского.

— И повиноваться воле его первого министра, — прибавили шепотом несколько голосов.

Трубы затрубили еще оглушительнее. Со всех соседних улиц на площадь начало прибывать множество народу, так что вскоре вся она представляла собою целое море черноволосых голов, обритых спереди, по обычаю португальцев.

Все лица выражали испуг и в то же время любопытство. В то время всякий королевский эдикт, объявленный при трубных звуках его фаворитом, сеньором Конти, был общественным бедствием.

Мертвое молчание царствовало в этой, постоянно увеличивавшейся толпе. Никто не смел разинуть рта, и те, кто стоял вблизи всадников, не осмеливались даже поднять глаз. В числе их был молодой человек, едва вышедший из отрочества, одетый в костюм суконщика и опоясанный шпагой.

Случай или его желание сделали так, что он оказался почти рядом с Конти, от которого его отделял только один из трубачей.

— Черт возьми! — вскричал теперь Конти на подчиненных, которые все продолжали трубить. — Да замолчите ли вы, негодяи?!

Несчастные, оглушенные своей собственной музыкой, не расслышали его слов. Лицо Конти побагровело, он дал лошади шпоры и, подскакав к одному трубачу, ударил его по лицу эфесом шпаги. Кровь брызнула, и музыкант замолчал, но тут глухой ропот пронесся в толпе.

— Господа, — надменно сказал Мануэль Антунец, офицер королевской стражи, обращаясь к окружающим, — вот славная шутка, не так ли?

— Великолепная! — покорно отвечали все хором.

Между тем трубач утирал кровь обеими руками. Он шатался и готов был упасть с лошади. Молодой суконщик, о котором мы уже говорили, обошел вокруг кавалькады и, подойдя к раненому, подал ему на конце шпаги тонкий носовой платок. Несчастный с жадностью схватил его. Развернув платок, он увидел вышитый на нем герб. Но, спеша приложить его к ране, он не обратил на это внимания и только с благодарностью взглянул на юношу, который уже спокойно возвратился на свое прежнее место, неподалеку от Конти.

— Слушайте! Слушайте! — раздались крики герольдов.

Конти приподнялся на стременах и медленно развернул пергамент; но прежде, чем начать его читать, он бросил на толпу презрительный взгляд.

— Слушайте, граждане! — сказал он с аффектацией. — Клянусь моими благородными предками, это касается вас. Именем закона и волею могущественного Альфонса VI, короля Португалии и Алгарвии, по эту и по ту сторону Океана, владельца Гвинеи и других открытых и неоткрытых стран, повелевается:

1. Всем гражданам города Лиссабона открывать двери после звона о тушении огня. Это следует делать из благотворительности и для того, чтобы нищие, путешественники и богомольцы могли везде и во всякое время найти себе убежище.

2. Всем гражданам упомянутого города повелевается отворять ставни и поднимать жалюзи, которыми на ночь закрываются их окна, так как эти вышеупомянутые запертые жалюзи и ставни показывают недоверие и заставляют думать, будто в столице существуют негодяи и мошенники.

Кроме того запрещается:

1. Зажигать фонари перед дверями домов. Это делается из экономии и для того, чтобы щадить расходы граждан, которые все дети короля.

2. Наконец, запрещается всем гражданам носить с собою оружие, как холодное, так и огнестрельное. Позволяется носить для своей защиты только шпаги, крепко сидящие в ножнах.

Подписано: «Я, король».

Да будет благословение Божие над всеми слушавшими!

Конти-Винтимиль замолчал. В толпе не было произнесено Ни одного слова, но каждый, по особому, условному жесту своего соседа знал о его негодовании. Действительно, оскорбление было столь же велико, как и непростительно. Старинная и всеми уважаемая форма португальского законодательства употреблялась для того, чтобы среди белого дня оскорблять португальский народ. Когда Конти сделал знак конникам покидать площадь, толпа раздвинулась с мрачной покорностью.

— Ну! — с гневом вскричал фаворит. — А я думал, что негодяи взбунтуются. Вы увидите, что они даже не дадут нам повода померять ножнами наших шпаг их дурацкие спины!

Когда он оканчивал свою речь, голова его лошади, двинувшейся было вперед, наткнулась на какое-то препятствие. Это был молодой суконщик, который, погруженный в задумчивость, вероятно, очень сильную, не посторонился, как другие, перед кавалькадой. Насмешливая улыбка мелькнула на губах Конти.

— Этот заплатит за всех! — воскликнул он и сильно ударил юношу шпагой плашмя.

— Славный удар! — вскричал Мануэль Антунец.

— Я могу ударить еще лучше, — смеясь, отвечал Конти, поднимая шпагу во второй раз.

Но прежде, чем его рука успела опуститься, юноша бросился вперед и с быстротою молнии пронзил своим оружием лошадь Конти, которая замертво упала на мостовую. Он же, в свою очередь, ударил упавшего фаворита шпагой прямо по лицу.

— Вот тебе, сын мясника, — вскричал он, — ответ лиссабонского населения!

Озадаченная от изумления стража не трогалась с места.

Когда Конти с пеной у рта поднялся наконец с земли, юноша уже исчез в толпе и поздно было преследовать его.

— Ушел! — пробормотал Конти; потом, обращаясь к своим спутникам, прибавил: — Вы слышали этого человека, господа?

Все молча поклонились.

— Он сказал, сын мясника, не так ли?

— Это безумная клевета, — сказал один из свиты, — мы все знаем ваше благородное происхождение.

«Да, еще бы, я не раз бил его благородного отца», — подумал Антунец, тогда как вслух молвил:

— Я более чем кто-либо могу подтвердить всю гнусность этой лжи.

— Все равно! Вы слышали это, точно так же, как и весь народ. И если между вами или в толпе есть кто-нибудь настолько смелый, чтобы поддерживать слова этого человека, нищего или бродяги, то я предлагаю ему поединок.

Вся свита снова поклонилась. В толпе молчали. После этого бесполезного вызова Конти сел на лошадь, которую с готовностью уступил человек из свиты, и вся кавалькада покинула площадь. Но прежде, чем завернуть за угол Новой улицы, фаворит обернулся и с гневом погрозил кулаком.

— Прячься хорошенько! — сказал он своему исчезнувшему врагу. — Потому что, клянусь моим спасением, я буду искать тебя!

— Меня зовут, если угодно вашему превосходительству, — раздался голос у самого его уха, — Асканио Макароне дель Аквамонда…

Конти поспешно обернулся. Один из королевских стражей, почтительно кланяясь, стоял около него.

— Какое мне дело до твоего имени! — отрывисто сказал Конти.

— Я благородный кавалер из Падуи, с которым фортуна обошлась немилостиво…

— Этот человек с ума сошел! — вскричал Конти.

Между тем вся кавалькада уже опередила их на несколько шагов. Тогда итальянец взял лошадь Конти под уздцы.

— Ваше превосходительство очень спешит, — сказал он, — а я думал, что вы желали бы знать имя этого молодого безумца…

— Ты его знаешь? — перебил Конти. — Я дам пятьдесят дукатов за это имя!

— Фи!.. Деньги, мне!

— Пятьдесят пистолей!..

— Ваше превосходительство, оскорбляете меня. Благородному кавалеру города Падуи… Пятьдесят пистолей…

— Ну хорошо. Ты говоришь, ты дворянин… Сто дублинов!

— Это не так легко… Но вот что: удвойте сумму и мы сойдемся.

— Хорошо! — сказал Конти. — Но только поторопись. Мне нужно это имя!

— Ну, ваше превосходительство…

— Что, ну?

— Я не знаю его.

— Негодяй! — вскричал фаворит. — Как ты смеешь со мной шутить!

— Сохрани меня Бог, шутить с вами! Я хотел только уговориться и устроить все основательно. В Падуе дела всегда так делаются, и это совершенно разумно, это уничтожает всякие недоразумения. Теперь я целую руки вашего превосходительства и имею честь быть вашим покорнейшим слугою. Завтра я буду знать имя, готовьте деньги.

Сказав это, итальянец нырнул в одну из боковых улиц, пройдя по которой, он снова оказался на площади.

Конти догнал кавалькаду и по возвращении во дворец очень смешил его величество дона Альфонса, рассказывая об обнародовании эдикта и об удивлении народа; само собою разумеется, что о суконщике не было речи.

Между тем на площади после отъезда Конти толпа еще некоторое время стояла молчаливая и неподвижная. Затем каждый осторожно начал рассматривать своего соседа, так как все боялись присутствия тайных агентов Конти. Однако вскоре то там, то тут стали слышаться поспешно произносимые слова, и речь везде шла об одном и том же:

— Сегодня вечером, в таверне Алькантара. Не забудьте пароль!

Наш юный суконщик, затерявшийся в толпе, но и не думавший бежать, услышал, как повсюду вокруг него повторялся этот призыв. Он стал прислушиваться, надеясь, что какой-нибудь горожанин поболтливее произнесет пароль.

Но напрасно: все советовали друг другу не забыть пароля — но и только.

Между тем толпа начала медленно расходиться. На площади осталось всего трое. Один старик, по имени Гаспар Орта-Ваз, старшина цеха лиссабонских бочаров, наш знакомый Асканио Макароне дель Аквамонда, кавалер из Падуи, и молодой подмастерье-суконщик.

— Сын мой, — таинственно сказал последнему старик, — сегодня вечером в таверне Алькантара. Не забудь пароль!

— Я забыл его, — отвечал молодой человек, думая взять смелостью.

— Мы забыли его, — прибавил и Макароне, подходя к ним.

Старик бросил на него недоверчивый взгляд.

— Такой молодой!.. — прошептал он.

— Ну что же, старина, — сказал Макароне, — этот проклятый пароль вертится у меня на языке.

— Я видел время, — прошептал старик, указывая пальцем на длинную рапиру падуанца, — я видел времена, когда в Лиссабоне шпионов и мошенников вешали. Да хранит вас Бог от этого. Что же касается тебя, юноша, — обратился он к суконщику, — то я советую тебе заняться более благородным ремеслом.

Старик ушел. Суконщик скрестил руки на груди и глубоко задумался. Итальянец наблюдал за ним, он думал о том, как бы заработать обещанные четыреста пистолей.

— Молодой человек, — сказал он наконец, — мне кажется, что мы где-то с вами встречались.

— Нет!

— Черт возьми, он не болтлив, — пробормотал падуанец. «Все равно они все зовутся Эрнани, Рюи или Васко, мне остается только выбрать из этих трех…» — Как нет, сеньор Эрнани? — проговорил он громче.

Суконщик пошел прочь, не оборачиваясь.

«Не то имя выбрал, — подумал Макароне, — надо было сказать: Рюи».

— Эй, дон Рюи!..

Снова нет ответа.

— Ну, дон Васко!.. — «Когда же наконец, он обернется?»

Молодой человек действительно обернулся; он смерил шпиона спокойным и гордым взглядом.

— Тебе очень хочется узнать мое имя? — спросил он.

— Ужасно, мой молодой друг.

— Тебе обещали за него заплатить, не так ли?

— Фи! Асканио Макароне дель Аквамонда, это мое имя, молодой человек, кавалер из Падуи, это моя родина, слава Богу слишком благороден и слишком богат, чтобы…

— Замолчи! Меня зовут Симон.

— Хорошенькое имя. Симон. А дальше?

— Молчи, говорю я тебе. Передай это имя Конти, скажи ему, что он повстречает меня не разыскивая и что тогда он узнает, что стоит рука… лиссабонского гражданина. До свидания!

Итальянец проследил глазами, как молодой человек поворачивал за угол улицы Голгофы, которая вела к дворянскому кварталу.

«Симон!.. — думал он, — Симон! Да, не Васко, не Эрнани, не Рюи. А я готов бы был держать пари, что Эрнани. Но что сказать этому плебею, выскочке Конти? Симон! Хотя это только половина имени, по-настоящему мне следовало бы получить и за него двести пистолей, но Конти не согласится на это… Хорошо, сегодня вечером я отправлюсь к дверям таверны Алькантара. Там будет на что посмотреть, и держу пари, что мой юный Симон также окажется там».

Глава II. АНТУАН КОНТИ-ВИНТИМИЛЬ

Дона Луиза Гусман, вдова Иоанна IV Браганского, короля португальского, в силу законов королевства и завещания своего мужа была регентшей. История португальской реставрации слишком известна, чтобы надо было напоминать, как эта мужественная и благородная женщина ободряла и поддерживала своего супруга во время войны против Испании. Ее старшему сыну, дону Альфонсу было восемнадцать лет. Это был один из тех правителей, которых небо посылает в наказание народам: он был злобным идиотом. Воспитывали его очень сурово, может быть, слишком сурово для такого слабого ума. Его воспитатель Ацеведо, как и его гувернер Одамира, люди суровые и непоколебимые, еще долго после выхода Альфонса из детства держали его в излишней строгости, но он обманывал их, подкупая лакеев, отвратительную породу людей, изобилующих вокруг принцев. Благодаря им, он выходил на тайные прогулки ночью; днем к нему приводили детей простолюдинов, низкие наклонности и грубый язык которых чрезвычайно нравились ему.

Таким образом во дворец попали двое детей из самого низшего класса, Антуан и Жуан Винтимильи. Отец их, мясник, происходил из Винтимильи (около Генуи) и жил в Кампо Лидо. Хорошо сложенные и сильные, они устраивали меж собой драки перед Альфонсом, доставляя ему этим большое удовольствие.

Альфонс был без ума от них. Бедный ребенок тем более восхищался подвигами силы и ловкости, что сам, по причине увечья, полученного когда ему было всего три года, был так же несовершенен телом, как и духом. Тем не менее время шло, и когда он достиг возраста мужчины, его развлечения изменились и приняли характер более предосудительный. Но вместо того, чтобы забыть детей мясника, он, напротив, все более и более приближал к себе Антуана, сделав его всеми признанным фаворитом. Что касается Жуана, то он назначил его архидиаконом в Собределла.

Прежде ни один фаворит не внушал такого всеобщего страха, как Антуан Конти. Каждый должен был вслух называть его благородным дворянином, хотя отлично знал его плебейское происхождение, каждый трепетал при одном только его имени. Если ему чего-нибудь и недоставало, то разве только поддержки какого-нибудь действительно знатного дворянина, потому что, несмотря на все его усилия, он смог сблизиться только с мелкими дворянами-выскочками. Тем не менее он был всемогущ, и его окружало больше льстецов, чем инфанта дона Педро, брата Альфонса, и донну Луизу Гусман, королеву-регентшу.

Инфант был красивый юноша, подававший большие надежды, он во всех отношениях представлял контраст с братом, и в народе говорили, что досадно видеть на троне сумасшедшего, тогда как так близко к этому трону стоит настоящий герой королевской крови. Но все знали, что регентша была сурова. Она любила своего второго сына, но еще больше любила Альфонса, и сделалась бы врагом дона Педро, если бы мысль об измене брату пришла ему в голову. Однако сам инфант был также всем сердцем предан старшему брату.

В первые годы несовершеннолетия Альфонса королева твердой рукой правила делами государства, но по мере того, как король приближался к совершеннолетию, она мало-помалу стала удаляться от дел, не отказываясь, однако, от верховной власти, но почти всецело предаваясь своей суровой набожности. Удалившись в монастырь Божьей Матери, она только тогда принимала участие в делах, когда настойчиво требовали ее совета.

Из уважения и любви к королеве-матери от нее скрывали большую часть проступков ее старшего сына, число которых, однако, непрестанно увеличивалось. В своем неведении она старалась глядеть на него, как на молодого человека слабого умом и мало способного управлять делами государства, хотя начинала понимать, что в его сердце гнездятся все пороки и что на всем полуострове нет другого такого развратника.

Безумный эдикт, при обнародовании которого мы присутствовали, не был в то время вещью необыкновенною. Каждый день Лиссабон был свидетелем какого-нибудь зрелища а этом роде, придуманного Конти для развлечения сумасшедшего Альфонса. Но это были еще пустяки, с наступлением ночи в городе творились ужасные вещи.

Конти образовал многочисленный отряд, называвшийся королевским корпусом, и разделил его на две части, облачив каждую в свою амуницию. Одна часть одевалась в красный костюм с белыми отворотами и называлась «твердыми». Это были пехотинцы. Солдаты другой части назывались «хвастунами». Они носили верхнее платье, панталоны и шапку небесно-голубого цвета, усеянные серебряными звездами, а на шапке красовался серебряный полумесяц, словно у магометан. Их называли также обжорами — за привычки, и рыцарями небесного свода — по их костюму; последнее название они сами приписывали себе. Этот отряд обжор, или «хвастунов» набирался из негодяев всех наций. Достаточно было быть в него принятым, чтобы тем самым получить как бы патент на мошенничество.

Днем «твердые» и «хвастуны» носили костюм дворцовой гвардии, только с маленькой серебряной звездой на шапке для отличия. Наш благородный друг Асканио Макароне дель Аквамонда принадлежал к этому почтенному корпусу, высшее начальствование над которым принадлежало Конти.

Благодаря этому королевскому корпусу очень часто по ночам на улицах Лиссабона происходила странная забава. В одиннадцать часов, через час после тушения огня, начиналась королевская охота, вещь невероятная, если бы история Португалии не указывала на нее, как на факт. «Твердые» и «хвастуны» рассыпались по улицам и перекресткам Лиссабона, как охотник в лесу в ожидании дичи, и если какая-нибудь припозднившаяся горожанка возвращалась домой, то горе ей! Рога трубили, «твердые» кидались, как собаки за дичью, «хвастуны» же, с королем во главе, вели охоту. Не было семейства, которое не страдало бы от какого-нибудь ужасного оскорбления. А португальцы мстительны!

Однако до сих пор любовь к старинной династии пересиливала неудовольствие. Горожане роптали и угрожали, но горожане всегда и везде угрожают и ропщут, беспокоиться было не о чем.

В начале 1662 года неудовольствие приняло более серьезный характер: ремесленные цехи соединились в общества, в которых обсуждалось положение дел. Все угрожало близким взрывом. Понятно, что королевский эдикт, о котором мы говорили, не мог способствовать успокоению умов. Это был акт бессовестной тирании, которому подобного не найдется в летописях других народов. Дома, открытые всю ночь, должны были сделаться жертвою шайки, которая во тьме рыскала по городу под предводительством самого короля. Запрещали зажигать фонари, и даже, вещь неслыханная в Португалии, носить оружие!

Все ремесленники и торговцы Лиссабона, люди обыкновенно миролюбивые, были доведены до крайности этим последним ударом. Вернувшись домой, они отвечали угрюмым молчанием на любопытные расспросы домашних. Говорят, что перед грозой вороны всегда молчат.

Глава III. МОНАСТЫРЬ БОГОМАТЕРИ

Монастырь лиссабонской Богоматери, расположенный напротив дворца Хабрегас, королевской резиденции, уже с давних пор привык принимать у себя знатных гостей. Королева, донна Луиза, искала некогда убежища в его стенах. Это было большое четырехугольное здание, с овальным двором внутри, окруженным двойною колоннадою. Королева-регентша, донна Луиза, полукоролева-полумонахиня выстроила длинную крытую галерею, соединявшую монастырь с дворцом. Таким образом она могла посвящать Богу каждую минуту, свободную от дела правления.

Королева занимала в монастыре келью, которая отличалась от других только своей величиной; обстановка ее была такая же простая, как и в келье обыкновенной монахини: постель, несколько стульев, скамеечка перед распятием и образ святого Антуана, патрона города Лиссабона, составляли все убранство комнаты, стены, покрытые старыми гербами, между которыми преобладал Браганский крест, еще более скрадывали слабый луч света, едва пробивавшийся через высокое узкое окно.

В этой комнате мы находим Луизу Гусман, вдову Иоанна Португальского.

В описываемое нами время королева уже начала стариться, но годы, посеребрившие ее волосы, не смогли изменить ее величественную походку и гордое выражение лица. Она еще сияла той красотой, которая бывает только под диадемой.

Люди видели в ней женщину с твердым характером, мужественной душой, женщину, в минуту опасности взявшуюся за меч, за который не решился взяться ее супруг, женщину, которой достался трон, но которая предпочла остаться скромной вдовой и верноподданной.

Королева беседовала с двумя дамами, одна из них, уже пожилая, но еще сохранившая следы замечательной красоты, была немного похожа на королеву! Та же внешняя суровость, такой же гордый взгляд.

Ее называли донна Химена Васконселлос-Суза, графиня Кастельмелор.

Другая — семнадцатилетняя молодая девушка. Ее прелестное личико почти исчезало под черной кружевной вуалью. Обыкновенно она лишь украдкой поглядывала на королеву, и в ее взгляде выражалось глубочайшее восхищение, смешанное с боязнью и любовью. Донна Инесса Кадоваль, сирота, единственная дочь герцога Кадоваль, была самой богатой наследницей во всей Португалии. Ее родственница, вдовствующая графиня Кастельмелор, по происхождению тоже из дома Кадоваль, уже два года была ее опекуншей.

Донна Химена стояла на коленях перед королевой и держала ее руки в своих. Инесса сидела на скамейке у ее ног.

— Химена, — говорила королева, — я уже давно желала тебя видеть, дочь моя. Увы! Ты тоже теперь овдовела…

— Ваше величество и ваш сын, король, потеряли верного подданного, — сказала графиня, стараясь быть спокойной, но по щекам ее медленно покатились слезы. — Я же… я потеряла…

Она не смогла договорить, голова ее бессильно опустилась на грудь. Королева наклонилась и поцеловала ее в лоб.

— Благодарю вас, государыня, — сказала графиня, выпрямляясь. — Бог оставил мне двух сыновей.

— По-прежнему тверда и благочестива! — прошептала королева. — Бог благословил ее, дав ей сыновей, достойных ее… Говори мне о твоих сыновьях, — прибавила она, — так же ли они похожи друг на друга, как в детстве?

— Все так же, государыня.

— Сердцем так же, как и лицом, я надеюсь… Это удивительное сходство. Я никогда не могла отличить моего крестника Луи от его брата, это было одно лицо, один рост, один голос, так что, не будучи в состоянии узнать моего крестника, я начала любить их обоих одинаково.

Графиня с почтительной нежностью поцеловала руку королевы, которая продолжала:

— Я их люблю потому, что они твои дети, Химена, Разве не ты воспитала мою дорогую Катерину? В то время как заботы по управлению государством всецело поглощали меня, ты заботилась о ней и учила ее любить меня… Не вы, а я должна быть вам благодарна, графиня.

Сказав это, донна Луиза провела ладонью по лицу. Воспоминание о дочери навело ее на горькие мысли. Катерина Браганская, ее дочь, только что уехала в Лондон и разделила с Карлом Стюартом английский трон. Всем известно, насколько этот союз был печален и исполнен тяжких испытаний для Катерины. Может быть, она уже успела известить мать о своих разочарованиях и оскорбительном равнодушии развратного Карла?

— У меня также двое сыновей, — снова заговорила, вздыхая, королева. — Дай Бог, чтобы они походили друг на друга! Потому что мой Педро благородный юноша.

Графиня не отвечала.

— Другой тоже, другой тоже! — поспешила прибавить королева. — Я несправедлива к Альфонсу, которому обязана повиноваться и уважать его, как наследника моего супруга. Он составит счастье Португалии… Что же вы ничего не говорите, графиня?

— Я молю Бога, чтобы он благословил короля, дона Альфонса!

— Бог благословит его, дочь моя. Альфонс хороший христианин, чтобы ни говорили и…

— Чтобы не говорили?.. — повторила с удивлением графиня.

— Ты этого не знаешь, — продолжала королева, голос которой начал дрожать. — Ты так давно не была при дворе! Говорят… Я получила несколько тайных предостережений… или лучше думать, что это клевета? Говорят, что Альфонс развратник; развратник и жестокий; говорят…

— Это ложь!

— Да, да… Но в то же время… О! Ты верно сказала, дочь моя, это ложь, клевета, но они распространены по всей Португалии!

— Но, может быть, ваше величество пробовали разузнать… — начала графиня.

Она замолчала. Королева пристально глядела на нее, в ее взгляде выражалось отчаяние и смущение.

— Я не осмелилась! — прошептала она с усилием. — Я так его люблю! К тому же это неправда, я убеждена в этом… Браганская кровь заставляет биться только благородные сердца! Клеветники лгут!

Донна Луиза произнесла эти слова разбитым голосом. В большом волнении она закрыла глаза и откинулась назад. Графиня и ее воспитанница тотчас же бросились к ней.

— Оставьте, — сказала королева, — тот не падает в обморок, кто уже давно привык к страданиям. Простите, графиня, что я опечалила вас, так же, как и этого бедного ребенка… Но эта ложь так ужасна! Я не верю им, я не хочу им верить. Чтобы я поверила, надо чтобы кто-нибудь, вроде тебя, Химена, пришел сказать мне, что сын мой злоупотребил званием короля и дворянина и запятнал свою честь! Тогда… но ты никогда не скажешь этого, не так ли?

— Не дай Бог!

— Нет, потому что тебе, Химена, я поверила бы и умерла.

Наступило продолжительное молчание.

Графиня, охваченная почтительным состраданием, не смела прервать задумчивости своей повелительницы. Наконец последняя как бы пробудилась от сна и заговорила, стараясь улыбнуться:

— В самом деле, моя дорогая, — сказала она, обращаясь к Инессе, — мы вам оказали очень мрачный прием… Графиня, ваша воспитанница прелестна, и я вам очень благодарна, что вы привезли ее ко двору короля, моего сына. Как ни высоко ее происхождение, мы постараемся найти ей подходящую партию.

Инесса, милое личико которой было покрыто краской смущения, побледнела, услышав последние слова королевы.

— Что это значит? — спросила королева. — Сеньорита чем-то опечалена, уж не желает ли она поступить в монастырь?

— Ваше величество, — вмешалась графиня, — Инесса Кадоваль — невеста моего младшего сына.

— В добрый час! Не сказала ли я сейчас, что ей найдется подходящая партия? Кадоваль и Васконселлос! Трудно найти две более благородные фамилии… Но старший Суза?

— Старший мой сын, государыня, дон Луи граф Кастельмелор и что еще важнее, он имеет честь быть вашим крестником. У другого нет ничего, и донна Инесса полюбила его.

— Граф Кастельмелор! Это важный титул, Химена, никогда ни один изменник не носил его… У моего Луи благородное сердце, не так ли?

— Я надеюсь, государыня.

— Счастливая мать! — сказала королева, вздыхая.

Эти слова снова возвратили ей всю ее озабоченность, и прежде, чем она снова заговорила, монастырский колокол зазвонил к вечерне, и все три дамы отправились в капеллу.

Легко угадать о чем просила Бога в этот вечер донна Луиза Гусман, но Бог не исполнил ее молитвы. Альфонс Португальский слишком повиновался своему фавориту, чтобы вовремя раскаяться.

Глава IV. ТАВЕРНА АЛЬКАНТАРА

Ночь спускалась над Лиссабоном, и огни в домах начали мало-помалу гаснуть. Небо было покрыто тучами. Кроме редких фонарей, несмотря на королевский эдикт, горевших перед домами зажиточных граждан, и нескольких свеч перед иконами Мадонны, город был погружен в глубочайший мрак.

Обыкновенно в этот час улицы были пусты, разве какие-нибудь редкие отважные мошенники решались вступать в конкуренцию с королевским корпусом. Но в этот вечер со всех сторон группы горожан под покровом темноты стекались к одному месту. Все хранили глубочайшее молчание. Они шли поспешно, останавливаясь время от времени, чтобы прислушаться, потом снова продолжали путь, не оборачивая головы и тщательно скрывая лица под капюшонами своих широких плащей.

Все шли вверх по набережной Таго.

По мере того, как ночные путники приближались к предместью Алькантара, число их увеличивалось, и вскоре образовалась настоящая процессия. Но чем больше людей появлялось на улицах, тем больше они, казалось, принимали предосторожностей. На перекрестках, встречаясь, два человека сначала проходили один мимо другого, не говоря ни слова, но потом окольными путями соединялись и вместе продолжали свой путь.

Последним домом предместья было длинное и низкое здание, выстроенное из камня и служившее прежде манежем. В описываемое нами время этот манеж был снят Мигуэлем Озорио, который занимался продажей французских вин придворным. Последние, действительно, поневоле должны были проходить мимо его дома каждый раз, когда отправлялись в увеселительный дворец Алькантара, обычную резиденцию Альфонса VI, и всякий раз, когда это случалось, трактирщик мог рассчитывать на наживу. Поэтому Мигуэль, по крайней мере по наружности, был преданным слугой Конти и всех близких к особе короля. Он говорил, что никогда еще Португалия не видела такого славного царствования.

Несмотря на это, Мигуэль вовсе не отказывался продавать свое вино и недовольным. Напротив, временами, когда он был уверен, что ни один дон или лакей дона не слышит его, он вдруг изменял манеры и говорил очень трогательные вещи про печальное положение лиссабонцев. Он тогда выставлял Конти нищим выскочкой, к которому его кружева и бархат шли так же, как корове седло; называл Конти гангреной Португалии, и день, когда страна от него избавится, должен считаться самым счастливым ее днем.

Если Мигуэль вдруг прекращал свои вольнодумные речи, то это служило верным признаком, что он издали почуял шляпу с пером или вышитый камзол. Чтобы быть справедливыми, мы должны сказать, что никогда ни один трактирщик в мире не имел такого тонкого чутья.

Перед домом Мигуэля собравшиеся вместе несколько человек останавливались, дотрагивались до руки хозяина, сидевшего на пороге, говорили шепотом какое-то слово и проходили. Следующие делали то же самое, и вскоре громадная общая зала была набита битком.

В то же самое время в одной из опустевших улиц нижнего города один человек ходил взад и вперед, точно заблудился в мрачном лабиринте, называвшемся дворянским кварталом, по причине отсутствия лавок и большому количеству отелей. Сзади него, на некотором расстоянии, другой человек тщательно отслеживал его движения. Когда первый останавливался, второй делал то же самое, когда первый поворачивал назад, второй спешил спрятаться в какие-нибудь ворота и пропускал незнакомца, чтобы затем снова начать следовать за ним.

«Темно, точно в пропасти, — думал первый. — С тех пор, как я десять лет тому назад, еще ребенком оставил Лиссабон, все изменилось, я не узнаю дорогу. Хоть бы мошенник какой-нибудь в обмен на мой кошелек взялся указать мне путь».

«Мой юный друг, — думал другой, — вы напрасно кидаетесь то туда, то сюда, я поклялся себе, что вы будете мне стоить четыреста пистолей, а я изменяю только тем клятвам, которые даю другим».

До сих пор суконщик Симон, которого читатель, вероятно, уже узнал из слов Асканио Макароне, не обращал внимания на присутствие последнего, но повернувшись неожиданно, он вдруг очутился нос к носу с падуанцем.

— Скажите, это дорога в таверну Алькантара? — спросил он.

— Я иду туда, — ответил Макароне, изменив голос.

— В таком случае, если вам угодно, кавалер, пойдемте вместе.

— Очень рад, кавалер, так как я убежден, что вы дворянин. Я тоже, а вежливость требует не отказывать дворянам друг другу во взаимных услугах.

— Я держусь того же мнения.

Симон произнес эти слова очень сухо и, надвинув капюшон на лицо, ускорил шаги. Макароне тоже зашагал быстрее.

Падуанец был человеком между тридцатью пятью и сорока годами, высокий и худой, но хорошо сложенный. Его мускулистое тело заставляло думать, что природа создала его, дабы он стал акробатом. Он шел театральной походкой, кутаясь в свой плащ и часто прикладывая руку к эфесу шпаги.

Симон был мал ростом, как почти все португальцы, но его легкая, упругая походка и ширина плеч доказывали, что маленький рост в нем не есть признак слабости.

Время от времени падуанец поглядывал на него. Он уже стал было прикидывать, сколько Конти заплатит за хороший удар ножом, направленный куда следует, в этого дерзкого незнакомца, но, заметив у Симона хорошую рапиру, он успокоился.

— К чему убивать его? — говорил себе Макароне. — Он не узнал меня. Если он войдет в таверну, то я войду вместе с ним; если его не пустят, я пойду за ним до самого его жилища, а определив дом проживания, нетрудно узнать и имя человека.

Тем временем они подошли к окраине предместья, таверна Алькантара была перед ними. Она имела мрачный вид, ни в одном окне не было огня. Хозяин, Мигуэль Озорио, по-прежнему сидел на пороге, куря сигаретку, с обычной невозмутимостью португальцев.

— Вот, — сказал падуанец, указывая на таверну. — Вы войдете?

— Да.

— Вы, значит, знаете пароль?

— Нет, а вы?

— О! Я не нуждаюсь в пароле. Вы сейчас увидите. Мигуэль, мошенник! Что у тебя ныне в большой зале?

— Мошенник? — вскричал Мигуэль, не подавая вида, что он узнал голос Макароне. — Кто осмеливается назвать негодяем придворного трактирщика? Держу пари, что это какой-нибудь купец из верхнего города! Убирайся, мужик, я принимаю только дворян!

— Отлично, отлично, Мигуэль, и так как к тебе пожаловали именно дворяне, то ты приготовишь нам ужин в большой зале. Иди!

Сказав это, Макароне схватил Озорио за плечи, развернув, оттолкнул и зашагал по коридору. Но в ту минуту, когда он хотел переступить порог залы, сильная рука схватила его и, в свою очередь, заставила сделать точно такой же разворот, только толчок был гораздо сильнее, так что Макароне отлетел в другой конец коридора.

— До свидания, кавалер Асканио Макароне дель Аквамонда, — прозвучал насмешливый голос суконщика. — Подождите меня здесь, если вам угодно, дверь на улицу я запер, сейчас закрою и дверь в залу.

Симон действительно вошел в залу и запер за собой дверь.

Макароне поднялся совершенно разбитый, он по очереди ощупал все свои члены, чтобы убедиться, не сломано ли что-нибудь.

— Он меня узнал! — проворчал падуанец. — Слава Богу, что мне не пришло в голову напасть на этого сумасшедшего. У него геркулесовская сила, и впредь я постараюсь следить за ним на приличном расстоянии. А пока посмотрим, правду ли он сказал про двери.

Асканио попробовал отворить наружную дверь, она была заперта. Что касается двери в залу, то он не осмелился даже дотронуться до ее ручки, но, осторожно подойдя к ней, приложил ухо к замочной скважине, желая послушать разговор в зале. Но напрасно, из зала доносился только сильный шум происходивший от множества голосов, разговаривающих меж собой.

«Какая досада! — думал Асканио. — Не будь эта проклятая дверь заперта, я взял бы у Мигуэля лошадь, и через час все эти господа, включая и моего молодчика, были бы в дворцовой тюрьме».

К счастью для граждан Лиссабона, Симону еще раньше пришла в голову та же мысль, и тяжелый ключ от входной двери лежал у него в кармане.

В ту минуту, как Симон вошел в залу, где собрались все цехи Лиссабона, разговор был так оживлен, что никто не обратил внимания на вошедшего. Он пробрался через толпу и уселся в первом ряду против стола, за которым сидел один Гаспар Орта-Ваз, старшина цеха бочаров и президент собрания.

Собрание было, как мы уже сказали, очень многочисленным. Старшины различных цехов сидели в первом ряду вокруг председателя. За ними расположились хозяева больших мастерских, а сзади них мелкие торговцы и мастеровые. Симон, по неведению, уселся между старшинами и перекинул свой плащ на руку. Он не походил по костюму на дворянина, но был одет как зажиточный горожанин. На нем был толстый суконный кафтан, на груди висела толстая золотая цепь.

Оглядевшись вокруг и увидев длинные седые бороды, Симон хотел перейти на задние ряды, но было уже поздно. Дорога, которую он пробил себе, сильно работая локтями, уже заполнилась людьми, шум начал мало-помалу стихать, поэтому он остался на месте, только надвинул шляпу на глаза.

— Дети мои! — громко призывал президент Гаспар, которому забыли дать колокольчик. — Дети, выслушайте старшин!

— Смерть придворным слугам! — отзывались хором мастеровые и мелкие торговцы. — Смерть сыну мясника!

— Конечно, кончено, но помолчите немного, — уговаривал несчастный Орта-Ваз. — Я совсем охрип, и если так будет продолжаться, я не смогу больше говорить.

Симон слушал и качал головой.

«Неужели я должен рассчитывать на этих болтливых детей и бессильных стариков, — спрашивал он себя, — для исполнения обязанности, которую покойный отец завещал мне на смертном одре? Впрочем, у меня нет выбора, подожду. Да будет на все воля Божия!»

— Друзья мои и сограждане, — начал снова Орта-Ваз, поймав на лету минуту затишья в зале, — всем известно, что в праздник Святого Антуана, патрона нашего города, мне минуло семьдесят три года. Вот уже одиннадцать лет и семь месяцев как я имею честь быть старшиной цеха бочаров. Это что-нибудь да значит, дети мои, когда человек может сказать, как я: я имею то-то и то-то, и кроме того я могу проживать в день пять дукатов, поэтому я имею право…

— Что же это такое! — раздался вдруг хор раздраженных голосов, — неужели нас хотят лишить слова, потому что мы бедны?

— Или нас призвали сюда для того, чтобы заменить тиранию шпаги тиранией кошелька.

— Клянусь святым Мартыном!

— Клянусь святым Рафаэлем! Вы старый безумец, Гаспар Орта-Ваз, несмотря на ваш лысый череп и на ваши пять дукатов, которые вы можете проживать каждый день!

Старый бочар поднялся, несколько раз ударил в ладоши, требуя тишины, вероятно для того, чтобы взять назад или объяснить свои слова. Но все было напрасно, волнение вместо того, чтобы уменьшаться нарастало, и скоро измученный старик бессильно опустился в кресло.

Только тогда все замолчали, и один из старшин подошел к старику, вероятно, чтобы заменить его.

— Дайте говорить Балтазару! — раздался тем временем громовой голос из последних рядов толпы. — Балтазар выведет вас из затруднения.

— Кто этот Балтазар? — спросил президент.

— Это — Балтазар! — отвечал тот же голос.

— Отлично сказано! Браво! — раздалось со всех сторон.

Громкий взрыв смеха потряс стены залы.

Справедливо говорят, что нет ничего легче, как заставить всякое общественное собрание перейти от ярости к веселью и наоборот.

— Подойти сюда и говори, — сказал президент.

В ту же минуту в толпе началось сильное движение, и к столу президента подошел гигант, тесня все на своем пути.

— Вот, — сказал он, становясь на эстраду, — вот вам и Балтазар!

— Браво, Балтазар! — раздалось со всех сторон.

— Что же касается того, что я имею вам сказать, — продолжал великан, — то это не длинно и не хитро. Сейчас говорили о Конти, о сыне мясника, как его называли. Это правда, потому что я сам мясник и служил у его отца, который умер от горя, видя что сыновья не хотят заниматься его ремеслом… Славным ремеслом, дети мои!

— К делу, — сказал президент.

— Хорошо. Дело идет о том, чтобы убить кого-то, не так ли? И я нахожу, что это отлично придумано; Конти негодяй, но король — сумасшедший. После Конти будет другой фаворит.

— Он прав! — раздалось несколько голосов.

— Мы убьем и этого другого, — продолжал Балтазар, — но после него будет третий, и так без конца. Самое простое, было бы убить короля.

В зале вдруг водворилось гробовое молчание.

— Негодяй! — вскричал Симон, соскочив со своего места, — как ты смеешь говорить об убийстве короля!

— Почему же нет? — спокойно спросил Балтазар.

— Клянусь именем Суза! Это слово будет твоим последним словом! — с негодованием вскричал молодой человек.

И он бросился на гиганта, потрясая шпагой.

— Измена! Измена! — закричали со всех сторон. — Это придворный шпион! Смерть ему, смерть!

Симон в одно мгновение был окружен и обезоружен.

— Он клялся именем Суза, — говорили самые возбужденные, — это вероятно, лакей графа Кастальмелора, приехавшего вчера днем в Лиссабон, этого красавца, первый визит которого был к Конти.

— Это ложь, — попытался возразить Симон, — граф Кастальмелор благородный португалец, который ненавидит и презирает Конти так же, как и вы…

Но на собрании было много поставщиков Конти, так как иной купец очень спокойно может утром давать примеривать сапоги тому, чьей головы он будет требовать вечером, и некоторые из этих людей видели Луи Васконселлос-Суза, графа Кастельмелора утром у фаворита, о чем они не преминули засвидетельствовать. Это обстоятельство еще более увеличило опасность, угрожавшую Симону; его смерть была, казалось, предрешена.

— Дело мастера боится, — сказал один подмастерье, — поэтому роль исполнителя приговора по праву принадлежит Балтазару.

Старшины потеряли всякую власть над раздраженными людьми. Да и, кроме того, весьма сомнительно, чтобы они очень сильно желали спасти человека, который на другой день мог предать их головы во власть палача, поэтому они оставались пассивными зрителями этой сцены. А большинство с восторгом приняли предложение подмастерья.

Балтазар был героем дня и, сам того не добиваясь, приобрел еще большую популярность. Симона притащили к мяснику, и подмастерье, подав ему шпагу несчастного молодого человека, сделал призывный жест.

Мясник понял жест и вторично произнес свое равнодушное: почему же нет?! Затем, схватив шпагу, осмотрел лезвие, кивнул в знак того, что инструмент кажется ему пригодным, и встал в удобную для своего дела позу. Державшие Симона отступили немного назад, мясник поднял шпагу.

В эту минуту Симон гордо выпрямился и взглянул прямо в лицо своему палачу.

Балтазар выпустил оружие и начал протирать глаза.

— Это другое дело, — пробормотал он, — совсем другое дело.

— Что с ним такое? — раздались голоса в толпе, рассчитывавшей на казнь и не думавшей отказаться от нее.

— А вот такое, — отвечал Балтазар, — это совсем другое дело.

— Подними шпагу, Диего, — сказал чей-то голос, — и сделай свое дело.

— Этот человек умеет резать только баранов: он боится!

Двое или трое человек подошли, чтобы взять у него оружие, но Балтазар опередил их: став между ними и Симоном, он начал размахивать шпагой так, что перед ним скоро образовался пустой круг.

— Ведь я же вам говорю, что это совсем другое дело, — повторил он с невозмутимым спокойствием… — Слушайте: если вы хотите, чтобы я непременно отрубил кому-то голову, то найдите кого-нибудь другого. Эта же — голова храбреца: никто не тронет на ней ни одного волоска: ни я, ни вы!

— Ты, значит, его знаешь? — спросил один из собравшихся.

— Знаю ли я его? Да и нет… Но ведь вы сами сейчас восхищались мною, не зная меня.

— Ты за него отвечаешь?

— О, что касается до этого, то отвечаю головой!

— Как его зовут?

— Не знаю.

— Этот человек смеется над нами, — заговорили старшины, которые с ужасом подумали о завтрашнем дне. — Он сговорился с этим незнакомцем, и оба они агенты Конти.

— Это совершенная истина! — прошептал Гаспар Орта-Ваз. — Сегодня утром я встретил этого молодца на площади в обществе одного королевского «хвастуна».

— Нет более сомнения! Надо во чтобы то ни стало овладеть 1 обоими.

Услышав это, Балтазар принял угрожающую позу.

— Возьми свою шпагу, юноша, — сказал он Симону, — потому что я знаю, ты умеешь владеть ею. У меня есть мой нож… Двое против тысячи — это не много, но это бывает. Берегись!

Горожане ободряли друг друга напасть на этих двоих людей, но никто не хотел подать тому пример. Решительное выражение лица Симона еще более увеличивало робость собрания.

— Ну, господа, — сказал Балтазар по прошествии нескольких минут, — я вижу, что вам так же мало хочется начинать, как и нам. Постараемся понять друг друга. Хотите, я вам расскажу одну историю? Это поможет вам убить время, и ваши жены будут думать, что вы сегодня ночью сделали хоть что-нибудь. Моя история совсем новая, она случилась только сегодня утром. Вы и я, мы играли в ней роли; я — роль жертвы, вы — роль трусливых и безобидных зрителей, то есть вашу обычную роль. Что же касается роли героя, то я сейчас скажу вам, кто взял ее на себя.

Вы знаете, что сегодня утром Конти приказал трубить всем трубам королевского патруля, чтобы вызвать вас на площадь и среди белого дня насмеяться над вами. Те из вас, у кого страх не отнял зрение, могли видеть, как фаворит ударил эфесом своей шпаги несчастного, который не мог отомстить за себя… Видели ли вы это?