Поль Феваль

Юность Лагардера

Часть первая

ГВАСТАЛЛЬСКОЕ НАСЛЕДСТВО

I

ГРОЗДЬЯ МУСКАТА

Догорал один из последних дней Страстной недели 1682 года. С гвасталльских церквей поснимали колокола и отправили их в Рим к папе для благословения. Дети изумленно смотрели на городские колокольни: неужто их звонкоголосые обитатели, отлитые из меди и одетые в серебро, улетели, словно ласточки да голуби? А взрослые — и богачи, и бедняки — грустно качали головами и толковали меж собой:

— Ох, не пришлось бы им, когда вернутся, как раз звонить по государю нашему герцогу! Совсем он, говорят, плох…

Всякий, кому в тот вечер случалось пройти по площади Санта-Кроче, творил крестное знамение, разглядывая дворец, где угасал их добрый старый герцог. Последние лучи весеннего заката окрасили в розовый цвет белый мрамор фасада, но огней во дворце еще не зажигали.

— Только что, — говорили иные горожане, — из Франции прибыл молодой человек — не придворный ли врач? В Версале немало докторов печется о долгоденствии короля Людовика XIV, не спасут ли они и нашего доброго государя?

— Да нет, — возражали другие, — это приехал сын проклятого де Пейроля — одна рожа со старым разбойником! Черти б их обоих разорвали!

А кумушки судачили так:

— Крысы, говорят, бегут с корабля, которому судьба затонуть, а стервятники — те, известно, наоборот: со всех сторон норовят слететься на падаль, едва зверь подохнет. Не иначе Пейроль, старый коршун, почуял мертвечину, вот и кликнул птенца, чтоб поделиться добычей. Дурной это знак — видно, смерть бродит неподалеку!

Так оно и было. Отец и сын встретились после двенадцатилетней разлуки и беседовали с глазу на глаз в нарядно убранных покоях на третьем этаже герцогского дворца. Несмотря на жару, наступившую прежде времени, окна и двери были затворены, а занавеси опущены. С каждой минутой сгущались сумерки, погружая во тьму ложе с балдахином, инкрустированные перламутром шкафы черного дерева, три резных дубовых кресла и большой деревянный сундук. В темноте уже едва можно было различить флорентийские доспехи XV века и чудный столик слоновой кости; на черном мраморном полу тускло поблескивала золотая мозаика — геральдические лилии.

Сын, Антуан де Пейроль, был тощ и долговяз, с желтоватой кожей, блеклыми волосами, бегающим взглядом, грубой и тяжелой нижней челюстью. Длинная, до пят, шпага должна была свидетельствовать о его дворянском происхождении, однако все остальное — камзол, туфли, брошенная на столик шляпа — говорило об обратном: благородные люди таких не носят…

Отец в который раз смерил сына взглядом и недовольно подумал про себя: «От него несёт судейским! Ни дать ни взять — нотариус… Да нет, хуже того — судебный пристав!»

Сезар де Пейроль, интендант[1] и доверенное лицо герцога Гвасталльского, был так разочарован видом своего единственного отпрыска, что за полчаса не сказал ему и двух десятков слов. Но кого он ожидал увидеть? Белокурого херувимчика? Щеголя из тех, по ком сходят с ума молоденькие дурочки? Кто знает…

Расположившись в бронзовом курульном кресле[2], на каких в Риме в дни торжества восседали отцы отечества, старик наблюдал, как его сын, сущий скелет в отрепьях, ходит взад-вперед по темной комнате.

Как это часто бывает, — вечная история с сучком и бревном в глазу! — Сезар полагал, что сам он куда как хорош собой, и не замечал, что сын удивительно похож на него. Горожане были проницательнее. Если не смотреть на разницу в возрасте и одежде — старик носил серое атласное платье и лакированные кожаные башмаки, — Антуан был вылитый отец, каким тот приехал в Гвасталлу двадцать лет назад. Антуану еще не исполнилось и семнадцати, но он, несмотря на худобу, отличался ловкостью и изрядной силой. Отец же его подбирался к шестидесяти годам. Однако выглядел много старше, и те, кто не любил его, а таковые имелись в избытке, за глаза говорили: «От старика веет могилой!»

Сезар де Пейроль в своей жизни не ведал меры, когда дело касалось неиссякающих благ Италии: вина и красоток. И он вволю насладился ими! Не развязывая кошелька, он мог пить лучшие вина из погребов герцога Гвасталльского, а положение доверенного лица при государе давало ему полную власть над женской добродетелью: интендант взимал поцелуями недоимки с налогов и пошлин…

После апоплексического удара, однако, он вынужден был подчиниться строгим предписаниям лекарей. Он сумел обуздать страсти и отвратился и от Бахуса, и от Венеры. Но за все приходится платить. Было уже поздно — за первым ударом последовал и второй.

Старик опять выкарабкался, но очень сдал. Тут-то он вспомнил, что оставил в Париже сына, и послал за ним.

— Вот из-за чего я велел вам без промедления прибыть из коллежа ко мне. Теперь вы приехали. Я доволен, — бесстрастным голосом проговорил Сезар.

При этих словах Антуан вздрогнул, перестал ходить взад-вперед по комнате и обернулся к отцу.

— Вы что-то сказали? — спросил он.

— Нет-нет, — отвечал больной, — я говорил сам с собою, вы не могли понять моих слов. Возьмите табурет, сын мой, и садитесь поближе. Времени у меня в обрез. От любого усилия со мной может приключиться третий удар, и, как мне сказали, едва ли он меня пощадит. Поэтому я буду говорить прямо и кратко. Наружностью, Антуан, вам не взять. Вы не красавец, отнюдь не красавец. Но вы получили от меня — именно от меня, ибо мать ваша была изрядная ветреница, — дар лучший, нежели вянущая со временем красота. Вы умны. Посему у меня есть основания полагать, что вы, не разделяя губительных предрассудков нашего сословия, и в грош не ставите то, что глупцы напыщенно именуют долгом чести, и отдаете себе отчет в том, что дворянину без денег и без покровителей не до щепетильности.

— У меня, отец, — объявил Антуан, — правило в жизни такое: если тебя зовут Пейроль, то главное — не будь дураком. Вам оно по душе?

— Браво! — воскликнул старик. — Узнаю свою кровь! Разумнее не скажешь! Впрочем, ваши наставники писали мне о вас достаточно подробно и весьма хвалили ваш практический ум. С моей помощью, сын мой, из вас выйдет толк. Так вот: известно ли вам действительное положение наших дел? Как вы знаете, мы происходим из доброго гасконского рода — однако при этом мы нищи, как церковные крысы. Так что последним Пейролям, чтобы прокормиться, пришлось продавать свои услуги владетельным и щедрым государям. Некоторые предложили свою шпагу королю Франции, но не получили в награду ничего, кроме ран, болячек, шишек и тому подобной «звонкой монеты». По вкусу ли вам такая плата, сударь мой? Отвечайте.

— Руки у меня пока на месте, и учителя фехтования в нашем коллеже говорят, что рапирой я владею не хуже других. Однако скажу честно: боевая шпага мне вовсе не по нраву. По мне, если у благородного человека есть голова на плечах, ему ни к чему подвергать себя опасностям в погоне за удачей.

Сезар кивнул головой и продолжил:

— Я всегда был того же мнения и от младых ногтей добывал себе хлеб насущный силою своего ума. По логике вещей, я должен был бы нажить немалое состояние… Увы, это не так! Герцог Гвасталльский — один из богатейших государей Италии. Кроме наследственных владений, у него еще есть огромные поместья на Сицилии, он получает свою долю прибыли от портов Генуи и Венеции. Но, к несчастью, он добродетелен.

Старик помолчал, погладил подбородок и указал рукой на флорентийские доспехи в простенке между окнами.

— Этот рыцарь, — сказал он, — хранит все мои скромные сбережения. Он набит золотыми монетами до колен. Это мало, очень мало! Сын мой, поверьте, я хотел бы оставить вам больше, но не смог, никак не смог. Герцог любил свою жену и не увлекался другими женщинами. Не брал в руки ни карт, ни костей. Не терпел щегольства. Не вел тяжб с соседями. Судил всех строго по справедливости. Что было взять с такого человека?

Оба протяжно вздохнули, и Сезар продолжил:

— Вот уже много лет я терплю пытку: у ног моих течет золотая река, мне же с трудом удается выловить из нее несколько песчинок! Ночами я иногда даже вскакиваю от бешенства! Как я радовался, когда ехал в Гвасталлу! Я знал кое-что о светлейших герцогах Гонзага, достоинства и недостатки членов этого рода были известны мне досконально. В доме Гонзага соединились обыкновенные черты всех полуденных государей: изящество и обаяние с гордостью и порывистостью. Все они, думал я, купаются в роскоши. От одного только взгляда на Италию, мой мальчик, у меня закружилась голова. Ведь у нас в Гаскони я питался кукурузой и каштанами, в Париже носил заплатанные камзолы. А здесь — солнце! Красивые женщины! Музыка! Ученые, высокомерные и невоздержанные господа! Воздух, напоенный любовью! Сокровища искусств! Палаццо и соборы из цветного мрамора!

— И вы решили, отец, — перебил его Антуан, — что здесь вы наверняка разбогатеете? Я вас понимаю — ведь и мне пришли в голову те же мысли, когда я проезжал через Турин, Перуджу, Парму и прочие пышные и веселые города.

— Будьте уверены, вам повезет больше, чем мне. Я открыл вам путь к богатству. Сам же я скоро умру. Мне понадобилось пятнадцать лет лишений, коварных козней, изнуряющей душу лжи, мелочных расчетов, чтобы накопить горсть золота. Ну, да из камня не выжмешь ни капли — не вытянешь и пистолей из государя, который не смотрит на женщин, не зарится на чужое добро и хочет быть для подданных отцом и благодетелем…

Антуан в сердцах вскочил, пнул ногой свой табурет и вскричал:

— Так ради этих-то жалких грошей вы вынудили меня покинуть гору святой Женевьевы, промчаться через Шампань, Бургундию, Бресс, Савойю, в снегопад перевалить через Альпы, едва не загнав лошадь…

Он задохнулся от гнева.

Старик не обиделся, а, наоборот, обрадовался, узнавая в сыне свою натуру, свою кровь. Он довольно потер жилистые руки — и вдруг, побледнев, вскочил с кресла с криком:

— Стой, несчастный!

Антуан, заметив, что на столике, рядом с его потрепанной шляпой, в большой вазе богемского хрусталя горкой были уложены виноградные гроздья, выбрал самую большую и красивую из них. Окрик отца остановил его, и он обернулся в ту сторону, где в полумраке виднелся высокий силуэт Пейроля-старшего.

— Что случилось? — спросил молодой человек. А Сезар ласковым голосом объяснил:

— Не трогайте этого винограда. Уже темно, и вы по ошибке взяли ту самую гроздь… Впрочем, по ошибке ли? Она такая золотистая, ее так и тянет отведать, так и тянет!

— Что же из этого? Или вы оставили ее для себя? Раз так, простите великодушно.

Старик снова опустился в кресло и столь же ласково продолжал:

— Это мускат из Сицилии, его тщательно, очень тщательно выращивают… Сицилийский мускат — единственное из наслаждений, какое позволяет себе его светлость. И надобно заметить, что он признает только такие грозди, в которых как бы заключен свет этой благословенной, вечно сияющей земли…

Антуан подступил поближе к отцу и прошептал:

— Короче, виноград отравлен?

Воцарилась тишина. Наконец Сезар глухим голосом заговорил:

— Вот уже два года, как герцог Гвасталльский день ото дня чахнет… Нашему возлюбленному государю едва пятьдесят лет от роду, а на вид он дряхлее меня. Его непонятная болезнь началась после смерти жены; он думает, что скорбь, печаль и тоска потихоньку ведут его к могиле, — и покоряется своей участи. Правду знают лишь два человека: твой отец и его светлость Карл-Фердинанд IV Гонзага, герцог Мантуанский… Теперь ты понимаешь, зачем я тебя вызвал и почему сказал, что открыл тебе путь к богатству?

Антуан взял отца за руку и просто сказал:

— Благодарю. Договор был скреплен.

— Здоровье мое таково, — произнес старик, — что я не мог не предупредить тебя. Кто знает, что случится завтра, а может быть, нынче же ночью? Оттого я и вызвал тебя немедля. Есть вещи, которые не пристало доверять бумаге и для которых не существует достаточно надежных посланцев. Это…

— Семейная тайна, — закончил Антуан.

— Тайна трех семейств, — уточнил интендант герцога Гвасталльского. — В твоих руках, сын мой, отныне судьбы трех родов: Гонзага, Пейролей и Лагардеров.

— Последний не то чтобы очень славен…

— Будем надеяться, и не прославится. Лагардеры из породы храбрецов, пусть безрассудных, однако же способных со шпагой в руках творить чудеса. Они, как и мы, гасконцы, гасконцы из Беарна; золота у них негусто, хотя они и побогаче Пейролей. Вот и не дай им разбогатеть!

Читатель заметил: с тех пор как сын старого негодяя сделался его сообщником, Сезар де Пейроль с холодного, церемонного «вы» перешел на доверительное «ты». Он отдышался и с горящим взором продолжал:

— Чтобы воспользоваться плодами моих замыслов, бдений и трудов, тебе потребуется кое-что знать. По смерти у герцога Гвасталльского не останется прямых потомков мужского пола. От его брака с Луизой Сполетской родились две красавицы дочери. Это сестры-близнецы, хотя одна темноволосая, а другая белокурая. Блондинка явилась на свет чуть позже и по обычаю считается старшей[3]. Зовут ее Дория. Она вышла замуж за французского дворянчика Рене де Лагардера, который однажды заехал в наш город и покорил ее сердце. Безрассудный брак, брак по любви! Вскоре после того, как Дория совершила эту глупость, ее младшая сестра, Винчента, поддалась редкостному, но удивительно обманчивому обаянию своего кузена Карла-Фердинанда IV, герцога Мантуанского.

— И вы прочите мне службу у этого любезного государя? — спросил Антуан. — Ведь, насколько я понимаю, это ради него вы стараетесь приблизить смерть герцога Гвасталльского?

— Да, сын мой, ради него.

— Так что, Карл-Фердинанд унаследует титул, должности и богатства Гвасталльских герцогов?

— Chi lo sa?[4] — отвечал старик. Уклончивость отцовских слов возмутила сына.

— Как? — вскричал он. — И это говорите вы — интендант, доверенное лицо, alter ego[5] герцога Гвасталльского? Разве он скрыл от вас суть своего завещания? А если и скрыл, неужто у вас не нашлось средств противостоять его или чьим бы то ни было хитрым умыслам и уловкам?

Сезар вынужден был смущенно признать свое поражение:

— Тут мой хозяин сумел обмануть все тайные ожидания и не доверился даже тем, кто, как я сам, в первую очередь, прячет свою корысть под маской давней и неизменной преданности. Никто не знает, каково его завещание. Более того, вообще неясно, существует ли оно. Можешь не сомневаться: первым делом я постарался развязать язык герцогским нотариусам. Я вылил водопады звонких золотых монет на конторки этих канцелярских крыс — но все напрасно! Они поклялись мне перед образом Мадонны, что не получали подобного документа от господина герцога. И это похоже на правду.

Антуан наморщил лоб.

— А не мог ли старый лис отдать свое завещание на сохранение императору?

Но Сезар лишь негромко повторил:

— Chi lo sa?

Юноша нетерпеливо топнул ногой.

— Да ведь вы живете с герцогом бок о бок! Не может быть, чтобы вы не имели ни малейшего понятия — пускай только смутной догадки — о том, кому он намерен оставить герцогство и все его несметные богатства!

— И все же это так. Ах, будь герцог Мантуанский твердо уверен, что все унаследует от своего тестя, он не стал бы так торопиться упрятать его под плиты собора Санта-Кроче. Ожидания подобного наследства развяжут перед ним любой тугой кошелек. Кто же откажется дать взаймы — само собой, под хороший процент будущему герцогу Гвасталлы? Ведь край этот из года в год все богатеет за счет заходящих сюда торговых кораблей генуэзцев и венецианцев.

— Не может быть, — вскричал Антуан, — чтобы ваш господин решил обойти потомка своего рода и выбрать захудалого гасконского дворянчика Рене де Лагардера!

И он постарался подкрепить это соображение более веским аргументом, апеллируя к феодальному праву: герцогство Гвасталльское, рассуждал он, учреждено было германским императором и, стало быть, входит в состав Священной Римской Империи. Завещав его французскому дворянину, подданному короля Франции, герцог создал бы весьма щекотливую дипломатическую ситуацию.

Отец согласно кивнул, но заметил:

— Не забывай, сын мой, что за шевалье де Лагардером стоит сам Людовик XIV, а тебе ли не знать, сколь жаден до славы этот государь. Он с радостью возьмет под защиту гасконского дворянина, чтобы с его помощью утвердиться в Италии. Ведь он об этом только и мечтает! Так что нам остается лишь гадать…

— Ну, да не все ли равно! Вы говорите, герцогу жить недолго?

— Вне всякого сомнения, Антуан.

— Сколько, вы полагаете, он еще протянет?

— От силы месяц.

— Так у меня еще есть время!

При этих словах отец залюбовался своим достойным отпрыском.

— И что же ты задумал?

— Отправиться в Мантую, заручиться полнейшим доверием Карла-Фердинанда и, согласно его желаниям, принять некоторые меры для обеспечения его прав на Гвасталльское наследство.

— У тебя уже есть план? Расскажи поподробнее!

— Он еще не очень ясен. Дайте моим мыслям созреть, как созревает мускатная гроздь под лучами солнца… Кстати, отец, а вы не боитесь, торопя смерть герцога, что все выйдет наружу? Несколько лет назад в Париже маркиза де Бревилье так переусердствовала с ядами, что, несмотря на титул и связи, не избежала правосудия. Ее судили и обезглавили, после чего тело сожгли на Гревской площади, а прах развеяли по ветру.

Сезар пожал плечами:

— Попалась — и поделом ей! Твоя маркиза вела себя беспечнее младенца: кто же морит такую уйму людей крысиной отравой? Не беспокойся, виноград «от Пейроля» — верное средство тихо и изящно отделаться от ближнего.

— А я и не знал за вами столь ярких дарований, отец, — восхитился Антуан.

Но Сезар — сама скромность! — признался, что мысль не его. Рецепт яда передал ему герцог Мантуанский, который — образованнейший человек — обнаружил его в старинном манускрипте, доставшемся ему вместе с некоторыми бумагами от Медичи.

— Тогда я спокоен! — воскликнул недавний студент коллежа в Бове. — Яд Медичи — изумительный яд, он действует безотказно и при этом не оставляет по себе никаких следов, так что историки даже порой сомневаются, действительно ли он использовался.

— Что ты имеешь в виду? — спросил старик.

— Как, отец? — с жаром отвечал Антуан. — Разве вы забыли, что, когда Жанна д\'Альбре, мать юного Генриха Наваррского, скончалась незадолго до Варфоломеевской ночи в Париже, королевой Франции была Екатерина Медичи? Разве изгладилось у вас из памяти, что красавица Габриэль д\'Эстре очень вовремя отошла в мир иной в доме итальянца Дзамето, когда Король-Повеса собирался на ней жениться, так что вскоре французской королевой стала Мария Медичи?

Интендант герцога Гвасталльского удовлетворенно улыбнулся: он был доволен и своим сыном, и делом своих рук.

— Так вот, — сказал он после недолгого молчания, — о винограде. Уже два года я добавляю по капле «эликсир Медичи» в любимые кушанья моего государя. Такие дозы не убивают с ходу, зато исподволь подтачивают здоровье человека, каким бы могучим оно ни было. Ты мог бы, Антуан, съесть эту золотистую гроздь и не почувствовать ни малейшего недомогания. Но если бы это снадобье действовало на тебя изо дня в день, силы твои стали бы таять… Впрочем, по моим же настояниям его светлость неоднократно обращался к врачам — итальянским, немецким, венгерским. Я самолично вызывал для него лекарей из Парижа и даже из Китая…

— Вы ведете славную игру!

— Главное — я играю осторожно, наверняка. Карл-Фердинанд знает это и не торопит меня. Итак, сын мой, жизнь понемногу уходит из могучего некогда тела последнего в роду Гвасталльских Гонзага. Его не терзают боли, у него ясная голова, он хорошо спит и с аппетитом ест. И все же скоро этот человек умрет, — умрет, как и жил, мудрым государем и праведным христианином. Упокой, Господи, его душу!

Но как же опасно, особенно тем, кто достиг возраста Сезара де Пейроля, всуе поминать курносую: у нее слух куда как тонок!

В ту же ночь младшего Пейроля, которому отвели покои и левом крыле дворца, разбудил камердинер:

— Вашему батюшке очень худо!

Антуан ощутил не столько тревогу, сколько злость. Поспешно одеваясь, он думал: «Неужто я уже вот-вот стану наследником? И что же я получу? Горсть золотых монет — это хорошо. Историю с герцогским завещанием и с отравлением — это плохо… Что ж, постараемся обратить зло во благо!»

Юный гасконец нашел своего отца во власти лейб-медика герцога Гвасталльского. Крутом царил сущий хаос. Хирург пускал умирающему кровь, служанки суетились и мельтешили, а некоторые тем временем со свечами в руках уже стояли на коленях перед придворным капелланом, который читал вслух отходные молитвы.

— Сударь, — обратился к Антуану священник, брат-минорит[6], — возьмите и вы свечу и молитесь с нами. Это лучшее, что можно ныне сделать для отлетающей от нас души. Прими ее с миром, милосердный Боже! Orate, fraters[7]!

Врач, который меж тем отошел вымыть руки в тазу, отозвал Антуана и подтвердил:

— Его преподобие прав: господин де Пейроль при смерти и обречен, не приходя в сознание, перейти в вечность. Мне тут больше делать нечего, ложусь спать. Ваш слуга, сударь, ваш слуга!

Антуан удержал его за рукав.

— Сколько времени продлится агония?

— Несколько часов, а может быть, и целые сутки…

Старик испустил дух в тот самый миг, когда юное солнце позолотило Гвасталльские колокольни. Сердце сына было при этом так же холодно, как тело отца.

Родителя своего Антуан знал мало; впрочем, если бы даже они встречались чаще, молодой человек не стал бы лить слез, будучи по натуре не чувствителен ни к чему, кроме собственной выгоды. Ныне все мысли его были о герцогском наследстве.

Покуда слуги обряжали покойника, Антуан подвел про себя итог: «Что же, отец вовремя послал за мной. Еще немного — и я имел бы дело с мумией, а от мумии толку не добьешься. Теперь же я знаю, как обеспечить свою будущность».

Таково было прощальное слово, произнесенное сыном над мертвым телом отца и подтвердившее, что яблоко от яблони недалеко падает…

После этого юноша, изображая безутешное сыновнее горе, прижал к глазам платок и попросил оставить его наедине с покойным. Капеллан и слуги почтительно откланялись.

Хитрец провел их — он тотчас же подбежал к флорентийским доспехам, отвязал наколенники, снял поножи и в нетерпении запустил руку внутрь.

— Золото! — выдохнул он. — Золото!

И вот уже посыпались на столик слоновой кости флорины с лилиями и ликом Иоанна Крестителя, святого покровителя прекрасной Флоренции, генуэзские монеты, блестящие луидоры с профилями Людовика XIII и Короля-Солнце, имперские талеры, австрийские крейцеры…

Никогда еще вчерашний парижский студент не видел столько золота! От удивления он поначалу даже разинул рот, но, когда пересчитал свои сокровища, восторг его поостыл.

— Покойный отец сказал правду, — пробормотал он. — Негусто. Даже совсем мало, если подумать, сколько времени пришлось выуживать эти крохи из золотого потока герцогских богатств. Двадцать тысяч ливров… тьфу! Нет, любезный Пейроль, если хочешь стать вельможей, перед которым все заискивают и трепещут, тебе нужно куда больше. Видно, твоего родителя отличали излишняя робость и щепетильность, которых не можешь позволить себе ты.

Рассудив так, Антуан собрал луидоры, флорины, талеры и крейцеры, набил ими карманы и улыбнулся.

— Золото весомо, однако только оно облегчает нам тяготы жизни. И в этом — весь секрет счастья!

Он вернул на место поножи, привязал обратно наколенники и, придвинув кресло к изголовью смертного одра, проговорил:

— А теперь займемся будущим.

И погрузился в раздумья.

Герцог Гвасталльский между тем уже целую неделю не вставал с постели. Ощущая полный упадок сил, он не заблуждался насчет своей участи. Тем более его огорчила смерть старого интенданта, о коварстве которого он и не подозревал. Узнав, что Антуан осиротел, едва прибыв во дворец, благородный и великодушный герцог исполнился сочувствия и отправил офицера дворцовой стражи сказать юноше следующее:

— Мой господин и государь приказал мне передать вам, что вы можете не беспокоиться о завтрашнем дне. Ценя заслуги вашего отца, герцог намерен обеспечить ваше будущее в Гвасталле. Его светлость не оставит вас милостями, каковые оказывал он усопшему.

Пейроль поклонился, затем поднес к глазам платок и, всхлипывая, отвечал:

— Благодеяния его светлости — великая честь для меня. Но прежде чем принять их, я должен исполнить обет, данный мною святым Франциску и Кларе перед одром покойного моего батюшки. — Тут лицемер очень кстати издал рыдание и закончил: — Я поклялся босиком и с вервием на вые[8] подняться на Монте-Субазио и вознести молитву Господу у гробниц великих подвижников милосердия. С позволения его светлости я хочу сдержать клятву.

Когда герцогу передали ответ Пейроля-сына, он растрогался и воскликнул:

— Какое благородное сердце!

И распорядился, чтобы юноша тотчас же после паломничества получил должность отца.

— Такова моя воля, — сказал государь, — и я надеюсь, что мой наследник не нарушит ее, когда я упокоюсь рядом с возлюбленной моей супругой.

Никто не посмел возразить умирающему, но все подумали:

«Если герцогом станет Карл-Фердинанд, он, конечно, сделает все так, как ему заблагорассудится. Храни нас Бог от такого государя!»

Возвращаясь из собора святого Павла, где под тяжелыми каменными плитами остался лежать Пейроль-отец, Антуан довольно потирал руки.

«Как важно иметь хорошее чутье, — думал он. — Теперь мне предстоит сыграть на двух досках две партии. Да еще какие партии! Если герцог Мантуанский унаследует владения и богатства своего тестя, он будет в немалой степени обязан этим мне. Да-да, ваша светлость, мне! Ведь, перебирая вещи покойного отца, я случайно наткнулся на пузырек с известным снадобьем — и вы, конечно, согласитесь, что только моя совершенная преданность вашей светлости помешала мне открыть герцогу Гвасталльскому, какой недобрый ветер занес „эликсир Медичи“ к нему во дворец.

Допустим, однако, что герцог Мантуанский выставит меня вон, ибо, зная, что тесть его при смерти, не захочет вспомнить, чем он обязан тому, кого сегодня опустили в склеп. Ну что же, тогда Антуан вернется, совершив паломничество, к умирающему государю, который так благоволит к нему…

Решительно, какая блестящая мысль — поклониться гробницам святых Франциска и Клары!»

Обдумав свой следующий ход в обеих партиях, Пейроль под благовидным предлогом покинул общество соболезнующих придворных и наудачу углубился в городские кварталы, населенные беднотой.

Он очутился в лабиринте узких зловонных улочек. На окнах домов сушилось белье, в ручье посреди мостовой играли милые, точно амурчики, дети, через улицу окликали друг друга и перемигивались хорошенькие девушки с ангельскими личиками, а в подворотнях шныряли хмурые, подозрительного вида оборванцы…

Гасконец положил руку на эфес шпаги. Он неплохо владел ею и при случае мог защитить себя, однако забавы такого рода были ему не по душе — он предпочитал действовать хитростью.

Увидев у себя на пути тратторию[9], Антуан решил: «Зайду-ка я сюда. Я хорошо говорю на языке Данте, и не будь мне черт приятель, если я не найду здесь того, что мне нужно!»

II

ПАЛОМНИЧЕСТВО ПЕЙРОЛЯ

Родина Вергилия, Мантуя издавна слыла прочнейшей из крепостей Италии, а мантуанцы всегда были склонны к предпринимательству: с древних времен в городе существуют текстильные и канатные фабрики, селитряные заводы и типографии, которые приносят прибыль и поныне.

С 1328 года Мантуя принадлежала роду герцогов Гонзага — и благоденствовала при них до той поры, когда бразды правления перешли в руки Карла-Фердинанда IV — того самого, к которому устремился младший Пейроль.

Если вы хотите составить впечатление о Мантуанских Гонзага, стоит только зайти в храм Санта-Мария делла Грациа и осмотреть их надгробия, достойные королей.

Истинное чудо являет собой и герцогский дворец — Палаццо дель Те, который строил Джулио Романо, друг и ученик самого Рафаэля. Романо был искуснейшим живописцем и зодчим; если бы папа не ценил выше всех Рафаэля, он бы, возможно, решил доверить работы в соборе святого Петра и в Ватикане именно Джулио.

Живя в этом редкостно роскошном дворце своих предков, Карл-Фердинанд, однако, ощущал себя нищим. А уж как ему досаждали кредиторы! Разумеется, его светлости не грозила долговая тюрьма и распродажа имущества, но никто не хотел уже поверить ему в долг и ссудить его деньгами. В долг дают лишь людям обеспеченным, а герцог Мантуанский последние два-три года таковым не являлся.

— La mattina una messetta, L\'apodinar una bassetta, e la nolle una donnetta, — часто повторял он присловье, означающее: «Утром — месса, днем — игра, вечером — любовь». Герцог строго соблюдал это венецианское правило веселой жизни.

Вступив во владение отцовским наследством, он тут же стал черпать полными горстями из сокровищниц дворца. Ничто он не считал чрезмерным роскошеством или расточительством. Скоро по всей Италии заговорили о щедрости Карла-Фердинанда, легкости, с какой он разбрасывал флорины, — и вот блестящего герцога Мантуи окружил поистине королевский двор.

Ищущие приключений или пропитания господа; всякие чародеи, алхимики, шуты; художники, скульпторы, музыканты, которые наперебой предлагали свои услуги по части росписи помещений, ваяния и лепки, постановки опер; актрисы, танцовщики и танцовщицы, стремящиеся перещеголять друг друга; само собой, доступные женщины, обманутые мужья, девицы, жаждущие заполучить богатого и щедрого друга, — вот кто был в свите Карла-Фердинанда IV.

Вся эта публика его тешила, льстила ему, ела, пила, любила за его счет и ловила золото, сыпавшееся из холеных рук его светлости. Мантуя стала самой веселой столицей в Европе — двор Людовика XIV рядом с ней показался бы унылым. Все проводили время в непрерывных удовольствиях, развлекая себя звуками мандолин, балетами, фейерверками, а главное — мимолетными галантными приключениями.

Такова была жизнь при дворе его светлости, меж тем как вне его дело обстояло иначе. Никогда до этого ни один из Гонзага не возбуждал у подданных такой ненависти. Бедняки проклинали герцога. Купцы желали погибели злодею, разорявшему их непомерными налогами. Слуги Божьи осуждали его беспутство, скандальные любовные похождения, а более всего ночные оргии, которые стали притчей во языцех. Добродетельные же матроны винили его в том, что непотребным поведением он оскорблял свою супругу Винченту, черноволосую дочь герцога Гвасталльского.

Бедная Винчента! Уж она-то никак не заслужила подобного обхождения!

На шестнадцатом году жизни, чистая, как свежераспустившаяся лилия, она уступила пылким ухаживаниям своего кузена Карла-Фердинанда — тем более что перед глазами у нее был пример сестры Дории, которая теряла голову от блаженства, слушая, как у ног ее вздыхает молодой французский дворянин Рене де Лагардер. Обе четы были обвенчаны в один день.

Винчента пренебрегла предостережениями отца, не одобрявшего этот союз: он-то хорошо знал пороки и слабости герцога Мантуанского. В сердце девушки скорее нашли отклик благодушные мечтания матери, которая говорила:

— Карл-Фердинанд еще так юн, твоя любовь преобразит его! Разве он сможет противиться силе твоего ума, твоему обаянию, молодости, красоте? Ты станешь его ангелом-хранителем…

Сердобольная герцогиня искренне верила, что натура Винченты одержит верх над дурными задатками мужа и наставит его на истинный путь — единственный, ведущий к счастью!

Но герцогиня, как, впрочем, и ее супруг, не знала тайны Карла-Фердинанда.

Уже целых два года тот любил Дорию! Он любил ее, как только может любить человек его склада и темперамента. Белокурая красавица возбуждала его сладострастие. С какой хищной радостью он бы вырвал ее из родного гнезда, чтобы запереть, словно в клетке, у себя во дворце и сделать своей игрушкой!

Но благоуханная роза, жар-птица его мечты, вдруг полюбила — и кого же? Захудалого дворянчика Лагардера! Мантуанский герцог был взбешен.

Мало того, что этот проныра отнял у него руку желанной Дории… Карл-Фердинанд испугался, как бы еще ее отец не назвал единственными своими наследниками именно супругов Лагардер. Выход был один: скорее, возможно скорее жениться на Винченте Гвасталльской!

Винченте быстро открылась правда. Всего несколько дней провел Мантуанский герцог в плотских утехах со своей юной женой, этим свежим, невинным созданием, — и оставил ее… Впрочем, будучи учтивым и утонченным вельможей, он не нарушил при этом правил приличия.

На людях Карл-Фердинанд держался с герцогиней в высшей степени любезно — и, как говорится, старался предупредить любые ее желания.

Но вечерами он больше не сопровождал супругу в ее опочивальню — это сверкающее позолотой святилище Амура…

Герцогиня была женщина светская. Эта перемена никак не отразилась на ее поведении. Можно было подумать, что она счастлива… Она не выдала своей тайны даже родителям, решившись на обман, дабы не омрачать их старость мыслями о неблагополучном ее замужестве.

Молча несла она свой крест и теперь, когда матушка ее скончалась, а отец понемногу угасал.

Все это Пейроль-младший выведал по пути из Гвасталлы в Мантую от нанятых им ради охраны четырех рослых молодцов. Они скакали на резвых лошадях долиной реки Минчо, что вытекает из Лаго делла Гварда, несет свои воды через Мантуанское озеро и впадает в По. Это была хорошая дорога, оживленная и, следовательно, совершенно безопасная. Но у Пейроля было при себе все золото его отца, так что его бросало в дрожь от одной мысли, что на него могут напасть и ограбить.

Впрочем, страхи страхами, а набрать телохранителей побудило его еще и желание явиться в Мантую для пущей важности со свитой. Ибо Антуан небезосновательно думал: «И так я тут всем кажусь чужаком и молокососом. А если я к тому же въеду в город, словно какой оборванец, гордец Гонзага, пожалуй, и взглянуть на меня не захочет».

Руководствуясь этим соображением, Пейроль завербовал к себе в отряд бравых красавцев, которые гарцевали на добрых лошадях. В траттории, где Антуан поселился после смерти отца, вчерашний студент коллежа в Бове без труда отыскал нужных людей. Тогда в любом итальянском городишке хватало лихих молодцов, готовых запродать свой кинжал или шпагу всякому, кто даст им достаточно полновесные и звонкие гарантии.

Пейроль в первый же вечер смог остановить свой выбор на четверых подходящей внешности мастерах клинка. Сердце его защемило, слезы навернулись на глаза, когда он развязывал свой кошелек… «Что ж, надо — значит, надо», — думал он, извлекая из темных его глубин блестящие луидоры.

Вдобавок жестокий удар, который был нанесен его скупости, смягчило впервые испытанное им тщеславное ощущение собственного могущества и власти над людьми.

При этом в дороге Антуан держал себя по-свойски и в первой подвернувшейся им харчевне, спросив на всех вина, услышал кое-что от своих удальцов. Ведь этим авантюристам были ведомы тайны всех знатных семейств Апеннинского полуострова, все скандалы, все сплетни…

— Что надо этим побродягам? — вскричал герцог Мантуанский, видя, что Пейроль со своим храбрым воинством въехал к нему на двор. — Как они посмели сюда явиться?

В тот день он был сильно не в духе.

По герцогству ходили тревожные слухи, будто Мантуанские купцы и мещане, не вынеся все новых поборов, сговорились ворваться во дворец и выбросить государя из окна. При этом некоторые из герцогских наушников сообщали чудовищные, хотя, быть может, метами не слишком правдивые подробности заговора. «Уж не послан ли это ко мне сброд депутатов?» — Гневно подумал герцог, стоя у окна своей спальни. Уже много ночей его светлость одолевала бессонница, и теперь, несмотря на белый день, он все еще безуспешно пытался уснуть.

Меж тем Пейроль во дворе изображал из себя вельможу: подождал, пока кто-то из его свиты спешится, после соскочил на землю сам и отдал повод «оруженосцу». Затем он поманил одного из герцогских слуг, гревшихся на солнце:

— Эй ты, висельник, поди-ка сюда!

Когда же тот подбежал, Антуан, не глядя на него, небрежно приказал:

— Скажи хозяину, что прибыл господин де Пейроль, у которого к его светлости важное и срочное дело. Важное и срочное — понял?

Выслушав доклад слуги, Карл-Фердинанд нахмурил свои черные, будто тушью выведенные брови.

— Что за вздор? Нет там никакого де Пейроля! Мне ли не знать этого старого негодяя!

Тут он внимательно вгляделся в лицо юноши, одетого в траур.

— Per Baccho[10]! — выругался герцог. — Этот малый очень похож на интенданта моего почтенного тестя! то за наваждение?

До Мантуи еще не дошла весть о скоропостижной смерти Пейроля-отца.

Так как герцог — обыкновенно сама любезность — в тот день был в скверном настроении, он подумал:

«Верно, старый лис решил послать своего родича, чтобы выудить у меня денежки!»

И, придя в ярость, крикнул слуге:

— Скажи этому оборванцу, пусть убирается! Я его не знаю и знать не желаю!

Однако никакой итальянец, будь он даже самого низкого звания, не передаст подобного приказания дословно. Так что, вернувшись к Пейролю, лукавый слуга в изысканнейших выражениях объявил просителю, что в аудиенции отказано.

Юноша ничуть не смутился, но, заметив, что слуга поглядывает исподтишка на некое открытое окно, хладнокровно сказал:

— Любезный, произошло некоторое недоразумение. Его светлость, как видно, не понял, что я сын одного из ближайших его друзей — ныне, увы, уже покойного. Так ответь мне… — Он указал рукой на то окно, которое притягивало к себе взоры лакея: — Его светлость, вероятно, там? Я так и знал!.. А не с дамой ли? Нет? Чудесно! Тогда попрошу передать всемилостивейшему господину герцогу одну вещицу, которая послужит мне лучшей рекомендацией…

С этими словами юный плут на глазах у невозмутимой свиты и лакея, который разинул от изумления рот, развязал тесемки своего объемистого кошелька, извлек оттуда нечто, завернутое в тряпицу, и бережно, словно мать распеленывает ребенка, принялся освобождать сей загадочный предмет от покровов.

— Вот, гляди, — улыбнулся Антуан.

Это оказалась гроздь мускатного винограда.

Карл-Фердинанд тоже напряг зрение — и вдруг, переменившись в лице, перегнулся через подоконник и крикнул путнику в трауре:

— Входите, сударь, я жду вас!

Как ни был самоуверен младший Пейроль, он все же оробел при виде высокомерного герцога Мантуанского, который сидел в кресле, небрежно перекинув ногу за ногу, и презрительно глядел на него из-под полуопущенных век.

Карл-Фердинанд и в домашнем платье выглядел по обыкновению импозантно: тонкое бледное лицо, стройная белая шея в пене изящных кружев, холеные руки, выглядывающие из венецианских манжет, иссиня-черные крупные локоны, казавшиеся дорогим парадным париком.

Все в этом государе обличало гордость и твердую волю в сочетании с прирожденным даром притворства: и резко очерченные дуги бровей, и орлиный нос, и живые каштаново-бархатные глаза, вдруг загоравшиеся золотистыми искорками, и тонкие алые губы…

Хотя Антуан еще не так хорошо разбирался в людях, герцога он раскусил с первого же взгляда: «Блестящий вельможа, но служить ему будет непросто».

Не поведя и бровью, смотрел Гонзага на этого юнца, который, согнувшись пополам в поклоне, мел пером шляпы пол и мямлил:

— Государь… почитаю высочайшей честью засвидетельствовать вашей светлости…

Герцог оглядел его с головы до ног с нескрываемым недовольством и подумал: «Экий скользкий малый… на дворянина совсем не похож… Не то учителишка, не то судейский, не то лавочник… кто знает, что там у него в ножнах! Уж не вертел ли? Словом, надо спровадить его поскорее».

Не предложив юноше сесть, Карл-Фердинанд томным голосом сказал:

— Что вам угодно, молодой человек? Разве вы не слыхали, что я нездоров?

Обескураженный весьма прохладным приемом, Пейроль так и застыл в поклоне, не решаясь поднять глаза на герцога. Однако мысль о виноградной кисти очень скоро придала ему смелости. Как бы ни пытался Карл-Фердинанд изображать из себя небожителя, он, тем не менее, всецело в руках у него. У Антуана!

— Государь, — сказал он тихо, — если бы не мое искреннее желание защитить интересы столь могущественного властителя, я бы никогда не перешагнул порога вашего дома. Быть может, я поступил дерзко…

— Несомненно, — сухо сказал герцог.

— Простите же великодушно и предоставьте мне изложить то, с чем я, сын небезызвестного вам Сезара де Пейроля, ехал сюда из Гвасталлы.

Карл-Фердинанд не возразил, и Антуан бойко повел свою речь дальше:

— Когда я попал в Гвасталлу, меня заинтересовал сочный виноград, который подают у его светлости герцога — да продлит Господь его дни! Мне еще подумалось: Страстная неделя — и вдруг столь роскошный дар лета! А потом я нашел вот этот пузырек… Разрешите же, государь, вернуть его вам!

И он вынул из кармана склянку с ядом Медичи. Герцог Гонзага побледнел, однако промолчал и только пристально поглядел на Пейроля. Не зная о смерти своего сообщника, он терялся в догадках. Кто же стоит перед ним — простой ли проходимец, которому удалось проникнуть в его страшную тайну, или вымогатель, действующий по поручению старого Пейроля. Наконец герцог бесстрастно проговорил:

— Сударь, мне странны ваши темные намеки, и я советую как следует усвоить: всякому, кто вздумает докучать Карлу-Фердинанду IV из рода Гонзага, остается только помолиться Богу. Вы меня поняли?

Пейроль улыбнулся и ответил:

— Я ведь принял меры. Прежде чем отправиться сюда предложить свои услуги вашей светлости, я вручил стряпчему, хранившему завещание драгоценного и приснопамятного моего отца, некий запечатанный пакет, содержащий сведения об одном особом сорте мускатного винограда и флакон с жидкостью, улучшающей вкус золотистых сицилийских гроздьев… — Он бросил склянку на ковер и расхохотался: — А в этой бутылочке, государь, — aqua simplex, обычная вода!

«Ну-ну, — подумал герцог, не теряя, однако, самообладания, — а малый-то, оказывается, не промах… Придется быть с ним поосторожнее.»

И он невозмутимо указал молодому Пейролю на кресло.

Тот сел, довольно отметив про себя: «Как видно, шансы мои повышаются. То-то же!»

После недолгого молчания, которого юноша не пытался нарушить, Карл-Фердинанд сказал:

— Вы только что произнесли слова о своем приснопамятном отце. Неужели достойного интенданта моего тестя уже нет в живых?

— Увы, со вчерашнего дня он покоится под одной из плит собора святого Павла… Наипредусмотрительнейший из отцов, он спешно вызвал меня к себе, когда понял, что жить ему осталось недолго. И в первую же ночь после моего приезда в Гвасталлу его сразил апоплексический удар. Слава небесам, в своей печали я утешен хоть тем, что отец успел поведать мне о том, что заботило его перед смертью, и в частности, о справедливых притязаниях вашей светлости…

Щеки герцога порозовели:

— То, чем издавна владели Гонзага, — заявил он, — обязано остаться у них!

— Вне всякого сомнения, — согласился Пейроль. С этой минуты высокомерного Карла-Фердинанда как подменили. Видя, что Пейроль-младший готов служить его интересам, герцог встал, направился к торопливо вскочившему юноше и ласково протянул ему руку.

— В лице вашего отца, друг мой, — произнес он с чувством, — я потерял надежного союзника. Но мне кажется, что вы, несмотря на свою молодость, а может быть, как раз благодаря ей, не только замените, но и превзойдете его. Не правда ли?

— Конечно, государь, — ответил без ложной скромности Пейроль, — а как же иначе?

С этими словами он закрыл окно, проверил, нет ли кого за дверными портьерами, затем приблизился к Карлу-Фердинанду и прошептал:

— Герцог Гвасталльский угасает. И месяца не пройдет, как он успокоится в соборе Санта-Кроче. Времени осталось немного, так что нам следует поторопиться. Мой отец кое-чего не предусмотрел. Так позвольте мне, государь, изложить, что надумал я.

III

СЧАСТЛИВОЕ СЕМЕЙСТВО

Русло реки Гав-де-По выше Лурда окаймляют вначале пологие холмы, между которыми тянется Лаве-данская долина, от места же, где Гав сливается с Кот-ре, начинаются крутые горы. Иные из них достигают трех тысяч метров, и их вершины, покрытые вечными снегами, купаются в лазури.

На границе этих двух местностей, там, где равнину сменяют горы, находится Аржелес-Газо.

В те времена, о которых мы повествуем, Аржелес представлял собой настоящую глухомань — едва ли не край света.

Подобные уединенные утолки земли словно созданы для влюбленных. Что бы там ни говорили, истинное счастье способны познать только несуетные люди. Надо уметь довольствоваться малым, пить лишь ключевую воду и жить одной любовью — и тогда вам откроется настоящее блаженство.

Именно любовью и жили в Аржелесе Рене де Лагардер и его жена; пища их была скудной, и одного только было на их столе всегда вдоволь: жареных каштанов.

Да и как еще, если не по любви, тут оказалась бы молодая красавица-итальянка знатного происхождения? Дория Гонзага Гвасталльская провела детство и юность среди роскоши, окруженная толпой слуг. Нарядам ее позавидовали бы германская императрица и венгерская королева! Она пила из драгоценных кубков и ездила на породистых лошадях. Ей кланялись кардиналы и благороднейшие вельможи почтили бы за великое счастье получить ее руку.

И вот она поселилась в родовой усадьбе Лагардеров. Это было провинциальное жилище без всяких претензий: только башня и голубятня говорили о том, что оно дворянское. Дом был выстроен из золотистого туфа; по стенам к черепичной крыше тянулся вверх виноград, а вокруг благоухали кусты жимолости и жасмина. В ясные дни дом был весь залит солнцем, из окон же открывался то возвышенный, то печальный — смотря по времени года — вид.

Счастливо текла здесь жизнь госпожи де Лагардер. Радостная, беззаботная, она вполне довольствовалась властью над двумя служанками-беарнезками[11], преданной горничной Сюзон Бернар и тремя лакеями, которые помогали и в доме, и в поле и были на посылках. Мало было надо, чтобы блистательная дочь герцога Гвасталльского весь день пела от счастья: лишь бы муж утром обнял ее и в восторге прошептал:

— Дория, Дория, золотая моя!

Любовь словно птица: витает там, где захочет. Рене де Лагардер, едва представ перед красавицей герцогской дочерью, сразу же завоевал ее сердце.

Это был настоящий гасконский дворянин: стройный, крепкого телосложения, с голубыми, отливающими сталью глазами. Красотою он мог бы сравниться, а то и поспорить с дворянами Италии. Ибо в его облике не было ни намека на их изнеженность, женственность: одно лишь мужественное французское изящество, каким был так славен король Генрих IV. Не это ли пленило Дорию? Как знать… Истинные влюбленные не способны объяснить, за что они любят.

После свадьбы, покидая вместе со своей женой герцогский дворец в Гвасталле, Рене мог сказать, подобно завоевателю Галлии: «Пришел, увидел, победил». Был миг, когда безмерность счастья даже испугала его. Вдруг, думал он, жена, пожертвовавшая для него всем, в конце концов не выдержит однообразия деревенской жизни и затоскует в глуши? Но Дория только посмеялась над его опасениями и развеяла их, решительно объявив:

— Хоть на край света, где ни души вокруг, — лишь бы с тобой, саго mio![12]

Время оказалось не властно над этими словами. Дория наслаждалась обществом своего мужа и забыла ради него весь мир.

Однажды, вскоре после приезда в Аржелес, Рене де Лагардер, в который уже раз любуясь своей женой, нежно спросил ее:

— Хочешь, отправимся зимой в Версаль? Это будет чудесная поездка! Неужели ты не мечтаешь блеснуть при французском дворе? Твое происхождение позволяет тебе рассчитывать на достойный прием — да и мы, Лагардеры, издавна обладаем привилегией сидеть в карете короля! Ты не знала об этом? Правда, титулов нам даровано не было, однако род наш очень древний и дал Франции немало славных рыцарей. К тому же я служил в мушкетерской роте господина д\'Артаньяна.

Дория только недоуменно поглядела на своего Рене.

Сколько женщин во Франции — да и во всей Европе — жило неосуществимой мечтой показаться в Версале! Однако дочь герцога Гвасталльского об этом даже не помышляла. Она любила мужа — и была совершенно счастлива.

Впрочем, Рене де Лагардер не отступился. Он не искал почестей для себя — но не хотел, чтобы его жена называлась просто госпожой де Лагардер, и задумал получить графский титул. Тайком от Дории Рене написал одному из друзей, который имел доступ к Королю-Солнце, прося найти способ представить ко двору свою жену. С притязаниями на титул он предпочел пока повременить.

А спустя всего несколько дней Дория, зардевшись от радости и волнения, шепнула на ухо любимому, что у них будет наследник. Молодая женщина не сомневалась: она родит своему мужу сына!

Рене разделил ее радость, но одновременно и обеспокоился. Осознав, что превращается из влюбленного молодожена в отца семейства, он задумался о будущем…

Если родится сын, нужно будет дать ему достойное воспитание поместить в коллеж, представить ко двору, словом, вывести в люди. Если дочь — еще больше хлопот: придется собирать приданое…

Только сейчас Рене де Лагардер заметил, как скудно он живет: прежде его целиком поглощала любовь. Он отдал себе отчет, что денег у него нет, что его скромное поместье приносит ровно столько доходов, сколько требуется для двоих непритязательных людей, что земли его заброшены и поросли бурьяном — и что его обожаемая Дория носит самые простые платья…

Вы спросите: как могло случиться, что дочь богатейшего властителя Италии покинула родительский кров без гроша за душой? Вот как это было.

Хотите верьте, хотите — нет, но в тот день, когда Рене де Лагардер понял, что любит Дорию, он сказал себе:

— У меня есть только моя шпага, — она же так богата! Если я посватаюсь к ней, никто не поверит в мою любовь. Всякий назовет меня подлым охотником за приданым. Так не бывать же тому!

Сказано — сделано. На другой день на рассвете он, даже не попрощавшись с хозяевами, вскочил в седло. Он хотел бежать, бежать, как вор, и навсегда покинуть прекрасную герцогскую дочь, которая не может принадлежать бедному гасконцу!

Однако белокурая сестрица Винченты тоже была влюблена — и поднялась в то утро очень рано. Выйдя на балкон, Дория оперлась на мраморные перила и взглянула на двор. Тут она с удивлением увидела, что молодой французский дворянин собирается в путь, — все прочла в его душе, как в открытой книге.

Девушка кликнула свою преданную камеристку и показала на всадника, который подтягивал у лошади подпруги.

— Передай господину де Лагардеру, что я прошу его остаться, ибо намерена выйти за него замуж!

Рене закусил губу, однако повиновался. Спустя час Дория с герцогской смелостью призвала его к себе и в присутствии Винченты сказала:

— Господин де Лагардер, угодно ли вам, чтобы я просила у герцога, моего отца, вашей руки? Ибо знайте: я не мыслю своим мужем никого другого, кроме вас, и последую за вами, куда бы вы ни направлялись.

Тут Винченте пришлось притвориться, что она засмотрелась на что-то во дворе, так как сестра ее подошла к юноше и скрепила свое признание поцелуем.

Однако едва Лагардер опомнился, он не замедлил поделиться с возлюбленной своими щепетильными соображениями.

— Ну что же, — сказала Дория, — если вас смущает мое богатство, то я прошу позволения взять только свадебную рубашку да кое-какие девичьи безделушки.

На это гордый гасконец согласился с легким сердцем.