Мимо тянулись грязные глинобитные сакли и черные дыры лавок с тряпьем, развешанным для продажи. Тут же, среди улицы, армяне-торговцы жарили шашлыки, кузнец подковывал лошадь, душеприказчик, он же и врач, рвал клещами зубы. Закутанные во все черное (только блестели испуганные глаза), вприпрыжку семенили по обочинам сухие, как палки, баязетские жены.
И повсюду была пыль, и в этой пыли копошились, как черви, турецкие нищие. С язвами на лицах, безглазые, безрукие, со страшными шрамами сабельных ударов, - кошмарное наследие побед султана. И каждый из них тянул к женщине руку, с варварским фанатизмом совал под колеса фургонов обрубки своих ног и рук, каждый выкрикивал одно и то же:
- Йа, хакк!.. О истина!.. О бог!..
Раскрыв ридикюль, Аглая щедро и часто швыряла монеты.
Сейчас ей было страшно чего-то и даже не любопытно. А когда фургон въехал в крепость, женщина не сдвинулась с места, и Хвощинский сам опустил ее на землю, сказав:
- Ну, что с тобой? Ты какая-то странная... Кто тебя так напугал?..
Он поцеловал жену в лоб, как целуют детей, и Аглая понемногу успокоилась. В киоске дворцовой мечети, куда провел ее муж, было прохладно, глаза невольно отдыхали на полинялой мусульманской мозаике. А в бутылке стояли цветы - они уже поджидали ее: цветы совсем незнакомые, нерусские, они ничем не пахли.
- Ну вот, ну вот, - сказал муж, потирая руки, - я рад...
Аглая вяло улыбнулась:
- Прости, но я попрошу тебя выйти. Мне надо помыться после дороги... Я вся в пыли!
Полковник ушел. Аглая стала мыться. Поливая на шею водой из кувшина, она машинально думала - ну отчего все так: перед мужем у нее до сих пор девичий стыд, а при Андрее она уже не боится своей наготы.
\"Отчего все это?..\"
- Ты можешь войти, - строго разрешила она, застегивая блузку. - Ну, я уже все знаю: тебя обидели, обошли... Не сердись на свою глупую женушку, но, может быть, это и не столь важно. В отставку ты выйдешь все равно с генеральским пенсионом. Может, это даже и к лучшему - надо же когда-нибудь поберечь себя.
- Хорошо бы тебе уехать, Аглаюшка, - неожиданно сказал Никита Семенович. - Красный Крест основан на бескорыстии, и Сивицкий, если я поговорю с ним, надеюсь, отпустит тебя обратно в Игдыр.
- Почему? - спросила она, удивляясь.
- Тебе здесь не место. И еще потому, что... Не хочу тебя пугать, но я старый солдат, и мне отсюда виднее, нежели наместнику из Тифлиса; Баязету предстоит перенести нечто ужасное. И прошу тебя: уезжай!
Аглая засмеялась, не разжимая губ.
- Нет, мой милый, нет. Я никуда не уеду... От тебя не уеду!.. добавила она, спохватившись. - Мне даже начинает нравиться здесь. Этот потолок, эти стены, эти цветы... Нет, я останусь!
- Вздор! - резко сказал Хвощинский. - Все вздор... Тебе просто льстит, что ты единственная женщина во всем гарнизоне.
Впрочем, - неожиданно покорно закончил он, - ты все равно останешься... Я это знаю!..
Прежде чем явиться в госпиталь, Аглая вышла из крепости и направилась в сторону казацких казарм - она уже проведала, где они находятся. Шла, не глядя под ноги, и улыбалась; томительно ей было и хорошо как-то...
У казарменной стены, на страшном солнцепеке, словно мертвецы или пьяные, полегли спящие казаки; пот покрывал их лица, над раскрытыми ртами буйно кружились мухи. Возле дверей сидел на приступочке пожилой казак, голый по пояс, с медным погнутым крестом на могучей груди, и деловито латал старенькое седло.
- Дружок, а где вторая сотня? - спросила Аглая.
Казак не спеша отложил сначала шило. Из-под корявой ладони, закрываясь от солнца, оглядел Аглаю с ног до головы, ответил певучим молодым голосом:
- А это, барышня, уж на што царь-государь и тот ни бельмеса не знает, игде тепереча вторая сотня. Ушла вот позавчера, да и... - Казак продернул вжикнувшую дратву. - Ушла, и поминай как звали! Вот возвернутся казаки, тогда расскажут, где были... А вам кого надобно?
- Поручика Карабанова, - упавшим голосом ответила Аглая, и сразу все как-то стало пусто и безразлично.
- И он с ними, - откликнулся казак. - Кавалер веселый. Что не так нагайкой. А то и в зубы. Одначе по справедливости больше.
- Ну, спасибо. Извините...
Витая лестница привела женщину в низкое полутемное помещение с узкими стрельчатыми окнами; стены были покрыты позолоченным алебастром, и вдоль них тянулись ряды досок, на которых лежали раненые.
Сивицкий встретил ее суховато.
- Наденьте халат, - сказал он, познакомившись. - И на голову что-нибудь. Хорошо бы косынку.
Аглая накинула на плечи санитарный балахон.
- Что мне делать? - спросила она.
- Для начала приготовьте вон там постели. Скоро вернется из разведки сотня поручика Карабанова, и, наверное, будут раненые.
Аглая сразу как-то испугалась:
- Почему вы думаете, что будут раненые?
- А потому, сударыня, - вежливо ответил Сивицкий, - что на войне есть такой дурацкий обычай, когда люди стреляют один в другого.
Она стелила койку. \"Может, для него. А может, нет\". Взбивая плоские подушки, вздыхала: \"Только бы не ему, только бы не он\".
Потом беспомощно осмотрелась: что бы сделать еще такое, чтобы сразу понравиться этому грубияну врачу?
Но дела не находилось, и Аглая, довольная, потерла ладошку о ладошку, как озорная девочка.
- Ну, что вы стоите, мадам? - спросил Савицкий.
- А вы скажите, что мне делать. И я буду.
- Вычистите гной из раны вон того бородатого генералиссимуса.
Наложите ему свежий фербанд. Йотом, будьте любезны, вынесите горшок из-под того молодого генерал-фельдмаршала.
- Это разве тоже мне делать? - удивилась Аглая и розовым пальчиком показала на свою грудь.
- А кому же еще?
- Вот уж не думала...
- А вы, сударыня, - обозлился Сивицкий, - думали, что здесь вам придется танцевать мазурки с раненными в мизинец героямипоручиками?
- Но не выносить же горшки, - вдруг обиделась Аглая.
- Да, и горшки! Дамский патриотизм, который столь моден сейчас там... Сивицкий ткнул пальцем куда-то вверх, - здесь этот патриотизм не нужен.
- Я ведь с чистым сердцем... - начала было Аглая.
- Именно так, - сурово продолжал Сивицкий. - Если вы с чистым сердцем решили прийти на помощь русским солдатам, то вы не убоитесь крови, дерьма и грязи.
- Но почему вы так грубо со мной разговариваете? Я запрещаю вам... Слышите? - И она прихлопнула каблучком своей нарядной туфельки.
- Китаевский! - позвал Сивицкий своего ординатора. - Будьте добры, дружок, дайте этой ура-патриотке десять капель валерианы.
И заодно покажите ей, за какое место берется горшок, когда его выносят.
Раненый фельдфебель-квартирмейстер, красивый парень лет тридцати, под которым стоял этот злополучный горшок, начал со стоном сползать на пол.
- Я сам, барышня... Я сам вынесу...
Но Аглая уже подхватила посудину и, едва не плача, сказала:
- Ладно. Буду, буду все делать... Вы хоть объясните, куда нести вот эту... как ее? - вазу...
На исходе дня в Баязете забили тревогу: в город со стороны Ванской дороги ворвался взвод милиции и табун лошадей карабановской сотни. Казацкие кони, тяжело храпя, сразу же спустились к ручью. Взмыленные бока их устало вздувались, седла сбились на сторону, у некоторых съехали под самые животы, стремена волочились по земле...
- Что случилось?
Аглая вместе со всеми выбежала из крепости. Эриванцы на все вопросы хмуро отмалчивались. Но было ясно и так, что они бежали с поля боя. Солдаты плевали на них, крыли страшной руганью, кого-то стащили с лошади, над гвалтом висла отъявленная брань - русская, татарская и грузинская.
Стоял невообразимый шум, в котором Аглая разобрала лишь чьи-то мельком брошенные слова:
- Вон стоит конь Карабанова, теперь Пацевич возьмет его себе.
Она подошла к коню. Лорд косил выпуклым глазом, гладкая шкура его нервно вздрагивала. Аглая дотронулась до седла. Вот здесь он сидел. Живой, хороший. Не такой, как все. Любимый!
Что-то говорил. Может, смеялся...
Она расстегнула переметную суму. Пачка патронов. Четыре недозрелые сливы. Фляга с водой. Краюха хлеба. И на хлебе - он был надкусан - следы зубов.
- Ах-х! - сказала Аглая и вяло опустилась на землю.
- Поднимите ее, - хмуро велел Хвощинский. - Это солнечный удар. Скоро пройдет...
И, не оборачиваясь, ушел в крепость. Клюгенау поверил, что это солнечный удар, и побежал к воде - надо как можно скорее намочить платок!..
Солдатики меня любят и рады, когда я велю им кричать \"ура\". Что же касается К., то он личность ничтожная, прежние связи с Петерб. потерял и уже неопасен. X. скулит и пляшет под мою дудку; жена его, говорят, путается с кем-то в гарнизоне, но с кем - я не знаю. Готовимся отметить день тезоименитства его высочества наместника; скажите - можно ли поднимать тост чихирем, ибо весь запас шампанского в Баязете (62 бутылки) недавно выпил тот же поручик Карабанов; сейчас он ушел в рекогносцировку ищет случая вернуть потерянную карьеру...
Из письма полковника Лацевича
АРАРАТСКОЕ ПЕКЛО
1
Пацевич лежал на кровати паши. Ножки у кровати были из чистого хрусталя. Исхак-паша, очевидно, больше всего в жизни боялся грозы. Перед полковником стоял кувшин для ритуальных омовений перед намазом. А в кувшине что? Винишко, конечно.
Хорошо полковнику. Даже очень хорошо. Ведь он не кто-нибудь, а полковник. И его должны слушаться. И уважать. Кровать удобная, молнией тоже никак не убьет; вина отхлебнешь, а потом можешь читать изречения из Корана. Вон их сколько намалевано по стенкам!
Но полковник арабского не знал.
- Хи-хи-хи, - тоненько смеялся Адам Платонович, подпискивая от удовольствия, - хи-хи-хи... Ой, не могу, хи-хи-хи!..
Это он вдруг заметил, что на потолке арабские письмена переплетаются в забавный порнографический узел. Исхак-паша, видать, был не дурак. Заповеди Корана вроде и не нарушены, а в то же время забавно, очень...
- Ой, господи, хи-хи-хи, - смеялся полковник, и его живот трясся под одеялом мелкой рассыпчатой дробью.
Тут двери открылись, и вошел человек, которого Пацевич никогда и не видел. Рваный казачий мундир, худое, заросшее щетиной лицо, а из разбитых сапог торчат черные, в запекшейся крови, распухшие пальцы.
- Карабанов? - воскликнул полковник. - Это вы?
- Я.
- Но, милый, откуда?.. Что с вами?
- Я закончил рекогносцировку, полковник.
Пацевич всплеснул руками:
- Закончили? Голубчик вы мой...
- Да, закончил, полковник. Турки действительно собирают силы в окрестностях Вана. Численность могу определить лишь приблизительно.
- Ну и сколько же их там, подлецов?
- Тысяч двадцать - тридцать. Не меньше.
- Да идите-ка вы... Откуда их столько?
- Не меньше, полковник. И еще артиллерия... А я потерял за эти дни тридцать два человека.
- Как вы дошли? - спросил Пацевич.
Вместо ответа Карабанов достал \"смит-вессон\" и, щелкая курком, провернул перед полковником весь пустой барабан револьвера:
- Видите? Одни дырки... Вот так и дошли!..
- К ордену вас, голубчик, к ордену, - запричитал Пацевич, - завтра же в Тифлис писать бу-бу-буду...
- Эх, полковник! Тридцать два \"Георгия\" им теперь не нужны...
Карабанов повернулся к дверям, но Пацевич остановил его неожиданным возгласом:
- Куда же вы, голубчик? Вы бы хоть поцеловали меня.
В голове поручика все ходуном ходило, звон стоял, перед глазами еще двигались песчаные осыпи, сплошь в пустых гильзах, - не сообразил даже, о чем его просят.
- Нет, извините, полковник. Целовать вас не буду - боюсь укусить...
Он щелкнул каблуками и круто вышел. На дворе кто-то схватил его в обнимку, закричал в самое ухо:
- Карабанов, бегите скорее: там ваши казаки милицию убивают!..
- Ну и пусть убивают, - ответил Андрей.
Решил не вмешиваться. Потом раздумал. Не спеша дошел до милицейских казарм, выбил ногою дверь. Черт возьми! - кажется, действительно убивают. Озверелые казаки, загнав дезертиров в угол, хлестали их нагайками, били ножнами шашек, из дикой свалки доносились хрипение, вой и приглушенные крики.
Андрей крикнул:
- Довольно! Довольно, говорю я вам... Они и так будут помнить, каково бросать своих товарищей...
Подошел Дениска в разодранной до пупа рубахе; с рассеченной губы стекала струйка крови.
- Хоть душу отвел, ваше благородие!
- Иди спать. Все идите...
И была ночь, и снился сон: усадьба Карабановых стояла на опушке леса, а за лесом, говорили, лежит Рязань, и он убежал однажды мальчишкой в ночь, и его нашли цыгане и привезли домой; нянька уложила в постель, и ему было радостно, что это его постель, и бежать больше никуда не надо; а утром он проснулся оттого, что кто-то гладил его по лицу и слезы капали ему на щеки:
это мать гладила его, это мать плакала над ним...
Карабанов открыл глаза. Аглая сидела перед ним, гладила его лицо и тихо, закусив губу, плакала.
Он протянул к ней руку:
- Ну, что ты?.. Не надо...
- Ох, Андрей!..
Она, припав к его груди, разрыдалась. Он гладил ее вздрагивающую спину и смотрел в потолок. Красный персидский таракан вылез из щели и шевелил усами.
- Ну, ладно, ладно. - Он похлопал ее по спине.
- Ты же ничего не знаешь, - сказала Аглая, поднимая лицо. - Ты не знаешь, что было со мной... На вот, возьми...
Она кучкой сложила ему на грудь: пачку патронов, четыре сморщенные сливы, краюху хлеба. Вещи показались чужими. Андрей равнодушно посмотрел на них.
- Не молчи, - попросила она. - Слышишь?
- Слышу...
- Говори со мной. Приласкай меня... Хоть немножко. Ну, что же ты, Андрей?
Он перевел взгляд на нее.
- Тридцать два, - сказал с расстановкой, - тридцать два... И где-то заломят руки матери, где-то завоют девки, Аглая... Ох, сколько костей там осталось!..
- Не надо. Об этом потом.
- Сколько костей...
- Скажи - ты любишь меня?
Он отвернулся:
- Иди, Аглая: не до тебя мне сейчас...
- Андрей, милый, что с тобой?
- Оставь...
- Я все понимаю, но... зачем же так?
- Иди, иди.
Она встала, одернула платье:
- Ну, так я пойду...
- Ладно. Увидимся, может, вечером.
- Андрей, я пошла...
- Иди...
Вечером, сдав Пацевичу подробное обо всем донесение, Андрей Карабанов напился. Аглая побоялась войти в дом к нему, откуда доносились пьяные крики, бесшабашные песни и чей-то судорожный плач. Она подошла к окну, осторожно заглянула.
- Боже мой! - сказала она. - Боже мой!..
Андрей сидел за столом, окруженный своими казаками, в одних грязных подштанниках, пьяный, раскисший. Справлялись поминки по убитым. Какой-то бородатый гигант-сотник грыз зубами стакан и сплевывал на пол осколки. В табачном дыму мелькали орущие красные хари казаков. И, как бараны, сидели двое урядников, все в крестах и медалях, уткнувшись один в другого потными лбами.
Стекла, казалось, звенели от бесшабашной песни:
Славен выпивкой и пляской
Гарнизон наш закавказской...
И, отшатнувшись от окна, она вспомнила...
Она вспомнила первую встречу с Андреем, еще там, в позлащенном сверкающем мире, где даже не знают, что есть такой Баязет; их представили; был он ловок, как бес, и весь ходил перед ней на пружинах. Потом он был с визитом у ее тетки, и тетка, вскинув к глазам лорнет, одобрительно кивнула головой; ах, каким он умел быть обаятельным; и весь-весь, наполненный ослепительным блеском, как он был чудесен!.. И тетка делала Аглае знаки глазами, а он уже тогда играл, кутил с цыганами; говорили, что он живет на долги и за счет многих женщин; но все это было благопристойно; и долги он скрывал, кутежи проходили за городом, а своих любовниц он умел хорошо прятать.
Она его любила... И вот теперь этот человек, как последний мужик, в одних грязных подштанниках, сосал с казачьем сивуху и, наверное (а наверное, так и было), отвратно скабрезничал заодно с ними. Ей стало обидно до слез. Если бы он только знал, как она ждала этой встречи, как она готовила себя к ней, томясь и замирая.
А он - забыл... не захотел... променял на водку!..
На следующий день Карабанов, опухший и страшный, с красными, воспаленными глазами, ходил к Аглае просить прошения.
Он как-то странно не огорчился, когда она отказалась извинить его. Постоял немного с дурацким видом, подумал о чем-то своем и, надвинув фуражку, ушел. Ушел, даже не вздохнув, мало, видимо, огорчившись. Аглая, назло всему, удвоила свое внимание к мужу, и старый полковник был эти дни снова счастлив.
Пацевич же послал подробное донесение в ставку кавказского наместника. Он писал, что противник двинулся к Баязету, но удачным маневром ему удалось перехватить и разбить его на подходах к городу, что наиболее отличились из офицеров поручик Карабанов и капитан Штоквиц (о себе Пацевич решил скромно умолчать) и что у неприятеля погибли в роковой схватке \"два предводителя\"...
Читатель может не поверить этому, но документ, наполненный ложью Пацевича, сохранился. И в Тифлисе успокоились и пили здоровье героев Баязета, а генералы хвалили Адама Платоновича Пацевича:
- Дельный офицер, господа. Весьма дельный. Это вам не старая размазня Хвощинский, который умел только скулить и жаловаться...
Вот вам! Перехватил. Разбил. Победил. И все тут!..
Да, неплохо было Пацевичу лежать на шахской кровати с хрустальными ножками и смотреть в потолок:
- Хи-хи-хи!..
2
Из Тифлиса пришла почта. Среди газет лежал очередной номер \"Вестника Кавказского отдела императорского русского географического общества\". Пацсвич машинально листанул журнал: что-то о горах, какие-то таблицы, справки об атмосферном давлении.
- В общем чепуха! - подытожил Пацевич и сказал: - Отдайте Некрасову: все умники любят читать о скучном.
Потом пришел прапорщик Латышев и скромно доложил, что гарнизонные верблюды, за голову которых в Игдыре казна платила чуть ли не по сорок рублей, отказываются есть лепешки из маисовой муки и дохнут теперь с голоду. По негласному мнению, в верблюдах хорошо разбирался Исмаил-хан Нахичеванский, и после совещания с ним было решено - отдать лепешки казакам. А то они и без того зажрались, пока баранту стерегли от курдов.
Карабанова вызвал к себе Штоквиц. Проходя по рядам коновязей, Андрей увидел на разостланных рогожах и одеялах какие-то черные комки, которые казаки вынесли на солнце.
- Тютюн сушите? - мимоходом спросил он.
- Нет, какаву, - зло огрызнулись казаки.
Штоквиц встретил поручика так:
- Говорят, вы вчера крепко подгуляли?
- Был грех, - сознался Андрей.
- А вы не догадываетесь, что я хочу предложить вам?
- Наверное, стакан лафиту. Для похмелки...
Ефрем Иванович поглядел на поручика какими-то шалыми глазами - то ли от жары, то ли от недоумения.
- Нет, - серьезно ответил он. - Для вас уже выписана подорожная до Игдыра и ведомость на получение денежного довольствия для гарнизона. Заодно и проветритесь после Персии!
- Что за абсурд! - рассердился Карабанов. - Полковник Пацевич просит, чтобы я поцеловал его, а вы поручаете мне свою бухгалтерию. Неужели в гарнизоне, кроме меня, некому больше возить мешки с деньгами?
- А кого же еще, как не вас?.. Ватнин - мужик и считает по пальцам, Некрасов - во всем политикует, Потресов честен, но не умеет вырвать из глотки нужное даже для себя. Не посылать же барона Клюгенау, который даже не знает, наверное, зачем люди изобрели деньги. А ведь вытянуть от наших чинодралов свои же кровные - не так-то просто!..
Баязет прискучил уже поручику, мир с Аглаей после вчерашней пьянки восстановить было не легко, и он, не долго покуражась, все-таки согласился.
- Сколько там? - спросил Андрей, беря ведомость. - Всего сто шестнадцать тысяч с мелочью? Черт возьми, почти столько же я проиграл однажды в карты, после чего мои именьишки пошли с молотка... Ладно, еду!
Обрадованный майор Потресов провожал его до рогатки.
- Вы уж там не загуляйте, пожалуйста, - трогательно просил старик. - Я понимаю: молодость, девицы, желание кутнуть, все такое... Но и время-то сейчас тревожное: налетят турки хоть завтра - и не успею деньжонки послать семейству. Дашеньке вот
и платьице надо новенькое, ведь к ней, слава богу, порядочный человек сватается!
Карабанов, перекинув через седло пустые тулуки, рассмеялся невесело:
- Так и быть, майор: ради уважения к вам, обещаю кутить только на свои, не касаясь ваших фуражных...
Игдыр встретил его пылью, горячечной сумятицей тыла и букетами легкомысленных дам, понаехавших ради экзотики. Стены домов ломились от вывесок. Духаны и майдан кишели разной нечистой силой. Тут были ветеринары \"без места\" и прогоревшие подрядчики, лихие крепколобые интенданты с прямыми честными взглядами и просто мелкотравчатые мерзавцы, о которых старый Егорыч, взятый Карабановым в попутчики, выразился так:
- Вольные люди. Над нами землю сгребут лопатой, а они деньгу загребут лопатой. Эх, слава казачья, да жизнь-то собачья!..
Андрей Карабанов был поражен, когда ему тут же, при въезде в город, один толстобрюхий прапорщик в мундире квартирмейстера предложил \"по дешевке\" гусарскую саблю с темляком, перевитым анненской лентой.
- Стыдитесь, прапор! - возмутился Карабанов. - Хозяин этой сабли был кавалером российского ордена, и на эфесе еще не успел высохнуть пот от его ладони.
- Да ведь я не дорого и прошу, - не унывал спекулянт. - Всего-то тридцать рублей. Другие дерут и дороже...
- Егорыч! - взбеленился поручик. - Свистни-ка его нагайкой... Бей, такие всё стерпят!..
В казначействе армии кисла длинная очередь давно не бритых офицеров. \"Ждем вот, - вздыхали они, - пока что денег нет ни гроша\".
- Э-э, вы просто не умеете разговаривать с тыловыми крысами, господа! И сгоряча Карабанов разлетелся прямо к управляющему.
Статный господин с высоким лбом мудреца сидел в кресле, читая вслух какую-то ведомость длиной аршина в два. Андрей успел разглядеть на его груди лавровый веночек с цифрою XXXV, - сие означало, что за спиною у господина целых тридцать пять лет беспорочной службы. Тут же находились гусарский корнет в нежно поскрипывающих лосинах и полковник гвардейской артиллерии; это были офицеры из числа тех, которые говорят: \"Война-матушка!\" - и потирают при этом руки.
- Что вам угодно, господин поручик? - спросил управляющий бархатным баритоном.
- Прикажите немедленно начислить деньги гарнизону крепости Баязет. Я прямо с позиций, ждать в очереди не могу.
- Ох, какой же вы нервный и скорый!.. Впрочем, - добавил чиновник с некоторым оттенком глубокомыслия, - деньги вы, конечно, получите. Только вам требуется для этого приложить коекакие... да, кое-какие старания.
- Вот я и приложил. - Андрей брякнул по полу шашкой. - Всю ночь скакал от самого Баязета и, как черт, весь в грязи, даже не перекусив, - прямо к вам! Что же еще?..
Деликатным щелчком чиновник поправил манжету, выглянувшую из-под рукава, и снова повернулся к собеседникам-офицерам:
- Так, говорите. Любовь Германовна укатила на Каджорские дачи? Ах, в Нарзан, на воды?.. Чудо-женщина. Сколько в ней блеску, просто диво. Здесь, в этой дыре, только и отдыхаешь с такою Аспазией...
- Послушайте, - снова начал Андрей, - я ведь жду. У нас в гарнизоне уже дохнут верблюды, лошадей мы кормим ячменем вместо овса.
Чиновник потер свой сократовский лоб, оглядел Карабанова всего - от шпор до фуражки (словно оценивая, за сколько бы купить молодчика) - и хладнокровно, нисколько не стесняясь свидетелей, вдруг спросил:
- А вы, голубчик, сколько даете процентов?
Такой патриархальной бесцеремонности поручик никак не ожидал:
- Не разумею: какие проценты?
Желторотых всегда надо учить, так повелось еще при царе Горохе, и управляющий выговорил поручику уже тоном строгого начальника.
- Молодой человек, - сказал он, - мне обычно платят по восьми процентов с общей суммы. Но вы, казаки, - мужичье ведь упрямое: с вас я беру меньше. Однако ниже пяти процентов брать все-таки не намерен...[Для написания этой главы автор использовал статью \"Из походных воспоминаний\", помещенную в \"Русском архиве\".]
- Восемь? - Андрей даже покачнулся, рука сама потянулась к эфесу. Господа! - в растерянности кинулся он к офицерам. - Вы же ведь люди чести, носите мундиры. Прошу засвидетельствовать, что болтает этот подьячий.
Полковник густо крякнул, а гусарский корнет отвернулся в сторону:
- Извините. Мы в семейные дела не вмешиваемся.
- Хороша семейка! - выкрикнул Карабанов.
- Не кричите, молодой человек, - строго цыкнул на него Сократ-управляющий. - Здесь не трактир, и нечего кричать! Я тоже не с нищих беру. На этих-то делах уже нажил себе крест в петлицу и геморрой в поясницу, - все знаю!.. Ваш полковник Пацевич не пять процентов, а рубль с рубля имеет...
Карабанов подумал о майоре Потресове, который бьется над каждой копейкой, пришли на ум сухие армянские чуреки, которым радуются солдаты, он вспомнил голодный рев верблюдов и печальные глаза лошадей, глодавших дубовые ветви...
- А ты вот так не умеешь? - В сладком бешенстве поручик шагнул к столу и, забыв о приличии, мастерски сложил перед носом чиновника двойной кукиш.
- Ну, что ж, - нисколько не обиделся тот и даже засмеялся, подлец. - До сих пор я говорил с вами келейно, желая добра. Как боевой товарищ с боевым товарищем. Теперь же перейду на официальную ноту... Денег нет! - выкрикнул чиновник, отбрасывая от себя ведомость баязетского гарнизона. - И когда будут - не знаю!
Наверное, в августе.
Карабанов в гневе повернулся к офицерам. Немного смирил себя, чтобы не нарваться на скандал, и заметил с прискорбием:
- А вам-то, господа, совсем не к лицу носить мундиры!
Гвардейцы переглянулись. Полковник промолчал, но корнет, по молодости лет, вякнул что-то невразумительное по поводу единого бремени, которое следует нести всем без разбору.
- Ну и несите, - отмахнулся Андрей, - я тоже несу... Дело в том, что
Мы несем едино бремя,
Только жребий наш иной:
Вы оставлены на племя,
Я назначен на убой...
В приемной казначейства всё так же томились полковые приемщики. На вопрос Андрея один ответил, что проживает в Игдыре с полмесяца, другой приехал с позиций уже вторично, третий только махнул рукой.
- Господа! - сказал он, этот третий. - Я недавно был в Севастополе. Вы не представляете, какой подъем патриотизма вызвала в обществе эта война!.. Дворец генерал-губернатора был буквально осажден. И кем бы вы думали? проститутками. Да, эта гулящая корпорация тоже решила служить отечеству под Красным Крестом.
И самое интересное, что все они давали подписку на целый год обета безбрачной жизни. Проститутки, господа, и те умеют жертвовать для отечества!
- Ну, - кощунственно подхватил Андрей, - нашли что сравнивать: ведь это же русские проститутки, а не русские чиновники... Впрочем, за кем я могу занять очередь, господа?
Хорошо, я буду стоять за вами.
Прошло четыре дня. Прожились в Игдыре дочиста. Егорыч нанялся к богатым духоборам косить траву и тем кормил себя, кормил и своего сотника. Было все постыло, бесчестно и как-то стыдно...
От доброты душевной старый Егорыч частенько советовал: - Ваше благородие, всю-то жизнь на каждой титьке у нас по сотне воров висло. Дайте им отступного, пущай уж и здесь пососут...
А я, когда в Баязет возвернемся, на иконе поклянусь перед всеми, что вы чисты, аки голубь!..
- Нет, Егорыч, - упрямился Карабанов, - я лучше сгнию здесь в очереди, но от меня никто ни копейки не получит!..
Ночи стояли сухие, знойные. По вечерам женский смех дразнил воображение. Память об Аглае сидела в теле прочно, словно наболевшая заноза. И, как назло, за стенкой один маркитант колобродил по ночам с девицами, распевая во все горло под гитару:
Дама милая, напрасно вы
Не даете свои губоньки:
Поцелую нас за красненькую,
Приплачу еще голубенькую...
До рассвета ворочался Карабанов на тощих подушках, давил клопов, вожделел к Аглае и сумрачно матюкал музыкального маркитанта. Небритый и крикливый, шел по утрам в казначейство, еще с улицы складывая губы для тошнотного вопроса:
- Ну, как тут сегодня, господа? Дают или нет?..
Только сейчас начал он понимать, что та армия, на которую он глядел когда-то свитским кавалергардом из высокого седла своей лошади, - еще совсем не армия: разбросанная по глухим трущобам империи, сермяжная и полуголодная, обворованная и униженная, армия Ватниных и Потресовых, Егорычей и Денисок, - вот она-то и есть истинно российская опора, и было как-то стыдно вспоминать свои прежние гарцевания на Марсовом поле, скачки в Красном Селе, бесшабашные кутежи на Полюстровских дачах.
- Да, - сказал однажды Андрей, вспомнив почему-то своего деда, который в молодости дружил с гусаром Денисом Давыдовым, - был ведь, господа, \"век богатырей, но смешались шашки, и полезли из щелей мошки да букашки\"... Черт вас всех возьми, когда же на Руси будет порядок?
- Вся у нас система такая: насквозь прогнила... - ответил ему офицер, который рассказывал о патриотизме проституток.
- Да при чем тут система! - искренне возмутился Карабанов. - Подлецы, дураки, казнокрады, взяточники - это да, но разве в Петербурге об этом знают?..
На восьмой день бесплодного ожидания в казначействе раздался голос молодого секретаря: он говорил, что взятки брать подло, что он ни минуты не остался бы служить в том месте, где такая мерзость заведется, что каждый благородный офицер должен дорожить совестью и честью своего мундира.
Карабанов, словно отпив живой воды, нагрянул к секретарю с визитом, выразив горячую надежду, что они, как честные люди, несомненно, поймут друг друга. Секретарь как раз обедал и, выслушав признательные распинания поручика, пригласил его к столу.
Обгладывая фазанье крылышко, молодой чиновник говорил горячо и страстно, как Цицерон, и закончил свою речь словами, что брать взятки преступление.
- Так, благодарность лишь... мы принять можем, - сознался он. - Однако, помилуйте, разве же это взятка? И не все смотрят на сие благоразумно, как вы: другой-то казну дерет, словно липу на лапти, а сам... Скажем, на увеличение средств... в помощь служащим... или просто в целях добра... Нет, где там, он никогда не даст. Да еще еврейский шухер устроит.
- Ну, хорошо, - уныло сдался Андрей, брезгуя в этот момент своими словами, - я даю вам один процент, и об этом никто не узнает.
- Голубчик, - развеселился игдырский Цицерон, - да вы дайте мне три процента и говорите об этом кому угодно!..
Егорыч, страдавший все эти дни по-мужицки тяжело и тугодумно, встретил его в гостинице.
- Кубыть, получили? - догадался он по лицу поручика и в радостях побежал хлопотать о внеочередном самоваре.
Назавтра Карабанов пришел за деньгами с двумя пустыми тулуками. Казначей принял его приветливо:
- А-а, герой Баязета... прошу садиться. Сейчас, одну лишь минуточку. Вот только разделаюсь с артиллерией...
Усатый штабс-капитан с повязкой на глазу, одетый в шинель солдата, зорко сверлил единственным оком громадную пачку ассигнаций, которую ловко пересчитывал казначей. По выражению его бегающего глаза было видно, что штабс-капитан уже давно потерял веру в справедливость на этом свете. Заглянув в потайную бумажку, казначей отбавил из пачки ассигнаций какую-то сумму и со значением намекнул:
- Верно, кажется?..
Штабс-капитан мрачно кивнул. Все эти взгляды, перешептывания и шулерские подтасовки раскрыли перед Андреем нехитрую механику грабежа. Было ясно, что обещанные проценты удерживаются именно здесь, при выдаче денег.
- Нельзя ли хоть немного серебром? - спросил штабс-капитан, сваливая деньги в лошадиную торбу. - А то ведь на ассигнациях, глядите, даже номера повытерлись.
- Никак нельзя, - ответил казначей и, пересчитывая свежую колоду \"екатеринок\", локтем отодвинул от себя толстенный гроссбух шнуровой книги.
Андрей машинально глянул на раскрытую страницу и увидел счет баязетского гарнизона: 116 188 рублей и 37 копеек. Обмакнув перо в чернильницу, поручик незаметно для всех одним великолепным и быстрым росчерком расписался в приеме денег по счету.
Дошла очередь и до него.
- Баязет! Где же Баязет? - засуетился казначей. - Да идите же сюда, батюшка. Других задерживаете...
- Мне бы тоже серебра немною, - заважничал Андрей, подсаживаясь к столу.
- Нету, нету, нету... Ведь сказано одному, а они все свое тянут.
Что мне, родить вам серебра-то, что ли?.. Ну, считайте скорее...
Карабанов уже не торопился. В груде денег, подсунутых ему, как и следовало ожидать, не хватало ровно трех процентов от общей суммы. Решив извести казначея, поручик каждую пачку пересчитал по два раза. Нарочно делал вид, будто ошибается, путал и пересчитывал заново.
- Верно, кажется? - подмигнул ему казначей.
- Да нет, извините... Дело непривычное, но ошибаться не могу: всего не хватает трех тысяч четырехсот восьмидесяти пяти рублей и шестидесяти пяти копеек!
- Не может быть! - притворно испугался казначей. - Я считал верно. - И, переглянувшись через стол, зашептал Карабанову на ухо: - А вы, что же, о трех процентах забыли? Не делайте шуму...
- А-а-а! - заорал Карабанов. - Вы бы так и сказали, что берете три процента как взятку. Только потрудитесь в таком случае мне расписочку выдать. Мол, казначейство удержало с поручика Карабанова столько-то. В виде взятки!
- Ой и шутник же вы, - совсем растерялся казначей. - Скажет же такое!.. Ох эти казаки, они всегда... Потулов, - налетел он на писаря, - закрывай скорей яшик!.. Господ приемщиков попрошу выйти отсюда!..
Прибежал секретарь казначейства:
- Вы что тут мудрите, поручик? А еще благородный человек, в лейб-гвардии служили!..
- Цыц, котята! - прошипел Карабанов, берясь за шашку. - Вы меня еще стыдить желаете?.. Или давай расписку во взятке, или выкладывай на стол награбленное! Я желаю честно глядеть в глаза своим солдатам!
- Вы это серьезно? - ошалел секретарь. - Тогда извините. Казна уже опечатана. Придите завтра.