Василий Рычков давно мечтал побывать на родине предков, в деревне Малые Колдуны, хотя мать, происходившую отсюда, он не помнил — погибла в аварии, когда ему было два года. Но все же тут, в Малых Колдунах, жили когда-то и дед, и бабушка, и их родители, и так далее, отсюда, глубокая и заманчивая, теряясь во времени и в лесах, шла его родословная.
Вася, человек спокойный, мягкий и рассудительный (каштановые крупные кудри, бледное длинное лицо), был архитектором. Однажды в октябре (ему недавно исполнилось тридцать три) случилась командировка в те края. В первый день он ездил по главному городу. В полное распоряжение выдали немолодую черную бэху. Шофер, седой и жилистый, все время молчал. Без конца моросило, было много деревянных зданий, темных, кривых, стремных, похожих на грибы, и Вася, вглядываясь, пытался отделить благородный гриб от поганки, памятник старины — от косого сарая. Он пообедал с местными “деловыми”, их было двое — бритый, заказавший себе водки триста грамм и под рыжики в сметане материвший курение, и чубатый юнец, который, наоборот, непрерывно курил, пил зеленый чай и болтал заливисто. Потом вышли под дождь смотреть объект — влажно мерцавший стеклянный куб банка.
Спутники хвалили, цокали языками, довольно хихикали. Вася поднял голову, выцеливая небо сквозь здание, сделанное по его чертежу. Он не чувствовал ничего, кроме холодной неприязни. Эта стекляшка вдруг показалась ему чем-то гнусным, вроде большого и острого осколка на сером песке у реки. Вошли внутрь (там еще длилась стройка) и, побродив по деревянным переходам, спустились и вышли обратно. Дождь поиссяк, но дул ветер, а небо оставалось мрачным.
— Ладно, у меня еще дела, родня здесь. — Рычков махнул им прощально, пускай родни и не было. — Какой у вас храм главный? — спросил он шофера.
— Храм нужен? Щас будет. — Мотор завелся, и машина поехала.
Остановились возле кирпичных розоватых стен монастыря.
Перед встречей с землей предков Васе хотелось помолиться за их упокой. Он вошел через открытые ворота.
— Бога нет, Бога нет, Бога нет, — сказал скороговоркой круглый ухмылистый мужичок, перекатываясь мимо.
Судя по физиономии, хула на Бога заменяла ему радость солнечного света. Он остановился и все так же лукаво и счастливо выкрикнул:
— У них картоха в храме хранится! Прям в храме попы картоху держат! — и покатился дальше.
Рычков зашел в церковь, неумело перекрестился, купил свечи, расставил. Он покинул храм, обошел кругом и обнаружил деревянную часовенку.
— Это сауна ихняя, иди сюда! — позвал из глубины знакомый голос.
Было светло от запотевшего плафона. Тот же мужичок, нагнувшись над кафельной купелью, поливал лицо водой и тер руками. Он шумно полоскал рот, отфыркивался, охал, снова нес к лицу пригоршни воды. На стене над плафоном висела бумажная икона, покрытая целлофановой пленкой.
— Чего стоишь? — не разгибаясь и косясь, удивился мужичок. — Пей давай, теплая! А в соседнем дому гробы для попов стругают. Недавно один повесился. Кормушку отняли — он и повесился! — Разогнулся, повернул мокрое толстое лицо, смотрел детскими внимательными глазами. — Ты не местный небось?
Мужичок черпнул воды в правую руку и размашисто брызнул. Рычков выскочил на улицу. Там снова моросило.
Он поужинал в кафе, выпил кружку пива, съел салат из редиски и яйца, цыплячью ножку, потом заказал еще пива, а вернувшись в номер, сразу же погрузился в постель и заснул. Во сне он почувствовал, что его душат. Кто-то сильно и уверенно сдавливал горло. Вася не мог разлепить глаза то ли от крепкой дремоты, то ли уже от предсмертного обморока, но успел спокойно понять, что, вероятно, кто-то проник в номер. И еще два ощущения колебались: страх и сладость. Страх умереть оспаривала сладость полного исчезновения. Наконец он все же как-то напрягся и с болезненным усилием раскрыл глаза. Он лежал на боку, лицом к стене, подушка торчала под горлом, упираясь в стену, а сердце дико скакало.
В Малые Колдуны отправились затемно, в половине шестого. Вася неверным пальцем чиркал по айпаду, сравнивал карту края и их движение, на всякий случай набрал в Яндексе “душат во сне”, все ссылки вели на домового, а потом Интернет пропал.
Вася знал, что Малых Колдунов больше не существует, но рядом есть поселок под названием Коз. Еще в Москве он позвонил в администрацию этих Коз, объяснил: здесь его корни, может, какая родня осталась. Сказали: звонить в библиотеку. Дозвонился в библиотеку, записали, как зовут, сказали: приезжайте, разберемся, фамилия знакомая. Вчера он снова звонил им, и договорились на восемь.
Машина летела сквозь проступавшее серое утро, по краям дороги густел лес — ельник, где-то на четверть разбавленный березами.
— Мы одни, — сказал Вася.
Шофер молчал.
— Никто больше не едет, говорю! — Вася конфликтно повысил голос.
— А чо они там забыли? — в тон ему гаркнул шофер, машина подпрыгнула на очередной колдобине, и снова повисло молчание.
Часа через два езды свернули с прямой асфальтовой дороги и завихляли по грязной проселочной. Берез по краям стало резко больше. За березами сквозили пространства: то в высокой желтоватой траве, то голые, в длинных лужах и жирных кочках, то с почерневшими мертвыми обломками изб. Пространства упирались в стены леса.
В поселке Коз они без труда нашли дощатое одноэтажное здание библиотеки. Остановились. Шофер опять остался за рулем, Вася взбежал по скользким ступенькам. Навстречу ему порывисто поднялась маленькая пожилая женщина, одетая в белую мятую куртчонку, — приветливое острое личико, блеклые волосы.
— Вы Рычков? А я библиотекарь! Светлана Петровна. Добро пожаловать! Надолго к нам?
— Ненадолго. Самолет у меня в четыре.
— Жалко! Очень рады вас видеть. Проходите, пожалуйста. Тут я вам все собрала… Посмотрите вот это… — Она тараторила, проворно переходя в другой угол библиотеки и показывая в какую-то открытую книгу.
Вася нагнулся и увидел множество Рычковых. Это был список погибших на войне. Среди прочих галочками простым карандашом были отмечены три его родственника — дед с двумя братьями.
Библиотекарша, вся ежась и подергиваясь, как от озноба (впрочем, было и правда зябко), расхаживала между стеллажей с газетами и книгами. Вася услышал, как кто-то сипло крякнул, и только тут заметил застывшую в полумгле фигуру. Он приблизился: еще одна пожилая женщина, в темно-синем пальто до пят, сидела на стуле, нагнув рыжеватую голову.
— Здравствуйте, — сказал Вася, готовый к счастливому моменту обретения родни. — А вы не Рычкова?
— Нет, я Грибакина, — твердо и глухо ответила она.
“Ну да и слава богу”, — подумал, оценивая вскользь ее как бы несколько людоедский, неприветный вид: крепкие скулы, узкие поджатые губы, круглый носик, чуть раскосые, сверлящие немым укором глаза.
— Мне бы в Малые Колдуны!
— Знаем, знаем… Отведем, проводим… — суетливо одобрила библиотекарша. — Там уже и нет ничего. Но раз охота… коли решили родным местам поклониться, значит, так оно…
— Я на машине, — сказал Вася. — А вы ту деревню знаете? Мне бы дом найти, где предки жили.
— Ой, на машине мы мигом доскочим, — обрадовалась библиотекарша. — Ну, Егоровна, вставай, подымайся… Будешь нам все показывать.
Скуластая встала и снова замерла, как окостеневшая.
— А вы что-то знаете? — спросил Вася.
— Она же родня твоя! — засмеялась библиотекарша дребезжащим смешком. — Хватит жаться, Антонина. Признавайся уже, а?
— Так я же спросил: не Рычкова ли? Говорите: нет, — сказал Василий недоуменно.
— Я по мужу-то Грибакина, а по-девичьи Рычкова, — объяснила скуластая. — А я тебя знаю, Вася. Видала, когда ты родился. К вам в Москву приезжала и видала. Как мать-то, жива-здорова?
— Вы не знаете? — растерянно проговорил Вася. — Давно нет ее. В восемьдесят четвертом году погибла.
— Ой, ой, бедненький ты мальчик, — запричитала библиотекарша.
— Да что с ней стало? — спросила Антонина.
— Авария. Говорят, ехала в такси… И грузовик… Авария.
Родственница молчала.
— Ну, здравствуй, чо ли! — шагнула, вдруг вся как-то уменьшилась и припала.
Она полулежала на его плече. Он ткнулся поцелуем в ее скулу, жесткую и холодную.
— А отец живой? — требовательно спросила, чуть отпрянув.
— Живой.
— Доктор, как и был?
— Да. За границей живет. В Германии. Уже седьмой год. Семья у него там. — И он добавил, упреждая дополнительные вопросы: — Я архитектор. Дома строю. Приехал в командировку. Первый раз в крае. Дай, думаю, проведаю: откуда мать моя.
— Дети есть?
— Дочка. Катя.
— Жену чего ж не захватили! — сказала библиотекарша. — Как жену звать?
— Кхм. Оля. Да мы в разводе.
— А этого нам знать не надо, — одернула Антонина. — А про меня говорили тебе что-нибудь?
— Нет, — признался Вася. — Я и не знал, что вы есть.
Она быстро прошла к двери, толкнула ее, ворвался ветер.
— Идем, или чо?
Они ехали по грязной развороченной дороге. Библиотекарша спереди, Вася с родственницей сзади.
— Ты теперь уже большой, Вася. — Она три раза похлопала его по руке. — Как вошел, сразу поняла: наша порода. Основательный, в деда. Плавный был дед твой. Как лебедь. Все его таким вспоминали. И на фотокарточках видно — лебедь. Нет, кабы не приехал ты — мы бы и не свиделись.
Ее рука судорожно сжала его и размякла, просто накрывая сверху, холодная и сухая.
Проехали по бревенчатому мосту, отозвавшемуся гулкой дробью.
— Это наша река Кобра, — сказала библиотекарша. — Кобра — это не змея. Это значит, что она по обрыву течет. Пять лет назад здесь мост упал.
— Как бы и этот не упал, — заметила Антонина строго.
— И не говори! — согласилась библиотекарша. — Помнишь, тех хоронили… Двадцать человек утопло. И не всех еще поймали. В ноябре дело было. Автобус ехал, местные с кладбища возвращались. Тогда уже так выходило, что деревни нет, а кладбище есть, вот и ездили всей компанией на родные могилки. Лед сваи подточил, и прямо посередке мост обломился. Одна девушка спаслась, прыгнула, пока падали, и на льдину попала.
— Остальные на дно пошли, — сказала Антонина.
— Ну, — подтвердила библиотекарша. — У нас течение сильное, некоторые далеко-далеко всплывали…
Антонина заерзала, крутя головой и бросая безумные взгляды направо и налево.
— Эй! Вы чо? Тормозите-то!
Машина встала. Шофер не двинулся с места.
— А я почем знаю, где вы тут жили, — оправдывалась библиотекарша, семеня вместе с ними.
— Да тут и жили, — говорила Антонина. — Одной улицей. Тут вон — Степан жил Рычков, председатель колхоза, двое детей. Он под Курском пропал. Вон по соседству я жила, с отцом своим, и матерью, и братом. Брат-то недавно сгинул, а отец мой Егор, начальник милиции, под Ленинградом погиб. А тут, напротив, Вася, дед твой, агроном, Николай, после, как его в Сталинграде убили, мать твоя с бабкой твоей и остались куковать, потом уже дом продали и в Челябинск переехали. У вас еще двор был крытый при доме, там скотину держали, лошадь, двух коров, мошкара у вас тут кружила, от нее полог вешали, чтоб не залетела…
“Она говорит, как будто у меня провал в памяти, и это я тут жил”, — подумал Вася.
Антонина показывала ему три дома, которых не было, и все же слабые, но въедливые следы доказывали, что когда-то здесь жили люди. Такой след сохраняется на стене от висевшей долго картины. Везде вдоль дороги покачивалась от ветра и тихо шумела высокая желтая трава, но там, где стояли дома, из-под травы проглядывали широкие вмятины. В одном месте темнел обломок доски, в другом — валялась поломанная изгородь, а на месте дома Васиной мамы лежал череп, нестрашный и тусклый.
— Собака околела, — просто сказала Антонина и перешагнула заросшую канавку.
— Дайте я сфотографирую, — поднял Вася мобильник.
Она с внезапной резвостью пнула резиновым сапогом череп, который подпрыгнул вверх, хрустнул и откатился. Вася нажал.
— Еще! Веселее! А? — Он отвел мобильник от глаз и взмолился: — Улыбнитесь!
Возможно, женщина и пыталась выдавить улыбку, однако направляла к нему прежнее лицо с тонкой полоской губ и укоризненным бесцветным взглядом. Вася спрятал мобильник в карман, но родственница осталась застывшей.
— А вы с моей мамой дружили?
— Чо, все уже?
— Все!
Антонину как будто сняли с кнопки “пауза”, она шагнула через канавку обратно и вернулась на дорогу.
— А по бокам у вас женщины жили, — продолжила обстоятельным говорком, — слева Терентьевна, справа Феклинья.
— Хорошие?
— Хорошие. Да… Хорошо нам было! Про мамку спросил? С Зиной-то в школу ходили. За три километра. И так мы с ней дружили! У Степана сын был, с ним мы не водились, и с дочкой его тоже не особо. Я уж давно их из виду потеряла. Да я и с братом своим, веришь, каждый день дралась. А с матерью твоей — подружки были самые верные. Ух, как я ревела, когда ее увозили! Она, как в Челябинск переехала, а после в Москву, ни разу здесь не бывала. Грустила, вспоминала, письма писала: во сне дом видит и улицу нашу. Все у меня выспрашивала, какие новости. А какие новости? Что у нее нет совести…
— Что-что?
— Наши новости: дождь да снег и лето короткое.
— Мошкара вредная, — подхватила библиотекарша. — Хорошо хоть Василий приехал. Какой молодец! Земле предков поклонился…
— Зина сюда собиралась. Потом тебя родила. Не до того стало.
— Я же про маму мало знаю. Не помню ее.
— Как она в роддом легла, приехала я к вам в Москву, погостила у вас, потом родила она, ну я на тебя, малютку, посмотрела и… — Антонина ловила воздух, и тут Вася обратил внимание, что губы ее не только узкие, но и безжизненно-синеватые. — И… И… Скандал. Скандал-то какой!
— Какой скандал? — спросил Вася.
— Придумает тоже! — Библиотекарша пихнула подругу в бок.
Та вытерла глаз, махнула рукой:
— Да чо старое ворошить… Не вернешь.
Поехали обратно. Вася почему-то загрустил, он смотрел неотрывно, как пролетают березы и желтые травы, и вдруг наткнулся на кресты и надгробия, тесно обставленные кустами и деревьями.
— Кладбище, стоп!
Машина встала.
— Васечка, вы знаете, не любят у нас это кладбище, — зачастила библиотекарша. — Езжайте! — попросила она шофера. — Будьте добры!
Машина медленно, выжидательно покатила вдоль зарослей и могил.
— Мы сюда не ходим. Мы их и так поминаем, — сказала библиотекарша как-то виновато. — Они ж всегда с нами. Те, кого знали.
— И не хороним здесь больше никого, — внушительно добавила Антонина.
— В чем дело? — спросил Вася.
— Дело ясное, что дело темное,— сказала библиотекарша. — С тех пор как мост упал, поверье у нас завелось: надо это кладбище в покое оставить. Валя, продавец, ездила-ездила, а в прошлом году повесилась.
— Или повесили, — уточнила Антонина торжествующе.
— Поди узнай! Витя, брат Тонин, твой, значит, Вася, родственник, как выпьет, на кладбище так и прется. Бывало, ночевал на кладбище, когда тепло, все нипочем. А этой весной пропал… Пошел за ягодой — и с концами. Может, голова закружилась, может, в болото угодил. Но в остатке ушел и не вернулся.
— Едем? — спросил водитель.
— Можно, — сказал Вася.
Бэха взревела, прокрутила колесами. Водитель выругался, машина сотряслась, снова зарычала и рванула из грязи. Кладбище мелькнуло мазком. Пророкотали бревна моста, сверкнул серебристый кусок воды.
В поселке у библиотеки Светлана распрощалась:
— Хоть на внука твоего посмотрела! Считай, внук! Какой парень мировой! Я к себе, а у вас — общение! — выскочила, сноровисто поклонилась машине, приложив ручки, как крылышки, к груди.
Проехали по длинной улице, остановились возле большого светло-коричневого дома, глядящего пятью окнами и еще одним окном под крышей, — все с голубыми наличниками. Вышли.
— Встаньте, встаньте, я вас сниму! — сказал Вася.
Антонина отвязала калитку и проследовала на двор, густо усыпанный желто-зелеными листьями. Она стояла, глядя хмуро, сосредоточенно и при этом прозрачно и отрешенно.
— Улыбка!
Она пронзительно крякнула, как при знакомстве, пожевала, но лицо осталось маской, улыбки так и не вышло.
— Все! — сказал Вася.
Антонина подошла к машине, забарабанила по стеклу, оно съехало.
— Чай, голодный! Идем поедим!
— А как не голодный! С утра не жрамши! Конечно голодный! — неожиданно взорвался шофер. — Езжу, как проклятый! Хоть бы кто миску налил…
Вошли в дом, разулись на первом этаже, поднялись по деревянной лестнице. Шофер пыхтел. Внутри было жарко натоплено, на кухне белела могучая печь. Антонина сама не ела, а их угощала — овощной суп, жареные сардельки с пюре.
— Брошу я такую работу, возишь целый день туда-сюда, поседел аж, — сказал шофер, набивая рот.
— Бросишь, и кто тебя содержать будет? — спросила Антонина осуждающе.
Она принесла бутылочку коньяка и банку кофе:
— Скребите, здесь каждому по ложке. И вот еще, побалуйтесь! — вытолкнула в центр стола розетку, полную словно бы прозрачного клея. — Мед мой. Пасека своя. Вон, за окном.
Вася посмотрел за окно: с этой стороны дома на ровном и малом расстоянии друг от друга стояли островерхие ульи, пять штук.
Выпили по рюмке, шофер воздержался.
— Ладно, я тогда в машине подожду. — Он встал и поклонился. — Спасибо, хозяйка. — Стуча пятками, сбежал вниз по лестнице.
— Давай еще выпьем, — сказала Антонина. — Разливай. Ну-ну-ну. Куда льешь? Хватит. Ну. Так. Только не чокаясь давай. За нашу Зину.
Вася обжегся и выдохнул гадостный дух в кулак.
У Антонины блестел рот, коньячная капля ползла с нижней губы по подбородку.
— Нет, расскажу я тебе! Не могу врать! А ты сам решай. Все скажу, без утайки, а ты думай что хочешь. Можешь плюнуть и уехать. В глаза мне плюнь. Дело твое. Знаю, не по-людски такое говорить. А молчать не буду. Я как услышала, что ты приедешь, — ночь глаз сомкнуть не могла. Теперь уедешь, и неделю еще точно спать не буду. Ох, Васюньчик, знал бы ты, как мы с Зиной друг дружку любили. Ближе нас людей и не было. Как увезли ее в Челябинск — перестали мы общаться. А потом в институты поступили — она в Москве, я в Кирове — и снова стали дружить. Только ты не обижайся — Зину Москва попортила. Она ж в этом… иностранных языков училась… Иностранцы, рестораны… Помню, в Киров ко мне приехала, собрались ребята с девчатами. А у меня парень, ухажер Генка, нормальный такой, робел даже за руку взять, я серьезная была, любил меня, как заколдованный. Зина, помню, выпила и смеется: “Вы чего, женитесь? Спорим, я его у тебя отобью в минуту!” Так и сказала: “В минуту”, и смеется. Я ей одно ответила: “Проспись”. Она смеется еще пуще. Громко хохочет, все громче и кавалеру моему глазки строит, он красный стал, хочет не смотреть и не может, целый вечер на нее зыркал. И все. Дальше — ничего. Только с той поры начался у нас разлад, и с ней и с Генкой. Видела я, как он на Зину пялился, его помани — и пошел бы… Ему назло на пятом курсе выскочила я за нехорошего одного человека и наглоталась с ним горьких слез: ни детей, ни веселья. Жили как кошка с собакой. А Зине, ей хоть бы хны. В Москве работает, с иностранцами катается, переводчица, москвича какого-то нашла, потом другого москвича, отца твоего… Прости, что так говорю. Но если начала, все до конца выложу! Пришла она к доктору, пломбу ставить, а это твой папаня был, так они и сошлись. Не знаю, как он сейчас, а тогда — правду сказать: бабник. И чем она его купила? Ну собой она ничего была, задорная, высокая, волос черный, пышный, как у овцы, глаза голубые. И по хозяйству все могла: готовила, стирала, убирала. Она еще мне звонила, советовалась: мол, изменяет, но обеспеченный, а я ей: “От добра добра не ищут, надо бы тебе забеременеть, Зин, а там и к порядку его призовешь”. Расписались они, легла она в роддом, и я тогда приехала — помочь и с отцом твоим познакомилась. Родила она, вы в больнице еще лежите, ясное дело, и сели мы с ним праздновать, наливает он мне коньяк, чо-то мурлычет, а у меня с моим мужиком совсем тогда никудышно пошло, и вспомнила я, как меня мать твоя с парнем-то рассорила… А отец твой мурлычет, мурлычет… И чуть я не согрешила. Да удержалась. Погостила я у вас дня четыре. Папаня твой опять домогался, но я ни в какую. Привезли, значит, Зину и тебя из роддома, махонький такой, красненький. Сели выпивать, Зина бокал шампанского, а мы с отцом твоим поболе, ну и голову затуманило. Смеюсь и смеюсь, сама не своя, и все громче… И что на меня нашло: на отца твоего глазами шастаю. Ты проснулся, заплакал, Зина побежала тебя кормить, и тут отец твой прыг со стула, схватил меня за плечи и давай целовать… Мы и не заметили, как Зина воротилась. Она мне: “Будь проклята, гадина!” А я ей: “Да чтоб ты сдохла. И змееныш твой”. Вот так. Это я от жути. Сумку схватила — и из дома… На вокзал. С тех пор не общались! Ни разочка. Веришь мне? Ни разочка! Я и знать не знала, что у вас и как. Мы ведь из всей родни только друг с дружкой и общались…
Антонина замолчала. Вася смотрел в окно на ульи. Они были похожи на фанерные самолеты, взлетающие в небо со своего игрушечного аэродрома.
— Ну вот и повидали змееныша. — Он пристально заглянул в светлые родные глаза.
В глазах вспыхнул синий огонек. Лицо Антонины дернулось, вмиг пожухло, и она неожиданно улыбнулась, прежде чем залиться слезами. Оба вскочили, столкнулись на выходе из кухни, обнялись. Антонина плакала и что-то бормотала, легко и сладко, как бы в беспамятстве.
Спустились вниз, и зачем-то она, заливаясь слезами, вывела во внутренний двор, под навес, показала поленницу, доверху забитую дровами:
— Это мне на зиму… Сама все таскаю. Таскаю и рублю…
— Бог в помощь! — сказал Вася отчаянным, почти насмешливым голосом.
— Без Бога не до порога…
— Бога нет, — сказал просто так.
У него тоже слезы прыгали в глазах, он увидел серую худую птичку, потянулся за ней, погнался и выбежал к огороду — перекопанному, в круглых комьях земли размером с младенческие головы. Птичка вспорхнула и испарилась в сером влажном небе. Вася обернулся на звон.
Родственница не улыбалась. Она моргала и ухмылялась, взявшись за косу. Похолодело внутри.
— Что ты, баба Тонь?
Он вразвалочку шел навстречу. Пропустила. Метнулся в парадные сени, надел ботинки и куртку. Отвязал калитку, привязал.
Родственница больше не выходила.
— Едем? — спросил шофер.
— Ага. Можно радио?
— Не ловится здесь.
Старая бэха мчала по пустой дороге, белели березы, желтели травы, и на сердце была благодать.