Поль Констан

Несчастье на поводке

1

— Значит, по вашим словам, — сказала судья, — все началось со звонка в дверь.

Звонок — резкий, пронзительный, металлический звук, слишком громкий для пустого дома. Кэти отставляет утюг, кладет ладони на выглаженное белье — детскую пеленку. Замирает. Второй звонок, еще более долгий, громкий, настойчивый. Она затыкает уши. «Гость» трезвонит в третий раз, не унимается. Она перебирается к окну и украдкой выглядывает. Это не Тони. Суетится, сбегает по лестнице, дергает запертую на ключ дверь, открывает ее, кричит, что уже идет. Бежит по аллее к воротам, отпирает засов, оправдываясь: «Да-да, сейчас!»

— Забаррикадировалась? — говорит Джефф.

Кэти закрывает калитку, и, избегая называть его на «ты», отвечает, что больше не желает, чтобы бывший муж приходил, когда ему вздумается, и заходил к ней, как к себе домой.

— Резонно, — говорит Джефф.

Его прислала Лили. Вчера им показалось, что Кэти как-то очень подавлена. Они решили, что не могут оставить ее в таком состоянии одну расхлебывать все это.

Покинутая, потерянная, несчастная Кэти плачет навзрыд. И прямо возле ворот Джефф обнимает ее, утешает, успокаивает. Он будет о ней заботиться. На всю жизнь ей запомнятся его широкая грудь, к которой она прильнула, и охватившие ее огромные руки. Джефф — большой, толстый, почти ожиревший. Запомнится ей и его жаккардовый свитер — свалявшаяся в катышки синтетика — и едкий, горький запах пота, который в тот миг показался ей вовсе не противным, а каким-то теплым, — да-да, по-человечески теплым, — успокаивающим.

— Вы сразу оказались в его объятиях, — заметила судья. — Ничто вас не насторожило, а напротив, судя по вашим словам, вы испытывали к нему симпатию, даже влечение.

Разумеется, нет. При иных обстоятельствах Кэти даже и близко не подошла бы к нему. А где-нибудь на автостоянке, она бы и вовсе предпочла обойти стороной и его самого, и его лысину, и, как жалкую компенсацию, жиденькие волосенки, стянутые в хвостик, отвисшие на коленях спортивные штаны и грязные кроссовки. Она корила себя за то, что судит о людях по внешнему виду. Ну, как можно догадаться, что за невзрачной наружностью сожителя подруги (отныне, единственной) скрывается такая широкая душа. Именно так и сказала: «Такая широкая душа».

Он осматривает засов на воротах и замечает, что его можно запросто открыть: просунуть руку между решетками и поддеть щеколду изнутри. Она слушает его, и горе куда-то улетучивается. Он рекомендует ей установить дистанционное управление на ворота, как для телевизора, не механическую штуковину, а то, чем можно, не спускаясь, управлять прямо со второго этажа.

— А так можно? — спрашивает Кэти.

— Конечно, можно!

Раньше он работал с электроникой в одной конторе, и сам ей все установит.

Раз так, ей хочется большего, например, и звонок сменить. Этот — очень громкий.

— Отвратительный, — добавляет она, затыкая уши.

— Ладно, поставлю новый с боем, — обещает Джефф.

Она кивает, «звонок с боем, как в старину».

История с засовом внушает доверие. Кэти вспоминает, что еще в доме разладилось. А он теперь пусть думает, как починить. Хотя никакой он не предприниматель, а просто торгует битыми машинами, специализируется на запчастях. На свалке за холмом, в смятой в гармошку легковушке всегда найдется новый карбюратор или переключатель передач, совместимый со старыми моделями… Джефф может всё. Лили с восхищением повторяет: «Абсолютно всё». У него золотые руки. Пока они идут по аллее к дому, он замечает, что грунт местами просел, появились выбоины.

— Нужно будет подсыпать гравия, не промышленных отходов, а настоящей речной гальки, — продолжает Джефф и останавливается между двух платанов во дворе. — Красивые, — добавляет он. — Таких в городе не много. Сколько им? Лет сорок — пятьдесят?

— Гораздо больше! — восклицает она. — Они росли еще при моей прабабушке. Их посадили, когда был закончен дом.

Он не слушает ее, поддевает кору ногтем.

— Тебе повезло, ни следа бактериального ожога.

Она и не догадывалась, что платаны может поразить бактериальный ожог, кипарисы — да, они тогда чернеют и становятся похожи на сгоревшую тряпку, а тут какая-то зараза пошла и у платанов. Они гибнут один за одним по всему региону, может, действительно, бактериальный ожог. Переживая свое горе, она даже не задумывалась о платанах, таких огромных, широких, крепких. Болезнь неотвратима, возможна, вероятна. Если платаны погибнут, она этого не переживет. Она представила себе двор без одного платана, а потом без второго. Невыносимо.

— Настоящий дом, — сказал он, любуясь фасадом. — Когда дом без подвала и чердака, это — не дом. Дача, возможно, но не дом.

Лили рассказывала ему, что дом красивый, но он даже и подумать не мог, что он еще и такой большой. Ему нравится. Есть в нем что-то загадочное. Он так и сказал: «Что-то загадочное».

Кэти признательна ему и смущена, этот грузный, тяжеловесный, неотесанный, грубый невежа способен на тонкие чувства. Вот уже во второй раз с тех пор, как она открыла ему ворота, он показывает, что во многом разбирается и многое чувствует, во второй раз он находит нужные слова, слова, которые ее трогают. Толкая входную дверь, она раскрывает все самое дорогое другу, который сможет оценить деревянную лестницу, обветшалые обои, увядшую краску и даже странные фаянсовые плиточки на кухне ядовито-зеленого и ослепительно-желтого цвета, на фоне которых все женщины ее семьи готовили обед, на фоне которых дети о чем-то задумывались с куском во рту, зеленая плиточка, желтая плиточка, а вот тут — две зеленые подряд. Зеленая плиточка должна была быть в сердцевине соцветия из желтых квадратиков, а желтая плиточка — в россыпи зеленых. Неразрешимая загадка, от которой клонит в сон.

Он говорит: «А для детей — это просто райское местечко». Как будто читает ее мысли и выражается ее же словами.

2

Такое детство психиатры называют райским. Все свое счастье Кэти относит к периоду детства. Это подтверждают и свидетели, она была счастливым ребенком, родители окружали — но не душили — ее заботой, также как и остальные многочисленные родственники, к которым она до сих пор, вероятно, привязана. Отучилась в школе — как все. Потом в институте. После диплома — конкурс работников соцсферы. Она сначала хотела стать медсестрой, потом учительницей, но прошла по конкурсу на должность госслужащего, и само все решилось в пользу карьеры в органах местного самоуправления. Главное преимущество госслужбы в том, что ей не придется уезжать ни из города, ни даже из своего квартала, как раз тогда ей перешел по наследству от бабушки и дедушки дом на побережье. Кэти никогда не сожалела о карьере, которую могла бы сделать, если бы захотела. До того, как ее бросил муж, ей, кажется, не часто приходилось держать удары судьбы, случались лишь привычные для обыденной жизни испытания.

Смерть бабушки, дедушки и недавняя скоропостижная кончина отца сказались на всей семье, но, в особенности, изменили поведение ее матери.

В таком приглаженном и счастливом мире, почти лишенном неприятностей, разрыв с первым и единственным мужчиной после восемнадцати лет совместной жизни оказался настоящей трагедией и привел, как говорят психиатры, к полному опустошению. Мир пациентки рухнул в одночасье, и последующие за расставанием месяцы она блуждала в руинах идеальной картинки своей жизни, не в силах перевернуть эту страницу. Стоит учесть, что расставание с мужем протекало на фоне крайне тяжелых обстоятельств, в период беременности.

Пока она ждала второго ребенка, муж ушел к Малу — коллеге из юридического отдела службы водоснабжения, она тоже от него беременна. Так Тони становится отцом двух мальчиков с разницей в возрасте в три месяца. Отягощающее, но немаловажное обстоятельство в данном случае — ребенок любовницы, который родился раньше, лишает Кэти своего рода привилегии. В заключении психиатр — дипломированный специалист в области тропической медицины, экстраполирует. Он отмечает, что в Африке в структуре полигамных связей сын, родившийся первым, играет референтную роль для остальных братьев. Возможно, этот пример определил отношение Кэти к сыну: он для нее — слабее и ущербнее ребенка соперницы. Она потеряла уверенность в себе. И погрузилась в состояние самоотрицания, которое усугубилось постоянным, паническим страхом за здоровье ребенка, на которого она переносит свои фантазмы о смерти.

Помимо латентной паранойи, которую можно если не простить, то хотя бы объяснить ввиду обстоятельств, психиатры констатировали у пациентки и некоторую степень психической ригидности. Чувство долга, доведенное до самоотречения, готовности к самопожертвованию компенсировалось чувством удовлетворения от проделанной работы и признания своих заслуг. Она восприимчива к оценке окружающих, которая непременно должна соответствовать реальной ее сущности. Кэти — обворожительное дитя, примерная ученица, любящая жена, заботливая мать. На работе она без труда прошла все ступени карьерной лестницы госслужащего, и является начальником отдела. Отсюда можно сделать вывод об образцовой истории жизни.

Психиатры также установят, что она привязана к материальному, в особенности к дому на побережье — идеальное место для убежища — и ко всем предметам, которые в нем находятся. Она не хочет, чтобы их разбрасывали и даже трогали. Каждая комната имеет свое предназначение, и она его сохранила с помощью давнишней обстановки, безделушек на мебели и картин на стенах. Она не захотела, чтобы Тони поставил проигрыватель в гостиной, и если уж быть телевизору, то только тому, который еще бабушка с дедушкой купили. Со дня их смерти, здесь ничего не изменилось. Тони пришлось временно складировать вещи, компьютер, принтер, все свое добро в беседку, точнее, в пристройку в саду, вместе со снаряжением для подводной охоты и рыбалки на крупную рыбу, рядом с едва ли допустимой грудой спортивного хлама.

Тони шутил: «Я будто в доме покойников живу, а не у себя. У меня даже комнаты своей нет, в спальню к Кэти мне разрешено приходить только, если не буду скрипеть на лестнице, а то еще призраки вдруг проснутся». Он жаловался: «Я — король кондиционеров, я установил их всем соседям, а у себя в доме — летом закрываю ставни, зимой — включаю котел. Вот так и живем».

Он также утверждает, и это не пустые слова, на то указывают свидетели, что Кэти ничего никогда не выбрасывала, все хранила, и все восемнадцать лет держала в шкафу одежду дедушки и бабушки. Поскольку речи об установке хотя бы еще одного шкафа и быть не могло, они жили в большом доме, но с хронической нехваткой места. — «Короче говоря, — потешался Тони, — порядок в моих вещах был только тогда, когда они оказывались в корзине с грязным бельем или в стиральной машине. Стоило только что-нибудь постирать, как тот час оно перебрасывалось из комнаты в комнату, и свободного места не оставалось вообще. Свои рубашки, например, я чаще находил на гладильной доске, чем в ящике комода. И ничего лучше „очень организованная Кэти“ не придумала, чем складировать в отдельной комнате, так называемой „бельевой“, чистые вещи вместе с грязными. В общем, единственное, что было у нас общего в этом доме — это, собственно, бельевая!»

3

— Где ребенок? — спрашивает Джефф.

Кэти указывает рукой на лестницу. Он хочет на него посмотреть. Оба тихонько поднимаются наверх. Она открывает дверь бельевой, там есть стиральная машина, сушилка, гладильная доска с утюгом. В кресле — груда чистого белья. В корзине — головкой вниз на сложенной вдвое белой простынке лежит малыш.

— Такой маленький! — умиляется Джефф.

— Плохо растет, не может догнать сверстников, — расстроено говорит Кэти.

— Не нужно класть его на живот, — предупреждает Джефф. — Ты никогда не слышала о внезапной младенческой смерти?

Своего первенца она всегда так клала, ей акушерка показывала.

— Но с тех пор многое изменилось, — возражает Джефф. — Это неправильное положение, частая причина смерти новорожденных.

Кэти кажется, что она — плохая мать. Там же, в прачечной она представляет своего ребенка мертвым. Она закрывает глаза. Ей жутко.

— Мальчик? — спрашивает Джефф.

Кэти кивает.

— И зовут его?

Кэти молчит. Вспоминает.

— Камиль.

— Мальчика-то?! — удивляется Джефф.

— Камиль-Анжело, — уточняет Кэти.

Его собирались назвать Анжело, просто, Анжело. Тони давно хотел второго ребенка. Если бы это зависело только от него, то Анжело родился бы сразу после Оливье. Но всегда находилась уважительная причина повременить с беременностью, которая для обоих была желанной, но для которой она никак не могла подобрать нужный момент — конкурс госслужащих, обустройство нового дома, его новая работа в фирме по установке кондиционеров, сердечный приступ ее отца. Но возраст поджимает — в тридцать восемь лет следовало, наконец, решиться…

— Почему? — спросила судья. — Вы тогда могли сделать амниоцентез?

Адвокат пришел в удивление. Он не понимал, почему судья прервала рассказ Кэти. Почему вмешалась, хотя должна была оставаться беспристрастной. Он насторожился. Первый признак враждебности? Пока еще не осуждает обоснованно, но есть след, тень ревности. Потаенное желание материнства? Судья ставила себя на место обвиняемой, восстанавливала картину преступления не в ее пользу.

— Амниоцентез действительно был проведен, — ответил адвокат вместо своей подзащитной, — что не предполагает намерения сделать аборт.

— Но и не исключает обратного. Это — лучший способ подготовки…

И они начали препираться, вопрос-ответ, как не должны были здесь, в этом зале, не обращая внимания на Кэти. А та продолжила, будто не осознавая, что было брошено на чашу весов.

… ее опередила другая, соперница, которая в той же клинике родила мальчика на три месяца раньше. Анжело — не ее сын, а Малу. Своего она теперь не знала, как назвать. И вот она стоит в клинике, перед инкубатором, а в голове — пусто. В инкубаторе лежит Анжело, но не она его так назвала. Он — сын Тони, но не ее Анжело, он не может им быть. Ее мать придумала имя «Камиль», с мягким знаком, как бы в утешение, имя, выбранное на ходу, потому что нужно было регистрировать ребенка.

— Красиво, — уверяла она. — Ты не согласна?

Но это даже не вопрос.

— Да, красиво. Но Камиля у нее никогда и в мыслях не было, а об Анжело она думает уже много лет.

В свидетельстве о рождении написано, что мама зарегистрировала ребенка под именем Камиль (незнакомец) — Анжело (Второй), Анри (как его дедушка). Для нее — просто «ребенок».

Вдруг пробегает тень сомнения.

— Но Камиль — это же девичье имя!

— Девичье!

Мама об этом даже не подумала. Для нее Камиль — это мужское имя. Ей решать: то или другое.

— «То или другое», как она могла! Именно по ее вине, ребенок так и будет всю свою жизнь «тем или другим».

Тогда Кэти говорит: «Камиль — (прочерк) — Анжело». То, чего она так хотела избежать, как раз и происходит. Для всех окружающих есть два Анжело: «другой» и ее, незаконный и законный, но вопреки тому, что ему были должны, именно так «ему были должны» — торжествует незаконный. Он родился весом 3 килограмма 650 граммов, а ее ребенок — 2 килограмма 400 граммов. Еще с рождения «другому» надевали вещи трехмесячного, он — сильнее, и еще больше кичится своим старшинством. «Другой» уже, наверняка, сидит, а ее ребенок — весь хрустальный, хрупкий, если не сказать, дефективный, а тут еще и внезапная младенческая смерть кружит над ним, он — самый настоящий младенец, особенно, по сравнению с «другим», которого мама уже одевает как взрослого, у которого уже есть зубы, красная машинка и неутолимая жажда жить. В народе говорят, что дети, рожденные от любви, сильнее и жизнеспособнее других.

Кэти убеждена, что ее малыш еще в животе перестал развиваться, когда она узнала о существовании той, и обо всем, что было связано с изменой мужа, его уходом и переездом к сожительнице. В самом начале она даже радовалась беременности Малу. Они были одного возраста, вместе учились, вместе и работали. Но когда Анжело — незаконный родился, ее живот вдруг сжался, и ребенок начал задыхаться внутри. Нужно было, чтобы весь мир отвернулся от Малу, и наставил Тони на путь истинный. Нужно было, чтобы Анжело не назвали Анжело. Но оказалось все наоборот. Незаконная пара была принята обществом, а измена Тони — обоснована не только привлекательной внешностью Малу, но и закоренелыми недостатками Кэти, о наличии которых она даже не подозревала. Все вокруг ехидно сообщали ей о том, как рос Анжело — постыдный плод любви, созревавший на радость счастливым родителям. Он будто высасывал жизненные силы из ее ребенка, как у близнецов, один развивается за счет другого. Ей даже иногда казалось, что Анжело пил кровь Камиля-Анжело.

Джефф берет младенца на руки. Кэти видит его лапищи и своего крошечного ребенка. Ей страшно. Но Джефф кладет его на спину, поворачивает головку на бок и заворачивает в пеленку, чтобы тот не скатился. Лили права, он обожает детей. Он только что спас ее ребенка.

4

В заключении экспертов, которое лежит на столе у судьи, психиатры подчеркивают, что Кэти так или иначе видит вокруг себя только несправедливость и слабодушие. Но особенно она винит мать, отношения с которой прежде были просто безоблачными. Вот такая мать, которую раздражает, что она — дочь «не может взять себя в руки»: мать заставляет ее «встряхнуться», а она тем временем все глубже впадает в маразм. Кэти нужно было, чтобы мать говорила о происходящем как о стихийном бедствии, у нее у самой такое ощущение, а не заставляла ее бороться. Бороться с чем? С разрушениями после бури, выкорчеванными деревьями, повисшими на крышах домов мачтами кораблей? Ей нужно было, чтобы мать и дети просто исчезли вместе с ней в этом вихре, чтобы никто не выжил после катастрофы. Похоже, именно этого ни все эти люди, ни собственная мать не хотели понять: для них сход страшной лавины с глыбами льда, снега, кусками грязи — это всего лишь развод, как у всех, «как у каждой третьей пары в Париже и каждой пятой — в глубинке». Их всех это касалось, непоправимо расшатывало их картину мира.

Мать для себя решила, что ничего особенного не случилось. Она использовала выражение: «Жаль, конечно», которое Кэти казалось смехотворно ничтожным. Мать считала, что жизнь продолжается, и она не вынесет, если ее дочь похоронит себя, в тридцать восемь лет, заживо, в лучшие-то годы. Она говорила дочери, давно повзрослевшей, то же самое, что могла бы сказать подростку, что несчастная любовь проходит, и чем быстрее она пройдет, тем меньше времени мы потеряем.

Кэти объяснила психиатрам, до какой степени ее удивила примитивность матери, и ее начинания тоже. Взять хотя бы зацикленность пациентки на выборе имени. Мать дала ребенку первое попавшееся имя, даже не задумавшись о последствиях, а ведь сама Кэти годами лелеяла имя «Анжело», вынашивала его буква к букве, примерялась к нему, узнавала, когда оно мелькало изредка вблизи. «Анжело» родился в мыслях Кэти намного раньше, чем вырос в животе, а когда она захотела произвести его на свет, его украли.

После очередного спора о замене «Камиля» на «Анжело», после того, как ей жестоко напомнили, что ребенку уже три дня, а у него нет имени, и что кто-нибудь должен решиться, наконец, назвать его хоть как-нибудь, мама резко сняла с себя всякую ответственность. Что-то вроде: «А собственно, какая разница, что такого имя может изменить? Мы чаще называем друг друга как удобнее. Тебя называли когда-нибудь Катрина? Или Тони — Антуаном? Вы просто потом между собой договоритесь, я сделала все, что могла, а ты меня еще и упрекаешь. Мне все ясно, это — не мой ребенок, а твой, значит, сама им и занимайся, и не спрашивай у меня советов. Разговор на эту тему окончен».

Кстати о Тони. Она вспомнила их первую, одну из первых, встреч после рождения ребенка. Она прямо в лоб так ему и сказала, только об этом и думала, что он отдал имя их общего ребенка сыну другой женщины, тем самым толкнул ее на крайние меры. Он неумело оправдывался. Ему тоже нравилось это имя, Малу его сразу одобрила, они дали его своему ребенку не со зла.

Не со зла, ах как? «Анжело» — это для нее. Она его придумала.

Тони отшучивался:

— Ну же! Ведь не ты придумала «Анжело». Так звали моего дедушку. Это имя всегда было в моей семье.

А потом он принялся ее успокаивать: это не мешает ей назвать их общего ребенка так же — кстати, она так и сделала позже, дав ребенку двойное имя. Он находил оригинальной мысль дать братьям от разных браков одно и то же имя. Так и сказал: «Оригинально».

Психиатры отметили, что больше всех ее разочаровал Тони. Мало того, что он — неверный муж, который изменяет ей с так называемой «лучшей подругой», так он еще и сводит на нет всю невыносимость ее положения. Над ней насмеялись как над женой, теперь вот насмехаются над ее горем, а она, униженная, даже не может добиться, чтобы ее положение признали чрезвычайным. У нее отняли право на трагедию — а ведь это могло вернуть ее к жизни. Ее лишили драмы, пережив которую она могла бы восстановиться. Она объяснила психиатрам, что Тони — все тот же, но сам на себя не похож. Она думала, что все о нем знает, а теперь осознает, что имеет дело с недоумком, который несет какую-то чушь. Ему не понять, что творится у нее в душе и в голове. Кэти говорила ему:

— Ты не понимаешь меня.

— Если бы ты со мной больше общалась, я бы знал, о чем ты думаешь. Как я, по-твоему, могу знать то, о чем ты мне не говоришь?

Он объяснял ей, что обоим Анжело, может, придется жить рядом, что они — братья, что у них одна фамилия, и почему бы не одно имя, что они, может, будут ходить в одну школу, и что лично для него, для Тони, они — равны. Он еще не решил, женится ли он на Малу. «Зачем вообще жениться!» — сводил он практически на нет все, что они построили вместе — и развод с Кэти делу не поможет. Конечно, если она захочет начать новую жизнь, он не будет препятствовать, а пока оставим все как есть. Все решим, не надо мутить воду. Нужно принимать ситуацию такой, как она есть, то есть «оригинальной», и даже «забавной», — добавляет он! Но она страшно злится, и он прекращает шутки.

— Ребенок Малу — случайность. И что теперь? Аборт? Тебе самой это не надо. Так что?

Именно тогда она узнает, что Камиля он ей сделал в качестве компенсации, чтоб ей не было обидно. Какая забота!

Снова обрести почву под ногами ей поможет только закон, ни мамин, ни мужа, а настоящий закон, правосудие. Она говорит о разводе, адвокате, алиментах. А он — о рыбалке, об отпуске в Доме отдыха, туда можно с детьми. Она просит раздела имущества и раздельного проживания. Он отвечает, что нужно быть «современными». Он не плюет на ее, он никого не собирается бросать, он хочет видеть своих сыновей. Так и говорит с гордостью в голосе: «Своих сыновей». Нет, для него они абсолютно равны.

Она также упоминает о нестерпимом положении в юротделе, когда она узнала, что Малу ждет от него ребенка. Невыносимые встречи с той, которая работала рядом, и через чей кабинет нужно было пройти, чтобы попасть в свой. Декретный отпуск временно разрешил проблему. И опять Тони нашел свой вариант, вышел победителем. Он заранее подумал об этом, Малу ведь больше не хочет сталкиваться с ней каждый день в одном и том же месте. Тогда Малу увольняется, и он берет ее в фирму по кондиционерам. В отдел «пиара»!

5

Когда Кэти излагала адвокату распорядок своей жизни, говорила она в основном о юридическом отделе службы водоснабжения. Упоминала старинную бастиду городка Паланс, в каких-нибудь десяти минутах от ее дома, которую мэрия Марселя давно отвела под управления вспомогательных служб администрации: первый этаж с милейшей консьержкой, чья деятельность сводилась к расфасовке почты, которую она разносила в десять часов утра с усталой улыбкой, давая понять, что бесполезно ждать от нее каких бы то ни было дополнительных услуг; лестница из кованного железа и неровная терракотовая плитка на полу — основная причина травм на рабочем месте, каковых по статистике здесь было больше, чем в других зданиях администрации, массивная дверь, раскрашенная под «землю Прованса» — в любимых тонах дирекции — желто-розовых. В первом кабинете сидел начальник юридического отдела — гигантская бледно-коричневая жаба, которая охраняла вход, восседая за столом, где и задерживались посетители. В левом углу стоял стол постоянно меняющейся практикантки, а дальше, в смежной комнате, прямо напротив двери, на фоне монументального зеркала в желто-розовой раме под «землю Прованса» разложилась Малу.

В отличие от американских госслужащих, чья публичная жизнь и освоенное пространство умещается в картонной коробке, которую они забирают с собой, увольняясь, служащие юротдела распределились и пометили территорию впечатляющим образом. То, как Малу укоренилась в пространстве, обустроила свое рабочее место, захламила общественную площадь всякими украшениями, выставила на показ личное, превосходило все, что только можно было себе представить. Мало того, что она поставила свой стол прямо в центре кабинета, спиной к мраморному камину, рядом с большим окном, она еще и монументальное зеркало заняла: подсунула за раму открытки, а потом прилепила прямо на него рисунки своих детей (их у нее уже было двое) — плоды детского творчества, в которых отпрыски изливали любовь к мамочке и чего-нибудь желали по любому поводу. Посетители, которые садились напротив нее, имели дело не просто с секретаршей дирекции, а с самой красивой мамой на свете, что вроде бы способствовало приятному общению.

На полке камина из трехцветного мрамора редкой породы, который добывали в ныне заброшенных карьерах горы Сент-Виктуар, были выставлены семейные портреты: дети всех возрастов и, конечно, папа Франк — заядлый спортсмен, которого камера запечатлела в минуту славы — вот он мчится со скоростью света под парусом, в вихре огромной волны на серферной доске, на горном велосипеде, на лыжах и везде семья вместе с ним в едином порыве. Они все просто обожали спорт, и, такое чувство, что только и делали, что веселились, тусовались, словом, которым Малу обозначала все, что ни попадя, «отрывались по полной».

Письменный стол также являлся постаментом для фотографий, сувениров, флажков, всяческих безделушек, которые ее забавляли, но вызывали недоумение у посетителей юротдела. Компьютер служил дополнительной полкой, где Малу выставила пластиковые фигурки игроков марсельского клуба «Олимпик» старого состава времен знаменитого нападающего Папена. По бокам она добавила наклейки со спортивными брендами. А когда включала монитор, то вместо рыбок, рекомендуемых начальством для успокоения нервов, на экране появлялось изображение зародыша в утробе матери, который корчился от смеха.

Адвокат попросил Кэти описать личность Малу, но не в свете произошедших событий, а начиная с момента, когда они познакомились, когда учились вместе в Экс-ан-Провансе, и особо остановиться на последних десяти годах, когда они виделись каждый день на работе. Кэти отметила ее динамизм и эксцентричность, она всегда смеялась и всегда громко. Милая в общении, с запасом историй, от которых Кэти казалось, что она не умеет правильно смотреть на мир, не умеет видеть его, не умеет жить как положено. Малу была полной ее противоположностью. Она совершенно не так ела, одевалась, причесывалась. Но ни за что на свете Кэти не изменила бы свою жизнь. Ее мало волновали караоке-вечеринки, покупка джипа, убийственные прически, когда волосы то цвета спелой вишни, то сбриты полностью. Ни даже сумасшедшая гонка по курортам, которую Малу устраивала с семьей в течении года, ни бетонные коробки, которые люди понастроили на загубленных побережьях. Для Кэти сумасбродством являлась редкая покупка журнала «Гео» для сына Оливье.

Малу ее радовала и вселяла уверенность в себе. Такая противоположность характеров вовсе не мешала повседневному общению, даже наоборот. Во многих ситуациях Малу даже оказывала на нее положительное влияние. Чаще всего Кэти становилось лучше от одного только присутствия этой девушки на чересчур высоких или чересчур низких каблуках, в чересчур затянутых корсетах, с чересчур накрашенными глазами, которая громко смеялась в соседнем кабинете. Малу была, по сути, ее точным отражением в зеркале, только перевернутым, и зеркало убедило ее, в конечном счете, что она хорошо одета, причесана и отлично смотрится. Чем заметнее была одна, тем тише сидела другая. Чем больше выделялась одна, тем скромнее держалась другая.

В работе Малу тоже дополняла ее. Она брала на себя большую часть телефонных звонков, поддерживала теплые и душевные отношения с генеральной дирекцией и, решала большинство вопросов как по волшебству и с улыбкой. Она называла себя «королевой пиара». А в дирекции таких еще поискать! Ну, вы же понимаете. Они изумительно проводили время бок о бок с тех пор, когда Малу пришла в отдел практиканткой. Кэти тогда еще сидела в ее кабинете, позже, также играючи, Малу пересела на место Кэти, а та переехала в кабинет дирекции.

6

Когда Кэти заходила в юротдел, то здоровалась с жабой, практиканткой и Малу. Со временем отношения в коллективе стали еще теснее, что окончательно заставило наших героев перейти на панибратское «ты», а в последние годы они и вовсе вынуждены были ежеутренне расцеловывать друг друга в обе щеки. Обращаться друг к другу на «ты» и целоваться при встрече не означало крепкой дружбы, вовсе нет, но неповиновение ритуалу могло быть расценено как объявление войны. Загнанной в «тыканье» Кэти все-таки иногда удавалось отделаться от поцелуев под предлогом насморка или гриппа, которым она, якобы, не хотела никого заразить. Так проходили редкие дни без лобызаний, в течение которых легкий налет деликатности вокруг ее персоны превращался в слой непробиваемого льда.

Поцелуи с жабой ей была ненавистны, и каждый раз вызывали рвотный рефлекс. Она хорошо понимала, что в безнадежном ожидании чудесного превращения жабе не терпелось увидеть, как она наклоняется над его столом, вытягивает шею, прикасается к его щеке своей. Тогда жаба резко — хвать! — и припечатывала ей смачный поцелуй во вторую щеку. Кэти воротило от одной только мысли, что эти склизкие губы, след от которых высыхал, пока она заходила в свой кабинет, и, закрыв дверь, вытирала его, могли по чистой случайности прилипнуть к ее рту.

Сплоченность коллектива затронула и другую форму близости — телесную: временные недомогания становились причиной сердобольного внимания к пациенту со стороны коллег и высказываний на тему прописанного лечения с примерами из собственного окружения. Все настаивали, чтобы больной, который вовсе не чувствовал себя таким уж больным, взял больничный, потому что здесь все к этому отнесутся абсолютно нормально. Сочувствие, как заметила Кэти, распространялось в равной степени на хронические дисфункции как отдельного органа, так и настроения в целом. За годы совместной работы Кэти узнала все о затяжном процессе пищеварения жабы: только к концу недели он перерабатывал то, что съедал в начале предыдущей, а причиной тому была исключительная длина его кишечника. Он так и говорил, показывая на свой круглый живот: «Не проходит».

К счастью Кэти могла ему противопоставить свою предрасположенность к мигрени. Если консьержка замечала ее бледноватость, ярко выраженную молчаливость, сильно прищуренные глаза, то по внутреннему телефону предупреждала коллектив о том, что у Кэти мигрень, и когда та проходила по кабинетам, коллеги просто молчали с сочувствующим видом. «Не важно себя чувствуешь?» — волновалась Малу. Кэти кивала. «Хуже, чем в прошлый раз?» — спрашивала практикантка. Кэти кривила лицо. «Ты, может, съела что-нибудь жирное или тяжелое?» — допытывалась жаба. На этом вопросе ее начинало тошнить. «Тебе, может, лучше пойти домой? — предлагала Малу. — Полежишь, отдохнешь?». Заманчиво, нечего сказать. Кэти не сопротивлялась, она быстро разбирала срочные дела, а потом, и правда, решала пойти домой, раз «не проходит».

«У меня есть аспирин. Дать?» — спрашивала практикантка, которая путала мигрень с обычной головной болью. Только по незнанию можно было предлагать таблетку аспирина против мигрени, только по незнанию всего масштаба трагедии и интенсивности боли можно было подумать, что облегчение наступит от обычной белой пилюли. Просто практикантка еще не придумала себе неизлечимые болезни из числа широко доступных, которые позволяют выставить телесное напоказ, но при этом сберечь душу. Фунт плоти, отданный на съедение коллективу, доля жертвы, приношение в виде слабости.

Придумав себе мигрень и подчеркивая, насколько она стала хронической и неуправляемой, Кэти думала, что, по крайней мере, выполнила свой долг перед коллективом, расквиталась с ними. Она даже и не подозревала, что вступила в соперничество с жабой по вопросу, у кого болит сильнее и чаще, что стало причиной озлобленности, которую он, в свою очередь, начал испытывать к ней. Слабость Кэти не только не успокаивала жабу, а напротив, казалась ему выражением превосходства, «опять у нее что-то с головой», а он сам должен был разбираться с обнаруженной в верхней части легких мутацией, которой и объяснял непроходимость в нижней части тела. Он задерживал дыхание, тужился, воздух никак не проходил. Да-да, все эти годы Кэти своими частыми приступами мигрени оскорбляла достоинство его ленивого, уклончивого и изворотливого кишечника. Давая показания в суде, жаба очень жестко обошелся с ней, назвал холодной и коварной. Еще он рассказал, как старался изо всех сил разбудить в ней человеколюбие, как мучился все эти годы, потому что приходилось терпеть и ее, и ее постоянную мигрень.

Под гнетом внутренних органов, а такова была жизнь в юротделе, Кэти не хотела интересоваться еще и зародышем, который недавно появился на мониторе Малу, ни уж тем более расспрашивать о происхождении размытой, серой, прыгающей картинки. Она не хотела знать. Тем более что ее собственное тело подавало все признаки беременности, которую она еще не признала.

Кэти держалась в стороне от беременности Малу, которая, кстати, широко обсуждалась в соседнем кабинете и комментировалась сверх меры. Живот Малу стал новым увлечением всего отдела, авантюрой, похожей на попытку какого-то моряка пересечь в одиночку Атлантику: они следили за этой историей в интернете, и боялись, что он или потеряет мачту, или утонет. Ребенок Малу должен был появиться вовремя и в надлежащем виде.

— Ну, как? — спрашивал коллектив после каждого осмотра.

— Все хорошо, — успокаивала их Малу. — Затылок в норме, пальчиков столько, сколько надо, пол определен точно.

По сравнению с болезнями у беременности было существенное преимущество — всем известно, что будет дальше, что действие будет развиваться быстро и конец будет счастливым. Практикантка больше других увлеклась межгалактическим полетом, за которым следила в прямом эфире, и даже захотела себе на монитор заставку с зародышем Малу, но та не разрешила. Это ее ребенок и ее компьютер. Фотография ребенка в компьютере — это ее ребенок в ее животе.

7

Болезни, беременности, внутренние органы, личная жизнь на показ были ловушкой, красной тряпкой для отвода глаз. Никто, даже в этой конторе, не стал бы так выставлять себя на всеобщее обозрение, если бы ни желание что-то скрыть. Объявив о беременности, обсуждая ее и комментируя во всеуслышание, открывая на компьютере все тайны внутриутробной жизни, Малу держала в строжайшем секрете то, что никогда не было бы раскрыто, если бы ни скандал, который учинил Франк — ее муж-чемпион. Она долго сомневалась, кто автор ее неожиданной беременности — муж или любовник, скорее любовник, чем муж. Ей удалось выиграть немного времени, чтобы определяться в зависимости от обстоятельств: тот или другой, и, главное, убедить в своей правоте предполагаемого отца. Так ли радовалась Малу, на самом деле, выставляя на всеобщее обозрение первые результаты ультразвука? Не обманывала ли она коллектив, утверждая, что никогда не чувствовала себя такой счастливой?

О существовании Анжело Кэти узнала одновременно с новостью об отцовстве собственного мужа. «Она что, слепая?!» — возмущалась жаба, выступая в суде. Малу не скрывала ни беременность, ни связь с мужем Кэти. Еще на Кэти навалился и уход Тони к Малу, которую Франк недавно выгнал из семейного гнездышка. Как ни странно, Кэти больше всего разозлилась на мужа Малу, который не смог закрыть глаза на произошедшее и выставил на всеобщее порицание тайну, которая касалась не только его жены, но и ее семьи тоже, тем самым обрекая их всех на мучения. Зачем было покорять вершины, противостоять опасным волнам, мчаться на всей скорости на спортивном мотоцикле, чтобы потом взять и раструбить всему свету, абсолютно не владея собой, то, о чем Кэти не желала знать?

Скандал разразился как раз тогда, когда она получила подтверждение от врачей, что беременна и собиралась объявить радостную новость Тони, ведь они оба так этого хотели, наконец-то, у них будет второй ребенок! А теперь она не знала, что делать, да и можно ли было что-нибудь сделать. Она больше ничего не понимала, оказавшись во власти бурных и противоречивых эмоций — разочарования, тоски, гнева, и даже ненависти — не стала ли она воспринимать рождение ребенка как собственную ущербность. Она попыталась сделать аборт, но не получилось из-за позднего срока. В коллективе беременность Малу, которую недавно отпраздновали громкой пирушкой с соком, пиццей и домашними фирменными тортиками, противопоставляли беременности, которую переживала Кэти. Консьержка, жаба, практикантка, а потом еще и приходящий два раза в неделю бухгалтер, единодушно заявили, что она была несчастна и никогда не рассказывала о ребенке. «Она ждала родов как освобождения». Нет, они раньше никогда не встречали такую несознательную мамашу, такую мрачную женщину. «Она зациклилась», — так и сказала жаба.

Не смотря на то, что Кэти больше не хотела ребенка, она вовсе не игнорировала его существование. Она объявила мужу, что собирается сделать аборт — бросила ему вызов, тогда еще не знала, что не получится. Он умолял сохранить беременность. Она ответила (он обо всем рассказал Малу, которая об этом доложила на суде в подтверждение того, каким чудовищем была эта женщина), что все равно избавится от ребенка, и что пришлет ему тело мертвого сына в его любимой спортивной сумке, и ей это будет в радость. Такое нарочно не придумаешь, и Малу хорошо помнила, как бедный Тони не мог найти себе места от ужаса после такой угрозы, осознав, какой непостижимо жестокой была его жена.

По словам матери, которая этим еще и кичилась перед лицом судьи, как ей казалось вполне обоснованно, Кэти образумилась только благодаря ей после того, как она убедила дочь, что дети всегда важнее для матерей, чем для отцов, и что ребенка она сама хотела, и что не стоило калечить себе жизнь, избавляясь от него. Она ей пообещала, что через несколько лет ребенок будет для нее большим счастьем. Беременность продолжилась ровно до половины срока. Она сохранила ребенка, но не до конца. Врач сказал ей, что в таком случае, разумеется, будет лучше спровоцировать роды преждевременно. Она угрожала зародышу преждевременными родами, и рассказывала об этом каждому встречному — поперечному, о чем многие и заявили на суде. В полгода они уже вполне жизнеспособны, а инкубатор доведет дело до конца. Отвратительная женщина, бесчеловечная мать.

Хоть Кэти и опровергала все сплетни, которые обернулись позже показаниями в суде, преждевременные роды действительно оказались не в ее пользу, потому что имели место не по медицинским показаниям, а из-за несчастного случая. Как-то в супермаркете в отделе замороженных продуктов она наткнулась на Малу, разодетую в серых слоников на желтом фоне, которых отечественный легпром предложил молодым мамочкам в этом сезоне. В тележку она сгрузила детский стульчик, упаковку подгузников, термос с соской, а на груди в сумке-кенгуру держала Анжело, чьи пухлые ножки свисали в подобранных по цвету ползунках.

Одно дело знать, что ребенок существует, и совсем другое — увидеть его и понять, что Малу прижимает к сердцу плод своей предательской любви с Тони. Она застыла в проходе между стеллажами, растерянная, глаза округлились от изумления, уставившись в россыпь серых слоников на желтой ткани. Она больше ни о чем не могла думать, только о серых слониках. И вдруг возникло острое желание никогда этого больше не видеть, развернуться и выбежать отсюда, сесть в машину, захлопнуть дверь, дать задний ход и умчаться на край того света, горизонт которого ожидал ее в тупике за углом.

Живот сжался, она надолго запомнит то ощущение, когда живот вдруг сдулся прямо в руках, которыми она пытается его защитить — большая дыня, маленький арбуз. Живот окаменел от боли, ребенок задыхается внутри. Процесс сжатия только начался, его нельзя остановить. Кэти родила ребенка восьмимесячным, и то с натяжкой, в полном одиночестве, потому что мать пришла, естественно, только после родов, Тони нельзя было дозвониться, и он вовсе не явился — ребенок должен был родиться намного позже.

Посетитель у нее был только один — Лили — ее подруга детства, тоже временная практикантка, она задержалась в юридическом отделе службы водоснабжения на несколько недель, а потом бесследно исчезла на лоне природы. Поселилась она за холмом, унаследовав автосвалку отца. Кэти никогда не интересовало, что стало с Лили, а та, кажется, напротив, все это время следила за судьбой Кэти. Она была в курсе про Тони и Кэти и пришла на помощь разочаровавшейся в жизни, одинокой женщине, которая переживала за ребенка, лежащего где-то в инкубаторе.

Лили принесла подруге радостную весть: ребенок был хорошенький и уже был похож на своего брата Оливье. Будучи чужой в этой истории, она стала связующим звеном между грудничком и его матерью, определив ему место в семье. Упомянув очаровательного пятнадцатилетнего юношу Оливье, она открыла для хилого недоношенного малыша дорогу в будущее.

— Как назвали?

— Камиль-Анжело. Красиво, правда? — спросила у нее мать Кэти, чтобы заручиться ее поддержкой.

8

Воспоминания Кэти о подруге начинаются с первого дня, как они пришли в школу. Лили была широколицей, бледной с черными распущенными волосами и челкой — полная луна или персонаж из «Веселой азбуки». В отличие от своих собратьев по картинкам, Лили сбежала со страниц книжки, перешла школьный двор и заняла место в классе прямо напротив учительницы, как примерная девочка, которая всегда поможет. Она состояла из пары кружков и нескольких палочек, почти как примитивный человечек из книжки — это вселяло доверие.

Она была милой, послушной девочкой, которую учительница всегда ставила в пример и прикрепляла к самым проблемным детям для перевоспитания. Своеобразный метод приструнить быка во время корриды. Девочка использовала природное обаяние, любовь к разноцветным мелкам и тряпке, чтобы усмирить класс по-семейному, практически по-хозяйски.

Куда бы ни заводили Кэти ее воспоминания, Лили всегда была недалеко, но не надоедала, а вселяла оптимизм. В младшей школе и в старших классах. А в университете — исчезла, но никто этого не заметил. Потом вдруг вновь возникла в юротделе, пришла на практику в бухгалтерию, Кэти как раз тогда рожала сына Оливье. Ей казалось, что теперь они всегда будут вместе, потому что сама судьба их свела — они душевно общались, Лили была очень внимательна к ней и обожала Оливье. То, что окружающие обожают Оливье, так же как вся семья, и она сама, Кэти казалось вполне естественным. Она даже никогда не задумывалась, что Лили приходила к ее сыну, предлагала его перепеленать или погулять с ним, по каким-то своим личным причинам. Молодая мама с радостью доверяла лучшей подруге ребенка, как в детстве — куклу.

А потом Лили снова испарилась на три или даже четыре года, Кэти опять это никак не обеспокоило. Говорили, будто она нашла работу на Севере Франции. Где именно? Для местных жителей север — это все, что дальше Авиньона. Кэти никогда об этом не задумывалась. Все, что интересовало ее в то время, — это юротдел и дом, повседневная жизнь, которая настолько ограничивала и поглощала ее, что ей даже в голову не приходило, что может быть по-другому. Никому в голову не пришла мысль и о скитаниях Лили. Все были счастливы, а что Лили — нет, никто не мог себе представить, равно как и то, что обычная девочка со страниц азбуки жила вовсе не так, как в детской сказке. Лили возникла в родильном отделении такая же, как раньше: сделанная из кружков и палочек, все с той же заколкой в темных волосах и челкой, как у Жанны д’Арк. С той лишь разницей, что с ростом метр шестьдесят весила она восемьдесят семь килограммов.

— Когда вы выписались из роддома, вы часто виделись? — спросил адвокат.

— Только пока ребенок был в инкубаторе, потому что она хандрила, потому что еще не могла вернуться на работу и еще потому, что вечером, именно вечером дом был особенно пустым.

Кэти попала на автосвалку впервые. Она и подумать не могла раньше, что когда-нибудь окажется в подобном месте. Еще с дороги она заметила поселение цыган, которые осваивали свободные земли, а тут еще и свалка битых машин, посреди лысых холмов, на которых торчат два-три загибающихся дерева — назвать такое можно было только «забросом» «пустырем», и, словом, которое она долго не могла вспомнить, «разрухой». Потерянное для жизни место в конце песчаной тропы, железо вокруг, и собака, привязанная к шине от грузовика. Она не думала, как живет Лили в заброшенном фургоне посреди кладбища битых машин, она думала о себе. Как это было на нее не похоже, она искала поддержки и помощи у той, которая так жила, можно сказать, не по-человечески. Она сама жила не по-человечески, поэтому присутствие Лили ее вполне устраивало.

Но почему они оказались в такой яме, она спросила намного позже. Как женщина, с которой она провела все свое детство, могла жить на помойке?

— Я здесь всегда жила, — ответила Лили.

— И в детстве тоже?

— В детстве тоже.

— Прямо как в Израиле, — пояснил волосатый великан, ковыряясь в автомобильных обломках.

Он хотел рассказать ей о тамошнем режиме строгой экономии и засухе. Она же хотела, чтобы взорвалась бомба — и машины разбросало по всему полю.

— Сегодня вечером здесь будет жарко, — продолжил он. — Спустим собаку.

По ночам кладбище автомобилей особенно притягивало бомжей — тут всегда было, чем полакомиться. Он указал на ружье, которое стояло у стены — карабин, чтобы ходить на кабана, и целую коробку патронов, из которой взял жменю и подбрасывал в руке, будто проверял на вес.

— Здесь мы в безопасности, — сказала Лили, улыбнувшись.

Безопасность, защита-это по его части: Джефф служил в жандармерии и в спец. службах, объехал весь мир. — Он был в отряде десантников в Колвези, — добавила Лили.

— Меня три года готовили в лагере в запретной зоне, — сказал Джефф.



Судья спросила у Кэти, когда, по ее мнению, произошли события при Колвези. Она не знала, она даже не знала, где находится Колвези. Когда Лили рассказывала про это, она думала, что речь об Израиле. Да, об Израиле, потому что они еще о кибуцах говорили тогда.

— То есть вы даже не заподозрили, что мужчина сорока лет не мог оказаться в отряде десантников в Колвези?

— Нет, — ответила Кэти.

Кому-кому, но Лили хотелось верить, причем всему, к чему она прикасалась.

— И даже в историю с автосвалкой, и даже Джеффу? — настаивала судья.

— Да, — ответила Кэти.

— Где были ваши мозги?

9

Однажды, еще ребенком, Кэти наблюдала, как куры закрывают глаза. Обнаженное веко, которое поднимается на глаз, а не опускается, и от этого вытягивается, становится тоньше, поглощая взгляд, ее завораживало. После такого открытия она стала подолгу выжидать сидя, не шелохнувшись, когда круглый, живой глаз резко затухнет в глубокой дремоте без всяких видимых на то причин. Она также подметила, как исчезает взгляд у других пернатых: голубей или уток, но с курицей все происходило страшнее из-за длительности момента, как в приступе эпилепсии. Когда курица приходила в себя, она встряхивалась и мотала головой.

Позже, когда ее обвинят в том, что она ничего не замечала вокруг, она решит, что ее глаза механически не способны на такое, что она слепая, как курица. Разве не это они имели в виду, что она вела себя как слепая? Как могла она заметить почти микроскопические детали? Она прекрасно все видела, как через лупу глазами с ресницами из перышек, окаймлявших желтые куриные веки в виде тонкой восковой пленки; она видела серых слоников на одежках Анжело, пластиковую фигурку нападающего Папена, действительно на него похожую, которая стояла на компьютере Малу, но она не видела остального, как отдалился муж, как не раз изменял ей. Выяснилось, что Малу была у него не первой.

Поэтому, отвечая на вопрос судьи, она призналась, что не видела, ни как низко пала Лили, ни каким опасным был Джефф. Более того, когда она вспоминала прошлое, чтобы обнаружить в произошедшем детали, которые могли бы ее насторожить, то она ясно видела, что собака была привязана скользящим узлом к шине грузовика; еще она видела, и даже очень отчетливо, синие цветочки на белой пластмассовой чашке, в которую Лили налила кофе. А где его сварили? Откуда взялся кофе? Даже если кофеварка и была, она ее не запомнила. Она бесконечно крутила вокруг пальца чашку и букетик незабудок.

Когда Кэти в мыслях возвращалась в тот фургон, он казался ей землей обетованной, ее не удивило, что именно там у Лили с Джеффом появился план про Израиль. Пустырь, на котором стоял фургон, был для них как взлетная полоса у моря, трамплин для прыжка в Израиль. Менее чем в пяти километрах от дома, она открывала для себя новый мир, в котором были свои порядки. Она оказалась на некой нейтральной полосе, отрезанная от своих проблем, рядом с теми, кто явно отличался от привычного для нее окружения. Она не сочувствовала их нужде, наоборот, ее восхищало то, что они все бросили и совсем не зависели от материального мира. Все, что связывало ее, все, что она так боялась потерять, они оставили по доброй воле, это ее успокаивало. Можно ничего не иметь и при этом быть уравновешенным, приветливым, внимательным.

И речь ее полилась. В фургоне ее голос зазвучал громче, она брала такие высокие ноты, которых раньше и не знала. Этот голос никогда бы не прорезался из ее уст дома, потому что с детства ее приучили понижать голос, а позже она сама за собой следила, чтобы не разбудить Оливье или не мешать работать Тони. Здесь наружу выплескивались и чувства, которые раньше строго контролировались. Она никогда так громко и долго не рыдала, даже на похоронах бабушки, где была безутешна и почти сорвалась, когда двоюродная сестра сказала ей, ввиду своей изощренной набожности, что нужно наоборот радоваться, что бабушка теперь на небесах, среди ангелов.

Там, в фургоне, рядом с Лили, которой она всегда все рассказывала, и никогда не скрывала даже самого потаенного, она переходила от рыданий к смеху, совершенно беспочвенно, разве что из-за капли спиртного в чашке со сладким кофе. Джефф предлагал: «По капельке». И, несмотря на то, что в фургоне было жарко от печи, капал ей на дно чуть-чуть анисовки. И разговаривать она стала не как обычно, а словами Лили, словами, от которых сама приходила в удивление, и которые повторяла, чтобы услышать их со стороны, понять и порадоваться им. Она говорила, как Лили, и теперь даже как Джефф — с глубоким сарказмом и необычайной пылкостью. Они всегда были будто в припадке. Лили корчилась от смеха, Джефф задыхался от гнева. Кэти думала, что умение издеваться над всеми и все вокруг разрушать грубостью — страшная сила. Всплывали в памяти отдельные эпизоды с Тони, где он выглядел особенно смехотворно и гнусно, и которые она сразу же подбрасывала для шуток и оскорблений. Они умели убивать словами. Все испепеляли одним махом.

Возвращаясь к себе, Кэти часто сожалела, что заразила свое пристанище — фургон всякими историями. А стоило ходить к Лили, просто чтобы отдышаться, оставив свои заботы за дверью. Вскоре все разговоры начали сводиться исключительно к принудительному разрыву с Тони, провокационному поведению Малу, и, особенно, к предчувствию, что ей придется воспитывать детей, постоянно опасаясь, как бы эти двое их не выкрали, потому что, встав на путь разрушения, они не остановится ни перед чем. Лили слушала ее, жалела, сочувствовала так, как не сочувствовала даже мать, которую вся эта историю стала раздражать, она только повторяла, скорее для самоутешения в связи со смертью отца, что «пора перевернуть страницу», что «хватит терять время», что «нужно думать о хорошем», и, решив подкрепить слова действиями и насладиться жизнью, она тут же собралась в круиз.

Лили смотрела на ситуацию свежим взглядом, внимательно слушала. С каждой последующей подробностью, которую ей раскрывала Кэти, она все больше возмущалась. Не могла понять. Да-да, не могла понять, почему мужики такие трусливые, мир такой несправедливый, а Малу такая извращенка. За ее спиной Джефф качал головой, тронутый этим рассказом. Как они могли так отнестись к Кэти? Такая славная женщина, к тому же примерная мать, которая совсем недавно пережила преждевременные роды. Как этот тип мог бросить ее в тот момент, когда она больше всего нуждалась в его помощи, а эта особа, кстати, даже не дрогнула, соблазняя его, помешав ему тем самым выполнить свой долг, и он еще собирался выкрасть детей — Джефф был вне себя от ярости. Сжимал кулаки.

Это именно то, что хотела услышать Кэти, именно то, в чем ей раньше отказывали, для проклятых любовников она хотела приговора без права на обжалование, а не всеобщей доброжелательности и снисхождения к их страсти, которой оправдывают нарушение любых законов. Она мечтала о том, чтобы общество отвергло Тони и Малу, чья фантазия от этого, похоже, стала буйствовать с новой силой. Словом, она лишилась не только мужа, но и общественного поощрения, которым утешалась всю свою жизнь — двойное предательство вдвойне, двойная несправедливость. Признание ее горя, жалость, которую она получала в фургоне, — бесценны, как родник в пустыне.

Вдохновившись таким вниманием, как актриса перед зрительным залом, Кэти не жалела публику, и не упускала ни единой подробности, которая могла бы вызвать еще большее сочувствие в глазах Лили, еще больший гнев на лице Джеффа. Она выговаривала, выкрикивала, выплакивала все подряд. Время от времени Лили встревала, чтобы объяснить Джеффу, кто есть кто в этой истории, снабжая размышления Кэти своими воспоминаниями. Она хранила в памяти тот период, когда Кэти, конечно, ничего не замечала. Она помнила все, секунда за секундой. Дружбу между Тони и Франком: неразлучные в учебе, неотделимые в спорте, коллеги в работе.

— Так у них же все было на двоих! — кричал Джефф.

Малу пробовала их соблазнять обоих. Еще на первом курсе она подцепила Тони, но вышла замуж за Франка, не добившись своей цели с первым.

— Когда вы возвращались из университета на машине, она всегда умудрялась сесть впереди с Тони.

— Она же говорила, что сзади ее укачивает, — вспоминала Кэти оправдываясь.

Да, как раз с чашкой с незабудками в руке она и пожелала смерти мужу, с его любовницей. Сказала быстрее, чем успела подумать.

10

Аура Лили защищала Джеффа, равно как и саму свалку, и фургон. Все к чему прикасалась Лили, казалось Кэти хорошим и безопасным. Впрочем, ей понадобилось немного времени, чтобы заметить некоторые недостатки Джеффа. Хотя и ничего серьезного. Он разобрал старый звонок, но никак не мог найти коробку на замену. По такой же логике он выкрутил засов входной двери, чтобы поставить передовой механизм. Он убеждал Кэти, что дел тут на неделю — на две, что он просто ждет, пока его друзьям с конторы подвезут детали, и что он каждый день у них спрашивает, не прибыл ли заказ. Зато он подружился со старшим сыном Кэти. Он рассказывал ему про Колвези, про бомбу, из-за которой он долгие месяцы провалялся в госпитале, и от которой у него теперь железная пластина на голове. Оливье потрогал пластину, поцарапал ногтями — раздался характерный звук. Джефф не мог спокойно проходить контроль безопасности в аэропортах, на него сразу же срабатывали все звуковые и световые сигнализации. Он называл себя: «Я — робот».

Постепенно он разбирал на части все электрические приборы. Кэти находила оголенные провода. Джефф торопился обмотать их изоляционной лентой, он же не зря бился над этой системой, из-за которой весь дом мог сгореть. Кэти никогда не переживала по поводу электропроводки, однако соглашалась, что пробки выбивает достаточно часто, и что ей приходится каждый раз брать лестницу, чтобы привязать допотопный проводок между фарфоровыми роликами. «Я починю это». Он приходил утром. Выпивал с ней чашку кофе. Возвращался после работы, чтобы завершить то, что начал. Она, в принципе, поняла, что не так уж быстро он справляется, и вышло бы куда дешевле нанять мастера. Но ведь его она не нанимала, он делал это ради нее, к тому же ему постоянно мешало то техническое состояние старого дома, то отсутствие нужных деталей, которые ему приходилось искать, а не найдя, мастерить самому.

Она наблюдала за ним в прихожей, его огромное тело склонилось над крохотной штуковиной, которую он крутил в руках, дул в нее, потом откладывал в сторону, находил еще один предмет и пытался им наладить механизм. Среди всего многообразия так или иначе разломанных деталей, он выискивал розетку, провод, болт. Какая-то странная игра в конструктор, которая сводилась к деструкции такого масштаба, что Кэти даже стала задумываться, зачем нужно столько проводов, столько железяк, столько гвоздей, ради того, чтобы починить одну розетку. Он, должно быть, почувствовал, что вся эта огромная головоломка, которую он никак не может собрать, начала ее беспокоить. Он скоро все исправит.

Если бы вечером Джефф складывал на место все инструменты, которыми пользовался, а не требовал еще один дополнительный, если бы он хотя бы аккуратно разложил по кучкам на расстеленных на полу газетах все те детали, которые распотрошил и разобрал по косточкам, она бы меньше беспокоилась, но он все бросал на полу как попало. Кэти не осмеливалась убирать за ним этот бардак, в котором уже ничего не понимала, потому что боялась помешать искусной работе мастера. Из-за всех этих вещей, которые захламили прихожую, создавалось ощущение, что Джефф находился здесь постоянно, и что с минуты на минуты опять возьмется за дело. Когда его не было в комнате, все пространство забивалось нагромождением разных инструментов и деталей. Кэти была вынуждена постоянно жить в его присутствии.

До нее дошло, что ситуация не нормальная, когда ее мать, обнаружив эту стройку, поинтересовалась, откуда это все взялось. В общем-то, она соврала, сказав, что наняла электрика, чтобы заменить проводку. А то, что речь идет о приятеле Лили, не уточнялось. Джефф был электриком, не более того. То же самое повторила она и Тони, который, поразившись тем, что творится в прихожей, также поинтересовался, откуда это взялось. «Ремонт, небольшой ремонт». Тогда и первая, и второй фактически поздравили ее с тем, что удалось найти хоть кого-нибудь в это кризисное время, чтобы привести дом в порядок. «Наконец-то! — захлопала в ладоши мама, — Давно пора!» Тони тоже радостно воспринял мысль о ремонте, который затеяли как раз для того, чтобы закрыть ему доступ в дом жены.

Судья спросила, не с этого ли момента Кэти начала врать, а точнее, умалчивать о присутствии Джеффа.

Почему было не представить его? Судья не успокаивалась: «Джефф непросто электрик, Кэти это прекрасно известно». Почему тогда она молчала о том, который устроил возню у нее в прихожей, и о том, зачем, на самом деле, она затеяла так называемый ремонт, прикрываясь этим абстрактным словом. Мать и муж одобрили его из соображений безопасности в доме. Она была здесь одна, одна с сыновьями — подростком и младенцем, это вполне естественно. Они оба ее поддержали.

— Почему бы было не протолкнуть мысль об одиночестве и изолированности от мира в качестве причины заняться ремонтом, — коварно добавила судья. — Они тогда еще бы и виноватыми остались.

Кэти понимала, что Лили и Джефф принадлежали к миру, который «после», миру, который она не хотела делить с теми, кто было «до». Это был совсем другой мир, лучше, чем прежний, она постепенно это осознавала, равно как и все угловатости Джеффа, который оказался не идеальным, а предательски опасным.

Она не хотела обращать внимания на то, чего не хотела видеть. Как будто через Джеффа она заражалась социальной деградацией Лили. Все ее мысли были о свалке, ржавых железяках, вывернутых бамперах, искореженных дверях, пробитых шинах. Кэти сама себя чувствовала как машина на свалке.

11

В прихожей хлопотал Джефф. Он снял свитер, и сидел на корточках с голым торсом. Кэти наблюдала со спины, как эта бесформенная масса тела розоватого цвета свисала между ягодицами над грудой проводов и розеток. Напоминает начальника из юротдела, но жаба-то — бледно-коричневая, а не розовая, и не такая раздутая, с пузом, которое вываливается со всех сторон, и волосами на пояснице, торчащими из-под съехавших спортивных штанов. Жаба все-таки держится в границах своей бледно-коричневой рубашки, бледно-коричневого свитера и бледно-коричневых брюк…, а здесь туша просто расплывается. Напоминает хряка, огромного и противного, хотя, тотчас подумала она, свиней никогда не откармливают до такого ужаса в человеческом обличии.

Отвращение сковало, натянуло ее тело, как будто молчанием и напряженностью можно было спастись от подступающей тошноты. Джефф не слышал, не чувствовал ее присутствия за спиной, он продолжал изощряться над узелками из проводов бурча и пыхтя. Она вдруг подумала, что такого можно убить, от таких, как он, избавляются навсегда. Впервые ей в голову пришла мысль о смерти. Ни Тони, ни Малу, ни Франка, ни матери, ни ребенка, судья должна ей поверить, только Джеффа и только в тот миг. На самом деле, она просто задумалась, как уничтожить этот ужас, ведь многие другие, в отличие от нее, давят пауков и топчут жаб. Желание убить нарастало, она представляла, какой формы должен быть нож, чтобы покончить с этим человекоподобным хряком, и как она это сделает, очень быстро, одним движением всадит нож в спину между позвонков. Представила, как тело сразу же обмякнет, потом начнет дергаться, трястись, биться в конвульсиях. Представила, как раздавит его ногой, как ударит по губам, чтобы он не кричал перед тем, как испустит дух.

Ей казалось, что ее плоть стала деформироваться. Удлиняться, заостряться, сокращаться. Бедра сжались, живот впал, плечи стянулись, спина застыла. Тело стало твердым, тонким, длинным, плоским, как лезвие из стали. Она превратилась в нож с прямым и негнущимся лезвием.

— Это ты? — спросил он, повернувшись.

Она открыла рот и оголила зубы. Улыбнулась.

Он тяжело встал, опираясь на колени. На его широкой гуди, по середине, между сосками, прямо на сердце была выбита татуировка. Она прочла три имени, написанных в столбик: Дженнифер, Саманта, Кевин. Он поймал ее взгляд.

— Это мои дети, — сказал он…

Она не знала, что у него есть дети, она ничего о нем не знала.

— … погибли в автокатастрофе.

Сердце защемило от жалости. Он — толстый, большой, полуголый и ни в чем не виноват. Как она могла. Все вокруг перевернулось с ног наголову, ей захотелось взять его на руки, успокоить, прижаться к нему, чтобы защитить, и положить голову на грудь, туда, где написаны имена детей.

Вдруг заплакал ребенок, она услышала, надеялась, что это он во сне, и что сейчас сам замолчит и уснет, и Джефф его не услышит. Ей было ужасно стыдно за эту маленькую жизнь перед мужчиной в трауре. Но ребенок кричал все громче и громче, рев нарастал с удвоенным ритмом. Если бы она сейчас была возле кроватки, то закрыла бы его рот рукой и сильно надавила, чтобы засунуть крик обратно. Она бы зажала ему нос, чтобы он хоть на мгновение заткнулся, когда не станет хватать воздуха. Джефф стоял напротив, и руки опускались, видя зло, которое он ей показал.

— Ребенок плачет, — сказал он, указав на лестницу, — он хочет есть.

Она очнулась. Побежала по лестнице, распахнула дверь, как будто боялась обнаружить своего ребенка мертвым. Достала его из кроватки, побагровевшего от крика, с глазами, полными слез, в таком же порыве вынесла его из комнаты и сбежала по лестнице. Джефф ждал ее внизу, и имена детей стройным рядком зияли на его голой груди. Она дала ему ребенка. Он бережно взял его на руки. Она сказала, что нужно подогреть бутылочку, он пошел за ней на кухню. Она налила воды, посчитала ложки молока, прикрутила соску, и поставила бутылочку греться на водяную баню в старой помятой кастрюле, которую она так любила. Он успокоил ребенка, погладив его по спинке. Он держал его, прижав к груди, головкой — на левом плече, и ребенок перестал плакать. Видя, как он распластался на голом теле Джеффа, как ящерица, она решила, что просто обязана давать ему его на руки в качестве репарации за умерших детей.

12

Судья была в возмущении. Она не могла понять, почему Кэти доверилась этому мужчине, которого совсем не знала. Погибших детей она также ей ставила в упрек, как и байки о Колвези. Почем Кэти позволила втянуть себя в эту фантасмагорическую историю? Уточнила ли она день, обстоятельства, подробности гибели? А у Лили она хотя бы спросила? Не казалось ли ей странным, что Лили, которая явно знала о татуировке, никогда не рассказывала ей о погибших детях Джеффа?

— Вы так легковерны?

Да, Кэти втянулась в историю. Когда вам мужчина говорит такое, когда ты видишь имена на его теле, разве можно устраивать ему допрос? Можно же разбередить глубокую рану, спросив об обстоятельствах и дне смерти? Почему можно, почему она должна была заподозрить неладное?… Она ни на миг не усомнилась в его словах еще и потому что, его широкая грудь представилась ей надмогильной плитой, а имена на теле — высеченными навечно посмертными подписями.

А еще Лили, которая всегда окружала ее нежной заботой. С чего вдруг ей опасаться того, что исходит от самой верной подруги, самой чистой, самой невинной женщины на свете? Джефф понравился Лили, значит, и ей придется по нраву. Как она могла догадаться, что Лили понравится чудовище? Как она могла предугадать, что чудовище, которое живет с Лили, вовсе не сильный и готовый прийти на помощь спутник, которого она с ней познакомила, добавив, что он — счастье всей ее жизни?

— Где доказательства? — спросила судья.

Кэти не слышала ее. Конечно, ей нужно было остерегаться его, запретить приходить в дом, выдать его полиции как потенциально опасного преступника. Тогда нужно было и на Лили донести, которая их познакомила, и уж что там, на мать, которая бросила ее на произвол ее горькой судьбы, и на Тони — собственного мужа, который изменил ей и бросил после восемнадцати лет брака, а в качестве бонуса еще и ребенка сделал ее лучшей подруге. Кстати об этой! Лучше бы она никогда ее не встречала, лучше бы они не ездили вместе в отпуск, и не работали в одном отделе. Да, если бы можно было все исправить, то пришлось бы все начать с начала: не влюбляться в Тони, не выходить за него замуж, не рожать Оливье, и конечно, никогда-никогда даже и не думать о бедном детеныше. Тогда бы Малу она отсекла с первого дня. И если уж на то пошло, то она и с Лили не должна была сходиться, играть с ней в классики, меняться розовыми заколками, делиться конфетами, держать друг друга за пояс, переходя на цыпочках школьный двор, и не оставлять ей своих детей. Она должна была кричать во все горло, когда Лили появилась в родильном отделении, кричать, как будто ведьму увидела, которая не благословить ребенка пришла, как ей тогда показалось, а с намерением покалечить ей жизнь.

Виновата ли она в том, что доверилась? А сама судья, которой, кажется, столько же лет, сколько ей, но ходит она в короткой юбке и на высоких каблуках всегда просматривает личное дело всех мужчин, с которыми имеет дело? Она им устраивает допрос, как сейчас, прежде чем привести домой? Она никому никогда не верит на слово? Нет, похоже, судья никому никогда не верит на слово.

— У вас высшее образование, и вы не знаете, когда были события при Колвези?

Нет, когда не знает. Приблизительное узнавание самого слова не оставило сомнений в правдоподобности действий Джеффа. Раз Колвези существует, значит, и то, что сделал Джефф тоже возможно.

— А в историю про охранника Миттерана вы тоже поверили?

Коварная судья вернулась к пункту, о котором Кэти забыла, погрязнув в погибших детях, и потерявшись в деталях службы в жандармерии, такой же призрачной, как история про Колвези. Ну и что, в это она тоже поверила. Почему бы и нет? В то время. Когда они познакомились с Джеффом, шофер Миттерана опубликовал свои мемуары, и все газеты пестрели его фотографиями, на которых он тоже тучный, с жиденьким хвостиком вместо волос, очень даже похож на Джеффа, если его представить похудевшим и хорошо одетым. Чувство реальности подорвано. Появившись во всех газетах, шофер выступил гарантом того, что охрана существовала, а значит и прошлое Джеффа тоже.

— Вам много не надо, чтобы поверить в существование чего бы то ни было!

Да, ей много не надо было, потому что по жизни ей встречались только настоящие люди, а судье должно было быть хорошо известно, что мошенникам свойственно предъявлять в качестве доказательства лишь какой-нибудь элемент, они всегда что-нибудь не договаривают.

Вероятно, — намекнула судья, Кэти к тому же была абсолютно безразлична к тем, кто ее окружал, эгоистка, она ничего и не хотела знать, отказывалась слышать, что ей говорили на самом деле. Чем объяснить такое пристальное внимание к мелочам и равнодушие к главному в жизни?

Судья снова вернулась к погибшим детям. Допустим, что Кэти из сочувствия либо деликатности, как она сама говорит, не захотела говорить об этом с Джеффом, но почему бы не поговорить с Лили?

Джефф сам ей все рассказал в кухне, пока она кормила ребенка. Он рассказал ей, что был женат, и что однажды утром, когда жена везла детей Дженнифер, Саманту и Кевина в школу, встречная машина пошла на обгон — лобовое столкновение — все четверо погибли на месте. Ему сообщили прямо в жандармерии, и он сам поехал на опознание. Когда он приехал на место катастрофы, узнал машину жены, она лежала перевернутая верх дном, колеса все еще крутились вхолостую. Он потерял сознание. Водила был пьяный, три промилле алкоголя в крови.

Он слетел с катушек. Больше не мог работать, не мог жить в этом регионе, не мог ездить по дороге, на которой погибли его дети. Ему предложили перевод в спецслужбы. Он согласился, настоящий мужик. Сделал татуировку на груди — имена детей. Прямо на сердце. Точно не забудет. «Жена — не тоже самое, я еще долго ее винил, что тем утром повезла всех троих, а я ей говорил, что сам Кевина попозже отвезу. Мы поругались. Зачем Кевину так рано ехать в школу…». Потом события в Колвези. Он отличался особой храбростью, потому что не хотел жить. Он подорвался на мине, голова — всмятку, огромный кусок кости вырвало из черепа. «Мне тогда стальную пластину поставили». Он пощупал затылок. Инвалиды, полгода рядом с калеками и колясочниками с оторванными ногами. А у него только голова — вдребезги. Он мог бы получить инвалидность. Но был еще молод, ему не сиделось на место, он просаживал жалование за один вечер: покупал девушкам цветы и шампанское или все отдавал бомжам. «Пусто в руках, пусто в карманах, только татуировка и железка на логове». Спецслужбы искали мужчину, которому можно доверять, незаметного, решительного для особого задания. Он ответил да, даже не зная, о чем идет речь. И оказался рядом с президентом, вот так запросто, в его кабинете. Об этом распространяться он не стал. Совершенно секретно. Добавил только, что Миттеран любил женщин, что только усложняло его задачу.

13

— И этому человеку она решила доверить своего ребенка!

— Подождите, ваша честь, подождите! Давайте восстановим всю картину.

Декретный отпуск заканчивался, настало время вернуться в юротдел. Она думала, что ребенка к себе будет забирать мать. Что она будет его относить ей утром и забирать вечером. Но когда накануне первого рабочего дня она ей об этом сказала, та воспротивилась. Объяснив, что это невозможно, что она не может заниматься ребенком. Она — вдова и имеет право на жизнь, она хочет насладиться своей свободой! Потом у нее и вовсе началась истерика, во время которой она напомнила, что Кэти уже не маленькая девочка и должна вести себя по-взрослому. Добавив со всей жесткостью, что ей давно пора стать матерью и признать Камиля-Анжело. Во время беременности она постоянно искала уловки, амниоцентез, медикаментозный аборт, если плод сформировался неправильно, преждевременные роды, инкубатор… Что дальше? Детдом?

Брошенная мужем и вот теперь матерью, Кэти потрясена, она не знает, что делать, потому что времени нанять няньку уже нет, как и на то, чтобы найти место в яслях. Джефф предложил ей присмотреть за ребенком. Хотя бы на время, пока он не закончит ремонт.

— Я же и так — и так здесь, — сказал он ей со всей очевидностью.

Да, она доверила ему ребенка во имя Лили, во имя погибших детей.

Мужчине, который так их любил и хорошо с ними справлялся. Мужчине, который нежно и легко успокаивал плачущего младенца. Мужчине, который в один миг потерял всех своих детей. Именно ему она доверила Камиля-Анжело с восьми утра до полудня и с двух часов дня до пяти, пять дней в неделю. И это не считая Оливье, за которым он также присматривал по средам после обеда, когда у мальчика не было уроков.

Конечно, единственный, кому нашлось, что сказать относительно нового распорядка дня в доме, — это был Тони. Зачем она так спешила снова выйти на работу? Если бы она всерьез занялась вопросом, то могла бы продлить декрет еще на полгода. Он приводил в пример Малу, которая полностью посвящала себя их Анжело.

Именно потому, что Малу ушла из юротдела, Кэти больше не могла сидеть без работы. Потому что Малу строила из себя примерную мамашу, Кэти нужно было забросить ребенка.

Тони заметно раздражало, что с Камилем-Анжело остается незнакомец. Он скептически относился к мужчинам. Почему бы тогда, раз это сожитель Лили, не доверить ей самой ребенка? Может, стоило его к ней отводить утром и забирать вечером.

Кэти не понимала, зачем было отвозить ребенка на свалку, если у него дома есть все необходимое и ответственный человек, которому можно доверять, настоящий отец семейства. Тони не выдержал оборону.

— Смотри сама…

Конечно, она будет смотреть сама, прийти с проверкой выполненных работ куда проще, он же сам бросил ее с Оливье и малышом!

Джефф готовил кашку, а она, сидя напротив, жаловалась на Тони. Его постоянная непоследовательность, легкомыслие раньше ей нравились, но теперь она от этого так устала. И его манера хозяйничать, высказывать свое мнение по поводу всего, что больше его не касается. Что ему за дело, как смотрят за Камилем-Анжело, если он нянчится и сюсюкается совсем с другим ребенком? Резкие замечания, как всегда, без всякого понятия. Не доверять Джеффу, которого он совсем не знает, к слову, он ко всем вокруг относится с недоверием, ко всем, кто ее защищает, кто остается ей верным. Политика выжженной земли. Мало того, что он ушел сам, так он еще хочет ее бросить в пустоту, на произвол судьбы, в одиночестве. Он не вынесет, если у нее снова появятся друзья, и жизнь наладится. Он — предатель, воображала, ревнивец. Он все время ее ненавидел, теперь она это стала понимать, всегда презирал, унижал. Вот теперь-то она его видит насквозь, под предлогом расстаться полюбовно, он готовится нанести ей самый страшный удар — забрать детей Оливье и Камиля-Анжело! Не потому ли предлагает попросить Малу присматривать за малышом! Пока она будет работать до потери пульса, эта будет расхаживать с двумя детьми в коляске, мол, посмотрите, на сколько ее малыш красивее второго. Кэти рыдала, хватаясь за голову.

Джефф со всей серьезностью слушал ее. Он не мог допустить, чтобы горе ее захлестнуло полностью, она этого не заслужила. И понимал, что Тони, который даже не был с ним знаком, уже ненавидел его и, более того, собирался забрать у него ребенка, которого он уже успел полюбить, как своих погибших детей. Он потерял троих детей, но теперь его сердце снова ожило рядом с детьми Кэти. Уж этих он ему точно не отдаст.

На самом деле, Кэти сама не знала, что было сложнее утром того дня, когда она вернулась в юротдел, оставить Камиля-Анжело Джеффу или снова выйти на работу. Она поставила молоко и чистые бутылочки на столе в кухне, порекомендовала Джеффу проверять тыльной стороной ладони, не горячее ли молоко, а также настоятельно посоветовала, чтобы, переодев малыша, он указательным пальцем проверил, не туго ли затянут пояс подгузника. По сути, все ее страхи сводились к чересчур горячей бутылочке и туго затянутому подгузнику. А в юротделе ее ждал полный порядок, такой же, как до обнаружения измены, до скандальных родов Малу, до ухода ее мужа, до ее собственных преждевременных родов. Целая гора сплошных несчастий. Она вернулась туда с пустой головой и оледеневшими руками.

Объятия с консьержкой. Как дела? Нормально. А у вас? Нормально. Разумеется. Лестница с узорами из кованого железа, неровная плитка на полу, потерять равновесие, удариться, слететь кубарем вниз, умереть. Дверь в розоватых тонах, ручка не поворачивается, беспомощные пальцы, обессилевшие руки. А потом дверь открывается — и мир вокруг загорается, жаба прямо светится сидя за столом, объятия и поцелуи — раз, два, три, главное — не вляпаться в губы. Как дела? Нормально. А у вас? Тоже нормально. Разумеется. Слева — практикантка, напротив — стол Малу, как будто она все еще здесь работает, в раме зеркала — ее фотографии, диплом самой красивой мамы, на выключенном компьютере — фигурка Папена. По крайней мере, ей не суждено узнать, оставила ли она на мониторе снимок зародыша. Ее глаза больше ничего не видят.

Зайдя в свой кабинет, она включает компьютер, открывает схему сети водоснабжения. И прокручивает тысячи километров канализационных и водосточных труб, по которым поступает вода из канала Прованса. Она зачарованно смотрит на черточки, круги и другие геометрические фигуры разных цветов, и раз на то пошло, звонит коллегам узнать, что происходило с момента ее ухода, на когда приходились пики и спады потребления воды. Больше лиц, больше слов. Когда стало лучше, вспомнила о ребенке, позвонила Джеффу на мобильный. Она звонила ему тогда в первый раз, с того самого дня, с той минуты начинается расследование телефонных переговоров. 15 сентября в девять часов утра. Она спрашивает:

— Как дела?

— Нормально.

Джефф веселый и разговорчивый, он произносит то, что она хочет услышать: «Камиль-Анжело выпил бутылочку до последней капли». Эта «последняя капля» — подарок судьбы. Тогда она еще не знала, что Джефф сам допивал молоко из бутылочек малыша.

14

Судья спросила у Кэти, когда та узнала правду о детях Джеффа. Кэти ответила, что многим после его ареста, когда ее саму задержали. Ей полицейский рассказал, что дети с татуировки, на самом деле, живы, но находятся под защитой соцслужб, чтобы не допустить к ним отца, лишенного родительских прав вследствие обвинений со стороны матери, которая уличила его в жестоком обращении с детьми, избиении и насилии. Это кошмар.

Бояться Джеффа она стала постепенно. Сначала совсем не заостряла внимание на его отталкивающей внешности, но потом поняла, наконец, что у него еще и с головой не в порядке. Ей понадобилось время, чтобы догадаться, что он опасен, и, заподозрив это, она так испугалась, что перестала с ним нормально общаться, стала говорить и вести себя мягче, чтобы не провоцировать его. А когда поняла, что он просто не управляем, ее и вовсе охватил ужас. В этот период она начинает без конца звонить ему на мобильный, чтобы знать, где он, и не случилось ли что-нибудь серьезное. Когда он снимал трубку и говорил, что все нормально, она вздыхала с облегчением. Когда он вешал трубку, она больше не дышала вообще вплоть до следующего звонка, а звонки становились все более частыми, как дозы у наркоманки.

— Десять звонков за утро, — констатировала судья, — столько же после обеда. Джефф утверждает, что вы его преследовали, и ему пришлось просто выключить телефон, чтобы вы оставили его в покое.

Кэти больше не могла думать после того, как пережила тревогу, страх, ужас, она погрузилась в оцепенение, еще ниже пала. Да-да, хуже самого убийства могли быть только обстоятельства его совершения, а еще хуже — личность преступника. Тот, кто совершил варварское убийство, должен был быть просто зверем. Полицейский не щадил ее, было видно, насколько он ее ненавидит, перечисляя грубое обращение с Самантой — четырехлетняя девочка — голенькая на коленях на рукоятке от метлы с кирпичом в каждой руке. Постоянные избиения Кевина, Джефф так сильно тянул его за волосы, что кожа на голове отслоилась, как при скальпировании. Кэти закрывала руками глаза, чтобы только не видеть этого. Но эти сцены рисовало ее воображение: белые трусики девочки, опущенные до пят; дряблая кожа на черепе мальчика спадает кусками, нависая впереди? Сзади? С обеих сторон? Ему вставили железную пластину.

Колвези оказались пятнадцатью годами колонии. Он вышел жирный, как тюлень, расплывшийся с головы до ног, как морской лев, неспособный передвигаться, зажатый в жире, как в тюрьме, выдохшийся, пропитанный сахаром до хруста в кулаках. Кэти он об этом по секрету сказал, как о мелком грешке, в таком лучше заранее признаться, чтобы заслужить прощение: «Я кладу очень много сахара в чай».

Она отсчитала пять кусков в маленькую чашку, он мешал сироп и облизывал ложку.

Нужно, чтобы судья поняла, что теперь ей все ясно, как день. Но раньше? Как она могла докопаться от сахара в кофе до тюрьмы, а от тюрьмы до издевательств над детьми, от издевательств до того, что ему самому пришлось пережить?

— А, ну тогда он сравнительно мало клал сахара в кофе, — съязвила судья. — Пять кусков для вас еще нормально, а вот если бы десять положил, то вы бы тогда забеспокоились? Конечно-конечно. Вы прекрасно представляли, с кем имеете дело. Вы сами об этом говорите, вы повторяете это постоянно, он вызывает неприязнь, опасение, отвращение, страх, панический страх, но вы все равно позволяете ему оставаться рядом, кормите его остатками детской каши и кладете ему сахар в кофе. И каждый раз — по пять кусков!

Ее снова понесло. «Вы — умная женщина, у вас ответственная работа, с высшим образованием, с дипломом». Она, определенно, на этом настаивала. Откуда такая озлобленность, адвокат Кэти не мог понять, что именно судья хотела этим сказать, может, умная, как я, ответственная работа, как у меня, высшее образование, как у меня. Нужно было, чтобы Кэти ее убедила в обратном, подчинилась ей, чтобы перевернулась на спину, как собачонка, лапками кверху, чтобы враг поводил мордой по животу и не обнаружил ни следа тщеславия, ни грамма самодовольства. Высшее образование, ну и что, как у всех. Невзрачная специализация, совсем крохотная, в сфере экологического права. Повезло на конкурсе, но он же был региональным. Никакого предпринимательского чутья, ни капли знаний по психологии. Она даже читать не умеет.

— Что вы тут мне сейчас рассказываете? Вы думаете, я поверю, что вы не умеете читать!

Только бы судья ее выслушала, только бы судья ее услышала, у Кэти есть один секрет, вот он. Она не знает, относится ли это к делу, или нет, она не знает, навредит ли себе, если сделает это признание, но если и может она в чем-то сознаться, так это в неумении читать. Видите ли, ваша честь, Кэти всегда хотела читать, пыталась читать, желала читать. Она покупала книги лауреатов премий, красивые обложки, красивые названия, целую выставку со стола или из витрины. Она перепробовала журналы, газеты, фельетоны, яркие заголовки, картинки, значки. И все впустую. Она открывает книгу, строка, две строки, а потом ее внимание привлекает какое-нибудь слово, это слово заполняет ее сознание другими словами, или глаз выискивает какую-нибудь букву, как камешек в мешке с чечевицей, и начинает рисовать совсем другую картинку. У меня очень хорошее зрение, — уточняет Кэти, — я вижу все вплоть до ресниц на глазу у курицы.

— Расскажете об этом экспертам-психиатрам. Если вы выбрали такой метод защиты.

Судья подняла брови, махнула головой и прикусила губу. Потом ловко опустила руку под стол, поправила каблук на ноге, немного распухшей от долгого сидения, и попросила охрану увести подсудимую.

15

Теперь, когда Кэти — временно — решила вопрос с Камилем-Анжело, ее беспокойство перекинулось на масштабы ремонтных работ Джеффа. Начал он с входной двери, которая из-за разрезанных проводов, распотрошенных розеток, подвешенного звонка, совсем замолчала. Он продолжил в том же духе по всему коридору по ходу размещения электропроводки, которая, к счастью, была прикрыта только рейкой, как в старые времена. Он оторвал рейки и продвигался по запутанной схеме расположения слабо различимого кабеля. Торчащие из стен и разложенные на полу куски кабеля образовывали запутанные гнезда. Видимо, по какой-то логике, все эти провода заканчивали свой путь на лестничной клетке, где Джефф устроил три параллельных ремонтных участка: электричество в гостиной, в кухне и на лестнице.

Сам он выбрал лестницу, оставив два других участка в состоянии хронического ремонта. Он хотел добраться до бельевой, то есть комнаты ребенка, и выполнить обещание, данное Кэти в самый первый день, усовершенствовать систему электронного открывания двери, которой можно будет управлять прямо из этой комнаты, не отвлекаясь во время глажки. Поэтому он взялся за лестницу, используя горнолыжное снаряжение. Он медленно, но верно все выламывал. Наблюдая за ним на середине склона, у нее возникло непродолжительное, но фатальное впечатление, что дом захватили подземные насекомые, которые прогрызли все стены, сожрали плинтусы и сжевали неимоверное количество проводов. Ей привиделось также растерзанное тело, из которого торчат сосуды и вены. Дом бился в агонии, а она этого не замечала.

Отнестись к происходящему она могла двояко: окружить Джеффа поддержкой, восхищаться им, жаловаться ему на этот масштабный ремонт, не вмешиваясь ни во что, либо требовать, чтобы он сложил инструменты и все вернул на свои места, как было раньше. Третий вариант был предложен самим Джеффом, в принудительном порядке. Он спрашивал ее, в зависимости от того, какой в тот момент мучил провод на втором этаже, появился ли свет в гостиной либо в прихожей. Развлечение могло длиться часами и повторялось много вечеров подряд.

— Есть свет?

— Нет.

— А теперь?

— Нет.

Он менял провода, скручивал новые разводки.

Она оставалась у него на привязи потому, что для нее восстановить свет было главным, даже тогда, когда она готовила в кухне, разговаривала со старшим сыном в его комнате, купала ребенка в ванной. Она даже заметила, что он призывал ее к порядку именно тогда, когда она была особенно занята, как ребенок, который зовет маму перед сном:

— Кэти!

Она бежала к нему.

— Ну что, есть свет?

Довольно быстро стало понятно, что он не может восстановить элементы цепи, которые перепутал, что и будет доказано позже, они полностью не пригодны, нужно посмотреть, что с электропроводкой вообще, то есть полностью поменять систему электроснабжения дома, чтобы восстановить свет там, где он когда-то был. Раз на то пошло, и все равно будут некоторые затраты, он предложил Кэти переделать все электричество в доме. Самое удивительное, что она согласилась, нужно отметить, что Джефф объяснил ей, что с такими пробками, кабелем, замотанным в старую самоклеющуюся ленту, которая начала трескаться, с такими плохо изолированными проводами, которые заделаны, вопреки всякому здравому смыслу, деревянными рейками, покрытыми легковоспламеняющейся краской, старая система была не просто опасной, но даже незаконной. В случае пожара страховая компания ничего возмещать не будет.

Она услышала слово «пожар». И увидела дом в огне. Она увидела, как ребенок не может выбраться из бельевой, а она борется с огнем, чтобы спасти его, входную дверь завалило дымящимися балками, лестница в огне, по ней нельзя пройти на второй этаж. Она сказала: «Да». Она горячо поблагодарила Джеффа. Еще раз он ее спасает. От мысли о неизвестной опасности у нее закружилась голова. Уже привычным жестом она закрыла лицо руками. Это жест отчаяния и забытья, жест школьницы, которая отказывается смотреть на что-то страшное. Он смотрел на спадающие по щекам волосы, на ее шею, на плечи. Она плакала, и по тому, как подергивалась его спина, было понятно, что она рыдает. Она была одинокой и потерянной, одна надежда — на него, спаситель.

А между тем пришлось некоторое время пожить в сумерках. Джефф принес керосиновую лампу, которая по вечерам освещала кухню тонким оранжевым лучом, это ему особенно нравилось, он говорил, что только так и будет делать в Израиле. Все при свечах. Никогда Кэти не ложилась спать так рано, хотя бы этим она себя успокаивала, отличный предлог, чтобы не читать. Однако такие нестабильные условия освещения стали причиной одной из самых страшных ссор с Тони.

Оливье вовсе не собирался ябедничать, но рассказал отцу, в каких экстремальных и красочных условиях он делает уроки вечером. Тони слегка надавил и выяснил, что эта ситуация длится уже двадцать дней. Двадцать дней при свечах и керосинке. Что за фирма оставила семью в таком ужасном положении?

— Фирма? Это же Джефф, — как ни в чем ни бывало ответил Оливье.

— Джефф? Тип, который живет с Лили? — уточнил Тони. — Он присматривает за Камилем-Анжело и налаживает электричество! У твоей матери не все в порядке с головой.

Он приехал к ней в юротдел. Прошел прямо в кабинет. Как обычно он спешил, нервничал и перекидывал ключи из одной руки в другую. Даже не присел, чтобы сохранить превосходство за счет роста, в то время как у нее перехватило дыхание при виде его, она даже не смогла подняться из-за компьютера, он высказал ей все свое недовольство. Он не желает, чтобы его сыновья жили в таком бардаке. Она должна спасти ситуацию, она должна найти фирму по ремонту. Такие серьезные вопросы не решаются подпольно. Она подумала о страховке?

Тут Кэти в достаточной степени пришла в себя, чтобы возразить ему, что если бы он озаботился домом, пока они были в браке вместо того, чтобы посвящать свое свободное время бегу по утрам, теннису, подводной рыбалке, азиатскому боксу, велосипеду, лыжам, параплану и «Марселю» — она смешала в кучу все виды спорта, которыми занимался Франк и те, в которых отличился Тони — если бы он ненадолго задерживался дома, то заметил бы, что электропроводка давно не в порядке, и что они практически жили на груде хвороста, не хватало только короткого замыкания, чтобы дом воспламенился, и вся семья погибла бы в огне. А вот теперь что там со страховкой.

Тони все-таки напомнил об ответственности за детей, и уже более спокойно сообщил, что они как раз недавно сняли с Малу квартиру в новом микрорайоне, и в ней найдется место для Оливье и Камиля-Анжело, по крайней мере, на время ремонта. Она, как тигрица, встала на дыбы. Орала, выпихивая его за дверь: «Ты хочешь украсть моих детей, ты хочешь, чтобы она вместо меня их воспитывала!».

В соседнем кабинете жаба и практикантка слышали вопли. Позже они засвидетельствуют, что Тони ушел очень злым, Кэти следовала за ним в ярости и кричала: «Ты никогда не получишь моих детей, ты слышишь? НИ-КОГ-ДА!».