Максанс Фермин

Черная скрипка

Истинная музыка укрыта между нотами. Вольфганг Амадей Моцарт
I

1

По странной душевной наклонности, граничившей порою с безумием, Иоганн Карельски посвятил всего себя одной цели, и цель эта была — претворить свою жизнь в музыку. Иными словами, его душа была недописанной партитурой, которую он разбирал с каждым днем все талантливей.



Иоганн Карельски был скрипачом. Он виртуозно исполнял музыкальные пиесы, которые все слушали с удовольствием, но никто по-настоящему не понимал.



В 1795 году, когда ему исполнилось тридцать один, он достиг вершин искусства. Жить ему оставалось еще тридцать один год.

Он проживал во Франции, в городе, который называется Париж, но который на самом деле не город, а симфония звуков и света.

Его почитали музыкантом. Однако в действительности он был немного больше, чем просто музыкант. Иоганн Карельски был гений, достигший почти божественных высот. Втайне он мечтал сочинить оперу, несказанно прекрасную оперу, обращенную к небесам, в которой он говорил бы с Богом.

2

Чтобы стать скрипачом-виртуозом, необходимы два качества: умение слушать и умение слышать.

Иоганн обладал обоими этими качествами. Он умел слушать свой инструмент. И умел услышать его вибрацию в себе самом.

Все дни с восхода до заката он посвящал музыке. Иногда он мог целый день, закрыв глаза, самозабвенно играть и вслушиваться в собственные переживания. Погруженный в себя и в музыку, он тем не менее видел мир лучше, чем любой другой, ибо сердце его оставалось открытым свету.

3

Случайная встреча в пятилетием возрасте пробудила в Иоганне Карельском любовь к музыке и решила его судьбу.

Однажды летним утром в саду Тюильри цыган-скрипач научил его языку блаженства.



Иоганн играл у пруда, как вдруг на повороте аллеи появился черноволосый, чернобородый человек. Не произнеся ни слова, он остановился посреди дорожки и вынул из футляра скрипку. Человек этот был так огромен, что скрипка в его руках выглядела игрушечной. Несколько зевак, заинтригованных обликом бродячего музыканта, тотчас окружили его. Зачарованный Иоганн тоже подошел к ним.

Отбивая ногой ритм, цыган заиграл такую захватывающую мелодию, что мальчик замер с разинутым ртом и изумленно, словно это было какое-то небесное видение, смотрел на бродячего музыканта. Долго еще Иоганн стоял не шелохнувшись, околдованный музыкой, ведь такую он слышал впервые в жизни.

Наверное, этот цыган был не самым лучшим скрипачом, и играть он явно учился по слуху, но в нем ощущалось такое душевное напряжение, что, казалось, каждая нота, которую он извлекает из скрипки, пропущена через его сердце. В плаче скрипки звучал голос музыканта, та щемящая тоска и те возгласы радости и счастья, какие можно услышать от всех цыган на свете. И Иоганн знал это. Он слышал это явственней, чем кто бы то ни было. Ему был внятен голос скрипки.

Цыган тоже это знал, как знал и то, что они с Иоганном принадлежат к одному племени — племени тех, у кого в душе музыка. Он взглянул на мальчика и только для него заиграл полонез, бесконечно лирический и поразительно красивый, но звучащий так необычно, что понять его были способны лишь немногие посвященные. Иоганн внезапно понял: это его язык, единственный, которым он уже овладел и который навсегда связал его с миром. И, слушая, он постиг обращенное к нему послание. Цыган не просто играл какую-то музыку, он рассказывал свою жизнь. И мальчик, закрыв глаза, отдался его фантазиям.

Он видел дороги Богемии, видел заснеженные ели, видел цыган, сидящих ночью у костра, видел, как пляшут цыганки. Познал, что значит брести от деревни к деревне, испытывать страдания, лишения, стужу, голод, терпеть оскорбления, враждебность. А еще он узнал, какую радость дарят не захлопнутая перед носом дверь, горящий очаг, обмен улыбками, кусок хлеба, поданный крестьянином, музыка, которая согревает сердца, смех, а иногда любовь.



Иоганн видел все это. И это было ясно по его глазам.

Кончив играть, цыган обошел слушателей с плошкой, собирая подаяние. Несколько монет серебристо звякнули, упав на ее жестяное дно. Подойдя к мальчику, цыган наклонился и ласково погладил его по голове:

— А ты, малыш, своими горящими глазами заплатил мне в сто раз больше, чем все они вместе.

И он ушел так же, как пришел.



С того дня Иоганн твердо знал, что он — музыкант.



А уже через два года он стал скрипачом.

4

У Иоганна не было наставника в буквальном смысле этого слова, просто несколько учителей помогли ему освоиться со скрипкой. Очень рано он стал играть сам, часто даже без нот, ради удовольствия. Да, этот мальчик был не похож на других детей, обучающихся музыке. Он подражал учителям, копировал их технику, но внутри, в душе, он уже был великим скрипачом. Не рука водила его смычком, а сердце.



Очень скоро учителя поняли, что им уже нечему его учить.

— Нет смысла продолжать уроки, — сказал один из них матери Иоганна. — Не могу же я учить его тому, что он и без того знает.



Г-жа Карельски в музыке не понимала ничего, но она поверила музыканту на слово. А так как она недавно потеряла мужа и состояние, то решила зарабатывать деньги на своем отпрыске.



Вот так Иоганн Карельски в возрасте семи лет дал свой первый концерт в церкви Сен-Луизан-л’Иль в Париже.



В тот вечер церковь была набита битком. Слух о ребенке, который превзошел своих учителей, разошелся с быстротой молнии, и все хотели увидеть это чудо.



Сперва оркестр сыграл симфонию, потом наступил черед Иоганна. Он появился в нарядном кафтанчике — длинные черные волосы до плеч, мечтательные большие голубые глаза, — и по залу пробежал легкий шум. На многих лицах читалось недоумение: Иоганн выглядел таким хрупким, таким эфирным. Какой музыки можно ждать от этого маленького мальчика?



Держа в руках скрипку, оробевший Иоганн дошел до подмостков и поднялся на них. Он поднес скрипку к плечу, прижал ее подбородком и заиграл. Уже с первых нот всем стало ясно, что перед ними выдающийся скрипач.



Мальчик играл, закрыв глаза и раскачиваясь. Каждое движение пальцев вдоль грифа, каждое движение смычка, каждое движение тела высвобождало энергию, таившуюся в нем. Иоганн и инструмент составляли единое целое. Хрустально-чистые звуки скрипки взлетали и растворялись в облаках. Маленький виртуоз поразил слушателей своей блистательной техникой. Потрясенные люди сидели, замерев. Длилось это всего несколько минут, но все это время потрясение не проходило. Так продолжалось до последней ноты.

Когда Иоганн закончил играть, несколько секунд царила полнейшая тишина. А потом — взрыв ликования и бурная овация.



После концерта все бросились поздравлять маленького скрипача. К счастью, среди восторженных поклонников оказалось несколько известных музыкантов. Один из них, потрясенный талантом чудо-ребенка, тут же объявил г-же Карельски, что если она не против, он озаботится карьерой ее сына. Она сперва сделала вид, будто намерена отказаться, потом изобразила колебания, попыталась заломить какую-то несусветную цену и в конце концов дала согласие.



С той поры концерты в безумном темпе следовали один за другим, и все проходили с огромным успехом.



Спустя несколько месяцев в парижских салонах все задавали друг другу один и тот же вопрос:

— Откуда взялся этот ребенок, который так божественно играет?

Кто такой этот вундеркинд? Каким чудом появился этот Иоганн Карельски?



Для таланта Иоганна Франция оказалась тесна. Его приглашали в Вену, в Мадрид, ко всем европейским дворам. Иоганн вместе с матерью, которая следовала за ним как тень, открывали Европу.



Англия была одной из первых стран, в которую он отправился и где его ждал триумфальный успех. Казалось, для музыки не существует границ, она заставляет забыть любые политические распри. В Лондоне его концерт произвел такое впечатление, что ему пришлось выступить еще семь раз, и на каждое выступление все билеты были распроданы заранее.



Во время ужина, который был дан в честь Иоганна, некая леди восторженно обратилась к г-же Карельски:

— У вас просто необыкновенный сын! Его друзья, наверное, гордятся им.

Г-жа Карельски с любезной улыбкой поблагодарила ее за комплимент и сказала:

— Насколько я знаю, у Иоганна нету друзей.

Леди была чрезвычайно удивлена:

— У мальчика в таком возрасте нет друзей?

— Нет. Впрочем, можете сами спросить у него.

Англичанка повернулась к Иоганну, который изнывал от скуки, сидя рядом с каким-то молодым лордом, и спросила:

— Дитя мое, кто ваш лучший друг?

Иоганн, не задумываясь, тут же ответил:

— Моя скрипка.



Каждый вечер после концерта Иоганн возвращался в свое детское одиночество. Никогда он не чувствовал себя так одиноко, как теперь, когда к нему пришла известность.

5

Такая жизнь, полная успехов, продолжалась десять лет. До смерти г-жи Карельски. Потеряв мать, Иоганн лишился единственной нити, что связывала его с миром людей. И оттого он испытывал глубокую печаль, которая окончательно так никогда и не прошла.



Устав быть одной из тех ученых обезьян, которых показывают при всех европейских дворах, Иоганн решил прекратить гастроли и поселиться в Париже, где он изредка давал концерты с благотворительными целями. Ему было семнадцать, он по-прежнему великолепно играл, но это уже не было чудом.



А потом все вообще позабыли про мальчика, которым восхищались монархи Европы. Времена наступили тревожные, королевская власть шаталась. Людям не хватало хлеба, и очень скоро они перестали интересоваться музыкой.



Шли годы.



Для заработка Иоганн давал уроки игры на скрипке нескольким детям. А чтобы придать жизни какой-то смысл, он стал сочинять музыку.

Отныне его единственной целью, единственной страстью стала опера, которую он хотел написать.

6

Однако Иоганн Карельски не успел встать на новую жизненную стезю. За него все решила война, и случилось это в один из первых дней весны 1796 года.

Ему совсем недавно исполнился тридцать один год.



Ранним мартовским утром в мансарду на Монмартре, где он тогда жил, принесли повестку. На площадь тихо падал запоздалый снег. Казалось, время остановилось.



Почтарь поднялся на седьмой этаж и, тяжело дыша, остановился у двери музыканта. Словно бы с сожалением, он постучался. Иоганн открыл и по взгляду пришедшего понял, что тот принес плохую весть.

— Похоже, Франция нуждается в вас, — сообщил почтарь.

С некоторой нерешительностью он протянул повестку. Иоганн спокойно встретил его взгляд, взял пакет, распечатал. Прочтя, он побледнел, поднял глаза на вестника и сказал:

— Вы оказались правы. Она действительно нуждается во мне. Но что я могу ей предложить, кроме жизни?

Почтарь ответил сочувственной улыбкой, и Иоганн прочел в ней что-то наподобие сострадания. И оттого ощутил непонятную неловкость.



Через несколько минут Иоганн спустился в кафе, где уже сидели другие новобранцы, и многим из них не терпелось поскорей отправиться вместе с тем двадцативосьмилетним генералом, которого Баррас[1] посылал вести итальянскую кампанию. Они выпили по стаканчику абсента, потом по второму, по третьему, жадно лаская взглядом пышную грудь хозяйки кафе, которая наконец-то стала смотреть на них как на мужчин.

— За Бонапарта!

— За Бонапарта!

— За Итальянскую армию!

Иоганн не стал предлагать тост. Он ограничился тем, что выпил вместе со всеми, после чего откланялся и поднялся к себе.



У себя в комнате он долго разглядывал те несколько вещиц, что остались после матери, попытался перебирать вспоминания, но ему стало так грустно, что он бросился на кровать, и очень скоро усталость и выпитое сморили его, и он заснул.



Когда он проснулся, день уже клонился к концу. На Париж опускались сумерки, в окнах загорались огни. Все было тихо и спокойно.

Иоганн достал из футляра скрипку, натер канифолью смычок и заиграл. Чудесная музыка напомнила ему былые успехи и былое великолепие.

Он знал, что жизнь его кончилась. На войне у него не будет досуга, чтобы следовать своей страсти. И он никогда не напишет задуманную оперу.



Ему был тридцать один год, он был переполнен мечтами и замыслами. Но война сделала выбор за него.

7

В Ницце, где Бонапарт назначил сборный пункт для своей армии, Иоганн Карельски распрощался с музыкой, славой, успехами. В эти тревожные времена искусство довольно долго удерживало его вдали от войны. Но на сей раз она его настигла.

По замыслу полководца, война эта должна была стать форсированным маршем на Вену. Первым делом следовало обойти Альпы.



2 апреля 1796 года армия выступила в поход. Итальянская кампания началась.

Но Италия не могла быть просто случайностью.

В этой стране родилась опера. Только этот сладостный, мелодичный язык способен был наилучшим образом передать всю красоту пения. Иоганн думал об этом с радостью, смешанной с печалью.

— Какое было бы счастье жить на этой земле!

Вот только пришел он в Италию не для того, чтобы жить; он здесь, чтобы умереть. Тут его ждет совсем другая музыка. Военный марш, скомпонованный из стрельбы, канонады, крови и смерти.

8

Значит, вот что такое война? Непрекращающаяся бойня, раненые и убитые вокруг, постоянный привкус грязи и крови во рту? Оборванные, грязные, вонючие солдаты, у которых не осталось ни хлеба, ни души? И этот оглушающий грохот, от которого чуть ли не лопаются барабанные перепонки, так что едва сдерживаешься, чтобы не заорать от боли?

Куда подевалась музыка, совсем еще недавно баюкавшая жизнь звуками его скрипки? Неужто же война — это всепожирающая, вечно ненасытная пасть?



Но его война продолжалась всего четырнадцать дней. 16 апреля в самом начале сражения при Монтенотте Иоганн был тяжело ранен. Он наступал в первой линии, и австрийский гусар вонзил ему в правый бок саблю. В тот же миг самого гусара поразила случайная пуля, и он выпустил клинок, который остался торчать в боку Иоганна. Уставившись тускнеющим взглядом в глаза того, кого он собирался убить, австрияк вцепился в Иоганна, жутко захрипел и медленно сполз с лошади на землю. Иоганн тоже рухнул наземь и потерял сознание.



Сражение вскоре закончилось, стрельба, пушечные залпы и звон оружия сменились тишиной.



Иоганн пришел в себя ночью. Поле битвы накрывал туман, и лишь иногда сквозь него пробивалась луна, рождая пугающие тени. Иоганн попробовал встать, но попытка эта отдалась жестокой режущей болью в паху. Сабля, пронзившая его насквозь, никуда не делась, и ее эфес возвышался у него над животом, словно крест, наспех поставленный над павшим. При любом движении, даже от пробегавшей по телу дрожи, лезвие все глубже и глубже входило в рану. От пронзительного холода кровь запеклась, и кровотечение остановилось. Однако стоит пошевелиться, и рана откроется, а это чревато смертоносной потерей крови.

Иоганн понимал: настал его смертный час Противиться бесполезно. Он в последний раз оглядел ужасное это поле, на котором мертвецы отплясывали вокруг него недвижную пляску смерти. Австрияк по-прежнему был рядом и по-прежнему безнадежно тянул руку к выпущенной сабле, и он так оскалился, словно смеялся над смертью. Справа на валуне лежал улан со вспоротым животом, несколькими шагами дальше валялся на боку его конь, и в ноздрях у него еще была пена после бешеной скачки. А слева на ветви дерева висела половина трупа пехотинца, которого разорвало пополам пушечное ядро. И все это дополнялось золой, столбами дыма, развороченными фурами, брошенным оружием, частями человеческих тел.

Вдали санитары с носилками искали раненых, чтобы отнести их в лазарет. Но чаще всего лежащие на поле битвы не подавали признаков жизни.

Иоганн увидел, что санитары проходят в нескольких шагах от него. Он попытался позвать их, но не смог издать ни звука. Горло так пересохло, что казалось, будто вместо языка у него жесткий камень с привкусом крови.

Санитары прошли мимо, и опять настала тишина.



Иоганн в последний раз взглянул на луну, на эфес сабли, поблескивающий над животом, и закрыл глаза.



Вдруг он услышал неподалеку шорох, что-то наподобие шелеста ткани на ветру. Может, легкое дуновение шевельнуло полу мундира застреленного рядом гренадера? Или это просто дыхание смерти?

Он открыл глаза.

На него смотрела женщина. Наездница в длинном черном плаще. Она неподвижно стояла, держа за уздечку черную кобылу. Иоганн чувствовал, что незнакомка пристально разглядывает его. В темноте глаза ее блестели, как два золотистых огонька.

Как ей удалось бесшумно подойти к нему? Уж не легчайший ли шелест, выдавший ее присутствие, сделал ее реальностью? Иоганн почувствовал какое-то таинственное дуновение, исходящее от этой женщины.

А она стояла, все так же не шелохнувшись. Казалось, женщина эта пришла наблюдать его агонию.

Иоганн вздрогнул, но тут же подумал, что пугаться чего бы то ни было уже поздно.

А незнакомка привязала лошадь к дереву, достала фляжку, подошла к Иоганну, приподняла ему голову и стала поить.

Потом женщина запела — в этом апокалиптическом окружении, среди ужаса и смерти. И пела она таким чистым, таким завораживающим голосом, что Иоганн забыл и про свою рану, и про боль от нее. Она пела долго, быть может, даже всю ночь, и только ему одному.

А закончив петь, она наклонилась к нему и поцеловала. В тот миг, когда ее губы коснулись его, Иоганн снова погрузился в забытье.

9

Когда Иоганн очнулся, старший лекарь в лазарете при главной квартире перевязывал ему раны, дыша в лицо табаком и чесноком.

При этом он разговаривал с человеком, перепоясанным генеральским шарфом, на лицо которого падал свет сальной свечки.

— Скажите, доктор, этот солдат уже вне опасности?

— Для него, мой генерал, война закончена. Можете считать, что это герой… потому что до завтра он не доживет.

Иоганн схватил лекаря за руку и из последних сил прохрипел:

— Я хочу умереть прямо сейчас! Мне больно! Помогите мне умереть!

Доктор взял его ладонь в обе руки и стал успокаивать:

— Не возбуждайтесь так, поберегите силы. Это ничего вам не даст. Могу вам поклясться, вы умрете очень скоро.

— Я больше не хочу приходить в себя. Послушайте, скажите генералу, что я больше не желаю воевать. Скажите Бонапарту, что я уже умер!

Хирург вытер пот со лба Иоганна, поднял голову и взглянул на офицера, который по-прежнему стоял рядом. Казалось, он о чем-то молит Бонапарта взглядом.

— Мой генерал, прошу вас, скажите что-нибудь этому человеку.

Генерал безразлично глянул на раненого и бросил:

— Отваги! Не падать духом! Нам не страшны ни смерть, ни враги!



Но Иоганн уже потерял сознание. Он так и не услышал, что изрек Бонапарт.

10

Иоганну Карельски не дано было стать героем. Он выжил.

На следующий день к нему вернулось сознание, а еще через день жизнь его была вне опасности.



Сражаться он был не способен и потому пребывал в арьергарде с другими ранеными. Несколько долгих месяцев он выздоравливал, потихоньку набирался сил. Несколько долгих месяцев единственным его занятием было ждать, когда заживет рана, хотя в душе у него полностью она так никогда и не зарубцевалась.



Итальянская кампания шла более чем успешно. Сражения следовали одно за другим, и неприятель нес тяжелые потери. Армия непрерывно продвигалась вперед. Каждый день в лазарет поступало множество новых раненых. Издалека доносились крики гренадеров.



Иногда по вечерам Иоганн брал скрипку и играл для своих товарищей. Главным образом для раненых и умирающих. Несколько раз приходил священник со святыми дарами, желая облегчить умирающим отход в иной мир. И музыка пусть чуть-чуть, но смягчала печаль этих мгновений.



А потом Иоганн решил ходить вместе с санитарами на поле боя. И, стоя на вершине холма, он при свете луны играл для раненых, но в глубине души лелеял надежду, что и мертвые тоже слышат его.



Когда же рана закрылась, зарубцевалась, он возвратился в свой полк. Возвратился в мир живых, в мир крепких, здоровых людей, которые, казалось, были отлиты из стали, людей, ставших бесчувственными от ужасов войны.



В палатке в первый же вечер Иоганн взял скрипку и заиграл. Однополчане бросали на него испепеляющие взгляды. Для них война звучала совершенно иначе, и в их сердцах, привычных к канонаде, к ярости сражений, не осталось места для доброты.

— Кончай! — бросил Иоганну один из них. — От твоей музыки впору завыть. Сыграй-ка нам лучше сигнал атаки.

Смычок замер в воздухе, затем опустился на струны, заглушив их звучание. Без единого слова Карельски улегся на походную кровать.



Проснувшись утром, он увидел возле кровати сломанную скрипку. Карельски так никогда и не узнал, кто это сделал.



Он никого не расспрашивал и даже не пытался найти совершившего это злодеяние.

Иоганн знал, что в конце концов война уничтожит и его самого, как она уничтожила его скрипку.

11

16 мая 1797 года, когда французская армия вошла в Венецию, ощущение было, будто она поражена молчанием. Грабежи, вопли и людская ярость кристаллизовались под воздействием красоты и недвижности этого дивного города. Но более всего Иоганна потряс покой, каким дышала любая улочка, мир и спокойствие, которых он не знал уже много месяцев.



Светлейшая республика[2] одиннадцать столетий противостояла вторжениям варваров и благодаря могучему флоту распространила свое влияние даже на Ближний Восток. Но внезапно она оказалась стертой с карты Европы. И теперь вооруженные чужестранцы полагали себя ее владыками.

— Венеция, — сказал Карельски старшему лекарю, — это не город. Это сон, возникший на берегу моря.

Впервые после ранения война подарила ему чуточку радости. Радости вступить победителем в город своих снов.

Столько чудес, пришедших из глубины веков, столько золота, столько шедевров, явленных взорам этих грязных, вонючих, изнемогающих от усталости людей, поистине могли родиться только в сновидении.



Вслушавшись в тишину города, Иоганн воскликнул:

— Вот она, великолепная Венеция, которую я ждал!

На самом деле он ошибался. Но не знал про то. Да, Венеция — это был величественный корабль. Но только корабль этот во многих местах давал течь.



Венеция прекрасна. Она изобилует золотом, драгоценностями, картинами, дворцами, тишиной и водой. В течение нескольких дней французская армия реквизировала золото, драгоценности и картины. Она заняла дворцы, нарушила тишину. А затем продолжила свой поход на еще не завоеванную Европу. Бонапарт, целью которого была Вена, не хотел, чтобы армия задерживалась в Венеции. Он прекрасно помнил, чего стоило Ганнибалу пребывание его войска в Капуе.



Армия свернула лагерь и покинула окрестности города. Но несколько частей были оставлены в городе гарнизоном. Раненный в сражении Иоганн Карельский был приписан к одной из них.



Ему предстояло пробыть полгода в самом молчаливом городе мира. В идеальном месте, чтобы вернуться к музыке. В городе, словно созданном для того, чтобы писать в нем оперу.

12

Квартировать ему назначили у старика, владевшего большим домом на улице Моисея неподалеку от площади Святого Марка.



Когда он явился туда с выданным в комендатуре билетом на постой, то понял, что война затронула отнюдь не всех.

— Иоганн Карельски. Рад, сударь, познакомиться с вами.

— Эразм. Чему, сударь, могу быть полезен?

— Я — француз. Мне назначили квартировать у вас на все время, что я пробуду в Венеции.

Старик не произнес ни слова в ответ. Он стоял, словно остолбенев.

— Мне бы не хотелось, сударь, чтобы мое вторжение доставило вам неприятности, — сказал Иоганн. — Я постараюсь быть как можно незаметнее и не причинять вам беспокойства.

При этих словах чуть заметная улыбка тронула губы Эразма, но этого оказалось достаточно, чтобы в сердце Иоганна шевельнулась радость.

— Благодарю вас, сударь, за вашу предупредительность, но просто я уже слишком стар, чтобы интересоваться этой войной. Мне довелось слышать разговоры про Бонапарта, и если Венеция теперь принадлежит французам, что ж, мне ничего не остается, кроме как смириться с этим.

Старик изъяснялся на хорошем французском. Он посторонился и пригласил Иоганна войти. Карельски кивком поблагодарил его и улыбнулся:

— Где вы научились так замечательно говорить на нашем языке?

— В Париже. Но это было давно.

— Не сочтите за нескромность с моей стороны, но что вы делали в Париже?

— Делал скрипки. Я — скрипичный мастер.

Иоганн с изумлением взглянул на Эразма:

— Вы сказали, скрипичный мастер?

— Да. Вам это кажется странным или смешным?

— Нет, нет, ни в коем случае. Просто я подумал, что наша встреча произошла не без участия богов.

На том плоту тишины, какой являет собой Венеция и который с каждым днем все глубже погружается в море, без счета музыкальных душ.

И первой в их ряду была душа Иоганна Карельского.

Второй — душа Эразма.

Третьей же была душа войны.

Но о музыке, что мила ей, Иоганн и Эразм никогда не говорили.



Каждое утро Иоганн с огромным сожалением уходил из дома скрипичного мастера и отправлялся в штаб гарнизона. Там он изнывал от скуки. В сущности, делать ему было нечего. Несколько раз ему поручали заполнять какие-то формуляры, но это было еще тоскливей, чем безделье.



Четвертого июня, в Троицын день, на площади Святого Марка был устроен пышный праздник, в котором участвовали и французские и итальянские офицеры. Штандарты Венеции были заменены трехцветными флагами Французской республики. А в завершение торжества были преданы сожжению «Золотая книга»[3] и знаки власти дожа.

В театре «Ла Фениче»[4] дали великолепный оперный спектакль. То была выставка роскоши и богатства. Куда ни глянь — шелка, парча, кружева. Венеция хотела чувствовать себя счастливой под властью нового господина.



Иоганн участвовал в этих празднествах нехотя и лишь по долгу службы. Он страшно устал от ужасов и грязи войны. По вечерам он не оставался пьянствовать с однополчанами, а спешил вернуться в дом Эразма.



— Так что же, вам безразлично, кем быть — австрийским, французским или итальянским подданным? — полюбопытствовал Иоганн у Эразма в первый же день их знакомства.

Склонясь над верстаком, скрипичный мастер старательно и осторожно полировал деку[5].

— Моя истинная родина — музыка. Все прочее меня мало интересует. Но вы человек военный, и вам, вероятно, этого не понять.

— Вы заблуждаетесь, сударь. Солдатом я стал лишь по несчастному стечению обстоятельств. А на самом деле я — музыкант.

Удивленный Эразм поднял глаза и внимательно посмотрел на Иоганна:

— И на каком же инструменте вы играете?

Наступило долгое молчание, во время которого оба не отводили друг от друга глаз. Наконец скрипичный мастер снова принялся полировать деку, которую он не выпускал из рук, и тут Иоганн произнес:

— На скрипке.

Эразм прекратил работать. Голос Иоганна, когда он произносил слово «скрипка», чуть заметно дрогнул. Старик взглянул в глаза французу и понял, что тот говорит правду. Он снял скрипку, что висела над верстаком, и протянул ее Иоганну со словами:

— Продемонстрируйте же ваше искусство.

Карельски, который уже несколько месяцев не прикасался к инструменту, неторопливо вдохнул запах покрытого лаком дерева и долго гладил скрипку с такой нежностью, словно это была женщина. Затем привычным, грациозным движением он поднес скрипку к плечу, прижал ее подбородком, взял смычок и заиграл. Негромко и медленно. А потом все быстрей и быстрей. Стремительно до головокружения. Играл он недолго, но блистательно, а когда после серии пиццикато, исполненных со сверхъестественной скоростью, прекратил, то еще несколько долгих секунд стоял, замерев, с закрытыми глазами, внутренне трепеща от счастья и словно бы одурманенный музыкой.

Он открыл глаза и увидел, что старый мастер впился в него взглядом. Внешне невозмутимый Эразм, похоже, не находил слов. Он неподвижно сидел в кресле. Наконец на губах у него появилась улыбка и после бесконечного, как показалось Иоганну, молчания он воскликнул:

— Добро пожаловать в страну музыки! Добро пожаловать в обитель Эразма!

14

Дом скрипичного мастера Эразма, вне всяких сомнений, принадлежал к самым старым и самым неудобным во всей Венеции, но зато он обладал самой фантастической душой. Стоял он на улочке, уровень которой был ниже уровня лагуны, так что ему суждено было исчезнуть одному из первых в тот день, когда Венеция будет поглощена морем.



В жизни Эразм довольствовался самой малостью. Смело можно было бы утверждать, что питался он в основном музыкой. И очень скоро Эразм уже не мог обходиться без Иоганна.



Эразм похвастался, что он является обладателем трех вещей, каких нет ни у кого, — черной скрипки, обладающей необыкновенным звучанием, шахматной доски с фигурами, которую он называл волшебной, и исключительной водки. А ко всему прочему он был одарен тремя талантами: во-первых, он бесспорно был лучшим скрипичным мастером в Венеции, во-вторых, никогда не проигрывал в шахматы, и в-третьих, гнал самую замечательную водку в Италии. Для этого в задней комнате при мастерской у него был установлен перегонный куб. С утра он реставрировал скрипки или делал новые, днем гнал водку, а вечером играл в шахматы в состоянии радостного хмеля, какой дарили ему эти три его страсти.

Ему незнакомо было чувство голода. Эразм неизменно бывал сыт, и неважно чем — музыкой, исключительной своей водкой или игрой в шахматы.



Когда же он бывал навеселе, то становился безумно словоохотлив. И если он говорил не о скрипках, то, значит, говорил о водке. Ну, а если не о водке, то о шахматах. Но если не о шахматах, то о музыке. А если уж не о музыке, то, значит, просто молчал.



Именно в мастерской старого мастера, ставшего его другом, Иоганн за бесконечной партией в шахматы ежевечерне набирался вдохновения, необходимого для создания задуманной им оперы.

15

— А это интересно — гнать водку? — поинтересовался в один из вечеров Карельски у своего нового друга.

— Восхитительно! — ответил Эразм.

На шахматной доске черный слон защищал королеву.

— Чтобы получить водку исключительного качества, необходимы любовь и время.

Иоганн оторвал взгляд от шахматных фигур и, глядя Эразму в глаза, задумчиво повторил:

— Любовь и время…

Он пошел конем и открыл своего короля, чем немедленно воспользовался Эразм, объявив шах. Через три хода последовал мат.

— И много нужно любви и времени?

— Не слишком много, но и не слишком мало. Зависит от возраста. Мат!

Эразм встал, взял два бокала, наполнил их напитком медового цвета и один протянул скрипачу: