Владимир Динец

Зима на разломе

The wonder of the world, the beauty and the power, the shapes of things, their colours, lights and shades; these I saw. Look ye also while life lasts. (Я видел чудеса мира: красоту и силу, цвет и форму, свет и тень. Смотри и ты, пока живешь.) Надпись на древнем надгробии, Камберленд, Англия
От автора

— А как вы узнаете, что обитатели планеты разумны? — По уровню застенчивости, — ответил Контактер. — Разумные существа ничего не должны стесняться. Роберт Шекли. Миссия Разума
Возможно, некоторые читатели будут слегка шокированы отдельными эпизодами интимного характера, встречающимися в тексте. Причина их появления в данной книге заключается в том, что автор — профессиональный биолог. Натуралисту, привыкшему видеть простой биологический смысл многих явлений нашей жизни, очень трудно следовать придуманным обществом правилам и инструкциям в творчестве. Как, например, понять, почему описание слезинки, катящейся по девичьей щеке — это высокая поэзия, а описание капли влагалищной смазки, стекающей по бедру той же самой девушки — грязная порнография? Ведь появление второй капельки обусловлено не менее хитроумной связью между эмоциями и железами слизистой оболочки, чем появление первой.

Духовная красота человека — в сложности работы мозга, в богатстве восприятия и тонкости психики, а не в умении прикрывать половые органы трусами. И настоящая любовь прекрасна во всех своих проявлениях, будь то стихи влюбленного поэта или зачаровывающая симфония женского оргазма. Глупо и бессмысленно восторгаться стихами, не будучи в состоянии оценить музыку плотской любви.

И еще одно важное замечание. За исключением геккончика Мойше, все действующие лица этой книги — вымышленные литературные персонажи. Их возможное сходство с реальными людьми, животными и государствами — результат случайного совпадения, о котором автор заранее сожалеет.

1. Эмигрант

Из всех гнуснейших человеческих пороков наиболее омерзительным является благоразумие. Джордано Бруно
Ночь прошла. Угловатые тени домов медленно проступали в сером отсвете московского неба. Мы лежали на спинах, прижавшись друг к другу боками, уставшие настолько, что не хотелось даже спать. Одеяло давно валялось на полу, но в это дождливое октябрьское утро нам не было холодно — мы все еще не могли остыть.

Вдруг Ирочка приподнялась, села мне на бедра, упершись ладонями в плечи, заглянула в глаза и жалобно попросила:

— Не уезжай.

Я молча провел ладонями по ее груди. Бархатистые соски упруго выскочили из-под кончиков пальцев и снова уставились на меня.

— Не уезжай, пожалуйста, — повторила она. — Посмотри, какая я красивая.

Я посмотрел в ее искрящиеся карие глаза, на чудесную грудь, на изящную талию, мягко раширявшуюся к нешироким, но крепким бедрам, молча приподнялся на локтях и принялся ловить губами непослушные соски. Она заставила меня снова лечь и настойчиво сказала:

— Не уезжай. Мне будет скучно без тебя.

Что я мог ей ответить? Мы познакомились полгода назад, но за все это время только чуть больше месяца были вместе. Сначала я ездил в Европу, потом — в Китай. Теперь снова приходилось надолго уезжать. Наука, моя профессия, фактически перестала существовать. Небольшая фирма, в которой я работал последнее время, тоже почти обанкротилась из-за падения спроса на оба вида наших товаров. Детские книжки никто не покупал, а цены на стрелковое оружие снизились в связи с прекращением военных действий в Карабахе. Зарплату нам выдавали то контрабандным виски, то не прошедшей санэпиднадзор телятиной.

По-моему, необходимость заниматься дважды в месяц разделкой телячьих туш на полу офиса, притом, что он расположен в городской квартире на Тверской (пятый этаж, лифт не работает), а вокруг по колено в крови бегают на грани обморока пожилые детские писательницы и корректоры — уже достаточное основание для эмиграции. А представьте себе, что началось, когда мы выбросили кости во двор! Сбежалась половина городской милиции, а мы как раз отпускали товар нашим лучшим клиентам — славным парням из Фронта Освобождения Карабаха.

Все это еще можно было терпеть, но когда зарплату выдавать перестали вовсе, мне ничего не оставалось, как попробовать подработать за границей.

К счастью, за этот месяц с Ирочкой я научился отвлекать ее от неприятных разговоров. Положив пальцы на ее тоненький затылок, я нащупал место, где начинали расти густые темно-русые волосы, и медленно повел рукой вниз по гладкой ложбинке спины. Ирочка напряглась и прикрыла глаза, но тут же открыла их и упрямо проговорила, нахмурившись:

— Не уезжай, слышишь?

Но я продолжал гладить ее по спинке, одновременно легко касаясь языком коричневых сосков, чуть соленых от пота после бессонной ночи. Она зажмурилась, прогнула спину и заерзала по мне мягкой попкой, придвигаясь ближе. Тогда я провел языком от соска до самого подбородка, а потом раздвинул ей губы и начал целовать. Ирочка застонала, и я почувствовал, как теплая жидкость потекла из нее мне на живот. Моя девочка сама не заметила, как начала двигать бедрами по моему ставшему скользким животу, щекоча меня жесткими волосками. Потом она вдруг расслабилась и произнесла:

— Ложись на спину.

— Подожди, — сказал я.

— Ложись, я хочу сейчас.

— Я только отдохну немножко…

Но она уже опустилась на локти, ласково оттянула кожу с моего, казалось, совсем отключившегося хвостика и принялась нежно-нежно щекотать его язычком — сначала уздечку, потом самый кончик. Я думал, что у нее ничего не выйдет, но Ирочка, наверное, и на смертном одре смогла бы меня оживить. Сначала я чувствовал только ее легкие прикосновения, а потом вдруг ощутил, как головка хвостика стала выходить из все еще облегавшей ее кожи. Еще минута — и Ирочка, охватив эту кожицу мягкими губами, стала сама водить ее вверх-вниз, продолжая поглаживать головку быстрыми движениями языка. Но едва я почувствовал, как наполнился тугой горячей кровью мой хвостик, как девочка остановилась, и мне пришлось двигаться самому, иногда задевая натянутой кожей головки ее зубы.

Тогда Ирочка быстро подняла голову, взяла хвостик прохладными пальчиками и легко ввела его — нет, позволила войти — в свою истекавшую клейкой жидкостью норку, а потом начала было приподниматься и опускаться в такт, но сразу перестала — слишком устала за долгую осеннюю ночь. Однако я уже окончательно ожил и принялся сам двигаться в этом горячем, мягком, нежном пространстве, и каждая клеточка моего хвостика исходила сладкими волнами наслаждения.

Конечно, я тоже очень устал и долго не мог кончить, отчего моя бедная девочка дошла до совершенного исступления, несколько раз принималась с криком биться на хвостике, как рыбка на крючке, вцеплялась мне в плечи ногтями так, что я боялся за ее пальцы, а теплый сок ручьем тек из нее мне в пах, совершенно намочив измятую простыню. Когда, наконец, я перестал мучить ее, и она, вскрикнув последний раз в последней волне блаженства, будто подстреленная, упала мне на грудь, шепча что-то бессвязное, я понял, что ночь для нас закончилась и сейчас мы уснем, словно уходя в зимнюю спячку. Ирочка заснула бы прямо на моем хвостике, но наши тела стали мокрыми от горячего пота, так что она соскользнула на подушку.

И все же, прежде чем провалиться в сладкое забытье до следующего сумасшедшего вечера, она сумела чуть нахмурить брови и, не открывая глаз, едва слышно прошептать:

— Не уезжай…

Лежа на пыльной полке, я смотрел на потолок вагона, по которому мелькали тени придорожных столбов. У меня было такое чувство, словно я клубок ниток, зацепившийся за Москву и потихоньку разматывающийся, пока поезд увозит его на юг.

Ненавижу московскую зиму и всегда мечтал удрать от нее куда-нибудь в места с пригодным для жизни климатом. Сейчас, похоже, мне это удавалось, но настроение было отвратительное. На севере остались дом, к которому я едва успел привыкнуть после целого года путешествий, друзья, любимая девушка. На юге меня, видимо, не ждало ничего, кроме безнадежного одиночества и изнурительной работы в чужой стране.

Перед отъездом я зашел посоветоваться к человеку, который только что вернулся из Израиля в Россию.

— Значит, так, — сказал он. — О бабах забудь. Для местных ты вообще не человек, а наши там сразу бросают мужей и ищут любого израильтянина, хоть самого завалящего. На приличную работу не надейся. Страна забита иммигрантами отсюда, и все мучаются без работы. Единственное, на что ты можешь рассчитывать — вкалывать с арабами на стройке. Десять часов в день без выходных, два доллара в час. Если надсмотрщик увидит, что ты остановился передохнуть — уволит. Если не увидит, арабы зарежут. Главное, оставь денег на обратную дорогу. А лучше — не езди вообще в эту сволочную страну. Дыра, гнилая провинция, сборище расистов… — он еще долго рассказывал, какое это ужасное место, чуть ли не хуже Совка.

У меня и на дорогу туда финансов не хватало — пришлось добираться довольно сложным путем. Доехав до Кишинева, я сел на электричку до Унген, последнего приграничного городка, и стал дожидаться поезда Москва-Бухарест. Международные поезда всегда дороже, поэтому их я мог использовать только непосредственно для пересечения границы.

Унгенской таможней заведовала толстая женщина лет сорока с командирским голосом.

— Надолго едешь? — спросила она.

— На полгода.

— Ага! Сколько везешь денег?

— Двести долларов.

— Врешь.

— Двести долларов.

— Обыскать его!

Тщательный подсчет показал, что их не двести, а 198 в долларовых бумажках.

Потрясенная таможенница сразу смягчилась и даже вышла меня проводить к поезду.

— Ты смотри, осторожно там, — наставляла она. — А то и эти своруют. Румыны такой народ, такой народ… Мы бы тебе помогли, но сейчас самим тяжело. Не сезон, челноков мало. Храни тебя господь, сынок…

В кромешном мраке погруженного в сон вагона я сразу забился в уголок и проснулся уже в Бухаресте. Город еще дремал в утреннем тумане, пропитанном прохладным дождем. По пустынным улицам бродили тени советских челноков, дожидавшихся экспресса на Софию. На стенах болтались листовки времен революции, а в одном дворе еще висел расстрелянный из рогаток портрет Чаушеску.

В купе экспресса со мной оказалась семья украинцев: симпатичная девчушка лет семнадцати в сопровождении матери и тетки. «Охрана» подозрительно оглядела мою выцветшую штормовку и самодельный рюкзак, после чего стала решительно пресекать любые попытки пообщаться с девушкой.

В конце концов мы с ней легли валетом на диван, заменяющий полки в европейских поездах, укрылись пледом и молчали под бдительным взглядом дуэний. По невеселому взгляду ее черных глаз я почувствовал, что ей так же грустно и одиноко, как и мне. Мы переглянулись и, разом закрыв глаза, попытались уснуть. Мокрые поля по-прежнему тянулись за окном под мрачным серым небом.

Я повернулся и нечаянно положил под пледом руку на щиколотку девушки. К моему удивлению, она не отодвинула ногу, а лицо ее осталось совершенно неподвижным. Но не уснула же она за две минуты! Я совершенно не был расположен к амурным приключениям, однако мне было интересно, долго ли она будет делать вид, что ничего не замечает. Ну можно ли было не схулиганить в такой ситуации? Поэтому я стал легонько поглаживать ее ножку от ступни до колена — дальше дотянуться не удавалось.

Казалось, она действительно спит, но, внимательно приглядевшись сквозь ресницы, я заметил, что ее веки чуть-чуть напряглись. Тогда, продолжая ласкать ее голень ладонью, я носком ноги осторожно провел по внутренней стороне ее обтянутого джинсами бедра. Со стороны было невозможно ни о чем догадаться, но я-то почувствовал, как напряглась ее стройная ножка, и видел, что она еще сильнее зажмурилась и прикусила губу. На ее нежных щеках появился слабый румянец, почти невидимый в желтовато-сером свете, пробивавшемся сквозь мутные оконные стекла.

Через минуту, окончательно убедившись, что она приняла правила игры, я медленно-медленно, ухитрившись не пошевелить плед, вытянул ногу и стал гладить девушку большим пальцем сквозь жесткую ткань ширинки. Спешить нам было некуда.

Поезд все выстукивал свою монотонную песню, обманутые нашим молчанием «дуэньи»

читали по толстому роману, а мой палец терпеливо массировал очаровательной спутнице лобок, пах и нижнюю часть попки.

Где-то через полчаса она не выдержала, сделала вид, что потягивается во сне, и при этом ухитрилась незаметно расстегнуть штанишки. Потом со скоростью минутной стрелки, следя из-под полуприкрытых век, чтобы плед оставался неподвижным, девушка приспустила джинсы. Еще через полчаса она вздохнула и, продолжая ласкать мою ногу прохладными пальчиками, завела мой неутомимый палец в свою истекающую соком норку.

Как ей удалось сдержаться в течение следующих трех часов, не знаю. Она то краснела, то бледнела, закусывала губу, судорожно вздрагивала, жмурилась, закатывала глаза под веками, царапала ногтями мою голень, но ни разу не застонала и не сделала слишком резкого движения. Несколько раз она в изнеможении заставляла меня убрать палец, но через минуту жадно хватала его и засовывала обратно, словно вцепившийся в шприц наркоман. Голубые тени медленно проступали под ее пушистыми ресницами. Наконец она решительно отодвинула мою ногу, осторожно натянула штаны и, кажется, уснула по-настоящему.

Ее мать и тетка дремали, выронив книжки, но время от времени то одна, то другая вскидывала голову, всматривалась в нас и снова начинала клевать носом. Я встал и вышел в коридор. Скучные равнины Румынии тянулись до потемневшего горизонта.

Вдруг дверь открылась, и моя спутница тихо выскользнула из купе. Взяв меня за руку, она быстро отвела меня в вагонный туалет, села на унитаз, спустила мне штаны, два раза сделала быстрый неумелый минет и исчезла, не дав даже поцеловать себя. Когда я вернулся на свое место, вся троица весело болтала, уплетая классический железнодорожный набор — курицу, крутые яйца и отбивную из помидоров. До последней станции перед болгарской границей оставалось сорок минут.

Мне все же удалось незаметно засунуть девушке под носок клочок бумажки с московским телефоном, но она или никогда им не воспользовалась, или не застала меня дома. С тех пор прошло много времени, но я все еще жалею, что наше знакомство было столь поверхностным и мимолетным. Мы не только не знаем имен друг друга, но даже ни разу толком не встретились взглядом.

«Идиот, — грыз я себя в течение всего следующего дня, пересекая с бесчисленными пересадками Болгарию. — Оставил дома такую девочку — нежную, любящую, страстную, самую лучшую на свете! Будешь теперь полгода перебиваться дурацкими подростковыми извращениями, да и этого, наверное, больше не обломится…»

Турецкую границу я перешел пешком. В трудные минуты хорошая прогулка всегда помогает мне вытащить себя из плохого настроения, даже если дождь льется за шиворот, а проносящиеся мимо машины обдают грязью. На некоторое время я приободрился, но к вечеру снова сник. Попутный грузовик довез меня до Стамбула.

Я хотел было переночевать на придорожном пустыре, но дождь усилился, и пришлось тащиться ближе к центру.

Полуразрушенные башни древней крепостной стены издали привлекли мое внимание, но там оказалось слишком грязно даже для такого жалкого бездомного бродяги. В конце концов я забрался на какую-то стройку, расстелил в сухом уголке спальный мешок и долго лежал, слушая, как стучит по полу дождь. Если бы было видно луну, я, наверное, завыл бы на нее от тоски и одиночества.

На рассвете мне удалось благополучно слинять до появления рабочих. Веселая публика быстро заполняла узкие улицы. Клерки в безукоризненных костюмах, толстые горластые домохозяйки, колоритные старики, приблатненные мальчишки-курды, белобрысые туристы, обвешанные куртками русские купцы… Изящные силуэты мечетей проступали сквозь утреннюю дымку, придавая городскому пейзажу такую же неповторимость, как башни Кремля и высоток — Москве, а готические шпили — Риге.

Стамбул даже самому отпетому меланхолику поднимет настроение не хуже хорошего минета. Но все же я никак не мог отделаться от чувства одиночества, остававшегося в душе, словно маленький кусочек нерастаявшего льда.

Не погулять денек по такой очаровательной столице было бы просто преступлением.

Я зашел в храм святой Софии, ныне переделанный в мечеть, поднялся на второй этаж и, присев на тяжелую дубовую скамью, принялся разглядывать фрески.

Снаружи София не производит впечатления. Захватившие город турки до сих пор отчасти копируют ее структуру в мечетях, вплоть до самых маленьких, но они превзошли своих невольных учителей и сочетают роскошь отделки с эффектной соразмерностью внешнего контура. Только почему-то ни в одной из мечетей, даже в сказочно великолепной Синей, не испытываешь такого странного чувства, когда заходишь внутрь и поднимаешь голову к высокому своду.

— Не знаем, на земле были или на небе, — сказали вернувшиеся из Царьграда шпионы, посланные князем Владимиром изучать соседние религии. Говоря об упадке и гибели Рима, мы забываем, что половина империи еще много веков благополучно правила этой частью мира. Ни орды диких славян, ни огромное войско Халифата не сумели справиться с людьми, которых первые называли греками, а вторые — ромеями (имя «Византия» придумали историки позднего времени). И даже блеск государства Сулеймана Великолепного, унаследовавшего Константинополь, не затмил славы Второго Рима.

Буквы, вырезанные на скамье, привлекли мое внимание. Я пригляделся. Это были младшие руны — память о варяжской гвардии императоров. Гордые викинги, отпетые волки морей, поступали на службу к базилевсам, но частенько срывались с места и уходили по привычке в пиратские набеги.

Что гнало норманнов от сытой дворцовой службы в рискованные вылазки на весельных ладьях-драккарах к берегам соседних стран или просто ближайших городов? Ледяная тоска по девушке, оставшейся страшно далеко отсюда, на холодном норвежском берегу? Или нежелание оставаться связанным чем бы то ни было, пусть даже любовью лучшей девушки на свете?

Луч солнца, окрашенный витражами, словно крыло бабочки, упал на истертый подошвами сорока поколений пол. Я выглянул в узкое окно. Тучи разошлись, зеленый берег азиатской части города виднелся за Босфором, а по пронзительно-синей глади пролива уходил на юг маленький белый парус.



Ты не мужчина! — мне б сказал

Сейчас варяг седой. —

Ты из-за бабы духом пал,

Колдуньи молодой.

Одно лекарство есть от чар:

Скорее к нам на борт!

Устроим завтра пир мечам:

Возьмем ромейский порт.

Дадим напиться остриям

Копья и топора,

И ты увидишь: боль твоя —

Лишь детская игра.

Красавиц много за стеной,

Бери хоть всех подряд,

А трюм заполним мы казной

Ромейского царя.

Волнам веслом разрубим лбы —

Лети, драккар, вперед!

За горизонтом голубым

Еще добыча ждет.

Когда же в свой фиорд родной

Придем, хвала Судьбе,

Любая девушка женой

Захочет стать тебе.

Наш конунг дом подарит ей,

Чтоб зимы зимовать,

А мы опять в простор морей

Умчимся воевать.

Жена пусть ждет тебя пока,

Глядит со скал в туман,

А ты умрешь с мечом в руках,

Как истинный норманн!

2. Контрабандист

Kак минарет стамбульский ты стройна, Гюльджан, Как ласка волн босфорских ты нежна, Гюльджан, Но мне мою Лейли, увы, ты не заменишь, Хотя ты втрое толще чем она, Гюльджан. Саади (перевод мой).
Старый мулла, мерно покачиваясь, сидел на коврике и монотонным голосом читал Коран, одну суру за другой. Чтение посвящалось маленькому кусочку бумаги под стеклом — собственноручному письму автора книги, пророка Мухаммеда. С точки зрения мусульманина, все неисчислимые богатства дворца султанов, ныне главного стамбульского музея, не стоят этой полуистлевшей записки.

Но на мой взгляд, из сотен тысяч сокровищ, свезенных сюда со всего мира, всего дороже маленький томик стихов, написанный рукой Саади из Шираза. Пожалуй, никто из великих поэтов Востока не чувствовал столь тонко и бесстрашно самых важных для меня радостей: дальней дороги по неизведанным странам, ответного чувства со стороны любимой женщины, а главное — новизны и непостоянства жизни.

Мне было приятно узнать, что Сулейман Великолепный тоже ценил Саади. За его книжку он уплатил целое состояние. Видимо, сотни жен и наложниц в гареме не лишили его свежести восприятия.

Саади, впрочем, вообще везло с властями. Эмиры и ханы иногда пытались призвать его к сдержанности, но не смели поднять руку на поэта. Когда Тимур захватил Персию, он вызвал к себе Саади и сказал:

— Вот ты тут пишешь: «Когда ширазскую турчанку своей любимой изберу, за родинку ее отдам я и Самарканд и Бухару». Как ты смеешь за какую-то родинку отдавать два моих лучших города?

Поэт показал на свои лохмотья и грустно ответил:

— Видишь, великий хан, до чего меня довела моя расточительность?

…Побродив по Стамбулу, я отправился ночевать в аэропорт. Там есть специальный закуток, где желающие могут расстелить спальные мешки. Компанию мне составили молодой израильтянин и два араба из Иордании. Все они говорили по-русски: арабы учились в МГУ, а у еврея была жена из новых иммигрантов. Мы очень весело поболтали, но, когда я уходил, чтобы успеть у первому автобусу в Анкару, израильтянин сказал мне на прощание:

— Славные ребята. Хорошо бы мы с ними никогда больше не встретились.

— Почему?

— Потому, что в следующий раз нам, скорее всего, придется стрелять друг в друга.

— А если войны больше не будет?

— Как это? — рассмеялся он. — Когда-нибудь должна же быть!

В Анкаре я сразу пошел в израильское посольство. Дело в том, что весной этого года я получил израильское гражданство, но загранпаспорт у меня был только российский. Чтобы попасть в Израиль, я рассчитывал перебраться из Турции на греческий остров Родос, где останавливается паром Афины-Хайфа. Израильская виза дала бы мне возможность получить греческую — транзитную.

— Мы не выдадим вам визу, — сказала служащая посольства. — Как гражданин Израиля, вы можете въехать к нам без всякой визы. А как гражданин России, вы не можете получить визу без приглашения.

Делать было нечего, и я отправился путешествовать по Турции, рассчитывая придумать что-нибудь позже.

Несмотря на разбойничью репутацию среди европейцев, турки оказались вполне мирной и на редкость дружелюбной публикой. Стоило мне выйти на шоссе и поднять руку, как одна-две машины тормозили, чтобы меня подвезти. Жаль только, почти все говорили по-немецки и очень мало кто — по-английски.

Некоторые страны можно листать, как учебник истории. Турция буквально набита памятниками разных цивилизаций, от каменного века до эпохи Османской Империи.

Греки, римляне, арабы, крестоносцы — все почему-то строили здесь больше, чем у себя дома. Древние столицы хеттской, армянской и других великих держав укрыты среди холмистых степей и соленых озер. В бухтах изрезанных берегов юго-запада лежат Троя, Пергам, Фетие — словно огромный музей под синим открытым небом.

И природа тут не скучная. Заснеженные вулканы на востоке, причудливые горячие источники на западе, а лучше всего юг: к берегу спускаются величественные отроги хребта Тавр, покрытые роскошными лесами из сосен, пробкового дуба, а выше — пихты и ливанского кедра.

«Как будет здорово, когда сюда доберутся наши туристы, — наивно думал я. — Вот где можно и по горам полазить, и по древним городам погулять, и в лесах побродить».

С тех пор прошло три года, но почему-то миллионы моих соотечественников до сих пор ограничиваются барахолками Стамбула и пляжами Антальи.

Двигаясь по южному побережью, я методично обследовал порты и марины (яхтенные причалы), выясняя, не плывет ли кто-нибудь в Хайфу, Александрию или Порт-Саид.

Наконец нашелся один кудрявый американец, который собирался идти в Израиль на яхте.

— Я буду следить за мотором, — сказал он, — а ты за парусами.

— Я не имел дела с этим типом яхт, — честно предупредил я (мой опыт плавания под парусом сводился к получасу на водохранилище под Икшей).

— Ерунда! Паруса тут только для романтики. Я их ставлю при сильном попутном ветре, а в остальное время иду на моторе.

— И долго мы будем плыть?

— Сутки до Кипра, сутки до Тель-Авива.

— У меня нет кипрской визы.

— А мы зайдем на турецкую часть.

— Но она закрыта для иностранцев!

— А я гражданин Турции.

Позже, когда мы уже вышли из турецких вод, он признался мне, что на самом деле он армянин. Его родители бежали в США после войны, но на родине у них остались друзья, которые оформили Сэму турецкий паспорт на имя Салмана. Теперь он курсировал на яхте по Средиземному морю, нелегально ввозя и вывозя товар на закрытую часть Кипра. Про контрабанду он сказал мне при первом же знакомстве, но про то, что армянин — побоялся. В Турции это может плохо кончиться. Может быть, кто-то из интеллигенции и испытывает чувство вины перед армянами, но среди простого народа со времен резни сохранилась прежняя ненависть.

До отплытия оставалось несколько дней, так что я успел съездить в Каппаддокию.

Этот уголок близ города Невшехира — одно из самых интересных мест на свете, правда, описать его трудно, потому что не с чем сравнить.

В глубоких каньонах местных гор выветривание создало удивительные леса из мягкого камня, принявшего форму грибов, конусов, карандашей и фаллосов, окрашенных во все цвета радуги. В этих причудливых образованиях люди вырыли пещеры, похожие на дырки в сыре, только квадратные. Получились как бы многоэтажные дома с построенными природой стенами и крышами, очень удобные — среди них есть древние церкви, мечети и даже современные отели.

Когда Каппаддокию завоевали арабы, греческое население долго не принимало ислам.

Спасаясь от преследований, люди построили самые большие в мире пещерные города.

Под слегка холмистой степью на десятки этажей вниз уходят громадные лабиринты ходов, лестниц и залов со сложной системой вентиляции и водостока.

Насколько мне известно, в большинстве наших туристических компаний, которые возят людей в Турцию, никогда не слышали даже просто названия «Каппаддокия».

В Анталью я вернулся в три часа ночи. Сообразив, что у моего капитана наверняка в гостях дама, я решил не тащиться на марину и скоротать время до рассвета в аэропорту. Он был совсем пуст, лишь стайка дежурных, в основном девушек, покинув прилавки авиакомпаний, в которых они работали, весело болтала в зале ожидания под бюстом Кемаля Ататюрка, изображения которого в Турции встречаются так же часто, как Ленина — в бывшем Союзе. Заметив меня, они подбежали и стали с любопытством расспрашивать, кто я и откуда.

Турки — на редкость симпатичный народ, но их женщины несколько не в моем вкусе.

Только в эту ночь я впервые встретил турчанку, которая мне по-настоящему понравилась. Девушка была совсем молоденькая, лет восемнадцати, и настолько красивая, что казалась ненастоящей. Я, однако, заметил, что местные ребята уделяли гораздо больше внимания ее более упитанным и румяным подругам. Очевидно, нежные черты лица, тонкая шея и стройная легкая фигурка не считались здесь достоинствами женщины.

Когда Лейли поняла, что я заинтересовался именно ей, она буквально засветилась от радости. Ее огромные черные глаза под восхитительными ресницами сияли так, что мне страшно хотелось начать целовать ее прямо при остальных. Но я уже знал, что Турция только кажется совсем европейской страной — нравы здесь довольно строгие. Поэтому я решил не торопиться и, припомнив все, что читал о технике кадрежки за рубежом, предложил назавтра поужинать вместе.

— Нет, что ты, — ее нежные щечки окрасились чудесным, теплым розовым румянцем, — я не могу так пойти! И потом, у меня вечером дежурство!

— А когда ты освободишься?

— В одиннадцать.

— Прекрасно, тогда и погуляем!

— Со мной будет подружка.

— Которая?

— Саида, — она показала на толстенькую хохотушку, беседовавшую в углу с парнями.

— Отлично! — обрадовался я. — Бери подружку!

Моя реакция, кажется, удивила Лейли, но она ничего не сказала. Для меня это было решением всех проблем: теперь я мог привести девчонок на яхту. О вкусах Сэма я уже немного знал и не сомневался, что Саиде он будет особенно рад.

Сэм был не просто рад, он был счастлив. Он заставил меня во всех подробностях описать ему прелести Саиды и весь день, пока мы грузили яхту коробками с европейским ширпотребом, с нетерпением посматривал на часы.

Девушки, видимо, тоже едва дождались окончания дежурства. К месту встречи они подошли чинной поступью, но я видел, что от остановки аэропортовского автобуса они почти бежали. Весело болтая, я завел их на набережную и как бы невзначай заметил:

— А это — моя яхта. Хотите взглянуть? (Они хотели). А вот и Сэм, мой капитан.

Саида была постарше и, видимо, лучше понимала, для чего строят такие уютные яхты. После ужина кэпу удалось почти сразу увести ее в каюту, откуда до нас доносились периодические взрывы смеха. Лейли, как мне показалось, поначалу с некоторым страхом ожидала окончания трапезы. Но турецкие девушки непривычны к вину, а у Сэма был полный трюм сладких ликеров и наливок, которые, конечно же, хотелось все перепробовать. Бедняжка так захмелела, что даже не заметила, как мы остались вдвоем.

Мы поставили кассету и потанцевали немного, но Лейли с трудом удерживала равновесие — мне приходилось то и дело прижимать ее к себе, чтобы она не упала.

Наконец в очередной раз я уже не стал отпускать ее, а принялся целовать в губы, щеки, маленькие нежные ушки, тонкие черные брови, а особенно — в глазки, на которые облизывался уже столько времени.

Девушка была так увлечена эти процессом, что, кажется, совершенно забыла о всех глупостях, которыми родители забивают головы дочерям в безнадежном стремлении лишить их радостей жизни. Лишь когда я уже снял с нее синий форменный костюм, белоснежную рубашку и туфельки, она вдруг сообразила, что за этим последует, и принялась вяло отнекиваться, пытаясь помешать мне расстегнуть ей лифчик.

Если все души действительно когда-нибудь встретятся на Страшном Суде, большинство мужчин, наверное, первым делом попытается найти того гада, который придумал застежки для лифчиков. Не меньше пяти минут мы боролись из-за этой гнусной детали туалета. Неужели человечество никогда не избавится от позорного проявления собственного идиотизма — лифчиков и купальников?

Наконец коварное двуглавое чудовище повержено, а еще через некоторое время мне удалось очистить чудесное тело девушки и от трусов. Попутно я не переставал ласкать ее и потихоньку раздеваться сам, зная, как возбуждает девушек соприкосновение всем телом в отсутствие прослойки из тряпок. Лишившись трусиков, Лейли попыталась было прикрыться густыми черными волосами, которые струились до самой попки — кругленькой и на редкость хорошенькой. Но в таком виде она оказалась настолько соблазнительной, что, кажется, сама еще больше завелась, увидев себя в зеркале. Тут я подхватил ее на руки и, заткнув рот поцелуем, уложил на диван.

В стене над диваном у Сэма была потайная кнопочка, при нажатии на которую из-под потолка падала упаковка презервативов. Лейли, кажется, не думала о таких вещах и вообще потеряла способность соображать, но мне совершенно не хотелось портить ей жизнь. Млея от первого прикосновения кончиком хвостика к ее шелковому, без единого волоска (мусульманки бреют лобок и подмышки), разгоряченному животику, я испытывал к ней щемящую нежность и странное чувство, немножко отцовское.

После ее столь активных возражений я ожидал, что она окажется девушкой, и был очень рад, когда обнаружил, что это не так. Было уже два часа ночи, в шесть нам предстояло сниматься с якоря, чтобы затемно уйти в нейтральные воды, а нет ничего хуже, чем лишать невинности второпях. Теперь же я мог не отвлекаться и насладиться моей маленькой Лейли, насколько это возможно за столь ничтожно короткое время.

Говорят, что полные женщины более темпераментны, чем худые. На самом деле сильное развитие жировых тканей действительно часто говорит о высоком содержании в крови женского полового гормона, но страстность женщин определяется в большей степени содержанием гормона мужского, который в их организме тоже присутствует.

Лейли была совсем тоненькой, изящной — когда я обводил ладонями контур ее тела, то на талии пальцы едва не смыкались в кольцо. Груди у нее были хотя и округлые, но маленькие, а ножки — такие стройные, что еще немного — и фигура не казалась бы столь очаровательно женственной. Но не прошло и пяти минут, как она по-настоящему завелась, словно выросла на островах Полинезии, а не в строгой Турции с такой же, как у нас, жестокой системой воспитания у девочек подсознательного страха и отвращения к осуществленной любви.

Конечно, она совсем ничего не умела, но от нее ничего и не требовалось

— ведь у нас было всего четыре часа, а за это время мне не пришлось упускать инициативу.

Я старался быть с ней помягче и не обучать вещам, которые шокируют ее будущих друзей — простых ребят турецкой глубинки. Конечно, самые невинные радости, с которыми у нас знакомы даже деревенские девчонки, я ей показал.

Надо было видеть, как она визжала от восторга, когда научилась двигаться сама, сидя сверху, как мотала в исступлении тяжелой гривой волос, стоя на четвереньках, как трепетала от каждого прикосновения моего языка, с каким жадным любопытством исследовала мой хвостик, робко притрагиваясь к нему кончиками пальцев…

Наконец в дверь постучали.

— Вставайте скорее, — крикнул Сэм. — Сейчас за нами приедет полиция!

Я оценил его мудрость. Таким способом он быстро выпроваживал девушек с яхты, не давая им повода обидеться на нас. Наверное, они будут с благодарностью вспоминать благородных разбойников, которые в минуту опасности прежде всего подумали о том, чтобы не скомпроментировать своих подруг.

Уже несколько дней с лежащего за горами Тавра плато скатывался сильный ветер. Он сдул теплую воду с поверхности моря, так что купаться было холодновато, но зато теперь стремительно погнал нашу яхту в открытое море.

Мы стояли на корме, глядя, как исчезают вдали огни побережья. Там, в ночной тьме, остались цветущие луга, уютные деревушки, величественные горы

— прекрасная Турция.

— Ты вернешься сюда? — спросил я.

— Не скоро. Обычно я гружусь в Мерсине.

— А Саиду навестишь?

— Нет.

— Почему? Не понравилась?

— Ты что! Такая девушка! Горячая, как верблюдица в марте!

— Тогда почему же?

В ответ Сэм процитировал Саади:

«Я ел хлеб разных народов и срывал по колоску с каждой нивы. Ибо лучше ходить босиком, чем в дорогой обуви, лучше спать под звездным небом, чем под потолком дворца. И еще скажу: на каждую весну выбирай себе новую дорогу и новую любовь.

Друг, вчерашний календарь не годится сегодня!»

Но я не мог так легко перелистнуть страницу. Все время, когда мы плыли по ярко-синему Средиземному морю, когда стояли в гавани древней Фамагусты, где под покровом ночи через дыру в заборе выносили в обход таможни наш груз и заносили новый — ящики с кипрским вином, я здорово скучал по моим очаровательным подругам. На узких улочках города и на свежем морском ветру они то и дело вспоминались мне, пока зарево огней Тель-Авива не появилось на звездном небе.

Бесстрашная и милая девчушка из поезда, так и не назвавшая мне своего имени.

Прелестная и страстная Лейли, которая, наверное, и сейчас не забыла нашу короткую встречу. И, конечно, оставшаяся в холодной зимней Москве Ира, по которой я особенно тосковал — ничего не мог с собой поделать. Судьба путешественника — то и дело расставаться с лучшим, что у тебя есть на свете.



Все не так, все неправильно в жизни у нас,

Плохо карты сдала нам зануда — зима:

Ты по мокрому снегу шагаешь сейчас,

Я на солнце валяюсь в зеленых холмах.

Горы Тавра цветами расписаны зря,

Я б тебе их нарвал — улыбнись хоть разок!

Без тебя чудо-краски мешает заря,

Без тебя гладят волны горячий песок.

Липким слизнем ноябрь ползет по Москве…

Я-то думал, что мир этот хитрый постиг!

Что мне проку в заливах, утесах, траве

Если ты не увидишь их даже на миг?

Все, чему научиться на свете я смог,

Не поможет тебя хоть на миг повидать,

Кроме грустного опыта дальних дорог:

Нет пути — остается плыть дальше и ждать.

Словно мошки в сети паутинной, висят

Полусонные люди в гремящем метро…

Веришь, горькою кажется даже роса,

Когда ты там одна в лабиринте сыром.

Просто так ничего не дано получить.

Почему мы судьбе непременно должны

В нашей жизни короткой все время платить Бесконечной зимой за минуты весны?

Будет март, и капелью февраль истечет,

До тебя я дотронусь, не смея вздохнуть,

И за все мы с тобою получим расчет,

Но потерянных дней нам уже не вернуть.

3. Тренер дельфинов

Многих моряков завлекли прекрасные русалки, и все они исчезли в пучине. Но были и такие, что избегали наваждения, способом ли Одиссея или каким другим. Ян Горенштейниус из Антверпена. О чудесах морских
Мы пришвартовались в Яффо, старой части Большого Тель-Авива. Был конец ноября, но море еще оставалось теплым. Несмотря на поздний час, несколько ребят с досками для серфинга плескались в прибое, стараясь выбраться за линию волнорезов. Пока Сэм ходил к телефону-автомату, я тоже успел искупаться, понимая, что через несколько дней станет слишком холодно. Вернулся кэп в сопровождении небритого араба на грузовичке, в который мы перегрузили все ящики.

— Когда ты придешь следующий раз? — спросил я Сэма.

— Весной. Это мой последний рейс, в декабре слишком часто штормит. Вот телефон Джафара, моего компаньона, он будет в курсе.

Мы тяпнули одну бутылочку и распрощались.

На первые несколько дней я рассчитывал остановиться у родственницы, жившей в пригороде Гиватаим, на другой стороне города. Прикинув, что до утра как раз успею дойти туда пешком, я отправился в путь по спящему городу. Небоскребы центральных улиц вскоре кончились, и потянулись жилые кварталы — белые дома с молодыми деревцами на крышах, тенистые платановые аллеи, маленькие парки, где в тени пальм бесшумно порхали на широких крыльях совы и похожие на больших летучих мышей крыланы, обитатели пещер и чердаков. В любое время года здесь чувствуешь аромат распускающихся цветов и молодой травки — недаром город назван Тель-Авив, «холм весны».

Полина, моя двоюродная тетя, приехала в Израиль с пожилым отцом и маленькой дочкой в самое тяжелое время, в конце 80-х, когда нахлынувшая волна иммигрантов совершенно затопила рынок труда, и устроиться по специальности было практически невозможно. Но Полина, видимо, оказалась более находчивой, чем другие, или меньше поддалась панике, охватывающей почти каждого, кто попадает в незнакомую страну и встречается одновременно со множеством новых для себя проблем. Она быстро нашла ту же работу, что и дома — страхового агента. Теперь трудные времена понемногу проходили, дочка заканчивала школу, а Полина осторожно приценивалась к строящимся квартирам. Только ее старенький отец никак не мог смириться с переменами и без конца всем рассказывал, как в один прекрасный день вернется в Россию.

Денег у меня почти не осталось, а Израиль — дорогая страна. Поэтому мне надо было как можно скорее начать зарабатывать, чтобы иметь возможность снять где-нибудь полкомнаты. В Тель-Авиве есть притоны для приезжих из России, где угол обходится совсем дешево. Сейчас, правда, там остается все меньше иммигрантов, но зато много людей, приехавших подработать, с гражданством или без.

На стройку устроиться можно всегда, но я решил оставить это на крайний случай.

Достав из рюкзака тщательно упакованный костюм, я пару дней обходил зоопарки, сафари-парки и прочие подобные заведения, пока не забрел в дельфинарий, одиноко возвышавшийся на пляже у самой воды.

— Нам нужен рабочий и ночной сторож, — сказал директор. — Плохо только, что ты не знаешь иврит. Правда, у нас все говорят по-английски, но дельфины знают только команды на иврите.

— Ну, в таком объеме я его быстро выучу.

— Тогда через месяц станешь тренером. Платить будем совсем мало, но зато можешь жить в будке. На работу выходишь через два дня. Если за это время найдем человека со знанием иврита, возьмем его.

На всякий случай я решил попробовать поискать работу еще в Иерусалиме, хотя жить там мне бы не хотелось. Одно дело — гулять по нему, как по музею, и совсем другое — провести всю зиму в этом пыльном городе с тяжелым климатом, опасной арабской частью и обилием религиозных кварталов. Я довольно агрессивный атеист, и оказаться в окружении верующих для меня то же самое, что перенестись вдруг в сталинский СССР.

Но напрасно я бродил по белым улицам и выгоревшим холмам. Естественным наукам трудно ужиться там, где люди уверены, что знают простой ответ на все вопросы, пусть даже взятый с потолка. В основном в Ирушалаиме обитают гуманитарии.

Плюнув на безнадежные поиски, я дождался темноты и ушел пешком в Бет-Лехем, библейский Вифлеем. Считается, что этот арабский город — очень опасное место для посещений, но под покровом ночи можно спокойно выспаться даже на нейтральной полосе линии фронта. Поспав в апельсиновой роще и там же позавтракав, я осмотрел достопримечательности и смылся, пока ужасные террористы досматривали последние сны.

Собственно говоря, мне вряд ли что-нибудь угрожало. По внешнему виду меня можно было принять скорее за западного туриста, чем за израильтянина. Так что я спокойно погулял по лабиринту Старого Города и даже посмотрел закрытые для неверных уголки мечети Аль-Акса, рассказав мулле, что я сын татарского коммуниста, собирающийся принять ислам.

Вечером вернулся в Тель-Авив, перетащил вещи в будку сторожа, искупался в море, едва не достававшем до моего рабочего места, и приступил к исполнению обязанностей.

За ночь я успел отлично отдохнуть, познакомиться с дельфинами и рыбками в морских аквариумах и почитать книжки из маленькой библиотеки. Утром мне поручили перемыть стекла в аквариумах, чем я и занялся с удовольствием — ведь уже почти год я нигде не работал.

Тут выяснилось, что моя новая профессия имеет большой недостаток. Дельфинарий стоял в самом центре города, и нигде поблизости не было дешевой забегаловки, только очень дорогие рестораны и кафе. Готовить в моей будке тоже было не на чем. Получалось, что практически вся зарплата будет уходить на питание, а ведь я рассчитывал отложить за зиму хотя бы тысячу долларов, чтобы съездить на лето в Индию.

На всякий случай я зашел в контору, которая нанимала добровольцев для работы в киббуцах. За столиком сидела веселая зеленоглазая девчушка в военной форме, с нимбом кудрявых волос, густыми веснушками и маленьким, чуть вздернутым носиком.

— Я тебе не советую, — сказала она. — Там почти ничего не платят, а работа тяжелая.

— Так где же они берут добровольцев?

— Ну, молодежь приезжает из Америки и Европы, чтобы поработать в коммуне. Многие трудятся не за деньги, а за идею, хотя не очень знают, за какую. Кто-то рад хорошей тусовке, а кто-то просто слышал, что там можно устроиться, и уже не интересуется другими возможностями.

— По-моему, ты не очень любишь киббуцы.

— Я выросла в киббуце.

— Можешь не продолжать. Я тебя понимаю. Я вырос в России.

— Вот как? — она рассмеялась. — Ваши обычно идут в киббуцы, только если у них несколько детей и деваться больше некуда.

— Все понятно. Хочешь поплавать с дельфинами?

— С кем? — девушка наконец-то заметила, что перед ней живой человек, а не объект профессионального взаимодействия.

— Я пока работаю тренером в дельфинарии. Заходи вечерком, посмотришь.

— Ой, давай. Тебя как зовут?

— Вови. А тебя?

— Надин. Когда приходить?

Я задумался. До десяти вечера в дельфинарии оставались люди, но столь позднее время встречи наверняка вызвало бы у нее подозрения.

— Встретимся в полдевятого. — Я надеялся, что она опоздает хоть на полчасика. — Не забудь купальник.

Ровно в девять я встретил ее на пляже и повел ужинать, потратив почти все оставшиеся деньги. Тут я с удивлением узнал, что работа в киббуцном бюро — ее армейская служба. Часть новобранцев, от которых в войсках нет особого проку, направляют на «общественно полезный труд».

Сейчас, правда, Наденька была одета в короткие шорты и футболку, и трудно было представить себе человека, столь мало совместимого с понятием «армия».

В десять вечера я оставил ее смотреть аквариумы, а сам взял у директора связку ключей.

— Посторонних не пускать, — напомнил он мне, садясь в машину, — дельфинов не дразнить, на дежурстве не спать.

Что ж, Надин уже не была для меня посторонней, дразнить дельфинов мне бы и в голову не пришло, а спать в эту ночь, я надеялся, не придется.

Мы зашли в зал, где фыркали и плескались дельфины, разделись и подошли к бассейну. Когда девочка скинула шортики и майку, оказалось, что она очень загорелая и аппетитная. Дельфины испугались было, но узнали меня и радостно подплыли навстречу.

— А они не кусаются? — спросила Надин, когда мы спускались по лесенке в воду.

— Нет. Только старайся не пугать их: не делай резких движений и не пытайся удерживать под водой.

Как это здорово — оказаться в теплом бассейне с упругими, гладкими, не знающими ни минуты покоя дельфинами и очаровательной, нежной, столь же подвижной и веселой девушкой. Надин отлично плавала, но я все же иногда поддерживал ее на поверхности, а каждый резкий взмах дельфиньего хвоста почему-то заставлял нас прижиматься друг к другу. Наконец мы выбрались на бортик, едва переводя дух, раскрасневшиеся и возбужденные.