Лен Дейтон

Мозг стоимостью в миллиард долларов

Весна — девушка, лето — мать, осень — вдова, а зима — мачеха. Русская пословица
Две мифические страны (Калевала и Похьйола) постоянно воевали между собой. Обе они стремились завладеть волшебной мельницей, из-под жерновов которой бесконечно сыпались мука, соль и деньги. Самой важной фигурой в этом конфликте был старик Вайнемуйнен, вещун, мудрец и музыкант. Он играл на кантеле из щучьих костей. Вайнемуйнен сватался к симпатичной молодой девушке Айно, но та предпочла утопиться, чем выйти замуж за старика. «Калевала» (финский народный эпос)
Говорят, мистер Пол Гетти... сказал, что миллиард долларов — не столь большая сумма, как принято думать. Нубар Гульбенкян
Раздел 1

Лондон и Хельсинки

Спи-спи, Марджери Ди, У Джекки будет Новый хозяин. Колыбельная
Глава 1

То было утро моего сотого дня рождения. Завершив бритье усталой старой физиономии, которая неотрывно смотрела на меня из диска зеркала, залитая безжалостным светом ванной комнаты, я с удовольствием убедил себя, что и у Хэмфри Богарта такое же лицо; хотя, кроме того, он носил прическу, имел полмиллиона долларов в год и с невозмутимой стойкостью относился к ударам судьбы. Я мазнул палочкой квасцов порез от бритвы, в зеркальном отражении похожий на след от ракеты, севшей на неизвестной стороне Луны.

За окном стоял февраль, одаривший нас первым снегом этой зимы. Только что выпавший и готовый завтра же растаять, он напоминал ту информацию, которой бойкие специалисты по связям с общественностью любят потчевать журналистов. Он искрился, мягко кружась в воздухе, нежный и хрустящий, словно только что доданные на завтрак кукурузные хлопья, припорошенные сахаром. Снег падал на женские прически, и «Телеграф» опубликовал снимок статуи с серебряными эполетами на плечах. Трудно было представить себе, что этот милый снежок мог вызывать параноидальный ужас у руководства Британских железных дорог. В то утро понедельника он скользкими нашлепками налипал на каблуки, и сухие рыхлые пирамидки его сугробов украсили парадный вход в офис на Шарлотт-стрит, где я работал. Я сказал «Доброе утро» Алисе, а она ответила «Не давите на меня», что в полной мере дает представление о наших отношениях.

Строение на Шарлотт-стрит — древняя развалюха, украшенная трещинами. Бумажные обои вздыбились пузырями фурункулов, которые кое-где уже прорвались, обнажая облупившуюся штукатурку. Пол украшали металлические заплатки, прикрывавшие окончательно сгнившие половицы, менять которые уже не имело смысла. На площадке первого этажа красовалась яркая надпись: «Акме-фильм. Монтажная». Под ней изображался глобус, на котором еле виднелись контуры Африки. Из-за двери доносились шум мовиолы, на которой монтировался звук, и резкий запах клея для пленки. Следующую площадку недавно выкрасили в зеленый цвет. Листок из блокнота с загнутыми углами, висевший на двери, гласил, что за ней размещается «Б. Айзек, театральный портной». В свое время это казалось мне довольно забавным. За спиной я слышал пыхтение Алисы, которая взбиралась по лестнице, таща с собой солидную банку «Нескафе». Кто-то в отделе отправки поставил граммофонную пластинку, и бравурный марш в исполнении духового оркестра разнесся по всей лестнице. Доулиш, мой босс, вечно жаловался на этот граммофон, но, по правде говоря, даже Алиса не могла справиться с отделом отправки.

— С добрым утром, — сказала моя секретарша Джин, длинноногая девица двадцати с лишним лет с высокими скулами и гладко зачесанными волосами.

Лицо ее обладало невозмутимым спокойствием, вызывавшим мысль о нембутале; она обладала природным обаянием, ради которого и палец о палец не ударила. Временами мне казалось, что я влюблен в Джин, равно как и Джин иногда думала, что влюблена в меня, но почему-то наши чувства никогда не совпадали.

— Понравилась вечеринка? — спросил я.

— Похоже, что ты-то веселился от души. Когда я уходила, ты приканчивал пинту горького и вообще стоял на ушах.

— Преувеличиваешь. Почему ты ушла домой одна?

— Мне нужно было накормить двух голодных котов. И в постель я ложусь не позже половины третьего.

— Извини. Очень жаль.

— Не стоит.

— Честно.

— Идти вместе с тобой на вечеринку — то же самое, что являться на нее одной. Ты тут же куда-нибудь пристраиваешь меня и отправляешься болтать с кем угодно, а потом удивляешься, почему я никого не знаю.

— Сегодня вечером, — пообещал я, — мы отправимся в какое-нибудь спокойное место и пообедаем. Только мы вдвоем.

— Не получится. Сегодня вечером я даю у себя праздничный обед в честь твоего дня рождения. Из твоих любимых блюд.

— В самом деле?

— Сможешь отпробовать.

— Буду на месте.

— Да уж, пожалуйста. — Джин легонько клюнула меня в щеку: — С днем рождения! — И перегнувшись через стол, поставила на него стакан с водой, подложив под него промокательную бумагу, и рядом — две таблетки «Алка-Зельцер».

— Почему не кинуть их прямо в воду? — спросил я.

— Сомневаюсь, выдержишь ли ты звук их шипения.

Она взяла груду бумаг и начала старательно разбираться в них. К полудню они продолжали громоздиться вокруг нас.

— Мы еще не разобрались даже с входящими, — пришел в ужас я.

— Можем начать «самое неотложное».

— Не пускай в ход женскую логику, — возразил я. — Все, что тут находится, можно окрестить как угодно. Почему бы тебе не разобраться в них без меня?

— Чем я уже и занимаюсь.

— В таком случае выбери все с грифом «Только для информации», поставь индекс «Подлежит возврату» и разошли по принадлежности. Тогда мы сможем перевести дыхание.

— Зачем же дурачить самого себя?

— Ты можешь придумать что-то получше?

— Да. Я думаю, что мы должны получить письменное указание от организации. И тогда будем уверены, что занимаемся только теми досье, что находятся в нашем ведении. А то сюда приходят документы, которые не имеют к нам никакого отношения.

— Частенько, любовь моя, мне кажется, что все это сплошь не имеет к нам никакого отношения.

Джин посмотрела на меня с тем бесстрастным выражением, за которым могло скрываться неодобрение. Но, может, она думала о прическе.

— Ленч в честь дня рождения будет у Трата, — предупредил я.

— Но я ужасно выгляжу.

— Да, — кивнул я.

— Я должна заняться прической. Дай мне пять минут.

— Даю шесть.

Она В САМОМ ДЕЛЕ думала лишь о прическе.

Мы провели время за ленчем в «Траттории терраса»: «тальятелли алла карбонара», «оссо буко», кофе. И неизменный «Пол Роджер». Марио поздравил меня с днем рождения и в честь такого события поцеловал Джин. Он щелкнул пальцами, и появился «Стрега». Я тоже щелкнул пальцами, и ему составил компанию дополнительный «Пол Роджер». Мы сидели, попивая шампанское, не забывая о «Стреге», и, то и дело щелкая пальцами, говорили о конечных истинах и о нашей безграничной мудрости. В офис мы вернулись без четверти четыре, и я в первый раз понял, как может быть опасен истертый линолеум на лестнице. Когда я вошел в кабинет, зажужжал зуммер интеркома.

— Да, — сказал я.

— Немедленно ко мне, — услышал я голос Доулиша, моего босса.

— Немедленно к вам, сэр, — медленно и аккуратно выговаривая слова, повторил я.

Доулиш обладал единственным в здании кабинетом, где было два окна. Заставленное образцами антикварной мебели, не обладавшими особой ценностью, помещение выглядело довольно уютно. Тут стоял запах сырой верхней одежды. Мелочный и дотошный, как коронер эдвардианской эпохи, Доулиш имел длинные тонкие руки, а в волосах цвета соли с перцем уже явно проглядывала седина. Читая, он водил пальцем по строчкам, словно прикосновение к бумаге помогало ему лучше усваивать прочитанное. Он поднял на меня взгляд, оторвав его от письменного стола.

— Это вы там упали на лестнице?

— Споткнулся, — объяснил я. — Из-за снега на обуви.

— Конечно, из-за него, мальчик мой, — согласился Доулиш. Мы оба уставились в окно: снегопад усилился, и густые белые хлопья скапливались в кюветах, но те были настолько сухими, что легкие порывы ветра выметали из них снег. — Я только что отослал премьер-министру 378-е досье. Терпеть не могу проверки. Ведь так легко сделать оплошность.

— Что верно, то верно, — согласился я, испытывая удовлетворение, поскольку не мне пришлось визировать досье.

— Так как вы думаете? — спросил Доулиш. — Этот мальчишка представляет риск с точки зрения безопасности?

Досье 378 — это всего лишь стандартный отчет о надежности группы S1 — видных химиков, инженеров и т. д., — но я знал, что Доулиш просто любит размышлять вслух, так что я всего лишь хмыкнул.

— Вы знаете того, кто меня беспокоит? Вы с ним знакомы?

— Досье его я никогда не видел, — сообщил я, будучи совершенно уверенным в своих словах.

Я знал, что в распоряжении Доулиша имелась и другая маленькая неприятная бомбочка, именовавшаяся «подраздел 14 досье 378», в котором концентрировались данные о профсоюзных деятелях. И едва только к ним появился бы хоть малейший интерес с точки зрения разведки, это досье тут же очутилось бы на моем письменном столе.

— Лично вы что чувствуете к нему?

— Блистательный молодой студент. Социалист. Будет доволен собой, получив почетную степень. В одно прекрасное утро проснется обладателем замшевого жилета, двух детей, работы в рекламном агентстве и десятитысячной закладной на домик в Хэмпстеде. Подписывается на «Дейли уоркер» для того, чтобы с чистой совестью читать «Стейтсмен». Безвреден.

Мне казалось, что я отрапортовал с достаточной бойкостью.

— Очень хорошо, — кивнул Доулиш, листая страницы досье. — Тут для вас найдется работа. — Мне никогда не везло с боссами. Доулиш нацарапал свои инициалы на обложке досье и бросил его в корзинку исходящих. — У нас есть и другая проблема, — сказал он, — которую решить далеко не так просто, как эту. — Подтянув к себе тоненькую папку, Доулиш открыл ее и прочитал: — Олаф Каарна. Вы его знаете?

— Нет.

— Он из тех журналистов, которые называют себя политическими комментаторами, поскольку обладают высокопоставленными болтливыми приятелями. Каарна один из наиболее известных. Он финн. Благополучен. (Этим выражением Доулиш обозначал наличие частных доходов.) Немалую часть времени и средств тратит на сбор информации. Два дня тому назад беседовал с одним из членов нашего посольства в Хельсинки. Попросил его уточнить пару небольших технических деталей перед публикацией статьи, которая появится в следующем месяце. Он предполагает послать ее в «Кансан уутисет», газету левого направления. И если это может нам чем-то угрожать, то самое время подпалить фитиль. Конечно, мы не знаем, какие козыри у Каарны в рукаве, но он намекает, что докажет широкое вмешательство британской военной разведки, имеющей центр резидентуры в Финляндии, в дела всей Северной Европы.

При этих словах мы с Доулишем улыбнулись. Представление о Россе, который в военном министерстве плетет хитроумные глобальные сети, не имело ничего общего с действительностью.

— И правильный ответ заключается в?..

— Бог знает, — махнул рукой Доулиш, — но придется разбираться. Можно не сомневаться, что Росс пошлет кого-нибудь. Форин Офис уже в курсе, и О\'Брайен вряд ли не обратит внимание на эту ситуацию.

— Она смахивает на одну из тех вечеринок, где первая же ушедшая женщина вызывает о себе многочисленные разговоры.

— Довольно похоже, — согласился Доулиш. — Поэтому-то я и хочу, чтобы вы отправились завтра же утром.

— Минутку! — воскликнул я, готовый привести кучу доводов, почему это невозможно, но алкоголь туманил мои мозги. — Паспорт. То ли мы получаем качественный из Форин Офис, то ли скороспелку из военного министерства, а если они нас засекут, то при желании будут тянуть и откладывать.

— Встретьтесь с вашим приятелем из Олдгейта, — посоветовал Доулиш.

— Но сейчас уже половина пятого.

— Совершенно верно, — согласился он. — Ваш самолет улетает утром, без десяти десять. Так что в вашем распоряжении более шестнадцати часов, чтобы все организовать.

— Я и так уже заработался.

— Переработка существует только в вашем воображении. Вы уделяете слишком много времени одним делам и меньше, чем требуется, — другим. Вам следует исключить личные мотивы в подходе к делу.

— Но я даже понятия не имею, чем мне предстоит заниматься, если я окажусь в Хельсинки.

— Встретитесь с Каарной. Спросите его о той статье, что он готовит. В прошлом он допускал кое-какие глупости. Покажете ему пару страниц из его досье. Он все сообразит.

— Вы хотите, чтобы я запугал его?

— Боже сохрани, нет. Сначала пряник, лишь потом кнут. В случае необходимости КУПИТЕ эту статью. Он понятливый.

— Значит, вы так считаете. — Я знал, что если даже по интонации позволю ему догадаться об охватившем меня возмущении, то ничем хорошим это не кончится. Поэтому с предельным терпением я объяснил: — В нашем здании есть как минимум шесть человек, которые справятся с этой работой, пусть даже она и не так проста, как вы описываете. Я не говорю по-фински, у меня нет там близких друзей, я не держал в руках ни одного досье, которое имело бы отношение к заданию. Почему ехать надо обязательно мне?

— Вы, — сказал Доулиш, снимая очки и тем самым кладя конец дискуссии, — лучше всех переносите холод.

* * *

Старая Монтегю-стрит представляет собой мрачный кусок владений Джека Потрошителя в Уайтчепеле. Темноватые лавки с бочонками селедки; развалины; магазин с кошерными курами; бижутерия; опять развалины. Тут и там небольшие скопления свежевыкрашенных магазинчиков с арабскими надписями говорили, что гетто осваивает новая волна нищих иммигрантов. Трое темнокожих ребятишек, на старых велосипедах быстро подались в сторону и, описав круг, остановились. За многоквартирными домами снова потянулась череда магазинчиков. На витрине одного из них, где производились печатные работы, красовались засиженные мухами визитные карточки. Печатные буквы выцвели, и под прямыми лучами солнца карточки скукожились и свернулись. Ребята неожиданно снова снялись с места, выписывая арабески на тонком снежном покрове. Дверь, ведущая в магазин, разбухла и покоробилась. Над моей головой звякнул колокольчик, с которого посыпалась легкая пыль. Дети смотрели мне вслед, когда я вошел в магазин. Маленькое переднее помещение пересекала ветхая древняя конторка, покрытая стеклом. Под ним лежали образцы накладных и визитных карточек: туманные призраки умирающего бизнеса. На полках громоздились коробки с бумагой, конторскими бланками, замусоленные каталоги, и висело объявление, гласившее: «Мы принимаем заказы на резиновые печати».

Когда эхо колокольчика стихло, из задней комнаты донесся голос:

— Это вы звонили?

— Совершенно верно.

— Валяй наверх, приятель.

Затем женский голос заорал:

— Он тут, Сонни.

Я откинул крышку конторки и двинулся наверх по узкой лестнице.

Мутные окна задней части дома выходили во двор, где валялись припорошенные легким снежком сломанные велосипеды и ржавые сидячие ванны. Тут было настолько тесно, что мне показалось, словно я очутился в домике, выстроенном для гномов.

Рабочее место Сонни Зонтага находилось под самой крышей. Его комната казалась немного почище, но в ней царил невообразимый хаос. Большую часть ее занимал стол с белой пластиковой крышкой, заставленной пузырьками, среди которых валялись штампы, иглы, резцы, гравировальные инструменты с грибообразными — чтобы лучше ложились в ладонь — деревянными ручками и два отполированных до блеска точильных камня. Вдоль стен с пола до потолка разместились коричневые картонные коробки.

— Мистер Джолли, — улыбнулся Сонни Зонтаг, протягивая мягкую белую руку, которая стиснула мои пальцы как стилсоновский разводной ключ.

Когда мы впервые встретились с Сонни, он подделал для меня удостоверение министерства труда на имя Питера Джолли. С тех пор, свято веря в плоды рук своих, он и называл меня мистер Джолли.

Сонни, невзрачный человечек средних габаритов, носил черный костюм, черный галстук и черный же котелок, который редко снимал. Под расстегнутым пиджаком у него виднелся серый джемпер ручной вязки, с которого свисали нитки. Встав, он одернул его, придав джемперу более опрятный вид.

— Привет, Сонни! Прошу прощения за вторжение.

— Ни в коем случае. Постоянный клиент имеет право на особое отношение.

— Мне нужен паспорт, — сказал я. — Для Финляндии.

Напоминая хомячка в своем деловом костюме, он вскинул подбородок и дернул носом, два или три раза повторив «Финляндия».

— Он не должен быть скандинавским, — рассуждал он. — Слишком легко проверить. И не из страны, в которой требуется виза для поездки в Финляндию, ибо у меня нет времени делать для вас визу. — Быстрым движением он пригладил бакенбарды. — Не Западная Германия, нет.

Продолжая бормотать, он принялся шарить по полкам, пока не нашел большую картонную коробку. Вместо того чтобы начать копаться в ней, как я предполагал, он расчистил локтями место на столе и вывалил все ее содержимое. Оно составляло пару дюжин самых разных паспортов. Некоторые были помяты и растрепаны, с оборванными уголками, а другие представляли собой всего лишь кучу разрозненных листков, удерживаемых резиновым колечком.

— Эти надо уничтожить, — объяснил Сонни. — Я изъял листки с визами, которые мне понадобились, и использовал их. Дешевка — разве что подсунуть, когда берете машину или что-нибудь еще, вам, конечно, не годится, но где-то тут у меня есть симпатичная штучка Ирландской Республики. Если вас устроит, я приведу ее в порядок за пару часов.

Он порылся в груде мятых документов и извлек оттуда ирландский паспорт. Вручив его мне для изучения, Сонни получил от меня три нерезкие фотокарточки. Внимательно рассмотрев их, он вынул из кармана блокнот и уткнулся носом в микроскопические буковки.

— Демпси или Броди, — улыбнулся он. — Что вы предпочитаете?

— Понятия не имею.

Сонни стал вытаскивать из джемпера длинную шерстяную нитку. Быстро намотав на палец, он наконец оборвал ее.

— Значит, будет Демпси. Мне нравится Демпси. Как насчет Лиама Демпси?

— Обаятельная личность.

— Я бы не стал практиковаться в ирландском произношении, мистер Джолли, — заметил Сонни, — он очень труден, этот ирландский.

— Шучу, — ответил я. — Человек по имени Лиам Демпси и с искусственным ирландским акцентом получит все, что ему причитается.

— Вот это верно, мистер Джолли, — согласился Сонни.

Я заставил его несколько раз четко произнести мое имя и фамилию. С этим он справлялся отменно, а я не хотел недоразумений лишь из-за того, что не смогу правильно произнести свои анкетные данные. Я подошел к мерной линейке на стене, и Сонни вписал: рост 5 футов 11 дюймов, голубые глаза, темно-каштановые волосы, кожа смуглая, шрамов и особых примет не имеется.

— Место рождения? — спросил он.

— Кинсейл?

Шумно втянув в себя воздух, Сонни тем самым выразил неодобрение.

— Ни в коем случае. Слишком маленькое местечко. Рискованно. — Он еще раз поцокал языком. — Корк, — неохотно предложил он. Мое предложение его явно не устраивало.

— О\'кей, Корк, — согласился я.

Он обошел вокруг стола, неодобрительно покусывая губы и повторяя: «Кинсейл — слишком рискованно», словно я пытался перехитрить его.

Положив перед собой ирландский паспорт, он закатал рукава рубашки. Вставив в глаз лупу часовщика, уставился на чернильные строчки. Затем встал и, словно бы сравнивая, стал рассматривать меня.

— Вы верите в реинкарнацию, в перевоплощение душ, Сонни? — спросил я.

Он облизал губы и улыбнулся, глядя такими сияющими глазами, будто видел меня в первый раз. Возможно, так оно и было, возможно, он был настолько тактичен и сдержан, что старался не видеть и не запоминать клиентов.

— Мистер Джолли, — произнес он мягко, — в своем деле я видел самых разных людей. Тех, кого обижало общество и которые сами обижали его, и, можете мне поверить, они редко представали в одном и том же облике. Но человек не в силах покинуть этот мир, разве что после смерти. Всем нам назначено свидание в Самарре. Великий писатель Антон Чехов говорит нам: «Когда человек появляется на свет, он может выбрать одну из трех дорог. Других не дано. Если он пойдет направо, его съедят волки. Если налево — он сам съест волков. А если пойдет прямо, то съест сам себя». Вот что говорит нам Чехов, мистер Джолли, и когда сегодня вечером вы уйдете отсюда, то будете Лиамом Демпси, но вы не оставите свою суть в этой комнате. Судьба метит каждого из своих клиентов, — он обвел рукой ряды пронумерованных картонных коробок, — и как бы те ни менялись, она знает, какой номер кому принадлежит.

— Вы правы, Сонни, — сказал я, удивившись этому потоку философских сентенций.

— Так и есть, мистер Джолли, можете мне поверить, так и есть.

Глава 2

Финляндия не входила в коммунистический лагерь, она составляла часть Западной Европы, о чем говорило и ее благополучие — магазины, набитые мясными вырезками и долгоиграющими пластинками, замороженной пищей и телевизорами.

Аэропорт в Хельсинки не самое удобное место, откуда стоило бы вести конфиденциальные разговоры. Как, впрочем, и все другие аэропорты: тут шла беспошлинная торговля и болталось слишком много полицейских, которым, казалось, нечего делать; не исключено, что разговоры записывались. Так что я взял такси и поехал на железнодорожный вокзал.

Хельсинки производил впечатление уютного провинциального города, в котором никогда не кончается зима. В нем пахло древесной смолой и дымом из каминных труб — чисто деревенские запахи. В шикарных ресторанах предлагали копченые оленьи языки, и не подлежало сомнению, что эти заведения существовали в мирном согласии с бесконечными озерами и лесами, которые молчаливо покоились под густыми покровами снегов и льда. Но Хельсинки, своеобразное образование в Финляндии, непонятно как возникший город с полумиллионом жителей, пытавшийся забыть, что за последней автобусной остановкой берут начало тысячи и тысячи квадратных миль ледяных арктических пространств.

Такси остановилось у главного входа на вокзал. Он представлял собой огромное коричневое здание, смахивающее на радиоприемник выпуска 1930 года. От забрызганных грязью автобусов к нему тянулись длинные вереницы людей с красными, как после сауны, лицами; то и дело, со скрежетом переключая скорости, машины выруливали на ухабистую грунтовую дорогу.

Я разменял пятифунтовую купюру и направился к будке таксофона. Опустив монетку в двадцать пенни в щель автомата, я набрал номер. Ответ раздался сразу же, словно человек на другом конце сидел у телефона.

— \"Стокманн\"? — спросил я. Так именовался самый большой универсальный магазин в Хельсинки, название которого даже я мог произнести.

— Эй, — ответил собеседник. «Эй» означало «нет».

Я сказал «Hyvaa iltaa», поскольку выучил, что это «доброе утро», а человек на другом конце ответил «kiitos» — спасибо — и повторил слово. Я повесил трубку. Перед зданием вокзала я взял другое такси. Водитель кивнул, когда я ткнул пальцем в карту города. Мы влились в движение по Алексантеринкату и наконец остановились у набережной.

Для этого времени года в Хельсинки стояла мягкая погода. Достаточно мягкая, чтобы утки, обосновавшиеся в гавани, могли плавать в двух прорубях, сделанных людьми, но не такая мягкая, чтобы вы могли разгуливать без меховой шапки, разве что хотели, чтобы ваши отмороженные уши отвалились, разлетевшись на тысячу осколков.

Пара телег, крытых брезентом, обозначала место, где шла утренняя торговля на рынке. Дуга водного пространства гавани была ослепительно белой, украшенной вздыбленными торосами грязноватого льда. Небольшая группа солдат и армейский грузовик тоже ждали парома. Они то и дело хохотали, обмениваясь дружескими тычками, и их дыхание поднималось белыми столбами, как индейские сигнальные костры.

По пробитому каналу чистой воды подошел паром; куски битого льда неохотно уступили ему дорогу. Он издал гудок, и полоса дыма легла новым шрамом на его мокрую тропу. Прикрывшись переборкой, я закурил «Голуаз», наблюдая, как армейский грузовик медленно вползает по пандусу. Рядом с рыночной площадью стоял человек с высокой гирляндой шаров, надутых водородом. Ветер трепал их, и он с трудом удерживал равновесие; шары колыхались над ним, как ярко раскрашенный тотем. Седовласый бизнесмен в остроконечной шапке что-то коротко сказал продавцу шаров. Тот кивнул на паром. Седовласый не стал покупать шары. Я почувствовал, как паром качнулся под весом грузовика. Низкий гудок предупредил последних пассажиров, и, когда тупой нос судна стал с шорохом раздвигать мешанину раздробленного льда, вдоль бортов зажурчала вода.

Седовласый присоединился ко мне на палубе. Его крупная фигура казалась еще массивнее из-за тяжелого пальто. Серая остроконечная шапка и меховой воротник соответствовали цвету его волос и слились с ними, когда он, повернув голову, уставился в море. Он курил трубку, и порывы ветра разносили искры из ее чашечки, стоило ему только выйти на палубу. Он облокотился на фальшборт рядом со мной, и мы стояли, провожая глазами огромные глыбы льда. Декорация напоминала сцену в кабаре тридцатых годов, и в гавани не хватало только большого белого пианино.

— Прошу прощения, — обратился ко мне седовласый. — Не знаете ли вы случайно номер телефона магазина «Стокманн»?

— 12-181, — назвал его я, — если только речь не идет о ресторане.

— Номер ресторана я знаю, — сказал он. — 37-350.

Я кивнул.

— Почему вообще они решили этим заняться?

Я пожал плечами.

— Кто-то в соответствующем департаменте организации начитался шпионских романов.

Услышав мое изречение, человек моргнул. Слова «шпион» и всех производных от него полагалось избегать, так же как художники предпочитают не пользоваться словом «артист».

— Я потратил массу времени, — посетовал он, — припоминая, что сказали мне и что ответил я.

— Как и я. Может, нас обоих водят за нос?

Человек в пальто с меховым воротником засмеялся, и из трубки снова вылетел сноп искр.

— Как и говорится в вашем сообщении, их двое. Оба живут в отеле «Хельсинки», и я думаю, что знают друг друга, хотя и не обменялись ни словом.

— Почему вы так считаете?

— Ну, прошлым вечером в обеденном зале не было никого, кроме них. И тот и другой сделали заказ на английском и говорили так громко, что их любой мог услышать, и тем не менее они не представились друг другу. То есть в чужой стране за обедом встретились двое англичан — и даже не обменялись приветствиями. Нормально ли это? Вот что я имею в виду.

— Да, — согласился я.

Седовласый пыхнул трубкой и кивнул, заботливо присовокупив мои слова к своему жизненному опыту.

— Один из них ростом примерно с вас, чуть потоньше — примерно семидесяти пяти кило, чисто выбрит, отчетливо произносит слова, походка и манера разговора как у армейского офицера; примерно тридцать два года. Второй еще выше, разговаривает громко с подчеркнутым английским акцентом, лицо очень белое, в нем есть что-то болезненное, примерно двадцати семи лет, худой, весит около...

— О\'кей, — сказал я. — Я получил полное представление. Первый человек Росса, прислан военным министерством, а второй из Форин Офис.

— Я тоже склонен так думать. Первый, который зарегистрировался под именем Сигера, вчера вечером выпивал с вашим военным атташе. Второй называет себя Бентли.

— Вы в самом деле тщательно поработали, — одобрил я.

— По крайней мере, это оказалось нам под силу.

Кто-то прошел по палубе за нами, и седовласый неожиданно показал куда-то на замерзшее море. Мы уставились на зажатый льдами островок, словно обменивались информацией по его поводу. Подошедший зябко потопал ногами.

— Одну финскую марку, — сказал он. Торопливо собрав плату за проезд, он нырнул в теплую каюту.

— Кроме этих выпускников публичных школ входил ли в контакт с Каарной кто-то еще из иностранцев?

— Трудно сказать. В городе полно странной публики: американцы, немцы, даже финны, которые копают... — он пошевелил пальцами в поисках нужного слова, — информацию.

За ледяными просторами я увидел островок Суоменлинну и группу людей на берегу, ожидающих парома.

— Наша парочка не виделась с Каарной? — Человек отрицательно покачал головой. — Значит, пришло время, чтобы кто-нибудь нанес ему визит, — решил я.

— Могут ли быть какие-то неприятности?

Мы уже почти подошли к берегу, и я услышал, как водитель включил двигатель машины.

— Не беспокойтесь, — сказал я. — Не та ситуация.

* * *

На следующее утро я проснулся в отеле «Хельсинки» в семь часов. Кто-то вошел в мой номер. Горничная поставила поднос у постели: две чашки, два блюдца, два кофейничка — всего по два. Я попытался придать себе вид человека, у которого приятельница находится в ванной. Горничная откинула шторы, и на мою постель упали лучи холодного северного утра. Когда она ушла, в каждой из чашек я растворил по полплитки шоколада со слабительным и позвонил в систему обслуживания номеров. Явился посыльный. Я объяснил, что произошла ошибка. Кофе предназначено для двух джентльменов, что живут по другую сторону холла, для мистера Сигера и мистера Бентли. Я назвал ему номера их комнат и вручил банкнот в одну марку. Затем я принял душ, побрился, оделся и рассчитался в гостинице.

Перейдя на другую сторону улицы, я совершил променад вдоль магазинчиков на первых этажах, за витринами которых уборщицы наводили последний лоск на и без того сияющие полы. Двое полицейских в меховых головных уборах завтракали в кафе «Колумбия». Заняв место у окна, я стал рассматривать по другую сторону площади железнодорожную станцию Сааринен, которая доминировала над городом. За ночь выпало много снега, и небольшая армия дворников расчищала автобусную стоянку.

Я позавтракал. «Риси Мурожа» производства Келлога издавали приятный хруст, яйца были превосходны на вкус, как и апельсиновый сок, но от утренней чашки кофе я отказался.

В самом конце полуострова городские кварталы достигают всего километра в ширину. Здесь, в южной части города, живут и работают дипломаты, высятся старомодные гранитные здания; тут стоит тишина, и парковка не составляет никаких трудностей. Каарна жил в приземистом многоквартирном здании, стены которого еще хранили шрамы от русских бомбардировок. Обстановка в фойе отличалась сдержанной бесцветной элегантностью; ее стекло и металл сочетались с гранитом. Квартира Каарны располагалась на четвертом этаже: номер 44. Небольшая карточка под кнопкой звонка оповещала, что тут живет д-р Олаф Каарна. Я позвонил три раза. О встрече я не договаривался, но знал, что Каарна работает дома и редко покидает квартиру до ленча. Позвонил снова и подумал, не проклинает ли сейчас хозяин раннего гостя, путаясь в рукавах купального халата. Никакой реакции не последовало, и, заглянув в щель почтового ящика, я увидел в холле лишь столик темного дерева, заваленный почтой; за ним можно было различить три закрытые двери. Я почувствовал, что холодный металл проема почтового ящика, в который я упирался лбом, подался вперед, и услышал легкий щелчок. Тяжелая дверь приоткрылась, и я чуть не споткнулся о коврик. Снова позвонив, я придержал дверь ногой, хотя и без большого воодушевления. Когда стало ясно, что встречать меня никто не собирается, как тень проскользнул внутрь. Быстро просмотрев почту, заглянул в комнаты. Чистенькая кухня с минимальным набором мебели. Гостиная выглядела как образец скандинавского стиля в выставочном зале большого универмага. Обжитым казался только кабинет. Вдоль стен стояли полки с книгами, а на столе соснового дерева громоздились груды бумаг, придавленные чернильными бутылочками и коробками со скрепками. За столом высился застекленный книжный шкаф, в котором выстроился ряд папок с аккуратными надписями на финском. На подоконнике стоял стеллаж с чистыми, неиспользованными пробирками, а под окном размещался секретарский столик, на котором лежали лист финских почтовых марок, нож для вскрытия писем, весы, тюбик с клеем и пустой флакончик с лаком для ногтей; на поверхности стола виднелись следы пудры. Самого Каарну я нашел в спальне.

Каарна оказался куда меньше ростом, чем я предполагал по снимкам, во всяком случае, его округлая голова выглядела явно великоватой для такого тела. Лысой макушкой он едва касался великолепного ковра. Рот его был слегка приоткрыт, являя неровные передние зубы, и струя крови из него заливала нос и глазницы, образуя в центре лба нечто вроде пятна Роршаха. Распростертому поперек неубранной постели телу, не позволила соскользнуть на пол нога, зацепившаяся за металлические завитушки спинки. Каарна полностью оделся. Под воротником виднелся сбившийся на сторону галстук-бабочка в горошек, а белый нейлоновый халат хранил еще влажные и совсем свежие яичные пятна. Каарна был мертв.

На левой стороне спины виднелось пятно крови. Под нейлоном, не пропускавшим влаги, она обрела темный цвет. И хотя из-за распахнутого настежь окна в комнате стоял пронизывающий холод, она еще не свернулась. Я наспех осмотрел его ногти, под которыми, как нас учили специалисты, можно найти массу вещественных доказательств, но не выявил ничего, что обнаруживается без помощи электронного микроскопа. Если его пристрелили через открытое окно, то это объясняло положение тела, рухнувшего поперек кровати. Я решил посмотреть, нет ли полосы осаднения вокруг раны, но едва только приподнял его за плечи, он начал соскальзывать — он даже еще не окоченел — и бесформенной массой свалился на пол. При падении тело его издало громкий звук, и несколько мгновений я прислушивался к реакции из квартиры внизу. Но услышал только шум лифта.

С логической точки зрения мне следовало бы оставаться на месте, но я, очутившись в холле, вытер дверные ручки и прикинул, не стоит ли стащить почту с целью «научного изучения».

Лифт остановился на этаже Каарны. Из него вышла девушка, в теплом белом полупальто и меховой шапочке, и прежде, чем посмотреть на меня, аккуратно прикрыла за собой дверцу. С собой она несла папку, которая казалась довольно увесистой. Она подошла к закрытым дверям 44-й квартиры, и несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга.

— Вы уже позвонили? — на превосходном английском спросила она. Я кивнул, предположив, что явно не похож на финна, и она, нажав кнопку звонка, долго не отпускала ее. Мы ждали. Скинув туфельку, она пяткой заколотила в дверь. — Должно быть, он у себя в офисе, — уверенно заявила девушка. — Вы хотели встретиться с ним? — Она снова надела туфлю.

Лондон утверждал, что у него нет офиса, а в таких вещах Лондон не ошибается.

— Во всяком случае, предполагал, — сказал я.

— У вас есть какие-то документы или устное сообщение?

— И то, и другое. И документы, и сообщение.

Направившись к лифту, она остановилась вполоборота ко мне, продолжая разговор.

— Вы работаете на профессора Каарну?

— Не полный рабочий день.

В лифте мы спускались в молчании. У девушки было чистое спокойное лицо и безупречная фигура, смотреть на которую в такую погоду доставляло удовольствие. Она не пользовалась губной помадой; на лице — лишь пушок пудры и легкие тени на веках. Свои темно-русые волосы она заправляла под меховую шапочку, но пряди их то и дело падали ей на плечи. В холле она посмотрела на мужские часы, украшавшие ее запястье.

— Почти полдень. Нам лучше подождать до ленча.

— Давайте первым делом попробуем заглянуть к нему в офис, — предложил я. — И если его там не окажется, перекусим где-нибудь поблизости.

— Не получится. Его офис в бедном районе у пятой автострады, что идет на Лахти. Поесть там негде.

— Что касается меня...

— То вы не хотите есть, — улыбнулась она. — А вот я хочу, так что будьте любезны пригласить меня на ленч.

Она выжидающе коснулась моей руки. Я пожал плечами и двинулся по направлению к центру города. Обернувшись, бросил взгляд на открытое окно квартиры Каарны; в здании напротив было вдоволь мест, где мог устроиться в ожидании снайпер с ружьем. Но в этом климате, где двойные рамы окон запечатаны клейкой лентой, прождать можно и всю зиму.

Мы шли по тротуару широкой улицы, на обочинах которой высились груды колотого льда; тротуары так обильно посыпали песком, что они напоминали песчаные дорожки в японских садиках. Вывески, переполненные гласными, совершенно для меня ничего не значили, если не считать редких вкраплений «Эссо», «Кока-Колы» и «Кодака». С каждой минутой небо темнело и опускалось все ниже, и, когда мы вошли в кафе «Каар-тингрилли», первые снежинки стали деловито опускаться на землю.

Кафе оказалось длинным и узким, но тут было тепло и пахло кофе. На стенах, выкрашенных до половины в черный цвет, висели картины. Кафе украшало натуральное дерево с медными накладками, и тут собралось полно молодежи, которая шумела, флиртовала и пила кока-колу.

Мы забрались в самый дальний угол, откуда открывался вид на автомобильную стоянку, где все машины побелели от снега. Скинув свое тяжелое пальто, девушка оказалась еще моложе, чем я предполагал. Все эти хельсинкские девушки с чистыми свежими мордочками явились на свет, когда солдаты стали возвращаться домой. Сорок пятый стал годом беби-бума, годом высокой рождаемости, для радующихся финнов. Я подумал, не из этого ли поколения моя спутница.

— Лиам Демпси, гражданин Ирландии, — представился я, — собирал материалы для профессора Каарны в связи с переводами фондов, что имели место между Лондоном и Хельсинки. Большую часть года живу в Лондоне.

Она протянула мне руку через стол, и я пожал ее.

— А меня зовут Сигне Лайне, — улыбнулась она. — Я финка. Вы работаете на профессора Каарну, значит, у нас есть нечто общее, ибо профессор Каарна работает на меня.

— На вас, — не столько спрашивая, сколько утверждая, сказал я.

— Не на меня лично. — При этой мысли она опять улыбнулась. — На организацию, в которой я работаю.

Она держала руки так, словно неотрывно просматривала журналы «Вог»: поддерживая одну руку другой, она прижала ее к лицу, покачивая головой, словно нянча больную канарейку.

— Что это за организация? — спросил я.

К нашему столику подошла официантка. Не посоветовавшись со мной, Сигне по-фински сделала заказ.

— Все в свое время, — уклонилась она от ответа.

За пределами автостоянки снежные волны, подгоняемые порывами ветра, неслись параллельно земле; мужчина в вязаной шапочке с помпоном на макушке возился с аккумулятором, покачиваясь под ударами упругих порывов ветра и стараясь не поскользнуться на твердом блестящем сером льду.

Ленч состоял из сандвичей с холодной говядиной, супа, пирожного с кремом и стакана холодного молока, которое, по сути, являлось тут национальным напитком.

Сигне вгрызлась в меня, как электропила. То и дело она задавала мне вопросы — и где я родился, и сколько зарабатываю, и женат ли я. Задавала она мне их с тем рассеянным видом, который свойствен женщинам, когда их очень интересуют ответы.

— Где вы остановились? Вы не едите ваше пирожное...

— Я нигде не остановился и не могу позволить себе пирожное с кремом.

— Оно вкусное, — сообщила Сигне и, окунув пальчик в шоколадный крем, поднесла его к моим губам. Голову она склонила набок так, что длинные золотистые волосы упали ей на лицо.

Я слизал крем.

— Нравится?

— Очень.

— Тогда ешьте.

— Ложкой — это будет далеко не то же самое.

Улыбнувшись, она намотала на палец бесконечную прядь волос, после чего выдала мне серию вопросов на тему, где я собираюсь остановиться. Она сказала, что хотела бы получить документы, предназначенные для Каарны. Я отказался расставаться с ними. Наконец мы согласились, что завтра я принесу их на нашу очередную встречу, а тем временем не буду искать встречи с Каарной. Она вручила мне пять сотенных банкнотов — более пятидесяти пяти фунтов стерлингов — на текущие расходы, после чего наш разговор обрел серьезный характер.

— Вы понимаете, — начала она, — если ваши материалы попадут не в те руки, то вы причините большой вред своей стране? — Сигне явно не догадывалась о разнице между Ирландией и Соединенным Королевством.

— В самом деле? — спросил я.

— Я бы взяла их... — она сделала вид, что очень занята замочком своей папки, — чтобы у вас не возникло желания причинить вред своей стране.

— Ни в коем случае, — обеспокоенно произнес я.

Подняв глаза, она серьезно уставилась на меня.

— Вы нам нужны. Нам важно, чтобы вы работали на нас. Я кивнул.

— На кого конкретно — на «нас»?

— На британскую военную разведку. — Сигне уложила густую прядь золотистых волос, заколола ее булавкой и поднялась. — До завтра!

Но прежде, чем покинуть ресторан, она подтолкнула ко мне по столу купюру.

Глава 3

В тот же день я зашел в «Марски», приятное заведение, где все напоминало о скандинавской сдержанности времен Маннергейма. Свет, отражающийся в нержавеющем металле отделки, был достаточно ярок, а восседая в черном кожаном кресле у стойки, ты чувствуешь себя словно у приборной панели «Боинга-707». Я пил водку и размышлял, почему Каарна оказался измазан яичным желтком и куда делась скорлупа. Я тихонько посмеялся про себя при мысли, что меня вербует британская разведка, но хохотать вслух себе не позволил, и на то имел две причины.

Во-первых, такова обычная практика всех разведывательных организаций: агента надо убедить, что он работает на тех, с кем ему приятно сотрудничать. Франкофилу говорят, что его сообщения идут прямиком на Кэ д\'Орсе, коммунисту сообщают, что указания для него поступают непосредственно из Москвы. Мало кто из агентов доподлинно знает, на кого он работает, ибо суть его деятельности исключает возможность проверки.

Вторая причина, которая помешала мне откровенно расхохотаться, заключалась в том, что Сигне, может быть, в самом деле работала на департамент Росса в военном министерстве. Сомнительно, но исключать нельзя.

Как общепринятое правило — а все такие правила опасны — агенты должны быть уроженцами той страны, в которой действуют. Я не был агентом и не испытывал желания быть им. Я получал, оценивал и передавал информацию, которую добывали наши агенты, но я редко контактировал с ними лично, если не считать таких беглых встреч, как с тем финном, с которым говорил на пароме. Я оказался в Хельсинки с простой и ясной целью, которая ныне стала очень сложной, и должен использовать представившуюся мне странную возможность, но не был готов к ней. У меня нет системы связи с Лондоном, разве что аварийный контакт, который позволено использовать лишь при неминуемом начале мировой войны. У меня нет возможности выходить на связь — и не только потому, что мне запрещено вмешиваться в работу нашей резидентуры. Судя по мгновенной реакции, с которой седовласый человек поднял трубку, этот номер принадлежал общественному таксофону.

Так что я взял еще одну порцию водки и, неторопливо изучая дорогое меню, нащупал в кармане пятьсот марок, которые мне вручила девушка с большим ртом. Легко пришли, легко и уйдут.

* * *

Утро наступило чистое и солнечное, но температура упала еще на несколько градусов ниже нуля. Когда я шел через центр города, то слышал, как распевали птицы на деревьях эспланады. Поднявшись по склону холма, на котором стояли здания университета, раскрашенные в ярко-желтый горчичный цвет, я спустился по Унионинкату до магазина, в котором продавались длинные, до щиколоток, кожаные пальто.

Сигне стояла около магазина. Пожелав мне доброго утра, она на ходу пристроилась рядом. У Лонг-бридж мы свернули налево, срезая путь, чтобы не пересекать его, и пошли вдоль замерзшей бухточки. Под мостом в мешанине битого льда, в котором плавали размокшие картонные ящики и мятые банки, ныряли утки. Сам мост был испещрен шрамами от осколков.

— Это русские, — указала Сигне. Я посмотрел на нее. — Они бомбили Хельсинки; мост пострадал.

Мы остановились, глядя на грузовые машины, которые направлялись в город.

— Мой отец был профсоюзный деятель; он смотрел на этот изуродованный мост и говорил мне: «Помни, что эти бомбы делали советские рабочие на советских заводах, в стране Ленина». Всю жизнь он посвятил профсоюзному движению. В 1944 году умер от разрыва сердца.

Она резко опередила меня, и я увидел, как мелькнул носовой платок, который она прижала к глазам. Я последовал за ней, когда она спустилась на замерзшую поверхность воды и пошла по льду. Еще несколько фигурок спешили к западному берегу, спрямляя путь через бухту. Перед нами старуха тащила санки с покупками. Двигался я осторожно, не доверяя крепости выглаженного жесткими зимними ветрами льда. Я поравнялся с Сигне, и она с благодарностью взяла меня под руку.

— Вам нравится шампанское? — спросила она.

— Вы предлагаете выпить?

— Нет, просто интересуюсь. Три месяца назад я в первый раз пила его. Оно мне очень понравилось. Можно считать, это мой любимый напиток.

— Очень приятно, — сказал я.

— А вы любите виски?

— Виски я очень люблю.

— Мне вообще нравится алкоголь. Наверно, я когда-нибудь стану пьяницей. — Она подхватила горсть снега, скатала его в комок и с силой запустила метров на сто по льду. — Снег вам нравится? А лед?

— Только в виски и в шампанском.

— Вы кладете лед в шампанское? Я считала, что это неправильно.

— Я пошутил, — объяснил я.

— Так я и знала.

Мы пересекли замерзшую бухту, и я поднялся по склону берега. Сигне осталась стоять на льду, хлопая ресницами.

— В чем дело?

— Думаю, что я не справлюсь, — слукавила она. — Вы мне поможете?

— Перестаньте дурачиться. Вы же здоровая девица.

— Ну ладно, — весело согласилась она и вскарабкалась ко мне.

Город почти не изменил свой облик, когда мы оказались на северной стороне Лонг-бридж. Не было заметно тех драматических перемен, свойственных Лондону к югу от Темзы, или Стамбулу за мостом Галаты; правда, с северной стороны Лонг-бридж Хельсинки стал чуть мрачнее, навстречу нам шли люди, одетые несколько небрежнее, и грузовики попадались тут чаще, чем легковые автомашины. Сигне привела меня в квартал многоквартирных домов недалеко от Хельсингкату. В фойе она нажала кнопку домофона, чтобы дать знать о нашем появлении, но открыла дверь ключом. Лишь сравнительно небольшая часть домов в Хельсинки отличается современным изысканным блеском, который ассоциируется с финским дизайном; чаще всего они напоминают обветшавшие гостиницы викторианских времен. Этот квартал не представлял собой исключения, но внутри здания было тепло, и под ногами лежали мягкие ковры. Квартира, в которой мы оказались, находилась на шестом этаже. По стенам висели литографии, на вращающемся столике лежали художественные журналы. Основную комнату, светлую и достаточно большую, украшало несколько образцов прекрасной финской мебели — и тут еще оставалось место, чтобы свободно танцевать румбу.

Ее ритмы отбивал лысеющий шатен, невысокий и плотный. Вскинутой рукой он дирижировал в такт музыке, а в другой держал высокий бокал. Казалось, занятие всецело поглотило его, и, встречая нас на пороге, он сделал еще несколько па прежде, чем поднять на нас взгляд и сказать:

— Так и есть, старый сукин сын Лими. Я знал, что это ты.

Легким движением он привлек к себе Сигне, и они стали вальсировать, при этом Сигне стояла на его ступнях, и, танцуя, он держал ее на весу, управляя ее конечностями, словно она была тряпичной куколкой. Танец кончился, и он снова повторил:

— Я так и знал, что это ты. — Я промолчал, а он допил содержимое бокала и обратился к Сигне: — Ах, мой милый лютик, значит, ты была готова снять штанишки ради этого гнусного типа?

(Как и многие другие термины современного шпионского лексикона, это выражение пришло из немецкого языка: «die Hosen herunterlassen» — снять брюки. В нем заключен намек, что ты агент и пытаешься завербовать кого-то в свою организацию. Более давний термин звучит, как «момент истины».)

Харви Ньюбегин всегда отличался изысканностью в одежде; серый фланелевый костюм, неизменный платочек в нагрудном кармане, золотые часы и благодушная улыбка. Я знал его с давних пор. До перехода в государственный департамент, он четыре года служил в министерстве обороны США. Как-то раз я попытался привлечь его к работе на нас, но Доулиш отказался санкционировать мой замысел. Под этими сонно полуприкрытыми веками скрывались живые умные глаза. И, наливая нам выпить, он все время посматривал на меня. Музыка из радиоприемника по-прежнему отбивала стремительный ритм. Харви разлил виски по трем стаканам, в два из них бросил лед и подлил содовой, после чего подошел к нам с Сигне. На полпути он опять поддался стихии тайца и остаток пути проделал в ритме румбы.

— Не дурачься, — остановила его Сигне. — Он такой заводной, — добавила она для меня.

Харви, протянув ей стакан с виски, выпустил его до того, как она успела взять, но другой рукой подхватил в полете и вернул ей, не пролив ни капли.

— Он такой сумасшедший, — с восхищением повторила Сигне.

Она стряхнула с волос капельки растаявшего снега. Сегодня ее прическа стала короче, а волосы обрели еще более золотистый цвет.

Когда мы все расселись, Харви обратился к Сигне:

— Разреши мне кое-что сказать тебе, куколка. Этот тип — та еще штучка: он работает на одно из самых хитрых подразделений британской разведки. И далеко не та размазня, какой старается выглядеть. — Харви повернулся ко мне: — У тебя были какие-то дела с этим типом Каарной?

— Ну, видишь ли...

— О\'кей, о\'кей, о\'кей, ты не обязан мне ничего рассказывать. Каарна мертв.

— Мертв?