— Вы можете рассказать мне о жизни Брума в концлагере? — спросил я.
— Я могу даже больше, — сказал Счастливчик Ян. — Я расскажу вам о его смерти.
— Расскажите, — сказал я.
Глава 32
Счастливчик Ян
В тот день в лагере поднялась суматоха. Каждый считал, что русские уже близко, но точно не знал никто.
В конце недели немцы взорвали крематорий, взрывы гремели всю ночь. В воскресенье сожгли половину бараков, из чего следует, что в остальных бараках людей стало в два раза больше. Вряд ли кто спал в ту ночь; было начало лета, чтобы облегчить работу охранников, окна закрыли ставнями. Внутри бараков жарища стояла невероятная. На следующее утро, еще до начала марша, из каждого барака вынесли по два-три человека, потерявших сознание.
К одной стороне концлагеря примыкала железнодорожная ветка. Всех больных снесли туда еще до рассвета. Кто-то спросил охранника, что происходит, он ответил, что больных повезут в Зидлиц поездом, а остальные пойдут пешком. Больных увезли до раздачи пищи, это был зловещий знак.
Вслед за больными уезжали дети. Их увели еще при закрытых ставнях, но все прислушивались.
Остальных заключенных собрали на главном плацу. В воздухе висел горький запах жженой древесины и паленого постельного белья. Вокруг, словно пух одуванчиков, летала сажа. У всех охранников были новые автоматы, а за воротами стояла большая группа солдат — грязных, небритых, в маскхалатах и касках. Это были фронтовые части, а не эсэсовцы. Охранники построились неподалеку по двое, но между собой две группы солдат не общались. Каждому заключенному дали по четыре сырых картофелины и немного жесткого сушеного мяса. Кое-кому из передних рядов досталось по лишней картофелине. Заключенные принялись за еду, как только их вывели за ворота.
Каждому было ясно, что ведут их на запад — длинные тонкие тени шли впереди заключенных. Через каждые два часа они делали привал. На втором или третьем привале они расслышали далекую канонаду. Звук был такой слабый, что, когда они вновь пошли маршем, топот и шарканье ног заглушили его. В полдень солдаты и охранники разожгли костры и начали готовить еду из тех припасов, которые заключенные везли на повозках. Солдаты оживленно говорили и смеялись. Сначала с заключенными они совсем не общались. Будто само существование заключенных мешало им; хотя они и охраняли заключенных, признавать, что те существуют, они не хотели. Первым заговорил с заключенным латыш средних лет, который услышал, как двое пленников говорят между собой на его родном языке. Они назвали друг другу место своего рождения, а затем какое-то время прошагали рядом в неловком молчании, пока наконец к ним не подошел охранник. Тогда солдат пошел дальше вдоль колонны. Позднее он принес своим землякам маленький кусочек табачной плитки, от табака их затошнило, желудки у них были слишком слабы для таких вещей.
В полях работали только женщины. Они занимались своим делом и почти не поворачивались понаблюдать за длинной шаркающей колонной. В деревнях вообще никого не было, но внимательный взгляд заключенных мог бы заметить легкое колыхание занавески или слегка приоткрытую дверь. Вдоль дороги стояло немало распятий, и некоторые потрясали кулаками, проходя мимо. Один даже плюнул. Брум сказал:
— Не богохульствуй.
– О Боже! – восклицает Клей. – Я здесь пытаюсь спрятаться от жены.
— Сама наша жизнь уже богохульство, — ответил плевавший и начал очень громко читать молитву, пока его не огрел прикладом охранник. Брум обратился к охраннику:
– И я тоже, – признается Джеймс. Передает Клею пузырек с кокаином. Клей сует в нее кончик автомобильного ключа и подносит его к носу.
— Не бейте его, он сам выдохнется.
– Ну и как там сестра Винни, Эви? – интересуется Клей.
Как ни странно, но охранник ушел, а плевавший угомонился.
– Горячая штучка, – отвечает Джеймс.
Вскоре люди стали уставать и перемещаться в конец колонны. Колонна была длинной, и идущие впереди почти не видели замыкавших, так что они не знали, что происходит с отстающими, но весь день время от времени раздавались выстрелы. Некоторые говорили, что это солдаты охотились на птиц и зайцев.
Ян и Брум шли рядом. Разговор начал Брум. Они говорили о жизни концлагере и о товарищах по несчастью, которых оба помнили. Потом Брум пустился рассказывать о своей жизни до концлагеря. Это было необычно, заключенные, как правило, избегали говорить о прежней жизни и семье. Сначала Яну показалось, что он имеет дело с капо, пытающимся вытянуть из него информацию, но Брум говорил о себе и, похоже, не собирался ничего выведывать о Яне.
Эви хочет трахнуться с Таннером, и подобная перспектива ее возбуждает.
Отец Брума, француз, приехал в Чехословакию работать виноделом. Его мать принадлежала к одному из лучших еврейских семейств в Праге.
Она уже три раза встречалась с Таннером, и всякий раз тот улучал момент слегка ее полапать. Это он так давал понять, что, если она не прочь с ним перепихнуться, он тоже возражать не будет.
— Я еврейский католик, — сказал Брум Яну. — Только в десять лет я понял, что не у каждого человека в мире мать — еврейка, а отец — католик. — Дома они чаще всего говорили по-немецки, хотя мать хорошо владела и французским.
Эви говорит себе, что ничего из этого не выйдет (на самом-то деле она думает: а вдруг что-нибудь получится и каким-то неведомым образом она окажется той самой, «единственной»), но по большому счету ей все равно. Она просто хочет хоть разок с ним трахнуться. Просто понять, что в результате получится. (Ей хочется переспать с кинозвездой. Она хотела бы переспать со множеством кинозвезд. А кто бы от этого отказался?)
Мать Брума любила музыку и играла на музыкальных вечерах, которые они устраивали у себя дома. Отец на таких вечерах молча напивался, он сидел с осоловелыми глазами в глубине комнаты, и никто из гостей не решался повернуть туда голову.
У двери в мужской туалет Эви сталкивается с Джеймсом и Клеем.
До войны Брум учился в Немецком университете Праги, но в 1940 году немцы выгнали его оттуда как еврея-полукровку. Даже ненависти к нацистам за университет не испытывал. Себя он называл «политическим девственником».
Вид у них такой, словно они только что нашкодили. Джеймс вытирает нос. (Джеймс такой тусклый, думает Эви. Просто жалкий! И как только Винни может с ним спать? У него и волос-то нет.)
Работу ему найти сначала не удавалось — и не потому, что его преследовали нацисты, сами чехи не хотели провоцировать немцев. По иронии судьбы работу он в конце концов получил непосредственно у нацистов. Поражение Франции срочно потребовало многочисленных переводчиков со знанием французского языка. Брум отправился во Францию в качестве вольнонаемного переводчика вермахта.
– Винни не видели? – спрашивает Эви.
Пока Джеймс и Клей провожают Эви в туалет, Джеймс говорит ей:
Даже как вольнонаемный Брум оказался представителем высшей расы: странный и пугающий опыт для молодого человека, впервые приехавшего на родину своего отца. Брум стал переводчиком в штабе 312-й группы военной полиции в Кане. Эта группа занималась расследованием преступлений местных жителей против немецкой армии.
– Я этого никогда не делаю.
Многие задержанные французы напоминали Бруму об отце. Против своего желания он начал переживать за их судьбы. Иногда его заставляли присутствовать в качестве свидетеля на казнях, порой информацию добывали у задержанных пытками, при которых ему также приходилось присутствовать.
– Да ладно тебе, Джеймс, – отвечает Эви.
– Не рассказывай Винни, – просит ее Джеймс.
Брум стал ненавидеть свою работу. Иногда он не мог сомкнуть глаз всю ночь, зная, что стоит ему заснуть — и настанет ненавистное утро. Несварение желудка вызывало желудочные боли — живот фокусирует страх, — которые, в свою очередь, кончались кишечной коликой. Иногда он пользовался своим беглым французским, чтобы вставить в свой перевод слово сочувствия или совета. Пошла молва, что Брум — человечный немец. Какое-то время Брум вел двойную игру, выдавая немцам сведения, которые никогда не получил бы, если бы заключенные не доверяли ему.
– Я все расскажу Винни, – говорит Клей. – Раструблю об этом на весь гребаный мир. Включая собственную жену. Катись она к едрене фене!
У выхода из туалета они наталкиваются на Таннера. Таннер, Клей и Эви снова заходят в туалет. Джеймс отправляется к бару, выпить. Таннер в кабинке зажимает Эви. Словно никакого Клея рядом нет. Эви кажется, что вот-вот она упадет в обморок. Таннер в жизни еще лучше, чем на экране.
В конце концов Брум раскололся. Может, местные французы располагали достаточной информацией, чтобы шантажировать его. Может, то, что начиналось как предательство, кончилось искренней верой. Как бы то ни было, он установил контакты с местными руководителями Сопротивления. Он регулярно снабжал их информацией о движении поездов, концентрации военных кораблей, перемещениях заключенных и их рационе. Когда его положение стало очень опасным, французское Сопротивление снабдило его фальшивыми документами и спрятало в Дуэ в еврейской семье. Брум стал евреем по манерам и образу мыслей. Он выдавал себя за француза, но, в конце концов, его поймали, как и всех других евреев, по доносу. Из гражданской тюрьмы во Франции его перевели в военную тюрьму в Голландию, а оттуда — в гражданскую тюрьму в Эссене. Никто не знал, что делать с полунемцем, полуфранцузом, дезертировавшим из армии, пока он не сказал им, как он гордится своим еврейским происхождением. Брум обрастал легендами, как магнит — железками. Рассказывали, что он дружил с Герингом, пока Геринг не соблазнил жену Брума — по другим версиям, не завладел его коллекцией картин — и не засадил его в тюрьму. В других историях он был родственником Пьера Лаваля, которого держали в тюрьме как гарантию Лавалева коллаборационизма. Говорили также, что он был членом германского генерального штаба, тайно работавшего на русских. Но какой бы ни была правда, она привела Брума в Треблинку. В Треблинке, лагере уничтожения, Брум умудрился не попасть в поток заключенных, которые погибали через неделю после прибытия в лагерь. И сам Ян не случайно приобрел свое прозвище. Искусство выживания, сказал старик, единственная форма еврейского искусства.
– Почему тебя не было на свадьбе? – спрашивает Таннер.
Огромная колонна грязных, оборванных, вонючих заключенных продолжала двигаться на запад. Если бы не голос и не рука Брума, старый Ян мог уже несколько раз отстать и разгадать загадку кроличьих выстрелов. Колонна остановилась на привал еще засветло. Устроили костры, но топоров для колки дров не нашлось, еду приготовили быстро.
– На какой именно? – удивляется Эви.
Заключенных беспрестанно пересчитывали, и когда все суммы сошлись, раздали еду. Каждый заключенный получил по три сырых свеклы и куску черного хлеба, который разрешалось опустить в канистру с горячим супом. Один заключенный уронил свой хлеб в суп. Это был сильный умный человек, но он заплакал, как ребенок. Охранники засмеялись. Заключенные собирались большими группами — по сотке и больше — чтобы хоть как-то сохранить тепло.
– У Джеймса и Винни.
– В клинике лежала, – отвечает она.
Всю ночь небо озарялось всполохами артиллерийских выстрелов. Всю ночь люди вскакивали на ноги и молотили себя руками, чтобы хоть немного согреться. На заре охранники подняли всех на ноги. Несколько человек не поднялись, холод отнял у них последние калории. Началась перекличка. Живые торопливо отходили от мертвых. Брум оказался среди мертвых. Но его убил не холод, его задушили. Никто из заключенных не удивился, у Брума было полно врагов, а вот немцы и удивились, и разозлились. Смертью распоряжались только они. Начались допросы, Стали выяснять, кто спал рядом с Брумом. Счастливчик Ян спал рядом, но он ничего не видел и не слышал. Врач-эсэсовец осмотрел тело и допросил пять подозреваемых. Ян был среди тысяч, наблюдавших за происходящим. Ветер плакал и, как капризный ребенок, дергал за полы одежды. Офицер допрашивал подозреваемых по одному. Иногда слова долетали до наблюдающих, но чаще их срывало ветром с широко открытых ртов и уносило прочь. Заключенные невидящим взором наблюдали за движущимися ртами людей, они не слышали, не понимали и не интересовались, как те спорили и молили о спасении своих жизней.
Вероника и Винни сидят за столиком.
Часть охранников с раздражением ждала окончания непривычного долгого расследования. Они жестами указывали на громадную колонну и на горизонт, их воззвания тоже становились легкой добычей безжалостного ветра. Офицер отослал двоих подозреваемых в колонну, а троим приказал стать на колени. Они упали на колени. Он не спеша вытащил свой пистолет и выстрелил в шею первому. Сделав шаг вперед, он выстрелил в шею второму, третий вскочил на ноги и начал кричать — чтобы его лучше было слышно, он приложил руки раструбом ко рту. Офицер выстрелил ему в грудь.
– Все, что мне нужно, так просто элементарного уважения, – говорит Вероника. – Когда я познакомилась с Клеем, он жил в квартире без ванной.
– А Джеймс либо работает, либо шарит по Интернету, либо смотрит телевизор, – сообщает Винни.
Когда колонна двинулась в путь, Счастливчик Ян заметил, что его сосед забрызган кровью и покрыт маленькими костяными крошками. Этот человек стоял при расстреле в первом ряду. Трое солдат оттащили убитых на обочину, а довольный эсэсовец накрыл шинелью тело Брума, который и вызвал весь этот переполох. Заключенные обрадовались — наконец-то что-то решилось, поскольку ходьба разгоняла кровь в застывших за ночь членах.
И почему она вечно оказывается в компании с этой Вероникой?
– Неужели он не может хоть раз меня выслушать? А? Теперь по уши увяз в неудачных инвестициях.
Глава 33
– У этих мужчин на все времени хватает, кроме нас, – бросает Винни. – Что ж, теперь у меня для него тоже нет времени.
– А мой хоть бы бровью повел! А сейчас они еще и от кокаина торчат, – морщится Вероника. – Тошно смотреть – несут чушь, словно обезьяны. Просто мерзость.
Джеймс, Эви и Клей присаживаются за столик с Винни и Вероникой.
Два слона могут задержать проходные пешки соперника, поскольку способны вместе контролировать как черные, так и белые поля.
– О! Джеймс! Только не говори об этом. Это так скучно. Я недавно выяснил, что правительство незаконно импортирует шимпанзе для секретных медицинских исследований. Их содержат на каком-то складе в Нижнем Манхэттене, – выдает Джеймс.
Прага, понедельник, 21 октября
– Кому это понадобилось везти обезьян на Манхэттен? – пожимает плечами Винни.
Я потряс Харви за плечо, он повернул голову, лежащую на сложенных руках, явив мне свои улыбающиеся херувимские черты лица.
– А знаешь, что в некоторых племенах шимпанзе есть самки-лесбиянки, и они позволяют самцам за ними наблюдать? – спрашивает Клей, наклонившись к Эви.
— Пойдем, сказал я. Харви потянулся за бутылкой сливовицы.
– Клей, мы уходим, – говорит Вероника.
— Нам пора, Харви, — повторил я, отрывая его палец от бутылки. Старик высморкался в большой, многократно заштопанный носовой платок.
– Подожди, – просит Клей. – Я еще не допил.
Ночь стояла ясная, как в планетарии. На улице Харви сплясал гавот и спел импровизированную песню без мелодии.
– Кто-нибудь хочет еще выпить? – спрашивает Джеймс.
Если хочешь быть дальнови-и-и-идным,
– Уже достаточно, – выносит вердикт Винни.
Будь находчивым и упо-о-о-орным.
– Таннер заказывает еще по стаканчику, – говорит Джеймс.
Крюк по бездорожью как-то скрашивался излишками сливовицы. Вернувшись на шоссе, мы понеслись к Праге.
– Таннер уходит, – говорит Вероника.
— Ты все слышал, Харви? — спросил я.
И действительно, Таннер уходит. Он направляется к лифту, с кем-то целуется, а с кем-то обменивается рукопожатиями.
— За кого ты меня принимаешь? — откликнулся Харви. — Может, ты думаешь, что я могу совать нос в чужие дела?
– Мы подбросим тебя до дома, Эви. – Винни поднимается из-за стола.
— Думаю, — ответил я. Харви засмеялся, рыгнул и снова заснул, вскоре мне пришлось разбудить его.
– Спасибо. Мне не надо завтра рано вставать. – Краем глаза Эви следит за Таннером. Она не может дать ему вот так уйти. – Я сейчас вернусь, – говорит она.
— Там что-то впереди, — сказал я.
– Конечно, – кивает Клей.
— Авария, — сказал Харви. — Он был уже трезв. Харви мог напиваться и трезветь моментально. На дороге стоял автомобиль с включенными фарами, над дорогой мелькал предупредительный красный сигнал.
Вероника бросает на него презрительный взгляд.
Я остановил машину. Человек, державший сигнальный фонарь, был одет в белую каску, кожаные бриджи и коричневую кожаную куртку с большими красными эполетами. Он засунул фонарь за голенище своего черного сапога, я опустил стекло дверцы. Он окинул взглядом нас обоих и спросил по-немецки:
Эви несется за Таннером. Эти Винни с Джеймсом и Вероника с Клеем – такие скучные. С какой стати Винни все время пытается ее контролировать? Разве не понимает, что Эви и Таннер – люди одного круга, а она и Джеймс – другого? (Эви и Таннер – светские люди. Тусовщики.) Она едва успевает втиснуться в лифт вслед за Таннером, прежде чем закрылись двери.
— Кто владелец машины?
– Умница, – улыбается Таннер.
Он оценивающе смотрит на Эви и думает: «Эта сойдет». (У него были сотни девчонок вроде Эви. Сексуальных и доступных. Слишком доступных. После определенного возраста они не могут найти себе мужей. И даже любовников. Он бы с большим удовольствием оттрахал Винни. Она хотя бы не такая доступная.)
Он внимательно изучил страховое свидетельство и документы прокатной фирмы, а затем перешел к нашим паспортам, перевернув каждую страницу и подергав обложку. За его спиной стоял мотоцикл с коляской, а на другой стороне дороги — джип с выключенным освещением. Человек в белой каске унес наши документы к джипу, откуда потекла мелодия разговора, вопросы задавались на чешской флейте, а решения принимались на русском фаготе. Двое мужчин вышли из джипа на дорогу. Один был в форме чешского офицера, которая очень напоминает английскую, другой был русский старшина. Они положили наши документы на капот джипа и начали рассматривать их при свете фонарика, потом снова сели в машину. По-прежнему не зажигая фар, джип развернулся на каких-нибудь двадцати футах и, заревев, рванулся вперед, легко преодолевая дорожные рытвины.
– Обещай мне только одно, – шепчет Таннер. – Не донимай меня всей этой мутью о женитьбе. – И тут же начинает петь: – Нет, детка, я не твой. Не меня ты ищешь, детка.
— Поезжайте следом, — сказал человек в белой каске, указывая в сторону джипа.
– Это мы еще посмотрим, – хихикает Эви.
— Лучше поехали, парень, — сказал Харви. — С ними уехали наши паспорта, а в этой стране американский паспорт стоит больше, чем шестнадцатифунтовая банка растворимого кофе.
Двери лифта открываются на первом этаже. Таннер хватает Эви за руку. Они выбегают на улицу. Шофер лимузина стоит у открытой дверцы. Рядом толпа людей – их сдерживает полицейское ограждение.
Джип свернул на широкую проселочную дорогу. Мы — за ним; машина загромыхала на ухабах. Еловые лапы почти скрывали от нас звездное небо; словно насекомые по щетке, мы медленно ползли по длинному клаустрофобическому шоссе. Свет фар выхватывал из темноты деревенские виды, запыленные лунным светом. Джип притормозил, впереди на поляне солдат в куртке размахивал фонарем. В углу большой поляны приютилась маленькая ферма. На мощеном дворе я увидел полдюжины солдат, несколько мотоциклов и четыре собаки одной масти, остановился впритык за джипом и вышел из машины. Солдат, сидевший на заднем сиденье джипа с автоматом модели 58 в руках, показал на дом. Подчиняясь, мы вошли в маленькую дверь.
– Маэстро! – вопит Таннер. И втаскивает Эви в лимузин.
В доме, куда нас ввели, на соломе стоял деревянный стол, вокруг лениво ходили три курицы, на площадке лестницы застыл армейский офицер. Когда мы вошли, он поздоровался с нами по-английски. Харви повернулся ко мне и начал прикуривать потухшую сигарету. Американцы не имеют привычки прикуривать потухшие сигареты, поэтому я с интересом смотрел на губы Харви. Из-под сложенных ладоней он едва заметно произнес: «ОБЗ»
[37]. Я воздержался от кивка.
Клей с Вероникой и Винни с Джеймсом стоят на углу улицы. Пытаются поймать такси. («Или пытаемся его не поймать», – думает Джеймс.)
Чешский офицер указал на два серых от времени стула, мы с Харви сели. Харви бросил спичку, подбежал офицер и наступил на спичку тщательно вычищенным ботинком. Его укоризненный взгляд мог означать и «Чтобы ты подавился этой спичкой», и «Так и начинаются пожары». Лицо чешского офицера напоминало полустертый карандашный рисунок. И кожа, и глаза были серыми. Высокий лоб, слегка удлиненные уши, нос и подбородок напоминали восковую куклу, долго пролежавшую на солнце. За спиной офицера на лестнице русский старшина открывал бутылку. Потом, широко улыбнувшись, сказал:
– Если хочешь убить себя, давай, валяй, – говорит Вероника Клею. – Что до меня, я твоего дерьма наелась досыта.
— Какой сюрприз, англичанин. Ты же мой попутчик.
– Что ты такое несешь? – возмущается Клей.
— Ты знаешь этого типа? — спросил Харви.
– Ради всего святого, Клей, ты что? Или за круглую дуру меня держишь?
– Надо еще выпить, – заявляет Джеймс.
— Полковник Сток, — сказал я. — Из контрразведки Красной Армии в Берлине.
– Вы оба нюхали кокаин! – бросает Винни.
Сток одернул коричневую форменную рубашку со старшинскими знаками различия.
– Я кокаин не нюхал, – отказывается Джеймс.
Чешский солдат принес четыре стаканчика и большую консервную банку.
– Послушай, старина, – обращается Клей к Джеймсу, – сколько еще мы будем это терпеть?
— Для тебя держим самое лучшее, англичанин, — заметил Сток. Чех вымученно улыбнулся, будто кто-то садистски наклеил ему на лицо пластырь; казалось, расслабь он мышцы, и ему тут же оторвет уши. Сток нахваливал открытую банку.
– Ты просто ничтожество, Джеймс! – говорит Винни. – Давай-ка в машину, и едем домой.
— Белужья, — сказал он, протягивая ее мне. — Мне сначала прислали осетровую, но я им сразу выдал: «У меня будут высокие гости из-за рубежа. Нам нужна белужья». — Внутри банки были серые с прожилками шарики величиной с малую горошину. Сток открыл пакет небольших вафель и ложкой щедро разложил икру на вафли. Водку по стаканчикам он разлил до самого края. Потом поднял свой сосуд. — За путешественников, — провозгласил он.
– Не хочу я в машину, – противится Джеймс. – Я выпить хочу.
— Давайте лучше за автомобилистов, — вставил я.
– Джеймс!
Чех сорвал пластырную улыбку с пугающей поспешностью. Как-нибудь он так себя покалечит.
– Нет! – Джеймс непреклонен. – Таннер сидит там себе и преспокойно балуется кокаином, и никто ему в душу не лезет.
— За автомобилистов, — согласился Сток, — всего мира. — Все выпили, Сток снова наполнил стаканчики и продолжил: — Здесь, в Праге, мы говорим, что, хотя дорожные полицейские у нас — коммунисты, а водители — фашисты, все было бы ничего, если бы пешеходы не были анархистами.
– Таннер – знаменитость, кинозвезда, и зарабатывает он по пятнадцать миллионов долларов за фильм, – напоминает мужу Винни.
Сток сочился весельем. Он толкнул Харви в бок и сказал:
– Таннер – алкоголик, помешанный на наркотиках и сексе. Законченный психодегенерат, – говорит Вероника.
— Я вам шутку расскажу. Рабочие говорят, что у нас ничего правильно не сделаешь. Если ты приходишь за пять минут до начала работы, ты саботажник; если ты опаздываешь на пять минут, ты предаешь социализм, если приходишь вовремя, тебя спрашивают «Где ты достал часы?» — Сток рассмеялся и пролил водку. Чешский офицер бросил на него недоверчивый взгляд и предложил присутствующим сигареты «Мемфис».
– А вот она, – Клей указывает на Винни, – только что сказала, будто Таннер зарабатывает по пятнадцать миллионов в год. Значит, с ним все «о’кей»?
— Или еще такой, — не унимался Сток. — Капитализм — это эксплуатация человека человеком, социализм как раз наоборот.
– За фильм. Пятнадцать миллионов за фильм. И никаким «о’кей» тут не пахнет.
Все засмеялись и пропустили еще по одной. Харви заметно повеселел. Он сказал Стоку:
– С меня хватит, – обращается Клей к Джеймсу. – А ты что скажешь?
— Где вы понабрались всего этого — в «Ридерс дайджест»?
– А я просто хочу выпить, – отвечает Джеймс.
Сток ухмыльнулся.
Тут к перекрестку подъезжает лимузин Таннера. Таннер опускает стекло и спрашивает:
— Нет, нет и нет — от людей. Анекдот о капитализме и социализме — мы за него сегодня утром человека арестовали. — Сток гоготал своим баритональным голосом до тех пор, пока у него слезы на глаза не навернулись.
– Кого-нибудь подвезти?
Харви тихо спросил у меня:
– Я еду с тобой, Таннер, – оживляется Клей.
— Он шутит?
– И я тоже, – присоединяется к нему Джеймс. Он даже не смотрит на Винни.
— Кто его знает? — ответил я.
– Не смей садиться в эту машину, Клей!
Чех встал под керосиновой лампой. Рядом с грузным Стоком он выглядел статистом из «Богемы». На руках у него были перчатки из мягкой кожи. Он постоянно подтягивал их, расправлял складки между пальцами, похлопывал одной о другую.
– Эй, сестренка, улыбнись, – благодушно говорит Таннер. – Мы с ребятами просто пропустим по паре рюмашек.
— Ешь и пей, — громко скомандовал Сток. Чех стал пожирать икру с бесстрастностью автомата. Слою Стока — закон. Мы уминали икру, накладывая ее ложкой на вафли.
Клей и Джеймс садятся в лимузин, перелезая через Эви. Та лежит на полу и со смехом щебечет:
— За Генри Форда, — сказал Харви, поднимая свой стаканчик.
– Привет, мальчики!
Сток колебался.
Когда лимузин трогается, Джеймс украдкой бросает взгляд на Винни. Ее рот широко раскрыт, но на этот раз она словно потеряла дар речи.
— Если бы Форд родился в Советском Союзе, я бы за него выпил.
Джеймсу нездоровится
— Если бы Форд родился в Советском Союзе, — прокомментировал Харви, — он бы до сих пор делал велосипеды.
Четыре часа утра.
Сток рассмеялся. Харви снова поднял свой стакан.
На душе у Джеймса неспокойно. Он стащил мел. И теперь должен быть наказан. Ему кажется (но он в этом не уверен), что слышит какие-то голоса:
— За Генри Форда, филантропа. — Чех спросил, что значит это слово. Сток объяснил. Харви рыгнул и улыбнулся. Сток рассердился.
– Что ты натворил на этот раз, Джеймс? – спрашивает его мать. – Ты совершил столько проступков, что нам придется отправить тебя в исправительную колонию. Или хочешь стать неудачником? Как твой отец?
— Вы, американцы, великодушны, а мы, русские, видите ли, нет. Вы ведь это хотите сказать. Мы, конечно, не даем другим народам подарков и взяток, что верно, то верно. Мы не даем им ядерного оружия. Мы даем им немного денег и немного оружия. Но главное, что мы им даем — это моральную поддержку. Поддержку и идеи. Никакому оружию идей не победить Можете убедиться в этом на примере Китая, Лаоса и Кубы. — В подтверждение своих слов он энергично кивал.
Но был ли его отец неудачником? Его костюмы были вечно измяты. Он владел тремя химчистками. Может, он крутил шуры-муры с Бетти (так звали его бухгалтершу)?
— На примере Китая и вы в этом можете убедиться, — сказал Харви.
– Скидывай штаны, Джеймс, – говорит отец, снимая с пояса ремень.
Возникшее напряжение я постарался снять старым русским тостом:
Но ведь это был лишь малюсенький кусочек мела. Совсем крошечный…
— За мою жену, любовницу и женщину, которую я еще не встретил. У меня есть подарок для каждой из них.
– Эй, впустите меня! – требует Джеймс. Голос у него совсем сиплый. Такое ощущение, что говорит не он, а кто-то рядом. (Каким-то образом он все-таки добрался до своего дома. Сумел-таки сесть в такси и, судя по всему, назвал таксисту свой адрес. Но ему кажется, что это было сотню лет назад. А может, вчера?)
Сток начал шлепать себя по ляжкам от удовольствия. Мы выпили.
– Впустить? – спрашивает привратник.
Последовали тосты за спутники, изобретателя водки, знаки объезда, за мороженое Хауэрда Джонсона (двадцать восемь различных сортов) и за этот «знаменитый английский собор Святого Панкраса». Потом Сток поднял тост за Чехословакию.
Джеймс раньше никогда его не видел.
— За Чехословакию, — повторил я. — За лучшее пиво и лучшие мультфильмы в мире. За страну, где разрешены аборты, не преследуются гомосексуалисты и развод стоит десять фунтов.
– Я – Джеймс Дийк. Я здесь живу. – Он показывает ключи.
— Я никогда не знаю, шутите вы или нет, — сказал Сток.
Привратник впускает его в подъезд.
— Я и сам не знаю, — сказал я и выпил свою водку, остальные последовали моему примеру. Сток снова налил всем и произнес:
– Вы новенький? – интересуется Джеймс. Когда разговариваешь, почему-то становится легче. Если постоянно разговаривать, может, как-нибудь пронесет? – Вы женаты? Я вот женат. Не могу сказать, что мне это так уж нравится, но что теперь поделаешь?
— Смерть фашизму.
– Спокойной ночи, – желает ему привратник.
Харви тихо повторил слово «фашизм». Потом огляделся.
Джеймс поднимается на лифте на свой этаж. Сколько это длится – минуту или вечность?
— Вообще-то с этим словом много семантической путаницы. Существует необсуждаемое предположение, что все идиоты, жулики, насильники и паршивые актеры противостоят остальным людям — нежным, честным, трудолюбивым, терпеливым и недооплачиваемым. — Харви качнулся и постучал себя кулаком в грудь. — Фашизм вот здесь. Вот здесь у каждого человека в мире. — Сток и чешский офицер с удивлением взирали на Харви.
Он вырос на Лонг-Айленде, где жил в типовом одноэтажном домике. Слева и справа стояли точно такие же строения. В его доме мебель была плетеная.
Харви, став по стойке «смирно», произнес медленно и торжественно:
(Бабушка Джеймса ела красно-белые конфеты. Перечно-мятные – так она их называла. А еще она носила цветастые домашние платья.)
— Выпьем за уничтожение фашизма в Вашингтоне, в Лондоне... — Он махал головой в сторону каждого города. — В Праге и в Москве. — Он постучал по груди каждого из нас и повторил названия городов. По ошибке мне присвоили Прагу, а чешский офицер получил Лондон, Харви долго искал грудь для Вашингтона, пока не вспомнил о своей.
В доме, где жила Винни, имелись бассейн и теннисный корт. Ее отец был судьей. У Винни была теннисная ракетка «Принц» из черного графита.
— Да, — неохотно согласился Сток. Ситуация была вполне в духе родной земли Кафки и бравого солдата Швейка. Тосты на этом не кончились, но от веселья Стока почти ничего не осталось.
Все это очень, очень важно.
— Невыгодная конфронтация, — пробормотал Харви, когда мы вернулись в машину.
Кто-то однажды притащил в школу обезьяну. Хвост у нее был облезлый.
Мимо нас проехали два больших грузовика, большие номера, нарисованные на их бортах, были почти полностью заляпаны грязью. Подождав, когда осядет пыль и улетучится черный выхлопной дым, я тронул машину и поехал по направлению к Праге.
Птицы чирикают. До чего же ужасный звук! Кто бы мог подумать, что в Нью-Йорке так много птиц?
— Ты думаешь, он знал? — продолжал Харви. — С чего бы тогда ему говорить о попутчиках?
— Можешь не сомневаться, — ответил я. Харви очень хотелось поговорить.
Джеймс входит в свою квартиру. Он еще им всем покажет! Он еще целую книгу напишет. Земля задрожит. Люди должны узнать об этом.
— Ты прав, — сказал он и задремал.
– Винни! – зовет жену Джеймс.
Она лежит в кровати. Открывает глаза и смотрит на него в упор. Переворачивается на другой бок.
Когда я припарковал машину около гостиницы, народу на улице было еще полно. Там и сям группы людей в пальто сидели в открытых кафе на плетеных стульях, делая вид, будто они в Париже. Толстяк в киоске продавал голодным прохожим горячие сосиски, у каждого прохожего был транзисторный приемничек или потрепанный портфель, кое-кто имел и то и другое. Сквозь деревья виднелись красные и зеленые неоновые вывески, причудливо отражающиеся в блестящих боках трамваев.
Но кто-то ведь должен об этом узнать!
— Кофе, — сказал Харви, и я кивнул, поскольку знал: его разорвет, если он не расскажет мне то, чего я уже знаю, но что с деланным удивлением должен еще раз выслушать.
Джеймс трясет жену:
Фойе гостиницы было заставлено коричневыми аспидистрами и зелеными галезиями, сквозь дыры в ковре просвечивал пол; похожий на карлика клерк листал большую пыльную бухгалтерскую книгу. В центре фойе стояли двенадцать чемоданов и сумок в клеточку, двое детей в ярко-желтых свитерах, женщина в шерстяном сером платье с большой кожаной сумкой и хрупкого вида мужчина в больших очках и куртке для гольфа.
– Винни, это чудовищный правительственный заговор. Винни, ты не спишь? Суть его заключается в переполнении ниш обитания, но вместо крыс использовали обезьян и обнаружили, что приматы ведут себя аналогичным образом, а значит, это имеет самое непосредственное отношение к жилищному кризису в центральной части города. Конечно, Стивен Джей Гулд открыл подобную же закономерность в своих опытах с улитками…
— Холодно, холодно, froid
[38], скажи им, Жан... как по-немецки холодно? — Он повернулся к нам, когда мы вошли. — Скажите, пожалуйста, этому человеку, что нам надо купать детей, а для этого нужна горячая вода. Кран с горячей водой в ванной совсем не работает. Скажите им, пожалуйста...
– Иди на… диван.
Харви расстроился, что в нем так легко узнали американца. Он по-немецки обратился к человеку за конторкой:
– …что он позднее распространил и на приматов, а Дарвин никогда не читал Менделя. Ты понимаешь, что это значит? Дарвин не читал Менделя!
— Ему нужна горячая вода.
– Что, черт возьми, ты несешь, Джеймс? – Винни смотрит на Джеймса. Потом присматривается пристальнее и видит нечто, заставляющее ее воскликнуть: – Ни хрена себе! Да ты весь в дерьме. Просто бездомный бродяга. А вонь-то какая!
Клерк ответил:
– Прости, если разбудил, – извиняется Джеймс. Виноватым он себя не чувствует. Внезапно он ощущает прилив всепоглощающей (и необъяснимой) нежности к Винни. Его охватывает страстное желание. Он хочет секса. Он просто обязан заняться с ней сексом.
— К тому времени, когда этот идиот перетащит наверх свой багаж, горячая вода ему будет.
Джеймс садится на край кровати.
Турист горячился:
– Ты такая замечательная. Такая замечательная жена. Мне всегда хочется тебе сказать, как сильно я тебя люблю, но ты никогда не даешь мне этого сделать.
— Вы ему скажите, что у меня дома санитарные врачи вообще закрыли бы такое грязное заведение.
– Ты просто омерзителен, – говорит Винни. – Я бы хотела попросить тебя немедленно убраться из дома, но сейчас слишком поздно. А утром можешь отправляться в отель. – После чего она накрывается одеялом с головой.
Харви сказал администратору:
– Все тобой так восхищаются. Таннер по тебе с ума сходит.
— Мать этого джентльмена родом из Праги, он чувствует, будто вернулся на родину. — Американцу же он передал: — Администрация приносит свои извинения за неполадки с термостатом, но к тому времени, когда вы подниметесь в свой номер, с горячей водой все уже будет в порядке.
– Нет, это уж чересчур! – выдавливает Винни. Она готова взорваться. Ведь ей утром на работу. (И почему это все думают, будто их дерьмовые проблемы более важны, чем ее собственные? Хотелось бы, чтобы хоть кто-то осознал всю важность ее собственных дерьмовых проблем. Хоть когда-нибудь!)
— И скажите ему, пусть не ждет, что кто-то будет носить его багаж, — гнул свое администратор. — У нас здесь рабов нет.
Джеймс обнимает Винни одной рукой. Пытается ее поцеловать.
— У нас дома с печкой такие же неприятности, — заметил турист.
– Джеймс! – осаживает его Винни.
Снова заговорил Харви:
– Ты такая… прелесть, – бормочет Джеймс, пытаясь погладить ей волосы.
— К сожалению, у портье заболела мать. Может, вы справитесь собственными силами, раз уж так получилось?
– Джеймс, иди спать… Джеймс, прекрати… Я потребую арестовать тебя за супружеское изнасилование… Джеймс, отстань от меня!
— Конечно, — ответил турист и повернулся к своей жене, чтобы объяснить происходящее, а я в это время уже сражался с кнопками управления старого лифта. Жена туриста обратилась к Харви:
Винни вопит. Джеймс скатывается на бок. Он стонет.
— Когда открываются магазины в центре?
– Иди на диван! – приказывает Винни.
— Я не местный, — ответил Харви. Лифт наконец-то пошел вверх.
– Не могу.
— Меня, кажется, увольняют, — сказал Харви, когда мы в конце концов добрались до моего номера.
Винни откидывает одеяло.
Я откупорил бутылку «Блэк Лейбл», которую купил в самолете. Харви со всего маху бросился на жесткую кровать, которая громко лязгнула железными пружинами, и попытался снова спеть свою импровизированную песню «Если хочешь быть дальновидным», но теперь он пьян не был.
– У нас завтра будет серьезный разговор. О твоем поведении. Пора что-то весьма серьезно изменить в нашей жизни.
— Официально? — спросил я.
– Винни…
— Более или менее, — ответил Харви. — В последний раз, когда я был у сотрудника службы безопасности в посольстве, он дал мне печатную форму, которая называется «Отставка и болезнь служащих зарубежных служб». Более того, они заставили меня работать весь день в визовом секторе под наблюдением ОЗС8
[39].
– Нет, я не шучу, Джеймс. Ведь у нас ребенок. На тебе лежит ответственность. Почему, черт возьми, – и я действительно хочу это знать, – почему, черт возьми, тебе и Клею пришла в голову мысль, что вы можете валять дурака и вести себя, как шестилетние мальчишки? Ты когда-нибудь видел, чтобы я или Вероника шлялись невесть где, напивались, принимали наркотики и пропадали до четырех утра? Как бы тебе это понравилось? Что бы ты сказал, если бы я засовывала руку в штаны разным парням и принимала с ними наркотики в туалете и вообще вытворяла бог знает что еще? Впрочем, может, я еще нечто подобное учиню. И знаешь, Джеймс, почему? Потому что теперь мне на все наплевать. Я сыта тобой по горло.
— А Индрижка?
– Винни!..
Харви встал и подошел к раковине. Из моей открытой сумки он выудил кусок мыла и понюхал его.
– А что касается проекта о шимпанзе и альфа-самцах, я начинаю думать, что ты это дело заранее проиграл. Очнись, Джеймс. Настало третье тысячелетие. Мужчины и женщины равны. Уразумел? Так почему бы тебе не подумать о моих переживаниях? Или ты считаешь, что мне доставляет удовольствие постоянно заботиться о тебе? А как насчет меня? Мне тоже хочется, чтобы обо мне заботились! Мне хотелось бы иметь мужа, способного по крайней мере платить за квартиру… полностью. Ты превратился в обузу, Джеймс. А я устала вкалывать на восемьдесят процентов, а зарабатывать только двадцать. Мне надоели твои…
— Лимонное, — сказал он.
– Винни!..
— Верно, — сказал я. Он снова понюхал мыло и принялся мыть руки.
– Заткнись, Джеймс! Сейчас мой черед говорить. Мне пришлось выслушивать твою чушь весь вечер. А последние пять часов я тут лежала и думала, где тебя носит и что еще ты натворил. Меня от тебя мутит, Джеймс. Ты не лучше Эви. Она что, думает, будто мы не видели, как она пряталась в этом лимузине? Пряталась! И это в тридцать пять лет! Она наверняка хотела переспать с Клеем. И одному Богу известно, что она собирается вытворить с Таннером.
— Она хочет остаться здесь по нескольким причинам, — сказал Харви. — Но она сделает так, как я попрошу. А мне нет никакого резона убеждать ее в пользу Штатов, пока нет ни малейшей возможности получить для нее визу в госдепе.
– С Клеем? – удивился Джеймс.
— Ты же работаешь в визовом отделе, — напомнил я.
– Да. С Клеем. С женатым мужчиной.
— Именно этого они и ждут, — сказал Харви. Он продолжал мыть руки с фрейдистской тщательностью. — Черт возьми, они правы. Я не жалуюсь. Я работаю в политическом секторе, и никто не заставлял меня влюбляться в чешку, но... — Он скорчил гримасу, которую я видел в зеркале.
– Винни, я…
— Может, мне жениться на ней? — предложил я. — В этом случае она станет британской подданной, и никаких проблем у тебя с ней не будет.
– Что еще?
Шутить Харви был не расположен.
– Я… Я…
— Да, — буркнул он, продолжая намыливать руки, пока они не превратились в боксерские перчатки из мыльной пены. — Видишь ли, — тихо произнес он, — видимо, поэтому эти два комедианта и трепали мне сегодня нервы. Не знаю, что я сделаю, если выясню, что Индрижка... работает...