Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Воспользовавшись всеобщим замешательством, студент, с заведенными за спину руками, бросился в сторону камышей, надеясь, видимо, на чудо. Поручик в три прыжка настиг беглеца и, повалив на землю, сильно ударил его под дых. Евсеев от внезапной боли перегнулся пополам и, закатив глаза, упал на колени.

— В туманные вечера я страдаю, — сказал Хэллам, направляя струю ингалятора на гортань. Закончив, он повернулся ко мне и повторил фразу на случай, если я не разобрал.

Вдалеке появился казачий патруль. Трое всадников, съехав с дороги, с выставленными вперед пиками, во весь опор неслись к экипажу. Завидев офицера с серебряным аксельбантом на правом плече и в фуражке с синим околышем – отличительным признаком формы жандармов, они подняли пики вверх и сбавили ход. Старший разъезда подъехал вплотную и, осадив вороного, представился:

На улице слесарь заканчивал менять колесо у машины Хэллама. Мы поехали на моей машине, Хэллам громко командовал, куда и когда свернуть. Туман сгустился. Мы ехали в большом вращающемся зеленом облаке, в котором время от времени появлялись грязно-желтые пятна уличных фонарей. Горький туман забивал ноздри. Туман как стена отражал звук шагов, прежде чем поглотить его окончательно. Мимо медленно прополз большой грузовик, ни на дюйм не отрываясь от бордюрного камня. Появился человек с фонариком, за которым полз автомобиль, а за ним, словно вереница барж на реке, кавалькада машин. Я пристроился к этому конвою.

– Младший урядник Аксаков. Мы услышали выстрелы… Не нужна ли помощь, господин жандармский ротмистр? – Казак залихватски крутанул смоляной ус, ожидая ответа.

— Здесь всегда паршиво, — сказал Хэллам.

– Вы очень кстати. Скоро стемнеет, опасный государственный преступник мог скрыться в камышах. Вы еще успеете их прочесать. А нам пора в обратный путь. Если обнаружите его – живого или мертвого – известите уездного исправника.

Глава 48

Разъезд спешился. Казаки привязали к дереву лошадей. Не обращая внимания на пленницу, мужчины разделись и в одном исподнем, с короткими кавалерийскими винтовками наперевес, разобравшись в цепь, пустились на поиски злоумышленника.

Пешки могут ходить только вперед. Назад пешки ходить не могут.
Лондон, вторник, 5 ноября

Карета с задержанными преступниками и раненым Кашириным внутри с трудом выбиралась на почтовый тракт. Полина и Михаил уныло молчали, так и не проронив за весь путь ни единого слова. Полицейский, избавившись наконец от ненавистного панциря, клевал носом, то и дело пытаясь прильнуть к плечу дамы. Уставшие за длинный переход лошади сонно плелись по пыльной дороге. На месте возницы сидели двое – Васильчиков и Фаворский. Офицеры тихо переговаривались и дымили папиросами. К утру они въехали в еще спящую столицу губернии.

Красный цвет заливал все небо. То бордового оттенка, то розового, он напоминал зловещий закат или доисторический рассвет. Трубы выстроились в ряд на фоне неба; когда мы повернули за угол, нашему взору предстала улица небольших домов, освещенных причудливым светом — как на картине художника прошлых веков.

Треск фейерверочных огней не прекращался, время от времени раздавался свист запускаемых ракет. Очертания окон в домах расплылись в горячем воздухе, за следующим углом появился костер. Горящие ящики из-под фруктов являли собой странную кубистическую картину. Пламя взмывало на тридцать футов вверх, а выше, в струе горячего воздуха, танцевали искры и, отклоняясь, падали ни холодную землю.

II

Костер горел в центре большого пустыря, который стоял незастроенным еще со времени военных бомбежек, когда санитарные отряды сверяли число трупов со списками жильцов, поливали развалины химикалиями и огораживали место забором, который теперь покосился и продырявился. На пустыре тут и там виднелись заросли доходящих до пояса сорняков. «Интересно, есть ли здесь растения, которые бы Доулиш взял в свой сад», — подумал я.

Рамазан открыл глаза. Невыносимая, жгучая боль пронзила израненное тело. Он попытался встать и не смог. Спина тянула назад, будто к ней привязали огромный валун. Лошадь упала прямо на него, и позвоночник не выдержал. Он лежал на небольшом островке, заросшем осокой и мелким кустарником. Дважды мимо проходили казаки, и каждый раз он замирал, чтобы враги не смогли даже почувствовать его дыхание. Ему удавалось только ползти. «Но что ж, это не так уж мало. Главное, выбраться в горы. А там чабаны вылечат и за пару месяцев снова поднимут на ноги», – подбадривал себя Тавлоев. Скоро стало ясно, что вокруг вода и самостоятельно выйти ему вряд ли удастся.

На дальнем конце пустыря неожиданно вспыхнуло несколько фейерверков — струи желтых огоньков, зеленые шары из коробки.

А небо было все усыпано звездами, и веселый круглолицый месяц качался на камышинках, отражаясь в темной воде уснувшего озера. «Да, но как же тогда я здесь оказался? А может, есть коса, отмель или гребень, по которому я смогу вылезти?» Боль его одолела, и Рваный провалился в пустоту. Очнувшись, он опять ухватился за спасительную мысль об отмели как о последней надежде остаться в этом мире, наполненном не только страданиями, но и наслаждениями.

— Ну и ну, — лаконично прокомментировал голос за моей спиной. Я обернулся и увидел двух мужчин, толкавших детскую коляску, заполненную старым картоном и деревяшками. За их спинами возвышалась доска, облепленная рекламой. На одном из рекламных объявлений значилось: «Мистер Смерть против южно-лондонского Вампира — Камберуэллские бани».

Отломав торчащую из куста ветку, Рамазан стал ощупывать дно. Бесконечное количество раз он срывался в бездну от пронзающих спину миллионов острых стальных иголок и потом снова приходил в себя, продолжая шарить палкой по дну. Наконец ему повезло – он действительно нащупал косу и, обрадованный, почти на одних руках по горло в воде упорно перетаскивал безжизненное туловище все ближе к берегу.

Люди на пустыре держались большими и маленькими группами. Мы шли по неровной земле, старательно обходя кучи мусора, скопившегося здесь за последний год. После набегов любителей костров в мусорных кучах остались только несгораемые предметы. Мы обогнули глубокую яму, одна группа людей резко выделялась на фоне яркого костра. Обогнавшие нас двое мужчин кидали деревяшки из коляски на горящий конус. Зеваки на другой стороне костра были словно нарисованы желтым мелом на доске, но прорисована у каждого была только одна сторона, другая же тонула в темноте и космах тумана. За костром четверо мужчин стояли вокруг одного из немногих сохранившихся деревьев. Я смотрел на желтое свечение пламени. Вдруг люди и дерево погрузились во мрак, зажегся маленький желтый огонек, кто-то из мужчин прикурил от зажигалки. Другой сказал:

А месяц все смеялся над ним, таращился и строил гримасы, будто предчувствуя близкий конец раненого человека. «Сейчас я пощекочу твою довольную круглую рожу!» – Тавлоев машинально потянулся к тому месту, где обычно болталась деревянная кобура маузера, но там ее не оказалось. От собственной глупости он громко расхохотался и в тот же момент почувствовал под ладонями твердую землю! Слава Аллаху! Он выбрался на сушу!

— Потух.

Третий откликнулся:

…В упор на него смотрело пять пар светящихся точек. Волки терпеливо ждали добычу. Медленно, чувствуя беспомощность жертвы, хищники окружали его со всех сторон, не считая нужным даже рычать или скалиться. Он видел их морды и капающие из пасти голодные слюни. И в первый раз за много лет горец залился слезами. Он плакал так горько, как плачет несправедливо наказанный ребенок или обманутая женщина.

— Иди и раздуй его, Чарли. — Все засмеялись.

Вожак, казалось, только и ждал проявления слабости человека и, ощутив свое превосходство над ним, вонзил клыки в кровоточащую лопатку ослабевшего существа, увлекая за собой остальных. Стая рвала тело грешника на части…

Вокруг с треском загорались фейерверочные свечи, небо пронзали ракеты. Что-то упало у моих ног с легким жужжанием.

Всю ночь запоздалые путники слышали жуткие, душераздирающие крики, эхом разносившиеся по бескрайним степным просторам. Со страху ямщики сильнее погоняли лошадей, стремясь поскорее миновать гиблое место, откуда доносился нечеловеческий вопль.

— Вот те на! — воскликнула полная женщина, шедшая мне навстречу, раздался такой резкий хлопок, что мы с Хэлламом отпрыгнули.

Днем обглоданный труп доклевали во́роны.

Потом Хэллам отстал от меня, чтобы прикурить сигарету, мне он закурить не предложил. На фоне освещенных окон домов виднелись фигуры людей, но Хэллама среди них мне разглядеть не удавалось, пока не раздался оглушительный взрыв осветительной ракеты, которая зависла над пустырем, заливая все вокруг ослепительным светом, я оглянулся и увидел Хэллама. На нем был черный плащ из плотной ткани и ярко-желтый шелковый шарф. А в руке он держал пистолет калибра 0.45 и целился прямо в меня. Яркий свет испугал его, он поспешно сунул пистолет за пазуху. Свет начал меркнуть. Я огляделся и заметил неподалеку небольшую яму. Как только свет погас, я юркнул в нее. Темнота ослепила меня, за спиной находился костер, впереди — Хэллам; я осторожно выглянул, высматривая его.

36

Он стоял на том же самом месте. Пистолет он завернул в шарф. Две пожилые женщины осторожно обходили мою яму.

Роковой выбор

— Осторожнее, Мейбл, — сказала одна из них другой.

Петр Никанорович Савелов человеком был скромным, внешне не приметным, если не считать длинный и слегка заостренный нос да рыжую плешь, прочно поселившуюся в центре большой головы не совсем правильной формы. В свои тридцать пять он так и не отважился завести семью. По правде говоря, он был так же застенчив по отношению к прекрасному полу, как и любой гимназист-подросток, только его робость выражалась не в потупленно-стыдливом взгляде, а в подчеркнуто официальном тоне и холодной манере общения. Словом, с женщинами в его жизни как-то не заладилось. Но сказать, что Петр Никанорович был безнадежно неисправимым холостяком, тоже было нельзя.

Другая, увидев меня, заметила:

— Кора дорогая, смотри, как он нализался.

Савелов работал провизором в «Красной аптеке», прозванной так горожанами за выкрашенный в гранатовый цвет фасад. Выдавая лекарства или выписывая сигнатуру, он исподтишка наблюдал за каждой молодой и привлекательной посетительницей и часто спрашивал себя: «А что, если эта дама была бы моей женой?» А дальше он фантазировал о том, скольких бы она ему нарожала детишек и каким уютным был бы у них дом. Но побороть стеснительность и перешагнуть черту, отделяющую глухого затворника от общительного и приветливого человека, ему так и не удавалось, и поэтому он все больше закрывался в своей ракушке-работе, превратившись в ханжу. Но витая в воздушных эмпиреях, он иногда мысленно позволял себе вытворять такое!

— А может, его машина раздавила, — предположила первая.

Вот так и текла бы тихая река размеренного бытия малозаметного аптекаря, если бы вдруг судьба не дала ему шанс – редкую возможность изменить сложившийся уклад и зажить наконец благополучной жизнью счастливого семьянина. Ведь до этого случая его мечты становились явью только ночью и бесследно исчезали уже под утро вместе со сладкими и разрозненными слепками недавнего сна.

Хэлламу этого оказалось достаточно, чтобы обнаружить меня. Я решил встать и держаться рядом с пожилыми дамами. В этот момент над моей головой просвистела пуля калибра 0.45.

Понедельник начинался как обычно: надлежало проверить невостребованные покупателями лекарства, навести порядок в отчетных книгах по продаже ядовитых веществ и уточнить список новых закупок. Обычная еженедельная рутина.

— Ого! — воскликнули дамы. — Ну и фейерверк!

Открыв шкафчик, он доставал по одному маленькие бутылочки, флаконы и пузырьки, срывал с них корешки с указанием аптеки и фамилии клиента, разбивал залитую сургучом пробку и выливал содержимое в большой таз, чтобы потом выплеснуть во двор. Этот прозрачный флакон был пятым. Еще в руке он почувствовал его необычную тяжесть, и в воду стали плюхаться один за другим крупные и не очень… брильянты, а два из них были немногим меньше вишневой косточки. Пузырек был набит ими до верху. В страхе, что к нему может войти хозяин аптеки, Савелов закрыл дверь кладовой на ключ и, боясь потерять хоть один камень, расстелил в большой миске марлю и перелил в нее содержимое. Брильянты остались на поверхности материи. Аккуратно выбрав пинцетом каждый камешек, он переложил их в суконный мешочек и, завязав, спрятал во внутренний карман сюртука. Сердце выпущенной из рук голубкой вылетало из груди и билось все учащеннее, отдаваясь в ушах спазматическими толчками. Но ржавая заноза беспокойства уже прочно застряла в нем.

Хэллам хотел заставить меня сидеть в яме до тех пор, пока он не подойдет ближе и не исполнит задуманного. Пожилые дамы возмущались:

— Ну что за безобразие!

«Ну вот, теперь надо сесть и успокоиться», – растерянно подумал провизор, и вместо этого он лихорадочно бросился к уже пустому пузырьку, чтобы прочитать фамилию покупателя, но ярлычка на нем не оказалось. Его не было и среди четырех только что сорванных этикеток. «Чей же он? Ясно, что он пролежал здесь неделю, а может, и две или три, или даже месяц. И совершенно непонятно, как здесь могла оказаться микстура другой аптеки? И почему его не забрали? А что, если о том, что в нем брильянты, вообще никому не известно? Но ведь и я мог не обратить на них внимания и просто вылить содержимое. Конечно! Так, в случае чего, и надобно отвечать. Главное – не подавать виду и вести себя, как будто ничего не произошло. Но все-таки хотелось бы выяснить, кто же все-таки тот покупатель? Ладно. Неделю поработаю, а там скажу, что пришла телеграмма от тетки с Арзамаса, и уеду из этой чертовой Тмутаракани в Москву или Санкт-Петербург и заживу как достойный человек. Жену возьму лет восемнадцати, чтобы во всем слушалась и почитала. А то вот бедного Жиха убили недавно, сорока дней не прошло, а его баба уже с офицериком в открытом ландо по городу колесит! Срам-то какой! Да… А ведь этот Жих ко мне и приходил. Точно. И микстуру оставлял, и обещал зайти… Стоп! Стало быть, это пузырек из его аптеки!» Жар догадки стиснул обручем голову. Провизор бросился к остальным склянкам и стал судорожно перебирать ярлычки, но фамилии «Жих» не нашел и предположение подтвердилось.

Я нащупал в кармане фейерверочные свечи, которые купил заранее, и вынул одну из них. Потом поджег ее и швырнул в Хэллама. Взрыв заставил его отпрыгнуть. Мужчина, заметивший это, крикнул:

Кто-то дернул ручку двери, и послышались голоса сотрудников: «Петр Никанорович, вы здесь? Вас хочет видеть один господин». «Да, да я уже иду», – ответил Савелов, отворяя дверь.

— Кончайте швыряться хлопушками, хулиганы, а то я сейчас полицию позову.

Мужчина с усами, в котелке и с элегантной тросточкой приветливо улыбался.

Я зажег еще один фейерверк и бросил его в Хэллама. На сей раз Хэллам был готов к атаке, но мои активные действия держали его на расстоянии.

– Итак, чем могу служить? – надев маску добродушия, первым начал Савелов.

Какой-то прохожий спросил:

— Вам там помощь не требуется? — Его друг ответил за меня:

– Подождите… Но разве их войско было столь немногочисленно?

— Для кое-кого это всего лишь предлог, чтобы нажраться до бесчувствия. — И они ушли.

– Нет, конечно! Пленный был из рогорцев и силы севших до того в осаду оценивал примерно в три с половиной тысячи воинов. Силы осаждавших лехов – около семи-восьми. Объединенная армия стронулась с места вечером третьего дня, а в крепости остались лишь добровольцы, равным числом с обеих сторон.

За спиной Хзллама фейерверки вспыхивали зелеными и желтыми искрами, посылая в небо струи золотого дождя. Это дало мне возможность пристреляться. Красная точка фейерверочного патрона упала под ноги Хэлламу, пару секунд он не замечал ее, а заметив, шустро отбежал. Мощный взрыв особого вреда ему не принес. Я искал выход из своего отчаянного положения. На пустыре было полно народу, но они не подозревали о попытках Хэллама убить меня.

– И возглавил их великий князь…

Какой-то человек заглянул в яму и спросил:

– Верно. Его звали Торог… Так вот, он оставался истинным наследником короля Когорда в глазах рогорцев, но также, приняв титул великого князя от короля Якуба, стал и могущественным лехским дворянином. Идеальный кандидат на роль командующего объединенным войском… И тем глупее было оставлять его здесь, во главе незначительного гарнизона! Теперь армию ведут сразу два полководца, причем бывшие враги – что нам на руку! Я уверен, их вражда скажется на ходе будущей битвы… Но что касается князя Торога – как знать, быть может, это был его собственный выбор, быть может, муки совести, вина перед отцом заставили его искать смерти в бою?

— Вы что, оступились?

– В таком случае я выполнил его волю.

— Я не пьяный, — ответил я. — Я ногу подвернул.

Эх, как же тяжело было удержаться от самодовольной ухмылки! Но ведь удержался же! И вновь в глазах собеседника отразилось легко читаемое удовольствие – хотя я уверен, что захоти Беркер-ага скрыть свои чувства, и он без труда сумел бы это сделать.

Мужчина нагнулся и протянул мне свою спасительную длань. Я встал на ноги, изображая человека, подвернувшего ногу. В это время еще раз вспыхнул огонек — это снова выстрелил Хэллам.

– А принц Торог выполнил свое предназначение в качестве командира крепости. Надо же, – усмешка стамбу агасы из добродушной стала вдруг злой, – сколько сюрпризов нам подготовили склабины! И сколько достойных мужей мы потеряли под стенами этого жалкого укрепления!

Кто-то заорал из темноты.

Вот этот гнев действительно тяжело было бы скрыть!

— Парень, у него хлопушки в руке, кончай дурить, парень.

– Ты подумай, мы потеряли более двух с половиной тысяч погибшими и умершими от ран, свыше семисот воинов вернутся в строй через несколько месяцев, если вообще оправятся! А главное, Торог выиграл время. Мы возьмем крепость не раньше чем через два дня.

Хэллам чуть сдвинулся в сторону.

– Отчего именно этот срок?

— Теперь все в порядке, — сказал я своему благодетелю. Неподалеку затрещала вращающаяся шутиха, высверлив золотую дырку в ночи.

Как только мужчина ушел, раздался еще один выстрел, рядом кто-то засмеялся. Хэллам выстрелил вверх, видимо, боясь попасть в того, кто стоял неподалеку, мне показалось, что он решил поставить меня против костра, а затем и прикончить. В голове моей проносились самые разные идеи. Может, лечь на землю, подумал я, услышав свист очередной пули, а когда Хэллам подойдет близко, свалить его ударом. Этот план предполагал, что Хэллам проявит неосторожность, хотя оснований для таких надежд не было. Справа от меня зажгли римскую свечу, она с шипением посылала в небо огненные шарики. Ко мне приближались два красных пятна. Один из мужчин сказал:

— Где ты ее оставил?

Другой ответил:

— Вот под этим кустом, почти полбутылки «Хейг энд Хейг».

Они прошли мимо. Кто-то из группы стоявших вокруг дерева зажег новую римскую свечу.

Я потерял Хэллама из виду и занервничал. Я знал, что, как только римская свеча разгорится, Хэллам сможет прицелиться в меня, а ведь патронов в обойме у него осталось совсем немного. Так что следующий выстрел вполне может оказаться смертельным.

Я двигался среди людей и римских свечей, словно Давид среди филистимлян. Прежде чем одна из них успела разгореться, я наступил на нее ногой.

— Эй, эй, — закричал самый здоровый из мужчин. — Что ты делаешь?

— Фокус показываю, — ответил я. — Держи вот это. — Я вынул из кармана бутылку рома и протянул ему.

— А может, я не хочу, — сказал он.

— Тогда я со своими приятелями оторву тебе башку, — сказал я мрачно. Он торопливо отошел прочь. В их коробке с фейерверками я нашел осветительную ракету. Засунув ручку ракеты в бутылку, я зажег ее. Раздался рев разлетающихся искр, а когда она разгорелась по-настоящему, ее свет сразу затмил пламя костра. Я держался поближе к де реву. Люди вокруг кричали «Ах!» и «Ох!», ракета с треском горела, и тут я увидел Хэллама — он стоял рядом со старой детской коляской. Я воткнул в развилку дерева еще три ракеты. Хэллам испуганно озирался по сторонам. Я направил первую из ракет на Хэллама. И поджег.

— Эй, поосторожнее, — сказал один из мужчин.

— Пошли, Чарли, — сказал его друг. — Он хочет кого-то покалечить, я не собираюсь быть свидетелем.

Когда я поджигал вторую ракету, первая начала плеваться искрами, потом разгорелась по-настоящему и понеслась вперед, будто снаряд базуки. Она пролетела на шесть футов выше головы Хэллама и в четырех футах правее. Я зажег шутиху и бросил ее под ноги Хэлламу. Он в это время смотрел вокруг и заметил, как разгорается запал второй ракеты. Вспыхнул огонек выстрела, отлетевшая от дерева щепочка продырявила мой рукав. Вторая ракета с ревом понеслась к Хэлламу. Увидеть ракету нетрудно. Она оставляет после себя след — как трассирующая пуля. Хэллам сделал шаг в сторону, и ракета, не причинив ему вреда, ткнулась в землю за тем местом, где он только что стоял. Он снова выстрелил и снова попал в дерево. Я выглянул в расщелину и увидел облако искр, похожих на золотые монеты. За Хэлламом сверкали бенгальские огни.

Рядом со мной мужской голос произнес:

— Сейчас я с ним разберусь. Я платил за эти ракеты, мне и пускать их. — Голос слегка запинался от выпитого, и я сначала подумал, что двое мужчин, которые искали «Хейг энд Хейг», возвратились, чтобы разобраться со мной, но они прошли мимо, продолжая говорить между собой. Хэллам начал перезаряжать пистолет. Я едва различал его движения во мраке. Справа от него полыхал костер, от порыва ветра занялась с воем правая сторона, которая до тех пор почти не горела.

Я принялся лихорадочно искать новые фейерверки. Остались только одна ракета, несколько римских свечей и хлопушек, связанных вместе резиновой лентой. Я схватил одну связку, с трудом поджег ее дрожащей рукой и бросил в Хэллама. Потом установил последнюю ракету в развилку дерева и поджег ее как раз в тот момент, когда хлопушки с треском взорвались. Это отвлекло Хэллама. Последняя моя ракета прорезала темноту ночи. Сначала я думал, что ракета попадет в него, но в последний миг он все же заметил ее и отступил в сторону. Она ударилась о мягкую землю и тихо угасла. Еще две пули впились в дерево. Я втянул голову в плечи, думая, куда бы убежать. Но никакого укрытия поблизости не было. Между мной и Хэлламом теперь не было ничего.

Сев на корточки, я выглянул из-за дерева с теневой стороны и увидел,что произошло. Вторая или третья ракета, спокойно лежавшая на земле, вдруг выпустила струю пламени, на фоне которого четко проступила фигура Хэллама. Я отчетливо видел рекламу борцов, одним из которых бы мистер Смерть. Хэллам полуобернулся, проверяя, не нападает ли кто на него сзади, и в это время загорелся его шарф. Шарф свисал с его руки, будто горящая палка, и он бил ею по себе, чтобы сбить пламя. Но пламя лишь разгоралось и вдруг полностью накрыло Хэллама. Я видел, как он извивается в самом центре этого пламени. Потом что-то взревело, как реактивный самолет, и на месте пламени образовался громадный огненный шар, он был такой яркий, что костер на его фоне поблек и пожелтел. Вот какого сорта оказалось его алжирское вино! Это была зажигательная смесь, молотовский коктейль, который он припас, чтобы сжечь дотла мои останки.

— Ты посмотри, Кора, какая красота.

— Кто-то, похоже, бросил спичку в коробку с фейерверками.

— Там сгорело хлопушек на несколько фунтов, Мейбл.

— Моя собачка с ума сойдет.

— Осторожно, не оступись, там яма. Один пьяный уже свалился туда.

— Интересно, кто все это убирать будет.

— Дома в холодильнике есть сосиски, но мы можем зайти в кафе и поесть жареной рыбы с чипсами.

— Ты только посмотри на зеленый.

— Фу, как отвратительно пахнет подгоревшей пищей. Посмотри, какой дым.

— Пошли, Джордж.

— Там уже толпа собирается. Держу пари, что-то случилось.

Глава 49

Если король одного из игроков не находится под шахом, но любой ход ставит короля под шах, такая позиция называется патом, и партия признаётся закончившейся вничью.
Лондон, среда, 6 ноября

— Нет, вы уж лучше ничего из этого в свой отчет не включайте, — сказал Доулиш. — В кабинете министров все разом чокнутся, когда узнают, что вы замешаны в двух отвратительных историях, случившихся в течение одной недели.

— Сколько же отвратительных историй в неделю мне разрешено? — спросил я.

Доулиш вместо ответа пососал трубку.

— Сколько? — снова спросил я.

— Для человека, который ненавидит индивидуальное насилие, — сказал Доулиш терпеливо, — вы слишком часто оказываетесь рядом самоубийцами.

— Вы чертовски правы, — ответил я. — Я всю мою сознательную жизнь нахожусь рядом, наблюдая, как половина человечества совершает самоубийство, а другая, с моей точки зрения, готова последовать за первой в самое ближайшее время.

— Не продолжайте, — сказал Доулиш, — я понял вашу точку зрения. — Наступила тишина, которую нарушало только тиканье часов. Была половина третьего утра. Казалось, что мы все ночи проводим в кабинете Доулиша.

В тусклом свете настольной лампы Доулиш копался в бумагах на своем столе. С улицы доносился шум грузовиков, на бешеной скорости везущих в город молоко. Я сидел перед маленьким угольным камином, который мог зажигать только Доулиш, потягивал его лучшее бренди и ждал, когда он будет готов сказать мне что-нибудь. Наконец время пришло.

— Это моя вина, — сказал Доулиш. — Я виноват в том, что произошло. — Я молчал. Доулиш подошел к огню и сел в самое большое кресло. — Вы проверили сведения о том... — Доулиш говорил, обращаясь скорее к каминной доске, чем ко мне — ... что Хэллам собирался уйти в отставку на следующей неделе?

— Да.

— А вы знаете почему? — спросил он.

Я отхлебнул бренди, но отвечать не спешил. Я знал, что Доулиш торопить меня не будет.

— Он был неблагонадежен с точки зрения государственной безопасности, — сказал я.

— В моем отчете написано, что он был не очень благонадежен с точки зрения государственной безопасности, — сказал Доулиш, подчеркивая различие. — В моем отчете, — повторил он.

— Да, — сказал я.

— Вы знали.

— Вы все время повторяли, чтобы я относился к нему помягче, — сказал я. Доулиш кивнул.

— Верно. Повторял, — согласился он. Мы оба долго молча смотрели в огонь, я попивал бренди, Доулиш сложил две своих руки так, чтобы указательными пальцами он мог время от времени тереть кончик носа.

— Мне это не нравится, — сказал Доулиш. — Вы знаете мои взгляды.

— Знаю, — сказал я.

— Его досье я сопроводил большим дополнением, а также тремя меморандумами, касающимися лично его и гомосексуалистов вообще. Вы знаете, что произошло?

— Что?

— Хулиган из кабинета министров... — Мне еще не приходилось слышать чтобы Доулиш говорил о своем начальстве в таких выражениях. — ...попросил Росса из министерства обороны проверить, нет ли у меня гомосексуальных наклонностей. — Наклонившись вперед, он помешал угли кочергой. — Нет ли у меня таких наклонностей.

— Что поделаешь, так работает ум политиков, — сказал я. Видимо, при этом я улыбнулся. Доулиш произнес с грустью:

— Ничего смешного здесь нет. — Он налил мне еще рюмку бренди и на сей раз решил выпить со мной. — Вот что происходит, когда люди начинают идти по этому пути. Вы посмотрите на американцев. Они изобрели такую штуку, как антиамериканизм, будто американизм — это что-то индивидуальное, а не правительственное. Между американизмом, коммунизмом и арианизмом много общего: все они являются правительственными идеями и поэтому, естественно, описывают свойства тех, кем легко управлять; несущественными различиями можно пренебречь.

— Да, — сказал я.

Доулиш говорил не со мной, он просто думал вслух. Мне очень хотелось узнать, что же привело Хэллама к краху, но я решил не мешать Доулишу подойти к этому своим собственным путем. Доулиш сказал:

— В этом гомосексуальном деле плохо то, что мы ведь таким же образом могли бы сказать, будто все женщины неблагонадежны, поскольку могут вступать в незаконные отношения с мужчинами. И наоборот.

— Для тех, кто любит это наоборот, — вставил я.

Доулиш кивнул.

— Единственный выход — снять социальное напряжение с гомосексуалистов. Эти проклятые поиски неблагонадежных лишь увеличивают это напряжение. Если кто-то обнаруживает этот порок раньше нас, он может шантажировать сотрудника потерей работы; а если они не хотят лишиться работы, они должны добровольно внести в свои досье — «гомосексуалист». Если в этом случае кто-то оказывает на них давление, они могут обратиться к специалистам по безопасности, и тогда появляется возможность справиться с их проблемами. В нашей проклятой системе мы прекрасно наживаем себе врагов.

Я кивнул.

— Ничего мне не надо сообщать, — сказал Доулиш, и я понял, что все это время какая-то часть его мозга не переставала думать о Хэлламе. — Действуйте так, будто вы ничего не знаете.

— Мне это совсем не сложно, — сказал я.

— Хорошо, — сказал Доулиш. Пососав трубку, он продолжил: — Бедняга Хэллам, надо же так погибнуть. — Повторив эту фразу два или три раза, он спросил: — Вы счастливы? Это ведь самое главное.

— Еще бы, — ответил я. — У меня не жизнь, а сплошные танцы, смех и пение. Потом цветное широкоформатное убийство. Как тут не быть счастливым?

— Безнадежные заболевания требуют соответствующих лекарств, — сказал Доулиш.

— Кто это сказал?

— Гай Фокиз, если не ошибаюсь, — ответил Доулиш. Он очень любил цитировать.

Я сказал:

— Почему бы нам не сбежать в Цюрих и не потребовать четверть миллиона фунтов? У нас есть доказательства, что деньги принадлежат нам. — Я постучал по конверту с документами Брума.

— Ради нашего отдела? — спросил Доулиш, возвращаясь к столу.

— Ради нас.

— Тогда придется жить среди всех этих швейцарцев, — сказал Доулиш. — Они мне ни за что не разрешат выращивать сорняки. — Он выдвинул ящик, бросил в него документы, запер его и вернулся к камину.

— Может, поднатужимся и поймаем негодяя Мора? — предложил я.

— Вы зеленый мальчишка, — сказал Доулиш. — Если мы сообщим Бонну, что он военный преступник, то они либо вообще не станут требовать его выдачи, либо предоставят хорошую работу в одном из правительственных учреждений. Вы сами знаете, как это бывает.

— Вы правы, — сказал я, и мы молча уставились в огонь. Время от времени Доулиш удивленно восклицал, до чего же это поразительно, что Валкана вообще никогда не существовало, и доливал мне бренди.

— Я дам знать Стоку о Море, — сказал я.

— Хорошо, — сказал Доулиш, — и мы посмотрим, что из этого получится.

— Посмотрим, — согласился я.

— Так, значит, Валкана вообще не существовало?

— Отчего же? Валкан существовал, — ответил я. — Он был охранником концлагеря до тех пор, пока богатый заключенный (убивавший людей по заданию коммунистических партий) не организовал его убийство. Это был Брум. С врачом-эсэсовцем Мором...

— С тем, кто сейчас в Испании. Нашим Мором.

Я кивнул.

— ... они заключили сделку. Эсэсовский офицер инсценировал убийство Валкана таким образом, чтобы ни у кого из заключенных не возникало сомнения в том, что убит Брум, а сам Брум тем временем оделся в форму немецкого солдата и убежал. В 1946 году быть немецким солдатом было все же лучше, чем быть убийцей. Более того, Брум (или Валкан) был прекрасно устроен в финансовом отношении и без своих четверти миллионов фунтов, но знать, что такая сумма ждет тебя в банке, всегда приятно. Возможно, он собирался оставить ее кому-нибудь. Возможно, на смертном одре, уже вне власти людского суда, он собирался открыть, кто он такой на самом деле. Не знаю. Действовать его заставил тот самый новый закон о невостребованной собственности. Ему надо было хоть как-то доказать, что он Брум, и тут же снова оказаться не Брумом.

— Поразительно, — воскликнул Доулиш, — что еврей из концлагеря, так много пострадавший от нацистов, живет всю жизнь под маской охранника нацистского концлагеря.

— Он даже не мог понять, пострадал он от такого развития событий или нет, — сказал я. — Он вбил себе в голову, что если разбросать вокруг себя побольше денег, врагов у тебя не будет. Настоящую верность Валкан, или Брум, как вам угодно, демонстрировал только по отношению к деньгам.

— Так стоило ли? — спросил Доулиш.

— Мы говорим о четверти миллиона фунтов стерлингов, это чертовски большая сумма денег.

— Вы меня неправильно поняли, — сказал Доулиш. — Я имел в виду, стоило ли ему жить в постоянном страхе? В конце концов речь шла о давнем военном политическом убийстве...

— Выполненном по приказу Коммунистической партии, — закончил я за него. — Хотелось бы вам объявиться в современной Франции с таким клеймом?

Доулиш кисло улыбнулся.

— Коммунистической партии, — повторил он. — Как вы думаете, Сток с самого начала все знал? Знал, кто такой Валкан, кем он был и кого убил? Они могли из него веревки вить, если докопались до всего этого по военным архивам.

— Я сам об этом думал, — сказал я.

— Вы твердо уверены? — спросил Доулиш озабоченно. — В том, что покойник действительно Брум? Это не просто догадка?

— Твердо. Окончательным доказательством явился шрам. Вчера пришло подтверждение от Гренада. Я послал Альберту шесть бутылок виски за наш счет.

— Шесть бутылок виски за хорошего оперативного работника — это не самый выгодный способ вести дела.

— Не самый, — согласился я. Алиса принесла кофе в чашечках Доулиша с Портобелло-роуд. Алиса, кажется, никогда не уходила домой.

— Догадка меня посетила, — сказал я, — когда старик обронил фразу, что врач в концлагере мог даже вылечить заключенного. Вылечить, значит, освободиться или же умереть. Так что при желании врач мог сфальсифицировать свидетельство о смерти. Но самое поразительное в положении Валкана было то, каким образом он должен был играть роль своей жертвы — охранника Брума — потому как, раз Валкан оставался живым, значит, его первая жертва была убита кем-то другим.

— А Хэллам?

— Как только ему предложили деньги, он стал сотрудничать с Валканом самым тесным образом. Он был единственным сотрудником, который имел право выдавать документы такого рода. Без его сообщничества они бы так просто с этим не справились.

— Хэллам не так уж много терял, получая отставку из-за своей неблагонадежности.

— Верно, — сказал я. — Все случилось из-за того, что я запаниковал когда Семицу объявили в последний момент персоной нон грата. По их расчетам, я должен был исчезнуть со сцены, оставив документы Валкану.

— Они верили, что Сток доставит им Семицу?

— Странно, не правда ли? — сказал я. — Они так были уверены в себе, им и в голову не могло прийти, что Сток перехитрит их. Что он просто дурака валяет и ждет, не клюнет ли кто на приманку.

— Но ведь вы говорили, что для вас его ходы были очевидны.

— Для меня да. Мы со Стоком — люди одной профессии и понимаем друг друга с полуслова.

— Нашлись люди, — сказал Доулиш сухо, — которые считали, что вы можете оказаться его помощником.

— Я надеюсь, вы к ним не принадлежите?

— Слава Богу, нет, — сказал Доулиш. — Я предположил, что он, в конце концов, окажется вашим помощником.

Глава 50

Фигура, которую мы сейчас называем ферзем, первоначально называлась советником или визирем.
Лондон, четверг, 7 ноября

Как и предсказывал Хэллам, 5 ноября произошло так много несчастных случаев, что «ужасная смерть человека в фейерверочную ночь» не попала в общенациональную прессу, а местная газета уделила ей всего пару абзацев, да и те в основном больше цитировали представителя Общества защиты животных.

7 ноября было годовщиной большевистской революции. Джин дала мне четыре таблетки аспирина, что свидетельствовало о ее дружеском расположении, а Алиса — кофе с молоком, которое она считала панацеей. В качестве революционного жеста я послал полковнику Стоку итонский галстук с Бонд-стрит.

«Тещин язык» чувствует себя превосходно. Джин сказала, что лучшее место для него — на подоконнике за радиатором, и он, похоже, вполне это подтверждает. Доулиш решил провести несколько дней за городом, чтобы, как мне казалось, просто скрыться с глаз долой. Он забрал с собой Чико, так что в конторе стало достаточно тихо и я смог дочитать книжку «Умение говорить жизненно важно». Если верить тестам, моя оценка была «посредственно».

Нам не разрешили пригласить Харви Ньюбегина на работу, отчасти потому, что тот был иностранцем, а также по той причине, что я носил только шерстяные рубашки и не отличался особой изысканностью речи. Это ослабляло наши позиции и в Берлине, и в Праге.

— Идешь в министерство внутренних дел в воскресенье? — спросила Джин. — Тебе прислали приглашение на День памяти погибших. Я пообещала дать им ответ не позднее полудня. В кабинете Хэллама всего двенадцать мест.

— Я обещал прийти, — сказал я.

— Это верно, что Хэллам в больнице? — поинтересовалась Джин.

— Спроси у них, — сказал я.

— Я слышала...

— Спроси у них, — повторил я.

— Я спросила, — сказала Джин. — Мне ответили кратко и грубо.

— Тогда все правильно, — сказал я. — Министерство внутренних дел похоже на лондонские театры: если они отвечают тебе вежливо, можешь быть уверена, что пьеса так себе.

— Верно, — подтвердила Джин. Она дала мне записку от Доулиша, в которой говорилось, что один из документов Брума испачкан жиром и что я должен представить по этому поводу письменное объяснение. Был там и еще один документ, который разрешал финансовому управлению выдать мне одну тысячу фунтов на условии, что я подпишу обязательство выплатить эту сумму из своей зарплаты в течение двух лет. Я спросил у Джин:

— Как ты относишься к тому, чтобы поехать на выходные за город на новой машине?

— Надо подумать, — сказала Джин.

— У меня для тебя есть кое-что из косметики.

— Сразил, нечем крыть.

— Тогда в пятницу, — сказал я. — Возвращаемся в понедельник утром.

— Не позднее, — сказала Джин. — Я присматриваю за котами Хэллама.

Глава 51

Правило повторения ходов: если одна и та же позиция повторяется трижды за игру, партию можно заканчивать.
Лондон, воскресенье, 10 ноября

Стояло туманное лондонское утро, в такую погоду Британская ассоциация туризма и отдыха затоваривается цветными фотографиями. Уайтхолл являл собой громадный стадион серого гранита, на черной дороге за ночь появились белые геометрические фигуры, позволяющие представителям всей нации занять предназначенные для них места Солдаты в черных медвежьих шкурах и серых плащах выстроились так, чтобы замкнуть три стороны квадрата, по сцене гуляет жестокий ветер, все происходящее напоминает военную экзекуцию. Трубы и барабаны играют «Скай Боут Сонг». Генерал возится с саблей, которую ветер завернул в плащ, заломленные шляпы трепещут, будто перепуганные курицы.

Пожилой служащий недалеко от меня произносит «А вот и ее величество», и королева выходит из парадных дверей под нами. Надо всем возвышается поблескивающая каменная колонна Кенотафа. За мемориалом мальчики из капеллы королевской часовни, одетые в ярко-алые тюдоровские костюмчики, дуют на посиневшие руки.

Миссис Мейнард у нас за спиной ставит на стол кофейные чашки. Я слышу ее слова: «Мистер Хэллам не совсем здоров, сэр. Он решил отдохнуть несколько дней». В ответ слышатся вежливые соболезнования. Миссис Мейнард добавляет материнским тоном: «Он перетрудился», но над чем — не уточняет.

«А-а-а-а-а-а». Хриплая команда дежурного сержанта несется над рядами медвежьих шкур и штыков. Дряхлые государственные мужи стоят под пронзительным влажным ноябрьским ветром, который унес жизни многих их предшественников.

Мясистые ладони с клацаньем обнимают металл, несколько сотен винтовок выравниваются в линию.

Неожиданно из низкого облака раздаются раскаты артиллерийской канонады — это Биг Бен бьет одиннадцать часов. Белые одежды и отполированный металл тускло поблескивают в блеклом зимнем свете, и тут молнией засверкали трубы. Звуки траурной мелодии плывут среди тысяч напряженно застывших в молчании людей.

По молчаливой мокрой улице ветер гонит газету, словно городское перекати-поле. Газета целует светофор, слегка касается тромбона и прилипает к армейским ботинкам. Она размокла от сырости, но большой заголовок виден отчетливо. «Новый кризис в Берлине?»

Приложение 1

Ядовитые инсектициды

В конце тридцатых годов немецкий ученый Геральд Шрейдер открыл группу органических фосфорных инсектицидов, из которых позднее были получены парафион[59] и малафион. Понимая потенциальную ценность нервно-паралитических газов как оружия, германское правительство незамедлительно засекретило все эти работы. Немцы засняли на кинопленку действие этих газов на заключенных концлагерей. Кинопленки и результаты научных исследований попали в руки союзников во время войны, исследования были продолжены в Великобритании, СССР и США, в военной области они продолжаются до настоящего времени.

Известно много историй, иллюстрирующих громадную силу этих ядов, к примеру, рассказывают о фермере, который во время обработки посевов опустил руку в резервуар с ядом, чтобы прочистить форсунку, и умер менее чем за сутки.

Доктор Сэмюэл Гершон и доктор Ф. X. Шоу (факультет фармакологии и психиатрии Мельбурнского университета, Австралия) в журнале «Лансет» описали шестнадцать случаев заболеваний шизофренией, депрессией, афазиями, потерей памяти и способности концентрироваться у сельскохозяйственных рабочих, которые пользовались этим типом инсектицидов.

Хотя органофосфорные соединения быстро разлагаются, они обладают способностью «потенциировать» друг друга, отчего две маленькие безопасные дозы при соединении приобретают смертельную опасность.

Приложение 2

Организация Гелена

Гелен происходил из вестфальской семьи, но его фамильный девиз — Laat vaare niet — фламандский. Девиз означает «Никогда не сдаваться». Гелен вступил в рейхсвер при генерале фон Зеекте в 1921 году и был направлен в военную разведку еще до прихода Гитлера к власти.

В Абвере он стал руководить отделом под названием Группа III F, которая работала против СССР. К 1941 году майор Гелен уже руководил отделом Абвер-Ост. В его подопечные территории входили Украина и Белоруссия. Гелен получил много наград, в частности Рыцарский крест.

Его докладу о том, что немцы создали свое собственное сопротивление связанное с польским, Гиммлер не дал ходу как «пораженческому».

В 1945 году он располагал информацией, позволявшей ему оценить реальную ситуацию в мире лучше, чем Гитлеру. Гелен отправился в абверовские архивы в Цоссене[60] и сжег там все документы, предварительно микрофильмировав их и запаяв микрофильмы в стальные канистры.

Гелен сдался американцам и после непродолжительных недоразумений добился беседы с бригадным генералом Паттерсоном, шефом разведки американской армии.

Армия США дала Гелену очень много долларов и «Рудольф Гесс Вонгемайнде»[61] — большое современное поместье, построенное в 1938 году для отдыха офицеров СС, — водрузила над ней американский флаг и поставила у ворот американских солдат. Гелену разрешили собрать своих старых друзей по разведке, некоторые агенты за рубежом, возможно, и не почувствовали замены хозяев.

Приложение 3

Абвер

Номенклатура. Группа 1. Разведка. Группа 2. Саботаж (очень небольшая группа, состоящая большей частью из подразделений без оперативных работников). Группа 3. Контрразведка.

Эта группа подразделяется на следующие подгруппы:

М — Армия.

L — Флот.

F — ВВС.

Н — Обнаружение и инфильтрация разведки.

Приложение 4

Советская система государственной безопасности

Советские сотрудники госбезопасности до сих пор называют себя чекистами. Первоначально это была организация по борьбе с саботажем и контрреволюцией, которая во время гражданской войны стала полевой жандармерией с правом устраивать полевые суды и казнить белых или несколько побледневших красных. ЧК оставалась частью армии, хотя сейчас ее название является нарицательным. Структура ее претерпела много изменений, она не раз меняла функции и название. Она была последовательно ГПУ, ОГПУ, НКВД, НКГБ, а в 1946 году разделилась на МВД и МГБ. Последнее в 1954 году было переименовано в КГБ; КГБ отвечает за самые важные аспекты госбезопасности и разведки в стране и за рубежом. (МВД в настоящее время отвечает за полицейские функции, тюрьмы, иммиграцию, организацию дорожного движения и пожарную службу.) Сток служит в той части КГБ, которая занимается контрразведкой и называется ГУКР.

В 1937 году маршал Тухачевский попытался избавиться от чекистского контроля и был казнен по обвинению в заговоре с Троцким, имевшем целью отдать Россию Гитлеру. В одно время с ним казнили тысячи офицеров Красной Армии, что значительно ослабило ее. На двадцатом съезде партии родилось движение за реабилитацию казненных людей.

Полковник Сток имеет большой военно-политический опыт, который берет начало со штурма Зимнего дворца в 1917 году. Он работал с Антоновым-Овсеенко, когда последний был военным советником в Барселоне. Говорят даже, что именно Сток вызвал отставку Овсеенко. Как офицер КГБ Сток сохраняет верность Коммунистической партии, а как военный он вынужден иногда солидаризироваться с профессиональными вояками. К ГРУ (военной разведке) Сток не имеет никакого отношения, это совсем другая организация.

Приложение 5

Французская система государственной безопасности

Государственная безопасность Франции представляет собой очень сложную систему взаимопересекающихся подразделений, которые, как и все разведывательные службы, имеют тенденцию вырабатывать собственные приоритеты.

Самой главной является Секретная служба. Я ее касаться не буду. Следующая по важности — ДСТ (дирекция по наблюдению за территорией), к которой принадлежит Гренад. Это подразделение выполняет Функции, которые в Британии выполняют Специальное управление и МИ 5.

В-третьих, есть еще и Общая разведка, которая ведет досье политиков и профсоюзных лидеров. Она состоит из двух частей; одна частично перекрывает функции Национальной безопасности, другая — Парижской префектуры.

Служба Национальной безопасности ведет независимое существование и имеет самые различные специализированные отделы — от отдела азартных игр до громадного отдела телефонного прослушивания. Министерство внутренних дел контролирует Общую разведку и в то же время имеет свое собственное разведывательное подразделение типа УООК (П), за исключением того, что Доулиш подчиняется кабинету министров через премьер-министра, а французский министр получает доступ к своим отчетам до президента.

Военные имеют собственную разведывательную сеть, которая время от времени сотрудничает с вышеупомянутыми службами.

Нижний эшелон агентов составляют так называемые barbouzes, или полуофициальные информаторы; чтобы оживить свою жизнь, последние часто придумывают антиправительственные заговоры, которые сами же затем и разоблачают.

Приложение 6

Закон о государственной тайне

(с поправками 1920 и 1939 годов)

В соответствии с разделом 6 полиция (или другие органы) имеет право допрашивать подозреваемого в нарушении раздела I закона. Отказ отвечать на подобные вопросы квалифицируется как судебно наказуемый проступок. Именно этот раздел позволяет получать информацию у людей, не желающих добровольно сотрудничать. Закон не предусматривает, что это положение может быть использовано для разрешения недоразумений, связанных с менее серьезным разделом 2. (Максимальное наказание за проступок — два года тюремного заключения.) Но пока информация не получена, далеко не всегда ясно, какой из разделов применим к рассматриваемой информации — 1 или 2.

Еще один интересный аспект применения Закона о государственной тайне — это использование обвинения в «сговоре с целью нарушения Закона о государственной тайне», потому что обвинение в сговоре позволяет обойтись без санкции прокурора и дает суду возможность присудить сумму штрафа всем обвиняемым (некоторых без этого вообще нельзя было бы осудить). Об удобстве такой процедуры свидетельствует частота, с которой обвинение в сговоре встречается в практике применения Закона о государственной тайне.

– Скажите, пожалуйста, не вы ли дежурили шестого августа?

– Постойте, сударь, да разве я смогу припомнить? Почитай, месяц прошел…

– Помните, в тот день на проспекте было убийство господина Жиха?

– Да, конечно. Страшное преступление – упаси мя господи! – перекрестился аптекарь.

– Как раз до этого господин Жих заходил в вашу аптеку, не правда ли?

– Вполне возможно, а в чем, собственно, дело и почему вы задаете мне эти вопросы?

– Потому что я представляю интересы семьи покойного господина Жиха. Я присяжный поверенный, и мне доподлинно известно о том, что вы лжете. Предлагаю вам добровольно отдать то, что находилось в том самом пузырьке. Более того, мне достоверно известно точное количество этих предметов, и в случае попытки обмануть меня я смогу это проверить. Чем скорее вы вернете содержимое, тем вам же будет лучше, и вы останетесь целым и невредимым.

– Вы, очевидно, меня с кем-то путаете, уважаемый господин адвокат. И по какому праву вы разговариваете со мной таким тоном? – Провизор дрожал, но был исполнен достоинства.

– Послушай меня, ты, вша захребетная, мне с тобой возиться некогда! Вспорю кишки, и все – поминай, как звали. Скоро мы снова встретимся, и если к тому времени не передумаешь – ты мертвяк! Так что покумекай на досуге, склянка аптекарская!