Джонатан Коу

КЛУБ РАКАЛИЙ

Джанин и Матильде
Ясной, иссиня-черной, звездной ночью года 2003-го в городе Берлине встретились с намерением пообедать двое молодых людей. Звали их Софи и Патрик.

До этого дня знакомы они не были. Софи приехала в Берлин с матерью, Патрик — с отцом. Мать Софи и отец Патрика когда-то, давным-давно, дружили, но совсем недолго. Отец Патрика был даже — короткое время — влюблен в мать Софи. Однако с тех пор, как они в последний раз обменялись хоть парой слов, прошло двадцать девять лет.

— Как ты думаешь, куда они отправились? — спросила Софи.

— По клубам, скорее всего. Поискать, где техно играют.

— Ты серьезно?

— Нет конечно. Папа ни в одном клубе отродясь не бывал. А последний купленный им альбом — «Баркли Джеймс Харвест».

— Как, как?

— Вот и я о том же.

Софи с Патриком наблюдали за появлением огромной, залитой светом, сооруженной из стекла и бетона нелепицы: нового Рейхстага. Выбранный ими ресторан, расположенный на самом верху телебашни на Александерплац, вращался гораздо быстрее, чем они ожидали. По-видимому, так оно и было задумано в 1960-х — дабы продемонстрировать превосходство восточногерманской технической мысли.

— Ну как твоя мама? — спросил Патрик. — Пришла в себя?

— А, ерунда это все. Мы с ней вернулись в отель, она полежала немного. Ей стало лучше. И уже через пару часов мы отправились по магазинам. Там я и получила эту юбку.

— Она тебе очень идет.

— В общем, я довольна, что все так вышло, — иначе твой папа ее бы и не узнал.

— Наверное.

— Тогда и мы бы здесь не сидели, правда? Наверное, это судьба. Или еще что.

В странном они оказались положении. Похоже, между их родителями вдруг возникла близость, даром что не виделись они уже многие годы. Они предавались воссоединению с чем-то вроде радостного облегчения, как будто встреча непонятным образом стерла прошедшие десятилетия, исцелила оставленную ими боль. В итоге и Софи с Патриком попали в тенета близости, пусть и другой, более неловкой. Они ведь сознавали, что ничего, кроме родительского прошлого, их не объединяет.

— Твой отец когда-нибудь рассказывает о школьных днях? — спросила Софи.

— Знаешь, странное дело. Никогда. Хотя мне кажется, в последнее время он часто их вспоминает. Вдруг стали появляться откуда-то люди, которых он тогда знал. Например, один мальчик, по имени…

— Гардинг?

— Да. Ты о нем слышала?

— Немного. А хотелось бы побольше.

— Так я тебе расскажу. И еще папа иногда упоминает твоего дядю. Твоего дядю Бенжамена.

— Ах да. Они же были друзьями, верно?

— Самыми близкими, по-моему.

— Ты знаешь, что они когда-то играли в одной группе?

— Нет, он никогда об этом не говорил. -А о журнале, который они издавали? — И о нем тоже.

— Я-то все это знаю от мамы. Она те дни помнит очень ясно.

— Почему? — Ну…

И Софи пустилась в объяснения. Не очень-то понятно ей было, с чего начать. Эпоха, о которой шла речь, представлялась им одним из темнейших закоулков истории.

Софи спросила Патрика:

— Ты когда-нибудь пытался представить, как все выглядело до твоего рождения?

— Ты это о чем? О чреве матери?

— Нет, о мире — каким он был до твоего появления в нем?

— Вообще-то не пытался. Просто не знал, с какого конца подступиться.

— Но ты же помнишь разные разности из детства? Джона Мейджора, к примеру, помнишь?

— Мутно.

— Ну еще бы, других воспоминаний он оставить и не мог. А как насчет миссис Тэтчер?

— Нет. Мне было всего… пять или шесть, когда она ушла в отставку. Слушай, а почему ты об этом спрашиваешь?

— Потому что нам придется заглянуть еще дальше. Гораздо дальше.

Софи примолкла, помрачнела.

— Знаешь, я могу рассказать эту историю, но ты можешь расстроиться. У нее нет конца. Она просто обрывается, и все. И чем все закончилось, я не знаю.

— А может, знаю я?

— И ты мне расскажешь, да?

— Конечно.

Они улыбнулись друг другу — коротко, впервые. Стрелы подъемных кранов расчерчивали небо, вечно меняющаяся строительная площадка, в которую обратился городской пейзаж Берлина, мельтешила за спиной Софи, и Патрик смотрел в ее лицо, на изящный подбородок, на длинные черные ресницы, и ощущал странное волнение, благодарность за то, что встретил ее, трепет любопытства к тому нежданному, что припасло для него будущее.

Софи налила в стакан пенистой минералки из темно-синей бутылки, сказала:

— Ну что же, за мной, Патрик. Отправимся назад. Назад во времени, назад и назад, к самому началу. В страну, которую ни ты, ни я, скорее всего, не узнали бы. В Британию 1973 года.

— Ты полагаешь, она и впрямь так уж отличалась от нынешней?

— Целиком и полностью. Ты только подумай! Мир без мобильников, без видео, без игровых приставок — даже без факсов. Мир, который не слышал о принцессе Диане или Тони Блэре, мир, который и не помышлял о войне в Косово или Ираке. В те дни, Патрик, существовало всего три телеканала. Три! А профсоюзы были такими сильными, что запросто могли вырубить один из них на целую ночь. Иногда людям приходилось даже обходиться без электричества. Вообрази!

-

Цыпочка и Волосатик

Осень

1

Вообрази!

15 ноября 1973 года. Четверг, вечер, мелкий дождь перешептывается с оконными стеклами, семья собралась в гостиной. Все, кроме Колина, у него дела, он попросил жену и детей не ждать его. Слабый свет двух кованых торшеров. Шипение искусственных углей в камине.

Шейла Тракаллей читает «Дейли мейл».

Владеть и сохранять, в радостях и в горе, в богатстве и в бедности, в болезнях и в здравии — вот обеты, которые, собственно, и помогают большинству супружеских пар проходить через полосы выпадающих на их долю испытаний.

Лоис читает журнал «Звуки».

Парень, 18, любит джаз, ищет лондонскую цыпочку, кайфующую от «Саббат». Не чумовых прошу не отвечать.

Пол, не по годам развитой, читает «Корабельный холм».

Простые африканские крестьяне, никогда не покидавшие своих затерянных в глуши жилищ наверное, не так уж и поразились бы, впервые в жизни увидев аэроплан: он просто-напросто пребывает вне пределов их понимания.

Что касается Бенжамена… Полагаю, он сидит за обеденным столом и трудится над домашним заданием. Сосредоточенно наморщенный лоб, чуть высунут кончик языка. (Семейная черта, разумеется: мама, склоняясь над своим ноутбуком, выглядит точно так же.) История, скорее всего. А может быть, физика. Во всяком случае, что-то, требующее усилий. Он поглядывает на каминные часы. Человек организованный, Бенжамен установил для себя предельный срок. Осталось десять минут. Десять минут, за которые он должен описать эксперимент.

Я стараюсь, Патрик. Я очень стараюсь. Но рассказать ее, историю моей семьи, совсем не легко. Историю дяди Бенжамена, если угодно.

Я не уверена даже, что начала с нужного места. Хотя, наверное, один день ничем не хуже другого. Я выбрала этот. Середина ноября, смутное предвестие английской зимы, почти тридцать лет тому назад.

15 ноября 1973 года.

* * *

К длинным периодам молчания привыкли здесь все. Искусством вести беседу друг с другом никто из членов этой семьи так и не овладел. Все они были людьми закрытыми, даже для самих себя; все, кроме Лоис, конечно. Ее потребности отличались простотой и определенностью, и в конечном счете за это она и понесла наказание. Так, по крайней мере, понимаю случившееся я.

Не думаю, что она хотела многого — в ту пору ее жизни. Думаю, ей требовалось всего лишь дружеское общение, возникающий время от времени гомон голосов вокруг. Наверное, ей — при такой-то родне — не хватало самых простых разговоров, однако и к тем, кто забывает, болтая с подружками, обо всем на свете, она не принадлежала. Она знала, что ищет, тут я уверена; уже знала, даже тогда, даже в ее шестнадцать. И где это следует искать, знала тоже. Когда брат пристрастился каждый четверг покупать, возвращаясь из школы, «Звуки», возник и ее тайный ритуал: она с притворным интересом изучала помещенные на задней обложке объявления о распродаже постеров и нарядов («Хлопковые футболки, черные, темно-синие, алые, клюквенные — отлично смотрятся с клешами в обтяжку»), однако подлинным предметом ее внимания была колонка частных объявлений. Лоис искала мужчину.

* * *

Ну вот она уже и добралась почти до конца колонки. И начала понемногу впадать в отчаяние.

Чумовой парень (20) ищет шальную цыпочку (16+) для любви. Кайфую от Ку и Дзеп.

И опять далеко не идеально. Нужен ли ей чумовой парень? Может ли она честно назвать себя шальной? И кстати, кто такие Ку и Дзеп?

Клевый парень ищет тихую цыпочку для переписки, кайфую от Тулла, Пинк Флойд, 17–28.

Двое чумовых парней ищут серьезных цыпочек. 16+, любовь и преданность.

Парень (20), живет под Киддерминстером, ищет приятную цыпочку (чек).

Киддерминстер всего в нескольких милях отсюда, так что это объявление могло бы показаться многообещающим, если бы не скобки с предательским множественным числом. Тут он явно промахнулся. Поразвлечься охота, а больше ему ничего и не нужно. Хотя, возможно, оно в своем роде и лучше, чем безнадега, которой попахивает от других объявлений.

Разочарованный одинокий парень (21) с длинными темными волосами хотел бы переписываться с чуткой, думающей девушкой, ценящей все творческое, например: прогрессивный джаз, фолк, изящные искусства.

Одинокий некрасивый собой парень (22) ищет женского общества, внешность не важна. Кайфую от Мудиз, БДжХ, Кэмел и т. д.

Одиночка, съехавший на Хэйри, Ху и Флойде, нуждается в цыпочке для дружбы, любви и покоя. Район Стокпорта.

Мать отложила газету, спросила: — Чаю никто не хочет? Лимонада?

Когда она ушла на кухню, Пол оторвался от своей кроличьей саги, подобрал «Дейли мейл» и стал читать ее, улыбаясь устало и скептически.

Любая цыпочка хочет съездить в Индию. Урвите конец дек., слишком серьезным не беспокоиться.

Любая цыпочка, которой охота повидать мир, пожалуйста, напиши.

Да, если подумать, она хотела бы повидать мир. В ней медленно разрасталось подпитываемое телепрограммами для отпускников и цветными фото в журнале «Санди таймс» сознание того, что за пределами Лонгбриджа, за пределами остановок 62-го автобуса, за пределами Бирмингема и даже самой Англии существует целый мир. Более того, ей хотелось увидеть этот мир и с кем-то увиденное разделить. Хотелось, чтобы кто-то держал ее за руку, пока она смотрит, как над Тадж-Махалом восходит луна. Хотелось, чтобы ее целовали, медленно, но со страшной силой, на величавом фоне канадских Скалистых гор. Хотелось взбираться по заре на Айерс-рок. Хотелось, чтобы кто-то предложил ей руку и сердце, когда заходящее солнце коснется кроваво-красными перстами розоватых башен Альгамбры.

Малый из Лидса, с мотороллером, внешность в порядке, ищет подружку 17–21 для посещения диско, концертов. Заранее спасибо за фото.

Нужна подружка, возраст любой, но ростом в 4 фута 10 дюймов или ниже, отвечаю на все письма.

— Готово.

Бенжамен захлопнул тетрадь и устроил целое представление, укладывая карандаши и книги в небольшой кейс, с которым неизменно ходил в школу. Учебник по физике начал разваливаться, и Бенжамен обернул его куском обоев, которыми отец два года назад оклеил гостиную. На обложке «Английской литературы» он нарисовал большую карикатурную ногу вроде той, что появляется под конец вступительных титров «Монти Пайтон».

— На этот вечер все. — Он подошел к сестре, занявшей почти всю кушетку. — Дай-ка сюда.

Бенжамена всегда злило, что Лоис успевает прочесть «Звуки» раньше него. Похоже, он считал, что это дает ей привилегированный доступ к сверхсекретной информации. На деле же страницы новостей, которые он с такой алчностью поглощал, нисколько ее не интересовали. Большинства заголовков она и вовсе не понимала. «Бифхарт — здесь в мае». «Ожидается новый альбом Хип». «Очередной раскол в Фанни».

— Что такое «Чумовой»? — спросила она, вручая ему журнал.

Бенжамен саркастически усмехнулся и ткнул пальцем в их девятилетнего брата, с миной насмешливого презрения просматривавшего «Дейли мейл».

— А вот он, полюбуйся.

— Да нет, это я знаю. А вот «Чумовой», с заглавной буквы. По-моему, это какой-то особый термин.

Бенжамен не ответил — и при этом непонятным образом ухитрился создать у сестры впечатление, будто ответ ему хорошо известен, однако он, по каким-то имеющимся у него туманным причинам, предпочитает им не делиться. Все вокруг склонны были относиться к нему как к знающему, хорошо информированному юноше, несмотря даже на то, что свидетельства обратного просто-напросто лезли в глаза. Что-то, должно быть, присутствовало в его облике… не поддающаяся определению уверенность в себе, которую так легко принять за раннюю искушенность.

— Мать, — спросил Пол, когда та принесла ему пенистое питье, — зачем мы выписываем эту газету?

Шейла смерила его сердитым, полным невнятной обиды взглядом. Она уже много раз просила, чтобы он называл ее не «матерью», а «мамой».

— Без особых причин, — ответила она. — А почему нам ее не выписывать?

— Потому, — ответил, перелистывая страницы, Пол, — что ее переполняют бредовые банальности.

Бен с Лоис не удержались от смеха.

— А я-то думала, «банальность» — это такая австралийская зверушка, — сказала Лоис.

— Банальность малая, пятнистая, — добавил Бенжамен и замычал-заклекотал, изображая мифическое животное.

— Возьми хоть передовицу, — невозмутимо продолжал Пол. — «Это та самая торжественная пышность, посредством которой Британия с таким успехом привлекает к себе наши сердца. Ничто не способно столь возвысить наш дух, как королевское бракосочетание».

— И что? — спросила Шейла, размешивая в чае сахар. — Я вовсе не обязана соглашаться со всем, что там читаю.

— «Когда принцесса Анна и Марк Филлипс вышли из Аббатства, на лицах их появилась медленная, расплывавшаяся все шире улыбка людей доподлинно счастливых». Пожалуйста, дайте мне кто-нибудь гигиенический пакет, меня сейчас вырвет! «Молитвенник, быть может, и существует уже три сотни лет, однако обетования его остаются такими же ясными, как вчерашний солнечный свет». Ну и тошнотина! «Владеть и сохранять, в радостях и в горе…»

— Ладно, хватит с нас ваших высказываний, мистер Всезнайка. — Дрожи в голосе Шейлы было достаточно, чтобы выдать, пусть и на секунду, непонятный страх, который научился внушать ей младший сын. — Допивай и переодевайся в пижаму.

Последовали новые препирательства, в которые и Бенжамен вставлял визгливые фразочки, однако Лоис уже ни во что не вслушивалась. Звук этих голосов был вовсе не тем, во что ей хотелось сейчас погрузиться. Она предоставила домашних самим себе и ушла в свою комнату, где можно было вновь потонуть в излюбленном мире романтических грез, в царстве бесконечных красок и возможностей. Что касается последнего номера «Звуков», она нашла в нем что искала и больше в журнале не нуждалась. Ей не нужно было даже спускаться чуть погодя в гостиную и еще раз заглядывать в журнал, поскольку номер почтового ящика запоминался легко (247 — длина волны Радио-1), а объявление, ею отмеченное, отличалось совершенной, волшебной простотой. Быть может, потому Лоис и поняла, что предназначается оно ей, и только ей одной.

Волосатик ищет цыпочку. Вблизи Бирмингема.

2

Тем временем отец Лоис, Колин, сидел в пабе «Конские подковы на Королевской Пустоши». Его начальник, Джек Форест, отошел к бару за тремя пинтами «Брю XI», оставив Колина вести запинающуюся беседу с Биллом Андертоном, профсоюзным организатором лонгбриджского цеха антикоррозийных покрытий. Четвертый член компании, Робин Слейтер, так пока и не появился. Когда Джек вернулся от бара, Колин ощутил большое облегчение.

«Будем здоровы», — произнесли, поднимая кружки, Колин, Билл и Джек. Разом отпив по глотку, они испустили коллективный вздох и стерли с губ пену. Наступило молчание.

— Я хочу, чтобы мы посидели приятно и запросто, — выпалил вдруг Джек Форест, когда молчание стало слишком уж долгим, слишком устоявшимся и оттого неловким.

— Запросто. Точно, — сказал Колин.

— Меня устраивает, — согласился Билл. — Более чем.

Все трое запросто отхлебнули еще по глотку. Колин оглядел паб, ему хотелось сказать что-нибудь о его убранстве, да не придумалось — что. Билл Андертон смотрел в кружку.

— Хорошее тут пиво, верно? — сказал Джек.

— Что? — переспросил Билл.

— Я говорю, пиво тут подают хорошее, в этом заведении.

— Неплохое, — сказал Билл. — Я пивал и похуже. Все это происходило, разумеется, в те дни, когда люди еще не научились рассказывать друг другу о своих чувствах. В дни, когда совместные, упрочающие взаимные связи выпивки начальства с подчиненными еще не стали общим местом. Они, эти трое, были своего рода первопроходцами.

Колин оплатил следующие три кружки, а Робин все еще не пришел. Они сидели, потягивая пиво. Столы, в которых смутно отражались их лица, были темно-коричневыми, наитемнейше коричневыми, как шоколад «Борнвилл». Стены имели оттенок более светлый, в цвет шоколада молочного, «Дэри милк». Ковровое покрытие было просто коричневым, с узором из шестиугольников немного различной, если вглядеться, формы. Потолок явно задумывали изжелта-белым, однако и он покоричневел от дыма миллионов сигарет без фильтра. Машины на автостоянке в массе своей имели коричневый окрас, как и большая часть одежды завсегдатаев паба. На самом-то деле никто здесь этого преобладания коричневатости не замечал, а если и замечал, то не считал его заслуживающим каких-либо слов. Такие уж стояли времена — коричневые.

— Ну что, вы уже догадались, оба, в чем тут соль? — спросил Джек Форест.

— Соль чего? — поинтересовался Билл.

— Я о причине, по которой все мы нынче сидим здесь, — пояснил Джек. — Я ведь вас не наобум выбирал. Я мог пригласить сюда любого служащего отдела кадров и любого профсоюзника. Но не сделал этого. Выбрал именно вас, и на то существует причина.

Билл и Колин переглянулись.

— Видите ли, у вас есть кое-что общее. — Джек, довольный собой, посмотрел сначала на одного, потом на другого. — И оно вам известно.

Билл и Колин пожали плечами.

— Ваши дети учатся в одной школе.

Информацию эту оба усвоили не сразу — первым, кому удалось соорудить на лице улыбку, оказался Колин.

— Андертон — ну да, конечно. У моего Бена есть друг по фамилии Андертон. Одноклассник. Бен о нем время от времени рассказывает. — Его взгляд, устремленный на Билла, стал почти теплым. — Так это ваш сын?

— Да, он самый. Дугги. А ваш, должно быть, Бент.

Колина услышанное явно озадачило, может быть, даже поразило немного.

— Да нет, Бен, — поправил он Билла. — Бен Тракаллей. Сокращенное от Бенжамен.

— Я знаю, что его зовут Бенжаменом, — сказал Билл. — Просто у него такое прозвище. Бент Ракалия. Бен Тракаллей. Понимаете?

Прошло несколько секунд, и Колин понял. И поджал, обидевшись за сына, губы.

— Мальчики бывают иногда очень жестокими, — сказал он.

Лицо Джека расплылось в улыбке добросердечной умиротворенности.

— Знаете, это способно сказать нам кое-что о стране, в которой мы живем, — объявил он. — О Британии семидесятых. Прежние различия попросту ничего больше не значат, не так ли? Теперь это страна, где профсоюзник и младший менеджер — который вот-вот станет старшим, Колин, не сомневаюсь, — могут послать своих сыновей в одну школу и никто об этом даже не задумается. Умные мальчики, достаточно толковые, чтобы сдать вступительные экзамены, ну и пожалуйста: они уже стоят бок о бок у истоков знания. Что это говорит нам о классовой борьбе? Что она канула в прошлое. Все, конец, перемирие. Приостановка военных действий. — И Джек, ухватив свою кружку, торжественно поднял ее: — За равные возможности.

Колин негромко и робко повторил эти слова и отпил пива. Билл промолчал: что касается его, классовая борьба оставалась живой-здоровой и по-прежнему велась в «Бритиш Лейланд» достаточно яростно-даже в эгалитарные семидесятые Теда Хита,[1] — просто Билл не мог заставить себя оспорить услышанное. Этим вечером голову его занимало совсем иное. Он сунул руку в карман пиджака, нащупал чек и в который раз погадал — не спятил ли он.

* * *

Возможно, приглашение Роя Слейтера было ошибкой. Слейтер отличался — и это прежде всего — тем, что никто его на дух не переносил, включая и Билла Андертона, от которого нынче могли ожидать проявления некоторой солидарности с его якобы товарищем по оружию. На взгляд Билла, Рой Слейтер принадлежал к профсоюзным организаторам наихудшего толка. Умением вести переговоры он не обладал, как не обладал и воображением, способным пробудить в человеке сочувствие к тем, кого он предположительно представляет; кроме того, он попросту не понимал политических проблем более широкого свойства. Он был самым обычным горлопаном, из тех, что вечно лезут в драку и вечно выходят из нее побитыми. По профсоюзным меркам Слейтер был пустым местом, человеком, стоящим в самом низу иерархии младших организаторов ПТНР.[2] Обычно Билла хватало только на то, чтобы оставаться вежливым со Слейтером, однако сегодня этого было мало: честь профсоюза требовала, чтобы Билл с Роем образовали подобие единого фронта, противостоящего искусительным заигрываниям руководства компании. Сказанного Джеком хватало, чтобы заподозрить его в лукавстве: чего уж, в конце-то концов, лучше — внести раскол в ряды противника, усадив рядышком профсоюзных организаторов, которые, как всем хорошо известно, терпеть друг друга не могут?

— А тут не слабо, верно? — произнес Рой, с силой въезжая локтем в ребра Билла, изучавшего вместе с прочими вложенные в папки из красной кожи меню. К этому времени они уже перебрались в «Харчевню Берни» на Стратфорд-роуд.

— Ты только не обмочись от счастья, Слейтер, — сказал Билл, водружая на нос очки для чтения. — В нашем деле не существует, если ты этого еще не заметил, такой штуки, как бесплатное угощение.

— А вот тут, — сказал Джек, — вы как раз и ошиблись. Вы мои гости и можете заказывать что захотите. Счет оплатит «Бритиш Лейланд Лимитед», а она за расходами не постоит. Вперед, друзья. Пришпорьте воображение.

Рой заказал бифштекс из вырезки с жареной картошкой, Колин — бифштекс из вырезки с жареной картошкой, Билл — бифштекс из вырезки с жареной картошкой и горохом, а Джек, проводивший отпуск на юге Франции, — бифштекс из вырезки с жареной картошкой и горохом, а к ним еще и грибы, — этот штрих, говоривший об утонченности, не ускользнул от внимания прочей троицы. Пока они дожидались еды, Джек попытался завести общий разговор о семейном будущем принцессы Анны и капитана Марка Филлипса, однако ни в ком энтузиазма не пробудил. Рой, судя по всему, сколько-нибудь основательных мнений на сей счет не имел, Билла эта тема не интересовала («Хлеб и зрелища, Джек, хлеб и зрелища»), а мысли Колина блуждали неведомо где. Он смотрел в темноту за парковкой, в угольно-черную даль, где помигивали идущие по Стратфорд-роуд машины, и о чем он думал, понять было невозможно. Тревожился ли он за Бена — из-за его школьного прозвища? Скучал ли по Шейле и шипению искусственных углей? Или, быть может, томился желанием вернуться к прежним дням, которые проводил в проектировочном зале, — до того, как согласился на эту работу, дурацкую работу, казавшуюся шагом вверх, а обернувшуюся кошмарной возней с запутанными людскими проблемами.

— Вы же понимаете, Джек, ничего из этого не выйдет, — тоном дружелюбным, но и воинственным говорил Билл, после пятой кружки определенно повеселевший. — Сколько бы вы ни угощали ваших противников бифштексом с жареной картошкой, социальную несправедливость вам устранить все равно не удастся.

— Да ну, пустяки, Билл. Это всего лишь начало. Через пару лет участие служащих в управлении компанией обратится в юридическую норму. Такова будет политика правительства.

— Какого?

— А неважно. Ни малейшей разницы не имеет. Уверяю вас, мы вступаем в совершенно новую эру. Менеджеры и рабочие — то есть избранные ими представители — будут сидеть за круглым столом и принимать решения — совместно. Совместно рассматривать перспективные планы компании. Взаимные интересы. Общая почва. Вот к чему мы стремимся. И это должно произойти, потому что в настоящий момент противоборство наносит нашей индустрии урон.

— Охеренный бифштекс, — объявил ни к селу ни к городу Слейтер. Заказ ему принесли первому, и Слейтер принялся за еду, не дожидаясь остальных. — Давайте мне такую жрачку каждый день задолбанной недели, и у нас появится общий язык, сечете?

Билл оставил его без внимания.

— Суть в том, Джек, что это не противоборство ради противоборства. Вот чего ваша публика никак не хочет понять. Существует, видите ли, недовольство. Серьезное, обоснованное недовольство.

— И мы им займемся.

Билл, прихлебывая пиво, помолчал немного, глаза его сузились. Официантка принесла тарелки, и Билла на миг отвлек бифштекс, а затем, на срок более долгий, — икры официантки, ее узкие, затянутые в гладкий нейлон бедра, складки белой блузки, таившие обещание нетронутого еще тела. Давняя привычка. Так просто от нее не избавишься. Он заставил себя перевести взгляд на Джека, столь обильно посыпавшего картошку солью и поливавшего кетчупом, будто никакое завтра ему уже не светило. Билл отрезал кусочек бифштекса, с откровенным удовольствием (дома такой вкуснятины не соорудишь) прожевал его и сказал:

— Разумеется, я понимаю, к чему все клонится.

— И к чему же?

— Это же обычная тактика, верно? Разделяй и властвуй. Вы берете нескольких профсоюзных организаторов, приглашаете их на самый верх, усаживаете за стол совещаний — пусть почувствуют себя важными шишками. Посвящаете их в пару секретов — не слишком важных, заметьте. Просто скармливаете несколько лакомых кусочков — пускай считают, будто они теперь посвящены во все. И внезапно эти люди проникаются сознанием своей значимости, начинают видеть все глазами начальства, а что касается членов их профсоюза… Что ж, тем остается только гадать, почему эти мужики по полдня торчат в правлении, почему их больше не видно в цеху, где проблем выше крыши. Ведь так все задумано, Джек?

Джек Форест, словно не веря своим ушам, положил вилку с ножом и повернулся к Колину:

— Вот видите, а? Видите, с чем нам приходится иметь дело? Типичный для профсоюзов параноидный образ мыслей.

— Послушай, друг, — заговорил Рой, обращаясь к Биллу. Из-за картошки, которой был набит его рот, слова звучали не очень внятно. — Если эти два джентльмена хотят угощать нас время от времени хорошей жратвой и при этом излагать свои взгляды, в чем, на хер, проблема, а? Надо брать от жизни что можешь, друг. Как я понимаю, каждый, мать его, за себя.

— Вот речи истинного оплота рабочего движения, — отозвался Билл.

— А что думаете вы, Колин?

Колин нервно посмотрел на босса. Он терпеть не мог конфликтов, подлинного проклятия для всякого, кому приходится разрешать трудовые споры.

— Забастовки мешают нашей компании как следует развернуться, — произнес он наконец, уставясь в тарелку. Говорил он без особой охоты, словно вытягивая свои твердые, впрочем, убеждения из некоего потаенного места, в которое и сам-то редко заглядывал. — Не знаю, удастся ли их таким способом остановить, но как-то остановить их необходимо. В Германии, Италии или Японии ничего подобного не происходит. Только у нас.

Билл перестал жевать и уставился на Колина задумчивым, проникновенным взглядом. Он многое мог бы сказать, но ограничился лишь одним:

— Интересно, о чем разговаривают наши сыновья, когда едут домой из школы?

Джек ухватился за возможность направить беседу в более легкомысленное русло.

— Наверное, о девочках да о музыке, — сказал он, и Билл сдался, целиком сосредоточившись на еде и на шестой кружке пива. В конце концов, бифштекс есть бифштекс.

* * *

Биллу с Роем было по пути, так что пришлось ехать домой в одном микроавтобусе. Рой, увидев за рулем водителя в тюрбане, скривился и глянул на своего спутника, собираясь отпустить какую-то оскорбительную казарменную шуточку. Но Билл ему такой возможности не предоставил. Пропустив Роя назад, сам он демонстративно сел рядом с водителем, с которым и проговорил большую часть двадцатиминутной поездки. Он выяснил, что водитель и его семья принадлежат ко второму поколению иммигрантов; что живут они в Смолл-Хит; что Бирмингем нравится им обилием парков — да и для того, чтобы выбраться в холмы, уезжать здесь далеко не приходится; что старший сын водителя учится на юриста, а у младшего сложности со школьной шпаной.

Расслышав последние слова и воспользовавшись перебоем в их беседе, Рой наклонился вперед и спросил у Билла:

— Слушай, ты там спрашивал Тракаллея насчет того, о чем треплются ваши пацаны по дороге домой. Это чего такое значит?

— Так, к слову пришлось, — ответил Билл.

— Выходит, ваши мальцы в одной школе учатся? Так, что ли?

— Тебе-то что, Слейтер?

— Сын Тракаллея ходит в «Кинг-Уильямс», так? Это ж частная школа для сраных… барчуков, которая в Эджбастоне.

— Мой сын не барчук, можешь мне поверить. Башковитый парнишка, только и всего, и я хочу, чтобы он начал жизнь как можно лучше.

Рой ничего не ответил, но удовлетворенно откинулся на сиденье, уверовав, похоже, что отыскал уязвимое место в доспехах коллеги. Больше они в тот вечер не сказали ничего друг другу, разве что перекинулись парой слов, прощаясь.

Когда Билл вернулся домой, Ирен уже легла. Увидев кипу бумаг, поджидавшую его на обеденном столе, он поморщился и решил оставить их на завтра. На дворе почти полночь. И все же он задержался у настольной лампы — вытащил из кармана чек и снова внимательно изучил его.

Чек по-прежнему вызывал у него недоумение. 145 фунтов сняты со счета Благотворительного комитета и выписаны на не знакомое ему имя. И подпись на чеке не Гарри, председателя Комитета, и не Мириам, его весьма и весьма волнующей воображение секретарши (кстати, померещилось ему или прошлым вечером, на совещании, она и впрямь не спускала с него глаз?), а его собственная. Но он, хоть убей, не помнит, чтобы подписывал его. Более того, банк этот чек завернул, поскольку сумма была проставлена только прописью, не цифрами, а такой ошибки он бы уж точно не сделал. Если, конечно, он неприметно для себя самого не съехал с ума. Если все, что творится вокруг, не достало его окончательно.

Он упрятал чек в бюро и, прежде чем лечь, налил себе еще немного пива.

* * *

Джек Форест и Колин распрощались на парковке у ресторана. Прошедший вечер, похоже, оставил у Джека впечатление двойственное: он так и не понял, стоило во все это ввязываться или не стоило.

— Как по-вашему, мы чего-нибудь добились? Изо рта Джека вырывался парок. К утру подморозит.

— Думаю, да, — ответил Колин, которому всегда хотелось, чтобы все обернулось к лучшему. — Думаю, получилось, ну…

— Конструктивно?

— Да. По-моему, так.

— Хорошо. Наверное, вы правы. Получилось конструктивно. — Джек потер ладони, постукал друг о дружку костяшками длинных пальцев. — А нынче морозцем попахивает, нет? Надеюсь, жена не забыла укрыться одеялом.

Они обменялись рукопожатиями и разошлись. Машины их стояли в разных концах парковки. Колин неодобрительно фыркал и даже позволил себе произнести несколько умеренно бранных слов, пока боролся с замком своей коричневой «Остин 1800», с заедающим запором, который несколько лет назад сам же и спроектировал, да еще и с такой самоуверенностью.

3

По средам, после полудня, урок английской литературы был спаренный и вел его валлиец по имени мистер Флетчер, глотавший слова, так что понять его можно было с немалым трудом. Говорил он с сильным акцентом и состоял у учеников на подозрении в алкоголизме. Большинство мальчиков мистера Флетчера побаивалось, поскольку, выходя из себя, он начинал орать, а из себя он выходил на каждом уроке, иногда по два, а то и по три или четыре раза. Единственным, кто, похоже, нисколько его не страшился, был Гардинг. С другой стороны, все — и в особенности Бен — давно уж терялись в догадках насчет того, что вообще может напугать Гардинга.

Сдвоенные уроки — штука особенная. Когда после первых сорока минут бьет колокол, тебе остается только сидеть где сидел, как будто ты ничего и не слышал. Чаще всего учитель продолжает говорить, словно подчеркивая, что ничего не произошло, минула половина срока, вот и все, однако удержать внимание мальчиков на те несколько минут, в которые коридоры за дверью наполняются гулом от ударов сотен юных ног, перебегающих из одних классов в другие, бывает сложно. Но понемногу стук шагов и хлопки дверей стихают, вновь воцаряется тишина, и тебе уже нечем извинить себя за то, что ты не слушаешь ввергающие в дурноту спады и подъемы укачливого, монотонного голоса мистера Флетчера.

— Шедевр, Спинкс, истинный шедевр, — говорил он в спины трех возвращающихся на свои места мальчиков.

Сарказм, нимало не смягченный шутливостью или игривостью интонации, был закоснелой особенностью умственного склада Флетчера, как и большинства пожилых преподавателей «КингУильямс».

— Когда Голливуд приступит к неизбежной экранизации «Над пропастью во ржи», вам несомненно предложат роль Холдена Колфилда. Вы годитесь для нее в совершенстве, даже бирмингемский акцент ваш в дело пойдет. Питеру Фонда останется только локти кусать. Ну хорошо, — он повысил голос, дабы приглушить взрыв смеха, которого, впрочем, не последовало, — кто следующий? Тракаллей, Гардинг, Андертон, Чейз. Звучит как название юридической конторы. Стряпчие и комиссары по приведению к присяге. Что вы имеете нам предложить?

Трое из названных встали (Гардинг несколько минут назад отпросился в уборную и должен был вот-вот вернуться); Филип Чейз, неофициальный их представитель, объявил:

— Мы покажем сцену суда из «Убить пересмешника», сэр. Инсценировка сделана нами с Тракаллеем.

— Мной, Чейз. Мной и Тракаллеем.

— Да, сэр. Я играю Аттикуса Финча, ответчика. -Адвоката ответчика, а не ответчика.

— Да. Простите, сэр. Андертон исполняет роль мистера Гилмера, э-э… обвинителя. Тракаллей сыграет судью Тейлора, а Гардинг…

В это мгновение дверь класса распахнулась и в него вступил Гардинг, немедля вызвавший взрыв упоенного хохота.

— …Гардинг играет Тома Робинсона, сэр. Пояснение было излишним, поскольку грим Гардинга говорил сам за себя. Лицо его стало более или менее неузнаваемым под гротескным слоем темно-синих чернил. Должно быть, уходя в уборную, он спрятал пузырек в карман. Эффекта Гардинг достиг поразительного — не в малой мере благодаря оставленным им вокруг глаз кружкам прозрачной белизны, а также тому, что нос он почему-то чернилами мазать не стал и теперь тот нелепо выделялся на лице Гардинга подобием маленького белого знака препинания.

Одноклассники его впали в неистовство. Дискантовый хохот раскатывался над классом, отражаясь рикошетом от стен, обращая его в птичий двор в час кормежки, а примерно через тридцать оглушающих секунд хохот этот сменился чем-то вроде шквала пулеметного огня — двадцать два мальчика в буйстве одобрения застучали крышками парт. Флетчер, не улыбаясь, ждал окончания шума, терпение его лопнуло, лишь когда Гардинг, отбросив напускную невозмутимость, оседлал волну всеобщего восторга и начал расхаживать взад-вперед вдоль классной доски, хлопая себя по ляжкам растопыренными ладонями и изображая участников еженедельных телеконцертов «Черные и белые исполнители негритянской музыки». Тут уж учитель поднялся на ноги и повелительно пристукнул по столу:

— Тишина!

Несколько позже, посовещавшись на автобусной остановке, Чейз, Тракаллей и Андертон сошлись на том, что затея их друга была, вероятно, наиглупейшей и соглашаться на подобную эскападу Гардинга им не следовало. Шуточка вышла боком им всем — теперь каждый должен был накатать по двенадцать страниц на тему «расовые стереотипы», каковые страницы надлежало завтра в девять утра засунуть во Флетчеров почтовый ящик. Для Бенжамена, известного тем, что он до сей поры ни единого наказания не получил, это было особым унижением. Что до самого Гардинга, ему, как того и следовало ожидать, придется по окончании субботних уроков проторчать несколько часов в школе. Сейчас он дожидался в кругу почитателей автобуса на противоположной остановке (Гардинг жил на севере Бирмингема, в Саттон-Колдфилд). Лицо его еще сохраняло след пережитого приключения — призрачный оттенок океанской синевы. По меньшей мере половину его свиты, отметил Бенжамен, составляли девочки. Женская школа «Кинг-Уильямс» стояла на одной территории с мужским ее эквивалентом, и хотя официальных контактов между ними почти не существовало — во всяком случае, до шестого класса, — в автобусах, развозивших школьников и школьниц по домам, неизбежно складывались отчасти нервические, увлекательные, запанибратские отношения, так что Гардинг давно уже не испытывал недостатка в воздыхательницах. Сейчас он выглядел победительно непокорным, купавшимся в лучах своей все разраставшейся дурной славы.

Бенжамен и его друзья завидовали Гардингу дико. Девочки из автобусной очереди, в которой стояли они, разговаривали только между собой, — быть может, и бросая время от времени насмешливые взгляды в их сторону, но в остальном оставаясь безразличными до враждебности. Лоис, разумеется, и в голову не приходило заговаривать с братом — даже при том, что разделяло их всего несколько футов. Требовательная любовь, отличавшая их домашние отношения, в присутствии школьных друзей скукоживалась до размеров неказистой стеснительности. Уже и в прозвище «Ракалии», закрепившемся за ними, когда кому-то стукнуло в голову, что имена их можно произносить как «Бент Ракалия» и «Лист Ракалия», хорошего было мало. Еще пуще усугубляло их положение то, что Бену до сих пор приходилось носить школьную форму, между тем как шестиклассница Лоис, состоявшая в более либеральной женской школе, могла одеваться как ей заблагорассудится. (Сегодня на Лоис было длинное синее, с плотным белым меховым воротником, пальто из хлопчатобумажной ткани поверх акрилового свитера с высоким воротом и расклешенных, хлопчатобумажных же, брючек с вышивкой.) Непонятно почему, но это создавало еще один, и самый прочный, барьер между ними, так что о нормальном общении, пока они не окажутся в не доступном никому другому уединении семейной гостиной, и речи идти не могло.

— А вам, ребятки, придется нынче вечером попотеть, верно? — произнес за их спиной сочный, сломавшийся раньше времени голос.

Обернувшись, они увидели общего своего врага, Калпеппера, капитана младшей сборной по регби, капитана младшей сборной по крикету, будущего чемпиона и давний предмет их укромных насмешек. Как и всегда, учебники его и спортивное снаряжение были напиханы в одну большую сумку, из которой торчала, точно преждевременно напрягшийся пенис, ручка ракетки для сквоша.

— По двенадцать страниц на брата, не так ли? До ночи прокукуете.

— Отвали, Калпеппер, — сказал Андертон.

— О-о! — в насмешливом восхищении задохнулся тот. — Весьма остро. На редкость находчивый ответ.

— И вообще, это была всего-навсего шутка, — заметил Бен. И прибавил: — Ты и сам хохотал заодно со всеми.

— Вам винить некого, только себя, — изрек Калпеппер, протирая стекла своих массивных, в роговой оправе, очков и тем самым обнаруживая, ко всеобщему изумлению, что даже носовые платки его украшены нашивками с именем. — Флетчер — старый олух, либеральный до опупения. И изображать ниггера он никому никогда не позволит.

— Плохое слово, — сказал Чейз. — И тебе это известно.

— Какое — «ниггер»? — уточнил Калпеппер, наслаждаясь произведенным этим словечком эффектом. — Это почему же? Оно и в книге есть. Сам Харпер Ли его использует.

— У него оно используется совсем иначе, ты сам знаешь.

— Да ладно тебе. Негритос, черномазый. — И, поскольку провокация не удалась, Калпеппер добавил: — Дерьмовая, кстати, книжка-то. Не понимаю, зачем нам ее вообще было читать. Не верю я в ней ни единому слову. Сплошная пропаганда.

— Ни ты, ни мнения твои никому не интересны, — отрезал Андертон, и в подтверждение сказанного вся троица отвернулась от Калпеппера и стеснилась еще плотнее.

Разговор, как обычно, перешел на музыку. Андертон, в последнее время тративший все карманные деньги на пластинки, только что купил пластинку «На мели» группы «Рокси Мьюзик». И пытался теперь навязать ее Чейзу, уверяя, что любимые Филипом альбомы задрипанного «Генезиса» и в подметки ей не годятся. Бенжамен слушал их вполуха. Обе группы оставляли его равнодушным, как и кассета Эрика Клэптона, которую родители подарили ему на день рождения. Рок-музыку он перерос, нужно искать что-то другое… А кроме того, на автобусной остановке на той стороне улицы происходило нечто, весьма и весьма отвлекавшее его внимание. Теперь Гардинг, похоже, разговаривал — невероятно, но факт: действительно разговаривал — с Сисили Бойд, стройной богиней, возглавлявшей младшую группу Театрального общества женской школы. Ну что же это такое, в самом-то деле? О ее неприступности ходят легенды, и вот, пожалуйста: стоит, округлив глаза, приоткрыв рот, и слушает Гардинга, в красках описывающего ключевые исторические моменты учиненного им безобразия. А через минуту изумленный и зачарованный Бен увидел нечто и вовсе непостижимое — она лизнула палец и провела им по щеке Гардинга, пытаясь стереть чернильный след.

— Вы только гляньте, — сказал Бен, подтолкнув друзей локтями.

Музыкальные препирательства были мигом забыты.

— Черт подери…

— О дьявол…

Даже Андертон, обладавший более доскональными, нежели у прочих, познаниями о сексе, лишился слов, глядя, как Гардинг с небрежностью срывает именно этот куш. Что им оставалось делать? Только таращиться в изумлении — вплоть до появления 62-го автобуса, на второй ярус которого они, без конца оглядываясь в мечтательной тоске, и взобрались.

— Да уж, наглости ему не занимать, — высказался Чейз, когда автобус пришел в раскачливое движение и наполнился гомоном школьной болтовни. — Идея-то была его. И что теперь: нам намылили шею, а ему досталась вся слава?

— Да и идея-то дерьмовая, — отозвался Андертон. — Я это с самого начала говорил. Вот никогда вы меня, люди, не слушаете. Есть только один человек, которому разрешили бы сыграть эту роль, — Ричардс.

— Он же не из нашего класса.

— Вот именно. Потому нам и не стоило в это ввязываться.

Ричардс был единственным среди их одногодков чернокожим учеником — собственно, единственным на всю школу. Высокий, мускулистый, немного меланхоличный афро-караиб, он жил в пригороде Хэндсуорта и в «Кинг-Уильямс» был новичком, поступившим прямо в старший третий «Д». Кстати сказать, Ричардсом его один только Андертон и называл. Прочие девяносто пять однокашников Ричардса предпочитали прозвище «Дядя Том».

— Мы столько времени угробили на репетиции, — пожаловался Чейз, — а он нам даже показать ничего не дал.

— Такова жизнь.

Автобус протиснулся сквозь поток машин, идущих по Селли-Оук, и покатил по более свободной и зеленой Бристоль-роуд-Саут. Первой, как раз перед Нортфилдом, была остановка Чейза, и когда он поднялся, чтобы сойти с автобуса, случилось нечто странное. Сидевшая за ними девочка — все они видели ее прежде несчетное множество раз и, однако же, едва замечали — стала спускаться за Чейзом по лестнице, но перед тем, как выйти, метнула взгляд, направленный, тут сомневаться не приходилось, на Бенжамена. Красноречивый такой взгляд, посланный искоса, украдкой, но и не сказать чтобы скользнувший по нему мимолетом. Глаза девочки, выглядывавшие из-под непослушной темной челки, задержались на Бенжамене секунды на две-три, словно оценивая его, а затем полные губы ее сложились в очевидный намек на улыбку. Спустя пару лет Бенжамен назвал бы эту улыбку кокетливой. Сейчас же она просто ошеломила его, вызвав буйный всплеск самых разноречивых чувств, от которых он буквально прирос к месту. Прежде чем Бенжамен успел хоть как-то ответить на взгляд девочки, она исчезла.

— Кто это? — спросил он.

— Ее фамилия Ньюман, что-то в этом роде. Клэр Ньюман, по-моему. А что, понравилась?

Бенжамен не ответил. Он лишь с любопытством смотрел в окно, наблюдая, как Чейз плетется за девочкой по Сент-Лоуренс-роуд. Выступал Чейз с неестественной неторопливостью, — быть может, потому, что стеснялся девочку обогнать. Трудно было вообразить в этот миг, что наступит время, когда они подружатся и даже станут — ненадолго и неудачно — мужем и женой.

Девочку и вправду звали Клэр Ньюман, а еще у нее имелась старшая сестра, Мириам, работавшая машинисткой на фабрике компании «Бритиш Лейланд» в Лонгбридже.

Вернувшись в тот день домой, Клэр обнаружила, что дом пуст, и открыла дверь спрятанным в стоявшей у заднего крыльца лейке ключом. Мать, отец, сестра — все были еще на работе. Клэр плюхнула на кухонный стол школьную сумку, достала из банки несколько сливочных крекеров, намазала их маслом и мясным паштетом, сложила на тарелку и поднялась наверх. Прежде чем войти в комнату сестры, она немного помедлила на площадке. В доме тишина и покой. Самая что ни на есть подходящая обстановка для совершения недоброго дела.

Дневник свой Мириам держала под комодом — вместе с мужской рубашкой из лилового нейлона, предположительно обладавшей для нее некой никому другому не ведомой сентиментальной ценностью, и внушительным запасом противозачаточных таблеток. Клэр уже две недели как обнаружила этот клад и была теперь хорошо осведомлена о сестриной личной жизни, ставшей в последнее время до крайности увлекательной. Она вытащила дневник, пристроила тарелку на пол и уселась, скрестив ноги, с ней рядом. А затем, полная нетерпения, пролистала дневник до самой последней из исписанных страниц, одновременно слизывая с пальцев мясной паштет.

Глаза Клэр пробежались по новейшей записи, и запись эта ее разочаровала. Выходит, никакого прогресса: нынешний amour Мириам застрял на стадии фантазий. Но хотя бы подробности стали более красочными.

20 ноября

Вчера вечером присутствовала в Юнион-Холл на очередном заседании правления Благотворительного фонда. Все те же люди (включая Вонючего Виктора). На этот раз мистер Андертон не председательствовал, а сидел напротив меня. Я, как всегда, вела протокол. Он все посматривал в мою сторону, как и прежде, и я отвечала на его взгляды. Яснее ясного было, о чем он думает, я только изумляюсь, что никто ничего не заметил. Он, по-моему, довольно старый, но такой привлекательный, я никак не могла сосредоточиться и, наверное, пропустила половину того, что там говорилось. Я правда, правда хочу, чтобы он лабе меня, и знаю, он тоже этого хочет. Большую часть прошлой ночи я только и думала, какими способами он мог бы меня табе и что бы я при этом испытывала. Все могло бы случиться на фабрике. Там куча разных мест, те же душевые, в которых мужчины моются после смены. Я воображала, как он доводит меня туда, задирает мою юбку и лижет мою удзип, пока я не кончаю. Надо придумать, как поговорить с ним, как добиться, чтобы он меня поимел. Это не должно быть сложно, ведь он хочет этого так же сильно, как я, если не сильнее. Вряд ли я сама сделаю первый шаг, да оно и неважно. Все должно произойти поскорее, иначе я похудею от мыслей о нем.



Внизу хлопнула дверь кухни. Клэр сунула дневник назад, в укрытие, вскочила на ноги. Скорее всего, это мама вернулась с работы, из юридической конторы. И наверное, заглянула по дороге домой в магазин. Надо помочь ей разобрать покупки.

Весна

4

Несколько недель спустя, во второй половине пятницы 13 февраля 1974 года, на Лонгбриджской фабрике царили мир и покой. Бристоль-роуд, обыкновенно окаймленная в это время дня запаркованными машинами, была пуста. Ирен Андертон, возвращавшаяся после обхода магазинов с тяжелой корзинкой, наслаждалась этим странным покоем. Переложив корзинку из одной руки в другую, она помахала стоявшим у южных цехов пикетчикам, и кое-кто из них, узнав ее, помахал в ответ. Тихое чувство гордости охватило ее. Муж немало значил для этих людей, был их героем. Без него они тыкались бы, лишенные наставника, как слепые щенки. Ирен поднялась, миновав два ряда стандартных домов, на холм, к остановке 62-го автобуса. Путь до ее дома был неблизкий, но лезть в автобус не хотелось: нынешний день с его уютной, овеявшей все вокруг тишиной был намного приятнее прочих. Ты и не понимаешь, какой шум создает содрогающаяся весь день за забором фабрики сборочная линия; не замечаешь его, пока он не умолкнет.

Ирен остановилась у газетного киоска, купила номер «Ивнинг мейл» и быстро просмотрела его на скамейке Кофтон-парка, через который срезала путь к дому. Медлить не стоило — уже темнело, холодало. Минувшая зима была суровой. Билл в газете упоминался, однако фотография его отсутствовала — чего он, скорее всего, и хотел.

Когда Ирен добралась до дома, Билл сидел, обложившись документами, в столовой. Поблажки себе он, как водится, не давал. Вот за что она особенно не любила газеты: те вечно намекали, будто рабочие, объявив забастовку, прямиком отправляются в пабы или просиживают зады у телевизора, наблюдая за бегами. Как-то не помнила она Билла за такими занятиями. Глава Рабочего комитета, он вел постоянную битву с бумагами. И конца ей не предвиделось. По два-три раза в неделю Билл засиживался за полночь, с совещаний и митингов всегда возвращался поздно. Ирен не верила, что большинство профсоюзных боссов трудится так же тяжко. Да они и понятия не имеют, что такое настоящий труд. Правда, на конвейере Билл теперь почти не работает, однако никто его за это не корит. На нем лежит ответственность, огромная ответственность. Неудивительно, что он начал седеть, совсем немного — на висках.

Впрочем, мужчиной он все еще оставался привлекательным. Для своих без малого сорока Билл выглядел совсем неплохо.

— Чашку чая, любовь моя? — спросила Ирен, целуя мужа в лоб.

Билл распрямил спину, отбросил в сторону авторучку.

— С великим удовольствием. — И следом, указав на не прочитанную еще корреспонденцию: — Господи, это никогда не кончится.

— Ты справишься, — сказала Ирен, как всегда уверенная в муже и готовая помочь. — Дугги уже вернулся?

Билл скорчил гримасу: недовольство, смешанное со снисходительностью:

— С четверть часа назад. И прямым ходом наверх. Опять завернул в музыкальный магазин. Попытался втихаря протащить покупку, но я-то их пакет знаю.

И тут же, словно по знаку суфлера, сверху, из комнаты Дуга, пробилось какое-то буханье. Это был реггей, хотя ни Билл, ни Ирен не смогли бы его опознать. Собственно говоря, это был Боб Марли.

— Сейчас попрошу его увернуть звук. Нельзя же работать в таком шуме.

Ирен оставила Билла размышлять над письмом, которое он виновато убрал с глаз долой перед самым ее появлением. Без всякой на то нужды, если разобраться, — вороватость его диктовалась не столько содержанием письма, сколько более общим чувством вины, с такой готовностью нападавшим на него при любом упоминании о Мириам или при всякой мысли о ней. Как ни крути, а дело плохо. И все-таки: это изумительно податливое тело, эти груди, предлагаемые с такой нетерпеливой готовностью… Да она и была уже… девятой, так, что ли? Десятой? Хорошенький послужной список, за восемнадцать-то лет брака. Большинство имело касательство к фабрике — машинистки, швеи, ну и еще та, рыженькая, из столовой, бог ее знает, что с ней потом стало… Да, и, конечно, поездка в Италию, неделя на заводе «Фиат» в Турине, хитростью выбитая из Образовательной ассоциации рабочих, — девушка, с которой он познакомился в гостиничном баре, Паола, так ее звали, до чего же она была милая… Впрочем, в Мириам присутствовало нечто совсем иное, какая-то сила, делавшая связь с ней и лучшей и одновременно худшей из всех прочих, куда более скоропалительных. В каком-то смысле она пугала его. А в каком, он пока толком не разобрался.

Билл еще раз перечитал письмо, все с той же сдержанной досадой.



Дорогой брат Андертон!

Пишу Вам, чтобы принести жалобу на работу Мисс Ньюман в качестве секретаря Благотворительного комитета.

Мисс Ньюман — плохой секретарь. Она дурно выполняет свои обязанности.

Мисс Ньюман не хватает внимания. На заседаниях Благотворительного комитета нередко приходится видеть, как мысли ее блуждают неведомо где. Порой я думаю, что на уме у нее не исполнение обязанностей секретарши, а нечто совсем другое. Что именно, я предпочел бы здесь не указывать.

Я сделал немалое число важных замечаний, поделился многими наблюдениями, и все это благодаря мисс Ньюман в протоколы заседаний Благотворительного комитета не попало. То же можно сказать и о других его членах, но обо мне — в особенности. Я считаю, что выполнять свои обязанности она совершенно не способна.

Привлекая Ваше, брат Андертон, крайне необходимое в данном случае внимание к этому вопросу, я, со своей стороны, предлагаю в дальнейшем освободить Мисс Ньюман от обязанностей секретаря Благотворительного комитета. Продолжит ли она свою работу в машинописном бюро конструкторского отдела, это, разумеется, должна решать наша фирма. Не думаю, впрочем, что и машинистка из нее получилась хорошая.

С братским приветом,

Виктор Гиббс.