Кир Булычев

Со старым годом!

Почти закон: под Новый год в Москве оттепель. Две недели природа засыпает город снегом и инеем, машет простынями метелей, украшает окна и витрины белыми узорами — и вот за несколько часов все это великолепие размокает.

С неба сыплется мокрая крупа, сугробы съеживаются и темнеют, из подворотен выползают лужи, насморк и кашель набрасываются на население столицы — но новогоднему настроению эти неприятности не мешают.

Люди — мастера обманывать себя надеждами, что наступающий год в два счета покончит с бедами, обманами, болезнями, разочарованиями — утром проснешься, и все улажено, даже умирать никто не будет.

Способность человечества к самообману просто фантастична. Казалось бы, за миллион лет пора повзрослеть, набраться печального опыта…

Примерно так размышлял Егор Чехонин, поджидая автобус в Медведкове и наблюдая за тем, как скользит, торопится к остановке толстяк в дубленке, волочит сетку, полную зеленых кубинских апельсинов, а под мышкой зажал бумажный сверток, из которого жестко торчит хвост горбуши.

Рассуждения о человеческой наивности не были данью минутному настроению. Если кто-нибудь в Москве имел право осуждать предновогоднюю суету — им был Егор.

Подошел автобус. Он был неполон, но казался полным, потому что женщины предпочитали стоять в проходе, берегли платья, не садились. А мужчины стояли из солидарности. Только толстяк уселся перед Егором, положил сетку на колени, а горбушу держал на весу — хвост к потолку.

В автобусе пахло духами. Озабоченно смеялись женщины. Кто-то ахнул:?Неужели забыли?? Чего забыли?

Егор смотрел в мокрую темноту за окном автобуса и заново переживал разговор с Гариком, причем теперь-то он находил нужные, ядовитые слова и неотразимые аргументы. Но что за радость махать шашкой вслед умчавшемуся врагу?

…Целый час Егор ждал Гарика на лестнице. Уже давно стемнело, хлопали двери, отовсюду сбегались съедобные запахи, а Егор с утра ничего не ел.

Он забыл о голоде, пока разыскивал новый адрес этого Гарика, ехал сюда, бродил среди одинаковых корпусов, репетировал мысленно, что он скажет Гарику и что ответит ему Гарик, как Гарик будет врать и изворачиваться и как он прижмет Гарика в угол и как Гарик в конце концов сдастся и принесет магнитофон. Но Гарика все не было, и жуткий, терзающий голод завладел Егором и, может быть, именно он лишил его аргументы убедительности и силы. Потому что когда Гарик наконец пришел — распахнул дверь лифта, расстегнул дутое, словно кремом наполненное пальто, доставая из фирменных джинсов ключ, увидел вскочившего с подоконника Егора, узнал, махнул толстой рукой, приглашая заходить, в этот момент Егор совершенно забыл, как следовало говорить с Гариком.

Потом они стояли посреди пустой комнаты — только неубранная койка в углу, рок-звезды из журналов на стенах, проигрыватель с громадными выносными динамиками, кипы дисков на журнальном столике. Они стояли, Гарик скучал, потому что знал, чем кончится разговор, а Егор никак не мог пробиться сквозь эту скуку и тоже догадывался, чем разговор кончится.

— Но ты же брал, брал же?! — Егор запомнил лишь свои слова, ответы Гарика начисто вылетели из головы. — Ведь ты обещал отдать? Не помнишь?.. Я напомню. Отцовский магнитофон,?грундик? двухкассетник, стерео, я его с собой в школу взял, головка полетела, Смирницкий из десятого? Б? мне твой телефон дал. Ты обещал за три дня сделать, позавчера вернуть. Я тебе две кассеты за это отдал. Отдал ведь?.. — А Гарику было скучно слушать Егора, ведь он не знает никакого магнитофона, ничего не знает и вообще ему пора уходить, а может, он ждал гостей… А вот это Егор запомнил:

— Ты бы расписку взял, — Гарик говорил сочувственно. — Хоть какой-нибудь документ. Разве можно так легкомысленно людям доверять? Ведь никто не видал, как ты мне ящик передавал.

Потом разговор как-то еще продолжался. Почему-то Гарик пошел на кухню, поставил чайник, открыл холодильник, начал считать в нем бутылки. А Егор стоял в дверях кухни и говорил, хотя ему было стыдно говорить и просить. А Гарик не шумел, не бил себя в грудь, не выталкивал Егора из квартиры, терпел и скучал. И занимался своими делами.

— У тебя совесть есть?

— Жалкие остатки, в ближайшее время постараюсь отделаться. — Гарик говорил искренне, он смотрел на Егора сверху — он был на голову выше незваного гостя, а Егор жалел, что у него нет пистолета. Вынуть бы пистолет и увидеть страх на этом самодовольном розовом лице.

Потом Егор ушел. Как — тоже вылетело из головы.

Он не сразу поехал домой. Наверно, целый час брел по улице, скользил по мокрому снегу и снова повторял уже ненужный разговор с Гариком, находя куда более убедительные слова, но возвращаться было поздно.

А потом Егор вдруг увидел на столбе часы. Часы показывали без пяти десять.

И тогда, хоть в этом не было никакого смысла, Егор поспешил к автобусной остановке.

Между ним и другими людьми в автобусе возникла стеклянная перегородка. Сквозь нее плохо проникали звуки. Почему-то не отпускал голод. Хотелось вытащить за хвост горбушу из бумажного пакета и сожрать с чешуей. Егор вышел из автобуса, и стеклянная перегородка осталась вокруг. Навстречу шел человек с худосочной елкой, елка задела Егора за рукав, и несколько иголок осталось на рукаве — а как же елка прорвала стеклянную перегородку?

Идти домой было бессмысленно. Мать спросит:?Куда пропал? Где хлеб? Мы что же, без хлеба на Новый год останемся?? Хлеба он не купил — до встречи с Гариком было не до этого, а после поздно, все булочные уже закрылись. Отец загремит:?Ты принес магнитофон?? Магнитофон был любимой, дорогой, новой игрушкой отца, и тут уже ни возраст, ни солидность — ничего в расчет не идет. Может быть, когда-то и Егор был самой новой и дорогой игрушкой отца, может, и мать когда-то побывала в таких игрушках. Но сегодня самая любимая игрушка магнитофон. И магнитофона нет. Когда утром отец спохватился — вышла сцена, которую невозможно описать. Не потому что она была шумной — наоборот — весь разговор шел на полутонах. Цепочки лжи, придуманные Егором, были неубедительны, фальшивы и противны ему самому. И все эти?ну, поверь, папа??я обещаю, папа??даю слово, папа? — были лишь жалкими попытками оттянуть время и даже убедить самого себя, что он наконец отыщет этого Гарика и все кончится хорошо… Все кончилось плохо.

…В метро то же, что и в автобусе. Казалось, что вагон движется не только в пространстве, но и во времени. Он несет всех этих возбужденных, веселых, задумчивых людей к границе, стоит перейти которую — начнется новая жизнь. И граница не вымышлена. Она реальна для всех этих людей и важна, потому что если бы не Новый год, отец бы мог смилостивиться, хотя бы снизойти до попытки понимания. И не было бы тех слов:?Без магнитофона можешь не возвращаться?.

Вагон несется в будущее, к границе года, и все, как туристы, приготовили фотоаппараты и записные книжки:?Ах, как интересно, мы этого еще не видели!? А почему Егор должен ехать с ними? Ему там нечего делать. У него нет фотоаппарата и записной книжки, ему некому сказать:?Смотри, как здесь красиво!? Ему даже показалось, что если подождать, пока все выйдут, а самому остаться, то можно вырваться из этого проклятого обязательного движения к следующему году — как вагону, который отцепили от поезда и забыли на запасном пути. Он помедлил — все уже вышли, унося тревогу, ожидание и нетерпение, — но тут механический голос произнес:?Просьба освободить вагоны. Поезд дальше не пойдет? в окно заглянула дежурная в красной шапочке, помахала ему — чего же ты, все спешат…

Егор покорно вышел и побрел к эскалатору. Вдруг родилась надежда, что наверху прорвет подземную реку и голубой холодный поток рванет к туннелям, сметая всех вниз, первым делом его самого, — и тогда можно будет не возвращаться домой.

Даже если не погибнешь, можно будет сказать, что магнитофон унесло потоком в глубины Земли. Отец тогда скажет:?Бог с ним, с магнитофоном, главное — ты выкарабкался!?

Подземная река в тот день не прорвалась. И ничто не помешало Егору подняться наверх.

В вестибюле у телефонов-автоматов, у стены, облицованной желтой, веселенькой плиткой, стояла худенькая девочка лет десяти. На ней было тонкое, перешитое, затертое на рукавах и животе сиротское клетчатое пальтишко. Из-под повязанного по-взрослому платка выбивались прямые темные волосы, тонкие брови были высоко подняты.

Девочка стояла прямо, напряженно, готовая побежать навстречу. Она ждала кого-то, и ее не замечали те, кто спешил веселиться, — им не хотелось, да и некогда было ощутить ее одиночество и тщетное ожидание. И Егор понял, что девочка — единственный человек, который, как и он, не принадлежит празднику и не спешит пересечь границу. Он хотел было подойти к ней, но, конечно, этого не сделал. Что ты скажешь ребенку — только испугаешь.

Было десять минут двенадцатого.

До дома — шесть минут. Тысячи раз измерено, проверено, испытано за шестнадцать лет жизни. Шесть минут он растянул минут в пятнадцать. Еще пять минут простоял на дворе, глядя на мелькание теней в своих окнах — уже гости съехались, собирают на стол, мать беспокоится — не из-за него, а потому, что он не купил хлеба, а как скажешь гостям, что нет хлеба, не пойдешь же к соседям в новогоднюю ночь занимать три батона. А отец уже в который раз спрашивает, словно именно мать где-то прячет Егора:?Интересно, как ты намереваешься провести праздник? Вообще без музыки?? Словно музыка — какой-то документ, паспорт, с которым пускают за ту границу. В глубине души Егор допускал: мать могла решить, что он попал под машину, и заставляет отца звонить в милицию. Права на беспокойство Егор давать родителям не хотел. Даже хуже, если они звонят в милицию, — стоит ему войти в дом, как к негодованию хлебному и магнитофонному присоединится негодование за опоздание. Это будет третий и самый непростительный грех? Ты заставил нас всех волноваться!?

И тогда Егор понял, что никуда он не пойдет. Не перейдет с ними границу. Лучше остаться на дворе, бродить по улицам, что угодно… Но ведь если он не вернется, рухнет праздник не только у родителей, у всех гостей — они будут всю ночь носиться по моргам, пугать звонками приятелей и знакомых… Мстительного чувства Егор не испытывал: загубить им праздник — значит лишить себя права на жалость к самому себе. Вернуться домой — невозможно. Не вернуться — нельзя. Но как получить отсрочку?

Он отыскал в кармане две копейки, подошел к автомату.

— Сергей? — Хорошо еще, что Сергей сам подошел к телефону. — Это я, Егор. У меня к тебе просьба.

— Ты из дома? Перезвони мне, а то в дверь тарабанят. Гости идут.

— Открой им и возвращайся. Я не из дома.

— Беда какая-нибудь?

— Скорей же.

Мимо автомата прошли Семиреченские. Когда-то они были тетя Нина и дядя Боря. Теперь как-то превратились в Нину и Борю — разница в возрасте стирается. Одно дело, когда им по двадцать три, а тебе три. Другое — когда тебе уже шестнадцать, а им сорока нет.

— Я слушаю, — сказал Сергей.

— Позвони моим, скажи, что я только что от тебя вышел, бегу домой.

— Ты с ума сошел! От меня до тебя больше чем полчаса ехать. Ты что. Новый год хочешь на улице встретить?

В голосе Сергея искренняя тревога. Он такой же, как все. Ему немыслим вариант, при котором твой друг не принимает участия в торжественном переходе границы вместе со всем прогрессивным человечеством.

— Позвони, а то они беспокоятся. Я тебе потом объясню.

— Слушай, что случилось? Это с магнитофоном? Не получилось? — Сергей предлагал поехать вместе. Но это ничего не меняло — Гарика без миномета не проймешь.

— Не получилось. Да ты звони, а то Новый год пропустишь.

— А ты?

— Мне уже все равно.

— Не психуй! Хочешь, приезжай ко мне. Я своих стариков мобилизую тебе в поддержку.

Егор бросил трубку.

…Без двадцати двенадцать. Окна отсюда не видны, надо выйти из автомата и пройти до конца заснеженного газона. Егор нашел еще две копейки. Сначала надо перезвонить Сергею.

Было занято. С третьего раза пробился.

— Ну что?

— Твоя мамаша волнуется. Собиралась уже в милицию звонить. Ты вообще псих или как?

— Спасибо, Сережка. Я пошел.

— И поскорее. В новогоднюю ночь легче получить индульгенцию, чем в другой день. Так что бросайся им в ноги, может, поймут. Послушайся моего мудрого совета.

— С наступающим!

Щелкнул рычаг. Длинный гудок.

А что дальше?

А впрочем, известно, что дальше. Надо подняться на верхний этаж. Там площадка перед чердаком, иногда там целуются пришлые парочки. Вряд ли кому придет в голову забираться туда в новогоднюю ночь.

У лифта никого не было — рука сама нажала на кнопку пятого этажа, пришлось жать на?стоп? и снова — уже на девятый.

Егор вышел из лифта. Четыре квартиры и железная лестница наверх. Он задержался на площадке, стараясь среди торопливых — последние минуты — звуков угадать те, что доносились с пятого этажа. А зачем? Он никому не нужен. Даже Сергею, который уже, наверное, забыл о его существовании.

Егор не пошел наверх, на чердак. Он начал спускаться по лестнице. Восьмой этаж, седьмой… Этажом ниже остановился лифт, застучали запыхавшиеся шаги звонок в дверь — торопливый и нервный, дверь открывается и на всю лестницу переполох голосов:

— Успели все-таки! Какое счастье! Успели!

Они-то успели. Теперь поедут со всеми вместе. Что ж, если это кажется кому-то счастьем…

Егор подождал, пока дверь захлопнулась и отрезала звуки, затем пошел дальше. Нет, он не думал, что войдет к себе — только до двери и тут же обратно. Он не принимал решений — какая-то тупость овладела им, ноги шли, вот он им и подчинялся.

А ноги принесли к своей двери. Он остановился. Ничего не было слышно только гул голосов. Гул показался Егору тревожным — может, они все-таки решили не справлять без него? Может, они — бывают же движения души — поняли, как ему гадко?

Рука сама достала из кармана ключ, сунула его в скважину, повернула. Дверь отворилась. В прихожей было много пальто и шуб — они перегрузили вешалку и лежали грудой на стуле, а внизу, как в магазине, в ряд женские сапоги.

Теперь можно было различить отдельные голоса. О нем ли?

Голос Бори Семиреченского:

— Ну, у всех налито? Артур, телевизор включил?

— Включил.

Голос отца:

— А то упустим!

А мать? Вот и ее голос:

— Боря, положи себе рыбки, ты имеешь манеру не закусывать. Вот о чем она думает в эту минуту!

Из телевизора донесся ровный морской шум Красной площади.

Егор так и стоял с ключом в руке. Никто не почувствовал, что он здесь. И при чем чувства? Они сейчас подходят к границе. Впереди замечательные туристские дали, в которых они отлично обойдутся и без него. Все обойдутся без него. Весь мир.

И тогда он понял, что может не идти с ними. Надо повернуться, выйти из двери и остаться на платформе, отпустив поезд. Пусть едут, будьте счастливы…

Били куранты. Он помедлил, дожидаясь первого удара часов. Раз… два…

Егор осторожно затворил за собой дверь. Щелкнул замок. Он медленно пошел вниз по лестнице, зная, что к тому времени, как он достигнет первого этажа, часы перестанут бить и диктор задушевно скажет:?С Новым годом, товарищи!?

Он не услышал последнего удара и этих слов. В доме было тихо. Словно шум, запахи, звуки музыки за дверями, удаляясь и тая, уехали за пограничный столб, а он, Егор, остался на опустевшем перроне с неуверенно поднятой рукой — все равно никто уже не глядит из окон вагона.

Снег стаял за те минуты, пока Егор бродил по лестнице. Было не очень холодно, как ночью в сентябре, и асфальт был серым, чуть влажным.

И была не ночь. И не день. Небо стало серым, его заволокло тяжелыми беспросветными тучами.

И еще: ни в одном из окон дома не горел свет. Окна казались слепыми, стекла не блестели. Никто в этом доме не жил.

Это не удивило Егора. Было удовлетворение. Удалось! Ему удалось. Он этого, кажется, хотел?

Потом возникло удивление. Он, разумеется, никогда не задумывался, каково оказаться вне человечества, одному по сю сторону границы, но все равно удивился тому, что в прошлом году остались дома, асфальт, небо — какие-то признаки обыкновенной жизни. А как должно было быть? Впрочем, ничего удивительного нет. Дома ведь не движутся сквозь время вместе с людьми — они и в прошлом и в будущем. А животные? А растения?

На второй вопрос ответ нашелся сразу. Деревья, чахлые саженцы, посаженные в прошлом году посреди двора, исчезли. Лишь одно из них, что засохло еще осенью, осталось над покосившейся скамейкой. Тогда пришло любопытство. А что дома? Подняться наверх и поглядеть?

Почему-то не хотелось. Не то чтобы страшно, но не хотелось. Улица — ни к чему не обязывающее безликое место. А дома, даже если там никого нет, надо встречаться с чем-то, принадлежавшим тебе. Егор вышел из ворот.

Улица была пуста, как бывает в предрассветный час, весной или осенью, в беспогодье. Нет еще троллейбусов и дворников, а запоздавшие пешеходы добрались до дому. И легли спать. Егор даже улыбнулся, потому что пешеходы не легли спать — а лягут завтра, в следующем году.

Вместо сквера по ту сторону улицы была серая пустошь, через нее тянулись в два ряда скамейки.

Егор подошел к скамейке, пощупал рукой ее холодную, чуть влажную спинку вдруг ее на самом деле нет? Но скамейка была Можно даже сесть на нее.

Егор сел. И понял, что за последние несколько минут он устал так, словно весь день таскал мешки на овощной базе.

Ты живешь шестнадцать лет в обыкновенном мире. Ты точно знаешь, что чудес не бывает и если летающие тарелочки где-нибудь приземляются, то, конечно же, не на твоем дворе. В книгах бравые капитаны летают на Луну или сражаются с пиратами. В жизни ты получаешь пару за сочинение и отец решает, что это замечательный предлог, чтобы отказаться от своего обещания купить тебе велосипед. Если бы ты прочел где-нибудь о молодом человеке Е., который не захотел идти со всем человечеством в следующий год, потому что у него были сложные отношения с родителями и неким Гариком, ты бы улыбнулся и вернее всего отложил в сторону такой рассказ, потому что к фантастике в отличие от многих других подростков ты совершенно равнодушен. И вот тебе на!

Егору захотелось зажмуриться, и он зажмурился. Потом потер зажмуренные глаза. Потом, дернув головой, резко открыл их…

Вокруг была та же серая пустота, беззвучная и оттого вязкая и тяжелая.

Сейчас я закричу, сказал себе Егор, словно угрожал кому-то. Он попытался крикнуть, но получился шепот, потому что нельзя кричать в такой пустоте. Вместо этого Егор сильно ударил кулаком по мокрой скамейке, и кулаку стало больно. Оставалась последняя надежда, что все происходящее — временное умопомешательство, психоз. Но и на это было мало надежды — сумасшедшие никогда не знают, что они сумасшедшие.

Значит, чудеса бывают, значит, мир совсем не такой простой, как на уроке обществоведения, и надо потерпеть, пока он вернется в свои границы, — так попавший в наводнение человек отсиживается на крыше дома.

Это обязательно кончится, сказал себе Егор. Это скоро кончится. Только не надо психовать. Я совершенно спокоен. И считаю до ста и поднимаюсь со скамейки.

Егор досчитал до пятидесяти, и ему надоело сидеть и считать.

Он поглядел на часы. Часы стояли на двенадцати. Стояли. Хотя утром он заводил их. Егор покрутил завод до упора. Но часы не пошли. Егор потряс в воздухе рукой. Пустое дело.

Время остановилось, потому что его нет и часам нечего мерять.

Все это не сон. Значит, здесь придется остаться, жить, есть, спать, просыпаться… и одному? Запас злорадства, какой-то гордости от того, что можно, оказывается, уйти от всех, испарялся. И стало неуютно Вернее, страшно.

Егор вскочил — ему показалось, что-то ползет между дальними скамейками. Нет, это поднявшийся ветерок гнал по земле тряпку.

Страшно. Словно в ночном лесу. Любой человек боится черного леса и не может объяснить почему. Грабителей нет в этом лесу. Волки давно перевелись. Леших и привидений не бывает. Но страшно. Это, наверно, самое древнее из чувств, сохранившихся в человеке с тех времен, когда лес был смертельно опасен, ночами по нему бродили пещерные волки и тигры, а человек был перед ним беззащитен.

Но ведь лес кончается. Из него можно убежать. И там, за краем леса, обязательно будет деревня или просто домик, в котором живут люди. А здесь?

…Скамейки отлетали назад, как столбы за окнами поезда. Егор поскользнулся, чуть не упал, выбегая на мокрую мостовую, — он бежал к метро, словно там должна была быть какая-то избушка, должен кончиться лес. От того, что в городе не было ни единого звука, ни крика птицы, ни звона трамвая, ни далекого гудка, — звук, топот, грохот шагов Егора заполняли истосковавшийся по звукам воздух, который пережевывал их, смаковал, выпускал наружу, гонял над крышами, дробил на части и снова кидал в уши Егору. Егор замедлил шаги, старался идти тише, но ничего из этого не вышло — воздух чутко прислушивался и не упускал ни единого звука.

Деревья и кусты вокруг метро? Университет? тоже исчезли, оставив темную землю, полоски асфальта и окруженную киосками асфальтовую площадку. Киоски нарушили безжизненность города, и Егор поспешил к ним, вспоминая на бегу, что раньше было в ближнем из них. Мороженое? Правильно, мороженое. Странно, что совсем не хочется есть… Киоск был пуст, словно приготовлен к ремонту.

В следующем, цветочном, стояла пустая ваза, в журнальном висели выцветшие бумажки и старый номер журнала? Пчеловодство? внутри киоска было темно, свет не достигал туда, и можно было только угадывать, что в глубине — вороха бумаги, неразобранные стопки газет. В кондитерском обнаружилась полуоткрытая коробка из-под круглого торта, совсем пустая, даже без крошек, с жирным темным пятном от крема на стенке.

Как удалось некоторым случайным вещам вывалиться из потока времени и очутиться в этой пустоте? Кто последним держал в руке эту коробку?

Егор стоял, разглядывая коробку, как загадку, которую требовалось решить, и от этого зависело, перейдет ли он в следующий класс… И тут он услышал далекие четкие шаги — они доносились со стороны проспекта, оттуда, где заворачивались кольцом трамвайные пути.

Егор не испугался этих шагов, но и не испытал радости: как древний путник в лесу, он понял, что нельзя бездумно убегать прочь. Важнее, не выдавая себя, узнать, кто идет.

У дальнего угла, за трамвайными путями шел человек. Вот-вот он скроется за углом. Егору захотелось его остановить…

— Эй, погодите!

Но крик оказался слабым, собственный голос обманул Егора. Человек не услышал.

— Эй! — снова крикнул Егор уже на бегу. Он споткнулся о рельс, чуть не упал.

За углом никого. Проспект голый, без деревьев и оттого куда более широкий, чем раньше, уходил в туман. Может, почудилось.

Тупое разочарование овладело Егором. Как после встречи с Гариком. Также сначала была надежда, а теперь — полное одиночество.

Возвращаясь к метро, Егор пытался представить себе, каким же он был — тот человек? Высокий и худой. А как он был одет? В темное. Пальто? Наверно, пальто.

Еще одна неожиданность: сквозь стекла дверей метро был виден теплый свет.

Егор толкнул дверь, она послушно открылась. В ряд у стены стояли разменные автоматы, напротив — театральный киоск с приклеенными изнутри к стеклу пожелтевшими афишами, за проемом — круглый зал, откуда спускаются эскалаторы. Над залом горел светильник.

Егор прошел внутрь.

У выхода, у телефонов-автоматов, стояла та самая девочка с острым лицом. Из-под повязанного по-взрослому платка торчали темные косички.

Между Егором и девочкой был металлический барьер.

— Ты чего здесь стоишь? — спросил Егор.

Девочка поглядела на него и не ответила. Она обратила взгляд к пустому, замершему, уходящему в темную глубину эскалатору, словно надеялась, что он снова двинется и привезет к ней того, кого она ждет.

Егор перепрыгнул через барьер и подошел ближе.

— Я когда тебя увидел, — сказал он, — сразу подумал, что тебе Новый год до лампочки.

— Чего? — спросила девочка, не оборачиваясь. Будто Егор ей мешал и она терпеливо дожидалась, когда он уйдет.

— Что ты тоже останешься, — сказал Егор. Он не мог объяснить ей, что рад ее здесь видеть.

Девочка пожала плечами. Клетчатое пальто было ей коротко, а ноги — как палки. Лампа над головами начала тускнеть, словно кто-то вспомнил, что пора выключать свет.

— Больше никто уже не приедет, — сказал Егор.

— Да?

— Ты чего же стоишь? Пойдем отсюда. Здесь темно.

— Я не пойду.

— Глупая, там же никого нет.

— Он обещал.

— И метро уже не работает, — сказал Егор терпеливо. Здесь был человек, который слабее его, о котором надо будет заботиться, а это важно в мире, в котором все неизвестно.

Лампа часто замигала и погасла. Лишь слабый свет проникал снаружи сквозь стеклянные двери. Девочка сделала несколько шагов вперед, словно хотела заглянуть вниз, Егор не мешал ей, но она остановилась перед непроницаемой темнотой и вдруг спросила:

— Ты где?

— Здесь я, — ответил Егор. — Пошли.

Они вышли в серый воздух. Девочка шла рядом, вцепившись Егору в рукав пальто, словно очнулась и испугалась.

— Светает уже, — сказала она.

— Здесь всегда так, — сказал Егор, хоть и не был в этом уверен.

— Светает, — упрямо повторила девочка.

— Да ты посмотри, — сказал Егор, — снега-то нет.

— Снега нет.

Они стояли у входа в метро. Впереди был виден пустой вагон трамвая. Трамвай был старый, такой Егор видел в кино про войну.

— Как тебя зовут? — спросил Егор.

— Люська, — сказала девочка — Люська Тихонова.

Она поглядела на Егора, и он увидел, какие у нее высокие, тонкие и правильные, словно циркулем наведенные брови брови поехали вверх.

— Ты чего? — спросил Егор.

— Ну, я пошла, — сказала Люська Тихонова.

— Куда ты пойдешь?

— Домой, — сказала она, но после слова был маленький знак вопроса.

— Не ходи, — сказал Егор. — Я думаю, что здесь никого нет. Только ты и я.

Брови опять убежали наверх. Зрачки у Люськи были светлые и прозрачные. Она была готова поверить ему.

— Ты не хотела со всеми в Новый год идти, — сказал Егор. Он не спрашивал, а объяснял.

Люська кивнула.

— Вот все ушли, а ты осталась.

Люська снова кивнула, словно тысячу раз такое проделывала. А на самом деле ничего не поняла, потому что сказала:

— Ну, я пошла. Домой.

— Ты далеко живешь? — спросил Егор.

— За углом, вон в том доме.

— Пойдем вместе, сама посмотришь, что никого нет.

Люська быстро пошла к трамвайным путям. Егор вспомнил, что там недавно был человек — тогда за себя он не так боялся, — он мог бы убежать. Но теперь с ним девчонка. Егор оглянулся, палку бы найти, но ничего не увидел.

Люська вдруг замерла, глядя вверх.

— Это твои окна?

— Спят они, — сказала Люська.

— Ну, ты идешь?

— Нет.

— Испугалась?

— Не хочу.

— Слушай, я тебе русским языком говорю — никого там нет. И вообще в Москве никого нет. Все ушли.

— Куда ушли? — брови побежали вверх.

— Вперед ушли, в следующий год.

— А мы?

— А мы остались.

— И Константина нет?

— Какой Константин?

— Это ужасный человек! — Брови изобразили крайнюю степень удивления: как можно не знать Константина? — Он у нас живет. Раньше приходил, а теперь совсем живет.

В тумане, затянувшем подворотню, возникла странная, даже зловещая фигура Егор не сразу догадался, что этого человека он видел несколько минут назад.

Сразу бросилось в глаза, что он нес в руке тяжелый черный лом. Потом Егор увидел, как странно этот человек одет — в распахнутое черное пальто без одного рукава, вместо него оранжевый рукав рубашки. И уж в последнюю очередь обозначилось лицо — мятое, серое, все висит, нижняя губа, щеки и даже нос дай им волю, вообще бы сползли на грудь.

Егор попытался закрыть собой Люську, а Люська не усмотрела в человеке никакой опасности, укоризненно сказала:

— А сам говорил — никого нету!

Человеку было тяжело волочить лом, он остановился, закинул его на плечо. Только тут Егор увидел, что человек бос.

— Пыркин, — спросила Люська, — ты куда пошел?

— Люська? Помнишь меня?

— Как же не помнить — ты мне конфеты давал.

— Не помню, — сказал Пыркин и пошел мимо. Лом скашивал его в сторону, плечо задралось. Егор с Люськой невольно пошли следом, Пыркин вдруг замер, поглядел на них и спросил:

— Собачонку мою не видали? Собачонка моя пропала. Жулик пропал. Не иначе как ублюдки сманили.

И тут же поспешил прочь, словно не нуждался в ответе.

— Ты его знаешь? — спросил Егор.

— Я всех во дворе знаю, — ответила Люська — Он у нас в доме жил. В прошлом году пропал. Как раз под Новый год. С милицией искали, собаку приводили, овчарку, честное слово, черная совсем, а брюхо серое. Не веришь?

— И не нашли?

Вопрос был глупый. Если он здесь, конечно, не нашли.

— Не нашли. Он же алкоголик. Лечился даже. Мать говорила, счастье, что его от нас забрали.

— Ты говорила, что он сам пропал.

— Как будто пропал, а некоторые думали, что забрали. С придурью он.

— Так он что же, уже целый год здесь?

— Он здесь всегда жил, — Люська не поняла вопроса.

Издали, набирая силу, словно надвигающийся гром, пошел грохот и звон.

— Ой, это Пыркин. Всегда так, напьется и хулиганит, — сказала Люська. Ужасный человек.

Пыркина увидели на другой стороне улицы, где на первом этаже большого желтого дома раньше был продовольственный магазин. Громоздкий дом стоял в глубине, за сквером, теперь сквер пропал и длинная черная фигура Пыркина видна была издалека. Он снова поднял лом и, как копье, вонзил его в витрину. Витрина вдребезги. Грохот покатился над улицей и угас вдали — без эха, без отзвука.

— Ой, что будет, что будет, — приговаривала Люська, топоча сзади Егора. Опять в милицию загремит. Такая витрина, наверно, тысячу рублей стоит…

В Люське сочеталась девчонка, наивная и беззащитная, с трезвой старушкой, которая все уже видела и все знает.

Когда они подбежали к магазину, Пыркина на улице не было. В груде стекла валялся лом. Пирамиды консервных банок в витрине были разрушены, а изнутри, из темноты, доносилось шевеление и треск.

— Пыркин, вылазь, — сказала Люська строго. — Милиция приедет.

Пыркин отозвался не сразу.

— Не приедет, — сказал он. — Рад был бы увидеть ихнюю шинель. Нет здесь никакой милиции.

Он показался в витрине, словно портрет в раме. К груди он прижимал ящик, из которого торчали горлышки бутылок.

Поглядев на ребят, он развернулся задом и, опустив босую ногу, старался нащупать ею асфальт.

— Обрежешься, — сказала Люська. — Тут же стекла.

— Нет, — сказал Пыркин, — не обращай внимания. Стекла захрустели под ступней.

— Пошли, — сказала Люська Егору, — ты его не знаешь. Обязательно милиция приедет.

— Да сколько тебе говорить! — воскликнул Пыркин, опуская ящик на кучу стекла. — Нет здесь милиции, и вообще неизвестно, где мы пребываем, вернее всего, за грехи на том свете.

Пыркин вытащил из ящика бутылку водки, подцепил желтыми зубами блестящую крышечку и выплюнул на мостовую.

— Ну, с праздничком, — сказал он и опрокинул бутылку над раскрытым ртом.

Водка лилась туда, словно в воронку, но, наполнив рот, она хлынула по подбородку на черное пальто.

Пыркин с отвращением фыркнул, остатки водки фонтаном брызнули изо рта.

Он забросил бутылку за скамейку.

— Вот так всегда, не выпьешь, не закусишь.

Он наступил на груду стекла, и осколки расползлись из-под него в разные стороны, протянул грязную руку к ящику, вытащил еще одну бутылку, открыл и начал медленно лить водку на асфальт.

— Чепуха и сплошной обман.

Он запахнул пальто, на котором не было ни одной пуговицы.

— А вы-то чего? — спросил он. — Пошли со мной. Чего вам здесь в пустоте гулять.

Егор с Люськой переглянулись.

— Если ты думаешь, что у тебя кто дома есть, — добавил Пыркин, — то ошибаешься. Никого у тебя дома нет.

— А я и не хотела туда идти, — сказала Люська, срываясь с места и спеша за Пыркиным. — Я туда и не пойду. Там Константин. Я к отцу поеду.

— Никуда ты не поедешь, — сказал Пыркин.

Егор шел сзади. Непонятно, что делать дальше. Навалилась экзаменационная тупость, когда не знаешь билета и нет ни одной мысли в голове.

Подошли к перекрестку. Светофор смотрел черными, пустыми глазами.

— Не оглядывайтесь, — сказал Пыркин. — Нет здесь троллейбусов.

— А сколько сейчас времени? — спросил Егор, чтобы спросить чего-нибудь уж очень было тихо, только тяжелое дыхание Пыркина да стук Люськиных каблуков.

— Парень взрослый, в армию скоро, а не понял, — сказал Пыркин. Егор кивнул, он понял.

— А мы вас с милицией искали, — сказала Люська. — Собаку привозили, черную овчарку.

— У меня тоже собачка была. Жулик, — сказал Пыркин. — Сманили.

За новым цирком до самой реки тянулась обширная и пустая равнина. Посреди нее две избы, маленькие окошки выбиты, вокруг утоптано, словно избы поставлены для декорации. Пыркин немного прихрамывал, горлышко бутылки высовывалось из кармана пальто. Люська семенила рядом. Егор несколько раз щурился, чтобы разогнать это видение, но открывал глаза — и снова в десяти шагах черное пальто Пыркина с оранжевым рукавом рубашки, босые серые пятки. А рядом клетчатое пальтишко Люськи, стоптанные каблуки ее ботинок. Что сейчас дома творится — подумать страшно…

Дорога нырнула вниз, отлого прорезая обрыв к реке, — они пошли над туннелем, забирая влево.

— Нам немного осталось, — сказал Пыркин, поджидая Егора. — Можно сказать, пустяки, но большие опасности. Вон там, где эскалатор вниз был, — они и сидят. Подстерегают. Мы их обойдем. Ясно?

— Кого обходить? — спросил Егор.

— Этих, — коротко ответил Пыркин.

Он вынул из кармана бутылку и взял ее, как гранату, за горлышко, — без оружия нельзя. Вообще здесь даже беспокойней, чем у нас.

Он прижал палец к губам, чтобы молчали.

Люська вдруг раскашлялась. Пыркин весь сжался, щеки порозовели от негодования, он замахал бутылкой и зашипел как змея.

И тут по краю откоса пробежала серая, почти невидная, быстрая тень, замерла и исчезла.

— Все, — сказал Пыркин. — Мы обнаружены.

— Это фашисты? — спросила Люська.

— Хуже, — сказал Пыркин. — Ну, будем прорываться или отступим? Бутылка дрожала в руке.

— Будут жертвы, ой, будут жертвы, — сказал Пыркин — Детей жалко, — он показал грязным пальцем на Люську.

— А зачем мы туда идем? — спросил Егор. — Вы же ничего не объясняете.

— А ты куда хотел? — удивился Пыркин. — Там свои. Три или четыре тени выглянули на секунду из-за откоса.

— Поджидают, — заявил Пыркин. — Поджидают нас, а это прискорбно, потому что они перекрыли все подходы. И Жулика нет. А то бы помог.

Ребята стояли, не знали, слушаться Пыркина или нет — никакой он не защитник.

Сзади была серая пустыня с избами. До них уже метров триста.

Пыркин пошел к спуску, бутылка с водкой в отставленной руке. Люська припустила за ним. Егор тоже пошел, стараясь не отставать.

Они остановились над крутым склоном к Москве-реке.

Склон был голым, бурым. Егор уже был готов к тому, что не увидит здесь деревьев, но все равно удивительно, насколько изменился вид. Лишь несколько голых деревьев видны на всей широкой излучине реки от метромоста до окружной дороги. Вода в реке была темной.

Вниз вела тропинка.

— Самый короткий путь, — сказал Пыркин. — Побежали.

Никого не было видно.

Пыркин бросился вниз, к реке, мелко перебирая пятками и тормозя в крутых местах свободной рукой.

Это было похоже на детскую игру в войну.

Минуту или две Егор ничего не видел — думал только, как бы удержаться, не покатиться кубарем и не сломать шею — впереди мелькало клетчатое пальтишко, ноги заныли от слалома… И вдруг этот полет прервался. Егор врезался в Люську, крепко схватил ее, чтобы не свалить вниз. Еще ниже на земле сидел Пыркин, высоко подняв руку с бутылкой.

— Долой! — кричал он. — Уничтожу!

Призраки поджидали людей здесь, посреди спуска, когда некуда деться: наверх и вниз метров на сто такой же крутой склон — только здесь площадка, окруженная тремя старыми пнями.

Они были призраками, но не театральными, где все как у людей, только загробный голос. Их даже нельзя сравнить с людьми — тени чего-то, детские наброски, кусочки студня…