Глен Мид

Кровь фюрера







Моим родителям Тому и Кармель


Благодарности

Хотелось бы поблагодарить всех людей из Европы и Южной Америки, которые поспособствовали написанию этой книги. В особенности мне бы хотелось поблагодарить:

В Берлине: сотрудников Берлинского центра документации, посольства США, особенно Дэвида Марвелла и доктора Ричарда Кэмпбелла, которые позволили мне ознакомиться с оригиналами документов; Акселя Виглински, исполнительного директора службы безопасности Рейхстага; доктора Бозе и Ганса Кристофа Бонферта из берлинского Министерства внутренних дел; Берлинское федеральное управление защиты конституции; сотрудников информационного бюро Вермахта.

В Вене: администрацию венского Центрального кладбища.

В Страсбурге: Жана-Поля Шове.

В Парагвае: Карлоса да Роса.

Кроме того, мне хотелось бы выразить благодарность Дженет Донохью и профессору Джиму Джексону из Колледжа Святой Троицы в Дублине.

Многие из тех, кто помогал мне, и из Европы, и из Южной Америки, пожелали остаться неназванными; им выражаю искреннюю признательность.

Хочу поблагодарить моего редактора Джорджа Лукаса из издательства «Ходдер и Стафтон» за его профессионализм и безграничный энтузиазм при работе над этой книгой, а также Била Масси за его проницательные и бесценные советы.

Так мы и плывем вперед, всегда против течения, а оно все сносит и сносит нас обратно в прошлое. Ф. Скотт Фицжеральд. Великий Гэтсби


Пролог

Было лето, и солнце отражалось в голубой воде, но пляж был пустынным. Молодой доктор, держа мальчика за руку, ждал у ворот коттеджа. Мальчик дрожал от страха, но не плакал.

Когда мальчик увидел, как по узкой песчаной дорожке к воротам подъезжает маленький серый «остин», сердце начало выскакивать у него из груди. На маме было ярко-синее хлопковое платье. Она казалась очень красивой, но когда она вышла из машины и сняла темные очки, мальчик увидел, что ее карие глаза заплаканы.

Когда она подошла, мальчик отпустил руку доктора и бросился к маме. Она обняла его, и он почувствовал запах ее духов, почувствовал, как ее любовь окутывает его, и ему сразу стало лучше. Он вцепился в ее хлопковое платье, а она его поцеловала.

— Все в порядке, Джозеф. Мама приехала. Все в порядке.

Молодой доктор протянул женщине руку.

— Миссис Фолькманн, меня зовут доктор Рис. Могу я с вами поговорить?

Мальчик увидел, как мама оглянулась на маленький белый коттедж, расположенный недалеко от пляжа. Одно окно было открыто, и ярко-зеленые занавески опускались и поднимались под дуновением прохладного морского бриза, но в той комнате, где спал отец, окно было закрыто. В очаровательном крошечном саду было полно цветов, за развевавшимися занавесками можно было разглядеть полированный «стейнвей» и фотографии в серебряных рамках на каминной полке.

Мать посмотрела на доктора.

— Мой муж… Как он?

— Я дал ему снотворное. Он проспит как минимум восемь часов.

Женщина сжала руку мальчика, словно пытаясь подбодрить его, и они пошли к пляжу.

Волны разбивались о влажные скалы, а солнце искрилось на гальке пляжа.

— Боюсь, ему плохо. Именно поэтому я вам и позвонил. Парнишка очень помог мне. — Доктор улыбнулся мальчику. — Он бежал всю дорогу до дома доктора Мансфилда в деревне, чтобы позвать меня. — Доктор потрепал мальчика по голове и взглянул на женщину. — Расскажите мне о вашем муже, миссис Фолькманн. У него всегда были такие проблемы со здоровьем?

— А доктор Мансфилд вам не сказал?

Доктор покачал головой.

— Нет, к сожалению. Он сейчас в отпуске, а я лишь подменяю его. Но если это произойдет снова, мне хотелось бы быть к этому готовым.

Они дошли до пляжа. Большие волны накатывались на скалы и гальку, от шума прибоя гудело в ушах. Доктор присел на песчаный холмик. Мама мальчика села рядом с ним. Порывшись в сумочке, она достала пачку сигарет. Она долго не могла прикурить, и мальчик заметил, какая она бледная и уставшая.

— У него это уже давно. Это приходит и уходит.

— А что провоцирует приступы?

— Газетная статья. Иногда радио- или телепередача. Иногда просто определенная погода или время года. Постепенно это все накапливается и провоцирует приступ.

У доктора был удивленный вид.

— Я не понимаю. А в чем же причина, миссис Фолькманн?

Волны бились о скалы, и мальчик не расслышал слов матери. Ее голос затерялся в шуме прибоя, но мальчик увидел выражение отвращения на лице доктора.

— О Боже… Я даже предположить не мог. Это просто ужасно. — Какое-то время доктор подбирал слова, а потом сказал: — Насколько я понимаю, его осматривали специалисты?

— Доктор, можно рационализировать воспоминания, но нельзя стереть их. Нельзя забрать их у того, кто что-то знает.

— Но вы же справились. А вам было не легче, насколько я понимаю.

Мальчик увидел, что мама качает головой.

— Я справилась, это правда. Но то, что они сделали с моим мужем, это… ужасно.

— Мне очень жаль. К сожалению, я ничем не могу вам помочь, не так ли?

— Не можете. Но спасибо за заботу. — В ее карих глазах промелькнула улыбка, когда она взглянула на мальчика. — Джозеф очень помог. Иметь ребенка… это очень помогло нам обоим.

Внезапно доктор показался ей юным и беспомощным. Волны опять накатились на пляж, окруженный скалами. Повисло долгое молчание. Доктор смущенно посмотрел на маму мальчика, не зная, что сказать.

— Когда я позвонил в театр, менеджер сказал, что вам, наверное, придется отменить сегодняшнее выступление. Должно быть, вам очень трудно. Я имею в виду ситуацию с вашим мужем.

— В общем-то нет. Когда такое происходит, мы с Джозефом справляемся.

— Однажды я видел ваше выступление в Лондоне. Мне очень понравилось, миссис Фолькманн.

— Вы очень добры, благодарю вас. И спасибо за то, что пришли к моему мужу.

Доктор медленно поднялся и отряхнул песок с брюк.

— Ну, я, наверное, уже пойду. Если ему станет хуже, дайте ему две таблетки. — Вытащив упаковку таблеток из кармана, он протянул их женщине. — Тогда он проспит еще восемь часов. Непременно позвоните мне, если вам что-нибудь понадобится. Всего доброго, миссис Фолькманн.

Доктор пожал ей руку и пошел к машине. Мальчик проводил его взглядом. Машина двинулась вниз по песчаной дороге.

Мальчик повернулся к маме и увидел, как она бросила сигарету в волны. Она печально смотрела на море.

— Мам…

— Что, солнышко?

— Что они сделали с папой?

Женщина повернулась к нему, и ее глаза внезапно наполнились слезами. Она притянула его к себе.

— Что-то очень плохое, Джозеф. С твоим папой произошло что-то очень плохое. Поэтому мы всегда должны ему помогать. Поэтому ему так нужна наша любовь.

Она крепко прижала его к груди. Мальчик спросил:

— Эти люди, они и тебе сделали больно, мам?

Мама посмотрела ему в глаза, а потом отвернулась, прижав его к себе еще крепче. Мальчик знал, что она плачет.

— Да, Джозеф. Они и мне сделали больно. — В ее голосе звучала горечь.

Мальчик отстранился от матери и погладил ее по лицу.

— Эти люди, которые сделали больно тебе и папе… Они вас больше не обидят! Я о вас позабочусь, мам.

Он увидел, как мать вытерла слезы и улыбнулась. Когда она заговорила, ее голос звучал так, как в те минуты, когда она говорила с папой во время приступов. Словно своей улыбкой и бодрым настроем она могла отогнать все плохое, что произошло с ней и с папой.

— Конечно, защитишь, солнышко. — Она рассмеялась.

Убрав волосы с его лба, она поцеловала его, вытерла слезы и встала.

— Пойдем, Джозеф. Нам нужно позаботиться о папе.

Маленький мальчик протянул маме руку, и она крепко сжала ее. Они пошли назад, к коттеджу.

ЧАСТЬ 1

Глава 1

АСУНСЬОН, ПАРАГВАЙ. ЮЖНАЯ АМЕРИКА

Когда врачи в частной клинике «Сан-Игнасио» сказали Николасу Царкину, что он умрет, старик мрачно кивнул, дождался ухода врачей, а потом, не говоря ни слова, оделся, сел в свой «мерседес» и проехал три квартала от клиники до угла Кале-Пальмы.

Припарковав машину, он прошел немного назад, к маленькому коммерческому банку на углу, толкнул турникет и сказал менеджеру, что хочет открыть свою ячейку.

Менеджер сразу же приказал старшему клерку спуститься со стариком в подвал: в конце концов, сеньор Царкин был ценным клиентом.

— А потом пускай уходит. Я хочу остаться один, — сказал Царкин в своей обычной резкой манере.

— Конечно, сеньор Царкин. Спасибо, сеньор Царкин. — Менеджер еще раз вежливо поклонился на прощание. — Buenos dias, сеньор Царкин.

Менеджер в синем костюме раздражал Царкина — собственно, как всегда, но этим утром его поклоны, расшаркивания и заискивающая улыбка, приоткрывавшая золотые зубы, особенно выводили старика из себя.

Buenos dias. Доброе утро. Да что в нем такого доброго?

Он только что узнал, что жить ему осталось меньше двух суток, а боль в желудке разъедала его, как кислота. Это было просто нестерпимо. Он чувствовал себя слабым, ужасно слабым, несмотря на обезболивающее. Чему тут улыбаться? Что в этом утре такого доброго?

Это последнее утро в его жизни, и теперь он знает, что ему делать.

Но, по правде говоря, Царкин чувствовал странное облегчение: вскоре весь этот обман закончится. Спускаясь за клерком в прохладу подвала, он видел свое отражение на холодной поверхности стен из нержавеющей стали. Царкину было восемьдесят два, а еще полгода назад ему давали семьдесят. Тогда он был в хорошей форме, правильно питался, не курил и редко пил. Все говорили, что он доживет до ста лет.

Они ошибались.

Отражение на стальной стене говорило о его теперешнем состоянии: худой, истощенный, он уже сейчас походил на труп, а кровотечение в желудке было настолько сильным, что Царкин чувствовал, как из него вытекает жизнь. Но у него было дело — какой бы сильной ни была боль, что бы ни говорили врачи. А когда все это закончится, он сможет упокоиться с миром — навсегда.

Если только не существует Бога и загробной жизни. Тогда ему придется расплачиваться за свои грехи. Но в этом Царкин сильно сомневался. Справедливый Боженька не позволил бы ему прожить столь долгую, наполненную событиями, богатую жизнь после всего, что он сделал. Нет, ты попросту умираешь, тут все очень просто. Тело обратится в прах, и ты исчезнешь навсегда. Не будет ни боли, ни рая, ни ада. Лишь Великое Ничто.

На это он надеялся.

Клерк открыл металлические ворота и проводил его в подвал. Комната была маленькой — шесть на шесть метров, с холодным мраморным полом. Клерк посмотрел на ключ в его руке, провел пальцем по блестящим стальным ячейкам, выстроившимся вдоль одной из стен, нашел ячейку Царкина, вытащил и открыл ее своим ключом, а затем поставил содержимое на деревянный стол в центре комнаты. После этого он удалился.

Царкин знал процедуру: нужно будет нажать на кнопку на столе, когда он захочет выйти отсюда. Он увидел, как клерк закрывает металлические ворота и поднимается по мраморным ступенькам, а потом Царкин остался один. Подвал был холодным и тихим, как морг, и старик невольно вздрогнул. «Вскоре и я буду там, — подумалось ему. — Вскоре эта боль прекратится». Присев к столу, он придвинул к себе маленький металлический ящик, вставил ключ и открыл крышку. Потом он вытащил содержимое — документы — и разложил их на полированном столе.

Здесь было все. Документы на его земли, ключ к его прошлому. Он задумался на мгновение о том, что еще необходимо сделать, о том, как приятно будет насладиться, в последний раз потакая своим слабостям. Однако на самом деле ему уже ничего не хотелось. Боль все делала невыносимым. Кроме того, он уже насладился в этой жизни всем, чем только возможно. Он собрал содержимое ячейки, аккуратно сложил документы в стопочку и положил их в старый большой конверт, в котором раньше держал некоторые из документов. Получился увесистый сверток. Потом Царкин нажал на кнопку вызова клерка.

«Уже скоро, — подумал старик, через минуту услышав шаги клерка, эхом отдающиеся на мраморных ступеньках. — Уже скоро все закончится».

Он услышал, как открываются металлические ворота, и закрыл крышку пустого ящика. Оставив ключ на столе, он пошел к воротам.



Дом стоял на улице Калле-Игуасо, на окраине города. Белый, огромный, окруженный высокими стенами, он был едва виден с дороги. Это был самый престижный район Асунсьона, но Царкин мог себе позволить жить здесь. Открыв при помощи пульта кованые ворота, он проехал по извилистой асфальтовой дорожке и припарковал «мерседес» на покрытой гравием площадке у входа в дом.

Буркнув что-то в ответ на приветствие дворецкого-mestizo[1], который открыл дверь, Царкин прошел в свой обитый деревом кабинет и запер дверь изнутри. В кабинете было тепло. Слишком тепло. Расстегнув две верхних пуговицы на рубашке, Царкин взглянул на пышный ухоженный сад, перечные деревья и пальмы за окном. У него было много недвижимости в Асунсьоне и три фермы в пригородном районе Чако, но этот особняк был его любимым.

Он сел за полированный деревянный стол и выложил содержимое принесенного с собой конверта на блестящую поверхность, а потом принялся рассматривать документы.

Сначала он открыл паспорт. Николас Царкин. Хорошо. Вот только он не был Николасом Царкиным. На самом деле его звали… Боже, он почти забыл свое настоящее имя! А когда он произнес его, оно показалось таким ненастоящим, что он вымученно улыбнулся. Так долго жить во лжи! Он отложил паспорт.

Его разыскивали в полудюжине стран мира. Когда-то под этим старым, почти забытым именем он совершал ужасные вещи. Он вызывал у людей чудовищную боль, заставлял их умирать мучительной смертью. Однако правда была в том, что сам он боль выносить не мог. Он прервал себя: времени на раздумья не было. Сделай это.

Он рассортировал документы. Эти старые потертые документы… На них записано все его прошлое. Он перечитал их вновь. И снова вспомнил все то, что являлось ему в ночных кошмарах: ужас на лицах его жертв, кровь, насилие. Но раскаяния он не чувствовал.

Он смог бы сделать все это снова, без проблем.

Отложив документы в сторону, он вытащил из ящика несколько чистых листов бумаги и конверт и начал писать. Через пятнадцать минут, дописав, он запечатал конверт и сунул его в карман, а потом подошел к камину, сжимая в руках документы, вынутые из ячейки камеры хранения, и сложил их за решеткой. Вытащив спичку из коробка, который всегда лежал на каминной полке, он поджег бумаги. Потом подошел к стенному сейфу, скрытому за картиной в раме, написанной маслом, отодвинул картину и набрал код.

Отобрав нужные документы и удостоверившись, что в сейфе не осталось никакого компромата, он вернулся к камину, глядя, как пламя лижет листы. Он стал подкладывать в огонь документ за документом, и наконец в топке не осталось ничего, кроме черного пепла. Он поворошил кочергой пепел. Огонь сделал свое дело. Не осталось ничего.

Сделав все необходимое, старик вышел из дома. Подъехав к зданию почты, расположенной в нескольких кварталах, он купил марку и отправил конверт экспресс-почтой. Вернувшись домой, он на этот раз поставил машину в гараж и снова поднялся в кабинет.

«Сделай это быстро», — прозвучал голос в его голове.

Раздумывать времени не было. Некогда было подумать и о том, какая ему предстоит боль. Из верхнего ящика полированного стола он вытащил длинноствольный кольт 45-го калибра, проверил, полностью ли он заряжен, а потом поднес дуло ко рту, и его губы сомкнулись на холодном металле.

Он нажал на курок.

Все закончилось через долю секунды. Царкин так и не услышал выстрела, который отбросил его назад, разнеся полчерепа. Пуля пробила ему затылок, и обломки костей и окровавленного мозга разлетелись за его спиной, забрызгав белые стены серым и красным, а свинцовая пуля впилась в дерево под потолком.

Меньше секунды чудовищной боли.

В сущности, едва ли Николас Царкин мог пожелать себе более быстрой и безболезненной смерти.

Глава 2

АСУНСЬОН, ПАРАГВАЙ. СРЕДА, 23 НОЯБРЯ

Руди Эрнандес ждал, пока девушка пройдет регистрацию. Куря сигарету, он с удовольствием рассматривал ее фигуру. В аэропорту было людно, вокруг суетились пассажиры, но Руди не отводил глаз от девушки.

«Эй, вспомни о том, кем она тебе доводится», — сказал он себе. Но он ничего не мог с собой поделать. Он наслаждался видом длинных гладких загорелых ног девушки и идеально круглой попки, обтянутой узкой короткой летней юбкой красного цвета.

Да, выглядела она отлично. Он улыбнулся сам себе. В нем заговорила испанская кровь. Руди нравились женщины. А в особенности ему нравилась Эрика.

Она обернулась и улыбнулась ему. Получив паспорт и билет, она взяла сумочку со стола и пошла к нему, а он погасил сигарету, растерев ее на мраморном полу.

— Все в порядке? — Он улыбнулся.

Эрика кивнула.

— Я улетаю через пятнадцать минут. У нас есть время на кофе?

— Да, конечно.

Он взял ее сумочку, и они прошли в кафе-бар. Они нашли свободный столик и заказали два кофе и два бренди. Официант принес заказ, и Эрика отпила кофе. Руди думал, сказать ли ей, поведать ли о том, что он чувствует?

— Что у тебя на уме, Руди? Твоя статья для газеты?

Руди Эрнандес уже хотел было покачать головой. Он собирался сказать Эрике: нет, не статья, все дело в тебе, в моих чувствах к тебе. Девушка была младше его на пять лет — ей было двадцать пять, и каждый раз, когда он видел ее после долгого отсутствия, она казалась ему еще красивее. Она подстригла свои когда-то длинные светлые волосы, и теперь короткие пряди обрамляли ее милое лицо, подчеркивая высокие скулы. Фигура стала пышнее, бедра и грудь — больше, теперь она выглядела более женственно. Она начала краситься: розовая помада, синяя тушь для ресниц. Это ей шло.

Но Руди просто кивнул.

— Да, статья.

Это была ложь, но мог ли он сказать ей правду? Да, он думал о статье, над которой работал, он рассказал ей о ней, но это было не главное. Главным были Эрика и его желание не отпускать ее.

— Я хочу, чтобы ты пообещал мне быть осторожным, — сказала девушка, посерьезнев. — Обещаешь?

Он спокойно улыбнулся, глядя девушке в глаза.

— Я всегда осторожен, Эрика. Ты же знаешь. Иногда слишком осторожен.

У нее были светлые волосы, и этим она так отличалась от южноамериканских женщин, темнокожих женщин из пригородов, которые всегда обращали на нее внимание. Индианка, продававшая цветы на Калле-Эстелла, попросила разрешения прикоснуться к светлым волосам Эрики, она утверждала, что это принесет ей счастье. «Она так прекрасна! — Пожилая женщина улыбнулась, гладя Эрику по волосам. Она взглянула на Руди. — Она принесет счастье нам обоим. Поверьте».

Он видел, как на нее смотрят латиносы. Знал, о чем они думают, и не винил их. Он сам думал об этом. Ему снова вспомнился тот день, который они провели в горах, в джунглях почти на границе с Бразилией. День, когда они отправились на экскурсию. Как они были близки тогда!

Он заметил озабоченность на ее лице.

— Ты собираешься просить Мендосу помочь тебе со статьей?

Руди пожал плечами.

— Статья? Может быть, речь идет о чем-то большем. Но у меня нет доказательств, Эрика. Нет настоящих доказательств. Только слова Родригеса. И фотографии.

Он не стал повторять то, что уже рассказывал ей. Он не хотел ее пугать. Ему вспомнился вид загорелого тела Родригеса, лежащего на холодном металлическом столе морга городской больницы. Вспомнил, как его стошнило, когда сотрудник морга откинул белую простыню и Руди увидел изувеченную окровавленную плоть. Подавив страх, шевельнувшийся внутри, Руди наклонился к Эрике. Сладкий запах духов возбуждал его.

— Мне надо действовать не спеша, Эрика. Осторожно. Мне остается только надеяться на удачу. — Он протянул руку и погладил ее пальцы. А ему так хотелось сжать ее в объятиях и приласкать! — Но я обещаю тебе, что буду осторожен.

Она улыбнулась ему. Он почувствовал, как его тело реагирует на ее улыбку. Если бы он был с ней в спальне в этот момент, у него, вероятно, хватило бы смелости поцеловать ее, притянуть к себе, заняться с ней любовью. Интересно, как бы она отреагировала, эта хладнокровная белокурая гринго? Согласилась бы она на это, или взглянула бы на него со странным выражением лица и сказала бы: «Руди… не надо так шутить!»?

Он смотрел, как Эрика потягивает бренди, держа бокал обеими руками.

— А что насчет тех людей, которые, по твоим словам, убили Родригеса?

— А что?

— Они не придут за тобой? Они не станут думать, что ты можешь все рассказать полиции?

Эрнандес улыбнулся. Он видел, что она боится, и пытался казаться невозмутимым, пытался подбодрить ее.

— Это невозможно. В первую очередь потому, что люди, убившие Родригеса, не знают меня, никогда меня не видели и не подозревают о моем существовании. Я в этом уверен.

— Но что будет, когда эту статью напечатают?

Эрнандес отпил кофе. Тот был слишком горьким. Скривившись, он отодвинул чашку.

— Если статью напечатают. Я могу сказать в газете, чтобы мое имя не называли. Это не проблема. И у меня есть пара друзей в полиции, они защитят меня в случае необходимости.

Девушка смотрела, как, сунув руку в карман, он вытащил связку ключей и начал вертеть ее в руках.

Руди Эрнандес был красивым мужчиной. Он всегда так спокойно улыбался, словно жизнь была лишь шуткой, игрой. Каштановые волосы и прическа с мальчишеской челкой делали его моложе. Даже хорошо заметный шрам, пересекавший правую щеку, не портил его внешность, наоборот, придавал ему некую экстравагантность. Эрика смотрела, как он играет с ключами, крутя их в пальцах.

Он увидел, что она смотрит на ключи, и улыбнулся ей.

— Я уже говорил тебе вчера вечером: все, что у меня есть на этих людей, — в безопасном месте, туда никто не сунется, так что не беспокойся, Эрика, я буду осторожен.

В ее глазах мелькнула озабоченность. Девушка улыбнулась. Она прикоснулась к его пальцам.

Свободной рукой он положил ключи обратно в карман. Он чувствовал себя так близко к ней, так близко…

— Эрика…

— Да?

Он снова собрался рассказать ей о своих чувствах, как вдруг металлический женский голос зазвучал из динамиков, объявляя начало посадки на ее самолет. Она нежно отпустила его руку и начала собираться.

— Что, Руди?

Он покачал головой, и их глаза встретились. Он встал.

— Ничего. Пойдем, тебе пора на посадку.

Он проводил ее до поста контроля, помог донести сумку. Когда они остановились у таможенного поста, он поставил на ленту транспортера ее багаж и сказал:

— Передавай всем привет.

При этом он заглянул в ее глубокие голубые глаза.

— Передам.

Она собиралась поцеловать его в щеку, но он повернул ее голову и нежно поцеловал в губы. Ее губы были такими нежными, теплыми, он вновь почувствовал запах ее духов, ее тела и хотел удержать ее, но она отстранилась.

— Auf Wiedersehen, Руди.

— Auf Wiedersehen, Эрика. Приятного полета.

Он провожал ее взглядом, пока она шла к выходу. У ворот она остановилась и помахала рукой. Он махал ей в ответ, пока не потерял ее из виду, пока ее не поглотила толпа пассажиров.

Эрнандес сокрушенно покачал головой и вздохнул. Нужно было сказать ей то, что хотел. Нужно было сказать ей, что он любит ее, ведь он действительно любил эту женщину.

Громкоговоритель ожил опять, и снова резкий металлический женский голос заполнил собой терминал.

— Сеньор Руди Эрнандес, подойдите, пожалуйста, к диспетчерской. Сеньор Руди Эрнандес, подойдите, пожалуйста, к диспетчерской.



Девушка из диспетчерской вручила ему записку. Мендоса, телефон редактора, записанный на листке бумаги. Руди нашел телефонную будку и позвонил. Трубку взял сам Мендоса.

— Si?

— Это Руди. Я в аэропорту.

— Buenas tardes, amigo[2]. Хорошо некоторым. А мне вот приходится потеть в жарком офисе, чтобы заработать на хлеб насущный.

Руди ухмыльнулся.

— Мне передали сообщение. Что случилось? — Он порылся в карманах и, найдя сигареты, прикурил.

— Ну что, ты уже закончил с той сексуальной красоткой гринго? — спросил Мендоса.

— Эй, прояви-ка уважение и помни, о ком говоришь, — сказал Руди, улыбнувшись. — Ладно, что там у тебя? Что-то горяченькое?

— Ограбление с применением насилия на Калле-Энрико и пожилой мужчина, покончивший жизнь самоубийством. Что выберешь? Виктор Эстрел займется одним из этих дел, так что мне все равно. Но, учитывая то, что мы друзья, я позволю тебе выбрать.

— Спасибо, — сказал Руди. — Вот только почему ты никогда не предоставляешь мне право выбора, когда нужно выбирать между конкурсом красоты и избирательной кампанией?

Он представил себе, как Мендоса улыбается на другом конце телефонной линии.

— Положение обязывает, амиго. Кроме того, красивые девушки только отвлекают тебя от работы, ты же сам это знаешь. Ладно, что выберешь?

— А что там насчет ограбления с применением насилия?

— Какой-то парнишка ударил туриста-гринго ножом и украл у него кошелек. Парнишку сцапали копы, а гринго в городской больнице. Он ранен в руку.

— А самоубийство?

Последовала пауза.

— Двадцать минут назад мне позвонил наш друг из полицейского участка, Касадо. Неподалеку от округа Тринидад какой-то старик прострелил себе голову.

Руди Эрнандес вытащил сигарету изо рта и потянулся за записной книжкой и ручкой, пытаясь решить, какой сюжет выбрать. После десяти лет работы в газете от его выбора мало что зависело. Он уже сталкивался со всевозможными преступлениями. Сумасшедшие индейцы и метисы в пригородах, всаживающие друг в друга ножи, перепив текилы; коррумпированные политики; дети улиц, крадущие кошельки у туристов на Калле-Пальма. Ему зачастую приходилось лишь переписывать одни и те же фразы. Именно поэтому статья, над которой он работал, была столь важной для него.

— Ты еще там? — В голосе Мендосы послышалось раздражение. — Руди, у меня нет времени.

— Этот старик, что ты о нем знаешь?

— Только имя и адрес… Подожди, у меня где-то тут записано…

Эрнандес затянулся дымом. Какое же дело выбрать? Ограбление с применением насилия или самоубийство? Да какая к черту разница… Надо выбрать то, что случилось ближе к аэропорту.

— Этого старика зовут… Господи Иисусе, ну и имечко… Царкин… Николас Царкин. Дом на Калле-Игуасо. Номер 23.

Эрнандес помолчал. Он чувствовал, как дрожь прошла по его телу.

— Николас Царкин… Ты уверен?

— Конечно я уверен. Так тут написано. Сколько Николасов Царкиных, по-твоему, живет в Асунсьоне?

От всплеска адреналина у Эрнандеса кровь стучала в висках. Он вспоминал это имя, это лицо. Может быть, Мендоса ошибся?

— Так какой, ты говоришь, адрес?

— Калле-Игуасо, 23. А что такое? Ты что-нибудь слышал об этом парне?

— Нет, — солгал Эрнандес. — А как насчет полиции?

Он почувствовал, как пот выступает у него на шее, на ладонях. Вне терминала было 80 градусов[3], а внутри — должно быть, 50. Было достаточно прохладно, но он потел вовсю.

— А что полиция? — спросил Мендоса.

— Они уже там?

— Думаю, да. Но не уверен. — Последовала еще одна пауза. — Итак… Какую историю выбираешь?

Эрнандес помолчал. Это был тот самый адрес. Он был там. Он как-то припарковался на этой улице и следил за домом, потому что Родригес велел ему следить. Он вспомнил день, когда сделал фотографии. Большой дом с белыми стенами, где жил старик. За ним и велел следить Родригес.

А теперь старик был мертв. Старик и Родригес.

В голосе Мендосы звучало еще большее раздражение.

— Господи, Руди, да что с тобой, черт побери, такое? Что ты выбираешь? У меня нет времени.

— Я займусь Царкиным, — сказал Эрнандес. — Потом поговорим.

Глава 3

СТРАСБУРГ, ФРАНЦИЯ. 23 НОЯБРЯ

Для Салли Торнтон это была последняя ночь в Страсбурге, и она знала, что хочет переспать с этим мужчиной.

Когда они вышли из ресторана возле Оперы, шел сильный дождь, и когда Джо Фолькманн поймал такси, чтобы ехать домой, она знала, что останется у него на ночь. Мужчины не приглашают девушку на свидание, чтобы потом отправить ее домой на такси в дождливую ночь. По крайней мере, так не поступали мужчины, которых она знала.

Изумрудно-зеленая блузка облегала ее стройную фигуру и подчеркивала цвет глаз, черные тонкие чулки обрисовывали стройные ноги. Салли знала, что за такую фигуру, как у нее, женщины много готовы отдать. Большие крепкие груди и узкие бедра. Но ее нелегко было затащить в постель, и она не раздаривала ласки направо и налево. К тому же она не искала длительных взаимоотношений, и в сексе для нее главным была привлекательность партнера.

Много парней из центрального офиса DSE заглядывали к ней в кабинет, чтобы поболтать, но по блеску в глазах и выпуклости на брюках она понимала, что их намерения никак не были связаны с работой и не подразумевали уважительного отношения к ней самой. Но Джо Фолькманн был не таким. Может быть, именно поэтому она его и хотела.

Она работала в Разведывательном управлении в течение пяти лет после того, как окончила Оксфорд, и этот год, когда она временно работала в DSE, прошел совсем неплохо, но ей пора было ехать домой. Она собиралась провести недельный отпуск в Лондоне, а потом ее переводили в Нью-Йорк. Когда Фолькманн предложил ей помочь паковать вещи, она знала, что его предложение было искренним.

Он провел вечер в ее квартире в Пети-Франс, помогая упаковывать в деревянные ящики стереосистему «Сони» и разобранную антикварную мебель, которую она приобрела. Когда она предложила угостить его обедом в знак благодарности, он сам пригласил ее в Оперу, а потом и пообедать вместе.

Она наблюдала за ним в течение всего спектакля, но он, казалось, внимательно слушал музыку, и хотя он часто улыбался ей и весь вечер прошел в романтической атмосфере, Джо не пытался ухаживать за ней и, тем более, запустить руку ей под юбку, чтобы полапать ее. Такая манера поведения была характерна для итальянцев, так что не стоило прогуливаться около их кабинетов на четвертом этаже.

Он не держался холодно или отстраненно, но, насколько она поняла, он не хотел торопить события: этот мужчина бросал ей вызов. Она его хотела и по этой причине.

Квартира в доме на набережной Эрнест была на первом этаже, а балкон выходил на крошечный мощеный дворик. В квартире было две комнаты, и для мужчины они были очень тщательно убраны. В углу стояла система «хай-фай» фирмы «Пионер», на полке она увидела несколько книг в твердой обложке и много кассет и дисков. Музыка была в основном классической: сборники произведений Дворжака и русских композиторов, о которых она никогда не слышала, а также обычная коллекция классики, но были и современные записи — несколько новых альбомов. Фотографии в рамках и книги на полке над ними.

— Что выпьешь, Салли?

Она села на диван и скрестила длинные ноги. Взглянув на него, она улыбнулась сама себе и спросила:

— А скотч у тебя есть?

— Да, конечно.

— Тогда я выпью большую порцию со льдом и кока-колой.

Он кивнул и ушел в кухню, а она посмотрела ему вслед. Он не был красив в общепринятом смысле, но он был очень привлекательным. Высокий, темноволосый, статный, он скорее напоминал француза, чем англичанина. Ему было тридцать семь, но выглядел он моложе. Что-то в нем было, вот только Салли Торнтон не могла определить — что. Возможно, это что-то таилось в его сияющих карих глазах. У него были такие же глаза, как у женщины на одной из фотографий.

Он, похоже, был одним из тех мужчин, которые могут защитить женщину, но, если подумать, все мужчины, с которыми она работала, выглядели именно так: профессиональные офицеры разведки, большеносые специалисты по наркотикам, выдающие себя за полицейских. К тому же она могла сама о себе позаботиться, и помощь ей была не нужна.

Возможно, дело было в том, что он казался человеком, которому девушка может довериться. Он не кичился своей силой и не использовал физические достоинства как аргумент в свою пользу. Его выдавала улыбка. За отстраненностью и внешним видом профессионала скрывался чувствительный и ранимый человек.

Он вернулся в комнату и протянул ей стакан. Ослабив узел галстука и расстегнув верхнюю пуговицу на рубашке, Джо отпил пива, и она подумала, что он выгладит сейчас более расслабленным, чем когда бы то ни было.

Потягивая пиво, он разглядывал ее. Когда она сидела, скрестив ноги, они смотрелись особенно эффектно — черные туфли на высоких каблуках, узкая юбка немного задрана так, что были видны края чулок. Она знала, на что он смотрит. В системе «хай-фай» был приемник, она щелкнула тумблером, и зазвучал голос Эдит Пиаф, она пела «Je ne regrette rien»[4]. Дождь бил в стекло, а Салли смотрела на Фолькманна.

— Ты будешь скучать по мне, Джо?

— Конечно.

— Тогда почему ты улыбаешься?

— В Нью-Йорке ты будешь нравиться.

— Кому? Людям в посольстве?

— Да, и им тоже. Но я имею в виду американцев в целом. Мужчины так и будут ломиться к тебе в дверь, Салли.

— Ну что ж, спасибо за комплимент. Ты приедешь ко мне в гости?

— Если пригласишь.

Она улыбнулась, покрутила стакан в пальцах и посмотрела на Фолькманна.

— Расскажи мне о себе, Джо.

— Что бы тебе хотелось узнать?

Она пожала плечами.

— Что-нибудь. Я проработала с тобой около года и почти ничего не знаю о тебе. Ты давно уже в DSE?

— Полтора года.

— Нравится работать в Европе?

— Конечно.

— А до этого ты где работал?

— ???

Она вытянула ноги, чтобы ему было лучше видно.

— Ты был женат, Джо?

Он кивнул и глотнул пива.

— Да, был, один раз. Я разведен, но детей у меня нет, Салли.

— А родители? Они еще живы?

Она взглянула на фотографии в деревянных рамках. Там было две фотографии супружеской пары с маленьким мальчиком: одна была сделана в коттедже, другая на пляже. Мальчик был похож на Фолькманна, а мужчина и женщина явно были его родителями. Еще на одной фотографии была изображена уже только женщина. Она была очень красива и сидела за пианино. На полированном инструменте лежал букет цветов, а женщина улыбалась. Салли поняла, от кого Фолькманн унаследовал улыбку, как и глаза.

— Старик умер полгода назад, а мама еще жива.

— На фотографии она? Где делали снимок?

— Это в Альберт-Холле, уже давно. Она была профессиональной пианисткой. Достаточно известной в свое время.

— А ты не хотел пойти по ее стопам?

Он отпил пива.

— Не-a. Таланта не было. — Он посмотрел на нее и сменил тему разговора. — Ты рада, что уезжаешь, Салли?

— Я хочу поехать в Нью-Йорк. О Боже, Джо, нам же действительно нечего скрывать от американцев, а им от нас. Наша организация занимается лишь обменом информацией, но у меня будет хорошая должность, и платят неплохо. С другой стороны, отсылать меня туда — это несколько расточительно. Посол за неделю узнаёт во время обедов больше, чем наши сотрудники за год.

— Пару дней назад мне звонил Дик Уолси. Он говорит, что немцы и французы собираются сворачивать проект.

— Ты имеешь в виду DSE?

Он кивнул.

— А ты ничего не слышала по этому поводу?

Салли Торнтон пожала плечами, играя с пуговицей блузки.

— Я знаю, что они об этом говорили, но ничего конкретного мне не известно. Если это правда, то сойдет на нет и сотрудничество разведывательных служб. — Она помолчала. — Кроме того, тебе не кажется, Джо, что это неоправданная трата денег налогоплательщиков? Судя по происходящему, я склонна верить Уолси.